Кэролайн даже не заметила, как вылетела навстречу, она промокла и дрожала, но не отдавала себе отчета в том, что делает. Вода попадала ей в глаза, текла по волосам и по спине хлопчатобумажного платья. Когда две лошади рысью вбежали во двор, она бросилась к ним с крыльца прямо по лужам. Отвратительное зловоние мокрых лошадей ударило ей в ноздри. Кэролайн узнала Хатча и Джо, низко надвинувших шляпы на глаза, а когда набрала полные легкие, чтобы спросить, увидела третьего всадника, который безжизненно болтался поперек седла Хатча. Шляпы на нем не было, и струи дождя стекали с золотистых волос, потемневших и слипшихся.

— Корин? — шепотом окликнула она, слегка трогая его за плечо. Его лица она не видела, ей не удавалось перехватить его взгляд.

— Где его шляпа? Он же простудится! — закричала она на Хатча и не узнала своего голоса, таким пронзительным, визгливым он вдруг стал.

— Миссис Мэсси, прошу, отойдите в сторонку. Нам нужно снять его и внести в дом. Скорее! — сурово произнес Хатч, пытаясь обогнуть ее на лошади.

— Где Потаскуха? Что с Корином? Что с ним случилось? Да говорите же! — повторяла Кэролайн в исступлении. Ухватившись за поводья, она что есть мочи натянула их, не давая лошади с ее бесценным грузом пройти мимо.

Хатч что-то отрывисто произнес, и Джо, соскочив со своего мерина, взял Кэролайн за руку и высвободил поводья. Джо что-то выкрикивал своим низким звучным голосом. Кэролайн не обращала на крики внимания. Подъехали еще люди, забрали лошадей, понесли Корина. Кэролайн кое-как ковыляла за ними до дома. У нижней ступеньки она упала и не могла подняться. Она разучилась ходить, не понимала, что нужно сгибать ноги, поднимать и ставить их на землю. Сильные руки подняли ее, и, хотя ее несли туда, где она и стремилась оказаться, она бешено отбивалась, противясь происшедшему, как будто этим могла все изменить.

Корина уложили на кровать. Льняным полотенцем Кэролайн тщательно вытерла ему волосы, стащила мокрую рубаху, стянула с ног раскисшие сапоги, с которых на пол текла вода. Она принесла чистые одеяла и как следует укутала Корина. У него были ледяные руки, и она держала их в своих, трогала знакомые мозоли, растирала, безуспешно пытаясь вернуть им тепло. Она принесла миску с кроличьим рагу, дымящимся и ароматным, села возле кровати.

— Может быть, ты поешь немного? Это поможет тебе согреться, — шепнула она ему.

— Он гнал во весь опор за крупным койотом, самцом. Оставался только этот, последний из тех, за которыми мы гонялись, потому что увидели, что дождь близко. Потаскуха — она всегда была самой резвой. И проворная, а это не одно и то же. Умница она была, эта кобылка. Быстро соображала. Никогда я не видел, чтобы всадник и лошадь так понимали друг друга, как Корин и его кобылка… — Хатч говорил тихо, монотонно, уставившись на Корина, а руки его все время двигались, он сжимал их, ломал, выкручивал и снова сжимал. Кэролайн с трудом разбирала его слова. — Но тут вдруг ни с того ни с сего она как взбесилась. Взвилась в воздух, копыта выше головы. Видно, ступила на что-то, сдается мне, там были зыбучие пески, а она вовремя не заметила, иначе обогнула бы их, это уж как пить дать. Корин упал, ударился, и… и тут Потаскуха рухнула на него сверху. Все случилось так быстро! Как будто Бог сошел с небес и одним пальцем опрокинул эту лошадь наземь. Она сломала обе передние ноги. Джо пристрелил ее. Он ее пристрелил, и нам пришлось оставить ее этим клятым койотам. Такая храбрая лошадь!

Он умолк, по щекам покатились слезы.

Кэролайн зажмурилась.

— Что ж, — заговорила она наконец медленно, как пьяная. — Придется вам съездить и привезти ее сюда. Корину не нужна другая лошадь, только эта.

Хатч озадаченно смотрел на нее, не понимая.

— Где же доктор? — спросила Кэролайн, поворачиваясь к кровати.

Темная вода, растекаясь вокруг Корина, запятнала нежный шелк одеяла. Кляксы алого цвета расцветали под грудью и руками, будто нездоровый румянец. Правое плечо его торчало под неестественным углом, а голова клонилась налево, все время только в левую сторону. Кэролайн просунула руки под одеяло, чтобы проверить, согревается ли Корин, но его тело оставалось холодным, твердым, каким-то неправильным. Она легла головой к его голове, отказываясь слушать тихий, обезумевший от страха голос из закоулков сознания, уже понимавшего, что Корин мертв.

Корина похоронили на его земле, на вершине зеленого холма примерно в ста пятидесяти футах от дома и неподалеку от источника сладкой чистой воды. Из Вудворда приехал пастор и пытался убедить Кэролайн, что погребение лучше провести в городе и похоронить покойника на церковном кладбище, но, поскольку Кэролайн молчала и не отвечала ему, последнее слово осталось за Хатчем, и он настоял, чтобы последним пристанищем Корина стала прерия. За Кэролайн в тот день присматривали Энджи Фоссет и Сорока. Они одели ее во взятое напрокат черное платье, которое было ей велико и болталось вокруг тонкой талии. Они подыскали для нее и шляпу с вуалью и двумя свисающими сзади черными страусовыми перьями.

— Ты сообщила своей родне, Кэролайн? — спросила Энджи, проводя щеткой по спутанным волосам Кэролайн. — Миленькая, скажи, ты маме написала?

