Часть первая

Осознание

Он знал, что спит. Он знал, что должен проснуться, но тело и сознание словно свело судорогой, и ничего нельзя было поделать с собой, с ужасом, охватившим его. Это было не видение, это было ощущение почти физическое, почти осязаемое, ощущение неизвестно чего, но чего-то материального, что нельзя было определить, но это что-то тянулось и тянулось бесконечно и обязательно должно было порваться, оборваться, кончиться. Бесконечность длящегося: годы, столетия, вечность — неизбежность обрыва и ужас, бесконечный ужас, переполняли его; и он закричал. Он кричал и кричал, пока его не растолкала Лу, проснувшаяся от его крика и со страхом смотревшая на него, а рядом хныкал её ребёнок. С другой стороны беспокойно шевелились Ра и её подрастающие дети.

Он приподнялся, Лу прижала ребёнка к груди, съёжилась и затихла. Укрыв их пересохшей козьей шкурой, он встал и, осторожно переступая через спящих, пошёл к выходу из пещеры. Старый, скрюченный от болезни Го, с единственным слезящимся от дыма глазом, стоя на коленях, раздувал почти потухший костёр, подкладывая в него хворост здоровой правой рукой, тогда как больная и потому высохшая левая беспомощно висела вдоль туловища. Од помог ему в его хлопотах и, когда костёр разгорелся, подбросил в огонь сушняк потолще, а старый Го виновато улыбнулся и улёгся на своё место, неподалёку от костра. Он уже третью ночь бессменно следил за костром, а заснув от усталости, чуть было не потушил огонь, что и случилось бы, не закричи со сна Од, чем он и разбудил старика.

Костёр горел ровно, дыма в пещере стало меньше, съёжившиеся от холода люди, согреваясь, начали распрямляться. Од вышел из пещеры. Слева, сквозь пелену тумана, просвечивал горизонт готовым к восходу солнцем, а внизу, под каменной осыпью перед пещерой, шумела в тумане река на перекатах. Было довольно холодно, и Од забеспокоился от ощущения того, что они, видимо, рано поменяли сезонную стоянку. Хотелось есть, но об этом не стоило думать до полного рассвета, когда можно будет наловить моллюсков, а если повезёт — черепах и змей, когда будет потеплее.

Од решил спуститься к реке и попить, чтобв не так сильно мучил голод, но вдруг снизу донеслись какие-то странные звуки, и эти посторонние звуки временами нарушали привычный для уха шум реки; забеспокоившийся Од вернулся в пещеру, взял один из сложенных в кучу у входа дротиков и спустился к реке, а скоро сквозь не очень густой туман уже различал голый и невысокий противоположный берег. Он опустил ногу в воду — она была теплее камней на берегу, но желания войти в неё не было. Выше по течению снова раздались непонятные звуки, и Од, внимательно вглядываясь в туман, двинулся вперёд, чтобв, пройдя до первого отмеченного взглядом валуна, понять, что это были за звуки. Пробежав ещё некоторое расстояние, прыгая по камням, он различил в начале порога слабо шевелящуюся в воде раненую лошадь и ликующе закричал, словно над своей добычей, а затем быстро вернулся в пещеру, где проснувшийся Ро уже стоял у входа. Од быстро объяснил ему, в чём дело, и они разбудили мужчин-охотников, а потом, торопливо спускаясь к реке, Од подумал, что, с тех пор как погиб Оз, их стало меньше, чем пальцев на обеих руках.

Лошадь была ещё жива. Застряв между валунов с приподнятой мордой, она, не имея сил освободиться, не могла и захлебнуться. Охотники окружили её, уже не сопротивлявшуюся, за ноги, за хвост вытащили на сухой берег.

Это был старый жеребец, смертельно раненный соперником или покалеченный при переправе табуна, и было очевидно, что табуны снова остановились в этих местах и людям не придётся менять стоянку весь сезон.

Ор поднял копьё, чтобы ударить жеребца, но Од решительно остановил его, тот оскалился, показывая, что готов к ссоре, однако Ро мрачно посмотрел на него, и он отодвинулся; потом Ро ударил копьём в горло жеребца, который слабо дёрнулся и остался неподвижен. Ро встал на колени, выдернул копьё из раны и припал к ней, а Ор нервно переминался с ноги на ногу. Сделав несколько глотков, Ро зажал ладонью рану и взглянул на Ода, но тот отрицательно мотнул головой и отступил назад, а Ор радостно упал на колени и впился в рану; когда же дошла очередь до последнего охотника — это был Од, — кровь уже иссякла, но и он достаточно утолил свою жажду и голод. Жеребец потерял много крови ещё раньше, и хотя охотники не насытились вдоволь, но были довольны тем, что им перепало, и Од чувствовал, как тепло разливается от живота по всему телу и приятная слабость охватывает мышцы, туманя сознание.

И всё же ему было скверно. Скверно от того, что уступил право второго, и хотя поставил себя на особое место, исключающее соперничество, он не мог рассчитывать, что Ор не вообразит, что завоевал место второго по праву, а когда Од пил кровь, то спиной чувствовал злобный взгляд Ора и потому знал, что когда-нибудь в такой момент тот может ударить копьём. После того как погиб Оз, Ро был третьим по положению охотником в роду, а первенство оспаривали Од и Ор; но Ор добровольно не захотел бы уступить своё право быть вождём, и Од понимал, что такой вождь, как Ор, погубит род или, во всяком случае, принесёт ему много горя. Стычка была неизбежна, и это происходило в тот момент, когда приближалось время охоты, а охотников в роду и так было немного, поэтому Од предложил выбрать вождём Ро; Ор между тем яростно запротестовал, но Ода поддержали многие члены рода и несколько охотников при молчаливом невмешательстве остальных. Ро был хорошим, справедливым вождём, и при поддержке Ода и сторонников его власть была прочна, однако Од понимал, что Ор не успокоится и будет стремиться стать вождём, а главное препятствие на его пути — он.

Когда принесли кремнёвые ножи, выпотрошили и освежевали тушу, солнце уже поднялось достаточно высоко, туман рассеялся, а разбуженные кем-то остальные соплеменники высыпали из пещеры и возбуждённо столпились около туши; но даже дети, не находившие себе места от нетерпения, не смели прикоснуться к ней. По приказу Ро внутренности животного разделили на четыре части, две из них отдали старикам и женщинам с малыми детьми, ещё одну — женщинам с грудными детьми и подросткам, а четвёртую — охотникам, каждый откусывал от общей доли кусок и передавал её другому. Тем малым, что им досталось, нельзя было насытиться, но люди несколько утолили голод, а тушу на шкуре перенесли в пещеру, соорудили вертел, и вскоре пещера наполнилась пьянящим запахом жареного мяса. У всех было праздничное настроение — после долгих полуголодных дней перехода им наконец-то улыбнулось счастье. Остывшую тушу разделили, как и прежде, и приступили к трапезе, где один из членов группы отрезал большой кусок мяса, откусывал от него, сколько мог прожевать и проглотить, и передавал другому; в таком порядке проходила еда без больших ссор и обид, лишь дети несколько капризничали, но потом и они успокоились, насытившись. Заметив, что в группе женщин и подростков мясо кончается раньше, чем у остальных, Ро отрезал большой кусок от доли охотников и передал им; хотя Ор и посмотрел недовольно, но и он не посмел возражать.

После еды Од прилёг на то место, где спал ночью. Он плохо выспался из-за того сна, когда его разбудила Лу, при этом у него было подозрение, что это не совсем сон, поскольку нечто похожее с ним случалось в детстве, запомнившись на долгие годы. Рядом присела Лу, кормя грудью ребёнка, а её длинные светлые волосы местами прилипали к потной белой спине — в пещере было жарко, — и Од смотрел на её умиротворённое привлекательное лицо, на её пухлую грудь кормящей женщины, на тугие бёдра, и в нём зарождалось желание. Мотая из стороны в сторону возбуждённым фаллосом, к Лу подошёл Ор и взял её за плечо, она взглянула на него, потом вопросительно посмотрела на Ода, он же, приподнявшись, скинул руку Ора с её плеча, а тот выпрямился было угрожающе, но, успокоившись, отошёл к группе женщин, откуда сейчас же донеслось хихиканье и игривый смех. Лу передала ребёнка подошедшей Ра, принесла большую лошадиную шкуру и, укрыв ею Ода, юркнула под неё сама.

После короткого послеобеденного сна Ро послал четверых охотников в два соседних рода, принадлежащих к тому же тотему лошади, чтобы договориться о начале большой охоты, тогда как остальные занялись своими делами. Вода в речке уже несколько прогрелась, поэтому женщины и подростки отправились на ловлю моллюсков, рыбы, черепах, хотя и не было надежды, что последние уже появились, а старухи отправились в лес собирать хворост и сушняк. Здоровых и крепких стариков-мужчин в роду не было, а были лишь трое калек, включая одноглазого, однорукого Го, и двое из них тоже ушли за дровами, пещера опустела, лишь дремал у костра старый Го да тихо лежала в стороне заболевшая после перехода одна старуха, укрытая шкурами.

Ро собрал оставшихся охотников и повёл их осматривать местность — нужно было выяснить, где пасутся табуны лошадей. Они вброд перешли реку, а за ней начиналась знакомая им местность, и это были бескрайние просторы с редкими островками негустого леса, одиночными деревьями да кустарниками — край быстроногих скакунов. Охотники направились к месту прежнего водопоя табуна и через некоторое время заметили следы лошадей, а немного позднее увидели весь табун на водопое; потом, укрывшись за кустами, долго наблюдали за ним. Было нежарко, лошадям не досаждали мухи, поэтому они не заходили в реку далеко и пили неторопливо, словно нехотя, а напившись, выходили на берег, катались на спине или лежали, отдыхая. Молодняка в табуне ещё не было. Ро подал знак, охотники незаметно отступили, зная теперь, что табун не поменял пастбища, а нападать на него в этой ситуации было бесполезно, опасно и бессмысленно, потому что самым худшим последствием было бы то, что лошади оставили бы водопой и привычные для них и охотников пастбища. К вечеру вернулись охотники, посылаемые к соседям, с сообщением, что род Зора готов начать охоту и уже связался со своими соседями рядом, но второй соседний род не удалось обнаружить — на прежней стоянке его не было, и это несколько встревожило охотников.

После ужина, состоявшего из того, что удалось собрать женщинам и подросткам, Ро собрал охотников, приказал взять несколько головней и, держа на вытянутых руках голову убитой утром лошади, в сопровождении всего рода направился в дальний угол пещеры, где стал на колени и опустил ношу на пол. Неподалёку виднелось несколько лошадиных черепов — каждый год люди оставляли здесь голову первой главной добычи в этих местах. Они жили рядом с лошадью, за счёт лошади, поэтому она была как бы членом их коллектива, их рода. Ро уложил вокруг лошадиной головы несколько поданных ему камней и, не поднимаясь на ноги, начал отползать назад, остальные попятились вместе с ним, а он пятился до тех пор, пока неровный свет головней позволял видеть место захоронения.

В пещере воцарилось необычное бесшумное возбуждение; все знали, что с утра наступит особый день, поэтому женщины не отходили от мужчин. Утомлённый ласками Лу и Ра Од устало лежал в полутемноте пещеры, где рядом посапывала спящая Ра, а Лу кормила грудью ребёнка, между тем как на свету, около костра, сидели и лежали старики и старухи и тут же играли дети, а больше всего их было около Го. Они помогали ему держать огонь, подкладывая дрова, а он чертил что-то палкой на песке недалеко от костра, что-то объясняя. Од часто видел, как старик брал уголь и рисовал на камнях фигурки людей и животных, а когда рисунок был похож, радости детей не было предела; даже тогда, когда Од был ребёнком, нестарый ещё Го уже был любимцем детей. Через вход в пещеру было видно, как наступала ночь, но подростки всё-таки были снаружи, лишь иногда кое-кто из них появлялся и тут же снова исчезал в сумерках — дети не хотели засыпать рано.

Утром Ро объявил о подготовке к большой охоте, и мужчины перешли в небольшое ответвление пещеры, расположенное ближе к выходу и пустовавшее до сих пор, где был разведён второй костёр. С этого момента никто из обоих смежных помещений не имел права пройти на территорию соседнего — это был строжайший запрет, нарушение же его жестоко каралось. Во всём остальном жизнь рода почти не изменилась: все были заняты прежними делами, лишь мужчины готовились к охоте. Были исправлены старые дротики — обожжены концы, заточены о камни и снова закалены на огне, изготовлены новые дротики и дубины. Од и ещё двое охотников, умевших обрабатывать камни, делали новые и затачивали старые ножи и скребки. Часть охотников ежедневно вела наблюдение за табуном.

Дважды направлялись посыльные к месту стоянки опоздавшего рода, и оба раза они возвращались ни с чем. Уже прибыли гонцы из соседних родов, сообщавшие, что они готовы к охоте и требовавшие начать её, поэтому ждать было уже нельзя — люди ходили голодные, к тому же табун мог уйти с пастбища, если случится что-то непредвиденное.

Посовещавшись с Одом, Ро предложил начать её; а это означало, что к полудню следующего дня все три рода должны собраться в обусловленном месте.

Среди охотников нарастало напряжение, а Ор ходил нервный, нарываясь на ссору; он был недоволен, что потеряли несколько дней, ожидая исчезнувших соседей. Однако с ним никто не хотел связываться, тогда он ни с того ни с сего со злостью ударил пробегавшего мимо подростка, тот упал, ударившись головой об острый угол камня, и уже больше не шевелился. Од подошёл к мальчику, в склоченных волосах которого струилась, запекаясь, кровь, глаза были закрыты, он не дышал, а приподняв ему голову, Од увидел, как глубока была рана, и, сняв труп с камней, положил его поудобнее.

Рядом толпились охотники, Ор был среди них. Ненавидящим взглядом Од смотрел на него, а тот ухмылялся, словно ни в чём не бывало. Бешенство вскипало в груди Ода, но тут подошёл Ро, спросил, что случилось. Ему объяснили, а он сделал повелительный жест, после чего Ор нехотя ушёл в пещеру.

Поблизости столпились сородичи, не смевшие подойти к месту происшествия, и Ро приказал охотникам отойти от трупа.

Женщины, дети приблизились к убитому, рыдала мать над мёртвым сыном, отрешённо смотрели дети. Выждав некоторое время, Ро приказал всем удалиться и созвал охотников. Подняв мальчика, те пошли за вождём. Заплаканная девочка взбежала впереди по пути мужчин и, положив на камень цветы, которыми играла до этого, испуганно шмыгнула обратно, а Ро, не останавливаясь, поднял их, продолжая путь наверх, на площадку, расположенную в стороне от пещеры, где остановился, выбирая место, затем показал, куда положить труп. Невдалеке было несколько каменных холмиков.

Один из охотников принёс из леса тонкие гибкие лианы, другой — дротик, каменный нож, скребок и рубило из пещеры, немного еды, собранной женщинами, а потом труп крепко связали лианами и уложили на землю. Ро положил в его изголовье поднятые им цветы. После того как было уложено оружие и еда, охотники принесли камни и заложили ими труп, а Од с горечью подумал, что через год будет одним охотником меньше, чем должно было быть, но, возвратившись в пещеру, он всё-таки молча прошёл мимо Ора. Несмотря на все предосторожности, охота всё же начиналась неблагоприятно; затеяв сейчас ссору, Од ставил бы её успех под ещё большее сомнение, а от него в конечном счёте зависела жизнь сородичей. Уснув с тяжёлым чувством вины на душе, всю ночь спал, беспокойно просыпаясь, мучимый кошмарами.

Поздним утром весь род был готов к переходу, и хотя путь был не очень далёк, некоторые старики неохотно собирались в дорогу. Измученным предыдущим долгим переходом, полуголодным существованием последних дней, им тяжело было преодолеть и это небольшое расстояние, однако приказ Ро был категоричен: собираться в дорогу всем без исключения.

По его сигналу люди вышли из пещеры, охотники всё так же держались отдельно от остальных членов рода, а вторая группа выглядела как обычно во время перехода: женщины несли грудных детей и вели за руки маленьких, подростки помогали старикам и тем, кому это было необходимо. Между тем вскоре выяснилось, что не вышла из пещеры больная Фа, давно лежавшая, не вставая. Од посмотрел на Ро, но взгляд вождя не выражал твёрдой решимости, поэтому Од вышел из круга охотников и направился в пещеру, вскоре выйдя оттуда и неся на руках больную Фа, потому что не мог оставить старуху, нянчившуюся в своё время с ним и почти со всеми охотниками рода. Люди притихли — фактически он нарушил запрет, действовавший до конца охоты, и радостный Ор, держа наготове дротик, решительно двинулся в его сторону, а понявший его намерение Од продолжал нести свою ношу.

Видел всё и Ро, сделавший знак охотникам, после чего двое из них встали на пути Ора, вынужденного опустить дротик, следом лёгкое оживление пронеслось во второй группе рода.

Ро отдал приказ, и все двинулись в путь.

Од начал уставать. Он шёл на некотором удалении от группы охотников, примерно на таком же удалении шла остальная часть рода; он не смел ждать помощи ни с той, ни с этой стороны, но знал, на что решался, и мог прийти с опозданием, но кроме бесчестья как охотнику, это ничего бы ему не принесло. Однако он и не думал об этом; только когда от идущей впереди группы охотников отделился один из них и решительно взял Фа с рук Ода, он понял, что не один.

Они прибыли в установленное место, когда оба соседних рода были уже там, и после взаимных приветствий приступили к непосредственным приготовлениям к охоте, проходившей в этом месте уже несколько лет подряд. У большинства её участников имелись необходимые навыки, поэтому подготовка не заняла много времени. Процесс охоты должен был заключаться в том, чтобы табун лошадей, находившийся на полуденном водопое, выгнать от реки и направить на площадку, ограниченную двумя сходящимися вместе оврагами; при этом рельеф местности был благоприятен охотникам, поскольку роковой для лошадей обрыв не был виден до самого последнего момента и испуганный табун с большой скоростью должен был приближаться к нему, не имея возможности повернуть в сторону. Мужчины-охотники составляли одну группу, женщины и подростки — другую, и обе группы отправились к месту охоты.

Оставив несколько человек в опасном месте, где табун мог выйти из-под контроля, все двинулись дальше; а женщины, подростки и частью мужчины-охотники, стараясь быть незамеченными, образовали широкий проход от водопоя до площадки между обрывами, в то время как остальные охотники разделились на две группы и отправились к водопою, причём одна группа — выше водопоя, другая — ниже по течению. Когда всё было готово, охотники по условленному сигналу выскочили из укрытий, громко крича и размахивая дротиками и дубинами. Табун нервно дрогнул. Лошади, вытягивая шеи, раздувая ноздри, испуганно озирались, перебирая ногами, но вскоре первоначальная оторопь стала проходить, и табун, сгрудившийся было на берегу, рысью двинулся по широкому участку степи, ограниченному живой цепью женщин и подростков, начинавших кричать, размахивать палками и руками при виде приближающихся лошадей; а сзади табуна с криками и воплями бежали мужчины-охотники, и по мере передвижения, к ним присоединялись другие участники охоты, бывшие ранее в оцеплении, поэтому шум и сумятица всё время нарастали.

Лошади уже переходили на галоп, когда приблизились к опасному участку, где начинавшийся с левой стороны обрыв делал поворот влево, а справа обрыва ещё не было, и в этом месте находилась в засаде группа охотников, истомлённых ожиданием и нервным напряжением так, что выскочили из укрытия несколько раньше, чем нужно, и чуть было не сорвали всю охоту. Табун резко осадил бег, часть его ринулась в сторону засады, остальная намеревалась двинуться следом; тогда Од, дико закричав, ринулся в образовавшийся прорыв, а следом устремились ещё несколько охотников. Рядом бежал Ор, который был моложе его, и Од вдруг позавидовал его прыти. Они врезались в уходящий косяк лошадей, рискуя быть изувеченными или убитыми, и пустили в ход дротики, в результате чего несколько раненных ими лошадей дико заржали, а оставшаяся часть табуна, повернув, пустилась вскачь в прежнем, нужном охотникам направлении, между тем как значительному количеству лошадей удалось вырваться из ловушки. Охотники были вынуждены усилить преследование, чтобы не оставаться без добычи, и косяк быстро приближался к обрыву, преследуемый едва ли половиной участвовавших в охоте мужчин.

Резко открывшийся обрыв был неожиданным для передних скакунов; лошади, вздымаясь на краю обрыва, теряли равновесие, падали вниз, теснимые сзади, передние, остановившиеся уже, также не могли удержаться и валились в пропасть. Над местом охоты густо висел смертельный храп, дикое ржание и визг раненых лошадей. Быстро нараставшая сумятица вдруг прекратилась, хотя охотники продолжали набегать, крича и размахивая дротиками; табун не двигался, нервно дрожа и тяжело поводя боками, и вдруг он отчаянно ринулся в обратном направлении. Од, ожидавший такого поворота событий, всё-таки едва не был растоптан вместе с несколькими охотниками взбесившимися лошадьми.

Охотники подошли к краю обрыва. Внизу, в месте падения лошадей, там, где сходились два оврага, лежали без движения, шевелились, пытались подняться или передвигались, хромая и перепрыгивая на трёх ногах, упавшие с обрыва лошади, и Од, посчитав, решил, что их почти столько, как пальцев на его руках и ногах. Некоторые из них, способные двигаться, направлялись от места падения вверх и вниз по оврагам, пытаясь найти выход, но это было бесполезно: по всем трём отрогам стояли заграждения, сделанные из нетолстых деревьев, через которые лошадям невозможно было перебраться; сколько помнил Од, они стояли всегда, лишь изредка их приходилось чинить или делать заново, когда сносило бурным потоком.

Вожди подали сигнал, что охота окончена, а это означало, что прекращаются действия всех запретов, вводимых на время подготовки к ней; вслед за этим возбуждённая толпа охотников с примкнувшими к ним женщинами и подростками, участвовавшими в охоте, спустились вниз, на дно оврага, бывшего не очень глубоким; местами каменистые осыпи в нём доходили до самой кромки обрыва. К этому времени к месту падения лошадей собрались люди всех трёх родов; площадка в месте слияния оврагов была достаточно просторна и вмещала в прежние годы людей четырёх родов; по преданиям, даже большее число родов принимало участие в охоте, но некоторые из них ушли южнее, и связь с ними была прервана, а между ними большое пространство занимали люди тотема кабана.

Возбуждённая, ликующая толпа смеялась, шумела, веселилась, и не было трёх родов — был один большой род, не имевший никаких запретов, никаких ограничений; праздник, которого так ждали, начался. Люди пьянели от горячей лошадиной крови, от парного мяса внутренностей и около костров, на которых жарились выпотрошенные лошадиные туши, танцевали свой победный танец, а рядом беззаботно играли сытые и счастливые дети, оживлённо беседовали собравшиеся вместе старики. То тут, то там отягощённые вынужденным воздержанием пары открыто занимались любовью. Исчезли куда-то Лу и Ра. К Оду подошла незнакомая ему ранее молодая женщина из другого рода, и он понял, что она даже из другого тотема и появилась здесь недавно, а та, призывно улыбаясь, взяла его за руку, и он охотно последовал за ней.

Пиршество продолжалось до ночи, но наконец всё утихло; умиротворённые люди спали на земле, прогретой большими кострами, застланной хвоей и шкурами лошадей, укрываясь такими же шкурами, принесёнными с собой. Кругом горели несколько костров, глухая ночь покрыла место пиршества.

Праздник длился несколько дней, люди пили, ели, занимались любовью; но пришло время возвращаться в пещеру. Уже вспыхнуло было несколько драк, которые, впрочем, быстро прекратили, разняв дерущихся; а кроме того, прошёл дождь, не обещавший быть коротким — время было такое, — и, распрощавшись и захватив с собой еды, соплеменники вернулись на свои стоянки, оставив в овраге три четверти из добытых и покалеченных, но живых лошадей, которых продолжали кормить и поить до нужного времени, заготавливая им корм. Несколько человек из всех трёх родов должны были заниматься этим ежедневно, так будет продолжаться до тех пор, пока не будут съедены все лошади, и тогда наступит время следующей охоты.

Кончились дожди, стало теплее, появилась возможность разнообразить еду собирательством, а охотники всё чаще возвращались домой с добычей, занимаясь свободной охотой, и их добычей были кролики, косули, мелкие зверушки и птицы.

Женщины приносили черепах, змей, разнообразные яйца.

Завершилось полуголодное существование — люди были сыты и довольны.

Однажды во время охоты в лесу Од услышал стон и понял, что он принадлежит человеку, а раздвинув кусты, увидел молодого охотника, почти подростка, находившегося без сознания, и осмотрел его. Тело юноши было в ссадинах, больших кровоподтеках, левое плечо опухло и посинело, кожа на голове была пробита, но раны были неглубокими; он взял юношу на руки и отнёс в пещеру, где старухи и пожилые женщины окружили раненого, обмыли раны, приложив к ним какие-то травы, а когда тот пришёл в себя, напоили какими-то отварами. Больше он уже не терял сознание, и выяснилось, что он принадлежит к тому, пропавшему роду, что в роду осталось совсем мало охотников, что он спасся бегством от Юла — вождя рода, который чуть не убил его, когда он выразил протест, что мясо, добытое во время охоты, доставалось только сильнейшим охотникам, а те могли его дать, а могли и не дать тем, кому хотели. Юл стал вождём рода прошлой осенью, после перехода на зимнюю стоянку, и с тех пор погибло больше половины охотников в результате кровавых ссор, а также много стариков, женщин и детей от голода и болезней.

Ун, так звали юношу, объяснил, что в роду вместе с ним оставалось столько охотников, сколько пальцев на руке.

Прошло несколько дней, и он начал выходить из пещеры на свежий воздух — заботы лечащих его и хорошее питание делали своё дело.

Вскоре после того как был найден Ун, возвращавшийся после полудня с охоты Од и двое охотников, бывших с ним, услышали необычный шум возле пещеры; поспешив же к ней, остановились на краю обрыва, изумлённые: на каменистой осыпи перед пещерой собрался весь их род, а напротив стояли измученные, усталые люди — остатки потерянного ранее рода.

Истощённые голодом дети покорно приникли к своим измождённым, худым матерям, унылые подростки молчали, уставившись взглядом на камни осыпи. Стариков и старух совсем не было, лишь впереди группы стояли трое усталых охотников, а перед ними лежало тело раненого человека.

Ро отдал приказания, и его сородичи подняли раненого охотника, а женщины помогли соплеменницам, взяв на руки их детей; все вошли в пещеру. Пришедших усадили как сородичей, принесли еду, никого в ней не ограничивали, а насытившиеся люди, словно оттаяв, постепенно оживлялись, и в конце концов выяснилось, что род голодал, что охотников было мало, уже давно звучали требования присоединиться к соседнему роду, но Юл и слышать не хотел об этом. Лишь когда на охоте он был ранен кабаном, присоединение стало возможным.

Жизнь в пещере пошла своим обычным чередом, пришельцы словно нисколько не смутили обыденную жизнь хозяев, только по вечерам у костра стали несколько оживлённее и шумнее стали ребячьи игры, но ничего странного в этом не было: ещё на памяти большинства людей произошло их разделение, а контакты родов были достаточно частыми. Кровные связи были настолько глубоки, что между людьми обоих родов не возникло серьёзных враждебных отношений, еды хватало, как и прежде, поскольку каждые два-три дня люди приносили мясо забитой лошади из загона с места большой охоты, достаточно много собирали женщины, кроме того, свободная охота давала некоторое количество дичи.

Оправившись и отдохнув, присоединившиеся охотники ходили вместе с остальными на охрану загона и на охоту, а выздоровевший и окрепший Ун очень привязался к Оду и ходил на охоту только с ним. Оду нравился спокойный, справедливый юноша, поэтому он охотно разрешал ему сопровождать себя. В противоположность ему Лю, один из пришедших охотников, сразу вызвал брезгливость у покровителя Уна своей угодливостью и навязчивостью; в ответ на изъявление симпатии с его стороны Од резким образом установил грань в отношениях, которую тот уже не решался переступать, хотя, видимо, не очень расстроился, найдя себе покровителя в лице Ора. К Юлу вернулось сознание, но он был ещё очень слаб и не мог участвовать в повседневных делах рода.

Возвращаясь однажды вместе с Уном с охраны загона, Од заметил в перелеске одинокую лошадь, несколько удивился этому, но решил выяснить, в чём тут дело, поскольку понимал, что лошади редко оказывались вне табуна. Приблизившись к перелеску, они увидели, что это больная жерёбая кобыла, с трудом передвигавшаяся на трёх ногах и, очевидно, смертельно мучимая жаждой, настолько ослабевшая, что даже не пыталась встать и уйти от охотников, но лишь вздыхала трудно и тяжело да слабо фыркала. Содрав кусок коры с дерева при помощи каменного топорика, Од сделал двойную складку и защемил её сверху расщеплённым сучком, в результате чего получилась конусообразная ёмкость, достаточно вместительная, в которой Ун принёс воды с речки, ещё довольно далёкой. Жажда была настолько велика, что кобыла выпила воду из туеса, который Од держал в руках, почти не обращая на него внимания, но, конечно же, не напилась, и Уну пришлось несколько раз ходить за водой, пока она не успокоилась и, казалось, задремала. Охотники сидели рядом, наблюдая за ней, Од был в раздумье, не зная, на что решиться: то ли убить лошадь, то ли попытаться сохранить её живой, сколько будет возможно, так как до загона было уже далеко, а до пещеры хоть и ближе, но там не было загона, но и оставлять её здесь без охраны было нельзя — ночью её растерзают шакалы. Убивать кобылу здесь тоже не имело смысла — уже вечерело, а им вдвоём не удалось бы перенести тушу к пещере.

Тогда он надрал коры с деревьев, из её тонких прядей свил грубую верёвку, и этой верёвкой связал ноги слабой спящей кобыле, чтобы потом насобирать хвороста, с трудом добыть огонь, развести костёр и ночевать у костра в открытой степи, изредка просыпаясь, чтобы поддержать огонь и прислушаться к ночи.

Наутро Од сделал ещё одну длинную верёвку и перевязал морду лошади двумя петлями: одной — вокруг лба и выше челюстей, другой — по переносице и челюстям, достаточно стянув последнюю, однако не настолько туго, чтобы стеснить лошадь, но чтобы лишь предупредить попытку укуса, а затем скрепил петли между собой, предотвратив их сползание, и оставшийся свободный конец отдал держать Уну; сам же развязал и передние, и задние ноги лошади. Понукаемая охотниками кобыла тяжело поднялась и, почти не сопротивляясь, побрела, с трудом переставляя ноги; сопровождая же её, немощную, Од думал о том, что слышал раньше от стариков о таких случаях, когда людям случалось приводить на поводу старых или больных лошадей, но сам никогда не был свидетелем ничего подобного.

Они затратили на дорогу втрое больше времени, чем при обычном переходе, однако благополучно добрались до места стоянки, где их оживлённо встретили сородичи, находившиеся в пещере. Все были удивлены, что удалось привести к жилью живую лошадь; а она вела себя беспокойно, поэтому люди держались всё же в отдалении. Вышли наружу и старики, кто-то из них видел раньше подобное событие, поэтому они одобрительно хлопали Ода по рукам и плечам. Оживление скоро спало, и Оду пришлось решительно пресечь намерение убить животное. Ро поддержал его, и решено было сделать небольшой загон рядом с осыпью перед пещерой, где и поместить кобылу, которую подростки должны были кормить и охранять. Те сейчас же занялись заготовлением корма, бывшего рядом в избытке, а к вечеру был готов загон, куда и поместили больную лошадь, ожеребившуюся через несколько дней.

Возвратившийся с охоты Од умилённо смотрел на крохотного жеребёнка, беспомощно лежавшего на объедках приносимого матери корма, а рядом лежала она, вконец обессилевшая, и Од вдруг беспокойно подумал, что если кобыла будет очень плоха, то придётся её забить, тогда погибнет и жеребёнок, потому что его нечем будет кормить.

Беспокойство не покидало его до тех пор, пока они в конце концов не поправились: и мать, и жеребёнок. Радости детишек по поводу рождения лошонка не было предела; и если кобыла была слаба, но всё же явно сторонилась людей, то жеребёнок, напротив, начал осторожно подходить к рукам. Тем временем были забиты последние оставшиеся в загоне лошади и пора было готовиться к большой охоте, поэтому кое-кто в роду настаивал на том, чтобы забить и жеребёнка, и кобылу, но Од самым решительным образом воспротивился этому, потребовав начать подготовку к большой охоте немедленно, но сохранить жизнь жеребёнку до тех пор, пока не будет крайней нужды. Ро договорился с соседними родами, и с утра следующего дня была назначена подготовка к охоте. Всё это время Од или Ун следили, чтобы никто не подходил к загону с оружием в руках. Наконец настал день согласования времени охоты, Ро послал Ода и ещё одного охотника с этой целью к соседям. По приходе к месту их стоянки которых, посыльные увидели возле пещеры хижину, сделанную из стволов тонких деревьев, покрытую ветками и лошадиными шкурами, где жили охотники рода в период подготовки к охоте. Перед хижиной горел костёр, а на вертеле над костром был привязан труп мужчины. После согласования срока охоты Од поинтересовался, чем вызван тот костёр перед хижиной, и ему объяснили, что был нарушен запрет на половую связь в период подготовки к охоте. Од понял, что в пещере горит второй такой же костёр с женщиной на вертеле.

Вторая охота прошла более удачно, убитых и покалеченных лошадей было в два раза больше, и, поскольку кобылы уже жеребились, погибло много молодняка, причём несколько жеребят задавили, затоптали на площадке, над обрывом.

Несмотря на то что прибыли люди отставшего рода, справиться с тем количеством мяса, которое было необходимо использовать в первую очередь, не представлялось возможным, поэтому через день начавшие разлагаться лошадиные трупы пришлось удалить на приличное расстояние, предварительно содрав с них шкуры.

Лето было в полном разгаре. Жители пещеры не бедствовали; даже присоединившиеся люди из распавшегося рода давно поправились и окрепли, забыли все горести и невзгоды, охотники всё так же занимались своим делом, Ун почти постоянно был с Одом, находя время, однако, ухаживать за жеребёнком. Мать-кобылу всё-таки пришлось забить: у неё пошла горлом кровь, но жеребёнок, к счастью, уже окреп и мог питаться зелёным кормом, и, несмотря на то что потеря материнского молока не прошла бесследно, он всё-таки перенёс это и был довольно бодр, принимая корм с рук, позволяя чесать себя и трепать за загривок. Дети толпой окружали его, когда им позволяли это, а Од запретил причинять ему боль из опасения, что он будет сторониться людей.

Юл, вождь попавшего в беду рода, выздоровел, раны его зажили, но если он поначалу держался скромно, то в последнее время становился всё агрессивнее и наглее, и Од насторожился ещё более, чувствуя нарастающую опасность. Лю, лебезивший перед Ором, старался теперь угодить и Юлу, и хотя тот и другой не нашли между собой взаимопонимания, угодливость Лю всё же не отвергали.

Однажды Од с Уном, Лю и ещё двое охотников обложили кабана, а преследуя его, раненого, они вдоль неглубокого оврага выбежали на поляну, что было концом для кабана, поскольку брошенные охотниками дротики тут же достигли своей цели. Кабан визжал, волоча по земле парализованный зад, подбежавший Од выдернул торчавший из его тела дротик и, сторонясь брызжущей кровавой пеной пасти с мощными клыками, нанёс точный удар в горло. Кабан захрипел и забился в судорогах. Наблюдая за конвульсиями животного, Од не заметил, как вдруг остался один, а подняв взгляд, остолбенел: от леса в его сторону не спеша шла огромная полосатая кошка.

Привыкший за свою богатую событиями охотничью жизнь к неожиданностям, он не сразу пришёл в себя, между тем как тигр уже был близко. Тело встряхнуло паническое побуждение — бежать! Однако Од взял себя в руки — бежать было уже поздно, он напрягся, уняв дрожь, и стал пятиться к обрыву, ощущая спиной его приближение; оглянулся: обрыв не был глубок. Невысокий дерновый уступ высотой в половину человеческого роста кончался отлогим песчаным откосом, уходившим вглубь небольшого оврага. Остановившись на его краю, Од понял, что тигр не довольствовался убитым кабаном и так же не спеша, приближался к нему. Расстояние между ними неуклонно сокращалось; видя каменную невозмутимость животного, Од чувствовал, как паника вновь овладевает им. Он бросил дротик, но промахнулся. Дальнейшее память сохранила мгновенными ощущениями. Паники уже не было. Он фиксировал всё происходившее, не осознавая, и тотчас реагировал своим поведением. Тигр припал к земле, готовясь к прыжку, — Од напрягся. Последовал прыжок — Од метнулся в сторону. Промахнувшийся зверь скатился по песчаному откосу, но и Од, не удержавшись, свалился с обрыва и сполз некоторое расстояние по сыпучему песку, а затем на четвереньках начал карабкаться вверх, к обрыву. Снизу прыжками его пытался настичь зверь, а осыпавшийся песок препятствовал им обоим, и хотя тигр был тяжёл и ему труднее было преодолеть осыпь, расстояние между ними всё же сокращалось. Кое-как достигнув начала откоса и приподнявшись, Од ухватился рукой за траву лужайки над уступом, а подтянувшись, встал на ноги и влез на уступ, где навстречу ему бежал Ун с дротиком в руках.

