Они заперлись в отдельной угловой комнате, рядом с цехом, и колдовали там с утра до вечера над станком - Дмитрий Семенов и Алексей Ватутин.
Началось с того, что Ватутин подошел однажды в заводском саду к одиноко сидевшему на скамейке изобретателю и, поправив для значительности очки, неожиданно проговорил:
- А что, если станок проверить как следует? По всем швам…
Семенов с удивлением взглянул на молодого слесаря. Вот уж не ожидал именно от него такого предложения!
Алексей Ватутин уже вырос за это время из разряда просто способных пареньков. Он вошел в тот круг цеховых людей, в ряды лекальщиков, про которых на заводе говорят: «О, этот - чистокровный!» Его уменье тонко рассчитывать и отделывать любую фигурную деталь стало широко известным. Плитки, выходящие из-под рук Ватутина, отличались безупречным зеркалом. «Хотите на заказ? Сниму один микрон», - предлагал он в шутку. Брал плитку и, не отрываясь, сразу, за несколько движений, без всяких поправок, снимал ровно один микрон. «Хотите полмикрона?» - и снимал опять сразу точно пять десятых. «У меня такая чувствительность в пальцах», - объяснял он непосвященным. А на самом- деле это был строгий расчет, анализ всех составных элементов: и качества притира, и дозы смазки, и количества движений, и нажима на плитку рукой. «Второй Кушников», - говорил о своем приятеле Виктор Дунец.
Алексей Ватутин не работал па семеновском станке. Он по-своему любил верстак, любил творить именно рукой тонкое художество окончательной доводки. Охота за последними дольками микрона его страстно увлекала. Но он знал станок, обшаривал его не раз, просто так, из любопытства. И всегда с улыбочкой, будто хотел сказать: «А все-таки до руки-то не хватает!»
«Вот такой-то мне сейчас и нужен, дотошный критик», - подумал Семенов и ответил:
- Попробуем.
И они с Ватутиным быстро договорились.
- Опять эксперименты? - возразили в дирекции. - Ну, знаете ли…
Многие действительно примирились с тем, что станок исчерпал свои возможности: позволил механизировать три четверти процесса, ну и хорошо. А что там немножко доделывают рукой - беда небольшая. Не одни плитки так. Немало деталей на производстве приходится вот так же после всех станков «причесывать» еще вручную, чтобы навести окончательный глянец. Чего же тут и со станком зря мудрить!
А какой довод мог выставить сейчас Семенов? Раньше, когда он добивался проведения опытов, у него была определенная идея, реальный проект, разрисованный на бумаге. А теперь что? Одно желание еще раз что-то попробовать, смутная надежда. Он говорил:
- Возможно, придется исследовать режим работы.
Исследовать режим! Это звучало расплывчато, неубедительно.
Не было Леонида Николаевича с его вежливой «пробивной силой». Леонид Николаевич уехал в Ленинград, на «Красный инструментальщик», развивать там производство плиток. Новый начальник цеха, Михаил Пахомович Демидов, должен был один обивать официальные пороги. Добрый, миролюбивый Пахомыч! Он возвращался в цех иногда с таким лицом, что Семенов спрашивал:
- Что случилось?
- Ничего особенного, - бурчал Пахомыч. - Пришлось поспорить.
В конце концов он все же переспорил. Ему разрешили провести в цехе еще один эксперимент. Но разрешили в виде уступки: пусть там раз навсегда убедятся, что окончательная доводка станку не по зубам.
Узнав об этом, Семенов только молча покривился. Он понял, что ему предоставляется последняя возможность приспособить станок к окончательной доводке.
С тех пор он и затворился с Ватутиным в угловой комнате, водворив туда станок. Никто больше в комнату не допускался. Даже Виктор Дунец должен был спасовать перед закрытой дверью, несмотря на всю силу приятельских отношений.
Здесь, в этой комнате, предстояло совершить такое тонкое, до мелочей, расследование, что надо было отгородить его, изолировать от всех посторонних влияний. «Опыт в чистом виде», - назвал Семенов. Несмотря на летнее время, окна были наглухо закупорены, чтобы не проникала пыль. Светлые шторы - от солнца.
Они решили исследовать именно режим работы на станке. Постараться найти условия, при которых можно получить самую высокую точность. И продвигаться по порядку, от элемента к элементу - давление поплавка, обработка поверхности притиров, форма притиров… Каждый раз брать что-нибудь одно и не двигаться дальше, пока не станет ясно, как же это влияет на точность.
- Ну, начнем, пожалуй, - неловко пошутил Семенов, стараясь скрыть волнение, и, нагнувшись над тетрадью испытаний, проставил первую отметку: «5 июля. Давление верхнего притира».
Началась упорная, напряженная и вместе с тем почти неслышная, невидная борьба. Борьба за точность. Борьба, разгорающаяся в мире ничтожно малых величин.
«6 июля. Давление верхнего притира».
«7 июля. Давление верхнего притира».
«10 июля. Давление верхнего притира»…
Изо дня в день. Опыт за опытом. Продвижение микроскопическими шажками. То какой-то застой, возврат к началу - и снова попытки продвинуться. Каждое новое условие проверяется в работе, на плитках: даст ли это возможность перешагнуть через барьер в двадцать восемь сотых микрона? «0,28» - написано жирно красным карандашом на обложке тетради, как главная тема испытаний, как задача.
Но вот запись:
«21 июля. Давление верхнего притира. Давление установлено в 1,4 килограмма. Точность обработки - 0,31 микрона».
Не 0,40, как было вначале, а 0,31.
