Из записки г-жи Рекамье г. Шатобриан узнал, что она вернулась в келью Аббеи-о-Буа. Он примчался в тот же день, в свой обычный час, словно приходил туда накануне. Никаких взаимных объяснений или упреков не последовало; однако видя, с какой глубокой радостью он возобновил прежние привычки, с какой уважительной нежностью и с полнейшим доверием к ней относился, г-жа Рекамье поняла, что небо благословило принесенную ею жертву, и уверилась в том, что отныне, когда грозы отшумели, дружба г-на де Шатобриана станет такой, какой она хотела бы ее видеть, — неизменной, потому что она была спокойной, как чистая совесть, и благочинной, как добродетель.

Этот комментарий г-жи Ленорман — единственное существующее свидетельство о встрече Жюльетты и Рене, которая состоялась во вторник 31 мая 1825 года. Сделав скидку на поучительное разглагольствование ученицы г-жи де Жанлис («спокойствие» и «добродетель» были не в характере Шатобриана!), мы узнаем то, о чем хотели узнать: об атмосфере этой решающей встречи. Она прошла гладко и красноречиво лаконично.

Жюльетте достало ловкости и душевной силы, чтобы высвободиться из-под разрушительного влияния Рене и тем самым лишить его себя. Разлучивший их открытый конфликт продлился около двух лет: менее прочная, менее подлинная связь могла бы не выдержать и распасться. Эта же, напротив, обрела второе дыхание, крейсерскую скорость, которая в ближайшие двадцать три года не переменится. Жюльетта выйдет из испытания победительницей: применив элегантную стратегию отступления, она первой усмирила хищника! У хищника было время как следует, можно даже сказать, окончательно осознать, что означала бы для него ее потеря… Отныне он будет ее щадить, а в случае необходимости — тщательнее скрывать свои «хождения налево»…

Теперь они поймут, что необходимы друг другу. Они почти не будут расставаться, а если и расстанутся, то с надежной на воссоединение, им будет не тягостно и не совестно сделать свое чувство достоянием гласности. Страсть сменилась любовной нежностью, и все об этом знали. Парижское общество приняло эту связь, как и связь г-жи де Буань и Паскье, а позднее — Гизо и княгини фон Ливен: эти романы были освещены временем, узаконены привычкой, защищены тщательными формальными предосторожностями. Их можно было рассматривать как образец культуры, унаследованной от прошлого века, гораздо богаче и интереснее мелких — или крупных — скандалов, вызванных шумными адюльтерами романтического поколения…

Необычная пара, которую составляли Жюльетта и Рене, была богата еще и тем, что они придерживались высокого кодекса жизни в обществе: их любовь была чем-то несравненно большим, нежели банальный союз, основанный на желании, которое сильнее тогда, когда не находит удовлетворения, или на примитивном инстинкте обладания. Она достигла своей полноты, расцветая день ото дня благодаря задушевным разговорам и взаимному сопереживанию, ширясь от постоянного взаимообмена, имея отправной точкой то, что казалось им основным, — творчество Рене. И непокорный, непримиримый Шатобриан смирился с очевидным: Жюльетта, и только она одна, становится чудесным посредником в его разговоре с самим собой, без чего невозможно писать. Он признает это:

Чем ближе подхожу я к могиле, тем явственнее ощущаю, что все, чем я дорожил в жизни, воплотилось в госпоже Рекамье, что к ней всегда тянулась моя душа. Воспоминания разных лет, грезы и явь смешались, переплелись, перепутались, и эта смесь очарования и тихой грусти приняла зримый облик госпожи Рекамье…

Отныне Жюльетта будет рядом с Рене, затеявшим самый амбициозный свой проект — подготовить к изданию свои обширные воспоминания. Она будет стараться развлечь и успокоить его, дать ему то, чего, по сути, он никогда не знал — домашний очаг, центр жизни, где можно встречаться, набираться сил. Это было ей под силу: она вновь обрела собственное равновесие, совладала со смятением, в котором ее некогда поддерживало поведение Рене, и усмирила опасную и бесплодную власть страсти.

Жюльетта уже не молодая женщина. Хотя, по общему мнению, она остается красавицей, и ее внутренний свет подчеркивает ее внешнюю красоту, она потихоньку клонится к пятидесяти годам. «Ее волосы поседели в Риме в 1824 году», — сообщает нам ее племянница, добавляя, что она это скрывала, благо мода позволяла это сделать тысячей удобных способов. Ее стан, походка, лицо были по-прежнему великолепны, улыбка не пострадала. Жюльетта удивляла своей свежестью, которую ей удалось сохранить. Просто она была слишком умна и честна с собой, чтобы бороться с уходящим временем. Она умела не показать себя ни самодовольной, ни озабоченной, входя в критический период, который, несмотря на устоявшееся мнение, далеко не самый неприятный в жизни женщины…

Рене же по-прежнему был само очарование: волосы его поседели, но черты стали четче, тверже, его проникновенный, магнетический взгляд вводил в заблуждение относительно его возраста: лишь периодические приступы ревматизма не давали забыть о нем совершенно. Важная деталь, особенно в глазах Жюльетты: он все так же старался быть элегантным — на его продуманную элегантность обращали внимание многие современники. В то время, когда гигиена соблюдалась лишь относительно, это отличие было заметным.

Итак, они снова вместе, пережив бурю, негласно стремясь к постоянству и внимательности друг к другу. Они составляют очаровательную пару, наделенную всей привлекательностью зрелости, силы и убежденности. Гений и Красота рука об руку пустились в путь. Куда он их заведет?

 

Большой салон во втором этаже

По возвращении Жюльетте первым делом пришлось реорганизовать свою домашнюю жизнь: теперь она имела в своем распоряжении апартаменты второго этажа, освободившиеся после смерти маркизы де Монмирайль.

Отныне Жюльетта занимала в Аббеи две квартиры. В первую маленькую комнату, запечатленную Дежюинном, она вскоре снова вернется: там ей было уютно и спокойно. Эту миленькую комнату, выходящую в сад, она потом сохранит для Ленорманов, по крайней мере, в первое время их брака. Причем в их отсутствие она снова поселялась там. В то же время она сделала заказ на ряд работ, чтобы освежить большую квартиру. «В нашем доме полно рабочих. На втором и четвертом этажах ремонт. Тетушка вся в хлопотах», — пишет Амелия Балланшу в конце июня. Эта просторная квартира, откуда одновременно можно было видеть вход в монастырь против дома 16 по улице Севр, парадный двор и сад, включала в себя прихожую, столовую, гостиную, два окна в которой выходили на улицу Севр, а два других — на террасу, нависающую над помещением для консьержки, спальню, будуар, кабинет в английском духе, а также комнату для прислуги. Апартаменты дополняли еще три комнаты для прислуги — на антресолях и на первом этаже, — а также кухня и кладовая. Вход был с парадной лестницы. Кроме того, как было оговорено в арендном договоре, Жюльетта могла открыть дверь на улицу, «ключ от которой будет у нее одной» и которой можно пользоваться «в дни, когда она будет принимать гостей».

По завершении этих работ Жюльетта некоторое время сдавала большие апартаменты двум знакомым английским дамам — миссис Кларк и ее дочери, которая впоследствии выйдет замуж за востоковеда Моля, оставив все же за собой право принимать в большом салоне в дни наплыва посетителей.

Она сменит убранство комнат, прежде чем окончательно поселится в них осенью 1829 года. Пока же она жила в четвертом этаже, по крайней мере, в обычные дни и, по свидетельству одной хорошо ее знавшей послушницы, располагала еще, помимо больших апартаментов, несколькими прилегающими помещениями, не указанными в арендном договоре, чем можно объяснить, что до 1829 года Ленорманы пользовались спальней четвертого этажа…

Мы можем вообразить себе ее встречи с Шатобрианом в женственной обстановке, так хорошо переданной Дежюинном. При этом с 1825 года Жюльетта принимала во втором этаже, в обстановке, компенсировавшей простором, удобством и торжественностью утрату милого домашнего уюта.

Обстановку — и то лишь центральной части — мы можем себе представить только по акварели Огюста-Габриэля Тудуза (1811–1854), относящейся, вероятно, к тридцатым годам. «Сине-черно-белая комната в строгом, но превосходном вкусе», по словам Амелии, была выдержана в безупречном классическом стиле французского образца: высокие и светлые деревянные панно, завершающиеся округлым карнизом тонкой работы, камин из белого мрамора, справа от которого стоит кресло Жюльетты, а слева — Шатобриана, над ним — высокое зеркало с изящными пилястрами. В нем отражаются красивые бронзовые часы и два светильника, словно привезенные из старого особняка на улице Монблан, как и большинство стульев с подлокотниками в виде крылатых химер, которые, как и всю остальную мебель, Ламартин найдет «простыми и потертыми»… Арабески огромного ковра поверх паркета несколько смягчали эту относительную строгость обстановки.

На стенах — три внушительные картины: самая большая — «Коринна на мысе Мизена», которую в 1819 году заказал Жерару принц Август, чтобы подарить своей подруге в благодарность за портрет. Полотно было выставлено в Салоне в 1822 году и имело громкий успех. Сильно стилизованная г-жа де Сталь с лирой в руках импровизирует, обратив очи к небу… Жюльетта с друзьями могла на месте убедиться летом 1824 года в полном несоответствии действительности что книги, что картины, иллюстрировавшей знаменитую сцену…

По обе стороны от камина висели два портрета, изображения двух ключевых фигур в жизни хозяйки дома — г-жа де Сталь и Шатобриан. Портрет дамы из Коппе был восхитителен: внимательные взгляд и улыбка, тюрбан, оливковая ветвь, подчеркивающая красоту ее руки (Коринна с ней никогда не расставалась), — всё это приукрашено, но похоже. Это была копия, выполненная по просьбе Жюльетты Мари-Элеонорой Годфруа, под наблюдением Жерара, написавшего оригинал через два года после смерти г-жи де Сталь для герцогини де Брольи. Что касается Шатобриана, можно предположить, что ему не было неприятно каждый день усаживаться под байроническим портретом, написанным с него в 1808 году Жироде, автором «Погребения Аталы». Ему нравилось вспоминать слова Наполеона, который, увидев в Салоне 1809 года эту картину в предромантических темных тонах — развевающиеся волосы, темные плащ и галстук на фоне будто бы римских развалин, — воскликнул: «Он похож на заговорщика, спустившегося через дымоход!»… У г-жи Рекамье был не оригинал, а копия, сделанная в 1811 году: тогда было принято заказывать копии для себя и друзей.

В этой элегантной и приглушенной обстановке (по свидетельствам очевидцев, плотные обои приглушали чересчур яркий свет, лившийся в окна) Жюльетта начала новую светскую жизнь. Примерно дважды в месяц она давала большой прием: чаще всего там были чтения, концерт или поэтическая декламация. Такие утренники или вечера, которых очень ждали, не мешали другим собраниям, посвященным только беседе. Вместо того чтобы окружать чтеца или артиста, переходили от группки к группке, дамы обычно сидели…

Делеклюз, недолго переживавший по поводу помолвки Амелии, рассказывает нам о церемониале в Аббеи, к которому он отнесся тем более внимательно, что был там новичком:

Г-жа Рекамье подготовляла вечера, на которых гости должны были развлекать друг друга одной только беседой, с настоящим искусством, с тех пор уже позабытым. Эти обычно многочисленные собрания, естественно, состояли из различных кружков людей, которых связывали схожие вкусы, а главное — общие политические убеждения, ибо в эпоху Реставрации в обществе вовсе не было единства. Чтобы было легче сводить друг с другом гостей по мере их прибытия, г-жа Рекамье утром составляла из стульев пять-шесть кружков, довольно удаленных друг от друга, чтобы дамы могли сидеть, а мужчины — переходить между ними и останавливаться там, где им угодно. Эти своего рода коридоры, помимо прочего, давали распорядительнице вечера способ направить прибывающих гостей так, чтобы они, сами того не замечая, присоединились к своим друзьям или, по меньшей мере, к людям, идеи и вкусы которых более всего соотносились с их собственными. Когда эти кружки наполнялись элегантными беседующими обоих полов, составлялась любопытная картина всего общества, занятого разговором, среди которого проплывала г-жа Рекамье в своем платье из белого муслина с голубым кушаком и, проходя по живому лабиринту, со своим особым тактом, по-дружески заговаривала то с одними, то с другими и обращала доброжелательные слова ко всем; ее внимательность доходила до того, что она выискивала застенчивых и робких по углам, где они прятались.