Выхватив у него оружие, охотник обернулся к оврагу, глубоко вонзив дротик в показавшуюся над обрывом пасть животного; тигр булькающе захрипел, его лапы сорвались с обрыва на песчаный откос, где, биясь в судорогах, он медленно сползал вниз. Од вдруг почувствовал, как смертельно устал. Он сел на траву, положив выпрямленные руки на согнутые колени, не ощущая ни радости, ни счастья, но лишь странную тоску, которую почти заглушала та невероятная усталость.

Прошло два дня; потрясение, пережитое Одом, прошло, он продолжал ходить на охоту, почти всегда возвращаясь с добычей, и не злился на оставивших его охотников, ему не в чем было упрекнуть их, при этом Юл вряд ли чувствовал себя виноватым, так как гонор свой не уменьшил. Доброе же чувство Ода к Уну усилилось, поскольку лишь товарищ не оставил его в беде, сумев справиться со своим страхом, и не подоспей он вовремя, Оду вряд ли удалось бы схватить другой дротик. Отношения же Уна с Юлом были напряжёнными, Од видел, что Ун сторонится Юла, очевидно, опасаясь того и не желая ссоры, Юл же, в свою очередь, не трогал Уна, видя его дружбу с Одом, но вскоре произошла сцена, неприятно подействовавшая на Ода.

Однажды во время еды Юл вырвал кусок мяса у охотника, очередь которого была прежде его, не дав тому откусить положенное, а откусив сам несколько раз, видимо, не собирался передавать кусок дальше, на что растерявшийся от такой выходки Од даже не успел прореагировать, потому что ничего подобного не помнил с детских лет. Случайно взглянув на Уна, он поразился его виду: тот дрожал, напрягшись, словно его ударили. Переведя взгляд на Юла, Од не знал, что предпринять, но тут вмешался Ро; заметив его негодующий жест, Юл нехотя передал мясо охотнику, у которого его отнял.

Оторопь долго не покидала Ода; сколько он помнил, в их роду всегда был равный доступ к мясу, хотя случалось, что дети нарушали его, но их решительно и строго пресекали, а охотники никогда не пытались искушать судьбу, поскольку знали из рассказов стариков, как жестоко наказывали тех, кто не считался с правилом. Ун же долго не мог успокоиться, и Од уже с любопытством следил за ним, понимая, сколько неожиданного таит в себе этот юноша.

После ужина старый Го, часто моргая единственным глазом, принёс Оду выделанную им шкуру тигра, выглядевшую изумительно, было видно, что старик не пожалел сил на её выделку. Восхищённый Од благодарно похлопал старика по здоровому плечу, и тот ушёл довольный, а Од с наслаждением улёгся на своей новой постели рядом с дремавшей уже Лу, решив, что Ра, надо думать, нашла себе другое место. Между тем её дети-подростки были в тревоге — за ужином матери не было. Очнувшаяся Лу подтвердила, что Ра отсутствовала с полудня. Он вышел из пещеры; было уже темно, а ночь, плотно пронизанная обычными своими звуками, издаваемыми шакалами, ночными степными птицами, была благодатна, и в ней не было ничего постороннего и тревожного. Од крикнул несколько раз, но всё было по-прежнему, лишь фыркнул у реки проснувшийся жеребёнок.

С утра, вооружившись, Од отправился на поиски пропавшей Ра, а дойдя до места, где, по предположениям, она могла потеряться, начал тщательно осматривать местность с негустым лесом, с кустарниками, с невысокой травой. Бродя из стороны в сторону, он обнаружил следы в примятой траве: словно два человека что-то волокли по земле, а идя по следу, внимательно осматриваясь и раздвигая кусты, вдруг остолбенел: перед ним лежала Ра, точнее, то, что от неё осталось. Лицо её было обезображено, череп раскроен, тело изуродовано, как будто из него вырезали куски мяса, а на окровавленной шее лежали её бусы из лошадиных зубов, что исключало возможность ошибки. Од перевёл дыхание; было ясно, что это дело человеческих рук, и поскольку похитители питались её мясом, он решил устроиться в засаде с надеждой, что те могут вернуться, а решив так, уже не сомневался в задуманном, но лишь терялся в догадках, кто мог сотворить подобное. Было невозможно, что на такое способны соплеменники или люди их тотема. Может быть, это были люди тотема кабана? Они крали женщин из тотема лошади, как, разумеется, и наоборот, но не убивали их, а оставляли в своём тотеме как его членов. Так кто же это мог быть? Задавая себе этот вопрос, он не находил ответа. Солнце уже клонилось к закату, а долгое сидение в засаде всё ещё продолжалось.

Постепенно таяла надежда кого-то выследить, кроме того, хотелось есть, ещё больше — пить, но он не мог покинуть своё укрытие без риска быть обнаруженным. К сожалению, время проходило безрезультатно, и когда уже подумывалось о том, что пора возвращаться в пещеру, вдруг послышались шум и крики приближающихся людей. Шум быстро усиливался, затем на поляну выбежали несколько охотников с дротиками в руках, и по висящему ожерелью на шее одного из них Од догадался, что это люди тотема кабана, соперничавшего с их тотемом; те же мельком оглядели поляну и снова скрылись в лесу, где их уже не было слышно. Поняв, что охотники кого-то преследовали, между тем как преследуемых не было видно, он решил ещё подождать, и вскоре на поляну осторожно вышли два человека, один из которых нёс на плече связанную девушку, почти подростка; тот, что шёл впереди, часто останавливался, прислушиваясь и постоянно оглядываясь. Они приближались к тому месту, где лежала Ра, а настороженно вглядывавшийся Од вдруг понял, что похитители были из тотема дикой кошки, в обычае мужчин которого было похищать женщин других тотемов, насиловать и убивать их.

Много наслышанный о них, он встречался с ними впервые и, уже не раздумывая, выскочил из укрытия, нападая внезапно, мгновенно сразил дротиком шедшего без ноши похитителя.

Второй сбросил девушку на землю и пустился наутёк, Од же в три прыжка догнал убегавшего и размозжил ему череп дубиной, а убедившись, что похитители мертвы, вынул листья, которыми был заткнут рот девочки, развязал ей руки. Та быстро села на колени, отплёвываясь и жадно дыша, и испуг её был больше от удушья, нежели от ожидания смерти. Она, видимо, не знала, что с ней будет, поскольку, взглянув на Ра, вдруг взвизгнула и бросилась бежать, но Од догнал её и поднял на руки. Она же кусалась, пиналась и кричала, поэтому, боясь быть услышанным её соплеменниками, он снова связал ей руки и заткнул рот листьями, сорванными с кустарника, потом, привязав её за руки к своей пояснице, взял на руки труп Ра и направился к пещере. Пройдя некоторое расстояние и видя, что пленница покраснела, задыхается, положил Ра на землю, вынул кляп изо рта попутчицы, а после того как та отдышалась, снова взял Ра на руки и продолжил путь. Пленница уже покорно следовала за ним.

Надвигался вечер, когда они подошли к пещере. Вышедшие навстречу люди приняли труп Ра из рук Ода, тот же, в свою очередь, развязал руки пленнице, и она тут же присела на камень, уже не пытаясь бежать. Од сообщил встречавшим, что в округе появились охотники из тотема дикой кошки, что насторожило людей, а он заметил, с каким страхом похищенная посмотрела на него; очевидно, до неё только теперь дошёл смысл происшедшего. Между тем вслед за сделанными приготовлениями, охотники взяли труп Ра на руки, внесли на площадку за пещерой и похоронили её, как хоронили покойников, не считавшихся добычей. После короткого обмена мнениями было решено, что женщины и подростки во время сбора пищи обязаны держаться большими группами, а в пещере должны находиться несколько охотников, потому что теперь, после похищения девушки, можно было ожидать нападения охотников тотема кабана с целью захвата женщин.

Кроме того, оставалась весьма реальной угроза со стороны охотников тотема дикой кошки.

За ужином пленница вела себя спокойно, почти уверенно, явно освоясь. Од укладывался спать, когда она приблизилась к нему, бесцеремонно втиснулась между ним и Лу, вытеснив её с мягкой тигриной шкуры; а та, возмущённая, решившая постоять за свои права, была взята вдруг в такой оборот, что, едва высвободив свои волосы из её рук, сочла за благо ни на чём не настаивать. Од только хмыкнул и отвернулся от женщин, чувствуя спиной хрупкое девичье тельце с намечающимися округлостями.

Си, так звали похищенную, быстро освоилась в своей новой семье; вместе со всеми занималась повседневными делами рода, вечерами играя с детьми и подростками, а также подружилась с Уном, поразившись, как доверчиво относится к нему жеребёнок, находившийся в загородке; а когда тот подошёл к её рукам, восторгу девушки не было предела — она часами пропадала у загородки, кормила и ласкала жеребёнка.

Спать же всегда ложилась с Одом, начинавшим уже тяготиться её присутствием, — ему почему-то мешал этот недоросток, которого он считал девочкой, да и Лу тоже нервничала, сама не решаясь приблизиться к Оду.

Однажды усталый после охоты Од задремал на своём обычном месте — было ещё довольно рано, люди не ужинали, — но вдруг очнулся от возмущённых возгласов, а подняв голову, увидел Ора, тянувшего за руку упирающуюся Си. Но разве мог подросток сопротивляться самому сильному охотнику рода, и Ор, рывком дёрнув, притянул девушку к себе; не растерявшаяся Си вцепилась свободной рукой в его лицо, а тот, оторопевший от неожиданности, выпустил её из рук; на лице его выступила кровь. Од уже видел, что в нём вскипает ярость, и, вскочив, оттолкнул Си, приняв удар на себя, чтобы потом схватиться в смертельных объятиях, покатившись по камням пещеры. Они не впервые сталкивались подобным образом, но если раньше Од без особого труда справлялся с противником, не причиняя ему вреда, поскольку особо не опасался его, то теперь он вдруг почувствовал, что уступает Ору, бывшему моложе его и если не сильнее, то быстрее и ловчее. Тот уже несколько раз укусил Ода, прокусив кое-где тело; боль, не чувствовавшаяся вначале сгоряча, давала о себе знать, поэтому Од начал свирепеть. Кое-как оторвав от себя противника, он левой рукой схватил его за горло, почувствовал, как поддаётся его пальцам ухваченное тело, послушно смявшись, и понял, что сейчас порвёт его, но не сделал этого.

Его остановило даже не то, что вцепившийся вначале обеими руками в его руку Ор вдруг отпустил её и мелко-мелко замахал ими перед своим лицом, багровым, с выпученными от напряжения глазами, но с самого детства Ора Од знал только одно — он не враг. Он тяжело встал, повернулся, плюнул под ноги и пошёл из пещеры, а спустившись к реке, вошёл в воду, чтобы смыть смешанную с пылью кровь, грязными сгустками запекшуюся на теле, сочившуюся из прокушенных мест; тело тут же резануло нестерпимой болью. Следом за ним в речку вошла Си, начала осторожно смывать запекшуюся кровь.

Немного обсохнув на берегу, они поднялись в пещеру, где несколько старух окружили Ода, привязали к ранам какие-то травы, и хотя кровь остановилась, но боль не утихла; кое-как забывшись тяжёлым сном, он проснулся утром разбитым и ослабевшим — его бил озноб; хотя осторожно прижимавшаяся к нему Си старалась согреть его, но напрасно — он заболел.

Все уже ушли на промысел, а он и Си оставались в пещере, где старухи приготовили какое-то питьё и поили Ода, терпеливо подчинявшегося им, зная их лекарские способности.

Несколько дней он пролежал таким образом, а за это время случилось то, чего все опасались заранее.

Спровоцированные похищением Си люди тотема кабана напали и похитили трёх женщин тотема. Несмотря на все меры предосторожности, нападение было таким стремительным, что всякое противодействие было бы запоздавшим. Через два дня Ро с частью охотников совершил ответное нападение, закончившееся успешно, без потерь, и трёх захваченных женщин привели в пещеру, где их с радостью встретила Си. Из последовавших расспросов выяснилось, что после пропажи Си подозрение в её похищении пало на людей тотема лошади, а точнее, на ближайших соседей пострадавшего тотема.

Неотвратное нападение готовилось тщательно, поэтому было таким успешным. Однако из расспросов похищенных женщин рода Ро люди рода Си узнали, кто на самом деле её похитил и что за этим последовало, поэтому немедленно были посланы охотники к месту происшествия, подтвердившие потом то, что утверждали женщины, а после этого к нападению соседей готовились как к неизбежному, что и сопутствовало удаче охотников Ро. Обмен женщинами, таким образом, произошёл бескровно и не оставил претензий.

Од поправлялся, ухаживания за ним старух и крепкий организм сделали своё дело, у него появился аппетит, он окреп, начал выходить из пещеры, а раны, покрытые струпьями, гноились, но заживали. Его окрепший организм требовал своего за несколько дней вынужденного воздержания, и Од подозвал однажды одну из женщин рода, охотно изъявившую готовность принять его ухаживания, но ни он, ни она не ожидали того, что произошло потом: откуда-то стремительно появилась Си, дикой кошкой набросившаяся на бедную женщину, моментально подавив в ней волю к сопротивлению, и визжащая и плачущая соперница была повергнута в пыль и истерзана. Остолбеневший было мужчина схватил Си за плечи и оттащил от той, лежащей на земле, за что мгновенно получил кулаком в глаз. Маленький кулачок произвёл достаточное противодействие его похотливым намерениям, и в нём, начавшем было привыкать к её присутствию за время болезни, снова поднималось какое-то недовольство. Он уже спал ночью, когда был разбужен её прикосновениями. Сидя с подобранными под себя ногами, она склонилась над ним, касаясь пальцами рук его лба, век, проводя пальцами по его щекам, по его губам. Он приподнял голову — в пещере было тихо, все спали. Она взяла его руки, положила себе на лицо, опустила медленно на свои небольшие груди, так же медленно провела ими по вздрагивающему животу, по бёдрам и, опустившись рядом, прильнула к нему всем своим жарким тоненьким телом. Её ласки повергли в смятение хранившего вначале недовольство Ода — в нём полыхало желание, и он поддался ему. Проснувшись утром, он нашёл у себя под рукой счастливо улыбающуюся во сне Си.

Всё шло обычным чередом до случая большой охоты, оказавшейся неудачной, поэтому нужно было готовиться к новой; все ждали, когда вожди договорятся о её начале, но пока люди должны были примириться с ограничениями в пище; иногда казалось, что прежнего изобилия не было никогда. Уже раздавались требования убить жеребёнка, но Од и Ун решительно воспротивились этому, воспротивились и многие женщины рода. Ро не показывал своего отрицательного отношения к этому требованию, но Од знал, что он никогда не убьёт прирученное животное, поэтому домогательства в конце концов прекратились, а охотники теперь подолгу пропадали на свободной охоте и тем кое-как восполняли потери в еде.

Но тут случилась такая же история, что произошла раньше.

Юл снова нарушил обычай: отобрав мясо у предыдущего охотника, он с жадностью стал есть его, не передавая другому.

Последовал окрик Ро, но Юл не прореагировал. Возмущённый происходящим Од собрался уже подняться, чтобы наказать наглеца, но вдруг неожиданно из-за его спины выскочил Ун с дротиком на взмахе, и Од видел, как из рук Юла выпало мясо, а в его глазах вдруг мелькнул и застыл ужас. Он не успел даже поднять руку, защищаясь, настолько стремительным было нападение и удар, повергнувший его замертво. Послышались возгласы страха, но тут же стихли. Ро встал, подошёл к убитому, выдернул из тела дротик и передал Уну. Меж людьми пронёсся негромкий шумок, и Од понял, что тело убитого считается добычей, но с некоторых пор он не участвовал в таких пиршествах. Ему почему-то было не по себе есть мясо человека, которого раньше видел каждый день, с которым общался; несмотря на то, как к нему относился, он всегда знал, всегда помнил, что тот — человек, что тот не зверь, даже если и заслуживает смерти за свои поступки.

Од вышел из пещеры и спустился к изгороди, позвал жеребёнка, потрепал за гриву, почесал за ушами, а тот доверчиво тёрся лбом об его локоть, которым Од оперся на изгородь. Охотник только вчера отстоял своего любимца после того как тот сильно лягнул своего недоброжелателя, посмевшего его обидеть, рассёк тому верхнюю губу до самого носа и выбил два зуба. Подошёл Ун, видимо, заметив исчезновение Ода, несколько виновато посмотрел на товарища, но Од дружески обнял его за плечи, похлопав по спине, и нервное напряжение, под которым находился Ун, вдруг прорвало, он неожиданно заплакал навзрыд, совсем по-детски всхлипывая и сморкаясь. Од понимал, сколько перенёс Ун, да и весь его род, по вине Юла, так как знал по преданиям, по рассказам стариков, какие беды преследуют людей, не придерживающихся правил равного для всех доступа к добытой пище, равного доступа к мясу. Он, как мог, утешил юношу, который постепенно успокоился и сидел теперь тихий, благодарно прижавшись плечом к плечу Ода. Подпрыгивавший за загородкой жеребёнок вдруг заржал обиженно, недовольный, что на него не обращают внимания, Ун засмеялся, перелез через изгородь, обнял за шею, прижался головой к его голове.

Большая охота прошла успешно, и праздник охоты состоялся, и люди уже не страдали из-за отсутствия пищи, но, наоборот, страдали из-за её избытка, позволяли себе беззаботность в ежедневном существовании; кроме того, в полном изобилии поспевали разнообразные ягоды и фрукты, которые они подвергали брожению. И вот на исходе одного из таких дней произошло несчастье.

Старый Го ближе к вечеру забрался с детьми в отдалённый угол пещеры, взяв головню от костра, закрепил её, горящую, на камнях, и рисовал там что-то на стене. Очевидно, она слабо держалась в гнезде, потому что подошедший из любопытства Ор напугал старика, который, вздрогнув, толкнул её, и она скатилась прямо на ноги Ора. Тот же, зазевавшись, не успел отпрыгнуть, а обжёгшись и рассвирепев от боли, вдруг ударил калеку, который отлетел на некоторое расстояние, ударился о стену пещеры; от неё отделился и упал на пол сначала один камень, а затем — второй, и вдруг она обрушилась лавиной, засыпав старика. Послышался детский плач. Видевший всё это Од бросился к завалу. Го не было видно, не было слышно даже стона. Рассвирепевший Од взял в руку камень и двинулся к Ору, зная точно, что убьёт его. Видя серьёзность намерений Ода, Ор метнулся к дротикам, но его уже опередили: на пути стояли Ро и два вооружённых охотника; Ро даже не давал сигнала — те ударили одновременно, и Ор рухнул как подкошенный. Од подошёл к своему вечному врагу и сопернику, глаза которого постепенно застилал смертельный холод; наконец они закрылись, а он выпустил камень из рук и пошёл прочь, зная, что тело убитого постигнет та же участь, что и тело Юла. Раскидав камни и с трудом освободив старого Го, охотник вынес его тело на середину пещеры. Окружившие их люди прощались со старым калекой, а Од чувствовал, что со смертью Го холодно вдруг стало в пещере и снова непонятной тоской сдавило грудь.

Старика похоронили, как хоронили всех предков-покойников, а потом занялись телом Ора; Од же снова ушёл на берег, где сидел на камне, не чувствуя ни радости, ни сожаления по поводу смерти Ора, да жалел старика, которого так любил с самого детства, а неожиданно нахлынувшая ранее тоска прошла незаметно, оставив только удивление от необычности чувства.

Подошла Си и, ёжась от ночной прохлады, забралась к нему на колени, сжавшись в комочек, как ребёнок, он прижал её к себе плотнее и слушал, как она мурлыкала что-то про себя, согревшись. Так он и сидел, слушая реку, ночь, Си, до тех пор пока Си не заснула. Осторожно неся её, спящую, на руках, он вошёл в пещеру.

Трапеза уже подходила к концу, но несколько человек всё ещё камнями дробили кости, высасывая и выколачивая из них костный мозг, да ещё трое сидели над вскрытым черепом, доставая содержимое корой, содранной с деревьев.

Од положил Си на тигриную шкуру и лёг, укрыв её и прикрывшись сам. Распрямившись, она прильнула к нему, крепко обняв спросонья, а он с благодарностью чувствовал, что это одно из того немногого, что ещё греет его в этой жизни.

 

Часть вторая

Сикарии

Он проснулся от собственного стона. Невыразимая душевная мука постепенно отступала, разум с трудом обретал чувство реальности, где нужна была точка опоры, момент отсчёта времени, который он уже осознанно искал и, наконец всё вспомнив, он простонал: «Мосада!» — и медленно стряхнул с себя оцепенение. Комната была наполнена утренним сумраком — наступал рассвет. Он лежал, переводя дыхание от опустошающего сна, его ошеломившего, и думал, что вот уже несколько лет с ним не происходило ничего подобного, и ещё подумал: не разбудил ли сына с Авессаломом, но в комнате было тихо, лишь слабо похрапывал старый товарищ.

Одевшись и стараясь не шуметь, вышел на лестницу, ведущую в башню, где было темно, поэтому приходилось идти осторожно, опираясь рукой о стену, и на выходе споткнулся о труп римского наёмника, поскольку убитых во вчерашнем бою не успели убрать до ночи. Они лежали на стене крепости то тут, то там в самых разнообразных позах, уже хорошо различимые в рассеивающихся сумерках. Горный воздух был свеж и густ, за стеной крепости, в обрыве, сумерки сгущались и мрак заполнял пропасть. Живо стоял вчерашний бой, изредка падающие со стены люди, скатывающиеся по выступу и срывающиеся в бездну, а ему и сейчас казалось невероятным, что их небольшой отряд смог взять эту неприступную крепость, обустроенную Иродом Старшим для своего убежища. Но, как бы там ни было, они это сделали, а то, что они сделали, означало только одно: войну с империей, поскольку Рим не простит отпадения.

Невдалеке послышался слабый стон, изданный одним из тех, кого он считал убитым, но кто ещё был жив; взглянув, он подумал, что даже ему трудно подавить чувство жалости: сквозь рану в животе солдата виднелись внутренности, выпиравшие наружу. Всю ночь медленно истекая кровью, он совершенно обессилел, пытаясь теперь сказать что-то посиневшими губами и умоляюще смотря на подошедшего, и тот понимал, о чём его просили. Он взял было меч, лежавший рядом, но подумал, что удар будет грубым и доставит лишнюю боль умирающему, и опустил его, потом вынул кинжал, постоянное оружие сикариев, по чьему имени они и получили своё название, и лёгким ударом положил конец мучениям воина, по лицу которого пробежала тень, но затем оно посветлело, его глаза благодарно закрылись.

Стоя над умершим, сикарий думал, что, возможно, и его скоро ждёт такая же смерть, а если во вчерашнем бою он остался жив, то это ещё не значит, что завтра ему повезёт так же; но уж если случится пасть, то так, чтобы сразу или, в крайнем случае, чтобы хватило сил помочь себе умереть.

Вытерев кинжал об одежду покойного, он огляделся. Рассвело; крепость была видна полностью, со всеми башнями на стенах, дворцом перед входом, с внутренней территорией, приспособленной для выращивания овощей на случай длительной осады, пристроенными к стене по всей её длине жилыми помещениями для её обитателей с выходом в башни.

Ещё надо привыкать, что они стали владельцами этого чуда, предназначенного охранять жизнь от настойчивых домогательств смерти. Он взглянул в даль — низменность всё ещё была во мраке, а на востоке, за Асфальтовым озером, полыхала кровавая заря.

Когда он вернулся в помещение, где они ночевали, Авессалома на месте уже не было, а Александр по-прежнему спал, не слыша, как подошёл отец; сикарий потрепал его по тёмным волосам, тот испуганно вскочил было, но, сказав:

— А, это ты, отец! — снова лёг, натянув на голову покрывало.

— Вставай, соня!

Отец потревожил его снова, но тот только дрыгнул ногой под покрывалом, а сикарий подумал, что, несмотря на то что у обоих сыновей и дочери уже есть свои дети, они для него всё так же дети, которых будет жалеть и о которых будет беспокоиться.

Между тем вернулся Авессалом, сообщивший, что Менахем собирает совет, и Александр поднялся, отправился за завтраком.

— Дай-ка я поздравлю тебя, Марк, с взятием крепости! — сказал Авессалом.

— И я тебя! — отвечал Марк.

Они крепко обнялись.

— Началось наконец-то!

— Да, и пока неплохо, — согласился Марк. — Теперь Иерусалим…

— Видимо, об этом пойдёт разговор на совете, — говорил товарищ. — И мне кажется, что тебе придётся туда ехать.

— Что ж ехать, так ехать, — кивнул Марк.

Позавтракав, Авессалом с Марком отправились на совет.

Сикарии, как крайне активная фракция зилотов, имели свой совет для руководства движением, члены которого частично входили в совет зилотов, поскольку зилоты, кананиты или ревнители, несмотря на общую направленность своей борьбы против римлян, по мнению сикариев, вели борьбу недостаточно решительно, уделяя много внимания религиозной стороне дела. И вот, когда издевательства Флора, прокуратора Иудеи, над её населением привели к его возмущению, сикарии взяли крепость Мосаду.

Совет собирался во дворце, у входа в крепость.

— Ты что-то рано встал? — спрашивал по дороге Авессалом.

— Ты тоже вставал, мне кажется.

— Ну, мои дела — служебные.

Он проверял стражу.

— Знаешь, — задумчиво отвечал Марк, — я в детстве болел какой-то странной болезнью, когда кажется, что всё, что с тобой происходит, это не сон. Мучительное, тяжёлое ощущение, кроме чего, впрочем, больше ничего нет. Тогда меня лечили ессеи, давали какие-то настои трав, делали наговоры. Потом этого долго не было, до той казни, — помнишь? — когда распяли Якова и Симона.

— Да, конечно, — мрачно отвечал спутник.

Больше они не проронили ни слова до самого дворца.

Совет был в сборе, когда они пришли. Поднялся Менахем:

— Итак, все собрались. Позвольте поздравить всех с взятием крепости и с началом войны с Римом! То, чего мы ждали и чего добивались, началось. Взятие Мосады — первое враждебное действие по отношению к Риму. Для нас же крепость — это опорный пункт, арсенал, убежище, наконец, на крайний случай. Будем считать, что Ионатан Маккавей строил Мосаду для нас, несмотря на то что она побывала в лапах Ирода. Но если Ионатан строил крепость для иудеев, то Ирод — для защиты от них, ибо он имел все основания не доверять народу, власть над которым получил за предательства и угождения любому римлянину, будь то Антоний или Август.

Теперь к делу. Уже выяснилось, что продовольствия здесь хватит на долгое время, кроме того, можно возделывать овощи.

С водой дело тоже обстоит неплохо. Так что гарнизон, который мы здесь оставим, не будет иметь нужды ни в чём. Притом запасы, я думаю, мы будем пополнять. Самое важное, для чего в основном мы брали крепость, — оружие. Арсеналы полны им, самым разным, более чем для десяти тысяч воинов.

Причём есть материал для его изготовления. Поэтому начиная с сегодняшнего дня необходимо вооружать наш основной состав и резерв наших сторонников, с тем чтобы быть готовыми выступить в Иерусалим. Я думаю, этим займутся Авессалом с Элеазаром и те, кто из совета изъявит желание.

— Но Иерусалим надо ещё расшевелить, — вставил кто-то из присутствующих.

— Об этом я и хотел посоветоваться с вами. Во-первых, сообщение о взятии крепости вызовет в совете зилотов большую решимость к действиям, во-вторых, вместе с советом надо выработать программу действий. И чем конкретнее она будет — тем лучше для дела. Какие есть предложения?

— Я думаю, надо послать Марка с Александром, — встал Авессалом.

— Может быть, лучше послать иудея? — послышалось возражение.

— Ну, знаете! — возмутился Элеазар Бен Иаир. — Марк — зилот в четвёртом поколении, и он не меньший враг Рима, чем мы с вами.

— Марк — член совета зилотов, — продолжал Авессалом.

— При всём том у него есть возможности воздействовать на умеренных в Иерусалиме.

Марк понимал, что здесь подразумевалось его родство с фарисеем Иаиром, тестем Андрея.

— По-моему, Авессалом прав, — сказал Менахем. — Есть ещё возражения? — спросил он и после паузы обратился к Марку. — Я думаю, тебе понятна твоя задача, Марк? Поэтому отправляйся немедленно. Если мы опоздаем поднять Иерусалим, Флор или, ещё хуже, Цестий, потопят его в крови. Удачи тебе!

Марк вышел, отыскал сына и вместе с ним спустился к подножию утёса, на котором расположилась крепость. Они пешком прошли в Энгедди, городок на берегу Асфальтового озера, где оставили своих лошадей перед захватом Мосады, оседлали их и тут же отправились в Иерусалим, куда и прибыли к вечеру. Марк в те времена, когда бывал в Иерусалиме, иногда жил в домах сыновей или дочери, хотя у него был свой дом в Нижнем городе, недалеко от Силоамского источника, но сейчас он приехал именно к Андрею, потому что, во-первых, хотел его видеть, хотел видеть внуков и вообще хотел отдохнуть душой, а во-вторых, ему нужны были новости о положении дел в Иерусалиме, о том, что происходило в его отсутствие, ему нужна была информация.

Лишь только они вошли в дом, поднялась суматоха, забегала прислуга, вышел навстречу Андрей. Обняв сына, Марк тут же уступил его Александру; а потом, глядя на них, не переставал удивляться, как похожи были друг на друга его сыновья: рослые, красивые, с тёмными волосами, голубыми глазами — выделялся и каждый сам по себе, но обоих вместе зилоты шутливо называли Гог и Магог. Он направился в дом с нетерпением увидеть внуков, сыновья же шли следом, делясь новостями. Марк ждал этого, усаживаясь, неторопливо выжидая момент. И вот он настал: вихрем вбежали внуки, взобрались на колени, мигом обслюнявили лицо и взлохматили седые волосы, наперебой задавая вопросы, — а он, взволнованный детской непосредственностью, что-то пытался отвечать им. Чуть позже сыновья забрали внуков у деда и передали вошедшей невестке, которой Марк трепетно поднялся навстречу. Красавица Мариамма, дочь фарисея Иаира из рода Саддока, была снова беременна, Марк, знавший это, легонько обнял и поцеловал её в лоб. Она увела за руки сопротивлявшихся детей. Марк вспомнил, сколько недоразумений, сколько препятствий пришлось преодолеть, чтобы поженить Андрея и Мариамму, несмотря на дружеское расположение Иаира к семье Марка, на старые связи между ними, на сильную любовь молодых; и если бы не достаточно солидное положение семьи язычника да согласие Андрея, данное скрепя сердце, принять иудейскую веру, брак вряд ли бы состоялся, хотя, как выяснилось, худа без добра не бывает.

Положение Андрея в городе стало заметно благодаря уважаемому тестю и состоятельному отцу, также укрепилось положение самого Марка, и не только в партии зилотов.

После ухода невестки с внуками он поручил Андрею оповестить через посыльных членов совета о необходимости собрания, предлагая провести его на следующий день, поскольку сегодня проводить заседание было уже поздно и практически невозможно было его организовать, а Александр, оказавшись свободным, заторопился домой, да и Марк тоже решил переночевать в своём доме.

Было уже достаточно поздно, когда он пришёл домой и устало расположился в вечернем затемнённом соседними строениями саду, лишь верхушки деревьев которого золотило низкое солнце, а глядя на встречавшего его Петра, с запоздалым удивлением заметил, как тот постарел за последнее время. Ему стало грустно из-за своей прошедшей молодости, такой неспокойной и уже далёкой, как показала сегодняшняя верховая езда. Пётр принёс всё необходимое для купания, Марк же, раздевшись, прыгнул в бассейн, устроенный тут же, под тенью пальм, смывая с себя пот и дорожную пыль, а искупавшись, сидел, наслаждаясь вечерней прохладой, поев кое-что из принесённого Петром да попивая вино в компании друга, лишь изредка переговариваясь с ним. После смерти Марии тот почти равнодушно относился к происходящему вокруг, даже собственный сын и внуки не стоили ему особых забот, лишь Марк да Антония, с которыми он вырос, оставались ещё нужными ему. Все трое — Пётр, Мария и Антония — были скифами, вывезенными маленькими детьми с сарматских берегов понта Евксинского для Филиппа Сидонянина, вольноотпущенника и управляющего отца Марка, Иоанна, его торговцем, купившим их в греческой колонии.

Иоанн дал им новые имена, а дети скоро забыли свои прежние, как забыли или почти забыли свой родной язык, научившись греческому и тому, на котором говорила Галилея: смеси сирийского с еврейским. Когда они повзрослели, Марк женился на Антонии, а Пётр с Марией навсегда остались вместе, породнившись позднее с Марком и Антонией через своих выросших детей: Иоанн, сын Петра и Марии, женился на дочери Марка Елене.

Утром пришёл Андрей и сообщил, что всё сделано, как просил отец, и рассказал, что в последние дни зилоты пользуются всё большей поддержкой, во всяком случае, очень сильно растёт число сторонников восстания, особенно среди молодёжи, где удалось наладить контакт с начальником храмовой стражи Элеазаром, сыном Анании. При упоминании Элеазара, отец коего был первосвященником в настоящее время, Марк насторожился, вопросительно взглянув на Андрея, заметившего его взгляд и пожавшего плечами, а затем ответившего, что контакт налаживался хотя и с его участием, но не по его инициативе, поскольку он давно знает Элеазара и считает, что хотя тот искренний противник римского господства, но слишком амбициозен, поэтому попытается заполучить всю возможную и невозможную власть. К тому же он так же дерзок и мстителен, как и его отец, хотя в данной ситуации Андрей не отвергал бы возможности привлечения его к восстанию, поскольку польза будет очевидная уже только потому, что внесёт раскол в партию противников отпадения.

Марк молчал, думая о том, что Анны, Воэтусы, Кантеры, Камифы — эти несколько семейств, пользовавшиеся привилегиями при назначении первосвященников, всегда были самыми преданными слугами любого правителя, будь то Ирод или римский прокуратор; все они принадлежали к той властной верхушке государства, которая грабила народ самым безжалостным образом. Члены всех первосвященнических семей, родственники и приближённые царей и правителей, начиная с Ирода Старшего, составляли партию саддукеев, которым революция была не нужна; больше того, они боялись её, ибо в случае её победы они могли потерять всё, так как могли потерять власть, а римским господством власть им была обеспечена, даже большая, чем во времена независимости; кроме того, проникновение в их жизнь римской роскоши и разнузданности нравов было делом неотвратимым. Давно уже по Иерусалиму распевали песенки, проклинавшие притеснителей:

Марк понимал также, что члены другой партии, партии фарисеев, более многочисленной и более патриотичной, в большинстве своём всё же будут придерживаться взглядов умереннее, чем зилоты, по тем же причинам. За время своего господства Рим — эта новоявленная «блудница» — развратил своих подданных, бывших ревностных поборников Яхве, и только зилоты были до конца последовательны в своей борьбе против империи, заявив однажды, что «никто на Земле не имеет права считать себя господином для другого человека!»

Так формулировал для себя основной принцип движения Марк, хотя в официальной формуле он звучал несколько иначе:

«Никто не смеет признавать над собой господина, кроме Бога!»

Для верующего иудея был приемлем только этот лозунг, но Марк не принял иудейскую веру, несмотря на не раз предъявляемые ему требования сделать это; строго говоря, он вообще не верил ни в какого бога, то есть, как говорили греки, был атеистом, и примкнул к движению зилотов, поскольку их цели, не касавшиеся религии, были ему близки да его предки традиционно вели борьбу с империей, пройдя весь путь становления этого принципа до того времени, когда Иуда Гавлонит внёс его в политическую жизнь иудеев, и ещё позднее. Они участвовали в создании движения зилотов, и он, Марк, с сыновьями будет продолжать их дело, а партия противников революции сильна и своими приверженцами, и властью, которую они имеют; между тем народ не организован и тёмен, к тому же традиционно привык повиноваться саддукеям и почитать фарисеев. Необходимо привлечь бедноту на свою сторону, что не просто сделать, когда отсутствует признанный вождь нации. Матгафии Асмонаю было проще начать войну против Антиоха Епифана, потому что его поддерживали все слои населения, тогда как римляне оказались более понятливыми: не притесняя и даже поощряя чем-либо национальную правящую верхушку, прилагали поэтому минимум усилий, чтобы удержать иудеев в повиновении. Вождём мог бы стать Менахем, сын Гавлонита, но он не столь известен в народе, как его братья Яков и Симон, казнённые прокуратором Александром.

Марк сидел, закрыв глаза, погружённый в свои нерадостные мысли, когда прикосновение сына вернуло его к действительности.

— Отец! — сказал он, решив, что тот заснул. — Пора идти на совет.

— Да, да, конечно! — ответил Марк, вставая.

