Талант – поистине дар величайший. Невзирая на богатство, на власть и на благородство крови, он гораздо чаще осеняет бедняка, чем человека обеспеченного, и, заключив его душу в свои объятья, возносит ее над землей. И это делает небо, дабы показать нам, сколь сильно мы подвержены влиянию созвездий и небесных знамений, и уделяет кому большую и кому меньшую долю своих милостей. Ведь по большей части именно созвездиям обязаны мы тем, что они заставляют нас по самому складу нашему рождаться более страстными или вялыми, более слабыми или сильными, более дикими или смирными, более счастливыми или несчастными и более или менее талантливыми. Всякого же, кто хоть сколько-нибудь в этом сомневается, тотчас же переубедит жизнеописание отличнейшего и изобретательного живописца Перино дель Вага.

Родившись от бедного отца и с малых лет покинутый своими родителями, он следовал и подчинялся исключительно своему таланту, в котором он всегда признавал своего законного родителя и который он, как таковой, неизменно почитал. Искусству же живописи он отдавался с таким рвением, что в свое время и создал то столь отменное и похвальное убранство, которое приумножило славу Генуи и ее дожа Дориа. На основании этого мы и можем, нисколько не сомневаясь, поверить, что небо и одно только небо является той силой, которая приводит людей от самого низкого уровня их происхождения к вершинам достигнутого ими величия, где они, трудясь над своими произведениями, обнаруживают себя ревнителями наук, избранных ими для изучения, подобно тому, как Перино избрал для себя науку искусства рисунка и сделался ее ревнителем, отличнейшим образом и с легкостью достигнув в ней наивысшего совершенства. Он не только сравнялся с древними в своих лепных работах, но и не уступал всем современным художникам в том, что объемлет собою живопись как особый вид искусства, в чем он проявил все те достоинства, какие только можно пожелать человеческому гению, решившему показать, как, преодолевая трудности этого искусства, возможно достигнуть в нем красоты, высокого качества, а также привлекательности и легкости в колорите и в других его украшениях. Перейдем, однако, к более подробному описанию его происхождения.

Был в городе Флоренции некий Джованни Буонаккорсо, который, участвуя в войнах французского короля Карла VIII и находясь на службе у этого государя, в молодости, будучи человеком смелым и щедрым, тратил все свои средства, полученные за службу и выигранные в азартных играх, и в конце концов поплатился жизнью. У него родился сын, по имени Пьеро, который остался двухмесячным ребенком после того, как мать его умерла от чумы, и которого выкормила коза где-то в деревне в крайней нищете. Отец же в конце концов перебрался в Болонью и женился второй раз на женщине, у которой от чумы умерли дети и первый муж. Она-то своим зачумленным молоком и завершила кормление Пьеро, которого, как это обычно бывает, величали ласкательным Перино, сохранившимся за ним на всю жизнь. Отец взял его с собой во Флоренцию, а перед возвращением своим во Францию оставил его у своих родственников, которые, не имея возможности или не желая утруждать себя его содержанием или обучением какому-нибудь полезному ремеслу, определили его к аптекарю Пинадоро с тем, чтобы он научился этому ремеслу. Однако, так как оно пришлось ему не по душе, его взял к себе в мальчики при мастерской живописец Андреа деи Чери, которому приглянулись и вид, и повадки Перино и которому казалось, что он различает в нем и одаренность, и живость ума, позволявшие надеяться, что они со временем принесут хорошие плоды.

Андреа был живописцем не очень хорошим, вернее, заурядным, из тех, кто держит мастерскую с открытой на улицу дверью, выпуская ремесленные изделия. Он по привычке ежегодно к празднику св. Иоанна расписывал те самые восковые свечки (ceri), которые с другими приношениями в этот день всегда ставили и до сих пор ставят. Поэтому-то Андреа и имел прозвище деи Чери, которым некоторое время величали и Пьеро, называя его Перино деи Чери. Андреа продержал у себя Перино в течение нескольких лет, однако, когда он обучил его, как мог, начаткам искусства, ему пришлось, когда мальчику исполнилось одиннадцать лет, определить его к мастеру получше, чем был он. А так как Андреа был близко знаком с сыном Доменико Гирландайо – Ридольфо, почитавшимся весьма опытным и умелым живописцем, как об этом будет сказано ниже, он пристроил к нему Перино, чтобы тот, уже обнаруживший дарование незаурядное, занялся этим искусством и попробовал что-нибудь в нем приобрести с охотой и старанием, ему присущим. Так и случилось, что, проходя обучение в числе многих юношей, занимавшихся искусством в этой мастерской, он в короткое время превзошел всех остальных своим ревностным прилежанием.

В числе прочих был там один, который был для него как бы шпорой, постоянно его подзадоривавшей, и которого звали Тото дель Нунциата. Со временем он также поднялся до лучших умов своего времени и, покинув Флоренцию, вместе с некоторыми флорентийскими купцами переправился в Англию, где и создал все свои произведения, получившие величайшее признание от короля этой страны, которому он служил также и в области архитектуры и, в частности, построил для него главный его дворец.

Так вот, он и Перино, соревнуясь друг с другом и работая с величайшим усердием, преуспевали в своем искусстве, и не прошло много времени, как оба они сделались отличными мастерами. Перино же, вместе с другими флорентийскими и иногородними юношами, срисовывая картон Микеланджело Буонарроти, победил всех остальных и занял среди них первое место, так что от него стали ожидать того, что впоследствии и обнаружилось в прекрасных его произведениях, выполненных с таким искусством и в таком совершенстве. В это время во Флоренцию прибыл флорентийский живописец Вага, который, работая в Тосканелле Римской области, писал очень грубые вещи, так как мастером он был отнюдь не выдающимся. Будучи перегружен работой, он нуждался в помощниках и хотел увезти с собой напарника и молоденького юношу, который помогал бы ему в рисунке, которым он не владел, и в других областях искусства. Поэтому, когда он увидел в мастерской Ридольфо, как рисует Перино вместе с другими людьми и насколько он превосходит всех остальных, Вага обомлел; мало того, как вид и поведение Перино ему приглянулись, – а Перино был очень красивым, очень обходительным, скромным и ласковым мальчиком, и все части его тела вполне соответствовали его душевным качествам, – Вага настолько им увлекся, что начал его уговаривать поехать с ним в Рим, говоря, что не преминет помочь ему в работе и обеспечит ему любые выгодные условия, какие тот сам назначит.

Перино же горел настолько сильным желанием достигнуть хотя бы какой-нибудь степени совершенства в своей профессии, что при одном упоминании Рима и от страстного желания туда попасть совсем расчувствовался и попросил поговорить с Андреа деи Чери, так как не хотелось ему покидать того, кому он до сих пор помогал. И Вага, уговорив и Ридольфо, учителя Перино, и Андреа, на которого Перино работал, добился того, что в конце концов увез и Перино, и напарника с собой в Тосканеллу. Там они приступили к работе, и, так как Перино им помогал, они не только закончили тот заказ, который взял на себя Вага, но и много других заказов, которые они после этого на себя брали.

Однако, так как Перино все жаловался, что выполнение обещания отвезти его в Рим откладывается в долгий ящик ради выгоды и пользы, которые от этого получал Вага, и когда он решил отправиться туда сам по себе, Вага, оставив все свои дела, наконец отвез его в Рим, где Перино из-за любви своей к искусству вернулся к обычным своим занятиям рисунком, продолжая их в течение многих недель и с каждым днем разгораясь все больше и больше. Между тем Вага должен был вернуться в Тосканеллу и поэтому, познакомив с Перино ради него же многих рядовых живописцев, он рекомендовал его также и всем друзьям, которых он имел в этой среде, с тем чтобы они помогали Перино и его опекали в его отсутствие. С тех пор и впредь Перино всегда и называли Перино дель Вага.

Оставшись в Риме и увидев творения античной скульптуры, а также удивительнейшие громады античных строений, сохранившихся по большей части лишь в развалинах, он не мог прийти в себя от восторга перед достижениями стольких светлых и славных мужей, создавших эти произведения. Так, все более и более воспламеняясь страстью к искусству, он непрерывно горел желанием хотя бы до известной степени к ним приблизиться с тем, чтобы стяжать себе своими работами не только славу, но и пользу, как это делали те, перед которыми он так благоговел при виде их прекраснейших созданий.

Размышляя же об их величии и о своей бедности и безграничном своем ничтожестве, о том, что он не имел ничего, кроме мечты когда-либо с ними сравняться, и о том, что у него не было никого, кто бы помог ему прокормиться, он понял, что если он хочет выжить, ему остается только сдельная работа в тамошних мастерских сегодня у одного живописца, а завтра у другого, наподобие поденного землекопа. И с безмерной горечью мучился он сознанием того, насколько такой образ жизни мешает ученью, так как не дает возможности дождаться плодов в те сроки, какие сулили ему собственные его стремления, его воля и его потребности. И вот решил он поделить свое время, работая половину недели поденно, а остальные же дни – занимаясь рисунком, посвящая ему, кроме того, все праздники, а также большую часть ночей, иначе говоря, крал он время у самого времени для того, чтобы приобрести известность и, как только станет это возможным, вырваться из чужих рук. Осуществлять свое намерение он начал с рисования в капелле папы Юлия, потолок которой был расписан Микеланджело Буонарроти, следуя при этом приемам и манере Рафаэля из Урбино. Далее продолжал он в том же духе, срисовывая античные мраморы, а также гротески в подземных гротах, бывшие в то время новинкой. Так он научился способам лепной работы и в то же время, перебиваясь нищенски с хлеба на воду, терпел всякого рода лишения, чтобы добиться в своем деле совершенства. Не прошло и много времени, как он среди всех занимавшихся в Риме рисунком стал самым прекрасным и наилучшим рисовальщиком, так как разбирался в мускулатуре и прочих трудностях искусства изображения обнаженного тела не хуже, пожалуй, многих других, считавшихся в то время лучшими мастерами. По этой причине он стал известным не только среди людей той же профессии, но также и среди многих синьоров и прелатов, в особенности благодаря тому, что ученики Рафаэля из Урбино, Джулио Романо и Джованфранческо по прозванию Фатторе, всячески расхваливали его своему учителю и добились того, что он пожелал с ним познакомиться и увидеть его рисунки. А так как они Рафаэлю понравились и так как ему понравились не только его приемы, но и вся его манера, весь его дух и образ жизни, он решил, что среди того, кого он только ни знавал, Перино должен будет достигнуть наибольшего совершенства в этом искусстве.