27 июня 1825 года Делеклюз был среди счастливых избранников, приглашенных послушать, как прекрасная Дельфина Гей читает стихи собственного сочинения о недавней коронации Карла X. Затем Тальма декламировал избранные отрывки из Расина и Дюси. В большом салоне Жюльетты собралось около полусотни человек: изысканный и неоднородный партер.

Рядом с кумиром, Шатобрианом, яростная оппозиция которого правительству во главе с Виллелем привлекала к нему либералов, бонапартистов и республиканцев, можно было встретить официальных лиц, например Адриана, проездом в Париже, Матье де Монморанси, по-прежнему бывшего в фаворе, герцога де Дудовиля и его сына Состена де Ларошфуко (оба входили в правительство), но также журналистов — Дюбуа из «Глоб», Бертена де Во, выпускавшего вместе со своим братом, Бертеном-старшим, «Журналь де Деба», Анри де Латуша, который вскоре опубликует «Фраголетту», либералов типа графа де Сент-Олер или маркиза де Кателлана, ученых, например великого Ампера или Моля, а также старых друзей Жюльетты — братьев Паскье, графа де Форбена, Проспера де Баранта, Александра фон Гумбольдта… Не считая уже членов семьи и подруг: г-жи де Буань, г-жи де Кателлан и ее дочери г-жи де Грамон, юной поэтессы Элизы Меркёр и двух дам, жительниц Аббеи, приходивших по-соседски, — г-жи д'Опуль, дочь которой одно время брала вместе с Амелией уроки у г-жи де Жанлис, и бывшей «звезды» императорского двора, которая теперь закатилась и разорилась, — герцогини д'Абрантес, она же г-жа Жюно…

***

Шатобриан вскоре тоже сменит обстановку: после этого вечера декламации Амелия написала Балланшу письмо с подробным рассказом, в котором содержится небольшое кислое замечание: Шатобрианы купили «развалившийся сарай» рядом с больницей. Они заплатили за него сто тысяч франков: «Всё то же безрассудство!» Так что в скором времени бывший министр поселится в этом скромном жилище по улице Анфер и проживет там до 1838 года. Отказавшись от пенсиона государственного министра, на который он имел право, непредусмотрительный виконт мало тревожился о своем финансовом будущем. Однако он решится на заключение сделки со своим издателем Ладвока: публикация Полного собрания его сочинений в двадцати семи томах, в том числе семь ранее не издававшихся, должна была принести ему пятьсот пятьдесят тысяч франков, выплаченных в пятнадцать приемов. Таким образом он надеялся на некоторое время обеспечить себе безбедную жизнь. Он ошибался.

Пока для него было важно одно: полемика по ключевой теме свободы прессы, которую он вел в речах в палате пэров, в статьях, а порой даже во Французской Академии. Он делал это столь талантливо, что его престиж в глазах нового поколения рос: парадоксальным образом этот дворянин из «крайних», защитник христианства и исключительной королевской власти, стал объективным союзником и рупором либеральной оппозиции… Однако своей главной цели — сбросить Виллеля — он из виду не упускал. Это произойдет в конце 1827 года. А до той поры, в течение двух с половиной лет непримиримой борьбы, Шатобриан опирался на Жюльетту: он знал, какой благодатной почвой для него был ее салон. Там он сколько угодно мог общаться с собеседниками всех мастей — противниками, друзьями и союзниками. Если он стал оракулом своего времени, то в том числе и потому, что этот человек, столь часто остававшийся в одиночестве, был вполне доступен у камелька в Аббеи: среди молодых посетителей, приходивших туда с ним познакомиться и часто с ним там видевшихся, можно назвать Монталамбера, Кератри или Дювержье де Оранна, которые сделают блестящую карьеру при следующем режиме.

В салоне г-жи Рекамье отстаивали и другую свободу — независимость Греции. Шатобриан упоминает об этом в своих «Записках», а Жюльетта из Неаполя сообщала ему о чувстве разочарования, которое испытали вожди национального движения при известии о его отставке… Вскоре Франция, Англия и Россия помогут им одержать победу над турецким флотом при Пилосе. В 1829 году Адрианопольский договор осветит собой вновь обретенную свободу.

Жюльетта следила за учебой Фемистокла Канариса, сына одного из героев борьбы за освобождение Греции, мстителя за резню в Хиосе, о котором упоминает Шатобриан в своих воспоминаниях, когда, получая письмо от отца, он просил сына перевести его на французский. Юный ученик часто писал к своей прекрасной покровительнице. Этот мальчик мог очаровательным образом, без всяких комплексов, попросить, например, о таком: «Прошу Вас забрать меня на один из этих трех дней, без прочих греков — они недостойны Вашей дружбы…»

Он был молодой, да ранний: всегда подписывался: «Ваш маленький должник»!

 

Смерть Матье

По возвращении из Рима Жюльетта ближе сошлась с приятелем прежних дней — Бенжаменом. Он сильно переменился за последние годы: постарел и влачил свою долговязую патетическую фигуру на костылях, на которых ему приходилось передвигаться после перелома ноги, от которого он так и не оправился…

За десять лет он не отступился от своего либерализма, что даже принесло ему серьезные неприятности: гражданство этого парламентария было оспорено, два процесса, затеянные прессой, принудили его столкнуться с правосудием. Дело могло бы принять серьезный оборот, если бы не вмешательство Жюльетты и ее друзей: пока Шатобриан находился на посту министра, Бенжамен наверняка угодил бы в тюрьму. Но штраф уплатить все же пришлось. Бенжамен взывал к прекрасной подруге, и всякий раз, когда нужно было защитить и по возможности спасти «политического», приговоренного к смерти, г-жа Рекамье действовала, не давая себе передышки…

Наконец, Бенжамен пожелал быть причисленным к сонму бессмертных, а Жюльетте приписывали влияние в вопросах избрания его во Французскую Академию… Осенью та как раз должна была пополниться новым членом взамен Биго де Преамене…

Когда Жюльетта отдыхала в августе в Волчьей Долине, явился еще один бывший воздыхатель — принц Август. Много воды утекло, и все же каждый раз при встрече с ней он снова загорался и на некоторое время вновь покорялся ее чарам, чарам их близости в Коппе. Он был в курсе нынешней привязанности Жюльетты к Шатобриану, с которым был знаком со времени его посольства в Берлине. Принц и посол встречались под портретом кисти Жерара, и им, возможно, казалось, будто тот задумчиво по очереди их рассматривает… Победа осталась за послом, но принц ничего не забыл.

Спокойствие Долины было возмущено детскими выходками и фантазиями: Август дал Жюльетте понять, что охотно женился бы на ней, если бы она была свободна. Если бы она была свободна — другими словами, если бы г-н Рекамье отошел в мир иной… Однако г-н Рекамье, несмотря на возраст и недавние финансовые проблемы, оставался неисправимым оптимистом! А молодой Ампер, бывший в Волчьей Долине проездом, услышал о предложении принца. Тотчас же Керубино, который как будто остепенился по возвращении из Италии, снова полюбил Жюльетту. Почему бы ему не добиться того, что предлагает принц? Жюльетта не сказала «нет». Она даже сказала: «Все это кажется смешно, но вполне может случиться…» И Ампер размечтался… Он признался ей из Вантейля, где после погостил немного у своих друзей Жюсье, «что принц, а более его другой человек, который тоже может оказаться свободным, сильно его тревожат…».

Тем временем принц охотился в обществе французского короля. 7 октября он окажет честь прекрасной Рекамье, прислав ей часть королевской добычи — одну косулю и двадцать фазанов… А потом вернется домой.

3 ноября 1825 года кресло Бито де Преамене занял не Бенжамен Констан, а герцог Матье де Монморанси. В Аббеи ликовали! В Париже все считали, что это избрание было делом рук г-жи Рекамье; пресса повела на нее наступление. На заре следующего года вышла «Биография сорока членов Французской Академии» — естественно, без указания автора. Там была такая шпилька в адрес Матье:

«Г-ну де Монморанси не хватало только титула академика; теперь его история достигла своего завершения: полуреспубликанец в 1789 году, церковный староста при Империи, иезуит в 1821 году, восстановитель Испании в 1822-м, опальный министр, а затем академик; abyssus abyssum avocat».

Счастье не ходит в одиночку: вскоре новоиспеченный академик был снова призван ко двору — 11 января 1826 года Матье назначили воспитателем герцога Бордоского, что было весьма завидной должностью.

1 февраля, в часовне Аббеи, Амелия стала госпожой Ленорман. Делеклюз пометил в своем дневнике, что благодаря этому случаю узнал фамилию девушки. Извещение о свадьбе было составлено таким образом: «Господин Сивокт (из Белле), господин и госпожа Рекамье имеют честь известить Вас о бракосочетании мадемуазель Амелии Сивокт, их дочери и племянницы, с господином Шарлем Ленорманом».

Несколькими днями позже, после вступительной речи Матье, в Аббеи состоялся праздник в его честь. В Академии все прошло как нельзя лучше: Матье отвечал граф Дарю, а Шатобриан по такому случаю прочитал отрывок из своего предисловия к «Историческим исследованиям». 17 февраля Бенжамен написал Жюльетте письмо с извинениями за то, что не явился к ней «ни по случаю бракосочетания мадемуазель Амелии, ни ради литературных успехов г-на де Монморанси. Надеюсь, что первое будет содействовать Вашему счастию. Вторые же — торжеству».

Торжество не продлилось долго. Матье был болен, но не до такой степени, чтобы встревожить своих друзей. Г-жа де Буань рассказывает, что было дальше:

Ему стало лучше; все надеялись, что он выздоровел, когда, в Страстную пятницу 1826 года, не чувствуя себя достаточно здоровым, чтобы присутствовать на богослужении, он отправился с женой и дочерью в церковь Святого Фомы Аквинского поклониться Кресту. Он преклонил колена, опираясь на стул; его молитва затянулась сверх меры, и г-жа де Ларошфуко попросила его не стоять так долго на коленях. Он не ответил, она подождала еще, потом повторила свои слова, потом перепугалась и попыталась его поднять — он был мертв. Его перенесли в ризницу. Оказанная помощь была напрасной — он уже не дышал. Сердечная болезнь оборвала его жизнь у подножия этого Креста, к которому он так горячо и, думаю, так искренно взывал последние тридцать лет.

Жюльетта примчалась в церковь Святого Фомы Аквинского и в последний раз взглянула на своего друга…

«Я всегда очень любила Матье и оплакивала его, — сообщает нам г-жа де Буань и добавляет: — Отчаянию герцогини Матье не было предела. Ее столь сухая душа вся объята страстью», что, в общем, было расхожим делом. Отчаяние Жюльетты не было шумным. Оно было глубоким, сосредоточенным. Легко себе представить, что не словами герцогини де Брольи: «Какая прекрасная смерть!» — можно было ее утешить… Альбертина права, но она выбрала неподходящий момент, чтобы говорить такое Жюльетте. Та была в состоянии шока. Матье был не только ее молодостью и самым любящим, самым бдительным из ее друзей. Он был еще ее совестью.

Жюльетта подавлена. Уже на Пасху она решила одна запереться в Долине. Она писала Амелии: «Сердце мое надорвалось, когда я вошла сюда, первые минуты были мне столь тяжелы, что я до сих пор считаю, что хорошо сделала, не позволив тебе поехать со мной…»

Затем она на несколько дней отправилась к своим друзьям в Анжервилье, как часто делала в минуты несчастий или отчаяния… Жюльетте было нужно, чтобы прошло время, чтобы свершился траур, чтобы раны зарубцевались и с ними можно было жить. Внезапные кончины не самые легкие для тех, кто остается на этом свете.