Но Кэролайн не отвечала. У нее не осталось сил жить, дышать, говорить. Энджи окинула ее тревожным взглядом и отвела индианку в сторону. Они о чем-то шептались, но Кэролайн не стала прислушиваться. Они отвели ее на холм, и она стояла у могилы, пока пастор говорил проповедь перед ковбоями, соседями и жителями Вудворда. Над ними нависало мрачное, тусклое небо. Теплый ветер перебирал лежащий на гробе венок из белых роз и уронил на собравшихся несколько капель дождя.

Когда были прочитаны все молитвы и служба закончилась, Хатч сделал несколько шагов и встал в изголовье гроба. Присутствующие ждали, почтительно опустив глаза, а поскольку Хатч так и не начал говорить, подождали еще, время от времени поглядывая на него. Даже Кэролайн подняла от земли заплаканные глаза. Наконец, набрав полную грудь воздуха, Хатч заговорил низким голосом, спокойно и твердо:

— Священник сейчас сказал хорошую речь, и я знаю, что он хотел ею нас утешить. И для кого-то это, может, и станет утешением — знать, что Корин Мэсси ушел от нас в Царствие Небесное. Осмелюсь заметить, что и сам я, пожалуй, со временем смогу найти утешение в этой мысли. Надеюсь, ему там понравится. Надеюсь, там много хороших лошадей и просторные зеленые поля, по которым он может на них скакать. Я надеюсь, что небо там цвета утренней зари над прерией. Но сегодня… — Хатч замолчал, голос его дрогнул. — Сегодня я думаю, что Бог меня простит, если я попеняю Ему, что Он так рано забрал от нас Корина. Только сегодня я скажу, что нас, по-моему, здорово обидели, отняв у нас такого друга. Потому что мы будем очень горевать по нему. Я буду очень горевать. Больше, чем могу выразить словами. Он был лучшим из нас, и таким честным и добрым человеком, каких и встретить-то нельзя.

Хатч трудно сглотнул, на щеки упали две слезинки. Он небрежно смахнул их тыльной стороной ладони, потом прочистил горло и запел:

Песня его звучала заунывно и скорбно, словно сам ветер прерии, и продувала Кэролайн насквозь. Она почувствовала себя бесплотной и легкой, как воздух, невесомой, как облака в небе. Ее взгляд не отрывался от гроба из светлого дерева. Ничто в этом гробе не говорило о Корине, не напоминало ей о нем. Его как будто стерли с лица земли, думала Кэролайн, и это казалось ей невероятным. У нее не осталось ни его фотографий, ни портретов. Его запах уже выдыхался из подушек, из одежды. Хатч, Джо, Джейкоб Фоссет и еще трое мужчин встали по обе стороны гроба, обветренными руками взялись за канаты и потянули. Снова заговорил пастор, но Кэролайн повернулась и побежала прочь с холма, а складки чужого платья, хлопая, летели за ней, будто темное эхо ее подвенечного наряда. Ей нестерпимо было видеть, как натянулись канаты и напряглись руки под тяжестью лежащего в гробу. Невыносимо было думать о том, что он там, в гробу; зияющая чернота поджидающей его открытой могилы отталкивала.

— Не оставляй ее одну ни на миг. Ни на единый миг, Мэгги. Довольно она настрадалась от одиночества при живом Корине, помоги ей Господи… — нашептывала Энджи Сороке, собираясь домой после похорон.

Кэролайн стояла рядом, но Энджи была уверена, что ей не до них. Наконец Энджи подошла к ней, положила надежные руки ей на плечи.

— В четверг я приеду, Кэролайн, — пообещала она печально, но когда она уже открывала дверь, Кэролайн наконец вновь обрела дар речи.

— Не уезжай! — прохрипела она. Она не могла остаться одна, не могла этого выдержать. Пустота в доме ужасала ее теперь не меньше, чем просторы снаружи. — Умоляю, не уходи, Энджи…

Энджи повернулась к ней с изменившимся лицом.

— О, Кэролайн! — вздохнула она, обнимая соседку. — У меня сердце разрывается от жалости к тебе, правда.

Услышав это, Кэролайн расплакалась, прижавшись сотрясающимся от рыданий телом к Энджи.

— Я… я этого не вынесу… я не выдержу! — рыдала она так, что, казалось, от чудовищной боли ее тело вот-вот разорвется.

Сорока спрятала лицо в ладонях и покачивала головой от горя.

В какой-то момент Энджи пришлось-таки уехать — у нее была своя семья, которая в ней нуждалась. Сорока старалась быть рядом почти все время. Она спала на сложенном одеяле в гостиной, и Уильям был рядом с ней. Ночью его плач будил Кэролайн, и она страшно пугалась незнакомых пронзительных звуков. Спросонья ей казалось, что в дом проникли койоты, что где-то кричит от боли вернувшийся к ней Корин. А когда она просыпалась окончательно, на нее снова наваливалась все та же непроходящая апатия. Однажды ночью она выглянула в щелку и увидела, как при свете свечи смуглая женщина кормит младенца, напевая ему так тихо, что Кэролайн могла бы принять этот звук за дуновение ветра или за шум крови в ушах. Темнота за спиной казалась ей враждебной, словно там прятался упырь, и она боялась обернуться и увидеть его. Темнота пустой спальни, такой же пустой, как все остальное. Тоска по Корину, когда она легла в эту темную постель, полоснула по сердцу, как нож, и медленно проворачивалась в ране. Поэтому сейчас она долго стояла у двери и глядела в щель, привлеченная светом, как мотылек, пока Сорока не перестала петь и едва заметно не переменила позу — ровно настолько, чтобы показать: она чувствует, что на нее смотрят.

