Это был отъезд, а не бегство. Каким бы внезапным ни оказалось решение Жюльетты, оно не было продиктовано паникой. Напротив, это был продуманный поступок, мотивировку которого прекрасно можно объяснить: Жюльетта больше не могла выносить тревог страсти. Она использовала слова «смятение» и «беспокойство», но это одно и то же. В начале лета, а может быть, и раньше, поведение Шатобриана вызвало у нее неизбежное потрясение: Жюльетта утратила равновесие. Она хотела вернуть его. Исступление, охватившее новоиспеченного министра и бывшее ей неподвластным, глубоко ранило ее. Она чувствовала себя задетой отсутствием обходительности, недавно проявившимся в отношении к ней. Страсть, подчинившая ее Рене, волновала ее больше, чем ей того хотелось. Она намеревалась стряхнуть ее с себя, установив между ними дистанцию.

С обычной твердостью она решила поехать в Рим, где однажды, при трудных обстоятельствах, уже обрела покой благодаря тому, что ей, как никому, удавалось взращивать в себе и распространять вокруг внутреннюю гармонию.

Думала ли она об этом по дороге в Лион, где она пробудет недолго, прежде чем отправиться небольшими переездами, в сопровождении семейного эскорта, под другие небеса? Вероятно. Она уехала не жалея о содеянном. У нее почти не было времени, чтобы привести в порядок свои дела, но добрый Поль — еще и замечательный министр финансов: он всё поправит, следуя наиподробнейшим инструкциям, которые она будет ему посылать. Благородные отцы, наверное, растерялись от того, что их вот так бросили, но у них, несмотря на возраст, еще крепкое здоровье, а это неизбежный риск. Что до парижского общества, то тут всё просто: здоровье Амелии с лихвой оправдывало необходимость провести зиму на юге. Амелия в девятнадцать лет начинала покашливать (успокойтесь, умрет она в девяносто!), и Италия могла пойти ей только на пользу…

В Риме Жюльетту ждали — и уже несколько месяцев звали — два ее самых дорогих друга: герцогиня Девонширская, которая старела, но могла все понять благодаря своему уму и проницательности, и Адриан, очаровательный герцог де Лаваль, поклонник Жюльетты в молодые годы, который теперь вел в Вечном городе блестящую жизнь посла Его Христианнейшего Величества… Жюльетта была уверена, что найдет себе прекрасное окружение в их лучах…

Амелия тоже была способна понять, от чего отказывается ее тетя, покидая Париж, и чего хочет, отправляясь в Рим. Но была ли она с этим согласна? Она проявит себя приятной, тонкой, пикантной подругой, и ее бодрость оживит собой существование г-жи Рекамье. Но ведь она была уже в том возрасте, когда могла привлекать внимание? Вслед за ней явятся молодые люди с новыми идеями (Адриан уже тогда называл ее «маленькой либералкой»), вносившими свежую струю… Жаль, что с Ампером-сыном… Он смотрел только на Жюльетту: он был буквально ею поглощен. По сути, он искал в ней свою мать, и ласковая нежность заставляла его забыть об иссушенном детстве подле отца-физика, с трудом допускавшего, что сын не создан по его образу и подобию. Великий Ампер вступил в конфликт авторитетов с прекрасной Рекамье, которая, по его мнению, отвращала его сына от научного призвания… Но понемногу он смирился с тем, что, не став великим ученым, Жан Жак мог надеяться сделать хорошую литературную карьеру… Разве не написал он прошлым летом трагедию, которую читал Тальма и которую могут принять для постановки в театре…

Керубино, с осени не покидавший Жюльетту, не скрывал своей ревности к чересчур кипучему, чересчур переменчивому министру, отсутствие которого еще больше довлело над жизнью Аббеи, чем его присутствие… По крайней мере, от него отдалялись, все дальше и дальше с каждым поворотом колеса… Напишет ли он? Ответит ли она? Поимеет ли он уважение к потребности в спокойствии, за которым отправился в другую страну? Или явится разорвать этот заколдованный и преданный круг, с которым ей удалось не разлучиться?

В Лионе Жюльетта получила одно из двух писем, адресованных ей Рене. Оно заканчивалось такими словами: «Возвращайтесь как можно скорее. Я постараюсь дожить до Вашего возвращения. Я так страдаю». Она не ответила. Только из Шамбери отправила в Париж записку. Отстраненную. Великий человек уведомляет о ее получении в письме от 29 ноября: «Я получил Вашу записку из Шамбери. Она нанесла мне жестокую рану. „Сударь“ заставило меня похолодеть. Признайтесь, я этого не заслужил».

Непонимание? Неискренность? Шатобриан, пораженный отъездом Жюльетты, контратакует, и это честно: зачем ее понесло в Италию? Можно лишь склониться перед ее волей… Но пусть признает, что сама этого захотела… И что он страдает из-за того, что ее нет рядом. И что он ее ждет. Именно этого она и желает. Пусть подождет. Время и пространство, которыми она их разделяет, должны умерить неровные и бурные отношения. Когда она почувствует себя излеченной и укрепит свою душу, она вернется. Пока же они обменяются несколькими письмами и записками. «Вернитесь, твержу я», — скажет он. И тишина — на долгие месяцы. До того еще далекого дня, когда она явится вновь.

Разумеется, во время римских каникул Жюльетта будет в курсе всего, что делается и говорится в Париже: ей будут сообщать об этом семья, Матье и сам Адриан. И это хорошо: она должна отделаться от своей уязвимости. Восстановить внутри себя плодородный слой. Закалить свой независимый дух и свойственную ей силу, о которой мало кто подозревает, поскольку она умеет облечь ее в самую грациозную и мягкую форму. Не стоит и говорить, что она прекрасно с этим справится.

Десять лет прошло со времени ее первой и ступенчатой поездки в Италию. Вспомним о ее переживаниях, горечи, разочаровании после измены г-жи де Сталь, Огюста и даже, в меньшей мере, Матье, вызвавшегося ее сопровождать и передумавшегр в последнюю минуту: Матье, как и Наполеон, никогда не увидит Рима… Жюльетта, изгнанница, прекрасная одиночка, подпала под обаяние ровного ясного неба и римских нравов: в оккупированном, бессильном городе она смогла воссоздать скромный и приятный салон… Прошло время: бурное возвращение, женственность, расцветшая на фоне политических передряг, поражений и Реставраций… Потом скончалась г-жа де Сталь. И ее сменил Шатобриан, став грозным и грандиозным центром всей ее жизни, всех ее помыслов… Шатобриан, человек-буря, гроза, ураган, обольстительный, опасный поэт, надменный дипломат, невоздержанный министр, опьяненный собственными химерами, влюбленный в свои излишества и головокружение от успехов, экстравагантный путешественник, который видит только себя, где бы он ни был, но также самое юное, увлекающее существо, обезоруживающее своим очарованием и аристократичной учтивостью… Шатобриан, судьба Жюльетты, ее покоритель.

