Каролина Диксон пользовалась своей машиной редко. Когда она садилась за руль, воспоминания тут же начинали сочиться из потаенных уголков памяти и, обжигая, заползали под кожу. На лбу проступал пот, крупными каплями сбегал вниз и затуманивал стекла очков. Уши не воспринимали звуков окружающего мира. Словно закупоренные пробками. И в мозгу происходило нечто таинственное: включался какой-то неведомый механизм, воспроизводивший не уличные шумы, а хлесткие звуки выстрелов, треск ломающегося дерева, скрежет металла, звон разбитого стекла…
Это так и осталось в ней, хотя со времени той схватки не на жизнь, а на смерть минули годы. Но это были совсем не те годы, которые скучно и однообразно прожила, должно быть, вон та женщина с кошелками или контролерша в метро, минуту назад возвратившая миссис Диксон проездной билет. Каролина оценивала годы по-иному, не просто в цифрах от нуля до нынешних сорока. Ее жизнь испещрили борозды, глубокие и резкие зарубки, а прошлое стерлось напрочь, поглотилось, как промокашка поглощает чернильные пятна, не оставляя ничего, кроме блеклых размытых пятен.
Даже меньше.
Судьба распорядилась уничтожить последние следы прежнего бытия Каролины Диксон. Бытия, конец которому положили прицельные выстрелы и летящие осколки стекла.
Стройная элегантная женщина остановилась.
От стен веяло прохладой, капли воды падали на платформу. Ожидающие зябко поеживались. Долгожданное апрельское солнце соблазнило людей одеться в легкие плащи и костюмы. Люди больше доверяли собственным чувствам, нежели показаниям термометра. Лопались первые почки, тускло-зеленым цветом покрЫлись сады и парки, над городом расстилалось прозрачное ярко-синее небо.
Каролине Диксон не было холодно. Она не принимала признаки какого-либо явления за само явление. Ни при каких обстоятельствах. Одевалась так, как того требовала шкала Цельсия. Она не доверяла ничему внешнему, иллюзорному. Сомневалась в любых ощущениях, ненавидела эмоции. Она чуралась страстей и чувствительности. Всегда, а теперь особенно.
Миссис Диксон думала о завтрашнем дне, о своей поездке в Париж. Думала о том, что рассказала ей несколько часов назад Эрика Гроллер, врач-окулист из Далема — района Западного Берлина. После этого можно было бы все же осуществить свой давнишний замысел. Или отступиться. Но Каролина Диксон не отступилась. Нет. В особенности после того, как она подержала в руках этот медальон, медальон Эрики Гроллер, пять дней назад, когда гостила на далемской вилле, а доктор звонила по телефону в соседней комнате.
Открытие, которое она тогда сделала, побуждало к дальнейшим действиям. Толкало на дело, требовавшее от нее еще больших усилий, чем все прежние дела. Ее план был рискованным, она это знала. Опасности грозили ей не только извне. Главную из них она не могла отвести ни оружием, ни веским остроумным словом. Эта опасность таилась в ней самой.
Каролина думала о медальоне, о разговоре с Эрикой Гроллер, о завтрашнем дне. При этом сердце ее билось быстрее, стучало и трепетало, и что-то ныло и даже болело внутри. Но она доверяла своему разуму. Верила в его холодную ясность. Знала, что преодолеет слабодушие и мягкотелость.
Поезд мчался по темной трубе туннеля. Когда встречный состав со свистом проносился мимо окон, казалось, что скорость удваивается. Жесткая неподвижность на станциях походила на спазм электрического дыхания: Далемдорф, Аллея Подбельского, Брайтенбах-аллее… Северная линия вела к центру. На конечной станции Каролина Диксон перешла на другую линию.
Она любила метро. И больше всего — берлинскую подземку. Все здесь было четко. «Выход на вокзал сюда!», «Этот поезд идет в Рубелен!» Точно. Ясно. Надежно.
В нью-йоркском метро все было наоборот. Загадка для иностранца: куда приехал? Где находишься? Жалкие таблички, крохи информации. Только коренные жители ориентировались в этом лабиринте. Миссис Диксон, много лет прожившая в Нью-Йорке, о себе этого сказать не могла.
Она любила парижское метро — обшарпанные сиденья и запах пота; любила московские станции с их купеческой роскошью. Ей были хорошо знакомы дороги в Лондоне и Гамбурге, Токио и Рио. Она видела жизнь сверху и снизу, трассы гор и долин этого мира.