Сражаться с летним зноем теперь не имело для Кэролайн никакого смысла. Она выполняла все, что ей велели, и даже ела, пока рядом сидела Сорока и уговаривала. По вечерам Сорока, тихо болтая о всякой ерунде, раздевала Кэролайн и расчесывала ей волосы, как это когда-то делала Сара Кэролайн прикрывала глаза и вспоминала те времена, беспросветную печаль после смерти родителей и то, как ей казалось, что никогда уже не будет так скверно и так одиноко. Но то, что происходило с ней сейчас, было хуже, намного, намного хуже.

— Помнишь, как мой отец водил нас с тобой в цирк? — шептала она с улыбкой, точнее, с призраком улыбки.

— Кто такая Сара? — резко спросила Сорока. — Я Сорока, я ваш друг, миссис Мэсси.

Открыв глаза, Кэролайн поймала взгляд индианки в зеркале.

— Да, конечно, — беззвучно согласилась Кэролайн, не желая признаться в том, что на мгновение перестала понимать, кто она и где находится.

Хлопоча по хозяйству, Сорока стала сажать Уильяма на колени к Кэролайн. Отчасти она приняла такое решение потому, что Кэролайн часами молчала или сидела с неподвижным, застывшим лицом, не отвечая на вопросы. Мальчик, которому исполнилось уже десять месяцев, вскоре начинал ерзать и копошиться, так что ей приходилось удерживать его на руках, успокаивать, обращать на него внимание.

— Спойте ему, миссис Мэсси. Расскажите ему историю про сад Эдена, — настаивала Сорока, и, хотя Кэролайн не могла найти в своем сердце ни сказок, ни песен, для ребенка у нее находилось подобие улыбки, а руки ее оживали настолько, чтобы пощекотать его, удержать и посадить поудобнее. Она не возражала, когда он дергал ее за волосы. Уильям с любопытством рассматривал ее своими бархатными темными глазками, пускал слюни и улыбался, а иногда Кэролайн хватала его и прижимала к себе, зажмурившись, словно черпала силу из крохотного тельца. В эти мгновения Сорока оказывалась рядом, готовая выхватить ребенка, если объятия окажутся слишком крепкими и напугают его.

Летом Кэролайн часы напролет сидела на веранде, подталкивая ногой любимое кресло-качалку Корина, и слушала с закрытыми глазами, как оно поскрипывает, раскачиваясь туда-сюда, туда-сюда. Она старалась не задумываться. Не размышлять о том, как могла бы сложиться жизнь, если бы она не стала винить тогда койотов в своих ночных страхах. Не думать о том, как могла бы сложиться жизнь, если бы тогда ей не привиделся кошмар, если бы она не боялась прерии, если бы смогла приспособиться, оказалась бы более выносливой, крепкой, храброй. Если бы на ее месте оказалась любая другая, а не она, которая послала мужа на смерть, заставив гоняться за луговыми волками. Она плакала, не замечая этого, и часто ходила с лицом, соленым от слез. У нее не было ребенка от Корина, которого она могла бы растить, лелеять и рассказывать с тихой грустью о том, каким сильным и славным был его отец. Ничего не осталось ей от него, никакого следа, никакого утешения. Она сидела, уставив невидящий взгляд на бескрайний горизонт, и испытывала перед ним страх. Она сидела весь день, и ей было страшно. Таков был единственный способ, которым она могла покарать себя, хотя и чувствовала, что заслуживает куда худшего и что любых мучений недостаточно, чтобы ее наказать.

Спустя несколько недель в дом явился Хатч, почтительно постучав в дверь. Не будь Кэролайн до такой степени погружена в себя со времени гибели Корина, она обратила бы внимание на то, как изводит себя этот человек, и, конечно, заметила бы, что он избегает ее, взвалив на одного себя вину за происшедшее с Корином. Хатч исхудал, потому что кусок не лез ему в горло. Несчастный случай слишком глубоко ранил и его. Морщины на лице обозначились еще резче, а ведь ему не было и тридцати пяти. Вина тяготила его, а горе состарило прежде времени, наложив на него тяжелый отпечаток, как и на Кэролайн, но она бессильна была предложить утешение. Даже Хатчу. Она приготовила для него кофе и отметила, походя и без удовлетворения, что напиток получился у нее крепким и душистым, не водянистым, не горьким и не подгорелым. Кэролайн представила себе, как его пробует Корин, вообразила его улыбку, обычно появлявшуюся на его лице, когда он собирался похвалить ее, обняв за талию и целуя в щеку. Годная моя, это лучший кофе, какой я только пил в жизни! Даже маленькие ее победы радовали его чрезвычайно. От таких мыслей у Кэролайн подкашивались ноги.

— Миссис Мэсси, вы же знаете, я стараюсь вас не беспокоить, но есть вещи, требующие вашего внимания, — заговорил Хатч, принимая из ее рук кружку.

Кэролайн жестом пригласила его сесть, но Хатч, хоть и бросил взгляд на предложенный стул, остался стоять.

— Какие вещи? — поинтересовалась она.

— Ну, словом, после… ухода мистера Мэсси владелицей ранчо стали вы. Я понимаю, такое известие может вас напугать, но уверяю, бояться вам совершенно нечего. Я не хочу, чтобы вы тревожились из-за этого. Я останусь здесь помогать вам, возьму управление на себя. Я ведь неплохо знаю положение дел и провел здесь достаточно времени, чтобы называть это место своим домом. Ваш супруг мне доверял, мы вместе строили планы, и, надеюсь, вы мне тоже доверяете. Но есть кое-что, что я никак не могу сделать без вас, например выплатить жалованье работникам и ковбоям.