Как это она догадалась, чтобы успокоить волнение своего сердца, избрать город — теперь она это знает, — который он любил и где страдал, насколько он был к этому способен! Нет, Жюльетта ни от чего не бежит. Она бы тогда поехала в другое место, в страну, свободную от всяких воспоминаний, от его следов, а не в столицу цивилизации и христианства — одним словом, того мира, где сияние Шатобриана было ярким, как нигде… Жюльетта, она в этом убеждена, снова увидится с Рене: она внутренне желала того, что совершила, — не яростного разрыва, а плодотворного и продуманного удаления.

Она «взбрыкнула» (о чем свидетельствует ее сильно изменившийся почерк), но знает, что эти страдания — последние: отныне в ее власти изменить направление своей жизни и того чувства, на которое она обречена, чтобы они были под стать ее образу — мирными, насыщенными, подконтрольными ей.

Путешествие проходило удачно, перевалили через Мон-Сенис, который побаивались преодолевать, так же, как боялись пускаться в море… Балланш, по своему обыкновению, оставался погружен в свои мысли, но это неясное и привычное присутствие ободряло Жюльетту как милая привычка. Балланш был бы хорошим отцом: ему хватало добродушия и педагогических навыков, чтобы общаться с молодыми людьми. Амелия лукаво называла его «своей дуэньей» и не слишком ошибалась… Почти семейный покой каравана подстегивал его мысли: у него была куча планов, и он действительно принялся в Риме за свой монументальный «Палингенез». Пока же он делился с Ампером мыслью о составлении подробного «Путеводителя» по Италии, который должен был стать чем-то превосходным и идеальным, — разумеется, ничего такого они не создадут, но во время всего пути будут лелеять и множить наброски.

На две недели остановились во Флоренции — с 19 ноября по 10 декабря — ровно настолько, чтобы насладиться архитектурными и живописными красотами. Для молодого Ампера это было открытием (которое зачтется в его будущей работе историка), и его радость оказалась заразительной: можно было поспорить, что благодаря ему его спутники по-новому взглянули на шедевры, которыми вместе любовались. Он заметил, что Жюльетта «живо чувствовала высшую красоту в искусстве и литературе; менее достойное ее не трогало…» И в этом, как и во всем, она, рожденная под знаком Стрельца, всегда умела дойти до самой сути. Поэтому, во время остановки во Флоренции, ее чаще всего можно было найти в галерее Уффици и во дворце Питти…

Госпожа Рекамье навела справки у французского посланника в Тоскане, г-на де Ла Мезонфора, о графине Олбани, которая вот уже тридцать лет держала знаменитый салон в городе Медичи. Эта заходящая «звезда» (она умрет в начале следующего года), прославленная своей молочной красотой и темным взглядом, с возрастом отяжелела и, если верить Шатобриану, была похожа на картину позднего Рубенса. Однако она по-прежнему очаровывала свою эпоху: эта легендарная аура, вероятно, была обязана собой как блеску ее приемов, так и ее личной жизни…

Урожденная принцесса фон Штольберг, она в девятнадцать лет вышла за своего жениха Чарльза-Эдуарда Стюарта, гораздо старше ее и записного пьяницу. Чета поселилась в Риме под именем графов Олбани, и очень быстро молодая женщина связала свою судьбу с крупным поэтом и драматургом, графом Альфиери. Это произошло в 1777 году, в год рождения Жюльетты. Их роман, пересыпанный побегами, попытками примирения со стороны мужа, покорил всю Европу. Когда Шатобриан присутствовал в 1803 году на похоронах поэта, он склонился перед их любовью и прочитал стихи, написанные Альфиери для своей подруги: «Он двадцать лет предпочитал ее всему на свете. Он постоянно следовал за ней и почитал ее, смертную, словно она была божеством…» Госпожа де Сталь восторженно воскликнула: «Они не были женаты, они выбирали друг друга каждый день…»

Божество, в конце концов, утешилось с молодым художником Фабром из Монпелье, который делил с ней жизнь во Флоренции. Небольшого ума, но наделенная вкусом и здравым смыслом, графиня Олбани казалась Горацию Уолполу довольно заурядной немкой, тогда как Сент-Бёв видел в ней подлинную женщину XVIII века, «причем из лучших, чувствительную и разумную». Графине Олбани — подруге Бомарше, г-жи де Жанлис, Коринны, Сисмонди, герцогини Девонширской придет в голову удачная мысль завещать свои коллекции Фабру, который впоследствии оставит их своему родному городу… В ее лице Жюльетта могла бы встретить то, что еще оставалось от ее великих предшественниц — Дюдеффан, Жоффрен, Тансен — тех женщин, которые всемогуществу двора противопоставили всемогущество салонов, гостеприимства и женского сияния.

 

Сирена приручает Бабуина…

Жюльетта прибыла в Рим в середине декабря, под серым небом. Она заняла апартаменты, заказанные для нее друзьями — герцогиней Девонширской и герцогом де Лавалем, между площадью Испании и Пьяцца дель Пополо, за которой открывался Пинчио, недавно обустроенный наполеоновскими оккупантами. Ее новый адрес очарователен: улица Бабуина (Виа дель Бабуино), дом 65. Этот дом сохранился, стоит напротив церкви Греков; он, бесспорно, скромнее, чем прежняя римская резиденция Жюльетты, палаццо Фиано, но и гораздо спокойнее, хотя и расположен неподалеку от Корсо. Фасад, выкрашенный красной краской, как у многих средиземноморских построек, того неопределимого оттенка крови, который золотят сумерки… В маленьком дворике — фонтан, украшенный головой женщины в стиле неокановы, затем лестница, светлая, покойная.