Адриан, находившийся в Риме, был потрясен; как и Жюльетта, он испытал ту же потребность бежать из города, замкнуться в одиночестве и прислушаться к своему сердцу. Он писал ей 9 апреля, находясь «за 24 мили от Рима»: «Благодарю Вас, дорогой друг, что вы поверили мне Вашу печаль, оросили меня Вашими слезами, и если Ваше сердце разрывается от горя и ищет общества таких же несчастных, как и Вы, и по той же причине, что и Вы, вы правильно сделали, вспомнив обо мне. Вы знали все добродетели его жизни, как знали Вы и все слабости моей…»

Что хочет сказать Адриан? Любезный Адриан, само совершенство? Как странно, что под влиянием сильной боли — Матье был ему как брат, их судьбы никогда не расходились, — Адриан обронил эту откровенность, тайну своей жизни, о которой Жюльетта, разумеется, знала уже давно, которая так хорошо скрывалась за внешними приличиями, а теперь вдруг вышла на поверхность с откровенностью, уже не повиновавшейся перу. Мы об этом догадывались: Адриан был не один в своем романтическом и горестном одиночестве, в роскошной обстановке, на берегу моря, говоря о прервавшемся великом роде с отрешенностью уцелевшего, того, кто оплакивает ушедших и самого себя… Подле него был юный секретарь «семнадцати лет, поселившийся в старой хижине рядом с разрушенным старым фортом, охраняемым семнадцатью солдатами и двумя десятками рыбаков… Эти развалины, это одиночество, это море — все эти немые предметы мне по душе», — признается он…

Через некоторое время он вернется к своему юному спутнику: «Я заберу с собой это почти дитя, впрочем, уже столь рассудительное, любезное, разумное, интересное, чтобы дать ему хорошее образование, и попрошу Вас иметь к нему дружбу, обещанную ему другом моей крови…» Все понятно. Добавим, что такие излияния в подобный момент особенно показательны.

Жюльетте пришла мысль собрать воедино документы, относящиеся к христианской и поборнической жизни Матье (теперь нам известно, какую роль он сыграл во время Империи в пользу плененного папы, а затем, при Второй Реставрации, среди тайных обществ — рыцарей Веры, Конгрегации) и попросить певца христианства написать его биографию. Шатобриан подумает над этим, но не доведет проект до конца. Как и многие современники, он отдаст дань уважения Матье: в своих мемуарах он рассказывает о погребении в Пикпюсе и отмечает ужасную деталь: гроб опрокинулся, прежде чем опуститься на дно могилы, словно этот христианин «приподнялся на боку, чтобы еще помолиться…».

***

У Жюльетты был еще один дорогой ее сердцу план — обеспечить карьеру Ленорману: она хотела бы, чтобы он получил какой-нибудь государственный или дипломатический пост, и с этой целью обратилась к герцогу де Дудовилю. 30 июля тот прислал ей записку, обещая поговорить с королем.

Благодаря влиянию г-жи Рекамье Ленормана-таки «поставили на рельсы», хотя расцвет его карьеры настал лишь при Июльской монархии. У молодой семьи были далеко идущие планы, она сгорала от нетерпения…

В августе молодой Ампер, который решительно отрекся от своих поэтических и любовных восторгов, несколько напуганный матримониальными планами, которые строили в его отношении его отец и знаменитый палеонтолог Кювье, хотевший выдать за него свою дочь Клементину, отправился по совету Жюльетты в Германию. Он решил изучить на месте интересовавший его язык этой страны и ее литературу. Наконец-то обозначилось его истинное призвание!

Это путешествие, отражавшееся во взаимной переписке, стоило Жюльетте небольшой неприятности, произошедшей следующей весной: после зимы в Бонне Жан Жак приехал в Веймар и побеседовал с великим Гёте. В письме к Жюльетте от 9 мая 1827 года он подробно рассказал об этой чарующей встрече. Жюльетта «подкинула» письмо в «Глоб» (без разрешения его автора), и газета, разумеется, опубликовала отрывок из письма, в котором описывался Гёте «изнутри», а также веймарский двор. Это чуть не поссорило ее с Керубино, который решил, что она поступила нечестно. Жюльетта оправдывалась тем, что хотела «подтолкнуть» на литературном поприще своего протеже, организовав ему «дебют». По счастью, Гёте не обиделся на Ампера, которого высоко ценил, а Ампер недолго сердился на очаровательную подругу, которая была бы неважным — или чересчур хорошим — главным редактором… В то время правил профессиональной этики в журналистике почти не существовало, но все-таки!

Ампер продолжил свой путь через Берлин и Скандинавию до самого полярного круга, откуда он послал несколько изящных строчек в Аббеи… Затем снова вернулся в Южную Германию, а оттуда в Париж, уже зимой. Клементина Кювье умерла в сентябре. Жан Жак скорбел о ней, тем более что, как ему стало известно, перед смертью она была помолвлена с другим… При всем при том он вернулся излеченным.

В Аббеи радость от встречи с путешественником была велика. Сам Шатобриан проявил интерес к незаурядной личности молодого человека, его игривому уму, образному перу, опиравшемуся отныне на пережитый опыт и подлинные знания. К тому же вместе с Ампером в салон Жюльетты явилась целая плеяда подающей надежды молодежи, по большей части ученых, но и литераторов тоже: после Жюсье, Делеклюза, Ленормана, Юлиуса Моля вскоре настанет черед Мериме и Сент-Бёва…

Могло ли это дыхание жизни смягчить траур Жюльетты?

Старый семейный круг, в основном состоявший из лионцев, с каждым годом редел: в 1821 году тихо угас Камиль Жордан, потом, пока Жюльетта была в Италии, — Анетта Дежерандо, а совсем недавно — Лемонтей, скептический завсегдатай субботних ужинов, так же как и Брийя-Саварен, упомянувший свою прекрасную кузину в «Физиологии вкуса» и ушедший из жизни вскоре после свадьбы Амелии… За ними последовали Матье, потом великий Тальма. Осенью 1827 года Жюльетта узнала о скоропостижной смерти в Коппе Огюста де Сталя — кавалера Огюста, нежного воздыхателя из Шомона, который после кончины своей матери посвятил себя ее памяти и творчеству…

26 декабря Бенжамен, справлявшийся у Жюльетты о старых письмах г-жи де Сталь, чтобы передать их Брольи, так прокомментировал это событие: «Какую благородную карьеру прервал удар молнии! Из всей семьи больше всего я гордился Огюстом…»

Аббеи снова в трауре: в марте 1828 года умерли сначала г-н Симонар, а затем и г-н Бернар, оба уже в преклонном возрасте. Мы знаем, что друзья с юных лет никогда не расставались, даже в почти одновременном уходе из жизни как будто выражалась их тайная воля не разойтись между собой… Из благородных отцов оставался только г-н Рекамье, которому г-н Бернар завещал свой серебряный таз для бритья и дорожную шкатулку из красного дерева. Казалась ли бывшему банкиру пустой квартира на улице Вье-Коломбье? Мы этого не знаем. Зато нам известно, что он продолжал вести бурную жизнь, что всегда было ему свойственно. По свидетельству Балланша, он редко ужинал в Аббеи — чаще в городе или за городом.

К этим напастям добавлялось чувство неуверенности, вызванное недавним правительственным кризисом: испытывая давление со всех сторон — недовольство общественности, оппозиция справа и слева, а главное — зажигательные речи Шатобриана, — король был вынужден расстаться с человеком, который обеспечил преемственность его политики после кончины его брата. Виллель пал, став жертвой своей попытки обновить закон о печати (Шатобриан во всеуслышание поносил проект закона, прозванного им «вандальским»), а также несвоевременного и непопулярного роспуска национальной гвардии. Была надежда, что благородного виконта призовут в новый кабинет под председательством Мартиньяка; король его отверг, но в конце концов сделал послом в Риме. Адриана назначили в Вену.

Тревога Жюльетты по поводу скорого отъезда Шатобриана усиливалась от того, что ей предстояло расстаться с Амелией: Ленормана назначили в экспедицию под руководством Шампольона, которая должна была отправиться в августе 1828 года в Египет. Амелия будет сопровождать мужа до самой пристани, в Тулонском порту. Она намеревалась пожить там до тех пор, пока не получит первое письмо от Ленормана.

Жюльетта осталась в Париже в обществе Балланша, который как никто умел ободрить ее в трудные моменты. Но когда превосходный друг пишет к Амелии, в его словах слышатся жалобы Жюльетты:

От этой жизни, сотканной из неуверенности, возводимых и разрушаемых планов, отъездов и отсутствий, о которых никогда не знаешь, когда они закончатся, невозможности рассчитать встречи, у меня голова идет кругом…

Амелию занимают детали протокола, которые она намерена уладить «наверху», как и положено, — то есть через неотложное заступничество тети перед адмиралом Алганом и министром военно-морского флота де Невилем: нужно добиться, чтобы Ленормана допускали за стол капитана фрегата «Эгле» наравне с Шампольоном! Жюльетта все сделала.

21 августа она изливает душу племяннице:

Г-н де Шатобриан заболел (ревматической лихорадкой). Его отъезд по-прежнему назначен на начало сентября. Как грустно ото всех этих отъездов! Как тяжела жизнь! Когда же мы все соберемся вместе? Прощай, моя бедная дорогая Амелия, возвращайся как можно скорее отдохнуть на моей груди и ждать и постарайся усмирить свое воображение и заботиться о своем здоровье. Г-н Ленорман, когда вернется, должен найти тебя свежей, точно королева цветов.

14 сентября 1828 года Шатобрианы — ибо на сей раз виконтесса решила сопровождать мужа — отправились в Италию. Около 10 октября они прибыли в Рим. Там они пробудут примерно семь месяцев. Жюльетта надеялась к ним присоединиться и, если бы посольство продлилось подольше — кто знает, — поселиться в Вечном городе, посреди своего маленького общества… Пока же великий человек поручил ей непростую задачу: добиться постановки «неиграбельной» трагедии под названием «Моисей», которую он написал еще при Империи…

 

Посольство в Рим

Это посольство будет не столь политизированным, как предыдущее, в Лондон, но таким же пышным, а в общем, более приятным. Шатобриан вновь увидел Рим, и «волшебное действие», которое оказал на него этот город, было подобно эстетической и духовной вспышке…

Не то чтобы удаление от Парижа было ему по душе: Карл X знал, что делал, отправляя его в Рим, и Шатобриан порой с горечью задумывался о возможных интригах, которые велись в Замке во время болезни его непосредственного начальника — министра иностранных дел Ла Ферроне, и хотя, в некотором роде, смерть папы Льва XII оказалась ему на руку, наделив деликатной ролью в переговорах конклава, он не строил никаких иллюзий относительно важности своей деятельности в европейской дипломатии. Как всегда, его внутренний мир отличается разнообразием: Рим приводит его в восторг, но в то же время неотступно преследует мыслями о смерти и уничтожении. Он скучает по Жюльетте. Ему тяжело от присутствия г-жи де Шатобриан. Тогда он берется за перо и с трогательной доверчивостью делится всем с той, кто ждет его в Париже, заботясь о его политических и литературных интересах.

Художник Огюст де Форбен, познакомившийся с Жюльеттой именно в Риме в 1814 году, вернулся в Вечный город в 1828 году и был принят французским послом во дворце Симонетти. По словам г-жи Сальваж, тоже отправлявшей Жюльетте подробные письма из Рима, Форбен так отозвался о Шатобриане: «Он показался мне орлом, запертым в курятнике».