— Жалованье? Но… где взять деньги? — нахмурилась Кэролайн.

— Здесь их, может, и нет. Корин каждые два месяца привозил жалованье из банка в Вудворде, и я полагаю, вы смогли бы проделать то же самое.

— Вы… хотите, чтобы я поехала в Вудворд? Увольте, я не могу, — отказалась Кэролайн так решительно, словно он предлагал ей отправиться на Луну.

— Я вас отвезу. Можно провести там всего одну ночь, если вам будет угодно. А может, вам захочется навестить кое-кого из дам, пока мы будем там. Мне думается… — Хатч помолчал, вертя в ладонях кружку. — Мне думается, надо бы вам съездить в Вудворд, мэм. Мне кажется, вам неплохо было бы повидать людей. Развеяться немного. А если не заплатить парням, они разбегутся кто куда. Они хорошие ребята и верные, но работают без жалованья уже два месяца, а это непорядок. А без них мне одному на ранчо не управиться.

Он отхлебнул густой и ароматный кофе, и удивление на его лице не осталось незамеченным. Кэролайн представила, как они едут в Вудворд, и ее охватила страшная слабость. Покачнувшись, она едва удержалась на ногах и схватилась за спинку стула, чтобы не упасть.

— Хорошо, раз без этого не обойтись. Корин… Корину хотелось бы, чтобы на ранчо поддерживали порядок.

— Это верно, миссис Мэсси, — согласился Хатч. Он снова помолчал и скорбно опустил голову. — Ваш муж был хорошим человеком, это уж точно. Лучшим из всех, кого я знал. А это место было его радостью и гордостью, так что, думаю, ради него надо нам продолжить его дело, чтобы ранчо становилось больше и лучше прежнего.

Хатч посмотрел на Кэролайн, ожидая отклика, но она смотрела в окно и едва ли слышала его слова.

— Чертовский хороший кофе, извините за грубость, миссис Мэсси, — сказал Хатч.

Кэролайн взглянула на него и кивнула, соглашаясь.

Она забыла зонтик и почувствовала, что солнце жжет кожу, как только они отъехали от дома. Щурясь на ослепительном свету, она подумала о морщинах, которые теперь неизбежно появятся, и вдруг поняла, что ей это безразлично. Дул ветер, жаркий и сухой, и на дороге в Вудворд пыль стояла столбом. Острые песчинки попадали Кэролайн в немигающие глаза, и к тому времени, как они добрались до Мэйн-стрит, щеки у нее были все в слезах. Она небрежно смахнула их и пальцами стала тереть глаза, ощущая под веками странно отвердевшие глазные яблоки.

— А ну-ка перестаньте. Не нужно так, — тихо велел ей Хатч.

Он намочил свой платок водой из фляжки и умыл ее, смыл песок, одновременно удерживая ее руки, не давая дотрагиваться до глаз.

— Ну вот, — спокойно сказал он, — так-то лучше. Мне думается, ваши бедные глаза и без того достаточно наплакались за последнее время.

Хатч немного ослабил хватку, но не сразу выпустил ее руки из своей, а сначала большим пальцем заботливо смахнул последние песчинки с ее щеки.

— Это и есть тот банк? — хрипло спросила Кэролайн. Коляска остановилась напротив банка Герлаха, большого здания с красивой вывеской.

— Да, тот самый. Хотите, я пойду с вами?

— Нет, — она помотала головой, — я справлюсь. Спасибо вам.

В здании было тихо и прохладно, и башмачки Кэролайн, когда она вошла, звонко застучали по деревянному полу. Подойдя к чистенькому молодому клерку, она отметила, что он слегка поморщился при виде ее чумазого лица и беспорядка в платье и прическе. У стены мерно тикали напольные часы — Кэролайн не слышала этого звука с самого Нью-Йорка. Она глядела на сверкающие часы, почти точь-в-точь такие же, как те, которые стояли в вестибюле у Батильды, и они казались ей вестником из другого мира.

— Чем могу быть полезен, мэм? — спросил клерк.

— Я бы хотела снять деньги со счета, — ответила Кэролайн, осознав в то же мгновение, что понятия не имеет, как это делается, ей ведь никогда прежде не доводилось выполнять подобных операций.

— У вас имеется счет в банке Герлаха, мэм? — спросил клерк таким тоном, будто считал это маловероятным.

Кэролайн оглядела аккуратную полоску его усиков, безупречный костюм, воротничок. Чересчур высокомерен, подумала она, для банковского служащего. Взяв себя в руки, она подняла на него уверенный взгляд:

— Полагаю, что мой муж в течение многих лет пользовался услугами вашего банка. Я миссис Корин Мэсси.

Тут же за спиной у юнца вырос человек постарше и ласково ей заулыбался:

— Миссис Мэсси, прошу вас, проходите, садитесь. Меня зовут Томас Берринджер. Я вас ждал. Все бумаги в полном порядке, и, разумеется, у вас есть доступ к счету вашего покойного супруга. Могу ли я предложить вам стакан воды? — Мистер Берринджер проводил ее, усадил в кресло и взмахом руки велел юнцу принести воды.

Когда возник вопрос о том, какую сумму снимать, Кэролайн поняла, что преставления об этом не имеет. Она не знала, какое жалованье получает ковбой или работник на ранчо, сколько всего следует им заплатить, не знала даже, сколько человек ждут платы. Она сняла половину имеющейся суммы. Мистер Берринджер, судя по его виду, был удивлен, но заполнил все необходимые бланки и протянул ей на подпись. Увидев дату, которую он проставил на документе, Кэролайн удивилась.