Совет собрался почти в полном составе. Среди его членов были даже фарисеи, что никогда не разглашалось, как и то, что совет существует, а также — кто его члены. «Что ж тут такого? — сам себе говорил Марк. — Ведь одним из основателей движения был и фарисей Садцок». Сообщение его о взятии Мосады внезапным нападением вызвало одобрительную реакцию собрания, и он передал опасения Менахема по поводу возможных карательных мер прокуратора Флора или наместника Сирии — Цестия, а также пожелание о скорейшей мобилизации сторонников кананитов. Совет согласился с опасениями Менахема, признав, что многое для активизации восстания уже делается, хотя заметно оживились и его противники. Когда было заявлено, что состоялась вербовка начальника храмовой стражи, тут же прозвучало предложение об отмене принятия жертв от не иудеев, с чем Марк категорически не согласился, считая, что эта акция не принесёт ничего хорошего, а наоборот, возбудит недовольство по отношению к иудеям людей других национальностей. Протест Марка был отклонён, но из-за опасения осложнения обстановки в городе, от сикариев потребовали, чтобы они на время прекратили свои акции, на что Марк ответил, что не уполномочен решать такие вопросы, обещав сообщить это требование совету сикариев. Было решено подготовить к отправке в провинцию своих представителей для организации сопротивления и вооруженных отрядов, создание которых в городе и их вооружение возложили на несколько человек, среди коих были Элеазар сын Симона, племянник Марка, и Андрей; Марк же должен держать связь между Мосадой и советом. Решив с Александром порученное ему дело, сикарий намеревался спокойно ждать развития событий.

Возвращаясь домой, Марк отчётливо осознавал, что и вчера, и сегодня ждал её прихода, а что она должна была прийти, он не сомневался, да и Пётр говорил ему, что она приходила в его отсутствие, спрашивала где он и когда вернётся, на что тот, естественно, не мог ответить ничего вразумительного. И хотя она приходила, скорее всего, не по своей воле, Марк не сомневался, что воля её не была против воли её пославшей. Занятый этими мыслями, он не сразу обратил внимание, как юноша с покрытой, несмотря на жаркую погоду головой, уже давно шедший следом за ним, догнал его и, поравнявшись, вдруг сделал рукой резкое движение, словно намереваясь ударить, но он, повернувшись боком к удару, тут же схватил того за руку, держащую кинжал, и, чуть вывернув её, толкнул в сторону нападавшего. Тот вскрикнул и медленно опустился на колени, а затем и вовсе упал на бок, раненный в плечо собственным оружием, к которому Марк даже не прикоснулся. Сикарий повернул беднягу, потерявшего сознание, на спину, вынул из раны кинжал, разорвал довольно просторную тунику по отверстию раны и отшатнулся: грудь нападавшего была перетянута куском материи, перед ним была женщина. Он находился уже рядом с домом, переулок был пустынный, и это оказалось кстати для него, несшего на руках неизвестно какого человека в окровавленной одежде. Внеся пострадавшую в жилище, он уложил её на постель, с помощью Петра обмыл рану, наложил повязку, остановив кровотечение, а когда она пришла в себя, растерянная и бледная от потери крови, потребовал ответа: кому была нужна его смерть?

Женщина молчала, закрыв глаза и откинувшись на изголовье, и Марк замолчал тоже, сбитый с толку странной ситуацией, в какой оказался, но ещё больше поражённый необычной, удивительной её красотой, встречающейся — он думал — не так часто. Пётр принёс воды и вина, она выпила его, разбавленного, довольно много, а Марку ничего не оставалось, как послать слугу, державшегося им при себе, просить сына прислать рабыню для ухода за пострадавшей; и они пришли вскоре вместе с Александром, обеспокоенным случившимся. Рассказав о происшедшем, Марк ждал, что скажет по этому поводу сын, но тот был растерян и обеспокоен не меньше отца, заявив, что будь на месте нападавшей мужчина, всё, наверное, было бы проще объяснить, поскольку любой сикарий мог ждать в отношении себя таких же действий, какие он проявлял к своим врагам. Сикарий согласился с сыном, и в его сердце закралась тревога вместе с догадкой, неприятно подействовавшей на него; но, понимая, что сугубо личное восприятие случившегося, а тем более догадки о причинах, его вызвавших, меньше всего адекватны истине, он не спешил делать выводы, решив, что время в итоге лучший свидетель происходящего.

На следующий день стало известно, что начальник храмовой стражи, Элеазар сын Анании, запретил принимать дары и жертвы от не иудеев; это был вызов римлянам, так как означало прекращение принесения жертв за римлян и императора. Первосвященники и городская знать отреагировали моментально, созвав народ на собрание, с тем чтобы отговорить решительно настроенных от подталкивания к войне. Ни уговоры, ни ссылки на древние обычаи, ни даже пространная речь царя Агриппы, прибывшего на собрание со своей сестрой Вереникой и убеждавшего не начинать войну с империей, не дали никакого результата; а царя закидали камнями, поэтому тот вынужден был убраться в своё царство вместе с сестрой.

Бывший свидетелем собрания и отъезда царя и Вереники Марк решил проверить свою догадку о происшедшем на него нападении с помощью Петра, которого он, проинструктировав, попросил войти в комнату нападавшей на Марка, когда тот будет там, словно бы беспокоясь о её здоровье, и сообщить о бегстве Агриппы и Вереники из города. Ведя себя доброжелательно, что не стоило больших усилий, принимая во внимание то впечатление, которое произвела на него пленница, Марк поинтересовался её самочувствием, но не удостоился ответа ни на этот, ни на последующие вопросы. Она лежала так же, откинувшись на изголовье, закрыв глаза и не говоря ни слова, причём была бледна, но совершенно спокойна, что особенно поразило сикария, потому что благополучный выход из той ситуации, в какой находилась пленница, мог казаться ей проблематичным, но, очевидно, эта проблематичность не сильно беспокоила женщину. Когда вошёл Пётр и тревожным тоном сообщил новость о бегстве царя и Вереники, Марк, наблюдавший за ней, заметил, как дрогнули закрытые веки, как напряглось всё её тело, и понял, что догадка была правильной и что Вереника всё узнала и решила отомстить таким образом.

— Итак, она вас бросила, — произнёс он с некоторой долей насмешки, смотря в лицо лежащей на постели, дрогнувшее на этот раз более откровенно.

— За что она решила меня убить? — спросил он вновь.

— Вы сами знаете — за что, — прозвучали наконец-то первые слова незнакомки, произнесенные с невыразимо прекрасным тембром, заставившим ёкнуть сердце Марка.

— Что с Роксаной? — спросил он, уже понимая, что ей известно всё или по крайней мере многое.

— Она поплатилась за своё предательство и вашу измену, — ответила пленница и впервые открыла глаза при Марке.

«Боже, как она прекрасна!» — подумал тот, окончательно сражённый её красотой.

— Почему вы осуждаете меня, ведь вы ничего не знаете. А может быть, всё-таки знаете, что Вереника сожительствует со своим братом Агриппой? — спросил Марк. — Знаете или нет?

— Она — царица, — отвечала пленница.

— Для меня она — человек, и я полюбил её как женщину, а не как царицу, и разлюбил так же.

— И всё же она — царица.

— Так что же с Роксаной?

— О ней можно забыть.

— Как я понимаю, вы — близкий человек царице. Сколько лет вы с ней?

— Со второго её замужества.

— Вы, очевидно, новичок в делах такого рода, как убийство человека? — спросил Марк, уверенный в утвердительном ответе.

Она улыбнулась насмешливо:

— Думайте, как вам будет угодно.

— И что же теперь вы намерены делать?

— Я пока не знаю, что вы намерены делать со мной.

— Резонно, — отвечал он, обескураженный, и добавил: — Я подумаю о вашей судьбе, а пока — выздоравливайте. В этом доме вы можете требовать всё, кроме свободы. Пока…

Думая о том, в какой ситуации оказался, Марк понимал, что отпускать пленницу на свободу сейчас было бы опасно для Роксаны, если она ещё жива, и для него, поскольку Вереника, узнав результат первого покушения, скорее всего предпримет новое, более серьёзное; да, признаться, он не хотел так быстро расстаться с женщиной, которая ему очень понравилась.

Непонятным было для него, как могла Вереника узнать о его связи с Роксаной, так как в течение двух месяцев с тех пор, как сикарий встретился с царицей, не произошло — это можно было утверждать уверенно — ничего такого, что бы вызвало подозрение женщины, которую он любил до последнего времени, пока не стало известно о её связи со своим собственным братом. Ему нужно было вспомнить всё с самого начала их знакомства, происшедшего совершенно случайно, по крайней мере для Марка. Тогда он находился по каким-то делам в Верхнем городе, где его и увидела Вереника, прогуливавшаяся в одежде простой горожанки в сопровождении жены одного из начальников охраны и своей подруги, а также рабыни Роксаны. Царица была в разводе со своим вторым мужем, киликийским царём, и, понуждаемая то ли обретённой свободой, то ли развращённостью своей натуры, устремилась навстречу приключениям, жертвой чего оказался Марк. Видный, красивый, хотя уже и не молодой грек понравился чувственной женщине, приказавшей своей рабыне проследить за мужчиной до самого дома, а через пару дней Вереника вместе с ней была у его ворот под предлогом деловых отношений, от коих хозяин дома не мог отказаться. Он провёл их в дом в расчёте на переговоры, касающиеся его торговых дел, которые не мог игнорировать, несмотря на то что этим занимались его люди с предоставленной им всей свободой действий, чем они и пользовались охотно, не давая оснований сомневаться в своей порядочности. Войдя в дом, гостья удобно расположилась, скинув лёгкую накидку с головы, и Марк обомлел: перед ним сидела прекраснейшая из женщин, что он когда-либо видел, но необычайная красота её была дополнена достоинством, даже высокомериєм, чего, правда, хозяин не заметил в её разговоре по отношению к себе.

Пётр принёс вино и фрукты, а гостья сделала знак рабыне, и та тотчас же ушла из комнаты вместе с Петром. Она назвалась Саломией, её интересовали благовония, к чему Марк имел непосредственное отношение, поскольку в Скифополе и в Пелле у него было несколько участков земли, где выращивалось сырьё для их изготовления, в основном мирры и розового масла; и в этом, было видно, она хорошо разбиралась, ведя разговор уверенно, непринуждённо и даже весело. Хозяин дома, очарованный её красотой и обаянием, был в восхищении от собеседницы, когда, несколько разгорячённый выпитым вином, он вдруг увидел, как та разделась и начала танцевать тот откровенный танец, что танцуют женщины знатного общества Сирии и подобный которому видел не однажды, находясь по торговым делам в Тире, на пирах у местных сановников. Её роскошное, ухоженное тело благоухало теми же запахами, о которых они с ней говорили, когда Марк с помутившимся рассудком взял её, приблизившуюся к нему, на руки и унёс в соседнюю комнату.

Несколько дней подряд она приходила вместе с рабыней, а вечером, почти в сумерках, уходила обратно, провожаемая двумя вооружёнными рабами, выпрошенными Марком у Александра, купленными им у своего надёжного товарища.

Рабов она отсылала в Верхнем городе, неподалёку от замка Агриппы. Марк уже был полон подозрениями, когда однажды, устав от любви, они лежали, тихо ласкаясь и так же тихо переговариваясь, переплетаясь ногами и руками, и она вложила раздвинутые пальцы своей руки между пальцами руки Марка и вдруг, вздрогнув, замерла, разглядывая перстень на его руке.

— Что такое?! — недоумённо спросил Марк.

— Откуда у тебя этот перстень?! — взволнованно прозвучало в ответ.

— Мне подарил его в день свадьбы мой дед. А что?

— Твой дед?! — она была словно в раздумье. — Этот перстень принадлежал моей прабабке.

Марк понял, что его подозрения не были напрасны.

— Царица?! — произнёс он полувопросительно или словно обращаясь к ней.

— Кто — царица? Какая царица? — притворилась она непонимающей.

— Я подозревал, что ты Вереника, не надо отпираться. А кольцо точно подарила моему деду твоя прабабка, Мариамма.

— Но как это могло быть: твой дед и моя прабабка?! Какие причины, что могло свести их вместе?

— Как ты узнала, что этот перстень — Мариаммы?

— Вот видишь этот вензель?

Марк давно знал эту гравировку на перстне, принимая её за часть общего оформления.

— Это её личный знак, и на некоторых моих украшениях он тоже есть, но я хочу знать, как попал перстень к твоему деду, — в её голосе прозвучали повелительные нотки, и она даже несколько отстранилась от него.

— Милая моя, я — не твой поданный, а уж с женщиной, которую люблю, я не намерен говорить в таком тоне.

— Я знаю, что ты — зилот, что ты — сикарий; всё это я выяснила уже давно, поэтому мне интересно, кем был твой дед и что его связывало с моей прабабкой. Ты ведь знаешь, что прадед казнил её по подозрению в измене?

— Так же, как твоего деда, его брата и их сводного брата Антипатра, на что даже Август сказал: «Лучше быть свиньёй Ирода, чем его сыном».

— Милый, прошу не забывать, что я всё-таки царица.

— Если бы я знал это изначально, как ты думаешь, были бы мы вместе?

— Ну хорошо, хорошо! Расскажи же мне всё-таки, что ты знаешь?

Марк молчал, раздумывая, а думать было о чём. Она всё знала о нём — это ясно, — учитывая интерес к нему и её возможности, но не проявила враждебных к нему действий — исходя из каких соображений? Страсть — это понятно, но до каких пределов? Когда ей всё это надоест, она просто выбросит его из своей жизни в угоду политическим ли, меркантильным ли интересам; он уже сейчас понимал всё это, подготовленный бессонными ночами раздумий, подозрений и сомнений. Ему просто не оставалось ничего другого, как положиться на волю случая, в надежде на то, что её возможности ограниченны, а её интерес к зилотам ограничен интересом к нему, да и история его семьи вряд ли послужит основанием для преследования его и его детей, а также друзей. Марк укорял себя в таких мыслях, искренне уверенный в своих и её чувствах, а уверенность была полная; он знал, он чувствовал, что она любила его, любила…

Он знал.

— После того как твой прадед Ирод Первый, идумеянин по происхождению, а не твой прапрапрадед Гиркан или брат твоей прабабки, Аристовул, законные наследники престола, последние из Маккавеев, стараниями Антония и Августа был назначен царём Иудеи, прапрабабка твоя Александра, вынужденная, скрепя сердце, выдать за него замуж Мариамму, всё-таки не теряла надежды когда-нибудь возвести на престол своего сына Аристовула. Поэтому ещё при его жизни имела связи с патриотами, воевавшими ранее в войсках её дяди и свёкра, Аристовула, и в войсках её мужа, Александра, твоего прапрадеда.

— Но как же это было возможно при подозрительности Ирода?

— Всё же это было. Однажды на такой встрече присутствовала Мариамма, и там же был мой дед Александр.

Как уж там всё произошло и сколько продолжалась их связь — я не знаю, но только однажды, как рассказывал мне отец, он случайно оказался свидетелем их встречи и невольно слышал сцену неистовой ревности Мариаммы, плач и жалобы на свою судьбу, проклятия в адрес мужа, неимоверную нежность и безудержные ласки возлюбленных. Вот тогда она и подарила деду этот перстень со словами: «Положи меня, как печать на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность!»

— Так, может статься, мы с тобой родственники?

— Вряд ли, поскольку, как я думаю, они встречались уже после смерти Аристовула, брата Мариаммы, которого…

— … которого прадед утопил в пруду.

— Безусловно, я не знаю, все ли дети Мариаммы тогда уже родились.

— Как всё повторяется, — задумчиво проговорила она. — Твой дед и моя прабабка, а вот теперь — мы с тобой.

Они встречались почти два месяца, но уже не так часто, поскольку Марк не мог игнорировать дела движения, всё более связанные с восстанием, а в такие дни Вереника присылала рабыню Роксану условиться о встрече. И вот, однажды, незадолго до штурма Мосады, Роксана пришла днём, посланная Вереникой. Марк ждал её прихода, но не ожидал того, что произошло: она, обычно сдержанная и конкретная в разговоре, вдруг упала перед ним на колени, обняв его ноги, и прерывистым голосом объяснилась ему в своей любви, словно в истерике, растрепав свои волосы, вся в слезах; но когда оторопевший Марк уже был готов остановить её объяснения, то вдруг услышал, что Вереника сожительствует со своим братом Агриппой, и был подавлен и разбит. Роксана, поняв его состояние, быстро взяла себя в руки, вниманием и ласковым обращение помогла ему справиться с этим известием, которое он воспринял потом как неизбежность, поскольку знал, что эта связь не может быть продолжительной, но, растерянный, не сразу пришёл в себя, а ухватившись за признание Роксаны, как утопающий за соломинку, не отверг его и этим приглушил боль случившегося.

Она приходила ещё дважды, и Марк, полный сострадания, не отказывал ей в ласке. Рабыня скрывала от Вереники, что сикарий в городе, а Марк не был против этого, так как понимал, что не может ждать да уже и не ждёт встречи с ней; единственное, чего он хотел, — это выкупить Роксану у царицы. Та лишь горько улыбалась в ответ на эти надежды и была абсолютно права, так как хозяйку вряд ли интересовали деньги, какие она могла получить за рабыню, но у неё были свои виды на такого рода невольниц, специально содержавшихся ею для особых случаев, ибо они были девственницами и предлагались иногда для избранных гостей, после чего их отдавали охранникам царицы. Роксана сказала ему как нечто окончательное:

— Я счастлива, что отдалась тебе, любимому, потому что в другом случае меня ждала бы худшая участь и в конце концов то же самое — охранники царицы. Кроме того, я не хуже её, раз нравлюсь тебе.

Обстановка в городе тем временем осложнялась стараниями противников восстания, поддерживаемых царём Агриппой, выславшим в столицу отряд конников из нескольких тысяч человек. Отрад занял по своём прибытии Верхний город при поддержке первосвященников, знатных людей и их клиентов. Нижний же город и Храм находились в руках зилотов и поддерживающей их части населения. Между лагерями началась настоящая война, медлить было нельзя, поэтому Марк отправил донесение в Мосаду о состоянии дел в городе, где кровавые стычки продолжались ещё несколько дней до прибытия сикариев, вошедших в город незаметно, не привлекая внимания. Некоторая часть отряда осталась в крепости в качестве гарнизона, удерживая её как опорный пункт движения и как возможное убежище, на крайний случай.

Отряд же, вошедший в город, был невелик. Сикарии в качестве фракции зилотов не ставили целью отделение от движения, наоборот, они являлись радикальной его частью, поэтому их состав не был значительным, а стабильным в мирное время оставалось лишь небольшое ядро убеждённых бойцов; однако с началом восстания была произведена вербовка сторонников, вооружённых и обученных по мере возможности в Мосаде. С приходом отряда нападения на Верхний город усилились, и исход дела был решён в пользу восставших благодаря участию в штурме решительных и мужественных сикариев: царский отряд не выдержал натиска и отступил в один из дворцов Верхнего города, где и заперся вместе с частью покорившихся властям людей и знати. С взятием Верхнего города начались пожары, в которых были сожжены несколько дворцов, дом первосвященника Анания и здание архива с находившимися там долговыми документами, что было в интересах городской бедноты, закабалённой властью и состоятельными соотечественниками, и это говорило об изменении характера восстания: оно переходило в революцию.

Авторитет Менахема после взятия Верхнего города возрос, и дальнейшую осаду дворцов, где находились конники Агриппы и римские воины, возглавил практически он, что не всех устраивало в руководстве кананитов, как не все были довольны пожарами в Верхнем городе. Эти разногласия особенно отчётливо проявились на собравшемся совете зилотов, начавшемся бурно с претензий к сикариям, несмотря на то что Верхний город штурмовал и простой народ, но не только зилоты. Присутствовавший на собрании Элеазар сын Анания не скрывал своего недовольства пожаром в доме отца, обвиняя во всём сикариев; многие из руководства зилотов были раздражены пожаром в архиве. Когда страсти немного поутихли, заговорил Менахем о том, что война, которую они начали, потребует таких жертв, каких никто не предполагал, если они хотят её выиграть; а если они её не выиграют, жертвы будут неизмеримы. Саддукеи и знать не хотят войны, говорил он, они готовы продать свой народ Риму, потому что там защищают их шкурные интересы в государстве; им наплевать на свободу и веру отцов, лишь бы народ гнул на них шею, но народ уже не хочет этого и его не остановить ничем.

Положение может поправить только военная дисциплина в восставшем городе, но о ней ли говорить, когда нет единства даже в совете зилотов. Если пока нельзя говорить о единоначалии, поскольку нет царя, а Агриппа продал свой народ, то надо всеми силами утверждать в городе власть совета, иначе её возьмут в руки противники войны, а тогда поражение неминуемо. Кроме того, необходимо срочно мобилизовать сторонников восстания в провинциях, создать настоящую армию, способную встретить врага на границе государства, а не ждать его прихода в Иерусалим. Он говорил, что пора отправить своих представителей в провинции, как планировалось ранее, и прекратить склоки, ещё не имея за собой ни побед, ни поражений.

Страсти несколько поутихли; хотя было ясно, что сикарии остались в меньшинстве, а совет явно разделился в представлениях о происходящем в Иерусалиме и в стране, но представители в провинции всё же были отправлены. Марк и двое членов совета были назначены для поездки в Галилею, чем сикарий был доволен, поскольку это давало ему возможность повидать жену и поправить свои и детей материальные дела, расстроенные недавними расходами, связанными с обороной.

Дома его ждали неприятные известия: у пленницы поднялась температура, она была в жару, бледная, тяжело дышавшая, с испариной на лбу, и лежала с закрытыми глазами, открыв их, только когда сикарий прикоснулся к её виску и шее с намерением определить степень жара. Она не отпрянула, не отстранилась, и взгляд её уже не был отчуждённым, но даже признательным и спокойным, на что Марк благодарно улыбнулся, успокаивающе погладив больную по здоровому плечу, укрытому покрывалом.

— Вам очень плохо? — спросил он с сочувствием.

Пленница утвердительно прикрыла глаза, а Марк подумал, что мог бы и не спрашивать, так как жар довольно сильный, но был рад установившемуся между ними контакту, хотя и безмолвному. Подозвав слугу, он отправил его к Александру с просьбой послать за лекарем, услугами которого пользовались при нужде многие сикарии, а также прислать ещё одну служанку для ухода за больной.

— Прошу вас доверять мне, — сказал он, обращаясь к женщине. — Поверьте, я не хочу вам зла, и чем больше будете мне доверять, тем быстрее выздоровеете.

В ответ она кивнула чуть заметно, не открывая глаз; а мужчина смотрел на неё, красивую, бледную, с покрытым потом лбом, и в нём поднималась жалость пополам с нежностью, словно непрошенные гостьи; он устыдился неожиданного чувства, что его охватило, как будто не имел на него права и втихомолку им воспользовался. Вероятно, почувствовав его состояние, больная открыла глаза, внимательно посмотрела на него, что вызвало ещё большее замешательство в душе Марка, нашедшего, надо признаться, силы не растеряться окончательно и, улыбнувшись, выйти из комнаты.

Вскоре прибыл лекарь. К нему Марк уже обращался неоднократно, будучи знаком с ним достаточно давно, всецело доверяя ему, проверенному в деле и надёжному врачу и товарищу. Тот, осмотрев больную, приготовил какие-то снадобья, перебинтовал рану, проинструктировав вместе с тем Петра и служанок, ухаживающих за ней, приготовил какой-то напиток, тотчас же предложенный им пациентке, и удалился в сопровождении своего раба, пообещав навестить больную.

Хозяин дома, растревоженный случившимся, сказал Петру, что эту ночь сам подежурит около больной, на что тот не выразил ни капли удивления, а Марк, в свою очередь, был благодарен ему за такую тактичность, понимая, что все мотивы, какими он руководствовался в принятии этого решения, ясны Петру, как никому другому, и основания их принятия не нужно проверять.

Ночь прошла тревожно: больная была без сознания, бредила незнакомыми Марку образами; обрывки фраз, иногда им воспринимаемые, ничего ему не говорили, но и знакомых имён в этом бреду он не слышал. Утром его сменил Пётр, приведший дежурить служанку, ранее ухаживающую за пленницей. Третья ночь дежурства прошла, как и две предыдущие: больная бредила, не приходя в сознание, а Марк, уставший от недосыпания, вздремнул, облокотившись на подлокотник сиденья, но вдруг очнулся, словно разбуженный кем-то, как от толчка: она смотрела на него внимательно и удивлённо.

— Господи! — выдохнул он. — Ну наконец-то!

Торопливо выйдя из комнаты и разбудив Петра, он поднял слуг, с тем чтобы те приготовили еду больной, особо обратив внимание на то, чтобы разогрели бульон из фазана, что варили каждый день, пока та была без сознания. Возвращаясь обратно, он насмешливо спросил себя: «Что же ты суетишься-то так, милый? Смотри, как бы разочарование не было большим, чем надежда», — и вдруг понял, что его отношение к ней вызвано не только сочувствием. Женщина лежала в том же положении, в каком была до ухода Марка из комнаты, и в тусклом свете масляных ламп выглядела совершенно слабой и беспомощной.

Хозяин разжёг ещё несколько светильников и, спросив, не хочет ли она пить, передал ей питьё, которое она и выпила полностью; но даже эта непродолжительная процедура вынудила её некоторое время восстанавливать дыхание.

— Извините, — сказал Марк, — я должен проверить ваше состояние.

Протягивая руку к её виску, он с прежним удивлением отметил трепет, охвативший его при этом, и вдруг рассердился на себя: «Ты, старый дурак! Ведь она хотела убить тебя! На что ты надеешься?!» Окрик подействовал на него, рука легла спокойно на голову пациентки, температура которой на ощупь не вызывала сомнений. «Ну и слава богу», — подумал Марк, а на вопросительный взгляд женщины ответил:

— Я рад, что вам легче, и простите меня за эти ваши страдания.

Женщина молчала, закрыв глаза, а в это время вошёл Пётр с питьём, а следом служанки, неся еду, и Марку пришлось отойти от её постели, уступив место женщинам, без надежды на дальнейшее общение с ней.

Поев, она заснула, так сказали Марку; а тот, задержавшись и так сверх меры, несмотря на то что использовал это время для участия в штурме замков с укрывшимися там солдатами Агриппы и римлянами, с рассветом отправился в Галилею, условившись заранее с товарищами о своей работе в Декаполисе, в его городах. К полудню следующего дня, добравшись до Иордана, искупался в нём, а затем, переправившись, поднялся на плоскогорье, где располагалась Пелла. Этот город наряду со Скифополем был Марку родиной, где жили его старые добрые друзья, его близкие и дальние родственники, коих у него много было по всей Галилее и даже в Тире и Сидоне. Он считал себя греком по национальности, хотя с уверенностью не мог сказать, какой крови в нём больше — греческой или скифской, поскольку первые предки его поселились в Беф-Сане, то есть в Скифополе, после похода Навохудоносора, уведшего иудеев в «вавилонский плен», когда часть участвовавших в нём скифов, искавших «землю, где течёт молоко и мёд», остались в Беф-Сане с одним из своих вождей-бояр, находившимся при смерти, потому не сумевших продолжить поход. Несколько позднее, когда скифы покинули Сирию после предательского убийства их вождей на пиру у индийского царя, к поселившимся в Беф-Сане присоединилось ещё какое-то количество семей сородичей, живших потом вместе с остальными довольно изолированно. Ассимиляция заявила о себе к концу походов Александра Македонского и когда в этих местах поселились его ветераны, основавшие город с таким же названием, какой был ранее на их родине, в Македонии. С этих пор больше десяти поколений роднятся скифы и греки, предки Марка, да и сам он наполовину скиф, наполовину грек, женился на скифке, возможно правнучке тех, кто ходил в солнечный Египет.

Редко ласковая, чаще сдержанная Антония привычно встретила своего избегавшегося мужа, обнимавшего её, поседевшую и пополневшую, шутливо отвечающего на её упрёки и успокаивающе — на её расспросы о детях. Марк с лёгкой грустью подумал, что, когда-то чувственная и неутомимая в любовных ласках, его жена после сорока лет вдруг стала абсолютно равнодушной к ним, словно разом отдав свою любовь и нежность детям и внукам, не отвергая, впрочем, притязаний мужа, но и не ревнуя того сверх меры; однако и эта боль, вызванная переменой в их интимных отношениях, долго переносимая им, в конце концов утихла, превратившись в тихое сожаление об утерянной радости.

Передав коня вольноотпущеннику, они направились в дом, как вдруг оттуда вихрем вырвался Андрей, сын Александра, подросток, живший последнее время у бабушки. Марк вначале даже рассердился на такое бесцеремонное нападение, но детская непосредственность растрогала его; обнимая повисшего на нём ребёнка, он ласково журил подросшего за последнее время внука, лёгкая туника которого была явно мала ему. У деда защемило сердце при внимательном взгляде на него: это был он сам в свои детские годы, а при взгляде на Антонию понял, что она знала это давно. Юноша был красив той редкой красотой, когда греческая рельефность и отточенность очертаний сглаживается мягкостью, даже нежностью, присущей скифскому типу лица; а поскольку Александр был женат на гречанке, Марк мог ожидать сходства, но не такого уж разительного и неожиданного.

Антония помогла мужу помыться и отправилась готовить ужин, Марк же устало расположился в прохладной комнате и был почти счастлив, стараясь не думать о сикариях, о предателях, о римлянах, о войне и о любви. «Вот что нужно человеку для счастливой старости, — думал он, — верная жена, здоровые дети и внуки. Очевидно, тот идиот, кто думает, что для этого нужно ещё что-то».

— Деда, возьми меня в Иерусалим, — с порога выпалил торопливо вошедший внук. — Я тоже буду воевать! Возьми, деда!

Он примостился к нему на колени, а Марк обнял его, похлопал по плечу:

— Вот когда будешь сидеть рядом с дедом, а не у него на коленях, тогда и будешь воевать.

Вспыхнув, тот вскочил и выбежал из комнаты, а Марк подумал, что, пожалуй, напрасно обидел внука — теперь он уже никогда не сядет к нему на колени. «Ну что ж, — вздохнул он, — пришло время взрослеть, и время пришло суровое».

Антония между тем позвала ужинать, и вошедший Марк видел, что внук крутится около бабушки, а догадываясь, о чём он просил, с усмешкой ожидал развития событий, устраиваясь к ужину.

— Ну, бабушка?! — канючил внук.

— Сейчас ты у меня получишь вербой, — вспылила наконец Антония. — Вояка с грязным задом!

Насупившийся Андрей хмуро уселся рядом с дедом, тут же сказавшим серьёзно:

— Успокойся, внук. Скоро у тебя будет столько и таких забот, что ты им не будешь рад.

При этих словах Антония тревожно оглянулась на него, а Андрей, заметив это, перестал хмуриться, и видно было, что ему тоже стало не по себе.

Марк был одним из немногих оставшихся в живых старейших зилотов Декаполиса. Несмотря на то что после установления римского господства десять городов, населённых большей частью сирийцами, греками и другими не евреями, имели относительную свободу от центральных еврейских властей, ранее установившиеся связи с соседним еврейским населением не прерывались, вопреки некоторой отчуждённости между ними, бывшей, впрочем, всегда; всегда же находились люди, разные по национальности: евреи, сирийцы, финикийцы, арабы, греки, — имевшие одинаковые взгляды, убеждения и цели, особенно после захвата страны Римом. Принципы Иуды Гавлонита — прозвище, произошедшее от места Гавлан, — утверждавшие абсолютное равенство, были выработаны задолго до него в этой местности, пёстрой по национальному составу населения; причём и само название провинции, родившей основателя движения зилотов, — Галилея языческая, соответствовало этому обстоятельству.

Отец Марка привёл сына к зилотам, когда движение кананитов было ещё молодым, но уже имело в своих истоках несколько поколений борцов с римским господством; а расчленение еврейского государства и назначение правителей Иудеи означало утерю ею последних признаков независимости, что стимулировало сопротивление, носившее формально для Марка религиозный характер, причём ему, да и его предкам, как и многим другим зилотам, было абсолютно наплевать на соображения веры кого бы там ни было, но у него были свои претензии к существующему мировому порядку.

В течение недели Марк провёл встречи с зилотами Пеллы, Скифополя, Гадары, Гиппоса, Гамалы и Гавлана с обсуждением задач, ставившихся кананитам центральным руководством и заключавшихся во всевозможной поддержке восстания, что предполагало широкую вербовку сторонников, всевозможную материальную помощь восставшим и организацию сопротивления римским властям. Помня, что в каждом конкретном случае, не имея столько влияния, сколько его имеют люди на местах, он должен положиться на их организаторские способности, Марк, не вмешиваясь в их дела, пытался лишь координировать действия сторонников, что было совершенно недостаточно для сложившийся ситуации, требовавшей решительных, конкретных мер, направленных на военную мобилизацию населения. Ему было ясно, что совет не способен пока на подобные действия, поэтому он считал необходимым довести понимание ситуации до совета в надежде, что будет найдено действенное решение, позволяющее создать армию, способную противостоять римлянам не только в обороне. Определившись с этими делами, сикарий задержался на день в Скифополе, где устроил свои финансовые проблемы, и отправил посыльного в Тир, к управляющему торговлей, заглянув на свои виноградники, масличные плантации, посадки благовонных растений, определив там состояние дел; уже возвращаясь домой, во дворе увидел ездовую лошадь, которая — было видно — только что с дороги. Дома спал Александр, настолько уставший, что у него не было сил даже помыться, как сообщила прислуга, а Марк, собравшийся было отправиться в Пеллу, вынужден был остаться и подождать, пока проснётся сын, не решаясь разбудить его. Часа через два он всё-таки это сделал, приготовившись к плохим новостям, но никак не ожидал того, что услышал.

— Беда, отец! — сказал проснувшийся и пришедший в себя Александр. — Погибли Менахем и Авессалом. Сикарии разгромлены.

У Марка потемнело в глазах, перехватило дыхание. Он безвольно опустился на ковёр, прислонившись к стене.

Испуганный сын быстро принёс вино, отпив которого и отставив кувшин, Марк сказал требовательно:

— Ну! — и прикрыл глаза.

Александр рассказал, что произошло в Иерусалиме. Осада замка с укрывшимися там солдатами Агриппы, солдатами римского гарнизона и некоторыми людьми знатного сословия окончилась тем, что представители войска Агриппы и знатных горожан стали просить о помиловании и сдаче замка его штурмовавшим, о чём и было достигнуто соглашение, к ужасу солдат римского гарнизона, не смевших рассчитывать на подобную милость и потому бежавших в другие замки Верховного города. Солдаты же Агриппы и другие жители Иерусалима, бывшие в осаде, свободно вышли из окружения, но после занятия штурмовавшими освобождённого замка некоторые из особо ненавистных осаждавшим высокопоставленных лиц были убиты, в том числе и первосвященник Ананий вместе со своим братом, а осада замков с укрывшимися солдатами римского гарнизона была продолжена. Элеазар сын Анания, раздражённый происшедшим ранее пожаром дома отца, а теперь его гибелью и гибелью дяди да, более того, ростом авторитета сикариев и лично Менахема, исподволь начал готовить заговор против него, используя всех, кто был недоволен происходящим в городе. Выбрав момент, когда Менахем был лишь с немногими из своих бойцов, Элеазар напал на сикариев. Поскольку нападавших было несравненно больше, а помощь не пришла, отряд сикариев был перебит, и там же погибли Менахем и Авессалом. Сам Александр вынужден был бежать из города, оставив семью у Андрея.

Неподвижно сидел Марк, раздавленный горем, думая, что каждая последующая беда для него тяжелее предыдущей, ибо как ни плохо ему было после смерти матери, но сейчас он был обессилен вовсе. Что-то говорил ещё Александр, но до него уже ничего не доходило, лишь когда тот умолк, отец сказал, не открывая глаз:

— Езжай к матери, сын, я скоро приеду.

Тот тихо вышел, оставив отца одного, а через некоторое время послышался топот поскакавшего коня. Марк же, упав ничком, застонал от невыносимой муки, спазмой перехватившей дыхание и наконец прорвавшейся болью рыданий; но слёз не было, может, поэтому было так тяжело.

Он не помнил, сколько времени прошло с отъезда сына, в комнату никто не входил. Приподнявшись, взял кувшин с вином, надолго припал к нему, пока тот не опустел, а затем громко позвал прислугу и попросил принести самого крепкого вина из своих запасов — он должен был остаться наедине со своим горем. Шло время, мысли постепенно освобождались от судороги ошеломления, пробуждая чувства, будоража воспоминания.

Отец Марка был дружен с Иудой Гавлонитом, с которым они часто общались в детстве, поскольку после гибели Езекии, отца Иуды, дед Марка Александр помогал его семье в трудное для них время. Их война с Римом началась за полтора десятка лет до смерти императора Августа восстанием в Сепфорисе, когда после смерти Ирода Старшего начался раздрай в стране, и без того не знавшей покоя. Отряд, который возглавил тогда Иуда, нападал на всех, кто притеснял и обирал народ. Через десять лет после этого, когда в Иудею был назначен первый прокуратор и она потеряла последнюю видимость независимости, когда проведённая перепись чётко указала евреям на их униженное положение, Гавлонит вместе с фарисеем Садцоком снова возглавил освободительное движение и создал партию зилотов, открыто выступивших против зависимости от Рима, против уплаты налогов в пользу императора. Их принципы гласили, что свобода выше жизни и что никто не может быть господином для другого человека. Так свела судьба с сыновьями Гавлонита, с движением зилотов и самого Марка, и его сыновей. И если после такой известности как врага Рима, после двух подавленных восстаний судьба Иуды была благополучна, то к его сыновьям фортуна повернулась задом, ибо семнадцать лет назад погибли Яков и Симон, распятые римлянами, и вот сейчас — Менахем. Марк горько усмехнулся мысли, что и тогда, и сейчас должен был разделить участь друзей, но судьба — в милость ли, в наказание ли — сохраняет ему жизнь; очевидно, все же в наказание, поскольку с гибелью Менахема надежды на благополучный исход войны почти не остаётся. Его судьба схожа с судьбой Менахема, с судьбой Авессалома, но если с Менахемом они были знакомы с детства, то с Авессаломом подружились позднее, при прокураторе Пилате. Марк заплакал, вспоминая это время, заплакал навзрыд, как ребёнок, чувствуя приходящее облегчение, а отяжелевший от вина рассудок подсовывал сентиментальные впечатления прошлого, когда он был молод и счастлив, любил и был любим, был энергичен, напорист и удачлив, когда у него были настоящие друзья и старые бывалые товарищи, была идея, за которую стоило бороться и которая стоила борьбы.