Поскольку же к тому времени Рафаэлем были уже выстроены папские Лоджии, заказанные ему Львом X, этот папа распорядился, чтобы Рафаэль украсил их лепниной, живописью и позолотой так, как это ему покажется лучше. Итак, Рафаэль приступил к этой работе, поручив лепнину и гротески Джованни из Удине, мастеру исключительнейшему и единственному в этой области, правда, больше по части зверей, плодов и прочих мелочей, который, обосновавшись в Риме, выписал отовсюду много мастеров и составил целую бригаду из опытных людей, из которых каждый выполнял лепные работы, но одни делали гротески, другие листву, иные – фестоны и истории, а еще другие – всякие другие вещи. В зависимости же от успехов их выдвигали и повышали им жалованье. Так благодаря соревнованию в этой работе совершенствовались многие молодые люди, произведения которых были впоследствии признаны отличными.

В их число Рафаэль и Джованни из Удине включили Перино с обязательством вместе с другими выполнять и гротески, и истории, и ему было сказано, что он будет получать от Джованни работу в зависимости от того, как он себя покажет. И вот, благодаря тому что Перино работал, соревнуясь с другими, имея возможность себя показать и заставляя себя ценить, не прошло и много времени, как он был признан первым из всех, кто там работал, как по рисунку, так и по колориту, мало того – самым лучшим по красоте и чистоте исполнения и вообще пишущим гротески и фигуры в наиболее изящной и красивой манере, о чем свидетельствуют и ясно говорят те гротески, гирлянды и истории, которые в этой росписи выполнены его рукой и которые не только превосходят все остальные, но и гораздо лучше и очень точно воспроизводят рисунки и эскизы, подготовлявшиеся для них Рафаэлем. Это можно видеть по некоторым историям в середине сводов Лоджий, а именно там, где изображены евреи, переносящие ковчег Завета через Иордан, там, где они обходят стены Иерихона, которые рушатся, а также и следующие истории, как, например, те, где изображен Иисус Навин, который, сражаясь с амореями, приказывает солнцу остановиться. А из тех историй, что написаны под бронзу на цоколе, лучшие опять-таки выполнены рукой Перино, как-то: Авраам, приносящий своего сына в жертву, Яков, борющийся с ангелом, Иосиф, собирающий вокруг себя двенадцать своих братьев, и небесное пламя, сжигающее сыновей Леви, а также многие другие, которые легко распознать среди работ прочих мастеров, но перечислять которые не стоит из-за их большого количества. Написал он также в начале при входе в Лоджии следующие прекрасные истории из Нового Завета: Рождество и Крещение Христа и Тайную вечерю, не говоря о том, что, как говорилось, внизу под окнами им исполнены самые лучшие во всей росписи истории, а именно те, что написаны под бронзу. Все это поражает каждого и живописными частями, и множеством лепнины, выполненных его рукою, тем более что и колорит его гораздо красивее и законченнее, чем у всех остальных. Этой работой Перино прославился невероятно, однако все похвалы отнюдь его не усыпили, наоборот, поскольку поощряемый талант скорее расцветает, они воспламенили его к еще большему рвению и вселили в него почти что безусловную уверенность в том, что он наверняка пожнет те плоды и те почести, которые у него на глазах ежедневно пожинали и Рафаэль из Урбино, и Микеланджело Буонарроти. И работал он тем охотнее, что видел, насколько Джованни из Удине и Рафаэль с ним считаются, поручая ему ответственные работы. По отношению же к Рафаэлю он всегда проявлял покорность и послушание поистине величайшие, почитая его настолько, что и сам Рафаэль полюбил его как родного сына.

В это время, по приказу папы Льва, был отделан свод залы Первосвященников, то есть той залы, из которой через Лоджии входишь в покои папы Александра VI, некогда расписанные Пинтуриккио. И вот Джованни из Удине и Перино расписали этот свод и сообща выполнили и лепнину – все орнаменты, гротески и зверье, которые мы там видим, не говоря о красивых и разнообразных выдумках, осуществленных ими в разбивке этого свода, который они расчленили при помощи разных кругов и овалов, с изображением семи небесных планет и соответствующих им зверей, запряженных в их колесницы, как, например, Юпитера и орлов, Венеру и голубей, Луну и женщин, Марса и волков, Меркурия и петухов, Солнце и коней, Сатурна и змей, а также двенадцати знаков Зодиака и некоторых фигур из числа сорока восьми небесных созвездий, как-то: Большой Медведицы, Пса и многих других, о которых мы, во избежание длиннот, умолчим и которых мы не будем перечислять по порядку, поскольку их можно видеть в самой росписи. Все эти фигуры по большей части написаны рукой Перино. В центре свода находится тондо с четырьмя фигурами, которые олицетворяют собой победы и держат в руках папские регалии и ключи; изображены же они в сокращении снизу вверх, прекрасно задуманы и выполнены мастерски. Помимо того изящества, которого художник добился в изображении их одежды, прикрыв наготу небольшими кусками прозрачной ткани, лишь частично обнажающей голизну рук и ног, и в самом деле достигнув в этом красоты, исполненной необыкновенной прелести, работа эта по заслугам считалась, да и ныне считается, произведением весьма почтенным, обогащенным тем трудом, который в нем заложен, неотразимым и поистине достойным того первосвященника, который не преминул признать старания художников, действительно достойных самого высокого вознаграждения.

Перино расписал также светотенью, вошедшей в то время в обиход с легкой руки Полидоро и Матурино, один из фасадов насупротив дома маркизы ди Масса, неподалеку от «Мастера Пасквино», выполненный им с очень крепким рисунком и в высшей степени тщательно.

Когда же папа Лев на третий год своего понтификата прибыл во Флоренцию и когда по этому поводу в этом городе совершалось множество всяких торжеств, Перино, отчасти чтобы поглядеть на убранство города, а отчасти, чтобы снова повидать родные места, приехал во Флоренцию раньше папского двора и написал на триумфальной арке перед церковью Санта Тринита великолепнейшую большую фигуру в семь локтей, соревнуясь с Тото дель Нунциата, который написал другую фигуру и который был его соперником еще в юношеские годы.

Однако, так как Перино казалось, что прошло тысячу лет, как он отсутствует в Риме, и так как он убедился, что правила и обычаи флорентийских художников сильно отличались от тех, что были приняты в Риме, он, покинув Флоренцию, возвратился в Рим, где, вернувшись к привычному распорядку своей работы, написал фреской в церкви Сант Эустакио, что при таможне, фигуру св. Петра очень рельефную благодаря простому расположению складок и выполненную им с большим знанием рисунка и вкусом. А так как в это время в Риме находился архиепископ Кипра, человек, высоко ценивший всякий талант, в особенности живописный, и так как у него был там дом недалеко от Кьявики, в котором он устроил себе садик с разными статуями и другими древностями, действительно весьма достойными и красивыми, и ему хотелось создать для них достойное их обрамление, он вызвал к себе Перино, который был его ближайшим другом, и они вместе договорились, что Перино должен был написать по всем стенам, окружавшим этот сад, множество историй про вакханок, сатиров, фавнов и прочих лесных обитателей, с намеками на античную статую, которой владел хозяин и которая изображала Бахуса, сидящего рядом с тигром, и так Перино и украсил это место различными «поэзиями». В частности, он расписал там небольшую лоджию маленькими фигурами, разными гротесками и многими пейзажами, написанными с величайшим изяществом и тщательностью. Эту вещь художники считали и всегда будут считать достойной всяческих похвал. Это и послужило поводом для его знакомства с немецкими купцами Фуггерами, которые, увидев произведение Перино, которое им понравилось, и так как они построили себе дом недалеко от Банки по дороге к церкви флорентинцев, они заказали ему для этого дома расписать дворик и лоджию множеством фигур, оказавшимися вполне достойными тех похвал, которые воздают другим его произведениям, и обнаруживающими отличнейшую манеру и обворожительную легкость.

В это же время, как уже говорилось, мессер Маркионне Бальдассини построил себе недалеко от церкви Сант Агостино дом по отлично задуманному проекту Антонио да Сангалло. Желая, чтобы одна из зал, которую он соорудил в этом доме, была сплошь расписана, и рассмотрев проекты многих из упоминавшихся нами юношей, добиваясь красоты и хорошего исполнения этой росписи, он, минуя многих других, решил поручить ее Перино, с которым он договорился о цене и который и приступил к работе, не успокоившись, пока удачнейшим образом не завершил ее в фреске. Залу эту он расчленил пилястрами, между которыми разместил большие и малые ниши. В больших нишах изображены разные философы, по два в каждой нише, а в некоторых и по одному, в малых нишах – путты, частично обнаженные, а частично одетые в прозрачные ткани, и над каждой малой нишей – мраморные женские головы. Над карнизом, покоящимся на пилястрах, следовал другой ордер с членениями, которые соответствовали нижним и между которыми были изображены мелкофигурные сцены из римской истории, начиная от Ромула и Нумы Помпилия. Кроме того, есть там и разные обрамления, написанные под разноцветный мрамор, а над великолепнейшим каменным камином очень живо изображена фигура Мира, сжигающая военные доспехи и трофеи. С этим произведением очень считались еще при жизни мессера Маркионне и после нее все, кто только ни занимался живописью, не говоря уже о непрофессионалах, которые до чрезвычайности его расхваливают.