— Сегодня мой день рождения, — отрешенно сказала она. — Мне исполнился двадцать один год.

— Вот как! — Мистер Берринджер улыбнулся несколько натянуто. — Желаю вам долгих лет жизни, миссис Мэсси.

Сверток с банкнотами оказался большим и тяжелым. Кэролайн нерешительно взвесила его на руке, соображая, куда бы положить. Заметив ее колебания, мистер Берринджер снова кивнул клерку, и тотчас был принесен полотняный мешок, чтобы скрыть деньги от нескромных глаз. Выйдя, Кэролайн постояла на тротуаре, глядя на людей, коней, повозки. Когда-то ей так нравилось быть окруженной людьми, среди них она чувствовала себя как дома. Отныне она нигде не будет чувствовать себя как дома, молодая женщина вдруг отчетливо поняла это. Сейчас можно было бы походить по городским лавкам, накупить книг, вкусной еды или одежды, но ей ничего, совсем ничего не хотелось. Заметив поблизости галантерею, она купила для Уильяма мягкое белое одеяльце, вязанное крючком, и плетеную соломенную колыбель с ручками.

— В такой ему будет прохладнее в такую жару, чем в кожаной, где он спит сейчас, — объяснила она Хатчу.

— Как же это славно, Кэролайн. Я уверен, что Мэгги очень порадуется, — кивнул Хатч, убирая подарки под сиденье их экипажа.

Много позже, когда она уже не могла ему ответить, Кэролайн поняла, что Хатч впервые за все время назвал ее по имени.

Они остались в городе только на одну ночь, переночевали в той же гостинице, где останавливались, когда приезжали на праздник. Кэролайн попросила дать ей ту же комнату, но она оказалась занята. Ей хотелось навестить место, где бывал Корин, как паломнику, посещающему святые места. Как будто комната могла помнить Корина, как будто можно было ощутить его дух, витающий там. Она долго сидела у окна и глядела, как садится солнце, щедро окрашивая городок в багрянец и золото. Кэролайн смотрела на прохожих, слышала обрывки разговоров, смех, пыталась вспомнить, каково это — быть одной из них. Когда совсем стемнело, она увидела выходящего из гостиницы Хатча, с гладко причесанными волосами и в чистой сорочке. Он зашагал прочь по Мэйн-стрит, и Кэролайн смотрела ему вслед, пока он не затерялся в толпе.

Работникам выплатили жалованье, и пачка банкнот уменьшилась почти на треть. Кэролайн сложила остатки в полотняный банковский мешок и спрятала его в свой несессер. Рука наткнулась на что-то мягкое, и она вытащила сверток. Это оказались завернутые в синий бархат изумруды ее матери и другие драгоценности. Она любовалась мерцающими камнями, вспоминая, как надевала их в последний раз, в день знакомства с Корином. Неужели она надеялась, что будет носить их здесь? В скромной спальне драгоценности выглядели неуместно. Словно тепличные цветы на пшеничном поле. Кэролайн приложила их к себе и посмотрелась в зеркало. Как же она изменилась! Огрубела, кожа потемнела от загара, на носу россыпь веснушек, а волосы тусклые и неухоженные. Похожа на служанку, примеряющую украшения хозяйки, — было совершенно ясно, что она никогда больше не сможет их носить. В прерии для них нет места. Кэролайн снова завернула их в бархат и убрала в несессер. Сунула в саквояж чистое белье и несколько блузок, ночную сорочку с длинными рукавами, слишком теплую для лета, гребни для волос и пудру. Затем захлопнула крышку и туго затянула ремни, спрашивая сама себя, что это за странные сборы, как будто ей куда-то ехать.

В конце августа на ранчо воцарилась тишина. Хатч, Джо и почти остальные мужчины отправились на пастбища со стадом почти в тысячу голов, чтобы животные нагуляли жир перед тем, как их погрузят в вагоны и отправят на север, в мясные лавки восточных штатов. Тех же работников, кто остался на ранчо, косила неизвестная болезнь. Она стремительно передавалась от одного к другому, больные падали без сил, страдая от изнурительной лихорадки и судорог. Однажды утром, сидя на веранде, ни о чем не думая и ощущая пустоту внутри, Кэролайн увидела Энни, сестру Джо, подъезжавшую к ранчо на мышастом пони, принадлежавшем Сороке. Женщина направлялась на восток, то и дело пришпоривая лошадку. Когда индианка проезжала мимо, Кэролайн увидела тревогу на ее лице, изборожденном морщинами. Она смотрела ей вслед, пока та не скрылась из виду, а потом поняла, что со вчерашнего дня не видела Сороку. Она поднялась и медленно двинулась через двор.

В землянке было жарко, в спертом воздухе стоял запах прогоркшего жира Сорока без движения лежала на одеялах, а Уильям хныкал и поскуливал в соломенной колыбельке, купленной Кэролайн. От ребенка исходил явственный запах аммиака и экскрементов, но его перебивал отвратительный, какой-то металлический смрад, которого Кэролайн инстинктивно испугалась. С бьющимся сердцем она опустилась на колени возле Сороки и легонько потрясла ее за плечо. Лицо индианки пылало, пересохшие губы запеклись. Она с трудом приоткрыла воспаленные, лихорадочно блестящие глаза, и Кэролайн невольно подалась назад.

— Сорока, ты заболела? Куда поехала Энни? — торопливо заговорила она.

— Я болею. Белое Облако тоже. Ее снадобья не помогли, — шепнула Сорока.