Теперь всё это в прошлом, осталась только идея, а ей он не хочет и не захочет изменить.

Рано утром, отправив посыльного к Александру в Пеллу с наказом ждать от него вестей, сам Марк выехал в Иерусалим, нещадно погоняя коня, чтобы, всё же сменив его в дороге, к вечеру быть в доме Андрея; а повидав родных и узнав все подробности происшедшей с сикариями трагедии, в мрачном настроении, не покидавшем его с утра, он вернулся в свой иерусалимский дом.

Они с Петром сидели, как обычно, в вечернем саду почти молча, понимая друг друга с полуслова, с полувзгляда, связанные долгими годами жизни бок о бок. Хотя Пётр не входил в партию зилотов и вообще не занимался политическими делами, то есть тем, чем занимался Марк, он знал о них всё и при необходимости помогал другу, как мог, а тот был уверен в его верности и беззаветной дружбе. Пётр видел мрачное настроение Марка, но не пытался ни расспрашивать, ни успокаивать его, а тот и не хотел ни расспросов, ни проявления участия к себе, зная, что товарищ и так переживает вместе с ним его беды, его горести.

Марк ешё не был в доме и всё никак не решался спросить о пленнице, когда она вдруг сама появилась в саду, бледная, с рукой на перевязи, направляясь в их сторону с явным намерением общения. Одетая просто, в лёгкую одежду служанки, с небрежно собранными и заколотыми волосами на манер гречанок, она была неизъяснимо красива, а Марк, понимая, что эта неизъяснимость — его личное ощущение, всё же был в некотором волнении и непонятной тревоге.

Пётр, увидев приближающуюся женщину, встал и ушёл в дом, а она, сев на его место, спокойно смотрела на Марка какое-то время, затем спросила, как ему показалось, с некоторым участием:

— У вас беда?

— Как вы себя чувствуете? — прозвучало в ответ.

— Спасибо, хорошо!

— Как вас зовут? — продолжал Марк.

— София.

— Раз вы и здесь в курсе городских событий, то и обо мне знаете всё. Кто вы?

— Я служанка царицы. Мой муж в её охране.

— Вы завербовали кого-то из моих слуг — чего мне ожидать в следующий раз?

— Никто не знает, что я здесь. Вам нечего опасаться.

— В городе видели людей из охраны царицы. Вас ищут, — эту новость передал Марку Андрей, предупреждая о возможной опасности.

— Я знаю, — коротко ответила она, а затем продолжала прежним спокойным тоном: — Вы — грек, зачем вам зилоты, зачем сикарии? Декаполис никогда не был по-настоящему дружен с евреями.

— Вы, очевидно, тоже гречанка. Зачем вам еврейская царица?

— Но я на службе — это моя работа.

— Я тоже на службе, но только у своей идеи.

— Разве вы иудей? Разве вы верите в Иегову?

— Нет, мне отвратно рабство — я за всеобщее равенство.

— Но у вас есть рабы! — в голосе её прозвучало искреннее удивление. — И как вы представляете жизнь без рабов?

— Слуги, что вы видите в доме, — это не мои рабы. У меня нет рабов — есть вольноотпущенники, как видите, я могу обходиться без рабов и обхожусь без них.

— Но даже чужие они всё равно рабы.

— Уйдёте вы — уйдут и они.

Пришёл Пётр, принёс чистый кубок и снова удалился; а женщина, проводив его взглядом, обратилась к Марку, наливавшему вино в принесённый кубок.

— Кто для вас этот белый человек?

— Это мой друг и родственник, отец моего зятя — Пётр, скиф, как и моя жена — скифка. Он мой бывший раб, а теперь дед моих внуков.

Она была явно удивлена и не пыталась скрыть это, однако Марку было непонятно её удивление, поскольку в обществе, где она вращалась, вольноотпущенники не были редкостью и не встречаться с ними она не могла. Поэтому он спросил, что именно её удивило.

— Я просто не ожидала этого. Образованный, тактичный, порядочный человек… Показал мне вашу библиотеку, знает всё, что где лежит.

— Он с детства воспитывался и учился вместе со мной.

Как видите, рабы не есть изначально подлые люди.

— Я никогда так не думала. Просто есть миропорядок…

— …который нужно изменить.

— Неужели вы всерьёз надеетесь, что это удастся сделать?

— Как вы думаете, у Спартака была такая надежда?

— Надежда, очевидно, была, но каков результат?

— Согласитесь, что он был готов к такому результату.

Пять поколений моей семьи живут этой целью, и разве мне придёт в голову оставить борьбу, даже если мы потерпим поражение?

— Вы уже его потерпели.

— Это временное поражение, оно — наука, но даже если поражение будет окончательным, мир всё равно изменится. И это безусловно.

— Я завидую вашей уверенности, но не судьбе.

Расскажите мне о Менахеме, о зилотах.

«Что ей Менахем, что ей зилоты? — вдруг устало подумал Марк. — Наперсница царицы, жена римского воина… Ей нет дела до нашей борьбы — это очевидно, как нет дела и до тебя, поскольку о твоей судьбе она уже упомянула».

Заметив его медлительность, София повторила настойчиво:

— Прошу вас! — и добавила уже мягче: — Пожалуйста!

И Марк рассказал ей о своей семье, о Езекии, о Иуде Гавлоните, о Якове и Симоне, о Менахеме. Он видел, что рассказ произвёл на неё впечатление, и она сидела теперь задумчиво с кубком в руках, к которому изредка прикасалась губами, рельефными несколько больше меры, с глазами синими, как предрассветное ясное небо, затемнёнными длинными, густыми ресницами, невольно бросающимися в глаза своей необычностью.

Очнувшийся Марк, заметив, что пауза затянулась, вдруг неожиданно для себя спросил о Роксане.

— Вы любили её? — прозвучало в ответ.

Марк не знал, что ответить, ибо нелепо было бы отрицать, что ему была приятна близость с этой девушкой, но так же нелепо было бы думать, что он любил её в эти мимолётные встречи, скрашенные к тому же горечью разрыва с Вероникой.

— Нет, — ответил он. — Конечно же, нет. Это была просто жалость и, наверное, немного месть. Но я не хочу говорить об этом.

— Хорошо! Я расскажу вам, что произошло потом и почему я оказалась здесь, в вашем доме.

Измученная тщетным ожиданием встречи с Марком Вереника начала не на шутку злиться на него, а заодно и на рабыню, словно чувствуя её причастность к своим неудачам, поэтому однажды предложила её одному из своих гостей.

Когда же обман раскрылся, царица под пытками заставила служанку сознаться во всём, и это признание вызвало её безудержную ярость, перешедшую в истерику; она расцарапала рабыне лицо, потом избивала и таскала за волосы, а устав, отдала своим охранникам, лично наблюдая, как её насилуют опять, опять и опять.

— На следующий день она вызвала меня к себе и приказала убить вас. Она была в безобразном настроении, невыспавшаяся и заплаканная, какой я видела её впервые.

Преодолев нахлынувший приступ уныния, Марк всё же чувствовал безмерную усталость от всего, что произошло за последние два дня, не становившуюся меньше даже от присутствия рядом женщины, к которой определённо был неравнодушен.

— Простите, я устал, — сказал он, вставая.

София понимающе взглянула на него, встала тоже, поставила бокал на стол, после чего, молча войдя в дом и распрощавшись, они разошлись по своим комнатам уже при тусклом свете настенных светильников.

Сикарии в Мосаде встретили Марка радостно, но всё же он чувствовал угнетённое состояние, в котором находились воины после недавних событий в Иерусалиме, и в дружеских разговорах пытался ободрить товарищей, напоминая о том, что они стали сикариями лишь постольку, поскольку была возможна только тайная война с врагами, а если они и потерпели поражение в открытом выступлении, то потому, что враги ещё сильнее, но это вовсе не означает, что они будут главенствовать постоянно. Бывалым он предлагал вспомнить прошлые неудачи, молодым и неопытным — быть готовыми к новым испытаниям, а пока же успокоиться, ждать и по возможности бороться.

Постоянный гарнизон сикариев в Мосаде насчитывал больше сотни человек, однако после разгрома в Иерусалиме его численность возросла до трёхсот воинов, командиром среди которых был избран Элеазар сын Иаира, племянник Менахема. Марк знал его с детства и видел, что в молодом сикарии течёт истинная кровь его великого предка, а беседы с ним были ему приятны ещё и тем, что давали возможность вспоминать о делах былой молодости.

Вскоре после гибели Калигулы и восшествия на престол Римской империи Клавдия, вскоре после смещения прокуратора Пилата власть над Иудеей перешла в руки царя Агриппы Первого, отца Вереники и потомка Ирода Старшего. Народные волнения при нём несколько поутихли, так же как и борьба зилотов, но возобновились затем с новой силой после его смерти и назначения новых прокураторов.

Кроме самостоятельной борьбы, которую вели сикарии, многие из них участвовали в повстанческих действиях отрядов Элеазара сына Диная, продолжавшихся на протяжении двадцати лет, пока он не был обманом схвачен прокуратором Феликсом, рабом по происхождению. Но ещё задолго до этого прокуратору Александру, еврею, перешедшему в язычество, удалось подкупом и предательством захватить руководителей зилотов Якова и Симона, сыновей Гавлонита, и распять их; все же попытки зилотов, предпринятые для их спасения, окончились неудачей. Марк, Авессалом и другие, наиболее старые участники движения, чудом уцелели, а партия ушла в глубокое подполье, но ненадолго, поскольку после гибели Элеазара сикарии снова грозно заявили о себе убийством всех причастных к гибели Якова, Симона и Элеазара. В эти времена появились два пророка, привлёкшие на свою сторону тысячи людей обещанием избавить их от рабства, и власти против них также применили войска. Именно тогда зилотами был выдвинут лозунг: добровольно предпочитающие рабство должны быть принуждены к свободе.

Элеазар был интересным собеседником и достаточно образованным человеком, что было само собой разумеющимся для выходца из семьи такого софиста, как Гавлонит. Марк же, интересовавшийся не только историей эллинского мира, но и древними философскими знаниями, использовал свой вынужденный обстоятельствами отдых в Мосаде, довольно много времени проводя в библиотеке дворца, достаточно необычной для евреев, где среди древних манускриптов, собранных по всему Присредиземноморью, и их переводов, были еврейские и сирийские труды по истории и философии, изложения авестийской философии, древне-персидского мировоззрения и труды по древней магии.

Однако известия из Иерусалима вынудили Марка вернуться в город, где произошли непредвиденные и неприятные события.

Когда солдаты римского гарнизона, укрывшиеся в замках города после отхода воинов Агриппы, сложили оружие, уверенные, что им сохранят жизни и беспрепятственно выпустят из города, Элеазар сын Анания, убийца Менахема, вероломно отдал приказ на их истребление, что и было сделано, несмотря на достигнутую ранее договорённость.

Это событие не могло вызвать ничего, кроме ненависти к евреям, не только у римлян, но и у соседей, также подвластных Риму; оно и на самих евреев не могло подействовать наилучшим образом, поэтому сикарий горько сожалел, что не воспротивился вербовке Элеазара в своё время.

Как всегда после дороги, Марк плескался в бассейне, воду из которого обычно использовали для поливки сада, добавляя в него свежую, но сейчас он был не только полон свежей водой, но и тщательно почищен, что делалось или по приказу хозяина, или лично Петром, никогда не допускавшим, чтобы вода в нём застоялась, а тем более зацвела.

— Я попросила Петра почистить бассейн, — услышал он за спиной голос Софии.

Она появилась из сада совершенно неслышно в лёгкой мужской тунике, с распущенными волосами, стройная и обворожительная настолько, что у Марка перехватило дыхание при взгляде на неё, поэтому он сказал, решив потом, что невпопад:

— Я считал само собой разумеющимся, что вы могли брать деньги у Петра для своих нужд, в том числе и на покупку одежды.

— Сейчас меня устраивает эта одежда, как и та, что на вас.

Марк смутился: он был голый и даже в воде это было видно — при этом, надо заметить, в подобной ситуации ему ещё не случалось бывать, поскольку прежде во время его купания рядом мог находиться только Пётр. Но к его смущению добавилось ещё и изумление, когда, подойдя к воде, она вдруг прыгнула в бассейн, придерживая подол туники, и левая рука её уже не была на перевязи, как раньше.

Стоя по грудь в воде, София огладила намокшую и вздувшуюся воздухом одежду, в итоге прильнувшую к её телу, и вид её умопомрачительного бюста окончательно ввёл растерявшегося Марка в оторопь. Женщина между тем с лёгкой улыбкой приблизилась к нему, покорно отдавшемуся её воле, положила руки на его плечи и, прижавшись, уверенно поцеловала в послушные губы. Переводя дыхание после долгого поцелуя и не обращая внимания на внутренний протест, Марк всё же должен был спросить её:

— Вы считаете, вам это нужно?

— Я знаю, что это нужно и вам, поскольку у вас нет ни Вереники, ни Роксаны, а…

— Да, вы мне очень нравитесь, но я не уверен, что нравлюсь вам, зная, что вы замужем.

— Я уже не замужем, потому что люблю вас, люблю уже давно, почти с того момента, как встретила.

Она снова обняла его, целуя и прижимаясь к нему; а Марк уже не мог да и не хотел сдерживать себя, полностью отдавшись приступу страсти, не стыдясь своей наготы, стремясь своим телом навстречу её телу, самозабвенно отвечая на её поцелуи и объятия, совершенно не думая о том, чем должна закончится эта ситуация, потеряв ощущение времени; но вдруг её тело напряглось, и она, застонав, безвольно повисла на его руках, потеряв сознание.

Похолодевший Марк понял, что в порыве страсти случайно задел её рану, отчего она упала в обморок, поэтому торопливо вышел из бассейна, положил Софию на лужайку рядом с водоёмом, кое-как прикрыл свою наготу и, снова взяв на руки, отнёс женщину в дом, где положил в постель, а оттеснённый служанками, вышел из помещения и подобающе оделся. Потом ему сообщили, что София пришла в себя, и Марк вошёл в её комнату, полный раскаяния, с просьбой прощения за причинённые страдания, но она, рыдающая, уткнулась лицом в изголовье постели с его приходом, ни слова не сказав в ответ. Удручённый случившимся он, кое как поужинав, улёгся спать и, уже заснув было, вдруг очнулся от лёгкого прикосновения к лицу.

Он сразу понял, что это ласка, поэтому доверчиво открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Софию со светильником в руках; в её глазах не было ни упрёка, ни тени укора, но только та же ласка, что и в прикосновении, и радость, пронзительная радость, не виданная им до сих пор.

Он взял светильник из её рук, поставил куда-то, а затем привлёк женщину к себе и отдался этой радости всем своим существом — всей душой и всем телом.

Она больше не теряла сознание и позднее призналась, что впервые испытала экстаз там, в бассейне, при одном прикосновении Марка, тогда как никогда раньше не имела представления о подобном; несмотря на то что многое слышала от подруг, не испытывала его в супружеской жизни.

Только тогда Марк понял, что обморок, случившийся с ней в бассейне, был вызван не болью от травмированной раны, но необычностью ощущений Софии, впервые испытанных ею; а на вопрос, почему она плакала потом, она отвечала, что ей отчего-то было стыдно, но почему — она сама не знает.

Теперь же она отдавалась любви пылко, самозабвенно и с восторгом, плача иногда от переполнявших её чувств, а Марк, поражённый внезапно обрушившимся на него счастьем, отвечал такой нежностью и страстью, какой не испытывал очень давно, со времён свой молодости.

Он проснулся довольно поздно, тихонько встал с постели, где безмятежно спала София, уверенно раскинувшись в своей невероятной красоте, и поза её могла бы показаться бесстыдной, но не Марку, переполненному впечатлениями восхитительной ночи. Он тихонько прикрыл её покрывалом, оделся и вышел в сад, где искупался в бассейне, ощущая восстанавливающуюся бодрость во всём теле, поел приготовленный Петром завтрак, предупредив его о спящей в его комнате Софии, на что тот не подал ни малейшего знака удивления, и Марк был благодарен ему за это.

После трагедии, происшедшей с Менахемом и Авессаломом, сикарию было небезопасно появляться в городе; но то ли потому, что его опасались трогать, то ли потому, что на него не обращали внимания те, кому он был враждебен, Марк беспрепятственно встретился со своими наиболее верными сторонниками, группировавшимися около Элеазара сына Симона, его внучатого племянника, которому он сделал жёсткий выговор по поводу происшедшего. Тот оправдывался неожиданностью событий, расколом среди зилотов, давшем знать о себе ещё раньше, после взятия старого дворца, и многочисленностью сторонников Элеазара сына Анания, среди коих было много челяди именитых горожан; а в последнее время стало известно о большой роли в происшедшем первосвященника Анны, использовавшего и поддержавшего Элеазара в конфликте с сикариями Менахема.

В результате ряда консультаций с членами совета кананитов было решено упрочить положение зилотов в городе призывом своих сторонников, для чего были отправлены гонцы во все провинции страны, а для размещения тех, кто должен был прибывать, требовалось подготовить жильё. За этими заботами время прошло незаметно, несмотря на лихорадочное ожидание предстоящей встречи с любимой, и Марк вернулся домой уже к вечеру, где, радостная и нетерпеливая, встречала его София, доверчиво бросившаяся ему на шею.

— Скажи, что ты скучал по мне!

— Я правда очень соскучился! — отвечал Марк, наслаждаясь каждым мгновением наступившего времени счастья.

Утром на четвёртый день после его приезда из Мосады София сказала задумчиво собиравшемуся вставать Марку слова, нарушившие состояние радостного покоя в его душе.

— У меня темнеет в глазах, когда представляю тебя вместе с Вереникой, и я долго не могла напасть на тебя тогда, пока не распалила себя этим, но сейчас мне всё чаще приходит в голову мысль, что если б она не обратила на тебя внимания, я не была бы счастливой.

День выдался обычный, не предвещавший ничего особенного, сикарий занимался обустройством прибывших в город зилотов, когда среди всех этих забот к нему неожиданно подошла пожилая женщина, одетая просто, обыденно, и, спросив имя, протянула что-то со словами:

— Моя госпожа хочет, чтобы ты почувствовал то же, что почувствовала она после твоей измены, — с этими словами она, повернувшись, исчезла в толпе.

Марк внимательно разглядывал массивное кольцо, лежавшее на его ладони, — необычное, в форме кобры, дважды обернувшейся вокруг пальца, приподнявшей голову с раскрытой пастью с намерением укусить то, вокруг чего обвилась; глаза её в распущенном капюшоне сверкали двумя крошечными бриллиантами, а туловище, искусно раскрашенное снаружи, блестело внутри кольца золотым брюхом. Он горько усмехнулся: это кольцо было напоминанием о гримасе его судьбы по сравнению с тем, о чём напоминало кольцо, подаренное его деду царицей Мариаммой, но кроме того, оно было предупреждением, что эта история для него ещё не закончилась. Не зная, как с ним поступить, он всё же не выбросил его, решив, что так будет несправедливо, поскольку от того, что было в его жизни, с чем связано это кольцо, ему не дано избавиться, как бы он ни хотел. Рассуждая таким образом, он запрятал его подальше, а в это время к нему подошёл встревоженный Андрей, о чём-то говоривший до этого со знакомыми зилотами.

— Резня в Кесарии, отец! Местные эллины вырезали евреев.

Марк понял, что на них свалилась ещё одна беда, а скорее всего — только начало большой беды, поэтому, подумав немного, попросив сына немедленно выехать в Пеллу за матерью с внуком и Александром. Поговорив с друзьями, он попытался выяснить, что же на самом деле произошло в Кесарии, но, как оказалось, вести были ещё скудны и противоречивы, нужно было ждать, пока всё прояснится.

Расстроенный происшедшими событиями сикарий перепоручил текущие дела товарищам, а сам вернулся домой с намерением сообщить новости Софии и подготовиться к приезду Антонии, которая ещё неизвестно как отнесётся к его связи с другой женщиной. Его встретил Петр, сообщивший, что около полудня София исчезла из дома вместе с одной из служанок, причём ничего не предвещало подобных событий, поскольку всё утро она была весела и беззаботна. Окончательно встревоженный Марк не знал, что и подумать. Сам по себе её уход из дома ничего особенного не значил, поскольку, кроме первоначального запрета покидать дом, утратившего силу после её болезни, он ни намёком, ни мыслями не пытался ограничивать её свободу, а она и не пыталась спросить об этом. Предположить, что она обманывала его, говоря о своей любви, он не мог, но угнетало состояние неопределённости, бессилие помочь ей в чём-либо. В таком состоянии он провёл два дня, как обычно, занимаясь своими делами, но выходил в город уже серьёзно вооружённый, а не так, как раньше — с одним кинжалом.

К вечеру третьего дня из Пеллы приехала Антония и сыновья с внуком, сообщившие тревожные вести: напряжение в отношениях между сирийской и еврейской общинами и в Пелле, и в Скифополе достигло предела и было неизвестно, чем всё это закончится.

Поужинав и побеседовав с отцом, сыновья засобирались домой, а особенно нетерпелив был внук, торопившийся увидеть мать с сестрой и братом; Антония же, долго говорившая до этого с Петром, вдруг засобиралась тоже, приказав служанке, прибывшей с ней, собирать вещи. Марку, пытавшемуся остановить её, она сказала:

— Я поживу у Андрея, не хочу мешать тебе, и, пожалуйста, не беспокойся обо мне. Я не обижаюсь и люблю тебя.

Обняв и поцеловав его, она вышла вместе с сыновьями, которые — было видно — удручены происшедшим. Они ушли, а Марк сказал Петру:

— Спасибо, что избавил меня от тяжёлой необходимости, — Пётр, как всегда немногословный, понимающе кивнул в ответ.

Прошло в тревожном ожидании ещё два дня после приезда родных, а положение в стране было более чем серьёзное: резня в Кесарии побудила евреев к ответным действиям, и все близлежащие сирийские города и мелкие селения подвергались нападениям и были опустошены.

Пострадали также Скифополь и Пелла — родные города Марка, поэтому стало ясно, насколько была своевременна его забота об Антонии. Самое же неприятное во всех этих событиях заключалось в том, что война между евреями и некоторыми их соседями вовсе не была в интересах ни тех ни других, ибо их общий враг — империя — от этих междоусобиц был только в выигрыше; но, как бы там ни было, и Сирия, и Египет пребывали в страшном волнении, потому что кровавые столкновения происходили почти повсеместно: евреи противостояли грекам, сирийцам, тирянам, египтянам. За всеми этими событиями и самыми невероятными слухами Марк чувствовал растущую неприязнь к себе как к не еврею, но она не исходила от близкого окружения, а на косые взгляды на улице он старался не обращать внимания. Сикарию не предлагали участвовать в карательных походах на города, где преследовали евреев, из-за его происхождения и крутого нрава в отношении неблаговидных дел; в то же время враги не решались его трогать, зная об авторитете, которым он пользовался в среде зилотов, да и не только зилотов. Таким образом, жизнь его семьи в Иерусалиме осложнилась, хотя он понимал, что страшнее другое: организованное наступление римских войск, ожидавшееся им со дня на день; на подготовку к его отражению и были направлены все его усилия. Среди этих забот его не покидали тревога и беспокойство, скрашенные даже некоторой обидой по поводу неожиданного исчезновения Софии, происшедшего, как он понимал, в результате интриг, затеянных Вереникой; не веря в Бога, он молил судьбу о милости к ней, к нему, лишь бы она была жива.

Однажды в дом сикария пришёл фарисей Иаир, тесть Андрея, с которым он был в хороших отношениях, хотя встречались они довольно редко и встречи эти происходили в основном в доме Андрея; но хозяин, хотя и несколько удивлённый его приходом, всё же был рад гостю.

— Ты слышал, Марк, что произошло в Александрии? — спросил фарисей после приветствия.

Марку было известно о трагедии в Египте, поэтому он ответил утвердительно.

— Я знаю некоторые подробности, — продолжал он, приглашая гостя садиться.

Принесшие ужин домашние оставили их, а Марк не остановил Петра и не предложил ему присоединиться к их компании, понимая, что тот руководствовался в своём поведении условностями быта, поскольку для фарисея он был варвар и бывший раб.

— Пятьдесят тысяч убитых! — мрачно восклицал между тем Иаир. — Вся Дельта разграблена! Реки крови! Господи!

За что такие страдания нашей нации?! Самария, Финикия, Сирия и вот — Египет… Мало того что мы противостоим Риму, что уже само по себе грозит нам гибелью, но и наши ближайшие соседи — наши враги.

Невесело приступили они к трапезе.

— Я думаю, главный ваш враг — ваш Бог, отвечал Марк, спустя некоторое время.

Фарисей протестующее поднял руку.

— Нет, нет! Я не ошибся, — продолжал Марк. — Все ваши беды, все страдания связаны с именем Яхве.

Иаир поперхнулся, закашлялся. Отдышавшись, сказал:

— Не богохульствуй, Марк! Ты можешь жестоко поплатиться. Я не имею в виду твоих сикариев, но Бога, хотя странно, как зилоты терпят тебя?

— Ну, зилотам прежде всего нужна свобода. И свобода — это их Бог и мой тоже. А то, что зилоты действуют под именем Яхве, — это как раз та ваша общая беда, о какой я говорил, впрочем, и моя тоже.

— То, что ты именуешь бедой, я намерен считать высшим благом. У нас есть Закон, и мы живём этим Законом, стараясь быть ему верными. И только в этом было наше спасение во всём нашем прошлом.

— Я не против вашего Закона, не против большей половины заповедей Моисеевых, но против того, что вы сделали себя рабами вашего Закона. У меня же свой закон, и заключается он в том, что я живу, что имею право на жизнь не меньше, чем кто-то другой, но и, конечно, не больше.

Причём совсем не обязательно, что жизнь мне дал кто-то ещё, кроме отца с матерью, кто-то высший.

— Ты, очевидно, сторонник Демокрита, Эпикура, но, как я понял, не отрицаешь, что у человека есть вторая сущность — душа, а относительно неё, между тем, только Бог решает, может ли она воплотиться в следующей жизни.

Да, я считаю, что мир вечен и не сотворён богами; но если признать существование Бога и бессмертие души человека, нет ли основания считать, что она ровесница Богу?

— Ты смешишь меня, Марк! Разве может человек возомнить о подобном?!

— Что же тут смешного? Персы живут другим богом. У Вавилонян другая религия, у греков, римлян — тоже. Им нет дела до Яхве, до Закона. За сто лет господства римлян — посмотри как изменились нравы иудеев. Высшее сословие забыло обычаи предков. Ваши цари воспитывались в Риме.

Да и не только цари. Сколько детей ваших знатнейших живёт в метрополии? Они уже не иудеи — они римляне, как Александр, сын Лизимаха, затопивший еврейской кровью Александрию.

— В этом ты прав: наша знатнейшая молодёжь воспитана в Риме, — с горечью подтвердил Иаир.

— И в этом ваша вторая беда сегодня, потому что вся ваша знать не хочет войны с Римом.

— Но в чём же виноват наш Бог, наш Закон?

— В том, что вы рабы сказки, какую придумали сами для себя. Кто сейчас знает: фараон ли выгнал евреев из Египта, сами ли евреи покинули Египет — неизвестно. Вам же обязательно нужно утверждать и верить, что Бог раздвинул воды моря и спас ваш народ, пропустив его по сухому дну.

— Я должен повторить ещё раз: только вера спасла уаш народ во все его лихолетья.

— Вера — это хорошо, но не фанатизм. А именно он привёл вашу общину к стычке с эллинами в Кесарии и ранее, и вот сейчас, после того как обманом были перебиты солдаты римского гарнизона, многие из которых уроженцы Кесарии. Ни в Сирии, ни в Египте иудеям нет дела до местного населения, их обычаев. Они живут своими интересами, не всегда совпадающими с интересами коренных жителей. Ты же знаешь, как обстояло дело в Александрии?

— Да, там община имела большие привилегии со времён Александра Македонского.

— Вы придумали Бога, считая его единственным для всех на Земле, но между тем для него вы народ избранный, и Бог воздаст вашим врагам за ваши унижения и страдания, а при воскресении примет в царство вечное двенадцать колен Израилевых, тогда как все остальные люди будут находиться в Геенне огненной. Разве вашим соотечественникам — варварам, соседям — может понравиться, что вы так отделяетесь от них?

— Ты несправедлив, Марк!

— Извини, Иаир! Возможно, я не совсем прав, но то, что происходит сейчас, — это и моя беда. Поэтому хочется знать, в чём тут дело.

— Мне уже начало казаться, что ты ненавидишь нас, евреев.

— Ну что ты! Уже пять поколений мой род связан общей борьбой против Рима с вашими патриотами. Хотя мой прадед и пострадал от вас во времена Ионая, но позднее, после прихода римлян, боролся против них на вашей стороне.

— Ты никогда не говорил мне об этом.

— Просто не было случая.

— Что же всё-таки произошло с вашим прадедом?

Полемический задор Марка пропал, он молчал, продолжая ужин. Стало жаль софиста из-за своих жёстких доводов, к коим тот был явно не готов, и показалось вдруг, что хозяин воспользовался случаем уколоть фарисея, но вот за что — он не знал. Иаир ужинал вяло, и Марк не был в претензии, поскольку знал, что тот был умерен в еде и питье.

— Так ты не ответил, — настаивал собеседник.

— Тебе известно, что я родом из Пеллы. Точнее, из Декаполиса, так как второй родиной для меня всегда был Скифополь.

— Беф-Сан, — поправил Иаир.

— Пусть будет Беф-Сан, — согласился Марк. — Так вот, когда ваш Ионай брал Пеллу, мой прадед Леонид, естественно, защищал её. Будучи молодым — ему было всего двадцать три года — и физическим здоровым, он после взятия в плен был продан в Тире на римскую галеру. Так началось его более чем десятилетнее рабство. Позднее он стал гладиатором, ещё позднее, будучи вольноотпущенником, участвовал в восстании Спартака. После подавления восстания прадеду удалось вернуться в Сирию, в чём ему помог управляющий торговыми делами семейства в Тире.

Независимое положение Тира было большим благом для моих предков и остаётся большим благом для меня, как ты понимаешь, — отвлёкся Марк от рассказа.

Иаир кивнул согласно, внимательно его слушая.

— После возвращения на родину Леонид женился и жил спокойно до прихода римлян. Мой дед Александр, второй сын Леонида, родился в год взятия Иерусалима Помпеем.

Сирия и Иудея, завоёванные римлянами, стали провинциями империи, ненавистной прадеду. Поэтому он принял участие в борьбе последних Маккавеев, Аристовула и его сына Александра, против римлян, хотя Помпей и освободил Пеллу от иудейской зависимости. Это было началом того, что привело мою семью к вашим зилотов. Кстати сказать, это было и началом зилотов.

Рассказывая об этом, Марк вынужден был оговориться, что не всё в этой борьбе их семьи на стороне зилотов обходилось без конфликтов и разногласий, а первое из них случилось ещё при жизни Леонида, когда после военных поражений Аристовула и Александра остатки их войск отдельными отрядами нападали на римлян и сирийские поселения, разоряя их. Одним из таких отрядов командовал отец Гавлонита, Езекия. Тогда Леонид отказался участвовать в таких набегах, считая их недостойным делом, и это могло бы изменить всю дальнейшую судьбу семьи, но Ироду Первому удалось разбить отряд Езекии, а при этом погиб и сам командир отряда, что вынудило Леонида вернуться к повстанцам, с тем чтобы мстить уже Ироду за гибель друга.

Но вскоре после этого он погиб недалеко от Сепфориса в пещерах, окружённых войском Ирода. В то время вместе с ним был его сын и дед Марка, Александр, которого он спас, спрятав в дальнем углу пещеры, где они отражали атаки солдат Ирода. Позднее, когда всё было кончено, Александр нашёл отца у подножия обрыва, где находились пещеры, лежащим поверх груды из десятка трупов римских наёмников. Помимо обломков стрел, торчащих из тела, и ран от дротиков его живот был распорот мечом ещё до того, как он был мёртв и упал с обрыва, поскольку был перетянут разорванной одеждой. Рана была довольно большой и Леонид перед этим, очевидно, вынужден был вправить назад выпадавшие из раны кишки.

Рассказ заинтересовал гостя: он молчал, о чём-то размышляя, потом спросил, и вопрос его был неожиданным для сикария:

— Скажи, Марк: ведь, убивая, ты должен помнить, что сам можешь быть убит.

— Я знаком с вашим законом и знаю, что одна из заповедей его гласит: «Отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб». Поэтому я всегда говорю сикариям — а среди них есть и фанатики веры, и бойцы за справедливость — следующее: поднявши руку на другого, ты обречён на то, что кто-то поднимет руку на тебя.

— Раз ты признаёшь это, в чём же смысл вашей борьбы?

В связи с чем, кстати, меня беспокоит, что ты втянул в неё Андрея.

— В заповедях Моисеевых минимум десять случаев, когда оправдано убийство, хотя повод для некоторых из них довольно смешон или сомнителен; но, безусловно, мне нравиться заповедь, где сказано: «Удаляйся от неправды и не умерщвляй невиновного и правого».

— Но вот этим самым ты признаёшь справедливость закона!

— Только частично, так как рабы — не люди для Вашего закона, а хозяин, убивший раба, не обязательно может быть наказан, «ибо это его серебро». И вол, и раб для вашего закона одинаковы: их стоимость — серебро.

— Что тут поделаешь? Такова жизнь изначально. В одной из древних книг описан случай, когда человек, укравший раба, вынужден был убить его, так как за кражу раба полагалась смерть, а за убийство — нет.

— Где ж тут справедливость, если все люди потомки Адама и Евы?

— Нам не дано вмешиваться в божий промысел.

— Тогда почему иудеи сопротивлялись Навуходоносору, Антиоху Епифану и, наконец, римлянам? Очевидно, те или несправедливы, или то, что они делают, — это не божий промысел?

— Мы не можем ни знать божьих помыслов, ни судить его испытаний. Наша вера — единственное, чего мы должны держаться, а также соблюдать Закон.

Марк устал от бесплодных попыток в чём-то переубедить свата и сказал ему об этом, остаток ужина они уже не касались этой темы: трагедия в Александрии вытеснила всё остальное.

Находясь в городе по своим делам, сикарий уже второй день замечал за собой слежку; поначалу решил списать замеченное на счёт своей мнительности, но когда решил проверить свои подозрения, понял безо всяких сомнений, что за ним следят. В кругу зилотов или в сопровождении сыновей он мог не опасаться неожиданного нападения, но тем самым лишь отодвигал время, когда оно произойдёт, поэтому нужно было незамедлительно спровоцировать противника, дав ему возможность для осуществления задуманного, потому что риск для него в противном случае, несомненно, возрастал.

Ведя себя почти беззаботно, без тени тревоги, Марк ни друзьям, ни сыновьям, ни словом, ни взглядом не выдал своих подозрений и, однажды выбрав подходящее место и сославшись на дела, оставил сопровождавших его зилотов и направился в уединённый и удобный, по его мнению, для нападавших переулок. Расчет его оказался верным, вскоре следом послышались шаги преследователей; Марк намеренно не спешил, давая возможность догнать себя, не вызвав у них подозрений, а почувствовав начало атаки, резко повернулся к ним навстречу с мечом в руке, готовый к обороне и к нападению. Преследователей было двое, вооружённые, они не растерялись от неожиданно изменившейся ситуации и решительно приблизились к Марку. По лицам нападавших было видно, что это бывалые бойцы, повидавшие не одно сражение в своей жизни, и он напрягся, словно перед бегом наперегонки, настроив себя на решительную и молниеносную атаку. Они напали одновременно, но Марк был достаточно опытным бойцом, чтобы позволить заметно потеснить себя. Отражая чужие удары и нанося свои, он оценил опытность противников и успел заметить некоторые слабые стороны в их обороне; а спустя какое-то мгновение после нападения с той стороны, с которой они вошли, в переулок торопливо вбежал ещё один человек, вооружённый мечом, и тут же вступил в бой на стороне Марка. Сикарий усмехнулся в душе неожиданной подмоге и уже неторопливо вёл свой бой, с любопытством наблюдая за своим непрошеным помощником. Однако любопытство его вскоре сменилось тревогой, поскольку тому, как оказалось, было нелегко противостоять своему врагу. Марк поспешил ему на помощь, зарезав своего противника мгновенным ударом. Взяв меч убитого, он обернулся в сторону сражавшихся и только тут, вглядевшись, узнал в своём непрошеном помощнике Софию, одетую, как и в прошлый раз, в мужское платье.