Квартира, в которой поселились Жюльетта, Амелия и Балланш (Ампер жил в соседнем переулке, Виколо деи Гречи), была очаровательна: в ней попадали в элегантно простую атмосферу, в это нерушимое облако, которое окутывало красавицу из красавиц, где бы она ни жила… Ее племянница говорит о том, что последний гостиничный номер, снятый на одну ночь, тотчас преображался по вкусу этой несравненной хозяйки дома: несколько книг, разложенных тут и там, муслиновое стеганое одеяло, накинутый плед, срезанные цветы — и готово дело! Не станем же удивляться, что за несколько дней и небольшой ценой Сирена приручила Бабуина…

В Риме эпохи Реставрации светская жизнь была блестящей и неоднородной. Нередко можно было встретить в салоне какого-нибудь палаццо миловидных особ из местной аристократии вперемежку со старыми остроумными прелатами, членами престижного дипломатического корпуса и путешествующими высокопоставленными иностранцами. Естественность и космополитизм (все говорили по-французски) были отличительными чертами собраний, на которых царили веселость, благосостояние и некая умственная беззаботность…

Жюльетта без труда восстановила вокруг себя небольшой, мягкий и дружеский кружок. Навязчивое присутствие, господствовавшее в Аббеи, более не довлело над новым салоном. Под знаком Бабуина царило приятное единение, несмотря на непохожесть завсегдатаев. Там действительно можно было встретить «официальных лиц», в первую очередь французского посла, любезного Адриана, который, хоть и «крайний», тем не менее был сама учтивость; двух священников — Канову и герцога-аббата де Рогана, с которым Жюльетта познакомилась в этом самом городе десять лет тому назад, когда он еще не был ни герцогом, ни аббатом, а просто обольстительным Огюстом де Шабо; и «интеллигентов». Балланш встретился с Дюга-Монбелем, лионским другом, выдающимся эллинистом и переводчиком Гомера, эрудиция которого не препятствовала его активному либерализму, а молодой Ампер сошелся с группой друзей без предрассудков (по крайней мере, они так думали), которых более интересовали нравы Вечного города, чем его руины, — Анри Бейлем, который только становился известным под немецким псевдонимом Стендаль, Дювержье де Оранном, Шнетцем, Делеклюзом… Виктор Шнетц, талантливый художник, осмелившийся искать модели на улице, принадлежал, как и Леопольд Робер, к Французской Академии. Оба, под эгидой своего директора, интересного и болезненного Герена, наведывались к Жюльетте.

Из друзей Ампера только Делеклюз бывал там постоянно: представленный графиней де Бонневаль, он часто оставлял свою драгоценную учебу и «Прогулки по Риму», рождавшиеся в процессе совместного творчества, ради улицы Бабуина. Какой симпатичный характер! Он немедленно и однозначно привязался к Жюльетте, как он сам уточняет, потому что был закоренелым холостяком и ее ровесником: чего он не мог предвидеть, так это того, что влюбится в Амелию… Сент-Бёв описывает его как типичного парижского буржуа, самодовольного зеваку, придерживающегося своих устоев, которому до всего есть дело, непунктуального, поначалу доброго гуманиста, но яростного противника «готики», что довольно пикантно, если знать, что он был дядей Виолле-ле-Дюка!

Делеклюз начал с живописи: он был автором труда о Давиде, у которого в молодости брал уроки, потом стал художественным критиком. В данный момент он, в перерывах между историческими исследованиями эпохи Возрождения (что в то время не имело большого распространения), работал над хроникой, публикуемой в «Журналь де Деба», в которой в форме «Писем», излюбленном жанре предыдущего века, живописал нравы римского общества. Зимой (в конце апреля 1824 года он уедет в Неаполь) он вел «Дорожный дневник», который был недавно опубликован и содержал живые и забавные рассказы о Жюльетте и Амелии. Делеклюз был наблюдателем без комплексов: он с неугасимым пылом будет писать объемистые мемуары, озаглавленные «Воспоминания шестидесяти лет», где мы, разумеется, встретим главных действующих лиц эпохи, которая нас интересует. Сент-Бёв зацепит его определением, бьющим в самую точку: «человек, который ничего не вычеркивает».

Благодаря ему мы можем представить себе тот эффект, который произвела прекрасная парижанка, когда толпа расступалась перед ней во время какого-то религиозного праздника; мы видим, как она принимает гостей у себя в салоне, следуем за ней на прогулки по городу или за городом, можем четче обрисовать кое-какие контуры… Главное качество этого самодовольного мемуариста — Делеклюза (вернее, Этьена, ибо он всегда говорит о себе только в третьем лице!) — естественность. Вот картинка, как говорится, написанная с натуры:

Дела еще обстояли таким образом, когда графиня де Б…, которой г-жа Рекамье попеняла за Этьена, не торопившегося нанести ей визит, заехала за ним, отвезла к г-же Рекамье и так представила ей своего пленника: «Ну, вот и он!» Затем, извинившись в нескольких учтивых выражениях за свой скорый уход, г-жа де Б… снова села в экипаж, чтобы сделать остальные визиты.

Это внезапное вторжение вызвало улыбку у всех присутствующих, включая г-жу Рекамье и Этьена, которого такой неожиданный поворот избавил от предисловий, всегда несколько затруднительных, когда делаешь новое знакомство. Хозяйка дома, одетая в белое платье с голубым поясом, по своему обыкновению покоилась на софе, неподалеку от которой сидела ее племянница. Ошеломленные нежданным явлением Этьена, Ампер и Монбель остались стоять, а добрый Балланш, размышлявший у камина, не выразил на своем странном лице никакого удивления.

Входя в этот дом, Этьен сказал себе, что намерен лишь нанести визит вежливости; но вышло иначе. Прошло не более четверти часа, а разговор его с г-жой Рекамье принял ту легкость, которую обычно придает беседе лишь очень давнее знакомство. И правда, общие воспоминания двух собеседников, бывших почти ровесниками, возрождали в их памяти те же события, свидетелями которых они являлись, отчего у них могло составиться представление, будто они уже давно знакомы. В общем, Этьену был оказал такой сердечный прием, а г-жа Рекамье так любезно сказала ему: «До завтра!» — когда он уходил, что пришлось уступить.

***

Хотя Жюльетта сразу же влилась в римское общество, ее пребывание в Вечном городе началось с большой неприятности: ее горничная серьезно заболела. Ее уже отчаялись спасти, когда герцог-аббат де Роган попросил о встрече с ней: женщина, хоть и замужем за католиком, была протестанткой. Поверите ли, но после разговора с неотразимым Огюстом умирающая не только обратилась в католичество, но и выздоровела! Двойное чудо, которому не преминул умилиться издалека безупречный Матье…

Затем последовал внезапный траур, нанесший тяжелый удар герцогине-кузине. Папа Пий VII (Кьярамонти) скончался прошлым летом. Его сменил Лев XII (Делла Дженга) — Жюльетта приехала вовремя и присутствовала при его въезде в папскую резиденцию, — что повлекло за собой обновление высших политических кругов Ватикана. Старый кардинал Консальви, государственный секретарь, работавший в трудные послереволюционные годы, ловкий участник переговоров о заключении конкордата, который затем отправился в изгнание и в заключение вместе с Пием VII, по сути, оказался отстранен от дел. Вскоре он от этого умер. Не помогла даже нежная дружба дамы, к которой были устремлены все его помыслы…

Жюльетта разделяла ее тревогу в те пять недель, что продолжалась болезнь прелата. Он умер 24 января 1824 года. Она не знала Эрколе Консальви, однако, с согласия герцогини-кузины, приехала вместе с Амелией в его дворец, где, по обычаю, тело кардинала, облаченное в пурпур, было выставлено на парадном ложе. Амелия писала Балланшу, уехавшему с Дюга-Монбелем в Неаполь и Грецию: «Говорила ли вам тетушка, что мы видели кардинала на его смертном одре? У него было благородное и спокойное лицо, отнюдь не искаженное и вовсе не страшное. Я привыкаю к смерти, видя, что она нимало не уродлива».