В женском монастыре св. Анны он расписал фреской одну из капелл и изобразил в ней множество фигур, исполненных им с обычной для него тщательностью. В церкви же Сан Стефано дель Какко он для некоей римской дворянки написал фреской над одним из алтарей Богоматерь, оплакивающую лежащего у нее на коленях Христа, а также написанный им с натуры портрет этой дворянки, которая изображена как живая. Работа эта, исполненная бойко, с большой легкостью, очень хороша.

В это самое время Антонио да Сангалло сделал в Риме на углу одного дома, который называется Имаджине ди Понте, табернакль из травертина, очень нарядный и внушительный, с тем чтобы внутри красиво его расписать. Хозяин дома и поручил ему заказать эту роспись художнику, который покажется ему способным украсить этот табернакль какой-нибудь достойной его живописью. И вот Антонио, знавший Перино как лучшего из тамошней молодежи, заказал эту роспись ему, и он, принявшись за дело, изобразил там Христа, венчающего Богоматерь на фоне сияния и сонма серафимов и ангелов, одетых в тончайшие ткани и разбрасывающих цветы, а также и других очень красивых и разнообразных путтов. На боковых же стенках табернакля он написал на одной стороне св. Себастьяна, а на другой – св. Антония. Все это было, уж конечно, отменно выполнено и в этом отношении подобно всем другим его произведениям, которые всегда были и красивыми и привлекательными.

Некий протонотарий, который только что закончил в церкви Минерва строительство капеллы на четырех колоннах и который хотел оставить по себе память в виде хотя бы небольшого образа, наслышавшись о славе Перино, договорился с ним и заказал ему написать этот образ маслом на дереве и изобразить на нем, согласно его выбору, Снятие со креста, к чему Перино и приступил со свойственным ему вниманием и рвением, представив Христа уже лежащим на земле в окружении плачущих Марий и передав в их позах и движениях переживаемые ими горе и сострадание, не говоря о том, что там же изображены Никодим и прочие фигуры, которые горюют и сокрушаются, глубоко потрясенные видом безвинной смерти Христа. Но что в этой вещи действительно божественно им написано, это оба распятых разбойника. Они не только кажутся настоящими трупами, но художник, воспользовавшись случаем, отлично разобрал все мышцы и жилы так, что зрителю видно, как под влиянием насильственной смерти члены их перетянуты жилами и как под гвоздями и веревками их мышцы набухли. Кроме того, и пейзаж, погруженный во мрак, передан весьма сдержанно и искусно. И если бы эта картина не пострадала от наводнения, случившегося после разгрома Рима, и если бы больше половины ее не отсырело, – можно было бы судить о ее высоком качестве, однако вода настолько растворила гипс, настолько пропитала дерево, что вся нижняя промокшая часть картины осыпалась, и получаешь от нее уж мало радости, вернее, на нее жалко и очень неприятно смотреть, так как она, наверное, была бы одним из самых ценных сокровищ, какими только обладает Рим.

В то время по проекту Якопо Сансовино в Риме перестраивалась до сих пор еще не законченная церковь Сан Марчелло при монастыре сервитов. И вот, после того как были выполнены и перекрыты некоторые из капелл, братия поручила Перино написать в одной из них в качестве оформления для Мадонны, служившей предметом поклонения в этой церкви, две фигуры в двух нишах по обе стороны этой Мадонны, а именно св. Иосифа и св. Филиппа – сервитского монаха и основателя этого ордена. Закончив эти фигуры, он написал над ними несколько путтов с величайшим совершенством. Посередине стены он поместил одного из них, стоящего на цоколе и держащего на плечах концы двух гирлянд, переброшенных к краям капеллы, где два других путта расселись на противоположных ее концах, болтая ножками, в различных, превосходно переданных, положениях. Все это было выполнено с таким искусством, с такой легкостью, в такой прекрасной манере, что можно назвать эти тела скорее живыми, чем написанными, и, бесспорно, их можно считать самыми прекрасными из всех, когда-либо и кем-либо написанных фреской. Причина же заключается в том, что взгляд у них живой, тело движется, и по устам их ты видишь, как они вот-вот скажут тебе, что искусство побеждает природу, мало того, что природа признает себя бессильной создать нечто подобное даже в области искусства.

Произведение это было в глазах людей, разбиравшихся в искусстве, настолько высокого качества, что оно принесло Перино великую славу, хотя он уже многое создал и хотя все отлично знали, насколько общеизвестной была его огромная одаренность в этом деле, и с ним стали гораздо больше считаться и стали ценить его еще выше, чем прежде. Вот почему Лоренцо Пуччи, кардинал Сантикваттро, который в церкви Тринита, обители калабрийских и французских братьев, носящих одежду св. Франциска из Паолы, принял на свое попечение одну из капелл слева, рядом с главной капеллой, заказал Перино ее роспись с изображением Пресвятой Богородицы. Взявшись за эту работу, Перино закончил роспись свода и одной из стен под аркой, а также снаружи капеллы над одной из ее арок он написал двух больших пророков, в четыре с половиной локтя каждый, изобразив Исайю и Даниила, которые в своем величии обнаруживают такое искусство и такое качество рисунка, а также такую красоту колорита, какие в полной мере могут быть обнаружены в живописи лишь большого мастера. В этом убедится каждый, кто внимательно рассмотрит Исайю, который, углубившись в чтение, являет собою то состояние озабоченности, которое вызывает в нас изучение наук и жадность к новизне того, что познается в чтении. Действительно, вперив взоры в книгу и приложив руку к голове, он показывает нам, как нередко ведет себя человек, занятый наукой. Равным образом и Даниил, в полной неподвижности, поднял голову, поглощенный созерцанием небесных откровений, стараясь разрешить сомнения, которыми обуреваем его народ. Между ними два путта держат герб кардинала, изображенный на щите красивой формы, и тело их написано так, что оно не только кажется живой плотью, но и обнаруживает полную объемность. Изнутри свод членится на четыре истории, отделенные друг от друга крестовиной, то есть ребрами распалубков. Первая история – зачатие Богородицы, вторая – ее рождество, третья – ее восхождение по ступеням храма, а четвертая – ее обручение с Иосифом. На одной из стен в ширину всей арки свода – ее посещение Елизаветой с множеством фигур, в особенности тех, которые залезли на подножия зданий, чтобы лучше разглядеть встречу двух жен, и которые проявляют естественную непосредственность, не говоря об архитектурных сооружениях, а также и о других фигурах, в движении которых много красивого. Ниже он уже ничего не писал, так как заболел.

Но не успел он выздороветь, как в 1523 году вспыхнула чума. Она была в Риме настолько лютой, что для спасения жизни ему следовало из Рима уехать. В те времена в этом городе проживал золотых дел мастер Пилото, большой и ближайший друг Перино, собиравшийся уже уезжать. И вот однажды утром за завтраком он убедил и Перино отправиться восвояси до самой Флоренции, где он уже много лет не бывал, ибо для него будет честью величайшей показать там себя и оставить после себя какой-нибудь знак своего высокого мастерства. И хотя воспитавшие его Андреа деи Чери и жена его уже умерли, все же сохранилась у него любовь к Флоренции, где у него ничего уже не осталось, но где он родился. И не прошло много времени, как он и Пилото в одно прекрасное утро отправились из Рима во Флоренцию. Там Перино очень порадовала и старая живопись мастеров прошлого, которую он изучал еще в юные годы, а также и произведения современных мастеров, наиболее прославленных и почитавшихся лучшими в этом городе, где он, благодаря хлопотам друзей, получил и заказ, как об этом будет рассказано ниже.

Как-то раз в его честь собралось много художников: живописцев, скульпторов, ювелиров и резчиков по мрамору и по дереву; по древнему обычаю они с ним встретились, кто, чтобы поглядеть на него и провести с ним время, кто, чтобы послушать, что он расскажет, а многие, чтобы удостовериться, какова же в сущности разница между художниками Рима и художниками Флоренции, большинство же, чтобы послушать все – и обидное и лестное, что художники обычно говорят друг о друге. Итак, говорю я, вышло так, что, беседуя то о сем, то о другом и разглядывая в разных церквах старые и современные произведения, они дошли до церкви монастыря Кармине, чтобы посмотреть и на капеллу, расписанную Мазаччо. Там каждый, пристально вглядываясь в его фрески, на все лады расхваливал этого мастера, и все как один удивлялись его проницательности, позволившей ему, ничего никогда не видавшему, кроме творений Джотто, работать в манере настолько современной по рисунку, изобразительности и колориту, что ему удалось показать, как возможно, овладев этой манерой, преодолеть все трудности нашего искусства, не говоря уже о том, что не было еще художника, который сумел бы с ним поравняться как в отношении объемности изображения, так и в отношении замысла и его выполнения.