Сердце сжало тревогой; метнувшись в её сторону, он отразил очередной удар нападавшего и оттеснил женщину, сказав: — Прости, милая!

Орудуя двумя мечами, Марк не оставил противнику ни малейших шансов на спасение, в чём тот и убедился моментально. Поняв силу соперника и больше не имея возможности надеяться на помощь товарища, он обратился в бегство, бросив свой меч; а сикарий не обременился преследованием, не желая без нужды проливать чужую кровь.

Судорожно обнимая и целуя его, София сбивчиво говорила о своей любви, о том, что стосковалась, извелась беспокойством, боясь пропустить, проглядеть момент нападения, потом подвела к убитому и сказала ровным голосом, без сожаления:

— Это мой бывший муж.

Отвечая на удивлённый взгляд Марка, она рассказала о причине своего неожиданного ухода из дома.

— У меня есть свой дом в Верхнем городе, а после того, как начала выздоравливать, уговорила служанку связаться с рабами, там находившимися, с тем чтобы иметь сведения о происходящем в городе, в стране и, наконец, о Веренике, что меня особенно беспокоило. Однако уйти из твоего дома у меня не было ни малейшего желания, наоборот, я даже несколько симулировала свою болезнь, понимая, что нравлюсь тебе, уверенная, что мы будем вместе. Уже потом, после того, как всё произошло, мне сообщили о вернувшемся домой муже и его спутнике, интересовавшимися сведениями обо мне. Поняв, что Вереника не оставила мысли о мести, я решила выяснить всё подробнее. После моего возвращения домой муж рассказал мне о задании Вереники убить тебя; хотя сведений от меня не было, но она откуда-то знала, что ты жив. Я сказала ему, что люблю тебя, что мы живём вместе, а он ударил меня по лицу, обозвал грязно, я ушла, сняла жильё неподалёку и начала следить за ними. Они всё разузнали, что им было надо, и мне несколько раз приходилось находиться рядом с тобой, но, как бы это ни было невыносимо, ни обнять, ни прижаться к тебе я не могла, боясь пропустить момент нападения и помочь тебе.

Рассказывая, она доверчиво прижималась к нему, как будто боясь новой разлуки, как будто не было перед ними трупа её бывшего мужа.

— Милая, нас могут неправильно понять, — смеясь, сказал Марк, — а за то, как нас поймут, полагается смерть по еврейским законам, а тебе ещё и за то, что ты в мужской одежде.

— Но я же не еврейка, — отвечала она, смеясь.

— Нам надо похоронить его, — Марк обернулся к убитому.

По лицу Софии пробежала тень, но было видно, что она не сильно расстроена его гибелью, а на вопрос Марка ответила спокойно и уверенно, как о давно обдуманном и решённом:

— Когда я поняла, что полюбила тебя, то сказала ему правду, потому что не могла лгать и тем более притворяться.

С тех пор он был для меня чужим, между тем мне всё-таки жаль его, но жаль и годы, прошедшие без того счастья, что познала с тобой. Я скажу своим домашним, они позаботятся о нём. Но почему ты не убил того, второго, его помощника?

— Зачем убивать человека без нужды?

— Боюсь, что он вернётся к Веренике.

— Давай забудем об этом.

Дни шли своим чередом; Марк с Софией жили вместе в её доме, купленном ею после продажи прежнего, поскольку и он, и она отказались жить вместе в одном из своих старых домов: мужчина объяснял это причастностью к смерти её бывшего мужа, а женщина — тем, что у Марка есть жена, живая и здоровая. Несмотря на просьбу Марка и Софии, Пётр отказался переехать в их новый дом, оставшись в прежнем, но как бы там ни было, влюблённые были счастливы.

В Иерусалиме царила полная неразбериха во взглядах на войну, на создание армии, на оборону города, а притихшие было после не столь давней резни римских солдат в столице приверженцы империи нет-нет да и проявляли себя всё настойчивее. Зилоты, бывшие в явном меньшинстве, не могли контролировать ситуацию целиком, поскольку народ, по большей части решительно настроенный на войну, был послушен фарисеям, духовенству и саддукеям, склонным повиноваться римлянам. Совет кананитов постоянно пытался найти пути к взаимопониманию, даже к формальному объединению военных действий, но результат был минимален, хотя действия совета были более успешными в среде движения. Прибывшие из своей страны зилоты держались более сплочённо, имея определённое подчинение командирам, контролируемым советом, хотя и этот контроль был достаточно слаб, так как в среду движения стали проникать случайные люди, далёкие от его идеалов, имеющие иногда корыстные цели. Лучше всего был организован отряд под командованием Элеазара сына Симона, состоявший в основном из убеждённых и испытанных в прошлом бойцов, лучшей, хотя и незначительной частью которых были сикарии, кроме тех, что находились в Мосаде.

За всеми этими склоками, неурядицами, разногласиями иудеи не заметили, как римский наместник Сирии, поддерживаемый царём Агриппой, появился с войском под Иерусалимом. Совету удалось кое-как наладить подобие контакта с большинством отрядов, имеющих сносную подчинённость командирам, и нападение на римлян было беспорядочным, но решительным; а основную роль в нём играли зилоты Элеазара, в чьём отряде находился Марк с Александром и Андреем. И хотя это нападение не принесло победы иудеям, однако после нескольких дней боевых действий, состоявших из атак, отступлений, предательств и опять нападений, войско Цестия всё же было разгромлено и остатки его бежали, бросив всё, что мешало отступлению; отряд же зилотов Элеазара — главная сила в разгроме этого войска — захватил казну во время боевых действий и другие ценности войска, что давало Марку надежду использовать их для создания армии наряду со средствами, накопленными советом.

Иудеи праздновали победу над Цестием. Впервые со времён Маккавеев они могли почувствовать себя свободными, хотя завоевание свободы и нельзя было считать окончательным, а сложившееся положение было достаточно двусмысленным, что понимали и противники войны; многие из них сразу же после победы бежали к своим покровителям, но патриоты всё же торжествовали: теперь они могли надеяться на возможность объединения. Постоянные поиски советом возможности этого объединения под общим руководством разрешились намерением провести собрание в Храме с целью выборов военных руководителей. Хотя зилоты и понимали всю сложность и невыгодность своего положения по сравнению с иудейской знатью и священнической кастой, они сознательно добивались выборов как единственно возможного способа объединения восставших. Результаты выборов, к большому сожалению, оказались более удручающими, чем мог себе представить Марк: зилоты не получили ни одного сколько-нибудь значимого поста в руководстве восстанием, а все руководящие должности достались саддукеям, первосвященникам, то есть знати, в большинстве своём примкнувшей к восставшим из-за сложившийся ситуации.

Начальниками над городом были поставлены люди, враждебные зилотам, но особенно ненавистен им был первосвященник Анна; с его родом он столкнулся впервые в самом начале своего участия в борьбе зилотов, и очевидно, теперь, думал он, эта вражда продлится до конца его дней. В близкой его сердцу Галилее начальствовать был назначен Иосиф сын Матфия, известный тем, что, находясь в составе депутации в Риме, был принят женой Нерона, и примкнувший к восставшим из соображений личной безопасности. Слабой надежде Марка поставить у руководства восстанием Элеазара не суждено было сбыться, но совершенно реальным стало опасение, что руководство законным образом перешло в руки друзей Рима. Никогда прежде ощущение поражения не было для него таким вероятным, как сейчас.

Для сикария наступило время неопределённостей: все его усилия, направленные на создание регулярной армии, конницы, хотя и находили отклики в совете кананитов, но блокировались на местах: в Иерусалиме, в Галилее, а также в Иудее и Перее — областях близких, к Мосаде, поскольку крепость была вне закона для нового начальства. Влияние Марка сохранялось в крепостях за Генисаретом, относившихся к владениям царя Агриппы, где местные зилоты были особенно сильны, но и то лишь в городах их проживания. Личная жизнь его была счастливой и спокойной; он не отлучался из города, занимаясь боевой подготовкой зилотов, и София была довольна этим, потому что постоянно беспокоилась из-за возможности его отъезда.

Прошло уже два месяца, как они были близки, и Марк стал замечать в её поведении какую-то тревогу, не придав вначале ей внимания; но, было видно, она не проходила, хотя и тогда он не посмел спросить любимую о причине этой тревоги, уверенный, что та сама всё расскажет ему. И вот однажды она подошла к нему растерянная и даже испуганная, как понял Марк, никогда не видевший её в таком состоянии.

— Я беременна, Марк! — сказала женщина упавшим голосом.

Он обнял её, целуя, взволнованный новостью, вновь полный радостным и тревожным чувством, какое испытал в молодости и какое уже не думал испытать вновь.

— Я очень рад, милая, что у нас будет ребёнок!

София заплакала, уткнувшись лицом ему в грудь.

— Ну что ты, родная! Ведь всё будет хорошо!

Марк гладил её плечи, её волосы, собранные тугим высоким валиком на голове, и причёска её была похожа на каску воина, надетую к бою. Кое-как успокоившись, она, всхлипывая и шмыгая носом, сказала потерянно:

— Мне уже больше тридцати, и я никогда не рожала…

— Дорогая моя, ты не первая: удел женщины — рожать детей, — ласково успокаивал её мужчина. — Вот увидишь, всё будет хорошо!

— Да нет же, я боюсь не за себя, за ребёнка. Боюсь его потерять.

— Если ты забеременела сейчас, очевидно, это не твоя вина, что ты не смогла забеременеть раньше, а это значит, что ты здорова и с тобой всё в порядке!

— Наверное, ты прав, — отвечала она почти спокойно. — Это уже третий месяц, значит, я забеременела сразу, как мы стали близки.

— И ты так долго молчала?

— Вначале не придала значения, а потом испугалась, что могу ошибиться. Сегодня со мной случился обморок, и служанка прямо заявила, что я беременна.

После этого разговора София была уже постоянно спокойна, посветлела лицом и ходила неторопливо, заметно пополнев, что сделало её ещё более привлекательной.

Совместная жизнь с ней несколько отдалила его от детей, но, несмотря на это, Марк старался по возможности, чаще встречаться с ними, навещая их, а изредка они навещали его в новом доме, и София относилась к ним как к ровесникам — просто и доброжелательно, да они и сами относились к ней так же. Антония встречала его ласково, как прежде, но уже больше по-матерински, из тактичности не заводя разговор о Софии. От неё Марк узнал, что Елена и Иван стали членами секты, называвшейся христианской, о существовании которой он кое-что слышал ранее: мессианские идеи зрели не где-нибудь, а в недрах иудейской религии, питаемые, конечно, не только ею, но и авестийской философией и прочей мистикой. Ему, достаточно образованному, чтобы разобраться в учениях и проповедях старых и новых пророков, давно была видна суть новой секты; хотя члены её многое заимствовали у ессеев, сикарию они были менее привлекательны, чем последние. Ессеи жили аскетично, как и христиане, отрицавшие богатство, но они жили здесь, на Земле, и старались делать жизнь здесь, а не где-то там, в посмертном мире. В них сикарий видел союзников в своей борьбе; новые же секты проповедовали смирение и терпимость, обещая в качестве платы за это посмертное воздаяние в каком-то никем не виданном, мнимом мире.

Вначале он не придавал значения нарождающейся идеологии; ему были чужды все мессианские теории, придуманные иудеями для собственного утешения в качестве божьего дара, результата договора, заключённого с ним. Для него человек являлся мессией для себя, если способен был думать не только о собственном существовании и благополучии любой ценой, даже в ущерб другому; а всякое представление о «помазаннике божьем», призванном спасти мир, было бесполезной мечтой, начиная с представлений о Сосиоше, было бесполезной мечтой, лишающей человека его природной наклонности бескорыстно творить добро. Идея только тогда заслуживает внимания, думал он, когда побуждает к действию, к борьбе за справедливость, и вредна, когда призывает к смирению. Кроме таких, несколько нелестных замечаний, Марк не успел высказать своё мнение по отношению к увлечению дочери и зятя, а последующие события заставили его забыть об этом.

Он не доверял Иосифу сыну Матфия, избранному начальником в Галилее, что впоследствии оказалось правильным. Совет кананитов искал возможности для создания там армии, ему подконтрольной, и эти поиски вскоре дали результат, в городе Гисхала появился отряд под командованием Иоанна сына Леви, использовавшего свои сбережения на общие нужды. Поэтому, как только стало известно, что новый командир действует не по указке Иосифа, а иногда и вопреки его приказам, совет оказал ему поддержку, выслав значительные средства на создание армии.

В царстве Агриппы, за Генисаретом, стараниями зилотов восстали три города, среди коих была Гамала, осаждаемая царскими войсками уже несколько месяцев. Марк был уверен, что эта осада будет безрезультатной, если на помощь осаждавшим не придут войска римлян, чьё затянувшееся бездействие, казалось, закончилось. То, что они скоро начнут военные действия, можно было утверждать с уверенностью, поскольку Нерон назначил в Сирию нового военачальника, Веспасиана из рода Флавиев, называемого некоторыми торговцем мулами за его коммерческую деятельность, основанную на спекуляциях рабами и лошадьми. Его, прибывшего в Птолемаиду — город южнее Тира, — встречал царь Агриппа с сестрой Вереникой, а скоро к ним присоединился и старший сын Веспасиана Тит, приведший легион наёмников из Египта. По слухам, Вереника настолько очаровала молодого Флавия, что тот совершенно потерял голову, влюбившись до беспамятства, и эта новость явно обрадовала Софию, надеявшуюся наконец освободиться от преследований царицы, увлечённой новой любовной связью.

София выглядела теперь, как выглядит любая беременная женщина перед родами: с большим животом и несколько припухшим лицом, чего не скрывала даже косметика, она продолжала пользоваться, иногда жалуясь Марку, что стала такой уродливой. Тот понимал, что это её не очень-то сильно беспокоит, поскольку она вся сосредоточилась на ребёнке, ожидая родов, прислушиваясь к каждому его движению, к каждому толчку внутри себя, и ходила медленно, спокойно и важно, ни на шаг не отпуская от себя служанку, ухаживающую за ней. И вот в середине месяца артемизия однажды утром София разбудила Марка словами:

— Милый, я рожаю!

Он вскочил, торопливо оделся, разбудил служанок, слуг и терпеливо ждал в соседней комнате, уже не пускаемый к роженице. Он был взволнован и мучился сомнениями в благополучном исходе родов, понимая, что в том возрасте, в каком была София, они вряд ли могут быть лёгкими.

Впрочем, всё обошлось благополучно, и вскоре он услышал крик младенца, а через некоторое время его впустили в комнату Софии, лежавшей на чистой постели, усталой и бледной, но счастливо и несколько растерянно улыбавшейся вошедшему мужу. На её груди, завёрнутый в чистое покрывало, лежал младенец с закрытыми глазами, с красным сморщенным лицом, трогательно беззащитный и совсем ещё не знакомый Марку, но эта новая жизнь требовала к себе внимания, обещая новые заботы, тревоги и мгновения настоящего счастья.

— У нас девочка, дорогой!

София послушно потянулась губами навстречу его поцелую, а он, нежно поцеловав и погладив её по голове, осторожно поцеловал и дочь.

— Как ты себя чувствуешь, любимая?

— Хорошо! Я даже не ожидала, что роды будут такими лёгкими!

— Я тоже сомневался в этом и рад, что всё обошлось. Ты уже знаешь, как назвать нашу девочку?

— Это наша Валерия, милый, — сказала она, нежно прикасаясь к её лицу.

— Тебе, наверное, надо поспать, — сказал Марк и вдруг подумал, что спать спокойно теперь не удастся довольно долго.

Прошло три месяца после рождения дочери, и Марк всё более утверждался в решении отправиться в Галилею, где события складывались самым неблагоприятным для зилотов образом. Римляне, начавшие военные действия, не встречали заметно организованного сопротивления, поскольку каждый осаждаемый ими город защищался собственными силами; Иоанн из Гисхалы, на которого была большая надежда, не стремился к боевым действиям, избранный же военачальником Иосиф вскоре сдался противнику на его милость. Весспасиан уже осаждал Тарихею, вплотную приблизившись к Гавлану, когда сикарий решил собственными глазами увидеть, что происходит в Галилее и что возможно сделать для дальнейших боевых действий в надежде на их успешность. Вместе с тем зилоты Галилеи и Гавлана, принимавшие участие в недавних сражениях, просили его о помощи, и тогда Марк, несмотря на уговоры родных не покидать Иерусалим, несмотря на слёзы Софии, в начале осени отправился в Гамалу, попросив Петра переселиться в дом Софии, а у Александра — двух рабов, бывавших у сикария в доме ранее, поскольку хотел быть уверен в безопасности любимой и дочери.

Благополучно добравшись до Пеллы, сикарий задержался здесь на пару дней, встретился с Тиграном, управляющим хозяйством и в Пелле, и в Скифополе, пообщался со слугами в доме и знакомыми в городе и здесь же узнал новости о взятии римлянами Тарихеи и об избиении её защитников на Генисаретском озере. Поняв, что нужно торопиться, поскольку нападение на Гамалу может последовать незамедлительно, он выехал в тот же день к вечеру, вынужденный всё же быть настороже из опасения встретить какой-нибудь отряд легионеров, возможно, рыскавших по округе. Переночевав в дороге, он рано утром продолжил свой путь и вскоре был в виду озера. Он направился к нему с намерением напиться, но вынужден был отказаться от своей затеи, не доезжая до берега и почувствовав резкую вонь, принесённую с озера лёгким ветром. Приглядевшись внимательно, можно было понять, откуда исходил этот запах: вдоль всей кромки берега качались на волнах вздувшиеся трупы погибших в бою тарихейцев. Удручённый Марк направился в Гамалу, находившуюся уже в пределах видимости.

Без особых трудностей знакомый самым активным защитникам города сикарий был впущен в него, и, принятый дружелюбно руководителями обороной крепости, немедленно окунулся в водоворот событий.

Город находился в исключительно благоприятном месте: с трёх сторон был окружён глубоким обрывом, с четвёртой же примыкал к горе, похожей на верблюда, отчего и получил своё название. С этой стороны крепость была защищена стеной и рвом, но Марк хорошо осознавал, что такие препятствия не являются особо значимыми для врагов, что уже было подтверждено предыдущими осадами, поэтому единственной возможностью избежать поражения была попытка организовать мощный отпор осаждавшим, но не в городе, а в открытом бою за его пределами. Успешность обороны была реальной, учитывая то обстоятельство, что здесь скопилось большое количество людей, участвовавших в недавних боях, происходивших в Галилее. Однако беспокоило то, что в городе, до предела набитом людьми, было мало продовольствия, а это исключало надежду выдержать длительную осаду, тем более что недавно его семь месяцев осаждали войска Агриппы. Руководители понимали ситуацию не хуже Марка, но их действия были ограничены тем, что после предательства Иосифа общее военное руководство в Галилее отсутствовало, хотя и оно могло оказаться эфемерным, потому что войско, им созданное, оказалось настолько небоеспособным, что разбежалось при первом появлении противника. Реальную помощь Гамале мог оказать отряд Иоанна из Гисхалы, но тот не откликнулся на призывы осаждённых, как и на предшествующие попытки Марка установить с ним контакт через зилотов города; надежда на помощь Иерусалима была ещё более призрачна, так как центральное руководство видело своей целью не победу, а поражение Иудеи и последовательное отпадение её городов и провинций. Оставалось рассчитывать только на помощь военного отряда, расположенного на горе Итаврнон, в котором, благодаря его защищённости скопилось много уцелевших участников предыдущих сражений с римлянами, и эту надежду нужно было реализовать любой ценой.

Подошедшие к городу римские легионы, обустроив лагерь, начали возводить насыпи, с тем чтобы подступить к стене и начать штурм. Утихая к ночи, римский лагерь кипел в движении с утра, как разбуженный муравейник, и насыпи уже почти достигали стен города, тревога которого росла быстрее, чем они строились, в большей степени, оттого, что иссякли запасы продовольствия, чем в ожидании штурма, а пытавшихся покинуть крепость становилось всё больше и больше; некоторым это удавалось, потому что в городе было много подземных ходов, ведущих в долину за обрывом.

Вокруг Марка сгруппировался отряд стойких бойцов, состоявший из двух десятков зилотов Галилеи; большинство их участвовали в недавних боях, и все были проверенными в деле бойцами, стоившими любого легионера-ветерана.

Большинство из них были вооружены, а остальных Марк постарался вооружить не хуже легионеров. По договорённости с руководством города сикарий с пятью бойцами однажды ночью подземным ходом выбрались из города, намереваясь добраться до гарнизона на горе Итаврион, чтобы договориться о совместном выступлении против римлян. Всё шло благополучно, и днём они были уже не столь далеко от места, куда стремились, когда поняли, что опоздали: встреченный ими встревоженный человек рассказал о трагедии, там происшедшей; по его словам, войско, находившееся на горе, попало в ловушку и было разбито, а тех, кто уцелел в бою, преследовали римские всадники, которых можно было ожидать здесь в любой момент. Зилотам оставалось только горько сожалеть об упущенной возможности и немедленно возвращаться в крепость. Вскоре опасения встретившегося им человека подтвердились, и они увидели более десятка вооружённых всадников, чьи намерения были очевидны, направлявшихся в их сторону. Марк, понимая, что биться с конниками труднее, чем с пешими воинами, повёл товарищей на каменистый склон, где конная атака была невозможной. Приблизившийся отряд, видя своё численное преимущество, спешился, решив атаковать зилотов, а те и не хотели уходить от преследователей, понимая бесполезность такой затеи.

Терпеливо ожидая поднимавшихся к ним легионеров, превышавших их количество в два раза, зилоты с усмешками слушали брань и презрительные крики наёмников, предлагавших им сдаться, называя рабами, заслуживающими наказания. Самоуверенность нападавших была настолько велика, что вызвала уже откровенный смех друзей Марка.

Бой был скоротечным. Марк вышел навстречу центуриону, громко кричавшему по-гречески: «Иди ко мне, раб!» Отбив удар дротиком нападавшего, он щитом сбил того с ног и оглушил ударом меча по голове, а используя доставшийся ему дротик, убил ещё двоих солдат, заметив при этом, что римлян, сражённых зилотами, полегло уже больше половины. Жёсткий отпор и гибель центуриона произвели своё действие на наёмников, готовых уже обратиться в бегство, чего Марк не мог допустить по той причине, что бежавшие всадники вскоре могли вернуться с подкреплением. Его приказ не допустить тех к лошадям, мгновенно был понят и зилотами, и солдатами неприятеля, а бой превратился в бегство и избиение последних. Уже просто наблюдая за происходящим, сикарий заметил, что оглушённый им центурион приходит в себя. Приподняв голову и оглянувшись, тот потянулся за мечом, на который Марк тут же наступил ногой.

— Вставай, раб! — приказал он поверженному. — Теперь понимаешь, что раб — ты, а господин — я?!

Тот, медленно поднявшись, вдруг неожиданно бросился на сикария, ухватился за опущенный им щит, но, оттолкнув сначала щит, Марк потянул его на себя и с размаху вновь ударил противника мечом плашмя по голове, наблюдая потом, как тот сползает вниз по склону.

Бой уже закончился, зилоты занимались лошадьми, привязывая их друг за друга. Упавший центурион приподнялся и сел на склоне, ничего больше не предпринимая. Глядя на него, сикарий думал, что этот центурион — житель метрополии или коренной италиец, потому что в здешних легионах даже всадники набраны из числа местных жителей и лишь офицеры — коренные римляне, гордые своим происхождением и правами, отсюда вытекающими. «Ну и в чём же, — думал Марк, — разница между тобой и твоим рабом? Может быть, у него кровь другого цвета? Может быть, у него тело другого строения, где что-нибудь лишнее или чего-то нет, что есть у тебя?

Может быть, он ближе к животным, к скотине? Тогда чем это определить? Тем, что он грязнее, чем ты, грязнее одет, мыслит на уровне животного, стремления гнусные? Тогда чем ты отличаешься от него? Тем, что волею судьбы оказался не рабом, а господином? Тем, что римлянин — это человек, которого нельзя продать в рабство, пусть даже самый гнусный из римлян? Чем ты лучше любого другого человека?

Чем ты лучше меня, не римлянина, победившего сотню вас, римлян? Нет! Сейчас господин — я, потому что я — сильнее, потому что я — победитель! Но мне наплевать на то, что ты мой раб: меня не тешит эта мысль — ты мой враг по убеждению, предполагающему, что человек может быть выше другого на основе права ли силы, простого ли стремления быть выше другого. Поскольку ты считаешь возможным решать судьбу тебе подобного на основе права сильнейшего, ты должен быть готов к применению этого права по отношению к себе. Но я отпущу тебя: мне не нужен ты, не нужна твоя смерть».

— Иди! — приказал Марк. — Живи и помни, что ты был рабом!

— Почему ты отпустил его? — спросили товарищи, когда он спустился вниз.

— Он не опасен, — ответил Марк просто.

Собрав оружие и навьючив его на лошадей, зилоты направились в Гамалу и с наступлением темноты тем же путём вернулись в город, прихватив с собой мясо забитых лошадей.

Насыпи, возводимые осаждавшими, чтобы иметь подступы к городской стене, уже были закончены, и легионеры устанавливали стенобитные машины, несмотря на то что атаки со стены сильно задерживали их работы; в конце концов испытанная тактика принесла свои плоды: стены в нескольких местах были протаранены. Зилоты Марка в боевом снаряжении выжидающе наблюдали за развитием событий около проломов в стене, через которые под боевые крики и рёв труб врывались в город легионеры, однако подступить к проломам было невозможно из-за сутолоки, там царящей, да было и не нужно, по мнению сикария, поскольку оборонявшимся был необходим настоящий бой в выгодных для них условиях.

Застрявшие было в проломах римляне в конце концов оттеснили оборонявшихся от стены, что позволило ворваться в город основным силам их пехоты. Бой разгорался уже значительным фронтом; нападавшие упорно теснили гамалян в город, поэтому было понятно, что недалеко критическая ситуация, когда в рядах защитников города может возникнуть паника и поражение будет неизбежным. Вот тогда находившийся в резерве отряд гамалян и зилоты Марка, переместившись во фланг, дальний от обрыва, где заканчивалась стена, мощно вступили в бой, смяв передние ряды легионеров, оставляя за собой их окровавленные трупы; а соратники, расступившиеся перед ними и несколько ошеломлённые вначале, устремились вслед, ещё более усиливая напор.

Марк, весь забрызганный чужой кровью, яростно работал мечом, поражая солдат, не способных ему противостоять, в надежде развить этот первый успех и не дать сойти на нет вспыхнувшему обнадёживающему порыву гамалян, громко подбадриваемых его зилотами. Увлечённый собственным боем, он всё же успел заметить, что выше по фронту ввод в бой резервного отряда не повлиял на ситуацию, осторожно вывел своих зилотов и часть резервного отряда из боя и быстрым маршем переместил бойцов выше, в город, где, дав им возможность передохнуть некоторое время, стремительным броском повёл в атаку, понимая, что неожиданность одинаково действует и на противника, и на соратников, вызывая среди одних панику, среди других — воодушевление. В единственном стремлении обострить ситуацию, неблагополучно сложившуюся для римлян, сикарий ничего не мог предложить, кроме самого жёсткого боя, на какой был способен. Свою каску он уже где-то потерял, а щит бросил, вооружившись ещё одним мечом, используя его для защиты и для нападения, сберегая силы и применяя удары не обязательно смертельные для врага, но выводящие того из строя. Ещё со времён распятия Якова и Симона зилоты прозвали его «бешеным греком», за неистовое поведение в бою, и сейчас он бился, не оглядываясь, страстно ожидая победы, приближая её насколько возможно; а его зилоты были рядом — он знал это, чувствовал, он их слышал.

До него не сразу дошла двусмысленность ситуации, заключавшаяся в том, что римляне, вне зависимости от желания, не могли покинуть поле боя, не могли бежать в панике и, вынужденные обороняться, падали один за другим, освобождая место легионерам, находящимся сзади; натиск же гамалян не был достаточным для того, чтобы опрокинуть в пропасть солдат, прорвавшихся в город. Однако своеобразная тактика и дисциплина позволили римлянам найти выход из этого тяжёлого положения, грозящего катастрофой, и «черепаха», образованная солдатами в центре событий, остановила их массовое избиение, дав возможность постепенного организованного отхода за стены города, поскольку сомкнувшая перед собой и над головами щиты и ощетинившаяся копьями плотная масса воинов была недоступна для стрел, копий и лобовой атаки защитников города. Не обратив вначале внимания на сигналы труб, зилоты наконец поняли происходящее на поле боя: глубоко врубившиеся в ряды противника, они оказались почти в окружении, но, прекратив наступление, сами не были ему подвержены, так как единственной целью противника был организованный отход из города. Паники в его рядах уже почти не было, а самые способные к сопротивлению части успешно отражали слабеющий натиск гамалян, безрезультатный и, более того, ущербный для атакующих, в чём убедились зилоты Марка, потеряв в атаке на «черепаху» несколько своих людей. Отбивая вялые нападки противника, легионеры покинули город, понеся огромные потери, но, избежав полного поражения; хотя и такой результат был большой победой осаждённых, принимая во внимание обстановку, сложившуюся в крепости.

Именно так думал Марк, размышляя о происшедшем бое, и не разделял радости по поводу достигнутой победы, считая её потерянной, так как в другой раз такое не может повториться, поскольку осаждённые уже не имеют ни времени, ни сил из-за царящего в городе голода, а осаждающие, при избытке того и другого, постараются не совершить прежних ошибок. К тому же выигрышное для гамалян отсутствие конницы римлян на поле боя, осаждающие с их строем и присущей им дисциплиной, постараются исправить в свою пользу; но так же глупо было бы надеяться, что после случившегося римляне снимут осаду, а поэтому единственной надеждой на возможность отстоять город была бы помощь со стороны. Но подходил к концу месяц обороны, и была похоронена надежда на помощь Итавриона, уже почти не было её на помощь из Гисхалы и вовсе не было на помощь из Иерусалима; а Марк, видя всю обречённость положения защитников, несмотря на всё более настойчивые уговоры некоторых зилотов, не покидал город, чувствуя себя не вправе оставить наедине с бедой тех, кто недавно думал, как он, кто верил ему; да и из его зилотов никто не ушёл из крепости. Расширив насыпи и проломы в стене, осаждавшие приступили к новому штурму. Марк, заранее понимая цель их действий, подготовил своих соратников, дав наказ выводить из строя лошадей и наносить удары копьями в лица всадников, зная, что только бывалый ветеран может сохранить самообладание в таком бою, а преимущество конницы будет максимально нейтрализовано при ограниченном пространстве для её использования.

Разразившийся бой, на первых порах, не приносил успеха ни той, ни другой стороне; конница римлян оказалось малоэффективной, но и гамаляне были слабы, чтобы потеснить противника; а кровопролитие между тем разрасталось. Мирные горожане в предчувствии беды устремились на гору в надежде защититься на её склонах.

Галилеяне, сражавшиеся против первых отрядов римлян, вступивших в город, могли наблюдать резню, происходившую на горе. Стеснённые на её вершине горожане, не способные ни защититься, ни спастись бегством, были охвачены ужасом в неумолимом наступлении озверевших солдат, поэтому в предчувствии неизбежности своей гибели бросались со скалы в пропасть, предпочитая самоубийство смерти от рук врага.

Всё более теснимые, голодные и выбившиеся из сил остатки сражавшихся внизу гамалян также были обречены на истребление. Марк, видевший всю безысходность положения, но продолжавшийся биться, пока наблюдалось сколько-нибудь организованное сопротивление, не мог думать о том, чтобы оставить поле боя. Зилоты, сплотившиеся около него, упорно отбивали атаки легионеров, медленно отступая в город, многие из них были ранены, как и Марк, считавший свои раны простыми порезами. Но лишь только сражавшиеся внизу гамаляне увидели, что гора захвачена римлянами, их сопротивление почти прекратилось, превратившись в беспорядочное отступление, окончившееся беспощадной бойней; зилоты же Марка, организованным отрядом отступившие по переулкам города, укрылись за оградой дома, приготовленного им на этот случай, и каменная стена двора была им защитой на короткое время, необходимое, чтобы скрыться в подземном ходу, специально обустроенном здесь заранее. Разрушив вход в убежище, они могли не опасаться преследования и подземными же ходами ночью выбраться из города. Будучи готовым ко всему заранее, Марк всё же с горечью удостоверился, что из его отряда вряд ли осталась половина бойцов.

Ночью им удалось благополучно покинуть окрестности города, не встретив ни одного римского солдата; думалось, все дозоры были сняты: победители могли не опасаться несчастного разрушенного города с его мёртвыми обитателями, который, кроме того, ещё нужно было грабить.

Большинство зилотов были ранены, иные по нескольку раз, некоторые довольно тяжело — все нуждались в лечении и покое на некоторое время; но когда Марк предложил всем направиться в Пеллу, в отряде возникли разногласия, так как некоторые из бойцов намеревались идти в Гисхалу, бывшую ещё свободной от римлян, чтобы участвовать в её обороне.

При других обстоятельствах Марк сам бы направился туда безусловно, но сейчас вынужден был отказаться, изложив своё мнение об Иоанне как человеке ненадёжном, вряд ли намеревающемся до конца оборонять город, потому что ничем не помог ни одному павшему городу Галилеи, как не ответил гамалянам на призыв о помощи. После короткого разговора несколько человек всё же отделились от отряда, направляясь в Гисхалу, тогда как остальные бойцы продолжали путь в сторону Пеллы по долине Иордана и после полудня были у дороги, ведущей в Скифополь, где сделали очередной привал.

Израненные, хотя уже и не голодные кананиты были измучены дорогой, потому что двоих тяжело раненных воинов пришлось тащить на себе, соблюдая при этом осторожность из-за вероятной возможности наткнуться на какой-нибудь римский отряд, рыскавший по долине. К счастью, пока всё было благополучно, и Марк начал подумывать о возможности свернуть в Скифополь, где и остановиться на время, в своём имении, хотя и пострадавшем несколько во время последних погромов, но уже восстановленном. Поразмыслив немного, он отказался от этого намерения по той причине, что Пелла была более спокойным городом, входящим во владения Агриппы, союзника римлян, что давало надежду на избавление от их неприятного присутствия в городе; а с местными властями Марк был в состоянии уладить возможные недоразумения с помощью денег. Бойцы обмывали дорожную пыль и спёкшуюся кровь со своих израненных тел водой Иордана, пили, наслаждаясь её обилием и чистотой, с горечью вспоминая, что ещё вчера пользовались скудным источником Гамалы, а утолив несколько свой голод фруктами ещё ранее, ели их уже не столь жадно, как на рассвете, после выхода из ущелий Гамалы в долину реки. Решив для себя проблему расквартирования соратников, сикарий повёл их в Пеллу, куда они добрались к вечеру и с наступлением темноты вошли в город.

Отдыхая и залечивая раны, зилоты старались не привлекать к себе внимания горожан, что, как оказалось, было довольно предусмотрительно, потому что вскоре пришло неприятное известие из Скифополя о расквартировавшейся там части римского войска, расположившейся на отдых. Это встревожило Марка, так как после возможного доноса на его раненых зилотов, неизбежны были карательные меры. К счастью, бойцы несколько окрепли и подлечились за те дни отдыха, что им выпали, хотя двое из отряда скончались от полученных ран и были похоронены в Пелле. Стало также известно, что в Гисхалу отправлена часть римской конницы, а вслед за этим известием в Пеллу прибыли зилоты, ушедшие туда после падения Гамалы. Они рассказали, что отряд Иоанна тайно оставил город после переговоров с римлянами и что часть горожан ушла вместе с отрядом, но в конце концов отстала от него и была перебита римской конницей, пустившейся в погоню; таким образом, подтвердилось подозрение Марка в ненадёжности Иоанна.

С падением Гисхалы вся Галилея находилась во власти империи, и стало ясно, что начало войны было с треском проиграно восставшими из-за своей неорганизованности, а в Иудее оставалось лишь несколько крепостей, могущих сопротивляться, да Иерусалим, чья судьба будет сходна с судьбой Гамалы, если всё пойдёт тем же чередом; теперь, когда у них развязаны руки в Галилее, римляне двинутся на столицу. Спокойно восприняв это предположение, зилоты всё же решили немедленно перебраться в Иерусалим. Их, прибывших в столицу Иудеи через некоторое время, ушедшее на приобретение лошадей и дорогу, сикарий устроил предварительно в своём доме, препоручив заботам своих сыновей, радостно встретивших отца и соратников, с тем чтобы позднее найти более приемлемое индивидуальное жильё, а сам, изнемогая от нетерпения, вернулся в дом, где жил с Софией и дочерью.

Входная дверь в усадьбу была закрыта, и он не сразу попал во двор дома, а войдя, мгновенно очутился в жарких объятиях Софии, мокрый от её счастливых слёз, осыпаемый упрёками и причитаниями, то нежными, то требовательными.

Оторвавшись наконец от него, женщина подбежала к служанке, стоящей неподалёку с ребёнком на руках, и, взяв у неё дочку, поднесла к Марку.