Как нельзя более типичное приобщение к римской жизни!

Герцогиня страдала от невозможности носить траур по своему другу в тишине и одиночестве. Ей приходилось (ведь их связь была незаконна) продолжать вести обычную светскую жизнь, как и раньше… Эта высокая исхудалая женщина с чеканными чертами лица, надменной осанкой походила на призрак. Когда она появлялась в каком-нибудь салоне, ее печаль не могла укрыться от глаз: Жюльетта держалась подле нее и утешала ее взглядом, давая ей почувствовать, как она ее понимает, как бы ей тоже хотелось сейчас очутиться в другом месте…

Так было и в четверг 5 февраля 1824 года, когда графиня Аппоний, жена австрийского посла, устраивала большой прием в палаццо Венеция. Окружение Жюльетты не могло позволить себе пропустить этот прием, ибо он должен был перейти в особенный спектакль. Играли одну пьесу Седена и еще одну Скриба — «Новый Пурсоньяк». В числе актеров была юная дебютантка — Амелия Рекамье, как ее обычно называли.

Собрание было самым высокородным и высокопоставленным: все послы были здесь. Сыграли первую пьесу (в числе актеров были, между прочим, русский князь Гагарин и принц Мекленбургский), затем разыграли шараду, поставленную Гереном, после чего перешли к «Новому Пурсоньяку». Вот несколько отрывков из «Дорожного дневника» Делеклюза:

Ампер волновался за мадемуазель Амелию, которая должна была играть. Он говорит, что не любит ее, и я бы охотно в это поверил после того, что он мне о ней говорил, хотя не поспорил бы и на грош, что между ними ничего нет. Я совершенно уверен, что не влюблен в нее, однако и я боялся за ее дебют. Эта юная особа начинает вызывать к себе интерес. Она миловидна, хорошо сложена, у нее очаровательная ножка, она наделена здравым смыслом, чувством меры, спокойствием, утонченностью — короче, это само совершенство, и, наверное, именно поэтому Ампер ее не любит. Женщины, внушающие бурную страсть, часто обладают большими достоинствами, но по меньшей мере одним большим недостатком.

Представление довольно удалось… Мадемуазель Амелия была венцом праздника. […] Амелия — шедевр французского воспитания, подражающего естественности. Итальянки даже не понимают достоинств такого рода, но у них есть другие. Г-жа Рекамье, тетя Амелии, была очень красива. Великолепная осанка, хорошо одета, держится совершенно по-французски. Итальянки рядом с ней кажутся дикарками, но какое мощное очарование в их естественности.

В конце ужина г. де Лаваль очень удачно выразился по поводу французского языка, на котором все здесь говорят, и французских пьес, разыгрываемых иностранцами: он сказал что «это реванш за вавилонское столпотворение».

Жюльетта сообщила Полю Давиду, что Амелия играла с «совершенством, восхитительной грацией и оттенком застенчивости», что встретило единодушное одобрение. И хотя тетушка рано отвезла ее обратно на улицу Бабуина, поскольку ей показалось, что личико племянницы осунулось, девушка могла спокойно уснуть: ее римский дебют прошел успешно…

***

Амелия в восторге. Она радуется тому, что вскоре примет участие в самом прекрасном из развлечений, в этом ежегодном фейерверке, великом ритуальном развлечении — карнавале…

Вакханалии, сатурналии, луперкалии, либералии — разумеется, эти четыре языческих «буйства», соответствовавшие природному циклу, были направлены в нужное русло Церковью, смирившейся с этими бесчинствами, лишь бы они прекратились до первого дня Великого поста — Пепельной среды. В Риме карнавал был незабываемым, поскольку остался живым достоянием всего населения: город искрился иллюминацией, празднествами, балами, маскарадными шествиями и неизбежными битвами конфетти… Традиционно больше всего народу собиралось на Корсо, обязанном своим названием конным скачкам, которые проходили там в древности, и на прилегающих улицах.

В субботу 21 февраля празднества открылись грандиозным балом во французском посольстве: девятьсот приглашенных устремились в гостиные дворца Симонетти. Бал удался и завершился в три часа ночи вальсом, длившимся пятьдесят две минуты…

Пару слов о любовной кадрили, завертевшейся в Риме: Ампер, капризный, непредсказуемый Керубино, влюблен в Жюльетту, которая утешает, защищает его, поощряет его первые литературные опыты, а главное — предоставляет ему наилучшее алиби, чтобы не смотреть в глаза самому себе. Делеклюз, считавший себя неуязвимым, подпал под чары Жюльетты, а еще более Амелии, хотя это нарастающее чувство практически безнадежно… Усложняет всю картину возможная связь Ампера и Этьена, предшествовавшая описываемым событиям. Да будет нам позволено сказать, что мужественность Ампера навечно останется под сомнением…

Жюльетта — обольстительница чистейшей воды, и разнообразие ее привязанностей свидетельствует в пользу богатства и утонченности ее натуры: никто не может перед ней устоять, ни самые мужественные мужчины, ни гомосексуалисты, ни милые евнухи, ни красивые женщины…

 

Маскарадные игры с Гортензией

Одна из подруг Жюльетты как раз только что приехала в Вечный город к началу карнавала — бывшая королева Голландии, Гортензия де Богарне, или, если угодно, герцогиня де Сен-Ле. Обе женщины были разлучены после второй Реставрации. Гортензия, как и все члены семьи Бонапартов, находилась под неусыпным надзором союзных держав и обычно жила на берегах Боденского озера. Ей, а также двум ее сыновьям позволили приехать на время к тем из ее родственников, кто воспользовался гостеприимством папы, которому по меньшей мере нельзя было отказать в великодушии…

Мадам Летиция, занимавшая благородный этаж палаццо Ренуччи, на углу Корсо и площади Венеции, реорганизовала часть семейного клана: кардинал Фиески, Люсьен с семьей, Жером с семьей, Полина, расставшаяся с мужем, но обустроившая виллу Паолина, жили в своем кругу, куда были допущены некоторые верные люди, и в целом могли лишь порадоваться своему выбору.