Ее мира. На самом верху и в самом низу. Промежуточные станции отсутствовали: они быстро проносились мимо. Когда звуки выстрелов хлестали вокруг и осколки разлетались по сторонам, это произошло в самом низу. Не в первый раз, но, по-видимому, в решающий. Тем круче после этого оказался взлет. Взлет до миссис Каролины Диксон, заместителя директора по науке в американской памятной библиотеке в Берлине.
В поезде Каролина чувствовала себя защищенной и уединенной одновременно. Она была одна, но не одинока. Движение поезда располагало к размышлению. Можно было строить планы и анализировать встречи.
В ее прежних визитах к доктору Эрике Гроллер не было ничего необычного. Они познакомились не так давно, но вскоре уже общались друг с другом каждые два-три дня.
Каролина Диксон прониклась симпатией к Эрике. Вначале это было простое любопытство: любопытство к женщине, которая называла себя Гроллер, а носила фамилию Лупинус. Но первоначальное любопытство переросло в нечто большее — Каролина увидела медальон.
Он и сегодня был на Эрике. Миссис Диксон отозвалась о нем как о произведении искусства; похвалила тончайшую филигранную работу по бокам, а в средней части, вокруг изображения Богоматери с младенцем, — ювелирно отточенный орнамент.
Каролине не составило труда перевести разговор на этот предмет.
— Чудесная работа! — восторженно воскликнула она. — Роскошно и вместе с тем так изящно! Разве у такого совершенства может быть пара?
Оказывается, была.
— Даже в нашей семье, — не без гордости сообщила Эрика Гроллер. — Мой муж подарил мне к свадьбе пару таких медальонов: подлинник и копию.
— Ради Бога, покажите мне, пожалуйста, и второй, — попросила американка и молитвенно сложила руки на груди. — Пожалуйста, ну, пожалуйста! Я страстно увлекаюсь такими украшениями.
Доктор улыбнулась и горестно развела руками:
— Мне жаль, миссис Диксон. Пару месяцев назад, когда мой сын уезжал в Париж — он там учится, — я отдала ему второй, так сказать в качестве талисмана.
— У вас взрослый сын, госпожа доктор?
Эрика Гроллер снова улыбнулась.
— Мой муж уже однажды был женат. Его сыну Фолькеру — девятнадцать, он на десять лет моложе меня.
— И ваш пасынок — студент?
— Он хочет стать юристом. К тому же у него способности к языкам, и мой муж послал Фолькера в Сорбонну. Но не говорите о нем — «пасынок»! Для меня он — Фолькер, и ко мне он тоже обращается по имени. Мы друзья.
— Какие прекрасные отношения! Он живет у вас?
— У моего мужа в Гамбурге. И носит его фамилию — Лупинус, в то время как я… Гроллер — моя девичья фамилия.
Это не было новостью для миссис Диксон. Но она сделала вид, будто слышит ее впервые. За этим маневром она скрыла свой страх, который пыталась подавить с тех самых пор, как только зашла речь о Фолькере.
Диксон умела перевоплощаться. Она представилась более игривой, чем была на самом деле. И радостно согласилась, когда доктор Гроллер предложила ей выпить па брудершафт. Эрика разлила в бокалы вино и сказала:
— Каролина, давайте обращаться друг к другу по именам. Эти фрау и миссис звучат так официально, так чопорно и создают дистанцию, которая отдаляет людей.
После этих слов американка поднялась и чокнулась с доктором Гроллер, дабы скрепить их дружбу.
И вот сейчас она сидит в поезде метро, ее глаза слегка прикрыты, на губах блуждает улыбка.
На станции «Галлишен Тор» Каролина Диксон вышла из метро. Она подождала у светофора, а затем толпа увлекла ее с собой к витринам универмага Герти.
При быстрой ходьбе американка начинала приволакивать левую ногу и непроизвольно поднимать вверх плечи, будто хотела защитить шею от холода. Походка становилась напряженной и угловатой. Она останавливалась или замедляла шаг, как теперь, когда подходила к американской памятной библиотеке, и ее некрасивая осанка уже не так бросалась в глаза.
Служебное помещение Каролины находилось на последнем этаже библиотеки. На двери висела табличка: «Заместитель директора по науке». «У всего есть свое название», — подумала она. Ее бюро состояло из обширной приемной и небольшого рабочего кабинета.