Госпожа Сальваж была далеко не красавицей: у нее был длиннющий нос, и Адриан подметил эту черту, описав ее не лестно, но метко: «Нужно быть с ней поосторожнее. Если она рассердится, то проткнет вас своим носом!..» При всем при том ее письма к Жюльетте весьма забавны: в них открываешь для себя Шатобриана-человека, который смеется, как ребенок в кукольном театре (в палаццо Фиано), что супруга посла комментирует таким образом: «В Париже, когда думали, что он занят чем-то серьезным, его мысли часто уносились к Полишинелю». В то же время г-жа Сальваж посылала Жюльетте подробные и регулярные отчеты о жизни во дворце Симонетти, маленьких неприятностях, например, супруги посла: «Ей все руки расцарапал кот, подаренный папой, которого ей очень хотелось заполучить, и она выпросила его себе». Любовь этой странной пары к семейству кошачьих — не самая антипатичная его черта: 2 апреля г-жа Сальваж сообщила в Аббеи, «что кот папы удостоен чести быть допущенным в спальню г-на де Шатобриана», супруга же его нашла утешение с котом горничной… В переписке Жюльетты как бы между прочим говорится о том, что к послу вернулись все прежние чувства к Риму…

Что это значит? Смерть папы, а затем собравшийся конклав вызвали бурю деятельности в канцеляриях, которые, разумеется, хотели попытаться повлиять на избрание нового понтифика сообразно их дружескому расположению и расстановке сил… Только ли этим можно объяснить перемену тона и настроения Шатобриана? Он вновь увлечен и явно помолодел… Как странно! Как по волшебству, всё прояснилось — и небо, и его душа: он в восторге, конклав подвигается, его архивные поиски идут хорошо, он возобновил свои прогулки и между голосованиями устремляется из Ватикана к Святому Онуфрию, чтобы проверить и сообщить Жюльетте, что за оградой растут два апельсинных дерева, а не зеленый дуб… Тон его писем к ней весел и энергичен… Куда только девались ревматизм, скука и мрачность…

Жюльетта пока ничего не знает, но вскоре ей станет известно, что Шатобриан завел сразу несколько любовных интрижек. Благодаря несдержанному на язык персоналу посольства мы узнаем, что он осыпал цветами княгиню дель Драго… а на Пасху началась связь, малейшие обстоятельства которой нам сообщит сама заинтересованная особа… Это молодая женщина (она родилась в Милане в 1801 году), которую послу рекомендовала г-жа Амелен и которая окажется привлекательной партнершей, не дикаркой, страстно желавшей заставить говорить о себе, — Гортензия Аллар.

После довольно бурной юности она выйдет в 1843 году замуж за г-на де Маритана, не зажившегося на этом свете, и получит известность в литературе под псевдонимом «г-жа де Саман». Она опубликует несколько романов, в том числе «Сикст» и «Индианка», но позднюю скандальную славу ей принесут в основном откровения о ее связях, сопровожденные предисловием Жорж Санд и озаглавленные «Очарование осторожности». Мы узнаем о ее встречах с Шатобрианом, прекратившихся весной 1830 года и впоследствии время от времени возобновлявшихся, о подробностях, ничего не добавляющих к славе писателя… Мы разделяем мнение Барбе д'Оревилли, которому претили бахвальство и бесстыдство этой книги: он не мог простить автору того, что она «раздела» на виду у всех очаровательного и стареющего мужчину, легко поддавшегося ее чарам…

Гортензия Аллар, использовавшая все средства без разбора, лишь бы прославиться, была, впрочем, доброй, хотя и бестактной девушкой, за неимением лучшего она дала себе то, чего не добилась от славного писателя — немного известности, связанной с великим именем… Из двух литературных авантюристок, попавшихся Жюльетте на жизненном пути (вторая — Луиза Коле — появится позже), Гортензия Аллар была самой интересной. Не столько благодаря себе самой, как благодаря своему влиянию на Сент-Бёва, на которого она обратит свое благосклонное внимание после автора «Агалы», — тот читал интимные письма Шатобриана и, как и его ровесница Гортензия, был очарован великим человеком, отцом новой чувственности, которого потом захочет убить…

Сегодня, когда мы одинаково восторженно относимся ко всему, нам трудно представить, как властно Шатобриан царил тогда в мире литературы: Гюго и Бальзак только начинали, Стендаль был известен лишь узкому кругу. Ламартин оставался в тени. Мериме и Сент-Бёв почти не существовали… Опираясь на престиж своей официальной роли, Шатобриан господствовал безраздельно. Если для нас он — автор посмертного произведения, «Замогильных записок», то для людей его эпохи он в основном был творцом «Рене», «Агалы» и «Гения христианства», иными словами, представал отцом романтизма, мастером образа и слова. К тому же он был грозным полемистом и членом Академии, перед которым заискивали. Нет ничего удивительного, что дети нового века поклонялись ему, хотя впоследствии с тем же пылом отрекались от этого поклонения, не лишенного некой опаски… Вместе читая зажигательную прозу своего кумира, Сент-Бёв и его нескромная подруга, должно быть, провели сладостные минуты… Слабости великого человека, вероятно, забавляли их, а главное — ободряли.

Позже, после смерти Жюльетты и Рене, Гортензия Аллар напишет такие строки своему старому сообщнику:

Я всегда хвалила г-жу Рекамье и никогда не оказывала ей плохой услуги. Она это знала и говорила в мой адрес тысячу приятных вещей; она считала, что я упорхнула, а она не была злопамятна. Я никогда к ней не ревновала, никогда не стремилась быть упомянутой в «Замогильных записках»: конечно, я слишком мало значила, чтобы там фигурировать, к нашим отношениям примешивались другие связи, у нас с Рене была разная вера, я была не из его лагеря и не относилась к женщинам из его свиты.

Почему она не оставалась столь же скромной до конца?!

***

Однако вернемся в Рим, где, пока Рене и Гортензия развлекались и проводили долгие часы, запершись в ее квартире на улице Четырех Фонтанов, что подле Квиринала, разворачивались пасхальные торжества, следуя неизменному ритуалу и с неизменной же пышностью… Рене откликнулся на это более чем живо; вот что он писал Жюльетте:

Суббота, Рим, 11 апреля 1829 г.

Вот уже и 11 апреля: через неделю Пасха, через две — мой отпуск, а потом я увижу Вас! Все тонет в этой надежде: я более не печалюсь, не думаю о министрах и политике. Увидеть Вас — вот и всё; остальное я ставлю в медный грош.

Завтра начинается Страстная неделя. Я подумаю обо всем, что Вы мне сказали по этому поводу. Отчего Вы не здесь, чтобы слушать вместе со мной прекрасные песни скорби?!А потом мы отправились бы на прогулку в пустынные поля под Римом, теперь покрытые зеленью и цветами. Все развалины как будто помолодели с наступлением весны. Я из их числа.

Натура Шатобриана позволяла ему жить в нескольких регистрах и одновременно испытывать разнообразные чувства. Не будем обманываться, как не обманывалась и Гортензия Аллар: в центре жизни писателя оставалась его любовь к г-же Рекамье и его потребность в ней, не только каждый день, но и далее, навеки связанной с тем его образом, который он оставит потомству… Поэтому он оставлял для нее лучшее в себе, самые потаенные свои мечты, переживания, амбиции, тревоги, разочарования, канву своей души, которые питали его перо, а то как нельзя лучше передавало их в цвете и движении. И об этом знала Жюльетта.

«Это было время, когда она более всего была им довольна», — скажет впоследствии г-жа де Буань, вспоминая посольство в Рим… Какое ей было дело до возможных любовных похождений! Шатобриан великолепно умел подобрать слова, чтобы их замаскировать…

***

В Аббеи Жюльетта ждала: ее племянница снова уехала в Тулон, откуда надеялась отплыть в Грецию вместе с мужем, который должен был за ней заехать. Она ждала также посла, не зная, сколько времени продлится его отпуск и сможет ли она его сопровождать, когда он вернется в Рим. Как всегда, Жюльетта, любившая ясность, сетовала на такую неопределенность. Амелия, называвшая «благородного друга» своей тетушки «грубияном», не умевшим оценить ее душевной привязанности, всё же надеялась, что возвращение виконта ее развлечет. Она не ошиблась. 1 июня 1829 года тетя ей сообщила:

Г-н де Шатобриан приехал еще в четверг; я была счастлива увидеться с ним, еще более счастлива, чем я предполагала… Если г-н де Шатобриан вернется в Рим, вероятно, я проведу там зиму… Возвращение г-на де Шатобриана вернуло мне жизнь, которая уже угасала. Мои еще столь юные впечатления позволяют мне лучше понять твои.

Она шутит — и жеманится. Это сообщничество между двумя женщинами…

В салоне Жюльетты 17 июня читали «Моисея». «Лафон читал очень плохо, потому что рукопись была дурна, — писал Амелии Балланш. — Тогда г-н де Шатобриан начал читать сам: таким образом, интерес возместил то, чего могло недоставать чтению. Однако ваша тетушка была как на иголках…» Среди собравшихся было одно новое лицо — Мериме. Присутствовавший там Ламартин вспоминал, что Шатобриан, в тот день сидевший под портретом Коринны, был похож на «постаревшего Освальда, прятавшего за ширмами и дамскими креслами некрасивость своих неровных плеч, низкий рост и тонкие ноги…»

В середине июля Рене и Жюльетта расстались: он поехал на воды в Котере, в Пиренеях, где намеревался встретиться с одной из своих почитательниц, с которой переписывался уже некоторое время, — Леонтиной де Вильнёв. Эта «окситанка», разочаровавшая его при встрече, все же подала ему идею романа, к которому он сделал наброски, но так и не написал. Что важнее, он узнал о падении правительства Мартиньяка и его замене Полиньяком, бесталанным «крайним», которого считали незаконным сыном короля… Рене ухватится за этот повод подать в отставку с поста посла в Риме.

В это время Жюльетта жила в Дьепе, в компании Балланша. Она писала Амперу, который отправился в Гиер к больному отцу, что «ложится в девять часов, встает в шесть, принимает морские ванны, которые должны совершенно ее преобразить, читает, гуляет по берегу моря, думает и мечтает о своих друзьях, по утрам делает несколько визитов и проводит вечера с г-ном Балланшем…». К несчастью, мирное течение жизни было нарушено приездом дофины и герцогини Беррийской: празднества, балы, иллюминация раздражали ее. Это чувствуется из писем герцога де Дудовиля, который, по обыкновению, ей сочувствовал: «Все эти нынешние волнения, распри, переживания ранят Вашу чувствительную душу, Ваш мудрый ум, Вашу бескорыстную любовь к добру; все эти отставки проходят не так спокойно, как моя…» Ибо, конечно, Жюльетта снова задавалась вопросом, что уготовит судьба Рене…

Все это усугублялось мелкими неприятностями: заручившись согласием Адриана, она решила оказать услугу своей соседке по Аббеи, весьма настойчивой г-же Жюно: нужно было подыскать место для одного из ее сыновей. В начале лета Адриан согласился взять его с собой в Вену. Неудачная мысль! Молодой Жюно для начала наделал долгов, отказался даже появляться в посольстве и заслужил себе у товарищей репутацию «взбалмошного, странного и непоследовательного». Пришлось оберегать его мать, тайно прибегнуть к помощи ее старого друга Меттерниха, уладить дело полюбовно… Г-жа Сальваж устраивала сцены из Альбано: она разочарована, она ждала Жюльетту. Она ревнует к г-жам Свечиной и Нессельроде, ведь они тоже в Дьепе. Несмотря на всю мягкость Жюльетты, она чувствовала горечь… В Аббеи меняют убранство — как это воспримет ее окружение?.. И самое неожиданное: у Балланша роман! Ленорман так пишет об этом Амперу: «Да, роман весьма некрасивый, с жадной старой девой по имени мадемуазель Мазюр, разыгрывающей сильную страсть к автору „Антигоны“. Бедняга не может оставаться безучастным к выражениям восторга, к которым он не привык. Но мы надеемся, что это приключение не принесет ему вреда и не выставит на посмешище…»

Осенью, устроившись, на сей раз окончательно, в больших апартаментах второго этажа, которые г-жа де Буань и Шатобриан нашли превосходными, Жюльетта встретилась с Адрианом: он выехал из Вены в Лондон «с поручениями в пользу греков»…

Жюльетта попросит его позаботиться об одном молодом друге Ампера, очень одаренном человеке, которому можно было бы подыскать место в Лондоне, как устроили юного Жюно в Вене: речь о Мериме. После нескольких переговоров герцог де Лаваль был готов принять его в число своих атташе. Увы, молодой человек раздумал быть дипломатом. Своему ходатаю — Жюльетте — он привел в пример «простого солдата», который должен следовать за «генералом»! Генералом, как можно понять, был Шатобриан… «И потом, — добавил он, — от болезни писательства не излечиваются!» Ладно. Как можно было ожидать, Мериме обиделся на Жюльетту за то, что она попыталась сделать для него или, скорее, для Ампера…

Начало зимы выдалось мрачным: политическая напряженность с каждым днем становилась все тягостнее. Герцог де Дудовиль, так хорошо знавший Жюльетту, поделился с ней своим неодобрением того, что он называл «опасными декламациями…». В его глазах вещи представали в более темных красках. Он опасался «революционных путешествий Лафайета и компании», отмечал «брожение в умах, бред в головах, страсти, примыкающие к ним амбиции, которые сбивают с толку столько людей…». Короче, послушать его, так надлежит готовиться «к новым потрясениям, как в 1789 году». Верно подмечено, надо признать.