Встреча с Гортензией была довольно романтическим эпизодом в жизни Жюльетты: действительно, обе подруги снова поменялись ролями. В феврале 1824 года влиятельной особой оказалась Жюльетта. Ее близкая дружба с послом французского короля и возможности, которыми она располагала, свидетельствовали об этом ежеминутно. Гортензии же разрешили навестить семью лишь в виде исключения, этакого особого отпуска. Ясно, что ни та ни другая не могли открыто ввести подругу в свой круг… Эти трудности их забавляли, и вот как они придумали их обойти: Жюльетта предпочитала посещению салонов, в которых можно было встретить те же лица, что и везде, прогулки среди римских памятников, единственных в своем роде. Они условливались с Гортензией о месте и «случайно» встречались там. Место было каждый день разным: храм Весты, гробница Цецилии Метеллы, церкви, дворцовые галереи или красивейшие места вокруг Рима, описанные Шатобрианом двадцать лет тому назад, относительное запустение которых добавляло им очарования. Г-же Рекамье было приятно общество подруги, любившей и понимавшей искусство, Гортензии же хотелось поговорить с ней о Франции и, в частности, заверить ее в своей непричастности к бегству Наполеона с острова Эльбы. 23 февраля они решились нарушить запрет, довлевший над их дружбой, и явились на маскарад в одинаковых домино из белого атласа, только у Жюльетты была гирлянда из роз, а Гортензия держала в руках букет тех же цветов. Улучив момент, они обменялись этими украшениями, и Гортензия ушла под руку с послом Его Величества Людовика XVIII, а Жюльетта оказалась окружена Бонапартами. Потом они неоднократно проделали тот же маневр, пока он не перестал их забавлять, а окружающие не начали догадываться о подмене. Всеобщее замешательство, вызванное этими подозрениями, пока личность подруг не была установлена, только добавило им удовольствия от этой проделки. Все оценили их чувство юмора, за исключением княгини Ливен, бывшей тогда супругой русского посла в Лондоне и даже на балу не забывавшей о политике. Как и многие ее соотечественницы, она пылала жаждой власти. Было ли это отражением или возмещением особенностей славянского мира, откуда она была родом, отсутствием меры в расстояниях, размерах, психологии? Она мечтала только об одном: одухотворять дипломатию союзников, стать Сивиллой Европы, как ее будут называть, когда она свяжет свою судьбу с Парижем и сделается тайной советчицей Гизо. В целом, современники ее ненавидели. В ее кислой реакции на игру Гортензии и Жюльетты не было ничего удивительного.

***

Карнавал продолжался: череда маскарадов в бальных залах и на улицах, скачки берберийских лошадей на Корсо, конфетные сражения… Однажды, когда Амелия вместе с тетей и Адрианом направлялась в кукольный театр в палаццо Фиано, ей за шиворот набили целую кучу конфетти… Вскоре начался Великий пост: Жюльетта как будто уже устала от «карнавальных безумств», а вновь наступивший покой как нельзя лучше подходил для размышлений. По словам Амелии, ее «сильно взволновало» «натянутое, но такое печальное» письмо Шатобриана. Идет ли речь о письме от 28 января или о другом, утраченном? Шатобриан писал:

Какая Вы счастливая, что находитесь среди римских развалин! Как бы я хотел быть там вместе с Вами! Когда я вновь обрету свою независимость, когда Вы вернетесь в келью? Скажите мне, напишите. Не пишите этих сухих и коротких записок, подумайте о том, что Вы несправедливо причиняете мне боль. Вдвойне тяжело страдать, не заслужив ту боль, которую тебе причинили. Ваш, Ваш на всю жизнь.

Жюльетта пока не имела ни малейшего желания вернуться в маленькую келью. Она писала Полю Давиду, что с человеком, скрывающим истину, — Шатобрианом, — никогда ни в чем не уверен, и что она решилась не подвергать себя снова этим треволнениям. В следующем письме она пояснила свою мысль:

Если бы я вернулась теперь в Париж, то вновь окунулась бы в переживания, которые заставили меня уехать. Если г. де Шатобриан будет плох со мной, меня это сильно опечалит; если хорош — смутит, а я решилась отныне этого избегать. Здесь я нахожу развлечение в искусствах и поддержку в религии, которые спасут меня ото всех бурь.

Как можно убедиться, Жюльетта на пути к исцелению…

 

Смерть герцогини Девонширской

Конец Великого поста был отмечен новым испытанием: Жюльетта лишь недавно вновь обрела свою подругу Элизабет Форстер, герцогиню Девонширскую, и теперь вдруг потеряла ее. 30 марта 1824 года, после скоротечной болезни, она угасла на родине, которую себе избрала. Из родственников герцогини рядом с ней находился ее пасынок, наследник одного из крупнейших состояний и самых блестящих имен Англии. Поговаривали и даже писали, что он был ей не пасынком, а сыном, которого выдала за своего первая герцогиня Девонширская, законная супруга герцога Джорджина Кавендиш, разродившаяся дочерью. В те несколько дней, что длилась ее болезнь, к герцогине не допускали ее друзей, и молва приписывала инициативу этого заточения молодому герцогу Девонширскому, якобы опасающемуся, что правда выйдет на поверхность. В день агонии, когда герцогиня уже не могла говорить, герцог краткой запиской вызвал к ее одру г-жу Рекамье и герцога де Лаваля. «г-жа Рекамье опустилась на колени, взяла руку своей подруги, поцеловала ее и стояла так, рыдая, зарывшись лицом в ее постель. Герцог де Лаваль встал на колени с другой стороны. Больная уже не говорила; она узнала своих друзей, и тревога, написанная на ее лице, ненадолго уступила место радостному просветлению: она слабо сжала руку г-жи Рекамье. Тишина этой агонии, прерываемая все более затрудненным дыханием больной, через некоторое время стала полной. Герцогиня умерла», — пишет г-жа Ленорман. На следующий день герцог Девонширский прислал г-же Рекамье перстень, который был на его мачехе в ее последний миг и который она завещала Жюльетте. Ампер отметил еще одну деталь, усугублявшую готический характер сцены смерти: агония протекала на фоне страшной грозы, и всю ночь лил проливной дождь.