— Смотри, какая она большая!

— Большая и красивая, как ты!

Он взял дочку на руки, и они направились в дом, а София, не умолкая, рассказывала о том, как они жили с дочкой, как ждали его возвращения, как им помогал Петр, вышедший навстречу Марку и обнявшийся с другом, а затем тактично отошедший в сторону.

Ожесточённый участием в тяжёлых событиях, происходивших в Гамале, сикарий отогревался душой около близких ему людей и гнал от себя мысли о том, что всё это может повториться здесь; однако ему невольно пришлось задуматься об этом позднее, ночью, когда счастливая София, положив голову ему на плечо, доверчиво рассказывала о том, что получила письмо от отца, жившего в Афинах и занимавшегося торговлей зерном и оливковым маслом, о чём Марку было известно уже давно, поскольку переписка была стабильной, хотя почта и передавалась с оказией. Из слов жены, он узнал, что её отец несказанно рад рождению внучки, и хотя раньше был недоволен тем, что дочь бросила прежнего мужа, выйдя за Марка, то теперь благословлял их обоих, требовал, чтобы они покинули Иерусалим, переехав в Грецию, боясь последствий той ситуации, что сложилась в Иудее.

А Иерусалим был встревожен. Кровавая трагедия Галилеи, падение Гамалы и сдача Гисхалы без боя были нервно восприняты обитателями столицы, где с новой силой обострились разногласия между сторонниками восстания и теми, кто был готов к повиновению. Вся знать открыто призывала народ сложить оружие, причём верховная выборная власть принадлежала ей в лице бывшего первосвященника Анны, делавшего вид, что он готовится к войне, ведя дело практически к поражению. Прибывший из Гисхалы отряд Иоанна находился в его подчинении, а сам Иоанн был в приближённых у Анны. Мириться с таким положением дел зилоты не могли, поскольку оставить всё как есть значило заранее обречь себя на поражение; уроки Галилеи — неспособность к объединению восставших, невозможность создать единую армию и, наконец, предательства должностных лиц и знати городов-крепостей — грозили повториться в Иерусалиме с ещё большей трагедией. Зилоты, прибывшие с Марком из Гамалы, потребовали созыва расширенного совета, где в категорической форме настаивали на принятии решительных мер для объединения защитников столицы под единым руководством и нейтрализации предательски настроенных должностных либо других, авторитетных по своему положению лиц; и такое решение было принято. Вслед за этим зилоты провели аресты горожан из партии приверженцев Рима, но и аресты, и содержание под стражей этих людей усилили волнения в городе, возбуждаемые их сторонниками и клиентами, а избранные ранее власти требовали освобождения арестованных, угрожая принять силовые меры против зилотов.

Получив, таким образом, официальное предупреждение от Анны, кананиты заняли храм, ставший неприступной крепостью, а трибунал, созданный советом, рассмотрел дела арестованных и признал их виновными в предательстве восстания, а также в том, что ими велись переговоры с Веспасианом и Агриппой за спиной народа, после чего они были казнены. Вслед за казнью саддукеев Иерусалим, словно замер на некоторое время; но простолюдины приветствовали зилотов, открыто выражая своё одобрение Авторитет Элеазара сына Симона, начальствующего над ними, сильно возрос благодаря происшедшим событиям и тому, что значительные ценности, сосредоточенные у зилотов, давали им возможность влиять на повседневную жизнь города помощью малоимущим и чеканкой собственных денег. Последней каплей терпения Анны оказались выборы первосвященника, проведённые зилотами по старым еврейским традициям среди священнического рода, между тем как начиная с Ирода Старшего, цари своей волей назначали на эту должность представителей нескольких саддукейских семей; и выбор пал теперь на простого каменщика.

Как и ожидалось, первосвященники и саддукеи этого не могли снести, но и зилоты недооценили возможности знатных влиять на народ, а те где уговорами, где принуждениями, где подкупом собрали толпу вооружённых горожан, напавших на зилотов, вынужденных, вновь запереться в храме, чтобы избежать кровопролития.

Таким образом, акция, предпринятая кананитами против знатнейших города, обернулась проблемами, обусловленными участием в атаке против них наёмников Иоанна, верно служившего Анне; но ещё большей неожиданно Иоанн стал стремиться к сотрудничеству против Анны, но доверять Иоанну зилоты были не вправе. Решено было активизировать действие сикариев Мосады, чтобы с их помощью набрать ополчение в Идумее и Иерее, южных областях страны, и направить его на помощь зилотам Иерусалима, для чего были немедленно посланы связные с этим требованием.

Через некоторое время начали поступать сведения от Элеазара Гавлонитянина, начавшего активные действия на юге Иудеи против сторонников римских приверженцев и с целью создания ополчения. Эти сведения были обнадёживающими: сторонники восстания стекались к сикариям.

Ещё некоторое время понадобилось для координации действий между зилотами Иерусалима и ополчением, а затем оно появилось под стенами города; но Анна, осведомлённый о его прибытии, приказал закрыть ворота и выставить стражу на стенах, поэтому возмущению прибывших не было предела. Ночью зилоты открыли ворота храма и при поддержке отряда, тайно сформированного Марком за его стенами в городе, атаковали осаждавших храм и открыли ворота города, куда немедленно вступило прибывшее ополчение. Вслед за этим прекратилось сопротивление сторонников Анны, который был немедленно схвачен и уничтожен, а вместе с ним и наиболее активные его сподвижники. Зилоты могли быть довольны: власть в городе перешла в их руки, поскольку ополчение практически контролирровалось ими, а отряды, подчинённые Иоанну, относились к ним лояльно или, во всяком случае, им не противодействовали.

Вскоре распространился слух, что войско римлян приближается к Иерусалиму, оказавшийся ложным и основывавшимся на том, что Веспасиан, обеспокоенный активностью сикариев на юге Иудеи, решил покорить эти области, оставшиеся независимыми; его легионы, минуя Иерусалим, проследовали в Иерею. Ополченцы, обеспокоенные этими событиями (многие из них были уроженцами Иереи, но и те, кто был из Идумеи, тоже имели основания для беспокойства), немедленно выступили из города к родным местам. Формировавшееся сикариями ополчение вначале предполагалось отдать под командование Симона Бен Гиоры, находившегося тогда в Мосаде, но потом от этого намерения пришлось отказаться, дабы не вызвать лишних подозрений теперь казнённого Анны, ранее преследовавшего отряд Симона, и теперь зилоты разрешили всем желающим присоединиться к Симону, уйти с ополчением.

Для Марка, занятого делами, неожиданным оказалось решение Антонии и семьи дочери покинуть город, хотя разговоры об этом велись давно; кроме того, его беспокоило, что семья уходила с общиной христиан, которых он считал способными лишь молиться и плакать, сознательно устраняясь от участия в войне по мотивам, естественным образом вытекающим из их идеологии. Секта была довольно многочисленна, и Марку было неприятно, что в этих условиях дочь с мужем были её членами. Позиция Антонии была ему более понятна: она заботилась о семье, о детях и внуках. Не смея возражать Антонии, он всё же выразил своё неприязненное отношение к намерению покинуть город Иоанну, мужу дочери, но ни слова не сказал апатичному Петру, последовавшему за ними. После разговора с Марком Иоанн изменил своё решение покинуть город и остался дома, а община христиан вместе с семьёй Марка ушла в Пеллу. Заодно с Антонией и Еленой ушла также жена Александра со своими детьми, но попытка Антонии забрать с собой семью Андрея оказалась безуспешной: Мариамма наотрез отказалась оставить мужа. Уход близких, правда, успокоил сикария, сняв с него заботы об их безопасности, хотя он видел, что Андрей несколько расстроен случившимся. Марк как мог, успокаивал его, намекая на возможность позднее уговорить жену перебраться в Пеллу, но и Иаир ежедневно навещал семью дочери. В отношениях Марка и Софии всё было хорошо: они любили друг друга — в их доме жило счастье, омрачённое лишь однажды размолвкой, причиной которой оказалось кольцо, переданное Марку служанкой Вереники, о чем он давно забыл. София нашла его вскоре после возвращения мужа из Гамалы; как оказалось, оно было ей знакомо по временам службы у царицы, поэтому, разгневанная, она приступила к нему с допросом.

— Откуда у тебя это кольцо?!

— Прости милая, я забыл про него.

— Нет! Мне надо знать — откуда?!

— Его передала мне какая-то женщина на улице в городе.

— Неправда! — не отступала жена, пугая Марка неожиданной для него яростью. — Тебе подарила его Вереника, когда ты встречался с ней! Я видела это кольцо раньше!

— Да нет же! Это произошло, когда ты исчезла из дома, когда в городе появился твой бывший муж.

— Я не верю тебе! Вереника никого не любила, кроме тебя, и кольцо не могла отдать просто так!

— Родная моя! Мне незачем оправдываться: я не любил никого так, как тебя!

Кольцо мне передала какая-то женщина, сказав, что исполняет приказ хозяйки, причём всё выглядело, словно это была угроза.

— Почему ты не сказал мне?! Почему ты не выбросил его?!

— К тому времени, как мы снова встретились, я уже забыл про него, а не выбросил… — он пожал плечами.

— Да, да! Почему не выбросил?!

— Ты же знаешь про кольцо деда, кольцо Мариаммы? Кольцо Вереники выглядело издёвкой надо мной.

— Ты ревнуешь её!

— Родная моя, я просто завидовал деду, но сейчас даже не думаю об этом; мне повезло в этой жизни не меньше — я встретился с тобой!

София вдруг заплакала, а Марк, прижав её голову к своей груди, чувствовал, как она постепенно успокаивается, всхлипывая и шмыгая носом.

— Выбрось его! — наконец сказала она. — Мне страшно: теперь, когда у нас есть дочь, оно может принести несчастье.

— Хорошо, хорошо! — Марк поднялся, вышел во двор и выбросил кольцо подальше на улицу.

Вскоре эта размолвка забылась, София уже не вспоминала о злополучном кольце, как будто его никогда и не было, всецело отдаваясь своей любви к мужу и дочери, которой уже исполнился год и которая довольно сносно держалась на ногах, гуляя во дворе и на улице в сопровождении матери и служанок.

Наряду с этими событиями уже стало известно о восстании в Галлии и о смерти Нерона, что воспринималось многими с открытым ликованием, словно империя начала распадаться, и надежда на это не ослабевала, несмотря на близость войск Веспасиана.

Совет зилотов настойчиво искал союзников в Вавилоне и у парфян, побуждая соседей к войне с империей, поскольку с неразберихой и беспорядками в самом Риме крепла надежда на успех в этой войне. В самом же Иерусалиме обстановка изменилась не в пользу зилотов, вначале сносно уживавшихся с отрядами Иоанна, привлёкшего на свою сторону всех желающих без разбора тем, что позволял безнаказанно грабить горожан; разбой, мародёрство и разврат царили среди его подчинённых, с коими всё чаще и чаще происходили столкновения кананитов. Это обстоятельство сильно повлияло на личную жизнь Марка: беременная во второй раз София была не на шутку встревожена за жизнь дочери и будущего ребёнка и окончательно испугалась после нападения нескольких вооружённых людей на их дом, окончившегося, правда, благополучно для семьи сикария благодаря тому, что тот был в это время дома и отразил нападение, в чём ему помогли слуги. Отец Софии каким-то образом установил контакт с управляющим торговыми делами Марка в Тире Иоанном и через него категорически требовал от дочери немедленного переезда в Афины, мотивируя это неизбежностью поражения евреев в войне с Римом, ссылаясь на то, что Веспасиан возьмёт власть в свои руки. И действительно — легионы в Иудее вскоре провозгласили его императором, а вслед за этим он отбыл в Египет, где — и это было очевидным делом — приостановил вывоз хлеба в Рим, что являлось самым весомым аргументом для признания его императором и в самой метрополии. Когда София узнала эти новости, она словно успокоилась, очевидно, решив для себя проблему, долго мучившую её, и, не упрашивая больше мужа покинуть Иерусалим, сказала, что уже не может здесь оставаться.

— Я знаю, ты не уедешь со мной: у тебя здесь дело твоей жизни, здесь твои дети, внуки. Я же не могу остаться и пожертвовать детьми. Родить их, чтобы вслед за этим убить или превратить в рабов, — это не для меня. Прости, милый, я уезжаю.

Он с отрядом товарищей проводил её с дочерью и слугами, сколько мог, и уже недалеко от Скифополя передал встречавшему их Тиграну, управляющему его скифопольским имением, уверявшему в безопасности дальнейшего путешествия до самой Греции, поскольку в Скифополе Софию ждал Иоанн сын Сидонянина. Марк взял у жены дочь, поцеловал и передал служанке. Внешне спокойная София, обняв и поцеловав его, сказала твёрдым голосом:

— Мне очень плохо, и я живу только заботами о детях да надеждой, что ты останешься жив и разыщешь нас.

Повернувшись, она отошла, не оглядываясь, и вся маленькая процессия вскоре скрылась за холмом. «Если я скажу, что буду ждать тебя, — я ничего не скажу. Я всегда буду рядом с тобой в мыслях, всегда рядом с тобой в твоих болях и радостях, которые я чувствую и буду чувствовать всегда», — вспомнил Марк слова Софии, сказанные ему ночью.

Противостояние зилотов с отрядами Иоанна продолжало обостряться, и становилось очевидно, что мирного решения ему не будет, а военное грозит крахом всей стране без участия в этом римских войск; вот тогда совет зилотов решил повторить то, что было проделано ранее, когда в город вошло ополчение, сформированное сикариями Мосады: в Иерусалим были призваны войска сына Гиоры, созданные на основе того самого ополчения. Зилоты понимали весь риск предприятия, заключавшийся в том, что невозможно было предсказать, как поведёт себя Симон, однако он лояльно относился к сикариям, следовательно, и к зилотам, а терпеть далее своеволие Иоанна было нельзя. Так спустя год после ополчения в город вошло войско Симона. Почти год прошёл после ухода Антонии с семьёй в Пеллу; почти год после смерти Анны был потрачен зилотами на бесполезные попытки достичь согласия в Иерусалиме; почти год длились беспорядки в Риме, питавшие надежды иудеев на благополучный исход войны, а также на восстание против римлян в Сирии и войну против них парфян. Эти надежды не оправдались, что оставляло евреев одних в своей войне с империей.

В самом Иерусалиме с приходом войск Симона положение не только не улучшилось, но, против ожидания, ещё более осложнилось, так как вспыхнувшие было крупные столкновения между отрядами Иоанна и Симона не принесли успеха ни той, ни другой стороне и переросли в столкновения мелкие, бесполезные, истощавшие силы противников, приносящие вред городу и его населению. Во время этих столкновений были уничтожены запасы продовольствия, дававшие возможность выдержать длительную осаду, и над Иерусалимом нависла угроза голода, а следом стало известно, что Рим признал Веспасиана императором, и Тит с войском возвращается в Иудею.

Помня участь Гамалы, павшей в голодной осаде, Марк со своими сторонниками потребовал в совете отправки делегации к парфянам с целью склонить тех к войне с Римом или, в крайнем случае, оказать возможную помощь иудеям.

Решение об отправке делегации не вызвало разногласий, поскольку любая надежда на помощь извне в данной ситуации была отрадной, тем более что контакты с Вавилонией и Парфией по этому поводу происходили неоднократно. Избранная делегация была разнородной по национальному составу, что давало ей большую надежду на успех переговоров, в её состав вошли Марк и два зилота из Гавлана, сражавшиеся вместе с ним в Гамале. С тревогой покидал Марк готовившийся к осаде город, перенаселённый беженцами, лишённый запасов продовольствия, с беспокойством в душе о сыновьях и Иоанне, слабо утешаясь мыслью о том, что они воины, что их судьба зависит от них самих, но с ещё большим беспокойством о семье Андрея; и лишь мысль, что Иаир не оставит в беде дочь с внуками, несколько успокаивала его. Дорожные заботы скоро отвлекли его от этих мыслей, так как приходилось продвигаться с особой осторожностью, поскольку по пути следования делегации находились римские гарнизоны и была большая вероятность столкнуться с каким-нибудь отрядом из такого гарнизона. Нельзя было исключить вероятность того, что сведения о делегации дойдут до римлян непосредственно из Иерусалима, а потому нужно было опасаться возможной засады по пути следования. Всё же первая часть пути прошла благополучно, делегация приближалась к пределам Декаполиса, местности более спокойной, чем оставшаяся позади Иудея, и сикарий уже предвкушал встречу с родными в Пелле, где было решено передохнуть перед дальнейшим следованием. Отряд приближался к долине Иордана по очень знакомым Марку местам, где слева в пределах двух часов пути находился Скифополь с римским гарнизоном, в нём расположенным, а справа на таком же расстоянии — Пелла. Было меньше месяца до весеннего равноденствия, утро выдалось сухое и тёплое, когда отряд миновал узкое неглубокое ущелье, по которому проходила дорога, и вышел в долину. Все были настороже, потому что начинался опасный участок пути, удобный для возможной засады, и внимательно вглядывались во встречавшиеся местами заросли долинной растительности. Молчали, лишь глухо стучали копыта да изредка фыркали лошади; внезапно в стороне раздалось лошадиное ржание, и отряд мгновенно остановился.

— Назад! — закричал кто-то. Марк заметил, как заблестел металл в расположенных невдалеке зарослях, и суетливо развернувшийся отряд поскакал к ущелью, только что оставленному им; а следом галопом выезжали на дорогу десятка полтора римских всадников, преследуя отступавших. Неожиданно одна из лошадей преследуемых, заржав, взвилась на дыбы, едва не сбросив всадника; а Марк тут же почувствовал удар в спину и резкую боль в левой лопатке. Обернувшись, он увидел торчащее за плечом древко стрелы — он был ранен, и это было плохо. Сикарий даже не мог досадовать на себя: нельзя было ожидать, что всадники будут вооружены луками, но, несомненно, следовало ещё ждать атаки дротиками, а потому необходимо было выбрать наиболее удобное для боя место в узком ущелье, куда они влетели на полном скаку. Марк, скакавший последним, окликнул своих боевых друзей по Гамале, предложив остальным уходить от погони, и ему не стали возражать: никто не мог рисковать миссией. Друзья выдернули стрелу, застрявшую в кости; после резкой боли движение левым плечом стало более доступным, но достаточно болезненным и досадно раздражающим.

Выбрав узкое место на подъёме дороги за поворотом, они спешились, готовые к обороне; появившимся преследователям было тесно на лошадях на неширокой дороге, что вынудило их тоже спешиться и готовиться к бою в пешем строю; такое развитие событий, хотя и не оставлявшее большой надежды уцелеть, было на руку сикариям, так как, уничтожив даже половину римлян, они могли обезопасить делегацию. Старые бойцы обнялись перед боем, на всякий случай прощаясь друг с другом, а Марк, понимая, что глупо делать наставления или просить о чём-либо друзей, ни в чём не уступавшим ему, всё же попросил:

— Берегите силы.

— Стареешь, Марк, — усмехнулся Никанор.

— Почему это? — нарочито обиделся тот.

— Ты стал недоверчив, — поддержал товарища Михаил.

Улыбнувшись шуткам, сикарий тут же с досадой отметил неутихающую боль в левом плече. Легионеры, хотя и спешились, но всё равно вынуждены были тесниться, не имея возможности атаковать широким фронтом, и их атака началась метанием дротиков, также оказавшимся безрезультатным; но сикарии, наоборот, оказались от этого в выигрыше: опустившись на колени и прикрывшись щитами, они остались невредимыми и, более того, оказались вооруженными дротиками, которые и не замедлили применить в ответ, в результате чего появились первые жертвы среди нападавших. Солдаты вынуждены были принять рукопашный бой на невыгодных условиях, а узость ущелья давала возможность зилотам удерживать фронт, не допуская окружения; и хотя биться приходилось одновременно против двоих, а не одного противника, они могли рассчитывать на успех при своей тренированности и стремительности ведения боя.

Превозмогая боль, Марк удручённо думал, что потерял былую живость из-за ранения; но половина легионеров всё же была выведена из строя. Однако и ярость атак не ослабевала, а сражавшиеся зилоты не могли позволить себе отступление, сохраняя темп боя, которому вдобавок мешали тела убитых и конвульсии изувеченных воинов, пытавшихся вправить обратно выпавшие внутренности из распоротых животов, глазные яблоки из рассечённых глазниц или ползком волочащих свои неподвижные конечности.

Бой длился недолго — сикарии не могли позволить себе длительный бой из-за невозможности сохранить силы при таком его темпе, — но легионеров оставалось ещё шестеро, когда пал Никанор; Марк с другом уже не могли удерживать фронт, вынужденные защищать его, ещё живого, поэтому они, окружённые врагом, встали над телом товарища спиной друг к другу. Положение их явно осложнилось, они начали уставать, кроме того, у Марка невыносимой болью отдавало в плече при каждом движении левой рукой; одежда же прилипала к спине, пропитанная загустевшей кровью, стесняя движения, бередя рану. Больше всего он боялся быть раненным вторично: из-за большой потери крови можно было потерять сознание. Утешала только мысль, что в случае их гибели римляне не решатся преследовать делегацию. Отражая атаки с правой стороны, сикарий сделал вид, что не замечает противника слева, и нанёс удар прежде, чем тот сделал свой, но в этот момент и сам был ранен в бедро третьим легионером. Выругавшись с досады, он метнулся в его сторону, отбросив щит, и поразил того, вдруг скорчившегося и закрутившегося на каменистом склоне, а Марк, поднимая выроненный легионером меч, получил ещё один удар по левому плечу. Не почувствовав сгоряча новой боли, он обернулся и, увидев, что римлянин готов ударить его вторично, отразил удар, но и сам выронил поднятый меч из левой руки, повисшей вдруг бессильно вдоль тела. Михаил, стоя на колене, отбивал удары другого римлянина, Марк же, встав рядом с другом, охладил пыл нападавшего; ранивший сикария легионер был в явном замешательстве и тотчас поплатился за это, но и поразивший его сам рухнул на колени от боли в бедре. Справившись с болью, Марк поднялся на ноги, готовый к бою, но увидел лишь убегавшего за поворот легионера да окровавленного Михаила, склонившегося над Никанором и пытавшегося привести того в чувство.

Разорвав кое-что из своей одежды, они перевязали раны друг другу и Никанору, так и не пришедшему в сознание, а затем, поймав лошадей, с трудом втащили его на одну из них, привязав к седлу, взобрались на коней сами и направились к Иордану, минуя поле боя, трупы и тела живых, но искалеченных легионеров, покорно жавшихся к скалам ущелья. Теперь можно было не опасаться погони — они будут уже в Пелле, когда известие о случившемся достигнет Скифополя, а расквартированный там гарнизон вряд ли в состоянии выделить ещё один такой же отряд.

Был полдень, когда они подъехали к Иордану. Находясь в полузабытьи от большой потери крови, Марк временами терял сознание, рискуя упасть с коня; в подобном состоянии находился и Михаил, за которым следовал конь с Никанором, привязанным к седлу, неподвижным и безмолвным. Очнувшись от брызг и фырканья, сикарий увидел, что их лошади жадно пьют из реки. Ему самому невыносимо хотелось пить, окунуться в освежающую струю, однако об этом нечего было и думать: самостоятельно он не смог бы опять взобраться на лошадь, а рассчитывать на помощь не приходилось.

Понукая коня в глубину, склоняясь ему на шею, прижимаясь к ней грудью, он дотянулся до воды и, зачерпывая её ладонью, лихорадочно стал пить, а с трудом напившись, умылся кое-как и выбрался на противоположный берег, где остановился, ожидая Михаила, пытавшегося привести в чувство Никанора и напоить его. Очевидно, тот всё же бессознательно пил из ладоней друга, потому что было видно, как Михаил подносил и подносил воду к его лицу. Наконец они переправились через реку, продолжая путь в сторону плоскогорья, где дорога пошла на подъём и ехать стало труднее; снова мучила жажда, снова мутилось сознание и темнело в глазах, а промокшие насквозь повязки сочились кровью, и не было возможности их заменить.

Чувствуя, что может окончательно потерять сознание, сикарий склонился на шею коня, вцепившись здоровой рукой в его гриву, и тем словно выпустил тело из-под своего контроля, провалившись в небытиё.

Очнулся он от резкой боли и почувствовал, что кто-то умывает его; облизал губы, узнавая вкус разбавленного уксуса, а открыв глаза, увидел склонившуюся над ним Антонию, рядом с которой стояли Пётр и один из вольноотпущенников, сопровождавших семью из Иерусалима в Пеллу. Обмывая его раны и вновь перевязывая их, они и привели его в сознание причинённой болью. Марк попросил пить, Антония поднесла кубок к губам Марка, придерживая рукой его голову, а он, почувствовав вкус уксуса, отстранился и взглянул на Петра. Тот вышел, вернувшись вскоре с кувшином вина, которым сикарий и утолил жажду, сняв вместе с тем несколько и боль в раненом теле. Узнав, что Михаил и Никанор в доме и что о них позаботились, он закрыл глаза, чувствуя, как подступающая вялость и тошнота снова туманят сознание, отдаляя от тихого плача прижавшейся к нему Антонии.

Неизвестно, сколько времени Марк находился без сознания, но, очнувшись, не терял связь событий и из слов родных понял, что их привезли в Пеллу товарищи по делегации, прикрываемые ими в ущелье. Проскакав некоторое время по дороге назад, они укрылись в распадке меж гор и позднее, не обнаружив погони, осторожно вернулись обратно. Увидев на месте боя десяток трупов и несколько умирающих и не найдя своих товарищей, поняли, что могут не опасаться засады, и спешно направились в Пеллу. На дороге, за рекой, они догнали сикариев; из них лишь Михаил был в сознании, а Марк, казалось, в любой момент мог упасть на дорогу; после нескольких попыток изменить его положение на лошади от этой затеи отказались и лишь подстраховывали его до самого дома. Отдав сикариев заботам родных Марка, несколько отдохнув и запасшись провизией, делегаты в тот же день отправились в путь, не решившись задержаться дольше, как планировалось ранее.

Ранения были серьёзнее, чем мог предполагать Марк. Приходя в сознание, он постоянно видел около себя кого-нибудь из близких — то Антонию или Елену, то Петра или Тиграна — и знал, что за Михаилом и Никанором ухаживают так же заботливо. Шли дни, здоровье постепенно крепло: он уже не терял сознание, около него уже не дежурили круглые сутки родные и близкие, всё чаще навещали внуки, а вскоре и Михаил, уже вставший с постели и достаточно окрепший. Никанор, хотя и слабый ещё из-за серьёзного ранения, всё же был близок к выздоровлению. Они уже знали, что Иерусалим находится в осаде, что начало боевых действий не избавило осаждённых от внутренних раздоров, а городу грозит голод.

Прошёл еврейский праздник опресноков, окрепшие Михаил и Никанор всё чаще заводили разговор о возвращении в Иерусалим или, в крайнем случае, в Мосаду; а раздраженный своей беспомощностью Марк, превозмогая себя, несмотря на головокружение и приливы слабости, начал подниматься с постели, пытаясь физической активностью помочь выздоровлению. Раны на бедре и плече уже почти зажили, поджила рана и на лопатке; попытка же объяснить собственную слабость приближающейся старостью явно себя не оправдывала, поэтому можно было подозревать, что болезнь затянулась не зря. Однажды, ударившись левым плечом, он упал, потеряв сознание. Снова потянулись дни беспамятства и временного просветления, снова дежурили у его постели родные, а также боевые товарищи. В момент прояснения сознания Марк понял что только решительные меры могут вывести его из состояния затянувшейся болезни, и в один из таких моментов он попросил Михаила вскрыть воспалившееся место ранения. Тот, без лишних уговоров приготовив всё, что было нужно, удобнее уложил больного, обмыл его спину крепким уксусом и резко сделал надрез на лопатке по месту ранения. Ослабевший же Марк потерял сознание от боли, а Михаил, со всей тщательностью осмотрев надрез и обнаружив на кости след ранения и воспаливший ткани осколок, удалил его вместе с нагноением, обработал рану и скрепил разрез скобками из серебряной проволоки, взятой им из украшений Елены. Помогавшие ему Пётр и Никанор забинтовали сикария и уложили в удобной для него позе. Состояние Марка после операции улучшилось, но выздоровление всё же не наступало: он не терял сознания, но исхудавший и слабый, мучимый головокружением и тошнотой, беспомощно распростёртый на своём ложе, иногда сравнивал себя с Иовом на гноище.

С горечью проводил он окрепших Михаила и Никанора, покинувших Пеллу в надежде пробраться в осаждённый Иерусалим, вести из которого были тревожными, несмотря на то что осаждавшие не добились каких-либо успехов. Вместе с тем и осаждённые не могли ими похвалиться: резкие неорганизованные вылазки защитников, приносившие иллюзорный успех, не могли поддержать даже остаток надежды несчастного населения города, где уже свирепствовал голод. Сведения, приходившие с востока, также не обнадёживали: на помощь из-за Евфрата не приходилось рассчитывать. Удручённым этими известиями, а также беспокойством о судьбе сыновей, зятя, невестки и внуков, своей бездеятельностью и беспомощностью Марком временами овладевала паника, переходившая в отчаяние и не способствовавшая выздоровлению. Отъезд друзей также отрицательно повлиял на его состояние, но вскоре, поняв происходящее, он взял себя в руки, гнал от себя тяжёлые мысли, больше общаясь с родными, с Петром, слугами. Кроме того, он стал замечать, что с отъездом сикариев в его доме стали появляться незнакомые люди, которые, казалось, считали себя здесь своими. Поинтересовавшись у Антонии, в чём дело, Марк услышал, что это христиане, покинувшие Иерусалим вместе с ними. Он, и раньше знавший о связи семьи Елены с этой сектой, был несколько раздражён происходящим, хотя Антонию нельзя было подозревать в подобных симпатиях: из всех богов, с какими пришлось познакомиться в своей жизни, ей, как и Петру, были милее языческие, памятные с детства, тем более что взгляды воспитавшей их семьи и самого Марка, отрицавшего демиургов, были им привычны и не вызывали возражений. Из дальнейших расспросов выяснилось, что Елена и её муж Иоанн ещё в Иерусалиме стали христианами, вовлечённые в секту своими слугами, причастными к ней, а участие Елены в жизни общины не ограничивалось молитвенными собраниями, но она, как могла, помогала ей материально. Из её рассказа Марк узнал, что главную роль в общине играют родственники Иисуса, которого все её члены называют Мессией, Спасителем или Христом, почему его последователей и называют христианами. Марк знал про двоюродного брата Иисуса — Иакова, приговорённого младшим Анной, казнённым недавно зилотами, к побитию камнями, что вызвало тогда большое недовольство в Иерусалиме; но больше никто из этого семейства ему не был известен. Выслушав Елену, отец, не убеждая её покинуть общину, потребовал ограничить присутствие посторонних в доме и полностью исключить их влияние на детей; и хотя ему было неизвестно, как восприняла это требование дочь, но с тех пор чужих в доме он видел только в её компании.

Выздоровление наступало медленно. Лето уже перевалило за свою середину, когда Марк, всё ещё очень слабый, начал подниматься с постели, радуясь каждому удавшемуся движению, замечая, как исчезают постепенно нездоровые пятна на теле от длительного лежания. Теперь можно было надеяться на окончание болезни и неокрепшими руками каждый день брать оружие, пытаясь упражняться. Из Иерусалима приходили тяжёлые известия, а вскоре прибыл Иоанн сын Сидонянина с поклажей и слугами с новостями из Афин.

— У тебя родился сын, Марк! — сказал он, как только они остались вдвоём.

Передав ему письмо, управляющий рассказал, как он довёз Софию с дочерью до дома отца, как их встретил счастливый дед, донельзя обрадованный приездом дочери и внучки, благодарный Иоанну за доставленную радость.

Марк читал письма Софии, где она писала, что у них родился сын, что он похож на него, что она назвала его Марком, что дед обожает внучат, что у них всё хорошо, не считая того, что она очень скучает по Марку, любит его и надеется, что он останется жив, приедет к ней и детям, заклиная его ими и умоляя беречь себя.

Из рассказа управляющего следовало, что отец Софии примерно одного возраста с Марком, а Иоанн очень подружился с ним, став практически его партнёром в торговых делах.

Выслушав всё это, сикарий спросил, что слышно об Иерусалиме.

— Голод, Марк! Страшный голод, — рассказывал управляющий. — Люди пытаются найти пропитание за стенами города и попадают в руки осаждающих, пойманных пытают и каждый день сотнями распинают на крестах под стенами. Но всё же тем, кто побогаче, удаётся вырваться из города даже семьями, и я встречал некоторых оттуда; но их мало, я думаю.

— Да… — угрюмо отвечал собеседник. — Это конец. То же самое я видел в Гамале.

— Но там же дети, Марк! Там Мариамма с внучатами. Я пытался в Тире узнать что-нибудь о фарисее Иаире, но никто не знает ничего существенного.

— Нам надо только надеяться, что Иаир постарается спасти дочь и внуков. О сыновьях и Иоанне надежду надо оставить: они воины и останутся там до конца.

— Я не могу понять, Марк, зачем ты ввязался в эту войну, втянул в неё сыновей?

Ведь здесь тихо, спокойно. В Скифополе хотя и римляне, но дела на плантациях под твоим контролем.

— Ну, скажем, не под моим, — усмехнулся Марк.

— Неважно, — продолжал Иоанн. — Времена погромов можно было переждать где угодно: в Тире ли, в Дамаске ли… Работники и без твоего участия восстановили хозяйство в Скифополе. А какой оно приносит доход! Прости меня, Марк, но ты все эти деньги тратишь на ненужную твоей семье войну.

— Оставим этот разговор, Иоанн. То же самое мне каждый день твердит Антония.

Расскажи-ка лучше, как твои дела, какие новости за морем?

— Ну, мои дела — это твои дела. Правда, скорее, дела Антонии, но всё хорошо, Марк. Торговля с колониями, особенно на берегах понта Евксинского, процветает. К сожалению, несколько досаждают пираты, но мы учимся обороняться, и у тебя прибавилось несколько судов. В последнее время хуже стали идти дела с Римом из-за беспорядков, там происходящих, но доходят слухи, что Веспасиан уже утихомирил столицу.

— Значит, Веспасиан в Риме? — задумчиво произнёс Марк.

— Да, армия его поддерживает, поддерживают и простолюдины: он привёз им хлеб из Египта.

— А что противники?

— Их уже нет в живых.

Собеседник молчал, думая о том, что если положение Веспасиана прочное, то раздор в империи закончился; а при таком положении дел, когда большая часть римских легионов находится в Иудее и при необходимости может быть увеличена без ущерба безопасности Рима, надеяться на серьёзную поддержку восстания парфянами не приходиться — воевать придётся только самим.

— Ходят слухи, что Нерон жив и скрывается где-то на островах?

— На Китносе объявился какой-то самозванец. Никто, правда, из высшего сословия не верит, что он Нерон, хотя среди простолюдья о нём много говорят: одни боятся его, другие надеются на лучшее с его приходом к власти.

— Послушай, Иоанн! Меня беспокоит вот что… Моя дочь и кое-кто из слуг связаны с общиной христиан, бежавшей из Иерусалима.

— Я знаю, Марк. Мне кое-что поручили передать для них.

Марк удивлённо взглянул на собеседника.

— Неужели и ты христианин? Ты, кто знает их историю?!

— Нет, конечно же… Но… Скажем так: я не против их идей.

Марк молчал: Иоанн, которого он считал почти сторонником зилотов, как оказалось, поддерживает сектантов от иудаизма, исповедующих идеологию, придуманную рабами.

— Ты знаешь, — продолжил управляющий, — я много думал над тем, что происходило и сейчас происходит на этом свете. Мы много говорили с тобой о справедливости, о равенстве. Но если всё это недостижимо здесь, в этой жизни, то где-то же это должно осуществиться. И христиане знают где: для тех, кто праведен и верует, — в царстве божьем.

— А почему ты думаешь, что это недостижимо здесь?

— Рим непобедим. Все восстания в империи подавлены. Спартак разгромлен. Даже если бы он и победил, то и тогда ничего бы не изменилось. Раб и господин, даже если бы поменялись местами, никуда бы не исчезли. Никому нет дела до несчастий другого, каждый заботится только о себе, о своей выгоде, о своём благополучии.

— Ну а как же зилоты, сикарии?

— Ты лучше меня знаешь, что кананиты — это сугубо иудейское движение, и если они добиваются равенства, справедливости и свободы, то только для своего народа, считая его избранным Иеговой. Иудей будет господином для язычника, тогда как христианское учение даёт надежду всем верующим в него. Оно говорит: «И последние будут первыми».

— Ну а как же я, мои сыновья, зять? Ты знаешь, сколько среди зилотов сирийцев, греков, арабов? Я атеист, мне наплевать на соображения религии, как и им. Мне, как и им, близки идеи свободы, проповедуемые движением, поэтому мы в нём участвуем, добиваясь их утверждения, распространения.

— Ваша война обречена, Марк, прости. Однако ты прав в одном: идеи равенства, настоящей свободы были всегда и, очевидно, всегда будут существовать, как всегда были и будут люди, их поддерживающие. Если бы я не знал вашу семью, зилотов, то, несомненно, был бы христианином. Иисус сделал Моисеев закон более человечным, приемлемым для всех, кто захочет жить по нему. Но — и это главное — если раньше было сказано: «Люби ближнего своего и ненавидь врага твоего», то он сказал: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас».