В этой тревожной обстановке у Жюльетты прошло чтение «Гамлета» в новом переводе Вайи, в присутствии, как она писала Амперу, «полусотни романтиков, все они в восторге, однако я остерегаюсь такого энтузиазма»… На дворе 11 октября, до премьеры «Эрнани» еще четыре месяца!.. Жюльетта сообщает Амперу, что она развлекается, помогая Шатобриану в кое-каких исследованиях: «Г-н де Шатобриан по-прежнему занят своими историческими трудами, с нетерпением ожидая увидеть историю в действии…»

Ждать долго не придется. Год, завершающийся образом Жюльетты, которая по просьбе Рене читает Тьера, Минье и Тацита, замыкает десятилетие, прошедшее для дамы из Аббеи под знаком Шатобриана, его назначений, поездок, опалы, его оппозиции и, в меньшей мере, его писательской деятельности. Но все переменится: завтра наступит 1830 год, год разрывов и разломов, переломный год в политической и литературной жизни их страны, а во многих отношениях — и их собственной жизни…

 

Июльские дни…

Для г-жи Рекамье первым делом изменилось ее личное положение: в понедельник 29 марта 1830 года, примерно в три часа пополудни, в присутствии Жюльетты, доктора Рекамье и еще одного врача, примчавшегося в последний момент, (беременной) Амелии и Балланша, г-н Рекамье скончался в большом салоне Аббеи. Дожив почти до восьмидесяти лет, не изменяя своему обычному оптимизму, он почти никогда не болел, если не считать непродолжительной лихорадки в предыдущем году, ничем не нарушившей его приятного времяпрепровождения. Балланш отметил, что «он на порядок сдал», но всем остальным его жизненная сила по-прежнему казалась поразительной. Ленорманы прокомментировали это событие в письме к Амперу, бывшему тогда доцентом в марсельском Атенее: «Мы потеряли бедного дядюшку 29 марта; он не страдал и ни на минуту не подозревал об опасности, но эта катастрофа после полутора суток болезни только сильнее поразила, поскольку была более неожиданной».

Балланш справедливо выразился по этому поводу: «Он забывал принимать годы один за другим, по мере того, как они приходили; пришлось взвалить их на себя все зараз».

Счастливый человек! Почувствовав, что надломился, он пришел к Жюльетте и там угас, как и жил, — самым естественным образом!

Жюльетта, по словам ее окружения, была «сильно потрясена», однако старалась держаться молодцом… Сколько воспоминаний, чувств, самокопания, должно быть, вызвала у нее эта внезапная смерть!

«Трудно было встретить менее совпадений во вкусах, настроении, уме и характере, чем между г-ном и г-жой Рекамье; одно-единственное качество было для них общим — доброта; и тем не менее в необычном их союзе, длившемся тридцать семь лет, постоянно царила полная гармония. Потеряв его, г-жа Рекамье как будто во второй раз потеряла отца…»

Г-жа Ленорман права. Из девочки, на которой он женился во время Террора, Рекамье сделал самую красивую женщину Парижа, если не самую счастливую. Никогда, разве что немного, во время изгнания, он не отказывал ей в любящем покровительстве. Рекамье любил Жюльетту, как отец, желавший ей добра. И Жюльетта платила ему тем же. Она выполняла и свои обязательства. Их заслуга и элегантность состоят в том, что они изначально сумели выйти с честью из ненормальной ситуации. Закрыв глаза г-ну Рекамье, Жюльетта перевернула самую тайную, но не менее почетную страницу своей истории. Ей не за что было краснеть. Последний поступок элегантного банкира, продиктованный доверием, тому свидетельство. Как в случае Матье де Монморанси, друзья г-на Рекамье могли сказать: «Какая прекрасная смерть!» По крайней мере, она наступила вовремя.

Супруги Шатобриан отреагировали по-разному. Г-жа де Шатобриан — с теплотой, не совсем уместной в данном случае. Рене был погружен в задумчивость.

Адриан не забыл ее и прислал соболезнования из Лондона. Госпожа Сальваж оказалась довольно проницательной: «Вы говорите, что Ваше будущее холодно и мрачно. Если я знаю Вас так хорошо, как Вы говорите, если я верно оценила Ваши впечатления в тот момент, когда порвались связывавшие Вас узы, я не могу подумать, что это событие послужило к упадку духа, заставляющему Вас смотреть на будущее сквозь черную пелену. Есть ли у Вас какое-нибудь горе?»

9 апреля Жюльетта решила провести две недели в Боннетабле, у герцогини Матье. Зациклившаяся на своем непримиримом ультрароялизме и моральном конформизме, она выглядела карикатурой на женский тип, получавший все большее распространение: старая вдова-святоша, утрированная утонченность которой сравнима только со скупостью. Последнюю черту не без иронии подмечает г-жа де Буань — у этой «странной особы» она особенно бросалась в глаза:

Она не обделена умом, рассказывает довольно смешно и непревзойденным образом считает свои экю. Поскольку она всегда больше всего любила деньги, то полагает, что Бог разделяет ее вкусы. Когда она чего-либо хочет, то отправляется к алтарям и обещает доброму Боженьке более-менее круглую сумму, в зависимости от важности предмета. Если ее желание исполняется, она добросовестно платит. Но ничего не дает, если ничего не вышло…

Как и мы, г-жа де Буань, наверное, спрашивала себя, о чем могут говорить эти две столь непохожие вдовы…

Возможно, Жюльетта искала в Боннетабле лишь немного покоя и живые воспоминания о Матье. Властная Гортензия попытается — безуспешно — вовлечь ее в литературный проект: вместе публиковать… цензурованные произведения г-жи де Жанлис! Вот, наверное, посмеялся Шатобриан, когда об этом узнал…

Тем временем Аббеи казалось пустым без своей хозяйки. Амели без зазрения совести напоминает ей об этом в длинном письме от 14 апреля, которое выражает извечную любовную собственность окружения Жюльетты на нее саму: без нее все идет наперекосяк, она должна вернуться. Балланша разбил ревматизм, дело с наследством г-на Рекамье оборачивается плохо, Амелия скоро родит, и сколько бы ни насмешничали «эти господа» насчет того, что здесь вряд ли пригодится опыт г-жи Рекамье в данной области, все-таки… Амелия опасается перепадов настроения в «монастыре», надеется, что тетушка «проводит больше времени на прогулке, чем на мессе» (!), что «ее герцогиня не слишком ее утомляет»… И потом все эти дамы рвутся на ее террасу, чтобы посмотреть на кортеж, когда раку святого Винсента де Поля будут переносить к лазаристам, г-жа де Шатобриан и ее кузина уже записались первыми… Высший аргумент: в Аббеи скоро зацветет сирень!

Жюльетта вернется. Но скоро, в июне, снова уедет в Дьеп. Тем временем Амелия произвела на свет девочку, названную в честь двоюродной бабушки. Или приемной бабушки — как угодно. Жюльетте, которой исполнилось пятьдесят два года (и Жерар написал ее сидящей, в профиль, все такой же грациозной), наверное, было тяжеловато смириться со своим новым качеством, новым гражданским статусом — вдовы и бабушки.

***

Во вторник 27 июля 1830 года Шатобриан приехал к Жюльетте в Дьеп и провел несколько часов в ее обществе, в отеле «Альбиан», «беседуя и глядя на волны». Политическая обстановка была напряженной: в мае палата депутатов воспротивилась королю и в своем «Обращении 221-го» ясно дала понять, насколько она не одобряет правительство Полиньяка. В ответ Карл X ее распустил. Несмотря на недавние успехи в Алжире, новая палата в большинстве своем была либеральной. Король должен действовать. Опасаются попытки государственного переворота. Появляется добрый Балланш со свежими новостями: публикация четырех королевских ордонансов, отменяющих свободу прессы, распускающих новый парламент, изменяющих закон о выборах и назначающих выборы на следующий месяц. Шатобриан не ошибся: момент серьезный, ему нужно немедленно возвращаться в Париж. Он «сел в карету в семь часов вечера, оставив своих друзей в тревоге»…

По дороге Шатобриан перечитал в «Мониторе» королевские ордонансы: они ужасно нескладны и выражают «полное неведение о состоянии современного общества»… Брожение умов таково, что Париж может восстать… Шатобриану не хочется такое пропустить…

Он прав. В тот день король остался в Сен-Клу, тогда как Мармон развернул королевские войска в столице. Вечером начались первые столкновения, из мостовых вынимали булыжники, в бедных кварталах строили баррикады. Шатобриан, подробно рассказавший об этих днях в «Записках», писал, что тогда «старые тактики революции еще помнили пути к ратуше, а прежние мятежники наставляли молодых инсургентов». И добавляет — потрясающий ракурс: «В Сен-Клу играли в вист».

В среду 28-го, в пять часов утра, Париж был объявлен на осадном положении. Восстание ширилось. Три колонны, развернутые Мармоном, чтобы ему противостоять, потерпели поражение. Бились на Аркольском мосту и на подступах к ратуше, на которой удалось поднять трехцветный флаг.

В четверг 29-го Мармон, отступивший к Лувру и Тюильри, был вынужден оставить свои позиции. Как национальные гвардейцы накануне, два из его полков примкнули к мятежникам. Мармону пришлось вывести войска из Парижа. Под вечер «трех славных дней» Бурбоны, не покидая Сен-Клу, были побеждены.

В тот же день Шатобриан сообщил обо всем Жюльетте.

Четверг, утро, 29 июля 1830 г.

Пишу Вам, не зная, попадет ли к Вам мое письмо, ибо почту больше не отправляют.

Я вступил в Париж: под звуки канонады, перестрелки и набата. Сегодня утром набат еще звучит, но, выстрелов больше не слышно: говорят, что происходит организация и сопротивление будет продолжаться, пока ордонансы не отзовут. Вот непосредственный результат, не говоря уже об окончательном результате клятвопреступления, по меньшей мере явную вину за которое мерзкие министры возложат на корону. Национальная гвардия, Политехническая школа — всё в этом участвует. Я еще никого не видел. Можете судить, в каком состоянии я нашел г-жу де Шатобриан. Люди, которые, как и она, уже видели 10 августа и 2 сентября, остались под впечатлением террора. Один полк, 5-й линейный, перешел на сторону Хартии. Ясно, что г-н де Полиньяк и его правительство — главный виновник [sic], какой только есть. Его бездарность — плохое оправдание: амбиции при отсутствии талантов — преступление. Говорят, что двор в Сен-Клу готов уехать.

О себе не говорю. Мое положение тягостно, но ясно. Взвился трехцветный флаг. Я же признаю лишь белое знамя. Я не предам ни короля, ни Хартию, ни законную власть, ни свободу. Так что мне нечего говорить и делать, только ждать и оплакивать мою страну.

Несмотря на жгучее желание видеть Вас, несмотря на то, что мне всего недостает в Ваше отсутствие — счастья, чтобы жить, и воздуха, чтобы дышать, — оставайтесь, где Вы есть, выждите несколько дней; я буду писать Вам каждый день. Мне было бы весьма сложно, из-за страхов г-жи де Шатобриан, выехать и отправиться к Вам, оставайтесь же, пока все не уляжется. Одному Богу известно, что теперь будет в провинции; уже поговаривают о восстании в Руане; с другой стороны, Конгрегация вооружит шуанов и Вандею. От чего только зависят империи! Одного ордонанса и шести жалких, бесталанных или бессовестных министров достаточно, чтобы превратить самую спокойную и цветущую страну в самую мятежную и несчастную.