***

Римский мирок был потрясен еще одной смертью, и более всех, как и в случае кончины герцогини-кузины, переживал Адриан: юная мисс Батерст, восхищавшая всех своей воздушной грацией, выступавшая вместе с Амелией на подмостках во время тройного театрального представления в палаццо Венеция, жизнерадостная танцовщица, которой любовался Делеклюз, утонула в Тибре во время конной прогулки, устроенной герцогом де Лавалем. Спасти ее так и не удалось… Ее гибель всех оглушила. Адриан был неутешен: он корил себя за то, что в некотором роде был причиной драмы.

Умы были заняты этим настолько, что долгое время спустя еще продолжали вспоминать юную красивую девушку, очаровавшую Рим, но танцевавшую только одну зиму… Стендаль неоднократно вернется к этому ужасному происшествию, Шатобриан тоже.

В довершение черной полосы королева Гортензия узнала в апреле о внезапной болезни и преждевременной кончине своего любимого брата, принца Евгения, — «упрямой головы», как говорил Наполеон, опираясь при этом на его повиновение и преданность… Жюльетта не колебалась ни минуты: она нанесла визит соболезнования своей подруге, явившись к скорбящим Бонапартам, презрев сплетни, которые не могли не родиться в атмосфере всеобщей недоброжелательности. Ее верность тем, кого она любила, стояла превыше всего и придавала ей мужества: «В подобном случае я не могу принимать во внимание интересы партии или общественное мнение: меня часто за это порицали и, возможно, еще будут порицать; мне придется смириться с этими упреками, ибо я чувствую, что буду заслуживать их постоянно».

Гортензия и Жюльетта встретились в последний раз 26 апреля, перед возвращением дочери Жозефины в Швейцарию: они решили прогуляться в Тиволи. Королева со своей свитой приехала туда в обществе лорда Киннэрда, пэра Ирландии, который участвовал в 1817 году в заговоре против Веллингтона и решил покинуть родину. Обе женщины любили эту сильную личность, несмотря на злобные слухи, касавшиеся его личной жизни и состояния, периодически приходивших в беспорядок. Г-жу Рекамье сопровождали Балланш и Ампер.

Г-жа Рекамье осталась в Риме, Гортензия же вернулась в Арененберг.

***

Мрачные часы миновали, весна завершалась в череде новых развлечений, неустанных поездок, паломничеств к самым замечательным памятникам. Жюльетта с замирающим сердцем вернулась в Альбано. Как и десять лет назад, когда она делила летний кров с семейством Канова, она играла на органе в церкви на рыночной площади. Она так была поглощена задумчивым и мягким обаянием замков, что потеряла шаль, спеша в Арриччу, откуда отправлялись верхом на ослах к дикому и древнему озеру Неми… Адриан не отходил от нее в тот день ни на шаг, предупредительный, внимательный, как в первый день их знакомства. Юный Ампер был мрачен: ему было неприятно видеть свою богиню «умиленной» воспоминаниями, и этот избалованный ребенок странным образом был несколько разочарован всеми этими красотами.

Каждое утро ходили на прогулку к вилле Боргезе, вилле Медичи. Когда смеркалось, предпочитали Пинчио. Амперу нравилось читать Данте, Ариосто или Байрона в тени деревьев. Настроение Жюльетты было безоблачным. Возможно, блуждая по огромным садам виллы Дория Памфили, вдоль излучин Яникула, она выискивала взглядом сосны, посаженные Ленотром, которые так любил Шатобриан… Ей было радостно вновь увидеть собор Святого Петра и Колизей в лунном свете. Она вновь проходила по улицам Древнего Рима. Опять сидела под дубом Торквато Тассо (еще не превращенным молнией в обугленный пень) и наведывалась на могилу поэта в церкви Святого Онуфрия… Побывала ли она в церкви Святого Людовика Французского? Там покоилась г-жа де Бомон, а неподалеку, в ногах у Караваджо, теперь еще и бывший друг Жюльетты в дни изгнания, маркиз Серу д'Аженкур…

Близился летний зной, побуждая строить планы. Может, поехать освежиться на берег моря? В Неаполь?

И вдруг в мирном салоне на улице Бабуина узнали новость, которая не могла не обратить на себя внимание: известие об однозначном и безвозвратном падении Шатобриана.

 

И все-таки Неаполь…

Это случилось утром на Троицу, но в Риме об этом узнали лишь десятью днями позже, а точнее, 16 июня: министр иностранных дел был низвергнут так же неожиданно, как и вознесен. Явившись в Замок засвидетельствовать свое почтение графу д'Артуа, он не был принят. Швейцар проводил его к частному секретарю графа, Гиацинту Пилоржу, которому было поручено передать ему в собственные руки приказ об отставке. Господство Шатобриана во французской дипломатии продлилось полтора года, после чего он узнал на своем горьком опыте, что значит воля государя. Его первая отставка — с посла государственного министра без портфеля, в 1817 году, — была предсказуемой. Эта же — ни в малейшей мере. Шатобриан был сражен: в два часа он очистил улицу Капуцинок. Но, как обычно, в невзгодах он не терялся: в очень скором времени он перешел в оппозицию, которую сам потом назовет «систематической»…

Ему как никогда нужны были заботы г-жи Рекамье, но г-жа Рекамье не имела никакого желания возвращаться во Францию. Ей было бы легче легкого уехать из Рима, где она еще находилась при получении известия об опале Рене. Она же, напротив, предпочла задержаться в Италии и решила провести несколько месяцев в Кьяйе, в Неаполитанском королевстве.

Она пустилась в путь 6 июля при обстоятельствах, которые заслуживают описания. Понтийские болота, кишащие разбойниками, были, как никогда, опасны для путешествующих, поэтому обычно передвигались группами по несколько экипажей, в сопровождении военного эскорта. Молодой Ампер, всегда восприимчивый к окружающей обстановке, описал в дневнике необычную кавалькаду в лунном свете (в жару обычно путешествовали по ночам), продвигающуюся вперед под барабанный бой, в окружении шестидесяти солдат в мундирах и при оружии, готовых в любую минуту пустить его в ход.

Тихое счастье в Кьяйе: Жюльетта провела полгода у своих друзей Лефевров — богатого семейства, поселившегося в Неаполе в царствование короля Жозефа, процветавшего при короле Иоахиме и не пострадавшего от восстановления Бурбонов. Шарль Лефевр был активным дельцом, благодаря которому в Изола ди Сора была устроена ультрасовременная и процветающая бумажная мануфактура.