Ватутин поднял усталое лицо от зеркальной глади притира и проговорил:
- Девять сотых, кажется, отвоевали.
Девять сотых микрона за полмесяца. Первый скачок через барьер.
До нужной цели, до точности первого класса, оставалось все же достаточно: девятнадцать сотых.
Потом начались записи: «жесткость притира», «жесткость притира»… Дни перевалили уже в август. Только на четвертом числе появились долгожданные слова:
«4 августа. Притир взят наибольшей жесткости. Точность обработки - 0,25 микрона».
Еще шесть сотых захвачены в упорной борьбе.
До цели остается тринадцать сотых. Но эти тринадцать не хотели никак поддаваться. По тетради нервно царапал семеновский карандаш: «Результатов не дало», «Результатов не дало»… И через несколько дней опять тот же вывод: «Расчет не подтвердился».
Все словно замерло на точности в 0,25. А надо было 0,12 микрона - непременное требование первого класса. Упрямый, неодолимый остаток в тринадцать сотых. «Я не суеверный, - говорил Ватутин, - но тринадцать - роковое число».
А календарь отсчитывал неумолимо: вторая неделя августа, третья неделя… В эти дни неудач, сомнений и тревог Семенов вполне мог оценить характер своего помощника. Ватутин только ожесточался в сети трудностей, весь как-то подбираясь, и, пригнувшись еще ближе к станку, к его притирам, остро, колюче всматривался в работу. Вот она, выдержка лекальщика!
На третьей неделе бесплодных поисков вдруг наметился какой-то сдвиг с мертвой точки. Робкий, едва ощутимый. Они изменили немного дозу смазки, и световая волна на поверочных стеклах стала не очень уверенно, но все-таки отмечать выигрыш в две - три сотых микрона.
Семенов поставил в тетрадке только две сотых: для верности. Можно считать, до цели остается одиннадцать. Только одиннадцать шажков в сотую долю микрона.
Но чем дальше, тем двигаться труднее - слишком уж тонкая началась материя. «Хоть на молекулы считай!» - едко усмехался Ватутин.
Но нельзя останавливаться. Надо двигаться вперед, во чтобы то ни стало вперед, к цели, пока хоть что-то самое малое удалось опять нащупать и пока это малое не ускользнуло.
Сама природа будто восстала против них, стремясь сорвать опыты. В тетрадке беспрерывная запись: «Наружная температура +32°, +33°». И так каждый день в самые решающие недели. Атмосфера в комнате становилась такой, что и плитки и приборы, чувствительные к температуре, начинали фальшивить. А какой же может быть тогда разговор о сотых долях микрона!
Приостановить опыты? Но тогда все пойдет насмарку н все придется потом начинать сначала.
Семенов и Ватутин ходили в палатки, торгующие мороженым, просили уступить им кусочки сухого льда. А затем спешили на завод и раскладывали их по комнате, вокруг станка. Маленькие дымящиеся айсберги хоть на короткие часы насыщали воздух легкой, прозрачной свежестью. Точность опытов в самые решающие дни была спасена.
Испытание продолжалось.
«27 августа. Новый способ перекладывания плиток. Через двадцать ходов плитки перекладываются в другие гнезда через одну. Точность - 0,18».
До цели остается всего шесть сотых.
«2 сентября. Новый способ перекладывания. Точность - 0,16».
Остается четыре сотых. Четыре сотых микрона! Еще усилие…
Семенов чувствует: наступает предел. Каждый нерв натянут, как струна. Струна может лопнуть. Но он думает не о себе, он думает о товарище: как Ватутин? Дотянет ли? Выдержит ли напряжение бесконечной мелкой ловли невидимых частиц?
Алексей крепится, молчит, но все чаще снимает очки и, болезненно щурясь, протирает их подолгу платочком, будто этим хочет восстановить уставшее зрение. В ответ на беспокойный взгляд Семенова он тихо говорит осипшим голосом:
- Попробуем еще раз, - и снова утыкается в станок.
…На третий месяц испытаний дверь угловой комнаты однажды широко распахнулась, и Дмитрий Семенов быстрым шагом прошел к начальнику цеха. Тотчас вместе с ним протопал обратно Михаил Пахомович. Туда же, в комнату, проследовал чуть шаркающей походкой и старый Кушников.
- Ноль десять… - смог только произнести дрогнувшим голосом Дмитрий Семенов, когда все остановились перед станком.
Ноль десять! И все невольно теснее подступили к станку, где на открытом столе лежали готовенькие плитки.
Это уже третья партия, которую снимает сегодня Ватутин, и во всех трех партиях большинство плиток таких, что об этом кричит, поет сама запись в тетради: «…Точность обработки- 0,11 микрона». «…Точность обработки- 0,10 микрона».
В комнате стало тихо, очень тихо. Все стоящие здесь понимают без слов, что это значит. На станке освоена окончательная доводка. Станок показывал высшую точность- 0,10! Точнее, чем рука. Станок Семенова победил.
Великая минута для изобретателя. Десять лет исканий, десять лет надежд и мук, десять лет борьбы за свою мечту… И вот она, осуществленная мечта! Полностью, бесповоротно.
А что же сам изобретатель? Как встречает свою великую минуту?
Семенов стоял, чуть опираясь рукой на станок, выслушивал поздравления и похвалы товарищей. Слабая, рассеянная улыбка играла на его осунувшемся лице.
Вдруг он провел ладонью по щеке и, подмигнув Ватутину, заметил:
- Кажется, не мешает побриться.
Он подошел к окну, раздвинул шторы. Светлый луч скользнул в комнату и, упав на зеркало маленькой плитки, отразился веселым зайчиком.