Полдень.

Стрельба возобновилась; как будто атакуют биржу, где окопались королевские войска. В предместье, где я живу, начинается восстание; поговаривают о временном правительстве, вождями которого стали бы генерал Жерар, герцог де Шуазель и г-н де Лафайет.

Вероятно, это письмо не удастся отправить. Париж объявлен на осадном положении. За короля командует маршал Мармон; говорят, его убили, но я не верю. Постарайтесь не тревожиться. Да хранит Вас Бог! Мы еще увидимся.

Жюльетта не прочитает это письмо в Дьепе, откуда она выехала в пятницу 30 июля. У ворот Парижа, в Шапель-Сен-Дени; ей пришлось оставить карету и идти через город пешком в сопровождении Ампера и горничной, чтобы добраться до Аббеи. За несколько часов до того она могла бы повстречать странный кортеж — несколько молодых людей узнали Шатобриана и несли на руках до Люксембургского сада: в его лице приветствовали борца за свободу печати.

Бурбоны побеждены, но кто придет на их место? Парижане склонялись к кандидатуре героя войны за независимость Америки, старика Лафайета, который не замарался ни при Терроре, ни при Бонапарте, ни при власти «крайних». Восстановит ли он республику, как того требовала часть восставших?

Лафайет сознавал, что сторонники республиканского варианта еще находились во Франции в меньшинстве. Тьер предложил выход из сложившегося кризиса: Луи Филипп Орлеанский, осторожный, популярный, либеральный сын Филиппа Эгалите, ждущий своего часа.

В субботу 31 июля Лафайет принял в ратуше главу младшей ветви королевского дома. Луи Филиппа сделали королевским наместником. Он обратился к парижанам с прокламацией, восстановил трехцветную кокарду, назначил временное правительство и очень ловко отказался от королевского звания: он-де хочет получить трон только от парламента… Это произойдет 7 августа: республику задвинули в пользу буржуазной монархии, но на сей раз божественное право умерло окончательно.

В первых числах августа, до памятного заседания палаты пэров, 7-го числа, Шатобриан должен был принять решение. Он написал королю в Сен-Клу, предоставляя себя в его распоряжение. О нем никто не вспомнил, он был удручен… А король теперь отправлялся в третье изгнание… Что станет делать благородный виконт? Его роль в падении Бурбонов была немаловажной. Яростному защитнику свободы самовыражения как будто нечего было опасаться от королевского наместника, к которому стремились примкнуть не только буржуазия, но и интеллектуальная элита… Кстати, Пале-Рояль был готов его принять. Ему делали авансы… Сама г-жа де Буань вместе с прекрасной Рекамье отправилась к нему. Всем известны были ее связи с младшей ветвью… Как рассказывает г-жа де Буань, Шатобриан был «обижен на Карла X, который не ответил на его письмо; возмущен пэрами, не избравшими его руководителем палаты; в ярости на королевского наместника, не облекшего его властью, к которой его призывали события». Шатобриан зачитал дамам речь, которую он готовил для выступления в палате пэров. В одном из ее пассажей герцог Орлеанский изображался шествующим к трону с двумя головами в руках; всё остальное было выдержано в том же духе. Обе дамы наперебой старались его убедить, что он нужен палате и Франции и что ему уготовано великое будущее. В конце концов великий человек смягчился. В речи, которую он произнес в палате пэров, говорилось уже не о двух головах, а о том, что «он преподнес бы корону герцогу Орлеанскому, если бы она у него была».

Тем не менее Шатобриан остался непримиримым: он ни к кому не примкнет. Непонятный человек! Падение Бурбонов, в конечном счете, его устраивало: теперь он сможет примириться сам с собой. Без всяких иллюзий относительно их неблагодарности и политической слепоты, Шатобриан будет их защищать, не столько для того, чтобы они вернулись, сколько, чтобы свести воедино свою неоднозначную мысль и свою противоречивую борьбу. Таким образом, государственный министр, отозванный за поддержку Хартии, глава французской дипломатии, восстановивший инквизицию и божественное право в Испании, полемист, который затем клеймил посягательства на свободу печати и тем самым укреплял либеральные чаяния своих сограждан, аристократ, в большой мере способствовавший падению старшей ветви, с достоинством и ясностью решился на почетную отставку. Он послужил старшей ветви, он сражался со старшей ветвью, он будет жалеть о старшей ветви… Расставшись с мечтой о председательстве в правительстве (но расставшись ли?), Шатобриан окончательно предпочел оппозицию. Ее заслугой были достоинство и идеологическая последовательность постфактум. Шатобриан избрал отречение из верности, а также то, что теперь так ему шло — честь.

7 августа он произнес перед немой, оцепеневшей палатой пэров великолепную речь о верности побежденным, которые, если бы ее услышали, не поверили бы своим ушам! «После всего, что я сделал и сказал для Бурбонов, я стану последним из презренных, если отрекусь от них в тот момент, когда в третий и последний раз они отправляются в изгнание». Прекрасный ораторский прием. Освободившись от дела, Шатобриан предстал тем, кем он был — человеком слова.

Подавляющим большинством пэры поддержали новый режим. А Шатобриан завершил свою политическую карьеру.

***

Июльские события произвели важный поворот в жизни Жюльетты: ее старые друзья ушли в отставку, молодые — напротив, заявили о себе… Все это отразится на Аббеи.

Герцог де Дудовиль и герцог де Лаваль отошли от дел одновременно с Шатобрианом. Первый уехал в Монмирайль, откуда желчно писал Жюльетте:

Передайте от меня поклон госпоже Ленорман и ее счастливому супругу, счастливому благодаря своей жене, счастливому благодаря своей приемной тетушке и трижды счастливому благодаря счастливой революции, которая сделает столь счастливыми французов, бывших столь несчастными пятнадцать лет. Сколько счастья! Боюсь, у нас случится от этого несварение желудка, а излишек во всем есть недостаток.

Адриан же отправился на воды в Экс-ан-Савуа, что всколыхнуло воспоминания о былом… Он столь же сильно не одобрял революции, как и герцог де Дудовиль, но его чувства смягчало новое присутствие в его жизни:

Я нашел в этом потаенное утешение, наполняющее мое сердце тайной и нежностью. Вы представить себе не можете, к какому невинному, прекрасному и очаровательному предмету оно привязалось. Мне бы хотелось, чтобы Вы убедились собственными глазами, до какой степени сие суждение, не являющееся преувеличением с моей стороны, соответствует действительности…

Адриан намеревался провести зиму в Пьемонте и Тоскане: с течением времени сопровождавший его молодой человек, несмотря на все заботы, которыми его окружали врачи, слабел, подтачиваемый туберкулезом… Письмо к Жюльетте с описанием агонии «бедного маленького больного» такое же душераздирающее, как некогда послания князя Пиньятелли…

Что до Шатобриана, то он, если не считать кое-каких перипетий и путешествий, посвятит остаток своих дней завершению труда, за который он взялся много лет назад и который был важнее его жизни, поскольку воссоздавал ее, возвеличивая, придавая ей выпуклость, связность, осмысленность, — «Замогильных записок». Жюльетта решила ему помогать. И отныне она сумеет сохранять безмятежность. Она совладает с тревогами, и ее связь с Шатобрианом в некотором роде примет обратную направленность: психологический переворот станет следствием переворота политического, который только что пережил Рене. Свидетельствует г-жа де Буань: «Разившие его грозовые удары заставили его привязаться к ней, вместо того чтобы привязать ее к себе…» Одним словом, Шатобриан положился на Жюльетту, которая беспрестанно будет трудиться рядом с ним, поочередно усмиряя его, сдерживая и ободряя в его предприятии.

Жюльетта сумеет превратить свой салон в святилище старого воина, где она будет оберегать его отдых, его настроение и его работу. Не стоит, однако, думать, что Аббеи становилось окаменелостью, как полагал Ламартин, видевший в нем «академию в монастыре», место, где «учтивость и этикет раскладывали все по полочкам». Другое поколение. Закружившись, поэт забыл, что несколько лет назад он сам дебютировал в этой неофициальной академии и что его дебют походил на воцарение на Олимпе. С течением времени процент «бессмертных» в окружении Жюльетты возрастет, ее салон станет необходимым трамплином, откуда можно было перенестись на набережную Конти, а ее покровительство часто завершалось избранием в Академию — в этом не было ничего несовместимого с талантом, однако это дарило ей не только друзей…

Еще один упрек из уст Ламартина: «Если салон г-жи де Брольи был палатой пэров, салон г-жи де Сент-Олер — палатой депутатов, салон г-жи де Жирарден (урожденной Дельфины Гей) — республикой, то салон г-жи Рекамье был монархией…» Монархом, как можно понять, был Шатобриан. Конечно, но Аббеи ничего не потеряло от этого ни в насыщенности, ни в разнообразии.

После смены династии Жюльетта оказалась в ладу с новыми властями, где у нее было много друзей. Сразу по окончании траура она открыла двери своего салона и продолжала принимать еще чаще, чем раньше, выдающихся мыслителей и литераторов. Освободившись от некоторой сдержанности, навязанной ей официальной ролью, на которую претендовал Рене, она свободно предавалась тому, что ее интересовало: открытию и слушанию новых талантов.

Она уже вышла из возраста празднеств и представлений, выезжала все реже и реже, не поддерживала официальную жизнь (в отличие от своей подруги г-жи де Буань, лично связанной с юных лет с королевой Марией Амелией): она позволяла свету приходить к себе. В центре ее забот оставался, с одной стороны, Шатобриан, а с другой — семейный круг, но она, как всегда, превосходным образом сочетала свои многочисленные дружеские связи с притяжением нарождающегося поколения, этого цветника романтиков, начинавших приобретать известность…

Вопреки расхожему представлению, Реставрация способствовала несравненному расцвету культуры. Выросшие при мире, процветании и обучении парламентаризму дети века, которые теперь получали власть или общественное признание, этого не забывали. Один из самых выдающихся, Виктор Гюго, воздаст Реставрации должное в «Отверженных», заметив: «Бурбоны были орудием цивилизации, сломавшимся в руках Провидения».

В тот переломный год, отмеченный кончиной двух крупных литераторов — Бенжамена Констана, который в последний раз обратился к Жюльетте, чтобы заручиться поддержкой Шатобриана в Академии (но та предпочла ему Вьенне), и г-жи де Жанлис, которая умерла счастливой, увидев восшествие на трон своего бывшего ученика, — пришла блестящая смена: Стендаль вернулся к аналитическому роману, написав «Красное и черное», Гюго поставил своего «Эрнани», смелость которого вызвала жгучую полемику, Ламартин опубликовал «Гармонии», Сент-Бёв — «Утешения», а совсем молодой человек, Мюссе, — «Сказки Испании и Италии»…

Все они прошли или пройдут через Аббеи. Хотя бы для того, чтобы увидеть там возвышающегося надо всеми великого человека. Стендаль после своего визита в Аббеи говорил, что как будто созерцал великого ламу… Сент-Бёв, пославший свои стихи Рене, выждал некоторое время, прежде чем быть ему представленным: он чересчур весело приветствовал политическую отставку великого писателя в газете «Глоб»… Жорж Санд довольно глупо побоялась скомпрометировать себя визитом в салон! Что до дикаря Мериме, «этого молодого человека в сером рединготе, которого очень портил вздернутый нос», по замечанию Стендаля, то он окажется посмелее ее, хотя украдкой не жалел желчи для хозяйки салона. «Не забывай остерегаться», — говаривала ему мать. Он превратил эти слова в свой девиз. Этому можно предпочесть его литературный принцип: «Ничего лишнего…»

На самом деле Мериме не мог простить Жюльетте того, что она отвратила Ампера от великого поэтического будущего… Нам же, напротив, кажется, что именно благодаря г-же Рекамье Ампер смог встать на путь своего призвания, слегка поблуждав в потемках. Под влиянием дамы из Аббеи он становился тем, кем мог и должен был стать: историком и великим компаративистом. Язвительный ум Мериме не узрел корня: он был необъективен в отношении Ампера и еще менее — в отношении Жюльетты. Соперничество было скрытым и относилось к области чувств.