— Ты огорчил меня, друг, — проговорил Марк после некоторого молчания. — Я не думал, что влияние этой секты уже столь серьёзно.

— Общины христиан есть по всей империи. Христиан не везде любят, кое-где преследуют, но их становится всё больше и больше. В основном это рабы и беднота, но есть и знать.

— Как я понял, они не отрицают рабство?

— Нет. Иногда христианами бывают одновременно и господин, и раб.

— Что ты знаешь об избиении христиан Нероном шесть лет назад? Говорят, было много жертв?

— Это было ужасно, Марк. Я ведь был в Риме в то время. Ни о чём подобном мне не приходилось слышать ни раньше, ни позже. Не выдержав происходящего, я уехал из Рима. Для меня всё кончилось, но того, что мне пришлось увидеть, не забыть и на смертном ложе.

Он помолчал, словно собираясь с мыслями и сосредотачиваясь.

— Я уже говорил, что христиан не очень любят в тех городах, где есть их общины, к ним относятся с недоверием, иногда со злобой. Так было и в Риме шесть лет назад, когда императору Нерону пришло в голову перестроить город. В Риме вспыхнули пожары, а в пожарах обвинили христиан. Римляне всегда требовали от правителей хлеба и зрелищ, и вот теперь, чтобы успокоить взбудораженный демос, Нерон дал ему невиданные зрелища.

Марк не однажды был зрителем гладиаторских боёв, не однажды видел бои гладиаторов с дикими зверями, но о том, о чём рассказывал Иоанн, лишь только слышал. Христиан толпами сгоняли на арену цирка, где выпускали на них голодных зверей, травили собаками, одевали в одежду пропитанную смолой, и поджигали, превращая их в живые факелы. Наиболее гнусно поступали с женщинами, открыто насилуя, а потом умерщвляя их. По слухам, сам Нерон, одетый в звериную шкуру, участвовал в этом.

— Зверство — одна из черт характера этого императора. Очевидно, главная.

Поэтому с тех пор христиане зашифровывают его имя числом 666, называя это число числом зверя.

Марк кивнул в знак согласия: он знал об этом числе и о том методе, когда заменой букв цифрами какое-то слово можно выразить математическим числом.

— Ну а что ты привёз здешней общине?

— На одном из островов меня уговорили передать им какое-то послание, что я и должен сделать.

Марк попросил Петра позвать Елену, тотчас куда-то уведшую гостя.

После ухода Иоанна в комнату вошла Антония, которая, поговорив о хозяйственных делах, снова завела разговор о переезде в Херсонес; хотя находившийся рядом Пётр молчал, по его виду Марк понял, что тот был солидарен с его женой. Разговор этот затевался ею не впервые, но после того, что стало известно о положении в Иерусалиме, он не стал возражать столь категорично, как ранее.

Тревога, уверенно поселившаяся в доме, казалось, была незаметной, но каждый взрослый его обитатель носил её в своих мыслях; только иногда беззаботный детский смех разрывал напряжённость тревожного ожидания. Марк тем временем доводил до изнеможения своё крепнущее тело физическими упражнениями и тренировками с оружием, прерываясь лишь изредка для хозяйственных дел и занятий с внуками, которым уже давно были наняты учителя, обучавшие их тому, чему требовал дед, не обращавший внимания на протесты матерей и бабушки. Больше всего его заботил Андрей, уже хорошо обращавшийся с оружием, и ему он старался передать весь свой опыт бойца; для этой же цели им был нанят опытный ветеран, обучавший всех детей независимо от возраста и пола.

Иоанн всё это время жил в его доме, отдыхая или занимаясь хозяйством вместе с Антонией и Петром. Несколько раз он посетил дом и плантации в Скифополе, где хозяйничал Тигран и куда сожалевший о том Марк не мог показаться из-за римского гарнизона, находившегося там, поскольку его личность была известна многим в городе.

Однажды, когда Марк мылся после утренней пробежки и лазания по окрестным скалам, пришёл управляющий, неся в руках какие-то свитки. На вопрос заинтересованного Марка он ответил, что это и есть то послание, какое он передал местной христианской общине и которое ему дала прочитать Елена; Марк не обиделся на дочь, понимая справедливость того, что первым послание доверили прочитать человеку, его доставившему.

— Вот это написал некий Иоанн, христианин и последователь Иисуса. Прочитай, потом поговорим.

Он повернулся и пошёл из сада, а Марк, заметив его подавленное настроение, удивлённо посмотрел ему вслед и раскрыл рукопись.

«…Ибо время близко». Он читал свитки, написанные на греческом языке, но впечатление было такое, словно он читает писания прошлых еврейских пророков.

«Близок великий день Господа… возопиёт тогда и самый храбрый», — сопоставлял Марк; «Трубите трубой на Сионе… ибо наступает день Господень, ибо он близок…»

«Ещё один Апокалипсис, — думал он. — Ещё одно Откровение. Откровение Иоанна».

Окончив дневные дела, Марк расположился в саду, намереваясь отдохнуть в наступающих сумерках, чувствуя себя вполне уверенно; хотя и не настолько хорошо, как до болезни, однако достаточно сносно, чтобы понять, что выздоровление наступило. Мысль о выздоровлении была неразрывно связана с мыслью о возвращении в Иерусалим; хотя он не представлял, как вернётся туда, но это была уже второстепенная забота, тогда как тревога о внуках и сыновьях становилась всё более напряжённой. Он чувствовал эту тревогу во взглядах и словах родных и близких; она присутствовала даже в поведении слуг, в глазах Петра, принёсшего ему вино и усевшегося рядом. Следом за ним появился Иоанн, направлявшийся к ним. Марк, забывший было о прочитанных утром свитках, понял, о чём будет разговор; а тот, устроившись в их компании и налив вина, сам заговорил об этом.

— Ты знаешь, Марк, мне не дают покоя те свитки. Ты прочитал их? Что ты об этом думаешь?

— Что тебя беспокоит конкретно? Что ты хотел услышать от меня?

— Видишь ли, много из прочитанного мне понятно; однако я мало знаком с древними писаниями евреев, поэтому, думаю, ты лучше меня понял то, что мы прочитали сегодня. Что это такое вообще?

Марк был знаком с писаниями пророков: Исайи, Иезекиля, Даниила, Иоиля, Сафония, Ездры — он мог насчитать около десятка апокалипсисов, подобных этому, понимая, что откровение — это сугубо еврейский вид творчества их пророков, проявлявшийся в основном во времена, тяжёлые для евреев. «Посему был великий плач в Израиле, во всех его местах. Стонали начальники и старейшины, изнемогали девы и юноши, и изменилась краса женская. Любой жених плакал, и сидящая в брачном чертоге была в скорби». Это были произведения творчества, призванные вернуть заблудших в истинную веру или же дать утешение народу обещанием грядущих светлых времён и возмездия врагам.

Его слушали внимательно, не прерывая, а когда он умолк, Иоанн заговорил задумчиво, словно размышляя:

— Мне многое понятно: звери, всадники, числа — хотя всё, что здесь написано, — он положил руку на рукопись, — мрачно и темно, но вот как толковать это: «Измерь Храм Божий… а внешний двор Храма исключи и не измеряй его»?

— По всей видимости, автор считает, что Иерусалим падёт, но он уверен, что Храм останется целым и невредимым, — отвечал Марк.

— «И дам двум свидетелям моим, и они будут пророчествовать…» — продолжал Иоанн.

— Тут явная связь с персидской авестийской мифологией. Там пророки Хошедар и Хошедарма — предвестники царства Ормузда. Ну а в конце Откровения грёзы о гибели Рима и империи, в которые теперь, после воцарения Веспасиана, трудно поверить, и много мистики, основанной на той же персидской мифологии.

Настало время, когда Марк должен был покинуть Пеллу. Весь день он согласовывал семейные дела с Антонией и торговые с Иоанном; личные же сборы в дорогу не требовали много времени и не создавали особых забот; хотя дорога предстояла опасная, это сильно его не тревожило. Готовый уже попрощаться с родными, он ждал Тиграна, ожидаемого им из Скифополя, а когда ему сообщили, что тот прибыл вместе со сватом Иаиром, Мариаммой и внуками, он, потрясённый известием, снова почувствовал болезненную слабость во всём теле.

Иаир, измождённый и серый лицом, с закрытыми глазами лежал на повозке. Марк много встречал на своём веку долго голодавших, но было видно, что сват ещё и тяжело болен. Седая Мариамма безучастно сидела в окружении причитающих женщин.

Исхудавшие, измученные дети недоверчиво жались к стоящей перед ними на коленях Антонии. На их лицах, мокрых от её слёз, читалась безропотная покорность происходящему. Две постаревшие, исхудавшие служанки сидели рядом, окружённые прислугой.

Поздоровавшись с Тиграном, Марк подошёл к Мариамме; посторонившиеся дочь с невесткой пропустили его. Он легонько дотронулся до её головы, желая обратить на себя внимание. Пустой её взгляд, медленно остановившийся на нём, вдруг оживился, с невероятной быстротой и криком: «Андрей!» — невестка бросилась на шею Марка.

Оторопевший свёкор стоял неподвижно, не пытаясь сопротивляться бешеным объятиям женщины, а дочь и вторая невестка остолбенели в изумлении. Лишь только служанки, прибывшие с Мариаммой, мгновенно оказавшись рядом, оторвали её от Марка и повисли на ней, пытаясь остановить истерику. Марк сделал знак дочери и снохе, чтобы те забрали детей у поднявшейся на ноги Антонии. Женщины увели в дом братьев-близнецов и девочку — детей Мариаммы, а Антония поспешила к снохе, пытаясь успокоить её, и та вскоре действительно утихла. Марк лично пошёл предупредить женщин и прислугу, чтобы не давали много еды прибывшим, зная, как опасно переедание после долгого голода. Тигран с Петром и подошедший Иоанн осторожно снимали с повозки Иаира, чтобы перенести его в дом.

Когда все успокоились, хозяин позвал к себе Тиграна. Тот пришёл вместе с Иоанном, оставив Петра в доме с прислугой, занимавшейся Иаиром. Тигран рассказал, как поздно утром в Скифополе появились служанки Иаира, одна из них несла на руках девочку, а за ней, спотыкаясь от усталости, брели братья-близнецы, другая же вела за собой осла, на котором едва держался Иаир, а рядом шла привязанная Мариамма.

Расспрашивая служанок, Тигран узнал, что после гибели Андрея Мариамма сошла с ума, а Иаир умолял Александра помочь ему спасти внуков; Иоанн же, сын Петра, к тому времени тоже был мёртв. Собрав вместе с Иаиром все деньги и ценности, какие у них ещё оставались, Александр вывел семью Андрея за стену, чему, впрочем, никто не препятствовал, видя перед собой младенцев, сумасшедшую женщину и умирающего старика. Те драгоценности, что были у них, позволили им покинуть римское окружение, а за кольцо, что когда-то выбросил Марк, а затем подобрала и сохранила служанка, они приобрели осла. Марк давно готовил себя к тому, что случилось, считал своих сыновей воинами и утешался тем, что смог их сделать воинами, готовыми защищать себя, своих жён и детей или умереть, но не стать рабами; но почему же так тяжело сдавило сердце известие о гибели Андрея и Иоанна? Было бессмысленно спрашивать Тиграна, как они погибли, как бессмысленно спрашивать и служанок, но что он скажет Антонии и Елене? В это время в саду появились плачущие жена с дочерью, и Марк понял, что они уже всё знают. Он обнял их, утешая, как умел.

Антония одинаково относилась к своим детям, но мягкого характером Андрея жалела больше, чем Александра и дочь, и Марк подумал, что только внуки помогут ей справиться с горем. Предоставив женщин заботам подошедшей жены Александра, он направился к дому, где на входе его ждал Пётр; по виду его Марк понял, что тот уже всё знает, и он, ничего не сказав, только положил руку ему на плечо, входя в дом.

Иаир лежал в постели, помытый и прибранный. Одна из служанок, прибывшая с ним, чем-то кормила его с ложки, а окончив кормление, попоила вином, чуть приподняв ему голову, затем вышла из комнаты. Сикарий склонился над сватом, положил руку ему на лоб — тот был горячий и мокрый от пота.

— Всё кончено, Марк, — открыл глаза Иаир. — Жизнь прошла, но теперь я умру спокойно: мои внуки в безопасности.

Он передохнул.

— Присядь.

Вновь открыл глаза.

— Нам надо поговорить.

Марк сел. В комнату вошли Иоанн с Тиграном, приблизились к постели больного.

— Это произошло первого фаммуза, — слабым голосом продолжал Иаир. — Римляне готовились к штурму, когда наши попытались разрушить их сооружения, возведённые для этой цели. Атака оказалась бесполезной, нападавшие понесли большие потери. Уже при отступлении в крепость, дротик из метательной машины ранил Андрея. Александр с товарищами внесли его за стены, а потом доставили домой.

Мы все жили в твоём доме, в Нижнем городе. Там всегда была вода, и Александр каждый день приносил немного продуктов, чтобы нам не умереть с голоду. Как потом оказалось, у тебя были какие-то запасы, что нас и спасало.

Марк кивнул; он, помня Гамалу, укрепил стены вокруг дома и сделал подземные ходы, сообщающиеся с ранее прорытыми. Там же, в подземелье, были запасы продуктов, сделанные им заранее.

— В городе стали частыми случаи людоедства, — передохнув, продолжал Иаир. — Семь дней Мариамма не отходила от постели Андрея. Когда же он умер, так и не приходя в сознание, она сошла с ума. Мариамма металась по дому, нигде не находя мужа, потом исчезла; лишь на третий день её нашли в городе оборванной и полураздетой.

Больной замолчал, тяжело дыша, сикарий полотенцем промокнул пот на его лбу, потом положил руку на плечо фарисея.

— Я не боюсь смерти, Марк, ты же знаешь.

Он снова помолчал.

— Иоанн погиб месяцем раньше при таких же обстоятельствах. Тогда атака иудеев была успешной, им удалось поджечь сооружения римлян и стенобитные машины. Кто-то видел, как при схватке около горевшего тарана Иоанна ударило бревном, свалившимся с горевшего строения. Больше он уже не вставал. Но на следующий день нам сообщили, что видели его распятым на кресте перед городской стеной. Александр и Андрей пытались спасти его, делая вылазку за ворота города, но всё было тщетно.

Говорят, что он был жив ещё трое суток.

Пётр, вошедший ранее, сдавленно икнул, словно поперхнувшись, и вышел из комнаты.

— То, что происходит в Иерусалиме, — это преисподняя, Марк. Ад, настоящий ад.

Фарисей закрыл глаза, утомлённый долгим рассказом, и было видно, как тяжело он ему достался. Марк, легонько пожав больному руку, вместе с остальными вышел из комнаты.

Отъезд пришлось отложить. Осунувшаяся и постаревшая Антония, занятая днём домашними заботами, плакала ночами, отдаваясь своему горю. Марк, понимая, что все его утешения только раздражают её, старался быть с нею как можно ласковее. Внуки, дети Андрея, постепенно ожили, окружённые двоюродными братьями и сёстрами; они уже весело резвились вместе с ними, охотно общались с дедом, пытались привлечь внимание матери, бесцельно бродившей по дому. Марк, старавшийся не попадаться ей на глаза, отворачивался при её приближении, чтобы не спровоцировать истерику, случившуюся по приезде, предупредив и внука Андрея избегать встречи с ней, поскольку он был очень похож на дядю. Бродя в одиночестве по саду, она о чём-то говорила с собой, и однажды Марк услышал её негромкое пение.

— На ложе моём ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его. Встретили меня стражи, обходящие город, избили меня; изранили меня; сняли с меня покрывало стерегущие стены. Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, скажите, что я изнемогаю от любви! Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других: голова его — чистое золото; кудри его волнистые; глаза его — как голуби при потоках вод, купающиеся в молоке; щёки его — цветник ароматный, гряды благовонных растений; губы его — лилии, источают текущую мирру.

Иаиру, несмотря на усиленное лечение и заботы о нём, становилось всё хуже и хуже. Изредка открывая глаза, он уже не узнавал ни внуков, подбегающих к его постели, ни Марка, ни ухаживающих за ним слуг, и вскоре он умер.

Казалось, горе прочно поселилось в доме Марка: только кончились заботы с погребением свата, как оказавшаяся без присмотра Мариамма ушла из дома и в окрестностях города упала в пропасть. Многие приписывали её смерть несчастному случаю, но Марк знавший о редких просветлениях её рассудка, был уверен в самоубийстве снохи, причём Антония подозревала, что она была беременна.

С её похоронами совпало возвращение в Пеллу Михаила и Никанора с известием о падении Иерусалима и о ранении Александра, которого, по их сведениям, подземными ходами вынесли из города и отвезли на юг: то ли в Махерон, то ли в Мосаду. Это известие только усилило горе родных Марка, а Антония уже в категорической форме потребовала переезда семьи в Херсонес, не имея больше надежды увидеть Александра и выплакав глаза по погибшему Андрею. Возражать больше не имело смысла, он согласился с женой, определив с ней день отъезда семьи из Пеллы и поклявшись, что найдёт Александра и постарается живым вернуть его в семью.

Сборы были уже завершены, и на утро следующего дня намечался отъезд семьи во главе с Иоанном в Тир, затем морем в Херсонес, когда, ближе к вечеру, Елена привела в дом двух старцев, назвав их ближними Мессии, попросивших Михаила и Никанора рассказать о падении храма. Необычный вид и странная загадочность старых евионитов собрали вокруг них всю мужскую половину обитателей дома, знавших о существовании христианской общины. Сам Марк с интересом рассматривал гостей: ему не давал покоя вопрос, возникший у него при виде старцев, и он хотел задать его им, не находя вместе с тем удобного повода из опасения показаться не к месту любопытным, хотя корни его любопытства были гораздо глубже, чем могло показаться на первый взгляд.

Незадолго до восстания, когда первосвященником был Анна младший, убитый зилотами в Иерусалиме после прихода ополчения из Идумеи, в столице был очень популярен старец, коего почитали за брата Иисуса, называемого христианами Мессией, а звали его Иаков. В своих проповедях и высказываниях он обличал власть имущих и защищал обездоленных, чего не смогли стерпеть саддукеи, в конце концов осудившие Иакова на побитие камнями; его и вправду забросали камнями, а когда выяснилось, что он всё же жив, то проломили голову дубиной. Хотя эта расправа над праведником вызвала большое недовольство в народе, для Анны эта история окончилась лишь снятием его с должности первосвященника. Между тем Михаил рассказывал, как римляне атаковали храм, отчаянно защищаемый иудеями и взятый лишь тогда, когда нападавшие подожгли в нём всё, что можно было поджечь; ещё была возможность отхода в Верхний город, но тысячи защитников, не желая оставлять святыню, погибли в огне, пали от римских мечей во всех помещениях и дворах храма, вокруг алтаря и «святая святых», добровольно гибли в пламени, чтобы избегнуть рабства. Когда храм был полностью захвачен римлянами, Тит вошёл в «святая святых» и приказал привести пленённую еврейку, которую изнасиловал там на свитке Торы. Потом римляне разрушили храм до полного основания.

Все молчали, потрясённые рассказом, не поддающимся быстрому осмыслению, когда Иоанн вдруг произнёс словно для себя:

— Храм всё-таки пал, хотя в откровении не говорится, что он падёт.

— Но там и не говорится, что он не падёт, — возразил один из старцев. — В откровении сказано: «Измерь храм господний…» — но что это означает, нам не дано знать, как не дано знать промысел божий.

После этих слов у Марка уже не было сомнений в возможности двоякого толкования различных фрагментов откровения Иоанна. Он понимал, что разговор на эту тему с евионитами бессмысленен, и решился задать им вопрос, беспокоивший его, спросив их, является ли им родственником Иаков, казнённый первосвященником Анной?

— Да, это наш родственник. Это мой брат, — ответил один из них. — И я доволен, что бог покарал его мучителя.

— Его покарали зилоты, — уточнил Марк.

— Господь велик и справедлив, — спокойно отвечал старец.

— Ведь ты Марк? — спросил его другой христианин, и когда Марк утвердительно кивнул в ответ, он продолжал: — Мы много слышали про тебя. Говорят даже, что ты присутствовал при казни Иисуса, нашего Мессии?

«Теперь, когда рухнуло государство иудеев, — думал Марк, — когда война проиграна зилотами и силы их почти иссякли, легенды зилотов уходят вместе с ними, а легенды христиан только слагаются ими и их праведниками». С этой мыслью он вдруг ощутил в душе бесконечную пустоту и бесконечное одиночество, словно вся жизнь и вся борьба, которой он себя отдал, были бесполезной тратой времени и сил. Все ждали его ответа, и, стряхнув с себя оцепенение, он рассказал о событии почти сорокалетней давности, когда юношей пришёл к зилотам.

В то время прокуратором в Иудее был злобный и своевольный Понтий Пилат. При его правлении несколько раз вспыхивали народные волнения в Иерусалиме, подавляемые им самим кровавым образом, а его хищничество стало причиной казней многих граждан, совершённых без разбирательства и суда. В конце концов жалобы на него дошли до наместника Сирии, его непосредственного начальника, тот вынужден был отстранить Пилата от должности и направить в Рим на суд императора. А гораздо ранее зилотам известен был Иисус из Назарета, одно время принимаемый ими за ученика Иоанна Крестителя, их отношение к которому было весьма благожелательным из-за проповедей, обличающих многих из тех, кто был врагами зилотам, и которого любили бедняки и боялись богатеи. Зилоты терпимо относились к пророкам различного рода, являвшимся национальной особенностью еврейского народа с древнейших времён; многим из этих пророков не давала покоя слава пророка Ильи, но лишь единицы были по-настоящему знамениты. И когда Иисус предложил «отдать Богу — богово, а кесарю — кесарево», приравняв, по их мнению, кесаря к Иегове, кананиты почти не обратили на это внимания, поскольку не считали его достаточно популярным в народе. Но когда однажды утром в доме Иоанна, отца Марка, появились зилоты с известием о смертном приговоре, вынесенном синедрионом Иисусу, кананиты после короткого совещания решили не вмешиваться. Наверное, этим дело бы и кончилось, если бы члены синедриона, возглавляемые бывшим первосвященником младшим Анной и его зятем Каиафой, занимавшим в то время пост первосвященника, не потащили Иисуса на суд римлян.

Пилат пролил к тому времени уже немало еврейской крови, и ему была бы безразлична судьба Иисуса, если бы он не опасался подвоха со стороны иудеев. Когда на вопрос, в чём обвиняется осуждённый, ему ответили, что тот называет себя Царём Иудейским, Пилат насторожился, поскольку со времён последних Маккавеев в Иудее постоянно велась борьба за престол и недостатка в претендентах на него никогда не было. После Ирода-старшего на месте единого государства образовалось несколько маленьких царств, управляемых его многочисленными потомками, так что уже невозможно было понять, кто имеет право наследовать власть, а кто не имеет.

Прокуратор понимал, что не с его полномочиями решать вопрос о жизни или смерти отпрыска царского рода, между тем как в случае беззакония всегда остаётся повод и возможность для мести. Он знал о судьбе последних Маккавеев, Аристовула и его сына Александра, погибших от рук подосланных убийц, но не по приговору сената или императора, несмотря на многочисленные восстания, поднимаемые ими против империи; при этом Аристовул последние годы жизни находился в римском плену, то есть был в руках римского правосудия, и был предательски убит лишь после освобождения перед отъездом на родину. Понтий также хорошо знал, что постигло всех, кто был причастен к смерти Помпея, который хотя и не был царём, но иногда назывался Царём Царей; а когда говорили, что царская кровь священна, это не было пустым сотрясанием воздуха. Видя сложность своего положения, прокуратор сам решил допросить осуждённого. По окончании допроса он, очевидно, вполне уяснил смысл будто бы произнесённой Иисусом фразы: «Царствие моё не от мира сего», но, решив полностью обезопасить себя, пошёл на хитрость, призванную ещё и ущемить самолюбие иудеев.

Перед Пасхой власти отпускали на свободу одного из осуждённых. Поэтому, зная, что среди собравшихся на площади большинство людей поддерживают первосвященников, Пилат с издёвкой предложил отпустить на свободу Царя Иудейского, на что слуги и клиенты первосвященников подняли шум, требуя освободить Варавву, обвиняемого в заказном убийстве; чтобы окончательно снять с себя ответственность за последующие события, Пилат спросил: «Хотите ли, чтобы я распял царя вашего?» — «Нет у нас царя, кроме Кесаря», — отвечали ему. Хитрый Пилат мог быть доволен случившимся: он добился того, чего не мог добиться силой в начале своего правления, когда приказал внести ночью в Иерусалим знамёна когорт с изображением императора. Евреи воспротивились тогда настолько решительно, что он вынужден был удалить знамёна из города; теперь же они добровольно отдали на казнь человека, называемого ими Царём Иудейским, утверждая, что у них один царь — император. Кроме того, применение крестной казни к Царю Иудейскому несло в себе презрительный смысл.

Когда зилотам стало понятно, что задумал Пилат, они по своим каналам потребовали от первосвященников прекратить издевательства над национальными чувствами иудеев. Члены синедриона тоже поняли двусмысленность происходящего и просили прокуратора не называть Иисуса Царём Иудейским, но объявить, что так он называл себя сам. Пилат же, добившись своего, и слышать не хотел ни о каких изменениях, и на кресте, над головой Иисуса, прибили табличку с надписями аж на трёх языках: еврейском, греческом и латинском: «Царь Иудейский», специально подчёркивая суть происходящего.

Патриоты были раздражены: они были унижены такой позорной ситуацией, в какую их ввергли первосвященники. Но крестная казнь все же свершилась. Можно было, наверное, попытаться спасти Иисуса, придав символический смысл его спасению как спасению Царя Иудейского. Были известны некоторые случаи, суть которых заключалась в том, что распятому на кресте под видом утоления жажды давали выпить особый напиток, в результате чего создавалась видимость его смерти, а после снятия с креста казненного лечили нужным образом, возвращая к жизни. Марк не мог утверждать с уверенностью, что зилоты использовали подобную возможность, но, присутствуя на месте казни, видел, как по прошествии какого-то времени после ее начала распятому и измученному на кресте Иисусу давали пить какой-то напиток, обмакнув в кувшин с ним губку и наложив затем ее на трость. Сделав несколько глотков, Иисус вскрикнул и повис на кресте, словно мертвый, а на третий день после казни по городу распространился слух о его воскресении.

Некоторое время все сидели молча под впечатлением услышанного. Наконец один из старцев спросил его, знает ли он о вознесении Иисуса. Марк отвечал, что ему ничего не известно об этом.

Поблагодарив его за рассказ, старцы ушли; разошлись и остальные, присутствовавшие при разговоре, — нужно было готовиться к завтрашнему дню.

Собравшаяся процессия была готова отправиться в путь.

Марк попрощался с детьми, обняв и поцеловав каждого, попрощался с взрослыми, а потом подошёл к плачущей Антонии, упавшей вдруг перед ним на колени и обхватившей руками его ноги. Рыдая, она судорожно сжимала их, он же растерялся, не зная, что делать, но наконец поднял её, обнимал и гладил по голове, утешая.

— Не плачь, дорогая! Не думай обо мне — думай о внуках: так тебе будет легче. Я знаю, что могу надеяться на тебя. И ещё: обещаю вернуть тебе Александра.

По команде Иоанна процессия тронулась в путь, а Марк с готовыми уже в дорогу друзьями стоял у дома, пока они не скрылись из вида.

«Увижу ли я вас когда-нибудь ещё? — думал он. — Голод, страх и любовь управляют людьми в этой жизни.

Христиане утверждают, что в посмертном мире не будет боли, не будет страха, не будет плотской любви, поскольку все будут однополы, но «будет новое вино и новый хлеб», а я не хочу всю загробную жизнь простоять в очереди к обеденному столу». Он посмотрел на зилотов — пора и им в путь.

 

Часть третья

Ухмылка Пандоры

Тёмный еловый лес на подъёме вдруг резко уступил место светлому сосновому бору, такому же, как и он, тёплому и благодатному, всегда радостному в солнечный июньский день. Сумеречная непроходимая чащоба по сторонам дороги сменилась устремлёнными ввысь стволами деревьев с негустой кроной, сквозь которую нередко проглядывало голубое летнее небо. У корней сосен, на почве почти бестравной, с редким кустарником и такими же редкими папоротниками, на безукоризненных формой мощных стволах деревьев весело плясали солнечные пятна, словно приглашая принять участие в своём неизбывном веселье. По обочинам дороги, таким же пятнистым от предполуденного солнца и теней от крон деревьев, меж цветущего разнотравья, то тут, то там мелькали кусты орешника и малины. Тёплый, ещё не знойный поток воздуха, врываясь в открытое окно машины, приятно освежал уставшее от долгой езды тело.

— Вот мы и приехали!

Погруженный в свои мысли Виктор вздрогнул от неожиданного голоса попутчика, скорее даже не от голоса, а от той информации, от той новости, что прозвучала в его словах. Он глянул вдаль — лес кончился, а внизу, за склоном, была видна обширная долина с зелёными полями, лугами, речкой и городком, зажатым между речкой и высоким холмом, продолжением того, по какому они проезжали.

Машина выехала из леса, и Виктор, имея уже возможность полностью оглядеть долину, почувствовал, как тревожно и больно заныло сердце — совсем не так, как в последний его приезд сюда.

Дорога пошла по длинному, затяжному склону, характерному для этой местности, называемому увалом; а сам склон, обращённый к югу, порос редкими кустами можжевельника, мелким разнотравьем да осокой. «Наверное, здесь много полевой клубники», — подумал он.

— Да. Скоро здесь будут ягоды, — словно прочитав его мысли, сказал попутчик.

Виктор познакомился с ним в Загорске, где собирался нанять такси в свой родной город, но неожиданно услышал, как кто-то приглашает желающих поехать в Ильинск, куда он, бывая на родине, всегда хотел бы проехать, но так и не съездил за последние двадцать лет. И тут он понял, почему он здесь, на автовокзале, понял, что поедет туда и что этот шофёр и эта машина, — это за ним.

Они въехали в городок, на первый взгляд мало изменившийся, по мнению Виктора, что, впрочем, так и было, если не считать большими изменениями в его облике несколько пятиэтажек, построенных, очевидно, в семидесятые годы, да двухэтажные коттеджи недавней постройки. Это был обычный для средней полосы России районный город, где большую часть жилья составляли деревянные одно-, двухэтажные домики, немного кирпичных строений советского периода, а центр его зачастую обустроен купеческими домами красной кирпичной кладки дореволюционного времени. Всё было как прежде: чистые зелёные улочки, аккуратно обсаженные яблонями, благопристойные домики и дворы, неторопливые прохожие, шумливые ребятишки и умиротворённые старики на скамейках под окнами. Они проехали мимо стадиона, вокруг которого не изменилась даже ограда, мимо церкви, где изменения были значительные и благоприятные — она была отремонтирована и заново покрашена, — и остановились около гостиницы, находившейся там же, где она была и раньше, двадцать лет назад. Попутчик, попрощавшись, уехал, а Виктор прошёл в гостиницу, где, как оказалось, не было свободных номеров. Администраторша услужливо предложила снять однокомнатную квартиру, находившуюся поблизости, и Виктор, не обременённый багажом, охотно согласился последовать за ней. И вскоре они были около двухэтажного дома из силикатного кирпича, вошли во двор, чисто убранный, с растянутыми вдоль верёвками для сушки постиранного белья и с несколькими небольшими вишнями под окнами да грядками зелёного лука и чеснока. Постучав в одну из трёх дверей на первом этаже, провожатая взяла у хозяйки ключи и, открыв предлагаемую квартиру, вошла внутрь, приглашая Виктора. Квартира была однокомнатная, чистая, уютная — она понравилась Виктору. У одной стены стоял шкаф для одежды, рядом с которым располагались умело устроенные стеллажи для книг, полностью заставленные ими, а у противоположной стены стоял просторный, уже разложенный диван, и хотя некоторое неудобство создавало развешенное на верёвке женское бельё во дворе за широким окном, но и с этим можно было мириться, поскольку любоваться из окна всё равно было не на что. Кухня, ванная — всё было пристойно, правда, не было горячей воды, но, по признанию провожатой, её не было и в гостинице, зато в городе была баня и частная сауна.

Провожатая ушла, оставив ключи; а Виктор, раздевшись, помылся под душем прохладной водой, освежаясь после двух суток мучений от жары, духоты и сутолоки, вскипятив воду в чайнике на газу, выпил кофе «Три в одном», оставшийся после дороги, и, расстелив чистую простыню, взятую из шкафа, прилёг на диван, наслаждаясь прохладой комнаты и чистотой тела. Поезд, на котором он приехал, прибыл в Загорск поздно ночью, почти утром, Виктор толком не выспался, поэтому неожиданно быстро заснул, а проснувшись, почувствовал себя вполне бодрым и энергичным. Причёсываясь перед зеркалом, вдруг с досадой вспомнил, как с удивлением, даже с изумлением, смотрела на него молодая администраторша, хотя уже давно привык видеть недоумение во взглядах незнакомых людей, обращавших внимание на его седые, почти сплошь белые волосы на голове.

Он вышел в город, прошёлся по знакомым улицам, почти ни в чём не изменившимся, подошёл к зданиям техникума, где проучился четыре года, а затем был призван на службу.

Техникум уже перестал существовать: не было ни официальной вывески с названием учреждения, ни каких-либо признаков учебного заведения; а двор между бывшими учебными корпусами был загромождён штабелями расфасованного пиломатериала, что было понятно, поскольку ничем другим, кроме леса и сельскохозяйственной продукции, этот край торговать не мог. По улице, ведущей из города, он вышел к речке, где раньше был мост с ажурными фермами из калиброванных брёвен, а теперь, вместо деревянного стоял крепкий бетонный; за речкой располагалась деревня, одно время там снимали жильё ученики того техникума, в котором учился Виктор. Он и сам один год вместе с двумя друзьями жил на квартире, если можно было назвать квартирой старую ветхую избу с полуразвалившейся оградой, с таким же старым и немощным хозяином, забытым собственными детьми и смертью, и с его сожительницей, маленькой пожилой женщиной, всю свою жизнь до того прожившей в няньках у чужих людей и которую он называл «х-вой посудиной». Она страдала из-за разросшихся аденоидов и постоянно была пьяна, отчего воздух внутри избы был спёртым, наполненным тяжёлым перегаром и запахами нередких старческих неожиданностей.

Кроме них, трёх подростков, учившихся в техникуме, в доме постоянно жили или иногда просто ночевали два-три человека разного пола, спавших по разным углам на железных кроватях, откуда временами доносился хруст и скрежет наряду с подозрительным хлюпаньем и шёпотом постояльцев. Сами хозяева спали на печи, обыкновенной русской печи, достаточно просторной и тёплой, обычном излюбленном месте русских стариков, а они, ученики-подростки, на полатях, — деревянном дощатом настиле над частью жилого помещения под потолком, на расстоянии чуть более полуметра от него. Спать там, было хотя и было жёстко, но всегда тепло.

Старая алкоголичка искала и использовала любую возможность для попойки, а жители деревни, зная об этом, помогали ей в поиске постояльцев, в основном случайных и однодневных, неизвестно что плативших ей, но обязательно пьяных к ночи вместе с хозяевами. Виктору нередко приходилось быть свидетелем скандалов, происходивших в доме, а иногда даже участником сцен, неприятно действовавших на него. Он до сих пор помнил, как однажды к вечеру хозяйка привела в дом очередных постояльцев: девушку с грудным ребёнком и мужчину лет сорока довольно потрёпанной наружности. Вечер, как обычно, прошел со спиртными возлияниями, в которых девушка не принимала участия; постоялец же хвастался своими похождениями на курорте, а когда все успокоились и свет в доме погас, потрёпанный хмырь начал приставать к молоденькой постоялице. Никто не спал; все слышали происходящее внизу, но никто и не пытался в него вмешаться. Виктору показалось, что девушка, неуверенно отвергавшая приставания потрёпанного, начала уставать и была в отчаянии, и он сказал громко и резко: «Оставь её в покое»!

Всё утихло; хмырь ушёл на свою кровать, где его больше не было слышно, успокоилась и постоялица, у которой не плакал даже младенец; на следующий день она уже не появилась в доме.

Представляя теперь, насколько был несведущ в понятиях о половых отношениях, насколько идеализировал отношение к женщине, он с усмешкой вспомнил, как к ним на полати взобралась женщина, пищавшая прежде на печи, щипаемая пьяненьким хозяином, пока слышавшая это хозяйка не решила возмутиться. Гостье было лет тридцать; говорили, что она спившаяся и гулящая жена местного агронома, но всё равно было непонятно, как она оказалась в их доме.

Улёгшись рядом с Виктором, она пыталась обнимать и щекотать его, не вызывая, впрочем, у того ничего, кроме раздражения; ему и в голову не могло прийти, что он может обладать этой женщиной, и та, в конце концов устав от своих бесплодных попыток, фыркнув, перебралась на другой край полатей, улёгшись рядом с Валькой, который был на два года старше Виктора. Всё почему-то вдруг стихло, и он быстро уснул. К счастью, они жили на этой квартире всего один год, так как к следующей осени было построено хорошее двухэтажное общежитие для учащихся техникума, но с хозяйкой своей бывшей квартиры он всё-таки встретился пять лет спустя, уже при других обстоятельствах.