Заметив у кровати деревянный ковш, Кэролайн схватила его. В нем еще оставалось какое-то зелье с резким кисловатым запахом.

Кэролайн поднесла его к губам Сороки, но девушка с трудом отвернула голову:

— Не хочу больше это пить. Не надо больше.

— У тебя лихорадка, тебе нужно пить, — сказала Кэролайн. — Я принесу воды. Тебе нужно подняться, Сорока. Уильям грязный, и…

— Я не могу встать, нет сил. Не могу его переодеть, — ответила Сорока с такой болью в голосе, что Кэролайн вздрогнула. — Ты это сделай. Пожалуйста.

— Но я же не умею! — испугалась Кэролайн. — Мэгги, почему ты не послала за мной, не сообщила, что заболела?

Сорока посмотрела на нее, и в этом взгляде она прочла ответ. Индианки считали, что она ни на что не способна и нечего ждать от нее помощи. Слезы выступили у нее на глазах.

— Я все сделаю, переодену и вымою его. И принесу тебе воды, — пообещала Кэролайн, вытирая Сороке лицо.

От больной и ребенка исходило тошнотворное зловоние, и она поспешила наружу, превозмогая нахлынувшую дурноту. Оказавшись на свежем воздухе, она схватила ведро и заторопилась к резервуару.

— Где Белое Облако? И куда поехала Энни? — спросила она от двери.

— Белое Облако тоже болеет. Она там, в типи, лежит. Энни поехала на восток, на земли нашего народа, к реке Арканзас… она привезет оттуда лекарство…

— Река Арканзас? Да ведь до нее двести миль с лишним! Путь займет у нее долгие дни! — сквозь слезы воскликнула Кэролайн.

Сорока, осунувшаяся от болезни и отчаяния, смотрела на нее.

— Пожалуйста, вымой Уильяма, — повторила она.

Кэролайн принесла ведро воды и ковш. Ей потребовались все силы, чтобы приподнять голову и плечи Сороки и держать ее, чтобы индианка могла напиться. Но Мэгги сделала лишь несколько мелких глоточков и сказала, что ей трудно глотать.

— Пожалуйста, попей еще, — уговаривала Кэролайн, но Сорока не отвечала, вновь откинувшись на свое смрадное ложе с закрытыми глазами.

Осмотревшись в землянке, Кэролайн отыскала чистые пеленки, подгузники и полотенце. Она вынула Уильяма из колыбели, вышла с ним во двор. Испражнения, которые она обнаружила, развернув ребенка, заставили ее отвернуться и зажать рот, и она поскорее бросила грязные пеленки в гаснущий костер. Вода оказалась слишком холодной, и Уильям заплакал, когда она опустила его в ведро, пытаясь как-то отмыть засохшую пакость с его попки. Но постепенно крики становились тише, ребенок охрип и, кажется, устал от плача. К концу купания он даже задремал, и Кэролайн старательно, как могла, завернула его в чистый подгузник. Сев прямо на землю, она уложила малыша к себе на колени и в забытьи гладила его руки, но тут вдруг ей показалось, что он очень горячий, а щеки слишком разрумянились. Для проверки она прижала руку к своему лбу, разница была очевидна. Кэролайн поспешно вскочила, схватила ребенка и вернулась в землянку.

— Сорока… Уильям очень горячий. Мне кажется, у него тоже жар. — Она поднесла ребенка к Сороке, чтобы та посмотрела. Глаза индианки были полны слез.

— Я не знаю, как ему помочь. Он тоже заболеет… Прошу, возьми его в дом! Корми его, мой его. Прошу тебя! — слабым голосом выговорила она.

— Я его вымыла, видишь? С ним все будет хорошо… и с тобой тоже, ты выздоровеешь, Сорока! — воскликнула Кэролайн.

— Белое Облако… — неразборчиво прошелестела Сорока.

Кэролайн уложила Уильяма в соломенную колыбель и отправилась в типи. У входа она помедлила, не решаясь двинуться дальше. Ей вспомнился твердый взгляд Белого Облака, ее гортанный голос, напевающий непонятную песню.

— Белое Облако! Можно мне войти? — робко позвала она, но ответа не последовало.

Учащенно дыша, Кэролайн приподняла полог и вошла. Белое Облако лежала ничком на полу, как груда тряпья. Пряди мокрых от пота седых волос прилипли к голове. Сейчас, когда ее огненные глаза были закрыты, стало понятно, что это просто старуха, маленькая и слабая, и Кэролайн устыдилась своего страха.

— Белое Облако? — шепотом окликнула она, опускаясь перед ней на колени, и потрясла ее за плечо, как до этого Сороку. Но старая индианка не откликалась. Она не просыпалась, дышала часто и поверхностно, а от ее кожи на Кэролайн пахнуло жаром.

Девушка растерялась, не зная, что предпринять. Он вышла из типи и долго стояла на дворе с трясущимися руками — неожиданно она оказалась одна в окружении людей, которые нуждались в помощи.

По настоянию Сороки Кэролайн забрала Уильяма с собой. Вскоре он уснул, засунув кулачок в рот. Уложив его в самом прохладном уголке дома, она начала осматривать шкафы и полки на кухне в поисках какой-нибудь еды, подходящей для Сороки. Собравшись с духом, она дошла до бараков и на трех койках обнаружила больных. Изумленные ее появлением, беспомощные ковбои что-то сбивчиво шептали, уверяя, что им уже полегчало, однако сил на то, чтобы подняться, у них уже не было. Кэролайн притащила воды, напоила всех и оставила по кружке воды у постели каждого. Она надеялась найти кого-нибудь, кто смог бы доскакать до города и привезти доктора, но никто из остававшихся не был на это способен. От панического страха у Кэролайн сжималось горло. Она вернулась в дом и попробовала сварить суп из сухой фасоли и остова курицы, мясо которой Сорока жарила два дня назад. Потом принесла из подпола тыкву и приготовила для Уильяма пюре.