Симпатичный толстый юноша — вот он-то не станет злословить в адрес хозяйки дома, а придет в искренний восторг от оказанного ему приема и чуть ли не бросится в объятия всех присутствующих — введен в Аббеи старой герцогиней д'Абрантес. Он пишет небольшой роман под заглавием «Шагреневая кожа». Его зовут Оноре де Бальзак, но кто тогда о нем знал.

Жюльетте в очередной раз приходилось выступать в роли мягкой и деятельной посредницы между старым львом и юными романтическими львятами, расхаживавшими в ее салоне…

***

Однако, несмотря на гибкость и прозорливость нового государя, буржуазная монархия рождалась в муках: к финансовому кризису добавилось некоторое политическое смятение, даже правящие партии укреплялись и сталкивались между собой. Наряду с оппозицией легитимистов, бонапартистов и республиканцев, сцепились ультралиберальная партия движения и партия сопротивления под руководством Казимира Перье, Тьера и Гизо, удовлетворившаяся пересмотренной Хартией.

Когда Казимир Перье возглавил правительство, стабильность восстановилась. Но напряженность оставалась сильной, опасность восстания — постоянной. В такой обстановке Шатобриан вновь взялся за перо полемиста, написав в несколько дней разящий памфлет против предложения об изгнании Карла X и его потомков, поданного одним депутатом, — «О Реставрации и выборной монархии». Брошюру, вышедшую тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров, расхватывали, как горячие пирожки!

Для великого ламы это был просто подарок судьбы, ведь его финансовые проблемы принимали тревожный характер: всю зиму он работал над «Историческими исследованиями», чтобы выполнить контракт на Полное собрание своих сочинений, заключенный с издателем. К несчастью, Ладвока разорился! Бывший министр в свое время решительно отказался от всякого содержания и пенсиона, так что теперь ему предстояло найти выход из тупика. Он решил продать свое маленькое владение на улице Анфер, а также мебель, за счет чего предполагал провести лето в Швейцарии с наименьшими расходами, в обществе своей неизбежной супруги…

Не самая вдохновляющая программа действий… Однако это добровольное изгнание вылилось в несколько прекрасных страниц об обездоленности и верности себе… Шатобриан жил в основном в Женеве, где его любезно принимали, но все равно скучал. Чтобы развеять скуку, писал Жюльетте. Он также посвятил ей стихотворение под названием «Кораблекрушение».

Буря, крушение, бездна, могила… Видно, что настроение его довольно мрачное. «Я совсем не работаю; я ничего не могу делать; я скучаю, но такова моя природа, я словно рыба в воде: если бы только вода не была такой глубокой, мне бы, возможно, было лучше».

Узнав, что в палате депутатов снова поднимался вопрос о запрете на возвращение изгнанной королевской семьи, Шатобриан написал другой памфлет, который, вопреки ожиданиям, расходился еще лучше предыдущего. Герцог де Дудовиль писал Жюльетте:

Это настоящий подвиг, как смело — опубликовать подобное произведение и сорвать овации роялистов, бонапартистов, либералов, даже республиканцев, не тревожась о правительстве, которое половины бы этого не потерпело в газетах любой окраски. Сен-Жерменское предместье было единственной силой, которой страшился Бонапарт, а г-н де Шатобриан — та сила, которой больше всего боится правительство.

После такого успеха Шатобриан решил вернуться в Париж. Благородный виконт еще слишком живой, чтобы наслаждаться сладкой негой отставки: конечно, он работал над своими «Записками», но он готов в очередной раз их забросить, лишь бы только представилось развлечение, а еще лучше — сражение, на которое можно идти в открытую. Вскоре ход событий предоставит ему такую возможность.

 

Арененберг, Коппе: поездка-паломничество…

26 марта 1832 года, в долгожданный день возвращения масок и карнавала, весь Париж в ужасе содрогнулся, когда его облетела страшная весть: холера! В памяти оставались далекие воспоминания о средневековой чуме, но было ровным счетом ничего не известно о новой каре, вышедшей из дельты Ганга в 1817 году, которую прозвали «европейской холерой» и которая медленно, беспощадно и без всякой логики охватывала Европу. В Париже она взорвалась подобно бомбе. В один месяц умерло тринадцать тысяч человек. Первая волна выкосила самые бедные и нездоровые кварталы столицы. После передышки — вторая волна эпидемии, накрывшая остальных…

Всеобщее ошеломление: никто не знает, желая родным доброй ночи, кто из них к утру останется в живых. Г-жа де Буань, оставившая в своих мемуарах потрясающие страницы об этих ужасных днях, говорит, что «из дому не выходили, не приведя в порядок свои дела, ожидая, что тебя принесут с прогулки умирающим». Когда паника первых дней улеглась (из-за слухов об отравлении в одном квартале вспыхнули беспорядки, приведшие к резне), общество неслыханным образом сплотилось.

Город, пораженный недугом, в котором ничего не понимал и принимал его с античным фатализмом (большинство врачей ничего не смыслили в инфекционных заболеваниях!), принимал меры, чтобы ухаживать за больными, вывозить и хоронить трупы. Катафалков и гробов не хватало, использовали тяжелые телеги для перевозки мебели, превращали дома в больницы, оборудовали пункты первой помощи на каждом углу. Врачи, священники, молодые люди доброй воли, дамы-патронессы не считались с расходами: любезный герцог де Роган, кардинал-денди, умрет, выхаживая больных… Власти делали, что могли, принцы нарочито посещали больных, утешали их. К несчастью, сопровождавший их премьер-министр, Казимир Перье, тоже подхватит заразу…

Г-жа де Буань жила как все, в своем кругу: заботилась о гигиене в доме, присматривала за своим окружением и вела внешне обычную жизнь. Шатобриан рассказывает: «Каждый продолжал заниматься своими делами, зрительные залы были полны. Я видел пьяниц, сидевших у дверей кабаре, пивших за маленьким деревянным столиком и провозглашавших, поднимая бокал: „Твое здоровье, Холера!“ Холера оказывалась тут как тут, и они валились мертвыми под стол. Дети играли в холеру».

Вместе с эпидемией в оборот вошло выражение «синий ужас», вызванное цветом трупов. Именно это испытывала Жюльетта, которая, в отличие от своей подруги Адели, не умела бравировать и не скрывала своего страха. Она чувствовала «непреодолимый и почти суеверный ужас» перед холерой, пишет ее племянница. Словно предчувствовала свою судьбу… Улица Севр сильно пострадала, и Жюльетта предпочла оттуда уехать, поселившись у г-жи Сальваж, которая, находясь проездом в Париже, жила на улице Пэ. Жюльетта бы не преминула, при первой возможности, удалиться из столицы, бежать от ее зловония с примесью хлора…

В апреле, в самый разгар эпидемии, одно событие, почти незамеченное большинством парижан, взбудоражило круги легитимистов: говорили, что герцогиня Беррийская высадилась в Провансе и готовится разжечь огонь в Вандее. Амазонка, опираясь на помощь Фелиции де Ларошжаклен, старшей дочери г-жи де Дюрас, тайно — и несвоевременно — ступила на землю Франции, горя решимостью восстановить на троне Карла X. Эта романическая вылазка, которая закончится плачевно, скомпрометирует ряд лиц, в том числе Шатобриана, они обошлись бы без этой рекламы: когда в Париже узнают, что принцесса якобы назначила членами своего тайного правительства герцога де Фитц-Джеймса, барона де Невиля и виконта де Шатобриана, последует суровое возмездие.

16 июня три предполагаемых сообщника были арестованы, им было предъявлено обвинение в заговоре против государственной безопасности. Дело было не из легких, но разрешилось проще, чем можно было ожидать: через две недели Рене был освобожден за отсутствием состава преступления. Его заключение не было ему в тягость: префект полиции содержал его в своем доме! Жюльетта и Балланш посещали его в салоне супруги префекта…

Этот эпизод не покрыл его позором, но и славой тоже. В глубине души Рене был уязвлен. Г-жа де Буань сообщает о разговоре, состоявшемся 3 июня предыдущего года, у камелька Жюльетты, когда, в присутствии Шатобриана, речь зашла о деятельности герцогини Беррийской.

Говорили, что он назначен наставником герцога Бордоского и едет в Эдинбург. Я спросила его, есть ли в этом слухе доля правды. «Я?! — воскликнул он с неподражаемым высокомерием. — Я! Господи ты боже мой, что мне делать рядом с этой эдинбургской пожирательницей реликвий и итальянской акробаткой?»

Пожирательницей реликвий была досточтимая дочь Людовика XVI… Акробаткой — герцогиня Беррийская, та самая, которой он торжественно заявил: «Сударыня, Ваш сын — мой король!» Резкость Шатобриана порой смущала, но его чувство формы потрясающе. И вот теперь угодить за решетку по делу акробатки — какое оскорбление!

После этой передряги Рене одолела охота к перемене мест. 8 августа 1832 года он уехал в Швейцарию. Жюльетта не замедлит к нему присоединиться.

***

Когда, несколькими днями позже, Жюльетта, в свою очередь, отправилась в Швейцарию в компании г-жи Сальваж, она вздохнула свободно: она была рада покинуть столицу, опустошаемую холерой, сотрясаемую попытками разжечь гражданскую войну, как того хотела герцогиня Беррийская… Жюльетта заперла Аббеи, ее маленький мирок был цел и невредим, Ленорманы уезжали в Дьеп, а «господа» — иначе говоря, домашнее трио, состоявшее из Балланша, Поля Давида и Ампера, — были живы-здоровы. Над ней больше не довлела тревога за благородных отцов, как всегда во время путешествий… Она надеялась встретиться с Шатобрианом, который, направляясь к подножию Альп, должен был завернуть в Лугано, а оттуда к Констанцу, куда ехала и она.

Г-жа Сальваж направлялась в жилище королевы Гортензии, с которой решилась связать свою судьбу, и Жюльетта была рада увидеть очаровательный домик своей подруги. Хотя они больше не виделись со времени поездки в Тиволи, Жюльетта знала, что Гортензия тайно приезжала в Париж после Июльской революции, пытаясь добиться от нового государя смягчения запретов, распространявшихся на семью Бонапартов. Напрасно… Затем бывшая королева Голландии потеряла старшего сына, ввязавшегося в восстание Романьи против папы…

В середине августа Жюльетта поселилась в замке Вольфсберг, в одном лье от Арененберга, за озером, у его юго-западной оконечности. Мадемуазель Кошле, бывшая однокашница Гортензии, ставшая ее чтицей, приобрела его после своего замужества с Паркеном, командиром эскадрона гвардейских егерей. Обычно она жила там, а летом содержала пансион для иностранцев или проезжающих друзей своей государыни. Прежде чем явиться к подруге, Жюльетта убедилась, что ее «ящики» отстали и что из всех платьев у нее только старое черное да дорожная шляпа. Она легко смирилась с этим небольшим неудобством, которое сильно огорчило ее горничную…

Арененберг, бывший Нерренберг, — «гора безумца», симпатичное жилище, построенное в конце XVIII века, о чем свидетельствуют его четкие пропорции и портик с колоннами, возведенное на высоком мысе напротив озера и острова Рейхенау: отсюда открывается чудесный вид, который покажется Шатобриану печальным из-за сопутствующих обстоятельств — свергнутая королева… Заручившись гостеприимством швейцарского кантона Тургау, Гортензия обустроила свое новое имение: в отдельном здании жил ее сын, а также ее свита. Внутреннее убранство представляло собой элегантную репродукцию Мальмезона в уменьшенном варианте. Ни в чем не было недостатка — ни в мебели, ни в картинах, ни в многочисленных семейных сувенирах, ни в устройстве салона, скопированного с «зала Государственного Совета» императора и обтянутого, словно палатка, шелком в темно-синюю полоску… Обстановка без лишней роскоши, милая и удобная. Королева оставалась все такой же приветливой, веселой и музыкальной, хотя судьба ее была такой переменчивой! Детство прошло в страданиях, рожденных Революцией, — на гильотине погиб ее отец, а мать была брошена в тюрьму… Затем она вознеслась на высшую ступень благодаря порывистому, властному Бонапарту. Слава, почести, брак по принуждению, не принесший счастья, королевство, дети… Потом — крушение мечты, один траур за другим: мать, брат, два сына, и наконец — эта жизнь в уединении, летом в Тургау, а зимой, если позволят, в Риме…

Но Гортензия стойко переносила испытания. Ее многочисленное окружение, сплоченное воспоминаниями об Империи, а также неумирающей надеждой однажды ее восстановить, ее творческая и открытая натура помогали ей никогда не скучать и не впадать в отчаяние. Она продолжала рисовать, петь романсы собственного сочинения, как в двадцать лет, и несмотря на годы, заботилась о своей внешности. «Нос ее немного длинноват, рот большой, губы толстые, а зубы фальшивые», — отметила ее новая компаньонка, Валерия Мазюйер, когда была ей представлена в сентябре 1830 года, но неважно: Гортензия оставалась подвижной и отличалась «утонченностью всей своей особы и всех своих движений».