Рассуждения эти очень понравились Перино и, отвечая художникам, которые это говорили, он произнес следующие слова: «Я не отрицаю того, что вы говорите и что это так, и даже более того; однако я всегда буду отрицать, что никто не может сравняться с этой манерой, мало того – я буду утверждать, с позволения многих и не в осуждение кого-либо, а только ради истины, что я знаю многих более смелых и более удачливых, произведения которых по живописи не менее жизненны, чем произведения Мазаччо, и даже гораздо лучше их. И хотя я занимаю далеко не первое место в этом искусстве, тем не менее я очень жалею, ради вас же самих, что здесь нет подходящего места, где можно было бы написать фигуру, так как, прежде чем уехать из Флоренции, я охотно cдeлaл бы пробу тут же рядом с одной из этих фресок с тем, чтобы вы, сравнив, могли увидеть, действительно ли никто из наших современников не может с ним поравняться».

В числе присутствующих был один мастер, которого считали первым живописцем Флоренции и который, желая посмотреть на работу Перино, а может быть, и сбить с него спесь, предложил такое: «Ведь в капелле, – сказал он, – негде повернуться, но раз уж вам пришла в голову такая мысль, безусловно дельная и похвальная, то там, напротив, есть фигура св. Павла, написанная той же рукой, и она не хуже и не менее красива, чем любая другая в самой капелле, и там есть свободное место, где вам будет удобно доказать нам то, о чем вы говорите, написав рядом другого апостола, а именно либо рядом со св. Петром Мазолино или со св. Павлом Мазаччо». А св. Петр был ближе к окну, где места было больше и где освещено было лучше, к тому же и самая фигура не хуже, чем фигура св. Павла. Все остальные также убеждали Перино взяться за это дело; им хотелось увидеть пресловутую римскую манеру, другие же говорили – пусть он, наконец, выбьет у них из головы блажь, которая вот уже сколько лет как засела у них в мозгах, а если только он будет прав, все так и бросятся к вещам современным. Перино этот мастер уговорил, доказав ему напоследок, что ему не следует отказываться, так как он должен убедить и ублажить всех высокоталантливых мужей, которые сами одну фигуру на фреске пишут две недели, его же труды наверняка будут расхваливать долгие годы. Он решился наконец на это, хотя тот, кто его уговаривал, про себя думал другое, так как был убежден, что Перино не сможет написать лучше того, как писали художники, которые тогда были на виду.

Итак, Перино согласился на это испытание, и с общего уговора вызвали мессера Джованни да Пиза, настоятеля монастыря, попросив у него разрешения занять для работы место, которое тот им с искренней охотой любезно и предоставил. Замерив высоту и ширину живописной поверхности, они разошлись. А Перино начал и тщательнейшим образом закончил картон с фигурой апостола, изображавший св. Андрея, после чего и решил приступить к живописи и для начала уже заказал леса. Однако уже до этого, тотчас же после его приезда, многие его друзья, видевшие в Риме лучшие его вещи, добыли ему заказ на ту фресковую роспись, о которой я уже говорил, с тем чтобы он оставил по себе память во Флоренции, получил возможность показать красоту и живость таланта, которым обладал в живописи, а также для того, чтобы он приобрел известность и мог быть приглашен тогдашними правителями для какой-нибудь ответственной работы.

Дело в том, что в это время во Флоренции в Камальдульской обители собирались люди из ремесленников, объединенные в многолюдное общество, именовавшееся сообществом Мучеников. Они давно уже собирались заказать роспись одной из стен этой обители с изображением мучеников, захваченных в плен во время сражения и приговариваемых к смерти в присутствии двух римских императоров, которые распинают и вешают на деревьях в роще. История эта и была поручена Перино, и хотя место было отдаленное и вознаграждение ничтожное, но он настолько был увлечен этой историей и большими размерами стены, что согласился за это взяться; тем более что его всячески в этом поддерживали его друзья, поскольку эта работа должна была ему снискать расположение горожан, которые знали его только понаслышке.

Итак, согласившись принять заказ, он взвалил на себя такую заботу: сделав маленький рисунок, который был признан божественным, и приступив к большому картону, в размерах оригинала, он довел его, ни в чем не отклоняясь от рисунка, до того состояния, когда все главные фигуры были совершенно закончены. Так был забыт апостол, за которого он уже больше и не брался. Перино готовил свой картон на белом листе с тенями и штриховкой и с белой бумагой, не тронутой в тех местах, где были блики, и все было выполнено с удивительной тщательностью. Там были оба императора, восседавшие в трибунале и приговаривавшие к распятию всех пленников, которые, обращенные лицом к трибуналу, в разных положениях, кто стоя на коленях, кто выпрямившись, а кто склонившись, но все как один обнаженные и по-разному перевязанные веревками, жалобно корчились и, охваченные дрожью, уже предчувствовали, что душа их расстанется с телом в страстях и муках крестной смерти, не говоря о том, что выражения их лиц ясно говорили о стойкости веры у стариков и о страхе смерти у молодых, у иных же о мучительной боли, причиняемой им веревками, которыми их руки и туловище были туго перетянуты. И тут же в этом рисунке были показаны и напряжение мышц, и даже холодный предсмертный пот. Видно было и как сопровождавшие их солдаты, одолеваемые страшным, беспощаднейшим и жестоким исступлением, заставляли их выслушивать перед трибуналом свой смертный приговор и вели их на крестную смерть. На императорах и солдатах были доспехи античного вида, а также роскошные и диковинные наряды, причем сандалии, сапоги, шлемы, щиты и прочие доспехи были покрыты обилием великолепнейшего орнамента, какой только может быть создан в подражание и в развитие античного, будучи нарисован с той любовью, мастерством и законченностью, которые доступны искусству лишь на высших его ступенях. Когда же художники и другие понимающие люди увидели этот картон, они решили, что равных красот и более совершенного рисунка они так и не видели после картона, созданного Микеланджело Буонарроти для залы Совета.

Достигнув благодаря этому наивысшей славы, какой он только мог достигнуть в искусстве, Перино, заканчивая картон, в то же время на досуге заготовлял и растирал на масле краски, собираясь написать для своего ближайшего друга, золотых дел мастера Пилото, небольшую картинку, которую он больше чем наполовину закончил и которая изображала Мадонну. Между тем было уже много лет, как Перино поддерживал знакомство с неким Раффаэлло ди Сандро, хромым священником, капелланом церкви Сан Лоренцо, который всегда покровительствовал мастерам рисунка. Так вот, этот самый Раффаэлло уговорил Перино к нему переехать, так как у него не было никого, кто бы ему стряпал и присматривал за домом, в котором, с тех пор как в нем поселился, он всегда жил сегодня с одним, а завтра с другим приятелем. Поэтому-то Перино к нему и переехал и провел с ним не одну неделю. В это время во многих местах Флоренции вспыхнула чума, и Перино, испугавшись заразы, решил уехать, но предварительно захотел расплатиться с Раффаэлло за те дни, что он у него столовался. Однако сер Раффаэлло ни за что не соглашался с него что-нибудь брать и сказал ему: «С меня хватит клочка бумаги с твоим рисунком». Увидев, что дело обстоит так, Перино взял около четырех локтей сурового холста и, прибив этот холст к стене между двух дверей в маленькой зале, он в течение одного дня и одной ночи написал на нем историю цвета бронзы. На этом холсте, служившем шпалерой, он изобразил историю о том, как Моисей переходит Красное море, а фараон в нем тонет вместе со своими конями и своими колесницами. В этой истории Перино написал в великолепнейших позах фигуры пловцов, из которых одни вооруженные, другие обнаженные, иные с намокшими бородами и волосами, обнимая шеи своих коней, плывут и кричат от страха перед смертью и пытаются спастись кто как может. По ту сторону моря стоят Моисей, Аарон и другие евреи, как мужчины, так и женщины, и возносят благодарения Богу, и тут же всякие сосуды великолепнейших очертаний и разного вида, якобы похищенные из Египта, и женщины в самых разнообразных прическах. Закончив эту картину, он оставил ее серу Раффаэлло в залог своей к нему любви, которому она была дороже должности настоятеля Сан Лоренцо. Впоследствии этот холст ценился высоко и всячески восхвалялся, а после смерти сера Раффаэлло он, вместе с остальным его имуществом, остался у его брата, мясника Доменико ди Сандро.

Итак, покидая Флоренцию, Перино бросил свою работу над Мучениками, о чем он очень жалел, и, конечно, если бы она находилась не в Камальдульской обители, а где-нибудь еще, он ее уже закончил бы. Однако, так как чиновники здравоохранения заняли эту обитель для больных чумой, Перино решил, что лучше спастись самому, чем составлять себе славу во Флоренции, где он показал достаточно, насколько он владеет рисунком. Картон и другие его вещи остались у его друга, золотых дел мастера Джованни ди Горо, который умер от чумы. После его смерти картон попал в руки Пилото, который держал его в течение многих лет у себя в развернутом виде и охотно показывал как ценнейшую вещь всякому понимающему в искусстве человеку. Куда делся картон после смерти Пилото, мне неизвестно.

Перино спасался от чумы несколько месяцев в разных местах, но даром время не тратил и постоянно рисовал, а также изучал все, связанное с искусством. После чумы он возвратился в Рим и занялся небольшими вещами, на которых останавливаться не стоит.

В 1523 году папой был избран Климент VII, и для искусства живописи и скульптуры наступило величайшее облегчение, ибо Адриан VI ценил искусство столь низко, что не только не заказывал каких-либо работ, но поскольку они ему не доставляли никакого удовольствия, а вернее, он их ненавидел, то и никто другой не делал заказов, не тратил на них денег и не поддерживал никого из художников, как об этом, впрочем, уже говорилось. По случаю же восшествия на престол нового папы Перино создал много вещей. Когда же вскоре Джулио Романо и Джован Франческо, по прозванию иль Фатторе, решили возглавить вместо умершего Рафаэля искусство с тем, чтобы по-прежнему давать работу и другим художникам, Перино, написавший по картону Джулио Романо фреску с изображением папского герба над дверью кардинала Чезерино, проявил в этой работе такое мастерство, что те призадумались, не видят ли они в нем соперника, ибо, хотя они именовались учениками Рафаэля и его наследниками, в действительности они далеко не полностью унаследовали от него то искусство и ту грацию, с какими он писал красками свои фигуры. Тогда Джулио и Джован Франческо решили умерить пыл Перино, и вот в 1325 священном юбилейном году они выдали сестру Джован Франческо, Катерину, за Перино с тем, чтобы та ничем не омрачаемая дружба, которая уже давно их связывала, обратилась в родство.