Ночью Уильям разбудил ее отчаянным плачем, и она поднялась, взяла его на руки, качала, целовала, говорила что-то ласковое, утешала. Когда он затих и уснул, Кэролайн снова положила его, а сама села у края кровати и тихо заплакала от жалости к себе, ведь ей всегда так хотелось ребенка, который бы спал в колыбели рядом с их кроватью, ребенка, которого она утешала бы и любила. Но не ей принадлежит это дитя, и Корин не лежит с нею рядом, и этот ничтожно малый кусочек мечты, намек на то, как все могло бы сложиться, был невероятно горек и одновременно так сладостен.

К утру у Кэролайн не осталось сомнений, что Уильям тоже подхватил лихорадку. Мальчик весь горел, слишком много спал, а просыпаясь, был вялым и капризным. Кэролайн сначала обошла бараки с супом, который сварила накануне, потом навестила в землянке Сороку и помедлила у входа в типи. Она понимала, что должна войти и постараться растормошить Белое Облако, напоить ее водой. Но ее обуял страх, новый жуткий страх, порожденный скорее инстинктом, нежели сознанием. От этого страха у нее шевелились волоски на шее, но все же она заставила себя приподнять полог и войти. Белое Облако не шевельнулась. Она вообще не шевелилась. Совсем. Даже грудь не поднималась и не опадала при дыхании. Кэролайн выронила полог и попятилась назад. Она дрожала всем телом, внутри у нее все сжалось от ужаса. Задыхаясь, она вошла в землянку.

Сорока еще сильнее ослабела, разбудить ее оказалось труднее. Белки ее глаз казались серыми, а кожа стала еще горячее. Влажной тряпицей Кэролайн обтерла ей лицо, смочила потрескавшиеся губы.

— Как Уильям? Заболел? — прошептала Сорока.

— Он… — Кэролайн помедлила, не решаясь сказать правду, но потом добавила твердо: — У него жар. Он что-то тихий сегодня.

Тусклые глаза Сороки испуганно блеснули.

— А Белое Облако? — спросила она.

Кэролайн отвернулась, перебирая ковш, ведро, полотенце.

— Она спит, — коротко ответила она. Потом подняла голову.

Сорока не отрываясь смотрела на нее, и она не смогла выдержать взгляд индианки.

— Я не знаю, что нам делать. Не знаю, как помочь себе и Белому Облаку, — безнадежно прошептала Сорока. — Вся надежда на то, что Энни скоро вернется и привезет лекарство…

— Это будет совсем не скоро! — в отчаянии крикнула Кэролайн. — Кому-то нужно ехать! Нельзя же ждать Энни!

Она поднялась, заходила по землянке.

— Я поеду, — заявила она наконец. — У меня хватит сил. Я поеду и… возьму с собой Уильяма. Доктор сразу же осмотрит его, а потом приедет со мной сюда и вылечит тебя и остальных. Это лучший выход.

— Ты увезешь с собой Уильяма?..

— Так будет лучше. Тебе не по силам сейчас присмотреть за ним, Сорока! А я могу. Я впрягу лошадь в коляску, я справлюсь. И доктор осмотрит Уильяма уже сегодня. Сегодня, Сорока! Он сможет дать ему лекарства уже вечером! Пожалуйста. Это действительно лучший выход.

Теперь, когда решение было принято, Кэролайн не терпелось поскорее начать действовать. Она вспомнила о Белом Облаке, ее странной неподвижности.

— А иначе может быть поздно, — прибавила она.

Глаза Сороки расширились от страха, и она моргнула, смахивая слезинку.

— Пожалуйста, заботься о нем как следует. Возвращайся скорее, — заклинала она.

— Я буду о нем заботиться! И сразу пришлю к тебе доктора. Все наладится, Сорока, все правда наладится, — уверяла Кэролайн дрожащим голосом. Взяв Сороку за руку, она крепко ее пожала.

Кэролайн погрузила свой саквояж, колыбельку и мешок с вещами Уильяма и всю дорогу погоняла лошадь, стараясь ехать как можно быстрее. Она смело направляла коляску между зарослями кустарника, вспоминая, как делали Корин и Хатч. Норт-Канейдиан обмелел, и вода едва касалась ступиц колес, когда они пересекали реку, подняв со дна сладковато пахнущий ил. Сделав остановку, чтобы отдохнуть самой и дать передышку лошади, Кэролайн взяла Уильяма на руки. Жар не проходил, и, просыпаясь, ребенок сразу начинал плакать, но сейчас он спал, и его спокойное личико вдруг так напомнило Кэролайн лицо Корина, когда тот засыпал в своем кресле, что от неожиданности она задохнулась. Вновь допустив, пусть на миг, что это может быть сын Корина, она пыталась и не могла вздохнуть, словно в легких не осталось воздуха. Она села на песок с Уильямом на коленях и стала рассматривать его, изучать подробно, от линии роста волос до пальчиков на ногах. Длинные пальцы, широко расставленные, совсем как у Корина. Волосы темные, но кожа светлее, чем у Сороки и Джо. Глаза хоть и карие, но вокруг зрачка заметен зеленоватый ободок, отчего они кажутся более светлыми. В очертании крошечных бровей, в изгибе губ над упрямым подбородком Кэролайн обнаруживала все новые черточки своего мужа. Прижав ребенка к груди, она разразилась рыданиями. Она оплакивала и предательство Корина, и свою безвозвратную потерю, и то чистое, томительное чувство, которое зарождалось в ее груди, когда она прижимала к себе это дитя.