Об этой тихой и элегантной жизни на берегах одного из красивейших заливов мира нам мало известно. Всем там было хорошо. Катались на лодках, каждый вечер поднимались на Капо ди Монте посмотреть на закат, читали, писали, и даже добряк Балланш согласился с тем, что залив — несравненной красоты. Жюльетте пришла в голову мысль совершить паломничество на мыс Мизена, где происходит действие одной из главных сцен «Коринны». По рассказам Амелии, отправились на лодке со всеми удобствами, в прекрасную погоду, по пути сверяясь со Страбоном, томик которого захватил с собой Балланш. Велико же было всеобщее разочарование, когда экспедиция наконец достигла мыса — ничем не примечательного языка суши с несколькими чахлыми тополями. Усевшись под деревом, г-жа Рекамье велела перечитать сцену из «Коринны», и все согласились с тем, что г-жа де Сталь наверняка здесь не была: описанный ею пейзаж был гораздо живописнее настоящего.

Одним из замечательных событий той поездки было представление г-же Рекамье и ее племяннице молодого археолога, друга Лефевра, — Шарля Ленормана. Сын безвременно скончавшегося парижского нотариуса, он получил солидное классическое образование, казалось, ему уготовано блестящее будущее как ученому: во время прогулок в Геркуланум, в Пестум и к мнимой могиле Сципиона молодой эрудит, надо полагать, произвел впечатление на Амелию, бывшую двумя годами его моложе. Завязался ли их роман уже тогда? Он пришелся кстати: Жюльетте незадолго до отъезда из Рима пришлось разрешить небольшую любовную проблему, вызванную ее племянницей: друг Делеклюз, остановившийся в июне на несколько дней в Вечном городе по пути в Париж, признался г-же Рекамье, что влюблен в Амелию. Он явно не понял, что не имел никаких шансов на взаимность. Жюльетта ему это объяснила и осторожно развела руками эту тучку… Этьен очень скоро вернулся к своим холостяцким привычкам.

***

Хотя молчание между Жюльеттой и Рене не нарушалось, у прекрасной путешественницы не было недостатка в новостях из Парижа. Вчитываясь в послания, которые она регулярно получала от трех своих верных друзей — Матье, Адриана (проводившего отпуск во Франции) и герцога де Дудовиля, — она могла составить представление о том, какую линию поведения избрал для себя «несчастливец», как они его называли…

Тому же пришлось прервать праздное времяпрепровождение, которому он несколько дней предавался в Невшателе: Людовик XVIII был при смерти. Жюльетте сообщил об этом герцог де Дудовиль. Умирающий король держался очень мужественно, до конца исполнив долг правителя. Министрам он завещал ничего не менять, продвигаться прежним курсом и придерживаться существующего порядка, ведь возврат к прошлому невозможен. «Не думаю, что г-н де Шатобриан может на что-то надеяться, по крайней мере, сейчас, — писал герцог, — и для г-на де Монмо… расклад не слишком удачный. Но для последнего все скорее может перемениться».

Вскоре после смерти короля (16 сентября 1824 года) Матье послал Жюльетте траурные украшения, поскольку, вернувшись в Рим, она была обязана, как и прочие дамы из французской колонии, оплакивать утрату своего государя вплоть до следующей коронации.

 

«Я с сожалением покидаю прекрасную Италию…»

Вновь поселившись в Риме и решившись провести там вторую зиму, Жюльетта сняла у своего друга лорда Киннэрда прекрасные апартаменты в палаццо Колонна, на Корсо. Она очень удобно устроилась в этом внушительном жилище в стиле барокко, с монументальным порталом и колоннадой, в котором к тому же помещалась галерея живописи, высоко оцененная Стендалем. Затмило ли собой все это великолепие очарование улицы Бабуина?

Ампер вернулся в Париж, куда его уже давно требовал к себе отец, только что назначенный профессором экспериментальной физики во Французский Коллеж и испытывавший финансовые затруднения. Керубино не хотелось расставаться с легкой, обворожительной жизнью, которую он вел в свите своей графини, однако пришлось повиноваться. Он прибыл во французскую столицу 10 декабря. По дороге писал Жюльетте нежные, немного болезненные письма, ибо капризный молодой человек был словно наркоман в период ломки. Жюльетта отвечала ему время от времени. Это чувство, которое она не отвергала и которое имело свои приятные стороны, тяготило ее: Ампер был слабовольным, легко возбудимым человеком с неровным характером. Давление, которое он оказывал на нее и ее окружение, в последние месяцы усилилось, и вполне вероятно, что Жюльетта испытала облегчение от его отъезда, который без конца откладывался. В начале 1825-го, юбилейного года, в папскую резиденцию начали прибывать паломники. По обычаю, знатные дамы города должны были их принимать. Эта обязанность не нравилась Жюльетте. Вот что она пишет молодому Амперу:

Святой год — вовсе не то, что я себе воображала. Три десятка паломников и десяток или дюжина паломниц — вот и всё, что мы видели до сих пор. Вчера мы присутствовали при ужине паломниц; им прислуживали княгиня де Лукка и все римские знатные дамы, а также принцесса Дориа, прекрасная, как ангел. Все эти дамы в черных платьях и белых передниках были заместо служанок; они мыли ноги бедным странницам, когда мы вошли. Поверите ли? Меня вовсе не растрогала эта картина, а ведь мое воображение так легко увлечь подобными вещами! Эти бедные странницы казались мне столь смущенными тем, что их вот так выставляют напоказ, а оказываемые им услуги — трехдневное гостеприимство — показались мне такими жалкими в сравнении со столь помпезными приготовлениями, что я почти примкнула к взглядам г-на Лемонтея и увидела в этом мимолетном и театральном уничижении знатных дам лишь новую манеру придать себе чувство собственного величия, выражение гордыни, в котором они наверняка не отдают себе отчета. Но хотя я и с легкостью проникаюсь чувствами других, мне не удалось поддаться этой иллюзии. Прощайте, прощайте. Что Вы поделываете? Работаете ли над «Еврейкой»? Напомните обо мне Вашему батюшке, Вы знаете, как я к нему привязана. Передайте г-ну Делеклюзу, что я предпочитаю не писать к нему, когда могу иметь Вас своим переводчиком. Мы с большой радостью увидимся с ним в Париже.