Перино же после этого продолжал делать то, что делал и раньше. Не прошло много времени, как благодаря признанию, которое получила его первая работа в Сан Марчелло, настоятель этой обители и руководители братства Распятия, построившие в ней капеллу для собраний своих членов, решили эту капеллу расписать и поручили эту работу Перино, в надежде получить от него превосходное произведение. Установив леса, Перино приступил к работе и написал посередине бочарного свода историю о том, как Господь Бог, создав Адама, извлекает из его ребра его жену Еву. В этой истории мы видим прекраснейшее и искусно написанное обнаженное тело лежащего и скованного сном Адама, в то время как Ева в живом порыве с молитвенно сложенными руками поднимается, принимая благословение, навстречу своему Создателю, стоящая роскошнейшая фигура которого исполнена сурового величия и облачена в широкие одежды, покрывающие своими складками его обнаженное тело. С одной стороны, справа – два Евангелиста, из которых он совершенно закончил св. Марка, не дописав голову и обнаженную руку св. Иоанна. Между ними он написал двух небольших путтов, которые, в качестве украшения, обнимают светильник и тела которых написаны так, что поистине кажутся совсем живыми, равно как и сами Евангелисты, головы, одеяния и руки которых очень хороши, как хорошо все то, что собственноручно им выполнено в этих фигурах. Однако писать эту работу мешали ему и болезни, и другие неприятности, которые приключаются ежедневно со всяким живым человеком, к тому же, как говорят, у членов этого братства не хватало денег, и работа эта затянулась до 1527 года, года разгрома и разграбления Рима, когда многие художники погибли, а многие их произведения были уничтожены или расхищены.

Попал в эту беду и Перино вместе с женой и дочуркой, которую он, пытаясь спасти, носил на руках с места на место по всему Риму. Но в конце концов самым грубым образом он был схвачен и едва смог откупиться и от всех этих злоключений чуть не повредился в уме. А когда миновали ужасы разгрома, он настолько был подавлен, все еще продолжая бояться, что ему было не до искусства. Тем не менее для каких-то испанских солдат он все же написал что-то гуашью на холсте и еще кое-что, и когда все пришло в порядок, жил едва перебиваясь. Среди многих пострадавших один только Бавьера, хранивший у себя гравюры с Рафаэля, не испытывал больших потерь; поэтому, питая к Перино большую дружбу, он, чтобы поддержать его, поручил ему нарисовать часть тех историй, где превращаются боги ради любовных своих затей. Эти рисунки вырезал на меди Якопо Каральо, отличнейший гравер эстампов, который настолько преуспел в передаче рисунков Перино, что, сохраняя его очертания и его манеру и воспроизводя их с необыкновенной легкостью, добился того, что придал им прелесть и ту грацию, которыми отличался рисунок Перино.

И вот, в то время как Рим лежал в развалинах после разрушений, причиненных ему разгромом, от которого так пострадали его обитатели, и в то время как сам папа пребывал в Орвието, а в городе мало кто оставался и никто уже больше никакими делами не занимался, в Рим попал Никколо Венецианец, редкостный и единственный в своем роде мастер шитья, который состоял на службе у дожа Дориа и который по старой дружбе с Перино и потому, что он всегда покровительствовал и благоволил людям искусства, уговорил Перино вырваться из его бедственного положения и направить свои стопы в Геную; он обещал ему, что он найдет себе работу у этого государя, ценившего и любившего живопись, от которого он получит большие заказы, тем более что его превосходительство не раз говорил ему, что намеревается создать великолепнейше убранные апартаменты. Ему не пришлось долго уговаривать Перино. Подавленный нуждой и мечтая выбраться из Рима во что бы то ни стало, он согласился уехать с Никколо, и, оставив жену и дочь на попечение римских родственников и устроив все свои дела, он отправился в Геную. В этом городе он через Никколо был представлен дожу и был принят его превосходительством так благосклонно, как никогда в жизни. После бесконечных любезностей и приветствий, долгих бесед и обсуждений вышло в конце концов распоряжение приступить к работе. Было решено построить дворец, украшенный лепниной, а также фресковой, масляной и всякой другой живописью, что я, по возможности кратко, и попытаюсь описать, включая отдельные комнаты с их картинами и планировку самого дворца. Перино я покидаю в самом начале этой работы, чтобы не перебивать описания этого произведения в целом, лучшего, что было им создано в живописи.

Итак, я скажу, что при входе во дворец дожа находится мраморная дверь дорического ордера с соответствующими ему пьедесталами, базами, стволами, капителями, архитравом, фризом, карнизом и фронтоном и с чудеснейшими женскими спящими фигурами, держащими герб. Все это сооружение и вся работа были выполнены из тесаного камня мастером Джованни из Фьезоле, фигуры же были в совершенстве изваяны скульптором Сильвио из Фьезоле, мастером смелым и ярким. За дверью вестибюль перекрыт сводом, покрытым лепными историями и гротесками и арочками, в каждой из которых изображены вооруженные фигуры, пешие и конные, и вообще всякие сражения, выполненные с поистине величайшей тщательностью и мастерством. По левую руку расположена лестница, которую невозможно было украсить более красивыми и более богатыми узорами, состоящими из мелких гротесков в античном духе с разными историями и маленькими фигурками, масками, путтами, зверями и другими фантазиями, сделанными с изобретательностью и вкусом, обычными для его работ, которые в этом роде можно с полным правом назвать божественными. Поднявшись по лестнице, попадаешь в великолепнейшую лоджию, в каждом торце которой помещается очень красивая каменная дверь, причем в фронтонах каждой из них написаны по две фигуры, мужских и женских, обращенных в разные стороны и изображенных одна спереди, а другая со спины. Лоджия перекрыта сводами с пятью арками, обработанными великолепной лепниной, чередующейся с живописью в нескольких овалах, в которых изображены разные истории, написанные так хорошо, что лучшего и быть не может. Стены разукрашены сверху донизу, и на них изображено множество фигур сидящих полководцев, частью изображенных с натуры, а частью вымышленных и олицетворяющих всех древних и современных полководцев из рода Дориа; а над ними большими золотыми буквами написано: Magni viri, maximi duces, optima fecere pro pairia. «Великие мужи, величайшие вожди благо творили для отечества». В первой зале, выходящей на лоджию через левую ее дверь, свод покрыт красивейшей лепниной, и на середине между его ребрами написана большая история кораблекрушения, постигшего Энея на море. Там изображены живые и мертвые обнаженные тела в разных положениях, а также немалое число галер и кораблей, невредимых и разбитых морской бурей, не говоря о великолепно задуманных живых фигурах людей, которые ищут спасения, и не говоря о выражении ужаса на их лицах, о борении стихий, об опасности для жизни и о всех страстях морской непогоды.

Это была первая история, с которой Перино начал свою работу для дожа, и говорят, что, когда он приехал в Геную, там еще до него появился Джироламо из Тревизи, который должен был что-то написать и уже расписывал один из фасадов, выходящий в сад. И вот, в то время как Перино начинал заготовлять картон для истории кораблекрушения, о которой только что говорилось, и в то время как он, в свое удовольствие развлекаясь и осматривая Геную, продолжал много или мало работать над картоном, так что большая часть его в разных вариантах была уже закончена и были уже нарисованы упоминавшиеся выше обнаженные тела, одни светотенью, другие углем и черным карандашом, иные резцом, а некоторые одними линиями и контурами, в то время, говорю я, как Перино таким образом прохлаждался и все еще не начинал, Джироламо из Тревизи злословил о нем, говоря: «Какие там картоны или не картоны? Вот у меня, у меня все искусство сидит на кончике кисти!» А так как он не раз этими или подобными словами выражал свое пренебрежение, это дошло до ушей Перино, который, выйдя из себя, тотчас приказал прибить картон к тому месту свода, где предстояло написать эту историю, и, сбив с лесов во многих местах доски, он открыл залу, и все, пораженные великим мастерством рисунка Перино, возносили его до небес.

В числе прочих туда пришел и Джироламо из Тревизи, который, увидев то, чего он никак не ожидал увидеть в Перино, перепугался такой красоты и, даже не отпросившись у дожа Дориа, покинул Геную и вернулся в Болонью, где он проживал. И Перино так и остался у дожа на службе и закончил эту залу, расписанную маслом по стене, которая считалась да и на самом деле является исключительным произведением по своей красоте, будучи, как я уже говорил, украшена великолепнейшей лепниной посредине свода и даже ниже его распалубков. В другой зале, куда можно попасть из лоджии через левую дверь, он украсил свод фресковой живописью и лепниной в почти такой же манере, изобразив Юпитера, сражающего своей молнией гигантов в виде великолепных обнаженных фигур больше натуральной величины, а равным образом изобразил и всех небожителей, которые под грохот всепотрясающих ужасных громовых раскатов проявляют себя в движениях, полных жизни и вполне отвечающих природе каждого из них. Я уже не говорю о том, что лепнина обработана в высшей степени тщательно, а колорит фресок как нельзя более прекрасен, поскольку Перино был совершенным и высоко ценимым мастером этого дела. Его же работы четыре комнаты, все своды которых покрыты лепниной и фреской и на которых размещены самые красивые мифы из Овидия как живые, и трудно представить себе все множество изображаемых там с большой изобретательностью фигурок, растений, зверей и гротесков. Равным образом и с другой стороны другой залы им осуществлены еще четыре комнаты, выполненные под его руководством его подмастерьями, но по его рисункам как для лепнины, так и для росписей, включая все бесчисленное множество историй, фигурок и гротесков, причем подмастерья получали кто большую, а кто меньшую часть работы, как, например, Луцио Романе, выполнивший большое количество гротесков и лепнины, или как многие ломбардцы. Достаточно сказать, что там нет комнаты, в которой он чего-нибудь не сделал и которая до самых сводов не была бы заполнена узорами и различными композициями, кишащими путтами, диковинными масками и зверями так, что диву даешься, не говоря о том, что им украшено и расписано решительно все, включая кабинеты, передние и служебные помещения.