Доктор, только взглянув на безумное лицо Кэролайн и на ребенка в ее руках, тут же пригласил ее в кабинет. Забрав у нее Уильяма, он подробно осмотрел мальчика, попутно задавая Кэролайн вопросы о симптомах болезни у взрослых и о том, давно ли эпидемия свирепствует. Выслушал сердце и легкие ребенка, почувствовал жар, исходящий от его нежной кожи.

— Уверен, что с вашим малышом все будет в порядке. У него повышена температура, но не слишком, а сердце у него крепкое и здоровое. Постарайтесь не волноваться. Вы остаетесь на ночь в городе? Хорошо. Охлаждайте его. Главное сейчас — как можно быстрее сбить температуру. Делайте холодные компрессы да почаще меняйте. Каждые четыре часа давайте ему по три капли вот этого лекарства на язык, затем чайную ложечку воды. Это жаропонижающее. А если мальчик захочет есть или пить, очень хорошо. Думаю, он быстро поправится. Успокойтесь, у вас такой испуганный вид! Вы привезли его как раз вовремя. А сейчас я не мешкая выезжаю на ранчо, потому что, если болезнь запущена, последствия могут быть самыми тяжелыми. Вы придете завтра, чтобы я снова мог осмотреть ребенка?

Кэролайн кивнула.

— Вот и славно. А теперь — отдыхать, вам обоим это необходимо. А вашему малышу — еще и прохладные компрессы. Есть ли там, на ранчо, другие дети или люди преклонных лет? — спросил врач, когда он покидала кабинет.

— Других детей нет. Белое Облако очень стара, хотя я не могу сказать наверняка, сколько ей лет, — пролепетала Кэролайн прерывисто. — Только мне кажется… я думаю, что она уже мертва.

Доктор внимательно и недоверчиво посмотрел на нее:

— Я выезжаю немедленно, ночью, надеюсь поспеть туда к восходу. Вот адрес другого врача. Если Уильяму станет хуже, вызывайте его.

Он протянул Кэролайн визитную карточку, энергично кивнул и вышел из кабинета.

Кэролайн не сомкнула глаз. С гостиничной кухни она принесла таз холодной воды и аккуратно положила смоченный платок на лоб Уильяму, как велел доктор. Она не могла оторвать от него глаз, вглядывалась в лицо, изучала каждую черточку, каждый волосок на голове. Временами ребенок просыпался и тоже смотрел на нее, хватал ее за палец с неожиданной силой, и это вселяло в нее надежду. К утру у нее шла кругом голова от усталости, но жар у Уильяма спал. Он поел рисового пудинга, приготовленного хозяйкой, и спокойно уставился на женщин, будто оценивая их, так что они невольно заулыбались. Кэролайн завернула мальчика в вязаное одеяльце, уложила в колыбель и, сунув ему пустышку, посмотрела на него. Он мог бы быть ее сыном — доктор сразу так и подумал. Он вполне мог быть сыном респектабельной белой женщины, решительно ничто не указывало на то, что этот младенец — индеец из племени понка. И в самом деле, это мог бы быть ее ребенок, думала она Он и должен принадлежать ей.

Кэролайн медлила, ей не хотелось возвращаться на ранчо. Следовало бы тронуться в путь уже давно, на рассвете, но от одной мысли об обратной дороге ее охватывала такая усталость, что она отводила глаза от черной коляски, стоявшей на улице рядом с гостиницей, и от загона, в котором провела ночь ее лошадь, невозмутимо жуя сено и почесываясь потной головой об изгородь. Доктор поможет больным, а когда Кэролайн вернется, Уильяма придется отдать. Она думала о Белом Облаке, неподвижно лежащей в типи. Думала о Сороке, больной и беспомощной. И о предстоящей бессмысленной жизни, которая будет тянуться год за годом без Корина. Глядя на Уильяма, она улыбалась, чувствуя, как внутри растет, распускается нечто. Нечто, дающее новое направление ее мыслям и внушающее надежду на то, что еще не все потеряно. Она не вернется. Там ее ждет будущее, черное и жуткое, как могила, которую Хатч выкопал в прерии для Корина. Она не может вернуться назад.

На другом конце города клубы пара поднимались над железнодорожными путями. Кэролайн шла туда, держа саквояж в одной руке и переносную колыбельку — в другой. Под их весом она пошатывалась, однако шла целеустремленно, ни о чем не думая, потому что ее мысли были слишком мрачны. Платформу окутывал пар и запах горячего металла, которым когда-то встретил ее Вудворд. Но исполинский черный локомотив смотрел в другую сторону. Он смотрел на север, в сторону Додж-сити, Канзаса и дальше, туда, откуда она приехала, прочь от прерии, разорвавшей ей сердце.

— Смотри, Уильям, смотри, это поезд! — воскликнула она, приподнимая ребенка, который впервые видел эту громаду.

Уильям подозрительно таращился на него, махал рукой, пытаясь поймать клубившийся вокруг пар. В этот момент свисток дежурного напугал их обоих, поезд, грозно рявкнув, выпустил широкую, мощную струю пара, а его колеса пришли в движение. Какой-то опаздывающий пассажир вскочил на платформу, дернул дверь вагона и вскочил в него, как раз когда поезд начал медленно двигаться вдоль платформы.

— Скорее, мэм! Давайте-ка руку, не то опоздаете! — улыбался мужчина, подавая ей руку.

Кэролайн поколебалась. Потом решительно ухватила протянутую руку.