— Мышка, — воскликнула она, едва переступив порог, — три поручения. В темпе!
Фрейлейн Мауз, секретарша и ответственный исполнитель в одном лице, рывком придвинула к себе блокнот и схватила карандаш.
— Первое: заказать срочный разговор с Парижем.
Мистер Дэвис. Номер: Бальзак — ноль-ноль-восемь-один-ноль. Второе: забронировать для меня авиабилет в Париж. Я хотела бы улететь сегодня ночью или завтра рано утром. Третье: вызвать мне машину. По окончании разговора с Дэвисом я поеду домой.
Затем она прошла в кабинет. Подняла телефонную трубку, нажала на аппарате миниатюрную клавишу и, подождав сигнала, набрала четыре цифры. Ее голос звучал тихо.
— Говорит двадцать девятый. Шеф, я уезжаю в Париж… Да, на два-три дня… Конечно, самолетом… О’кей! — Она положила трубку на рычаг. — Есть что-нибудь новенькое, Мышка? — спросила она.
Ничего новенького не было. Новенького здесь практически никогда не бывало. Миссис Диксон это прекрасно знала и спрашивала больше по привычке. Она задумчиво посмотрела за окно. Огромная людская масса хаотично сновала внизу. Трамваи бойко стучали на стыках рельсов. Автомобили грудились у перекрестка. Продавцы газет выкрикивали что-то в толпу. Было видно, как они широко разевали рты и размахивали газетами. Полицейские энергично жестикулировали, как танцовщицы варьете.
Каролина Диксон стояла неподвижно. Ее мысли витали где-то далеко. Они не подчинялись приказам. Каролина закрыла глаза, но не ради того, чтобы лучше сосредоточиться. Это произошло непроизвольно, как реакция на внутренние процессы. Кто-то в этой ситуации стискивал зубы, а кто-то сжимал кулаки.
Когда фрейлейн Мауз на манерном французском выкрикнула в телефонную трубку: «Месье Дэвиса, пожалуйста!», американка опустилась в кресло и включилась в разговор:
— Хэлло, Ричард, старый ковбой!
— В чем дело? Кто говорит? — отозвался брюзгливый голос. — Это вы, Каролина?
— Да, я. Как вы меня узнали?
— По любезному обращению. Прекрасно, что вы снова вспомнили о своем старом Ричарде Дэвисе из еще более старого Техаса. Как поживаете, Каролина?
— Хорошо. Надеюсь, и вы так же.
— Пока не иссякло виски, все о’кей!
— А оно не иссякло?
— Иначе я бы уже не торчал здесь, в этом чертовом вертепе разврата. Мои пуританские устои сильно пошатнулись. Мне явно недостает святого угодника Грэма.
— Я появлюсь у вас завтра его посланником.
— Силы небесные!
— Спасибо! Серьезно, Ричард, я прилечу сегодня ночью. В крайнем случае рано утром.
— Рад этому, от души рад, Каролина, вам это хорошо известно. С компанией?
— Небольшое личное дело.
— Ну вот и отлично. Жду вас. Что я должен сделать?
— О, вы хорошо меня знаете. Безобидная справка: Фолькер Лупинус. Девятнадцать лет. Из Гамбурга. Уже несколько месяцев учится в Париже. Жилье, окружение, знакомства, привычки, распорядок дня, et cetera, et cetera, вы же знаете.
— И все это до завтрашнего утра?
— Разумеется; напрягитесь разок, старина!
— Каролина, я возвращаюсь на ранчо, к своим коровам.
— Пожалуйста, но вначале раздобудьте нужные мне сведения. А потом можете забрать меня с собой.
— Согласен! Осмелюсь только намекнуть: «Jeu de Paume». Как всегда. В этот раз там висят картины этого, ну, как его…
— Ричард, разговор стоит недешево. Мой шеф любит порядок. Расскажете мне обо всем завтра. И уладьте дело. Помните: где труд, там и счастье.
— Мой святой угодник Грэм всегда говорил: «Бог создал время, ничего не сказав о спешке».
— Как раз всевышний-то вечно пребывал в большой спешке, потому и не успел ничего о ней упомянуть. Представьте: в шесть дней сотворить мир. И это без телефона! И давайте на этом закончим. До завтра, Ричард.