Из дворца есть выход в сад на крытую террасу, вплоть до самых сводов украшенную богатыми узорами, равно как и прочие залы, комнаты и прихожие, и все это – создание одной и той же руки. В этой работе принимал также участие Порденоне, как я говорил об этом в его жизнеописании, а также и сиенец Доменико Беккафуми, исключительнейший живописец, показавший, что он никому другому не уступит, хотя среди множества созданных им произведений лучшие находятся в Сиене.

Однако, возвращаясь к произведениям Перино, выполненным им после тех, что он сделал для дворца дожа, следует назвать фриз с красивейшими женскими фигурами, написанный им в одной из комнат дома Джанеттино Дориа, а в других местах этого города он для многих дворян написал целый ряд вещей фреской и маслом, как-то: очень красивый и великолепно нарисованный алтарный образ в церкви Сан Франческо, а в церкви, именуемой Санта Мариа ди Консолационе, для некоего дворянина из рода Баччадонне – другой алтарный образ, на котором он изобразил Рождество Христово, вещь в высшей степени похвальную, но находящуюся в столь темном месте, что за отсутствием света совершенство ее неразличимо, тем более что Перино старался написать ее в темной манере, требующей сильного освещения. Я не говорю о рисунках, которые он сделал для большей части Энеиды и с которых были вытканы ковры, и о красивых украшениях, нарисованных им для кормы разных галер и вырезанных и в совершенстве осуществленных Каротой и Тассо, флорентийскими резчиками по дереву, которые умели за себя постоять в этом искусстве. Помимо всего этого он выполнил также бесчисленное множество занавесей для галер этого государя и самые большие знамена, какими только можно было нарядить и украсить эти галеры. Поэтому-то за столь отменные свои достоинства он и был любим этим государем настолько, что он в высшей мере познал бы его добродетели, если бы только остался у него на службе. Во время своей работы в Генуе ему пришло в голову вывезти свою жену из Рима. И вот он купил дом в Пизе, так как этот город ему приглянулся и так как он вроде как задумал избрать его под старость своим местожительством.

В это время попечителем Пизанского собора состоял мессер Антонио ди Урбано, который горел страстным желанием украшать этот храм, и потому, убрав в одной из капелл старые, уродливые и лишенные всякой соразмерности украшения, он заменил их очень красивой мраморной резьбой, выполненной очень опытным и дельным резчиком по мрамору, неким Стаджо из Пьетрасанты. Положив такое начало, попечитель решил вставить в самую резьбу картины, написанные маслом по дереву, а за пределами этой резьбы написать истории фреской с разными лепными членениями и поручить это лучшим и наиболее выдающимся мастерам, каких он только сможет найти, невзирая на возможные расходы. Этим способом им уже было начато убранство ризницы и абсиды за главным алтарем, где мраморная резьба была уже закончена и где были уже написаны многие картины рукой флорентийского живописца Джованн-Антонио Сольяни. Остальные картины вместе с недостававшим алтарными образами и капеллами были закончены много лет спустя попечителем собора мессером Себастьяно делла Сета.

В это время в Пизу, по пути из Генуи, приехал Перино, и начало этих работ было ему показано неким Баттистой дель Червельера, человеком весьма сведущим в искусстве и мастером деревянной резьбы, в высшей степени изобретательным в области перспективы и интарсий, который и отвел его к попечителю. Побеседовав с ним о делах соборного попечительства, Перино получил от него заказ на картину на дереве в качестве заполнения уже законченной мраморной резьбы сейчас же за дверью, через которую обычно входят в собор. На картине же должна была быть изображена история о том, как св. Георгий, сразив змия, освобождает царевну. Равным образом Перино представил великолепнейший рисунок для выполнявшегося им фреской ряда путтов и других украшений, связывавших каждую капеллу с соседней, а также для ниш с пророками и для разного рода историй, и все это очень понравилось попечителю. И вот, подготовив картон для одной из капелл, он приступил к росписи первой, находящейся насупротив упомянутой выше двери. Он закончил шесть путтов, которые были написаны очень хорошо, и ему предстояло продолжить в том же духе, завершив всю роспись, которая, конечно, представляла собой богатейшее и великолепнейшее убранство и из которой в целом должно было получиться достойнейшее произведение.

Однако его потянуло обратно в Геную, где у него завелись всякие любовные связи и привычки к разным другим развлечениям, к которым он время от времени испытывал склонность. Уезжая, он передал монахиням Сан Маффео небольшую картину, написанную им для них на дереве и находящуюся у них в самом монастыре.

Прибыв в Геную, он пробыл в ней много месяцев, выполняя для дожа еще и другие работы. Отъезд его очень не понравился попечителю Пизанского собора, но больше всего не понравилось ему то, что его работа оказалась незаконченной, но ему ничего другого не оставалось, как ежедневно писать ему, чтобы он вернулся, и просить об этом его жену, которую он оставил в Пизе. Однако, видя, что дело затягивается, так как Перино не отвечал и не возвращался, он заказал алтарный образ для этой капеллы Джованнантонио Сольяни, который его закончил и поставил на место. Вскоре, вернувшись в Пизу и увидев работу Сольяни, Перино рассердился и ни за что не пожелал продолжать то, что было им начато, говоря, что он не хочет, чтобы его живопись служила украшением для других мастеров. Поэтому эта работа так и осталась им не законченной и Джованнантонио ее продолжил, написав еще четыре картины на дереве, которые, однако, показались новому попечителю, Себастьяно делла Сета, написанными все в одной манере и притом худшей, чем та манера, в которой были написаны первые картины. Тогда он заказал алтарный образ сиенцу Доменико Беккафуми, который тот и написал в Пизе, после пробных четырех картин, написанных им для ризницы и оказавшихся очень красивыми. Однако и эта картина, как и прежние, его не удовлетворила, и последние две недостающие он заказал аретинцу Джорджо Вазари, и их поместили по одной у каждой из боковых дверей на главном фасаде собора. Мне, однако, вовсе не пристало говорить о них, как равно и о многих других моих больших и малых вещах, рассеянных по разным местам в Италии и вне ее, но пусть о них свободно судит всякий, кто их видел или увидит. Перино же, действительно, пожалел об этой работе, для которой им были уже сделаны рисунки, предвещавшие собою произведение, достойное его таланта, поскольку оно должно было еще больше прославить этот храм, помимо его древности, и обессмертить и самого Перино.

Вспоминая Рим блаженного времени папы Льва, Перино тяготился своим многолетним пребыванием в Генуе, хотя оно и доставляло ему и пользу и удовольствие. Правда, он при жизни кардинала Ипполито деи Медичи не раз получал от него письма с предложением перейти к нему на службу, и он готов был это сделать, однако смерть этого синьора помешала ему своевременно вернуться на родину. И вот, при таком положении дела, пока многие его друзья хлопотали о его возвращении, а еще больше он сам, и пока они обменивались многими письмами, Перино в одно прекрасное утро, недолго думая и никому не говоря ни слова, покинул Пизу и отправился в Рим. Там он представился достопочтеннейшему кардиналу Фарнезе и папе Павлу, но в течение долгих месяцев так ничего и не делал, во-первых, потому, что дела его все откладывались со дня на день, и, во-вторых, потому, что у него заболела рука, и ему, прежде чем выздороветь, пришлось истратить несколько сотен скудо, не считая расходов на прожитие. Поэтому, не находя никого, кто бы его поддержал, он, из-за равнодушия папского двора, не раз имел поползновение уехать. Все же Мольца и многие другие его друзья утешали его, призывая его к терпению и говоря, что Рим уже не тот и что сейчас, прежде чем отметить человека и обласкать его как своего, он сначала доводит его до изнеможения и ожесточения, в особенности если это – человек, следующий стезе того или иного прирожденного ему яркого дарования.