Жюльетта попросит Матье выполнить кое-какие поручения к некоторым ее парижским друзьям. 26 января он написал в Рим о выполнении задания, обронив: «Г-н Ампер, о котором Вы отзываетесь не столь хорошо, как я полагал…»

14 февраля Жюльетта уточняет в письме к молодому человеку: «Мне писал о Вас герцог Матье, который был очень рад Вас видеть…»

Двойная игра? Может быть, и нет… Жюльетта любила Керубино, но сознавала, насколько он пустой человек. Ему бы побольше работать, поменьше мечтать, и всё образуется…

Жюльетта не позабыла Рене. Летом она перечитала «Мучеников» и затеяла заказать иллюстрацию к одной из сцен ученику Торвальдсена, главному римскому скульптору после кончины Кановы. Она заказала молодому Тенерани барельеф, изображающий казнь Евдоры и Кимодокеи, и сама следила за выполнением работы. (Барельеф погиб в 1944 году при пожаре в Сен-Мало: Жюльетта завещала его родному городу писателя.)

Из Неаполя она переслала бывшему министру письмо, справедливо полагая, что оно будет ему приятно: в нем говорилось о тревоге, вызванной в Греции новостью об его отставке: Шатобриан, как и все союзные державы (за исключением австрияков), поддерживал движение за независимость Греции и за ее освобождение от турецкой оккупации и состоял в грекофильском комитете, созданном в Париже в его защиту.

Несмотря на это, охлаждение все еще длилось. Мы не думаем, что после падения Шатобриана между ним и Жюльеттой продолжалась переписка или что она была уничтожена из-за возможных крайних политических взглядов, высказываемых писателем. В доказательство мы можем привести письмо, которое он написал Жюльетте 9 февраля. Балланш, живший тогда в Пизе, был немедленно о нем извещен и в своем ответе Амелии заявил об испытанном «облегчении». Вот это письмо Рене, один церемониальный тон которого о многом говорит:

Париж, 9 февраля 1825 г. Ваше предложение, сударыня, пробудило во мне тягостные воспоминания: я не могу его принять. Я не знаю, что со мною станется, возможно, что жизнь моя окончится не во Франции. Эта жизнь была слишком бурной, и то, что мне осталось, слишком коротко, чтобы строить планы. Это Вам, сударыня, у кого есть столько преданных друзей, можно вернуться к ним, чтобы больше не расставаться. Я же, не заслуживавший повстречать неблагодарных, поскольку сделал так мало хорошего, покорюсь судьбе до конца. Пусть Ваша судьба, сударыня, будет счастливой! И да воздастся Вашей доброте, щедрости, нежности и возвышенности Вашей души, как воздалось красоте Вашей!

Предложение, на которое намекает Шатобриан, возможно, было приглашением в Рим… Непосредственный комментарий Балланша Жюльетте довольно проницателен: «Дорога домой очищена от нескольких шипов…»

Ибо надо же когда-нибудь возвращаться! Жюльетта об этом подумывает… По завершении юбилейного года ничто уже не будет удерживать ее в Италии — той Италии, которую, как она пишет Амперу, она «покинет с сожалением», потому что пресытиться ее очарованием невозможно. Она только что завязала там два новых близких знакомства: первое — с остроумной госпожой Свечиной, блестящим знатоком человеческого сердца, которая окажется замечательной подругой по переписке. Жюльетта покорила эту приятельницу Адриана, хотя та и испытывала сильное предубеждение против чар красавицы из красавиц: по ее приезде, еще не будучи с ней знакомой, г-жа Свечина сделала такое обидное замечание: «Остатки былой роскоши не производят впечатления в краю руин!» Несколькими месяцами позже она заявила Жюльетте: «Я поддалась тому проникновенному, неопределимому очарованию, которое повергает к Вашим ногам даже тех, до кого Вам нет дела».

Вторая встреча не столь замечательна: речь о г-же Сальваж, дочери одного из друзей г-на Рекамье, г-на Дюморе, французского консула в Старом Городе. Чрезвычайно богатая, довольно экзальтированная, эта пылкая роялистка влюбилась в Жюльетту, а потом в Гортензию де Богарне, с которой познакомилась через ее посредство. Она свяжет свою судьбу с королевой в изгнании, сделается ярой бонапартисткой и будет вмешиваться в денежные дела клана…

В последующие недели речь наконец зашла о приготовлениях к отъезду. Матье известил Жюльетту о том, что в начале января умерла г-жа де Монмирайль: большие апартаменты второго этажа в Аббеи освободились. Все ждали, что она вернется в Париж. На г-на Рекамье обрушились новые невзгоды, и Жюльетта знала, что по возвращении ей придется взять на себя множество финансовых обязательств, уладить или помочь оздоровить порядком расстроенные семейные дела, о чем пока еще никто не подозревал…

Она с восторгом присутствовала при пасхальных церемониях. В очередной раз — последний — слушала восхитительное «Мизерере», которое на сей раз исполнялось в Сикстинской капелле. Она признается, что расплакалась.

20 апреля 1824 года Жюльетта, Балланш и Амелия выехали из Рима. Они останавливались в Болонье и Ферраре, где еще были живы воспоминания о семействе Эсте и о Тассо. Наверняка они посетили больницу Святой Анны, где содержали поэта, а также замок и дворец Скифанойя… Когда 30 апреля перед ними открылась Венеция, как никогда сонная и растворившаяся в своем заливе, к ним, по счастью, присоединился Шарль Ленорман. В городе дожей отпраздновали помолвку, решение о которой были принято еще в Риме, незадолго до отъезда. И когда молодой археолог покинул небольшой караван в надежде вскоре вновь увидеться в Париже, Жюльетта была счастлива: она подвела маленькую девочку из Белле к самому порогу жизни женщины, к тому повороту, откуда возврата нет. Амелия, воплощенное самообладание, могла сама вершить свою судьбу… С проницательным умом и непогрешимым здравым смыслом будущая г-жа Ленорман готовилась твердой рукой править лодкой своей собственной жизни и жизни своей семьи.

По дороге домой тетя Амелии сначала пожелала завернуть в Поссаньо, на родину Кановы, чтобы почтить память покойного друга, а потом в Триест, на берега Адриатики, чтобы навестить друга живого, но свергнутого и изгнанного, — бывшую королеву Неаполя, Каролину Мюрат.

16 мая приехали в Милан. Потом перевалили через Симплон в очень хорошую погоду. Наконец, разделились: Балланш поехал по дороге на Женеву, откуда намеревался отправиться в Лион. Жюльетта прибыла в Париж в воскресенье, 29 мая. «Все наши мужчины поживают хорошо, — писала Амелия Балланшу. — Только г-н Бернар немного постарел. Гг. де Монморанси и Шатобриан присутствуют на коронации. Это дает нам передышку», — добавила она…

Римские каникулы продолжались девятнадцать месяцев. Жюльетта была вправе подумать о том, как будет развиваться непоправимое противостояние, ожидающее ее с Рене… В этом и была цель долгого, но необходимого отсутствия.