При долгожданном появлении г-жи Рекамье присутствовал один свидетель — Александр Дюма. Его мнение нас интересует, тем более что он не был знаком с Жюльеттой:

Я вошел в гостиную вместе с королевой Гортензией, через десять минут объявили о г-же Рекамье, еще бывшей королевой ума и красоты; так что королева Гортензия приняла ее как сестру. Я часто слышал споры о возрасте г-жи Рекамье, правда, я видел ее только вечером, одетую в черное и с вуалью того же цвета, но по красоте глаз, по форме рук и по звуку голоса не дал бы ей больше двадцати пяти лет.

Жюльетта часто будет приезжать к Гортензии на музыкальные вечера и даже на праздник в честь ее сына Луи: будут представлять пословицы, играть на пианино, петь романсы, забавляться, обмениваться воспоминаниями, но ничего мрачного — это не в духе дома…

В конце месяца Жюльетта отправилась на Боденское озеро дожидаться Шатобриана. В письме к Полю Давиду она рассказывает о доброжелательном приеме, который был ей оказан, радуется за королеву, что у нее столь умное окружение, что в Арененберге ведутся такие добрые беседы. 29 августа Шатобриан в ее обществе отправился на ужин в логово бонапартистов. Можно сказать, что он там произвел сенсацию. По словам Валерии Мазюйер, между защитником королевской власти, принцем и королевой возникла взаимная симпатия.

Жаль, что Шатобриан не узнает, чем все кончится! Но Жюльетта увидит, как сын хозяйки дома (который во время ее посещения нарисовал для нее сепией очаровательный вид озера и Арененберга, на переднем плане которого был пастух, играющий на свирели) станет президентом Республики. Его мать, безвременно скончавшаяся осенью 1837 года, была бы в восторге от этого апофеоза, а еще больше от того, во что он его превратит…

***

После этого милого визита Жюльетта жила в Женеве в обществе Шатобрианов. Коппе был слишком близко, чтобы не совершить туда паломничество. Паломничество, потребовавшее напряжения душевных сил. 15 сентября она писала «доброму Полю»:

Я снова увидела Коппе с очень горестными чувствами, я впервые была там с г-ном де Шатобрианом, но когда мы подъезжали, мужество оставило меня, и я вернулась туда одна на другой день, видела могилу, сердце мое разбилось. Мне было бы еще тяжелее сдерживать свое волнение или предаваться ему при свидетеле, ведь в конце концов скоро настанет и наш черед… так грустно пережить своих друзей.

24 сентября: Я вернулась в Коппе с г-ном де Шатобрианом. Мы понимали друг друга благодаря восхищению, которое он испытывает к де Сталь. Я хотела сказать последнее «прости» этой могиле: завтра я покину г-на де Шатобриана. Вот так проходит моя жизнь. Прощайте.

Сдержанность в выражении чувств: в этом вся Жюльетта. Версия Рене, изложенная в «Замогильных записках», вылилась в две небольшие главки под названием «Коппе. Могила госпожи де Сталь» и «Прогулка».

 

Первые чтения «Замогильных записок» в Аббеи

На берегах Женевского озера, в последние дни уходящего лета, Шатобриан вдруг принимает важное решение: посвятить Жюльетте книгу своих воспоминаний (несмотря на нежелание заинтересованной особы выставлять себя таким образом на показ), а потому он чувствует властную потребность продвинуть и завершить как можно скорее произведение, начатое в 1803 году, после смерти г-жи де Бомон, строй и оформление которого, отражавшие скитания писателя, необходимо пересмотреть. Хотя Шатобриан постоянно размышлял о своих «Записках», работал он над ними лишь наскоками. Отныне он вступил в решающую пору жизни и сосредоточил всю свою энергию на мемуарах. Присутствие рядом Жюльетты, их первое общее путешествие, их разговоры и насыщенные минуты, в которые они как бы сливались друг с другом, без всякого сомнения, были для Рене главным побуждением приняться за работу…

Ему было нужно как можно скорее вернуться в Париж, не теряя при этом лица. Предлогом для возвращения послужили арест герцогини Беррийской в Нанте и ее заключение в Блэ. Забыв обиду на принцессу, сообщает нам г-жа де Буань, он вскочил в почтовую карету и помчался в Париж к ней на помощь. По дороге обдумал текст брошюры «Записка о пленении герцогини Беррийской», в которой пел гимны материнским добродетелям бесстрашной Марии-Каролины и сказал несколько восхитительных фраз о дофине — все это совершенно искренне.

Брошюра вышла 29 декабря 1832 года. А 26 февраля 1833 года «Монитор» оповестил о тайном браке принцессы, все еще бывшей узницей, хотя с ней и обращались со всем уважением, положенным по ее рангу. «Все читали „беременность“ вместо „бракосочетание“», — комментирует г-жа де Буань… Для легитимистов это была катастрофа: их принцесса, вдова с 1820 года, была в положении! Граф де Луккези-Палли предложил себя в качестве супруга и предполагаемого отца ребенка, который должен был родиться 10 мая…

Шатобриан сохранил самообладание: принцесса поручила ему неофициальную миссию к своему свекру, Карлу X, который тогда жил в Праге. Он должен был объявить о случившемся и по возможности способствовать сближению, в котором, разумеется, будет отказано. Рене рассказал на роскошных страницах «Записок» об этой безнадежной миссии, однако не лишенной величия. Встреча со старым королем, с детьми Франции, скачка в Карлсбад, чтобы попытаться склонить на свою сторону несгибаемую дофину… Уехав 14 мая, благородный виконт вернулся назад 5 июня.

Он уехал 3 сентября в Венецию и Феррару, куда его посылала герцогиня Беррийская, отправленная в Палермо французским правительством. Он путешествовал в коляске, принадлежавшей когда-то Талейрану, и когда снова пустился в дорогу, искушенный слуга свергнутых государей не мог не зацепить, хотя бы мысленно, блестящего посла Луи Филиппа в Лондоне, умного старика, снова впрягшегося в лямку и заканчивавшего таким образом (решая судьбу Бельгии) свои труды в области европейской политики:

Пока я странствовал в коляске князя Беневенто, тот ел в Лондоне из кормушки своего пятого хозяина, в ожидании несчастного случая, который, возможно, позволит ему упокоиться в Вестминстерском аббатстве среди святых, королей и мудрецов — усыпальнице, честно заслуженной его набожностью, верностью и добродетелями…

Автор «Гения христианства» никогда не страдал христианским милосердием, но его нетерпимость к Талейрану сродни неизлечимой аллергии… Шатобриан редко упускал возможность «прищучить» беспечного вельможу, высшие мотивы действий которого были ему непонятны, а потому возмущали. «Когда г-н де Талейран не плетет нити заговора, он плетет интриги», — яростно выводило его перо: маловато! Но бретонский кадет терял всякое хладнокровие перед великим государственным деятелем. По правде говоря, жаль — каждый из них господствовал в свою эпоху, по-своему и на своей территории… Во всяком случае, политическая мысль Шатобриана ничего не выиграла он этого ослепления страстью в отношении Талейрана. Последний лишь обронил небрежную фразу в адрес Рене, вечные метания которого и навязчивая занятость самим собой, равно как и недостаток дипломатического размаха, не ускользнули от его внимания: «Ему кажется, что он оглох, если о нем больше не говорят!» В городе дожей Шатобриан не забывает о Жюльетте. Через день, сидя на берегу Адриатики, он размышляет о мире и о самом себе, смягчившись душой под грузом лет:

Что делаю я теперь в степи Адриатики? Безумства возраста, уподобляющегося младенчеству: я написал одно имя совсем рядом от пенной сети, где испустила дух последняя волна; следующие валы медленно слизывали утешительное имя, лишь на шестнадцатый раз они унесли его буква за буквой, словно нехотя, — я чувствовал, что они стирают мою жизнь.

Утешительное имя… Как он торопится теперь вручить себя ему… Он вернулся в Париж 6 октября, сделав ненужный крюк через Богемию, ради последней встречи с Карлом X, завершившейся такими словами:

— Куда вы теперь, Шатобриан?

— Да просто в Париж, сир.

— Да нет, не просто…

***

Шатобриан вновь принимается за работу: до конца года он напишет большое предисловие к «Запискам», переделает и расширит рассказ о годах юности и начнет, по горячим следам, повествование о своих миссиях в Прагу и Венецию. Жюльетта, всё такая же внимательная к нему и к продвижению работы над рукописью, убедила его почитать свой труд в узком, избранном кругу, чтобы прямо или косвенно привлечь к нему интерес прессы, а возможно, и какого-нибудь издателя, чтобы разрешить финансовые проблемы писателя и тем самым охранить его спокойствие. Прием сработал превосходно.

О первых чтениях «Записок» рассказывает и рассуждает привилегированный свидетель — Сент-Бёв. Молодой критик, как мы уже сказали, был очарован Шатобрианом, но одновременно боялся — очень современное чувство, делающее ему честь, — утратить объективность, став завсегдатаем кружка в Аббеи-о-Буа. Тщетно он пытался не поддаваться чарам г-жи Рекамье, по крайней мере, впоследствии он в этом признается. Когда в феврале 1834 года начались чтения, он пылал воодушевлением. Он посвятил им первый из своих «Литературно-критических портретов».

Что именно читали Ампер или Ленорман перед небольшим собранием, состоявшим, кроме гостей, из Адриана, герцога де Дудовиля, герцога де Ноайля, Балланша, Сент-Бёва, Эдгара Кине, Дюбуа, Лаверня, аббата Жербера, г-жи Тастю и г-жи Дюпен? Скажем вкратце, что в целом рукопись 1834 года была составлена как «драма в трех актах, представляющая драму века», по выражению г-на Левайяна, Шатобриан планировал описать три свои карьеры: юность, когда он был воином и путешественником, свои писательские успехи при Империи и деятельность на государственном посту при Реставрации. В 1834 году было написано восемнадцать книг: двенадцать первых касались его юности, шесть остальных повествовали о поездках в Прагу. В просторном здании «Записок» не хватало еще книги, посвященной Веронскому конгрессу, которая выйдет отдельно, так же как и третья часть, охватывающая две эпохи: конец Ста дней и обе Реставрации вплоть до июля 1830 года. В центре всего этого — книга о Жюльетте.

Собрания в Аббеи получили мощный резонанс: репутация автора, тщательный отбор, проведенный Жюльеттой, пламенный текст прельщали Париж. Пресса о них заговорила: Жюль Жанен, не присутствовавший при чтениях, непонятно каким образом опубликовал о них хвалебный отчет… Шатобриана поощряли продолжить работу: в 1836 году издатель Деллуа и его компаньон Сала решили создать коммандитное общество, чтобы использовать права на «Записки». Теперь-то уж он успокоится — так, по крайней мере, полагали окружающие…

Во всяком случае, это был ключевой момент истории Жюльетты и Аббеи, своего рода апогей, причем общепризнанный. Во время своей блестящей светской жизни при Консульстве и в начале Империи Жюльетта воплощала собой благовоспитанность на французский манер, теперь же она представала покровительствующей силой, способной поощрить, раскрыть и позволить раскрыться тому, что было самого состоявшегося в литературе ее эпохи и ее страны.