В это время мессер Пьетро деи Массими купил в церкви Тринита капеллу, в которой Джулио Романо и Джованни Франческо, шурин Перино, расписали своды и люнеты, украсив их лепниной, а также написали маслом алтарный образ. В люнетах были четыре фрески с историями о св. Марии Магдалине, а на алтарном образе был изображен Христос, являющийся Марии Магдалине в обличье садовника. Желая завершить украшение капеллы, этот дворянин прежде всего заказал для алтарного образа вместо прежней бедной лепной рамы новую из резного золоченого дерева, а затем поручил роспись стен Перино, который, соорудив леса и перегородки, приступил к ней и закончил ее в течение нескольких месяцев. Расчленив стены при помощи причудливых и красивых гротесков, частично лепных в низком рельефе, а частично написанных, он на каждой стене обрамил небольшую историю различным лепным орнаментом. На одной из историй была изображена Овечья купальня со всеми больными и калеками и ангел, возмущающий воду, с видом на крытые ходы в великолепнейшем перспективном сокращении, а также движения и облачения священников, написанных с очень живой непосредственностью, хотя сами фигуры не так уж велики. На другой он написал воскрешение четырехдневного Лазаря, с лица которого еще не сошли ни бледность, ни ужас смерти, но который на глазах у всех уже оживает, а кругом – одни его распеленывают, многие удивляются, иные же – остолбенели, не говоря о том, что история эта украшена уходящими вдаль изображениями небольших круглых храмов, выполненных с величайшей любовью, равно как и вся окружающая лепнина. По обе стороны этих двух больших историй размещены четыре небольшие, по две на каждой стене. На одной из них сотник молит Христа оживить своим словом его умирающего сына, на другой – Изгнание торговцев из храма, на третьей – Преображение, да и на четвертой – нечто подобное. Внутри на выступах столбов он написал четыре фигуры в одежде пророков, которые настолько хорошо сделаны и настолько закончены, что по красоте своей не могут обладать ни большим совершенством, ни большей соразмерностью. И равным образом все это произведение в целом отличается такой тщательностью исполнения, что оно по своей тонкости скорее напоминает собой миниатюру, чем обычную роспись, а живая прелесть его колорита свидетельствует и о великом терпении, которое было на нее потрачено, и о настоящей любви, которую следует питать к искусству. Вся работа была выполнена им собственной рукой, хотя большая часть лепнины была сделана по его рисункам миланцем Гульельмо, который находился при нем еще в Генуе и настолько был им любим, что он даже собирался выдать за него свою дочь. Ныне же этот Гульельмо получил, заняв место фра Бастиано из Венеции, должность брата-хранителя свинцовой печати в награду за раскопки древностей во владениях Фарнезе.

Не умолчу и о том, что у одной из стен капеллы находилась великолепнейшая мраморная гробница, на саркофаге которой лежало мраморное изваяние мертвой женщины прекрасной работы скульптора Болонья, а по бокам – два обнаженных путта. Лицо этой женщины было портретным изображением одной знаменитой куртизанки, оставившей после себя этот памятник, который монахи оттуда изъяли, считая зазорным, чтобы такая женщина была упокоена в таком месте и с таким почетом. Роспись Перино и сделанные им многочисленные к ней рисунки побудили досточтимейшего кардинала Фарнезе к тому, что он начал ему давать заказы и пользоваться его услугами во многих случаях. По распоряжению папы Павла камин, находившийся в зале Пожара, был перенесен в залу Подписей, где были деревянные перспективные панели, выполненные рукой фра Джованни, работавшего у папы Юлия. Но так как и та, и другая зала были расписаны Рафаэлем из Урбино, пришлось заменить весь цоколь под историями залы Подписей, то есть той залы, где изображена гора Парнас. Поэтому Перино и написал там под мрамор ордер, который состоит из разных герм с гирляндами, масками и другими орнаментами и в нескольких пролетах которого он изобразил отдельные истории цвета бронзы, великолепнейшие образцы фресковой живописи. В этих историях, точно так же как в фресках над ними, философы рассуждали о философии, богословы о богословии, а поэты о поэзии, и были изображены все деяния тех, кто когда-либо отличался в этих профессиях. И хотя не все истории были выполнены им собственноручно, тем не менее, не говоря уже о вполне законченных картинах, он отделывал фрески по сухому так, что их без малого можно считать действительно собственноручными. А поступал он так потому, что, страдая гнойным заболеванием, он уже не мог всего осилить. Поэтому папа, принимая во внимание его заслуги, возраст и все прочее, назначил ему месячное содержание в двадцать пять дукатов, которые он и продолжал получать до самой своей смерти, обязавшись обслуживать папский дворец, а также дом Фарнезе.

К тому времени Микеланджело Буонарроти уже открыл стену Страшного суда в папской капелле, и оставалось только расписать цоколь, где должна была висеть шпалера из ковров, сотканных из золотых и шелковых ниток, подобных тем, которыми капелла была уже украшена.

И вот, после того как папа приказал, чтобы они были написаны для тканья во Фландрии, с согласия Микеланджело, Перино начал расписывать холст того же размера с изображением очень живых женщин, путтов и герм, держащих гирлянды, и всяких других весьма причудливых фантазий. Холст этот после смерти Перино остался в незаконченном виде, где-то в помещениях Бельведера, но он был поистине достоин его автора и достоин служить обрамлением столь божественной живописи.

Засим, после того как Антонио да Сангалло закончил строительство большой Царской залы, находящейся во дворце папы перед капеллой Сикста IV, Перино расчленил потолок этой залы на крупные восьмиугольные, крестообразные и овальные кессоны в соответствии с выступами и углублениями на стенах самой залы. Когда это было сделано, вся лепнина потолка была поручена Перино, чтобы он сделал самые богатые и самые красивые украшения, какие только возможны, принимая во внимание все трудности этого искусства. Так, он начал и поместил в восьмиугольники, вместо розетки, четырех рельефных путтов, упирающихся ногами в центр и обнимающих друг друга по кругу, образуя таким образом великолепнейшую розетку. В остальных кессонах размещаются все девизы дома Фарнезе, а в середине свода – папский герб. И поистине можно сказать, что эта лепная работа по красоте, тонкости и трудности превосходит все, что когда-либо было сделано древними и новыми мастерами, и действительно достойна главы христианской церкви. По его же рисунку были изготовлены оконные стекла неким Пасторино из Сиены, опытным мастером этого дела. Под окнами же Перино приказал подготовить стены, чтобы собственноручно написать на них истории в великолепнейших лепных обрамлениях, которые впоследствии были продолжены живописцем Даниелло Риччарелли из Вольтерры, и, если бы смерть не пресекла в нем свойственной ему бодрости духа, это произведение свидетельствовало бы о том, насколько современные художники полны решимости не только сравняться своими произведениями с древними, но, быть может, и далеко их превзойти.

Пока выполнялась лепнина на этом своде и пока Перино обдумывал рисунки для историй, в соборе Св. Петра в Риме рушили старые стены, чтобы заменить их новыми, и каменщики дошли до одной из стен, на которой были Богородица и другие фрески, написанные рукой Джотто. Когда Перино, находившийся в обществе своего ближайшего друга флорентийского доктора Аччайуоли, это увидал, оба они пожалели об этой живописи и не допустили ее уничтожения, но, приказав вырезать вокруг нее стену и обвязать ее железными скобами и брусьями, распорядились поместить ее под органом Св. Петра, в месте, где не было предусмотрено ни алтаря, ни чего-нибудь другого. И прежде чем была разрушена стена вокруг этой Мадонны, Перино скопировал фигуры римского сенатора Орсо делла Ангвиллара, который некогда венчал на Капитолии мессера Франческо Петрарку и который был изображен у ног этой Мадонны. А так как вокруг нее предполагалось сделать лепное и живописное обрамление и в то же время увековечить память Аччайуоли, который некогда был тоже римским сенатором, Перино сделал рисунок этого обрамления и тотчас же приступил к его выполнению, и все было тщательнейшим образом осуществлено с помощью его подмастерьев и его ученика Марчелло Мантуанца.

В этом самом соборе Св. Петра место Св. Даров находилось из-за строительных работ в состоянии уж очень мало его достойном. Поэтому коллегия Св. Даров выбрала из своей среды представителей, которые постановили соорудить на середине старой церкви капеллу по проекту Антонио да Сангалло и построить ее частично из обломков античных мраморных колонн, а частично из других мраморных, бронзовых и лепных украшений и в середине ее для большей красы поставить табернакль работы Донателло. Над ним-то Перино и соорудил великолепнейшую сень со множеством мелкофигурных историй из Ветхого Завета, служивших прообразами Св. Даров. А в середине этой сени он написал историю несколько больших размеров, изображавшую Тайную вечерю Христа с апостолами, а под ней двух пророков по обе стороны тела Христова.

Он также поручил своим подмастерьям убранство капеллы в церкви Сан Джузеппе, что около Рипетты, сам же отделал и закончил эту роспись. Равным образом заказал он капеллу в церкви Сан Бартоломео ин Изола, которую он также собственноручно отделал. В церкви Сан Сальваторе дель Лауро он руководил написанием нескольких историй за главным алтарем и всяких гротесков на своде, а на наружном фасаде – фреской Благовещения, исполненной его учеником Джироламо из Сермонеты.

Таким образом, отчасти потому, что он не мог, а отчасти потому, что он этим тяготился, предпочитая рисование работе над самим произведением, он придерживался того же метода, которого некогда придерживался и Рафаэль из Урбино в конце своей жизни. Насколько это был вредный и предосудительный метод, ясно показывают работы, выполненные Рафаэлем для Киджи, а также и те, что выполнялись другими таким же способом, как это, впрочем, доказывают и те, которые создавались под руководством Перино, не говоря о том, что и все росписи, которые Джулио Романо писал не сам, ничего не прибавили к его славе. Хотя быстрая работа и доставляет удовольствие государям, и быть может, выгодна для ее участников, однако, будь они даже лучшими в мире мастерами, они никогда к чужим вещам не питают той любви, которую каждый из них питает к собственным, да и никогда, как бы хорошо ни были нарисованы картины, нельзя воспроизвести их с той же точностью и с той же достоверностью, как это сделала бы рука их первого создателя, который, видя, как гибнет его произведение, приходит в отчаяние и уже не старается его спасти. Отсюда вывод – тот, кто жаждет славы, должен все делать сам.

И в этом я убедился на собственном опыте, когда, проработав с большим напряжением над картинами для росписи залы Канцелярии во дворце Сан Джордже в Риме, которая должна была быть спешно закончена в стодневный срок, и когда для написания ее в цвете было приставлено ко мне такое количество живописцев, что они совершенно исказили мои контуры и утратили их качество, я твердо решил и ни на шаг не отступал от этого решения, чтобы отныне никто не прикасался к моим работам. Поэтому всякий, кто дорожит своим именем и своими произведениями, пусть создает меньше вещей, но чтобы все были выполнены им своей собственной рукой, если только он намерен в полной мере достигнуть той славы, которую стремится приобрести всякий выдающийся талант.

Итак, я хочу сказать, что Перино из-за стольких возложенных на него обязательств был вынужден вовлекать в свою работу множество людей, больше заботясь о заработке, чем о славе, и считая, что он в своей юности многим пренебрег и ничего не приобрел, к тому же ему было настолько досадно смотреть на успехи своих учеников, что бы они ни делали, что он старался подмять их под себя, только бы они не становились ему поперек дороги.

Когда же в 1546 году знаменитейший венецианский живописец Тициан из Кадора приехал в Рим, чтобы писать портреты, он в первую голову написал портрет папы Павла в бытность его святейшества в Буссето. Однако он не получил никакого вознаграждения ни за этот портрет, ни за некоторые другие написанные им для кардиналов Фарнезе и Санта Фьope, а только почетнейший прием в Бельведере. И сначала при папском дворе, а затем и по всему Риму возник слух, что он приехал якобы для того, чтобы собственноручно написать истории в Царской зале папского дворца, где как раз их должен был написать Перино и где лепные работы уже шли полным ходом. Не удивительно поэтому, что приезд его пришелся Перино не по душе, на что он жаловался многим своим друзьям, причем вовсе не потому, что он боялся, как бы Тициан его не превзошел в работе над фресками, а лишь потому, что рассчитывал обеспечить себе этой работой спокойное и почетное существование до самой смерти и надеялся, что раз ему пришлось на это пойти, он сможет работать, ни с кем не соперничая, уже имея для сравнения тут же рядом достаточно сильного соперника в лице Микеланджело, расписавшего потолок и стену капеллы. Эти подозрения и явились причиной того, что за все время пребывания Тициана в Риме Перино постоянно избегал с ним встречаться и сохранял к нему недоброжелательное отношение вплоть до самого его отъезда.

В бытность свою комендантом Замка Св. Ангела будущий кардинал Тиберио Криспо, как большой любитель наших искусств, решил украсить замок и стал перестраивать в нем лоджии, комнаты и залы для лучшего приема его святейшества при его посещениях. Так было сооружено много комнат и иных украшений по замыслу и рисункам Раффаэлло из Монтелупо, затем, в последнее время, по замыслу Антонио да Сангалло. Под руководством Раффаэлло была отделана лепниной лоджия, и он же выполнил мраморную фигуру ангела высотой в шесть локтей, установленную на вершине самой высокой башни этого замка. Под его же руководством Джироламо Сермонета расписал только что упомянутую лоджию, которая выходит на луга, по окончании которой остальные комнаты были поручены Джулио Романо. Наконец, залы и другие парадные помещения были украшены Перино частью собственноручно, а частью по его картонам.

Величественная и красивая главная зала, обработанная лепниной и сплошь украшенная изображениями из римской истории, была выполнена его подмастерьями и главным образом рукой Марко из Сиены, ученика Доменико Беккафуми. В некоторых комнатах особенно хороши фризы. В тех случаях, когда он располагал дельной молодежью, Перино охотно пользовался ее услугами, но это вовсе не значило, что он сам избегал черной работы. Он не раз выполнял флажки для труб, знамена для Замка св. Ангела и для папских войск. Он сам изготовлял рисунки для ламбрекенов, для попон, для портьер и самых скромных художественных изделий. Для дома Дорна он начал расписывать холсты для ковров, сделал капеллу для досточтимейшего кардинала Фарнезе и кабинет для превосходительнейшей госпожи Маргариты Австрийской.

В церкви Санта Мариа дель Пьянто под его руководством было сооружено обрамление для изображения Мадонны и равным образом другое обрамление для Мадонны на площади Джудеа и многие другие произведения, которых так много, что я о них сейчас упоминать не буду. Ведь он, как правило, имел привычку браться за любую работу, которая попадалась ему под руку. Такова была его природа, хорошо известная дворцовым чиновникам, и потому он всегда что-либо да делал для кого-нибудь из них и делал это охотно, чтобы им угодить и чтобы они имели повод оказать ему услугу при выплате ему жалованья или помочь ему в нужде. Помимо всего этого Перино приобрел настолько большой авторитет, что ему поручались все художественные работы, предпринимавшиеся в Риме. Поэтому, помимо того что он чувствовал себя обязанным это делать, он сплошь да рядом выполнял работы за самую ничтожную плату, чем он приносил себе и искусству отнюдь не большую пользу, вернее – величайший вред. А что дело обстояло именно так, можно судить по тому, что если бы он только взял на себя Царскую залу в папском дворце и работал над ней вместе со своими помощниками, он заработал бы на этом не одну сотню скудо, в то время как эти деньги целиком попали в руки подрядчиков, которым это дело было поручено и которые поденно расплачивались со всеми участниками этой работы. Вот почему, взвалив на себя такую обузу и столько трудов, имея к тому же склонность к гнойным заболеваниям и будучи вообще человеком болезненным, он оказался не в силах вынести столько невзгод, тем более что он был вынужден день и ночь рисовать, обслуживая нужды дворца, и, кроме всего прочего, составлять рисунки для шитья, для резьбы на древках знамен и для всяких украшений по прихоти Фарнезе и других кардиналов и синьоров.

Словом, пребывая в состоянии величайшего душевного напряжения и окруженный толпой скульпторов, мастеров лепного дела, резчиков по дереву, портных, вышивальщиков, живописцев, мастеров позолоты и других подобных художников, он никогда не имел ни часу отдыха, и единственное благо или удовлетворение, получаемое им в этой жизни, заключалось в том, чтобы иногда в обществе друзей посидеть в кабачках, которые он постоянно посещал во всех городах, где ему приходилось бывать, так как ему казалось, что в этом и состоят истинное и единственное в этом мире блаженство, покой и отдохновение от житейских бурь.

Так, испортив себе здоровье работой на художественном поприще, любовными излишествами и чревоугодием, он заболел одышкой, которая, все более и более его изнуряя, довела его, наконец, до чахотки, и вот однажды вечером, беседуя с приятелем недалеко от своего дома, он от удара упал замертво на сорок седьмом году жизни. Смерть его бесконечно огорчила многих художников как поистине великая потеря для живописи. Его зять мессер Джозеффо Чичо, лейб-медик Мадамы, и его жена соорудили ему достойную усыпальницу в капелле Сан Джузеппе в римской Ротонде с нижеследующей эпитафией:

«Perino Bonaccursio Vagae florentino, qui ingenio et arte singulari egregious cum pictures permultos, turn plastas facile omnes superavit, Catherine Perini coniugi, Lavinia Bonaccursia parenti, losephus Cincius socero charissimo et optimo fecere. Vixit ann. 46. men. 3 dies 21. Mortuus est 14. Calen. Novemb. Ann, Christ. 1547».

«Перино Буонаккорсо Вага, флорентинцу, превзошедшему, бесспорно, талантом и искусством исключительным всех выдающихся живописцев и ваятелей, воздвигли Катерина Перино супругу, Лавиния Буонаккорсо родителю, Иосиф Чичо зятю превосходнейшему и наилучшему. Жил он 46 лет, 3 месяца, 21 день. Скончался в 14 календы ноября в год от Рождества Христова 1547-й».

На место Перино его преемником остался Даниелло из Вольтерры, с которым он в свое время много работал и который закончил двух других апостолов в капелле Распятия церкви Сан Марчелло. В церкви же Тринита Даниелло создал для синьоры Едены Орсини великолепнейшее убранство одной из капелл, состоящее из лепнины и росписей, а также множество других произведений, которые будут упомянуты в своем месте.

Таким образом, Перино, как это явствует из всего сказанного, а также из многого, что можно было бы о нем еще сказать, был одним из самых разносторонних художников нашего времени, поскольку он помог художникам, научив их отлично выполнять лепнину, а сам создавал гротески, пейзажи, изображения зверей и все прочее, что может быть доступно живописцу, писал и фреской, маслом и темперой, почему и можно утверждать, что он был отцом этих благороднейших искусств, поскольку его таланты продолжали жить в тех, кто ему подражает в любой достойной области искусства. После смерти Перино было отпечатано множество гравюр, воспроизводящих его рисунки, как-то: Низвержение гигантов, написанное им в Генуе, восемь историй из жития св. Петра, извлеченных из Деяний апостольских, которые были им нарисованы для шитья на облачении папы Павла III, да и многие другие вещи, которые могут быть опознаны по манере.

Перино пользовался услугами многих юношей и обучил искусству многих учеников, но лучшим из них и тем, кем он пользовался больше, чем всеми остальными, был Джироламо Сиччоланте из Сермонеты, о котором будет сказано в своем месте. Учеником его был также и Марчелло Мантуанец, который под руководством Перино и по его рисунку выполнил на стене у входа в Замок св. Ангела отличную фреску с изображением Богоматери, однако и о его произведениях будет упомянуто в другом месте.

После смерти Перино осталось много рисунков, выполненных как им самим, так и другими, в том числе вся капелла Микеланджело Буонарроти, нарисованная рукой Леонардо Кунджи из Борго Сан Сеполькро, превосходнейшая вещь. Все эти рисунки вместе с другими вещами были распроданы его наследниками. В нашей Книге – много листов с его рисунками пером, которые очень хороши.