Перейдя по мосту через речку, неспокойную и перекатистую, похожую нравом на небольшую горную, Виктор вошёл в деревню, вовсе не узнаваемую им сейчас: половина чёрных изб, составлявших её, исчезла, а на их месте выросли притязательные одно- и двухэтажные домики, окружённые высокими заборами, — бывшая колхозная деревня превращалась в дачный посёлок. По дороге, давно не ремонтированной, с побитым потрескавшимся асфальтом, местами рыхлым и комковатым, как сухая пашня, он поднялся на холм, куда частенько взбегал раньше, пытаясь заниматься спортом, а позднее гулял с девушкой, познакомившись с ней на вечере танцев, проводившемся в актовом зале их техникума. А по обочинам дороги стояли старые корявые берёзы, настолько старые, что, когда говорили, что эта дорога, считавшаяся частью Сибирского тракта, построена ещё во времена Екатерины Великой, можно было не сомневаться в этом. Вид этой дороги и этих берёз создавал ощущение абсолютного отсутствия временного разрыва, словно то, что связано для него с этой дорогой, происходило только вчера, а не два десятка лет назад; и он почти физически ощущал это отсутствие.

Его вечерние прогулки с этой девушкой мало отличались от его утренних пробежек: настолько они смущались в присутствии друг друга, несмотря на то что она была старше и, надо думать, менее наивна, чем он, — но всё было именно так, очевидно, по той причине, что они были юными и просто мало знали друг друга. Однажды вечером они шли по городу, и Виктор, обняв её правой рукой за талию, левой держал её правую руку, когда им навстречу прошла группа местных ребят одного с ним возраста, и от этой встречи можно было ожидать чего угодно, учитывая натянутые отношения студентов с местной молодёжью, но из толпы раздалось лишь сдержанное: «Держи её крепче, иначе убежит», — и ни смешка вдобавок. Спустя минуту спутница попросила отпустить её руку. Они встречались не больше месяца, из которого неделю — перед его уходом на службу в армию, а накануне отъезда она пригласила его в гости, сказав, что дома никого не будет, но он не пришёл, а через день у военкомата, провожаемый друзьями, передал ей справку, полученную взамен сданного паспорта, сохранить которую самому не представлялось возможным. Их переписка продолжалась более полугода, самое трудное время его службы в учебном отряде «подплава», а потом всё стало обыденным и тоскливым. Поскольку служить ему предстояло три года, он написал, что не хочет с ней переписываться, не хочет, чтобы она ждала его; больше он не получил от неё ни одного письма.

Прошло два с половиной года; он ушёл в отпуск со службы и решил восстановить ту справку, дававшуюся при сдаче паспорта. Поскольку за ней нужно было обратиться в военкомат, он оделся в военную форму, но, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, накинул на себя плащ, застегнув его наглухо до самого верха, а бескозырку уложил в маленький кожаный чемоданчик, с каким и отправился на теплоход, курсировавший в то время по реке. Прямой дороги между центром района, где он жил, и центром района, где учился и призывался на службу, не было, хотя расстояние между ними составляло чуть больше пятидесяти километров; когда замерзала речка, то приходилось добираться домой или на учёбу через областной город, что было в четыре раза дальше.

Купив билет на теплоход, Виктор ждал его прибытия, сидя на скамейке в здании пристани, когда рядом подсела пожилая женщина, заведшая ничего не значащий разговор, от которого он не решился отказаться, не желая обидеть попутчицу, позднее признавшуюся в том, что из доверия завязала с ним знакомство, опасаясь дорожных неприятностей. Теплоход наконец прибыл, и они разместились в каютах третьего класса — так назывались обширные кубрики под палубой с жёсткими сиденьями типа «рундуков», как на плавбазе, к которой швартовалась иногда их подводная лодка. Это судно было самым настоящим теплоходом — с буфетом, рестораном и всем остальным, а не теми пассажирскими судами, появившимися позднее и имевшими названия «Ракеты» и «Кометы»; поездка на нём больше походила на отдых, речной круиз; к сожалению, все эти теплоходы куда-то исчезли, как практически исчез и грузовой речной транспорт. Виктор сходил в буфет, на переборке которого висела местная стенгазета, посвящённая Дню Военно-морского флота. Он вспомнил про свой праздник в предстоящее воскресенье и, решив отметить его заранее, купил сто граммов коньяка, который никогда не пил раньше. Выпив, вдруг поперхнулся от неожиданной его крепости, поскольку думал, что это какое-то вино, не столь крепкое, как водка. Возвратившись в кубрик, он сел на прежнее место, заметив, что следом вошла и устроилась на соседней скамье молодая девушка; вместе с ней в сердце Виктора вошла непонятная тревога. Поблизости расположились четверо курсантов речного училища, одетые в одежды, похожие на его форму, и он забеспокоился, что они опередят его и раньше заведут разговор с незнакомкой, но те не обращали на неё внимания, очевидно, она казалась им старше, чем нужно. Словно оправдываясь, Виктор сказал попутчице, что в помещении душно и снял плащ.

Окружающие отреагировали на это с явным удивлением, ему же было приятно это удивление, дававшее большую уверенность для знакомства с хорошенькой соседкой.

Впрочем, его волнения были напрасны: разговор сложился как-то сам собой. Она вела себя дружелюбно, доброжелательно, не кривлялась и не жеманничала, и ночь в пути прошла почти незаметно; к утру они уже дремали, сидя на лавке, прижавшись друг к другу и прислонившись головами. Теплоход между тем, прибыл на нужную им пристань.

Оказалось, что его новая знакомая тоже добиралась в Ильинск, но до него ещё надо было ехать автобусом, а он должен был прийти часа через два. Погода выдалась отличная: было жаркое утро, Виктору было легко и свободно, он не чувствовал ни стеснения, ни смущения в присутствии Юли — так звали его знакомую, — и было похоже, что у неё такое же настроение, дававшее им возможность шутить и смеяться, обмениваясь безобидными колкостями. Он поцеловал её и отпрянул вдруг, словно опасаясь, что она ударит его в ответ, но ничего не случилось: она улыбалась всё так же весело, но немного смущённо, а спустя некоторое время сказала смеясь:

— Однажды парень, с которым я встречалась когда-то, сказал: «Посмотри, какая луна!» — и поцеловал меня, воспользовавшись моментом. Я ударила его поленом, взяв его с поленницы, около которой мы стояли.

Подошёл автобус, желающих уехать было очень много, и получилось так, что Виктор, постаравшись пропустить Юлию и других пассажиров вперёд, оказался последним и стоял на ступеньках автобуса около двери. Ему было совсем не безразлично, где находится его попутчица; однако вскоре она почти со скандалом протиснулась к нему, став рядом, и так стояли они в тесноте автобуса, прижатые друг к другу.

— Вон тот мужик — он и сейчас ещё смотрит — уставился на меня и в глаза заглядывает, — сказала Юля.

Виктор, поймав взгляд мужчины, с угрозой посмотрел на него — тот отвернулся и больше не смотрел в их сторону.

Они благополучно приехали в Ильинск. Виктор сходил в военкомат, для чего ему пришлось достать из чемоданчика бескозырку, несколько помятую, но и с этим он быстро справился, а увидев его в полной форме, Юлия сказала:

— Только теперь я поверила, что ты служишь.

— Да, вот… Уже два с половиной года. Хотя осталось полгода службы, но немного обидно… Брат только что ушёл на службу, будет служить два года, а я три.

Потом они долго гуляли по городу, и Виктор даже заметил несколько знакомых лиц, а проходя мимо загса он в шутку сказал ей:

— Пойдём распишемся?

— Нас не распишут, — отвечала она.

— Мы скажем, что нам больше нельзя ждать.

— Пошли, — отвечала она.

«Господи! — думал он сейчас. — Ну почему я не пошёл тогда туда, куда сам звал?» — понимая между тем, что это всё равно ничего бы не дало: они даже не были прописаны в том районе. Он проводил её до автобуса, на котором она уехала в село, где жили её родители, а сам отправился обратно на таком же теплоходе, и этой же ночью целовался уже с другой попутчицей. Их переписка была вялой, почти необязательной, а через полгода после этой встречи Виктор демобилизовался, отслужив свои три года, а заодно побывав в очередном отпуске.

Возвращаясь домой из Петропавловска-Камчатского, он увидел в аэропорту Свердловска схему воздушных сообщений края, обратил внимание на город в Тюменской области и решил, что поедет туда; и у него были на это свои причины. Он поехал туда после Нового года, в январе, и был благодарен матери, снабдившей его валенками, поскольку в ботинках, в какие он был одет, там было невозможно выжить.

Испытав пятидесятиградусные морозы, полярную ночь и «чёрную пургу», Виктор взял летом отпуск с намерением поступить в Политехнический институт в Загорске, и в конце июля прилетел в Москву, где в аэропорту прибытия долго ходил по скверу, ошеломлённый запахом зелени, лета, солнцем средней полосы России и небом, знакомым ему с детства.

Через сутки он был в Ильинске, приехав, как и сейчас, на такси; Юлия не сразу узнала его, но уже вечером натянутость в их отношениях исчезла, все было как тогда, год назад, на том теплоходе, где они познакомились. Юля училась в Ленинградском педагогическом институте на третьем курсе и летом проходила практику в детском доме Ильинска, а Виктор, устроившись в гостиницу, готовился к экзаменам в институт. Дорога туда и обратно занимала четыре часа, и в любом случае, даже при сдаче экзамена, он успевал к вечеру вернуться назад в гостиницу. Это были незабываемые дни: самые светлые и беззаботные, как ему сейчас казалось, в его жизни. Он или готовился к экзаменам, или ездил сдавать экзамены, а она была занята работой; но случалось, что даже днем они были вместе, устраивая игру с ее подопечными по поиску клада, в качестве которого использовались сладости, купленные им и спрятанные заранее, или все вместе ходили на пляж купаться и загорать. Зато все ночи напролет они были неразлучны, гуляя по городу или в его окрестностях, и, несмотря на то что они оба были чужими здесь, случилось только две незначительные стычки с местными ребятами. Их отношения не заходили дальше взаимных поцелуев, и в этом Виктор всю последующую жизнь казнил себя, поскольку понимал потом, что инициатором последующих событий должен был быть он, тем более что Юля неоднократно явно давала понять их возможность. Однажды он уезжал на экзамен, и вместе с Юлей его пришли провожать несколько её воспитанниц, теснившихся у входа в автобус при посадке и желающих ему «ни пуха, ни пера», а из уст Юли прозвучала шутливая угроза, что если он не сдаст экзамен, то она сделает с ним то, чего даже сама боится. Сейчас он думал, что был дурак дураком, не решившись настоять на близости, несмотря на столь явные намеки; но и она, делая их, брала на себя какую-то ответственность, давая повод надеяться на встречные действия; когда однажды Виктор решился расстегнуть её кофточку и коснуться её груди, а она заплакала, он растерялся, испугавшись, что глубоко обидел её, и тут же решил уйти, но она вдруг повисла на его шее, успокаивая и уговаривая не придавать значения её слезам. Он не знал, вызваны ли были эти слезы долгим ожиданием его действий или необычностью, новизной её ощущений, но то, что она ждала, желала близости, сейчас он знал точно; другое дело, что, так же как и он, не могла решиться на это.

А он любил. Боже, как он её любил! Ночи напролет до изнеможения целовал её, не замечая, как проходит время. Ей, очевидно, казалось, что его экстаз имел более определённое значение, но это был моральный экстаз: он купался в её ладонях, наслаждаясь тем, что она идет навстречу, что она отвечает ему. Однажды вечером они поднялись на холм (у его подножия и на нижнем склоне располагался город) и, выбрав удобное место на опушке леса, развели костер.

Опустились сумерки, лес был темный еловый, да и ночь была под стать ему: темная, глухая августовская ночь. Целуясь, они сидели у костра, несмотря на то что упала тяжёлая роса и было довольно прохладно, а в темноте трудно было найти дрова для костра; но им даже удалось поспать немного, потому что утром, уже при ярком солнце, пробираясь сквозь высокую, мокрую от тяжёлой росы траву, они весело и беззаботно смеялись, причем ему казалось, что она явно подтрунивала над ним, несшим её на руках по густой, мокрой траве.

Уезжая из города, они устроились на заднем сиденье автобуса и без стеснения целовались на виду у всех, а когда ей пришло время выходить на своей остановке, она с цветами, провожаемая им, смущенно улыбалась доброжелательным шуткам пассажиров; у него до сих пор почему-то больно сжималось сердце при воспоминании об этой ее улыбке. Позднее попутчики спросили его, была ли та девушка, что ехала с ним, его невестой, а он ответил что-то невнятное и лишь потом, спустя некоторое время, понял, что уже тогда впервые предал её.

Он сдал тот последний экзамен и уехал в родную деревню к матери, где на второй же день его приезда жена брата, ушедшего в армию, сообщила ему, что приехала Вера — с ней он встречался во время того самого отпуска по служб е — и просила передать, что будет ждать его там же, где и раньше. До самого вечера Виктор не был уверен, что пойдет на встречу; они все же встретились, но он и сейчас не мог понять того, что произошло потом. Да, было явное чувство узнавания, да, была непринуждённость в общении, но ведь он же чувствовал отчуждённость к ней в своей душе, где было сумрачно и пусто. При расставании Вера сказала, смеясь:

— Когда я собиралась на свидание с тобой и стояла перед зеркалом, двоюродная сестра, заметив, что я поправляю груди, пошутила: «Видимо, они соскучились по мужским рукам».

Он проклял себя в ту ночь, идя в темноте по знакомой дороге и повторяя одно и то же: «Все, Юлька, все!» — а дойдя до родника, вода которого струилась из-под высокого холма по деревянному желобу, падая с высоты полутора метров, и даже в самую жаркую погоду была такой, что при питье от нее сводило скулы, разделся и стоял под этой струей, пока не начались судороги во всем теле.

На следующий день пришла телеграмма, что Юля надеется встретиться с ним в областном городе — он не ответил на нее; затем было письмо, полное сожаления о несостоявшейся встрече, но и его он оставил без ответа.

Кто бы знал, как он себя чувствовал! Однажды, бродя с ружьем, взятым им у брата, по заливным лугам на другом берегу реки, он приставил ствол с взведённым курком себе под подбородок, уверенно дотягиваясь рукой до спускового крючка, отчетливо понимая, что может на него нажать; и не было ни страха, ни сожаления, но было также понимание, что этим он не отделит себя от своих мук. В конце концов он написал ей обо всем, что произошло, просил забыть о нем, просил прощения; однако уже тогда, когда он вернулся на север, письма продолжали приходить день за днем; и только тогда, когда в ее письме прозвучало явное отчаяние, выразившееся в одной фразе: «Совесть-то у тебя есть?» — Виктор отослал телеграмму: «Жди письмо». Он отправил такое же письмо, как раньше, уже в Ленинград — с просьбой забыть о нем, с просьбой прощения, а вскоре получил драматический ответ, в котором не было ни слова упрека, ни намека на него, но лишь слова утешения и сочувствия, словно детям, с которыми она работала: «Уронили Мишку на пол, оторвали Мишке лапу; всё равно его не брошу, потому что он хороший». Оказалось, что первое его письмо получила её сестра и не передала ей, сказав позднее, мол, он обязательно напишет. В каждой строчке полученного письма чувствовалась её боль, её мука; она просила его приехать в Москву, моля о встрече, но он, в свою очередь, просил больше не писать ему, а на последний телефонный разговор, самим же заказанный, не пришел, поскольку был до беспамятства пьян. Потом во сне услышал, словно она громко позвала его, и это случилось через неделю после их последнего несостоявшегося разговора по телефону; но что означал этот вскрик, этот вздох, этот возглас — для него не было понятно ни тогда, сразу после этого сна, ни сейчас спустя двадцать лет. Позднее он послал ей телеграмму на адрес её родителей с поздравлением по случаю дня рождения и получил ответ: «Будь счастлив, Виктор!» — а ещё позднее женился на Вере.

Он обошел все значимые и памятные для себя места: пляжи, где они купались и загорали вместе с её воспитанниками, где играли в патриотические игры, а встретившись уже вдвоём, проводили время так, словно были одни во вселенной: им никто не помешал во время их встреч.

Уже поздно вечером он вернулся в свою квартиру, купив по дороге кое-что из овощей да из снеди, и сидел в сумерках, не включая свет, не притрагиваясь ни к еде, ни к выпивке. На дворе была вторая половина июня, цвели тополя, их пух в безветренную погоду белым одеялом устилал землю.

Вспоминалось часто (впрочем, это не то слово: он помнил об этом всегда), как во время цветения тополей, именно в такую тихую, безветренную погоду, они в отцом возвращались днём с речки, расположенной в ста метрах под горкой, а тополиный пух набело покрыл грядки лука, посадки картофеля — всё, что не было покрыто густой зелёной травой, хотя и она была не совсем зелёной из-за упавшего на неё пуха. Размышляя, отец сказал: «Ведь он словно порох» — и тут же поднёс спичку к белому покрывалу на земле, мгновенно вспыхнувшему и исчезнувшему в пределах вытянутой руки. С криком: «Давай, туши!»— отец фуражкой пытался сбить пламя, тут же возвращавшееся на прежнее место, оставляя бесполезными все попытки погасить его.

Уже безучастно наблюдая за происходящим, Виктор видел, как огонь, достигая густой зелени, постепенно тух, оставив после себя словно прополотые огородные посадки, контрастно выглядевшие по сравнению с той белизной, какую представляли раньше.

Он стоял у окна — бельё во дворе убрали, там было пусто и тихо, уже давно смолк и свист ласточек, рассекавших вечернюю синеву неба над городом, — и думал о том, что там, откуда он приехал, ещё лежит снег, который сойдет не завтра, и вспомнил своего знакомого, сказавшего по этому поводу однажды: «Мой батя постоянно говорит мне: «Сынок!

За что же ты так наказал себя?» Он имел в виду то, что я столько лет на севере».

Долго ожидая, когда сумерки окончательно сгустятся, он вспомнил, что сейчас летнее солнцестояние, а ночи пока так и останутся серыми в этой местности и не будут такими темными и глухими, как в августе. Снаружи прошла женщина, поглядев на окна квартиры, и остановилась, словно в нерешительности, у дверей подъезда. Виктор задернул занавески на окне и, отойдя, включил свет в комнате; потом, решив поужинать, отправился на кухню, намереваясь помыть овощи, но тут раздался звонок у двери, и он вынужден был вернуться, чтобы открыть её. За порогом стояла знакомая администраторша гостиницы, приведшая его на эту квартиру.

— Можно войти? — улыбаясь, спросила она.

— Да, да. Конечно! — он был несколько растерян неожиданным её визитом, но быстро нашелся, что сказать.

— Я тут собрался поужинать… Не составите мне компанию?

— Я вообще-то не рассчитывала на ужин, однако не откажусь.

— Тогда помогите его приготовить.

— С удовольствием, но мне надо переодеться.

— Право, не знаю, что вам предложить.

— Не беспокойтесь, я разберусь сама.

Она вернулась в комнату, где хлопала некоторое время ящиками бельевого шкафа, а когда появилась на кухне, Виктор снова удивился: на ней был простенький, недлинный халатик, делавший её необычайно привлекательной и домашней.

— Вот и я!

А заметив удивление Виктора, смеясь сказала:

— Вы, очевидно, думаете, что я здесь не первый раз? Вы правы — не первый. Это моя квартира; просто она сейчас свободна, потому что я недавно переехала к маме — она немного приболела.

— Да, мама — это свято.

Она внимательно поглядела на него, но, не сказав ничего, занялась продуктами.

Ужинали не спеша; гостья не отказывалась от выпивки, и вскоре разговор перешел в непринужденную фазу. Инна — так её звали — рассказала, что окончила педагогический институт, некоторое время работала в местной школе, вынужденная вернуться в родной город из-за болезни матери, но потом устроилась работать в гостиницу: зарплаты учительницы не хватало, чтобы прожить в наше время с больной матерью, а квартиру ей дали еще во времена «исторического материализма». У матери никого больше нет, кроме неё: отец умер несколько лет назад, а брат погиб неизвестно почему при выводе войск из Германии. Виктор, в свою очередь, рассказал о том, что учился в этом городе, но так и не смог внятно объяснить причину своего приезда сюда, несмотря на то что не скрывал от Инны о своей прошлой любви. Уходя, она сказала:

— Ты мне очень понравился, и я бы осталась с тобой — я не святая, однако не сплю с клиентами гостиницы, к тому же знаю, что ты любишь её, что надеешься на встречу с ней, хотя честно не признаешься даже себе.

Она ушла, и Виктор быстро уснул, а проснулся уже поздно утром и, собравшись, пошел на автостанцию, намереваясь поехать в село родителей Юлии. Он был там к полудню; а назвав фамилию семьи и то, что они учителя, был сопровожден к довольно просторному деревянному дому, называемому в народе «пятистенным», откуда на зов его

ібо сопровождавших вышла моложавая женщина, недоуменно на него глядевшая.

— Вы простите меня, может быть, я напрасно вас беспокою, но для меня это очень важно: я был знаком с вашей сестрой, как я понимаю, с Юлией. Больше того, любил её, но получилось глупо, нехорошо получилось: мы расстались.

— Вы Виктор?

Он отвечал удивлён.

— Вы, наверное, зря приехали. Я всю жизнь надеялась увидеть вас, поглядеть вам в глаза и плюнуть в них. Но почему-то сейчас я не могу этого сделать, хотя вы — проклятие всей нашей семьи.

Похолодевший Виктор молчал, не зная, что ответить женщине.

— Подождите здесь, я не хочу впускать вас в дом: вы принесли нам несчастье, не надо продолжений.

«Не ходи по старым адресам», — думал он отрешённо, но кроме разочарований эта фраза сейчас обещает, очевидно, ещё и трагедию. В душе было пусто и холодно, когда он взял листок, что принесла ему женщина, и, развернув его, прочитал то, от чего больно сжалось сердце.

«Родные мои, простите за то, что я сделала. Я люблю его, но он не может быть со мной, а я не могу без него. Я люблю вас, мои милые! Прощайте!»

Он оперся о забор: ноги резко подкосились, словно потеряли жесткость. С трудом взяв себя в руки, спросил глухо:

— Когда это произошло?

— Тогда же, в конце сентября, в Ленинграде.

— Кто же мне ответил на поздравительную телеграмму?

— Я. Мне хотелось вас убить, однако хватило сил, чтобы так ответить.

— Где ваши родители?

— Их уже нет в живых. Вам не у кого просить прощения, а я вас не прощу. Это вы скрыли от нее то письмо?

— Да. Надеялась, что она простит вас и что вы будете вместе.

— Я понимаю вашу неприязнь ко мне, но должен сказать, что мы были одинаково бестолковы. Однажды мы загорали с ней где-то в поле, никого кругом не было, целуя её, я говорил: «Я хочу тебя». Она ничего не ответила.

— Значит, у нее были на это свои причины.

— Где она похоронена?

— Там, в Ленинграде.

— Оставьте мне свой адрес, если можете.

— Зачем вам? — ответила собеседница подозрительно, но тут же поправилась:

— Я вижу, что вы тоже не балованы жизнью; сейчас напишу.

Она принесла листочек бумаги; он сложил его аккуратно, положил в карман и, поклонившись низко, пошел обратной дорогой, не замечая, что за ним наблюдают из-за заборов, из окон, из открытых дверей. Теперь он знал, что означал ее возглас в его сне: быть с ним любой ценой. По дороге ему встретился «жигуленок», он остановил его и попросил довезти до Ильинска, пообещав заплатить неимоверно; на нем и вернулся назад, а вернувшись, уселся в кресло, закрывшись в своей квартире, совершенно опустошённый. В душе были боль, холод, абсолютное безразличие ко всему, а в голове почти полное отсутствие мыслей.

Он не помнил, сколько времени находился в этом состоянии; но потом вдруг все исчезло так, словно никогда не было ни этой мучительной боли, ни этого кресла, ни этой комнаты, а была лесная дорога на берегу реки Обы в Бургундии.

Отряд приближался к перекрестку дорог; одна из них вела к монастырю Клерво, основанному святым Бернаром, памятным Анри тем, что дед и отец часто рассказывали о канонике, с которым поддерживали при жизни хорошие отношения, а самого шевалье в детстве иногда привозили сюда по случаю праздника или по причине какой-нибудь болезни. Связь с обителью не терялась и позднее: вот и сейчас поход, из которого они возвращались, был частично обусловлен тем, что теперешний настоятель, хотя и лично просивший о помощи Анри, добился от графа Бургундии и императора Германии Фридриха Рыжебородого разрешения наказать распоясавшегося феодала из соседней с Бургундией провинции Шампани, своими постоянными разбойными набегами разорявшего пограничные мелкие города и поместья. Хотя Фридрих обязал заняться этим графа де Монтбарда, тот счел нужным переадресовать приказ своему вассалу — графу д'Арм, кем и был Анри, что было странно по причине того, что Анри имел в своём распоряжении вдвое меньше рыцарей, чем противник. Несмотря на свое недовольство приказом, он не стал возражать, а собрав вассалов в очередной набег разбойника, догнал его в пределах Бургундии и разбил отряд, состоявший из пятнадцати рыцарей и около пятидесяти пеших воинов.

Разоружив грабителей, он отпустил уцелевших вассалов по домам, снабдив их подводами для раненых и погибших, а их раненого сюзерена под стражей отправил в Дижон — ожидать суда Фридриха. Остановившись на перекрестке, Анри отослал посыльного в монастырь с донесением о победе, а сам предложил рыцарям снять доспехи и, поделив добычу, разъехаться по имениям. Наградив отличившихся из своей части добычи и особо выделив четверых лучников, вооруженных тяжёлыми луками со стрелами, пробивавшими броню рыцарских доспехов, он ещё раз поблагодарил воинов за службу, и отряд разделился на перекрёстке, с тем чтобы разъехаться по домам. Попрощавшись и отстав от обоза, Анри в сопровождении друга Генриха, шевалье и своего вассала, налегке, без доспехов, не спеша, продолжал путь домой.

— Ты не в обиде, что я наградил за твоей спиной твоего Жака?

— Ну что ты! Я и сам подумываю, как помочь его семье.

— Жаль, что многие из наших воинов воюют босыми. Но если бы не лучники, мы не обошлись бы без потерь.

— Да… — задумчиво произнес Генрих. — Когда они построились для атаки… когда противник построился, — поправился он, — я начал молиться во спасение.

— Атака лучников оказалась решающей: надо же, в самом начале боя вывести из строя пять рыцарей, причем трое были убиты, я уже не говорю о потерях пешего противника. Остальные видели это, что и решило исход сражения — нашей атаке они не долго сопротивлялись.

— Ты мне вот что скажи: как тебе, Анри, пришла мысль изготовить такие мощные луки?

— Знаешь, однажды в какой-то стычке в меня попала стрела; выстрел был очень сильный, стрела пробила латы, но наконечник вошел в броню лишь наполовину, что и спасло меня. Тогда я и подумал использовать в качестве лучников очень сильных воинов, а лучше изготовить луки, с которыми управились бы два или даже три человека.

— Ты думаешь, у Фридриха не будет неприятностей с нашим королем после этого боя?

— Хозяйка в Бургундии больше наша графиня Беатрис, жена Фридриха. Я не думаю, что будут проблемы.

Столкновение произошло на нашей территории, свидетелей нападения много, среди них и настоятель монастыря, а это авторитетный свидетель.

— Все-таки мне никак не понять, почему граф де Монтбард решил поручить это дело только нам, тебе, я имею в виду? Проще же было собрать ополчение более значительное, без риска на поражение.

— Мне тоже не дает покоя этот вопрос, но, кажется, я знаю ответ: сюзерен недолюбливает меня, у нас с ним натянутые отношения. Ему не нравится, что Беатрис благоволит мне, учитывая заслуги моих предков; но и она вынуждена с ним считаться после его женитьбы на Лукреции, её родственнице, поэтому, вредя мне, граф ничем не рискует; а наши отношения заметно ухудшились после его свадьбы, и это странно.

— Думаешь, он рассчитывал на наше поражение?

— Моя ли гибель, наше ли поражение — ему выгодно и то и другое.

— Неприятная, однако, ситуация, но говорят, что Лукреция не любит его и близко не подпускает к себе? Она даже в первую брачную ночь ночевала отдельно от него, а потом и вовсе отделила своё жилье от других зданий замка подъёмным мостом.

— Это ничего не значит: граф богат, вассалов у него много — Беатрис вынуждена с ним считаться.

— Ну а как же твоя свадьба с Маргаритой?

— Ты же знаешь, что уже всё готово к ней, и мы намеревались обвенчаться неделю назад, но тут как раз этот поход. Впрочем, венчание было назначено уже давно, но отец Маргариты воспротивился.

— Почему? — удивился Генрих.

— Он всегда относился настороженно к нашему роду и, как истинный бургунд, считал, что его красавица-дочь должна выйти замуж только за бургунда.

— Я слышал, что твой предок был греком, но какое это имеет значение?

— Не для всех это выглядит так, как для тебя.

— А как же это произошло?

— Мой род, по преданию, восходит к ветеранам Александра Македонского, поселившимся в Сирии. Еще двести лет назад у нашей семьи были там земельные владения, но при Василии Болгаробойце, императоре Византии, мусульмане захватили их. Род обеднел, а во время Первого Паломничества к кресту мой дед, тогда еще молодой, оказал какую-то значительную услугу крестоносцам, и в благодарность за это герцог Норманнский просил императора Алексея Комнина отпустить его во Францию. Здесь он был принят королем, и ему был дан титул графа, а пройдя оммаж и инфеодацию, он стал вассалом герцога, однако позднее отец сменил сюзерена.

Он помолчал немного, потом добавил:

— Старый шевалье, отец Маргариты, хотя и был хорошим, верным вассалом, фактически другом моего отца, но, как видишь, не совсем рад, что я буду его зятем; и если бы не упорство Маргариты, это вряд ли случилось бы. А мы обвенчаемся завтра или послезавтра, в общем, скоро.

— Ну что же, буду рад погулять на твоей свадьбе.

Они выехали к берегу реки; обоз был уже далеко, но им незачем было торопиться, а поскольку погода была благодатная, то решили искупаться. Спешились и, раздеваясь, Генрих спросил:

— Перед утром я слышал, как ты стонал во сне. Тебе что-то снилось?

— Сиденье под головой было жестковато, — пошутил Анри, а сам подумал, что даже с таким другом, как Генрих, не хотел бы делиться мыслями о том, что происходит с ним иногда и чего он не может объяснить даже сам себе. Когда это началось, он знал точно, а один такой случай помнил как сейчас. Он сидел за столом, было светло от восковых свечей, что горели кругом, но ему было страшно, было невыносимо страшно от ощущения невероятного, ощущения невыразимого, пугающего своей бесконечностью, и в то же время от ожидания того, что эта бесконечность вдруг должна кончиться, что приводило в еще больший ужас. Это случалось три раза, и два из них в детском возрасте, после чего из него пытались изгонять дьявола монахи Клерво, но помогли лишь травные настои, приготовленные местной старухой-знахаркой, опекавшей его потом до самой своей смерти. И вот сейчас произошел третий случай, ничем, вроде бы, не вызванный, однако такой же неожиданный; не зная, как объяснить происшедшее ночью, поскольку не в состоянии был объяснить происшедшее с ним ранее, он, как и ранее, просто решил оставить это без ответа.

Плескались беззаботно, как дети, радуясь великолепному дню, распростершему над ними свои объятия, прохладе реки, обнимающей их, солнечному свету, обволакивающему и пронзающему их, они забыли о том мире, где находились: где без беды не бывает счастья.

Не спеша одевшись, сев на коней с намерением не торопясь продолжить свой путь, они вдруг увидели, что навстречу к ним сумасшедшим галопом приближается всадник, в котором Анри разглядел одного из своих слуг; еще не зная, чем вызвано его появление, он почувствовал вдруг, как словно что-то оборвалось внутри и скатилось в пропасть, а в глазах потемнело и стало трудно дышать. Слуга резко осадил лошадь и стоял молча, тяжело дыша.

— Говори! — хрипло приказал Анри.

— Беда, господин! Маргарита повесилась.

Уже понимая, что произошло самое худшее из того, что и предположить было невозможно, Анри вцепился в гриву коня, боясь упасть на землю; наконец, взяв себя в руки, сказал Генриху:

— Поехали быстрее.

Они скакали тем же галопом, каким приближался к ним недавно слуга, отставший теперь, очевидно, загнав лошадь. В голове у него была только одна мысль: «Почему?»

Скакавший рядом Генрих молчал, как молчал и Анри, понимавший, что спрашивать слугу не имело смысла, поскольку тот не мог знать всего, но понимавший также, что дальнейшие известия будут ещё тяжелее.

У ворот замка с недостроенной ещё стеной небольшой группой стояли все вернувшиеся из похода его люди, молча наблюдая за господами. Они въехали в замок с безлюдным двором, подъехали к донжону, внутри которого их встречали испуганные слуги, а перед комнатой Маргариты он встретил плачущую её служанку, упавшую вдруг к его ногам. Невеста лежала в своей постели — аккуратно прибранная, чисто одетая, со сложенными на груди руками, со спокойным, уверенным и таким прекрасным и милым ему лицом. Анри показалось, что она вот-вот откроет глаза и улыбнется навстречу его приходу, но ничего не произошло: веки её не дрогнули, не шевельнулся ни один мускул на лице. У её изголовья сидел, рыдая, её отец, старый уже и немощный шевалье, поднявший голову при появлении Анри, опустившемуся на колени перед постелью невесты. А тот, погладив её белокурые волосы, бесконечно дорогое ему лицо, зарыдал от спазма, тяжело и надолго сдавившего горло, хотел поднять кусок ткани, прикрывшей её шею, но не решился и вдруг встал и взглянул на тестя. Он не спросил ничего, но тот, понимая, о чем он хочет спросить, сказал тихо:

— Право сеньора.

— Что?! — задохнулся Анри. — Ведь мы даже не обвенчались.

Чувствуя, как в нем вскипает ярость, он вышел из комнаты, подозвал служанку:

— Рассказывай, как это случилось.

Та, плача, всхлипывая и сбиваясь, рассказала, что прошлым вечером прискакали слуги графа де Монтбарда с приказом Маргарите прибыть к нему в замок, мотивировав этот приказ правом первой брачной ночи. Очевидно, понимая, что никто не сможет противиться прибывшим, поскольку все воины были в походе, да к тому же такое право было в ходу, Маргарита молча повиновалась приказу и уехала с прибывшими за ней слугами графа. Утром её привезли обратно двое из тех же слуг. Она прошла к себе, а потом позвала меня и попросила приготовить ей воду, чтобы помыться.

— Когда она помылась, то отослала меня, попросив передать вам слова графа, сказанные ей ночью: «Ты будешь моей потому, что это мое право, и ещё потому, что твой жених отнял у меня жену, а я отниму сегодня у него невесту».

Хотя меня смутил её приказ, но мне в голову не могло прийти, что она задумала.

Генрих ждал его у донжона вместе с начальником стражи, оставленной Анри в замке на время своего отсутствия.

Оправдываясь, тот говорил, что приехавший отряд был не менее чем из двадцати человек, а при недостроенных стенах замка их сопротивление впятеро превосходящему противнику было бы бесполезным, и Анри отпустил его, приказав собрать во внутреннем дворе всех воинов. После его ухода он сказал Генриху:

— Собери к вечеру всех, кто был с нами в походе, и, пожалуйста, проследи, чтобы сведения о нашем возвращении не дошли до графа.

— Сделаю всё, что надо, но скажи, как же мы возьмем замок графа?

— Я поклялся, что убью его, и я это сделаю, даже если погибну сам. Жду к вечеру всех в том же составе.

Они прошли во внутренний двор, где Генриху подвели коня, и он уехал, а собравшихся воинов Анри распустил по домам со словами:

— Отдыхайте до вечера, а вечером всем быть здесь.

Все разошлись, за исключением стражников, из числа которых он выделил дозор, приказав не пропускать никого по дороге к замку сюзерена. Затем он велел позвать служанку, часто бывавшую с ним в замке и лично знакомую с вагантом и другом Анри Вальтером, служившим сейчас не столько графу, сколько его жене Лукреции. Приказав передать на словах свою просьбу Вальтеру, он настрого запретил ей общаться с кем-либо ещё или кому-нибудь говорить о возвращении отряда и о смерти Маргариты. Раздав эти приказы и вернувшись в донжон, Анри приказал отнести вконец обессилевшего Карла, отца Маргариты, в другую спальню и уложить на постель, а тело Маргариты переложить из спальни в часовню; в ответ на протесты священника, находившегося рядом, заявил, что она жертва насилия, и, следовательно, не самоубийца и не подлежит запрету, на который ссылается святой отец.

Анри не помнил, сколько времени простоял на коленях у тела невесты, а когда очнулся, понял, что наступает вечер.

Поцеловав девушку в лоб, он вышел из донжона во внутренний двор, где уже расположилась большая часть его бойцов, которые должны были прибыть по его зову. Генрих заверил его, что остальные будут с минуты на минуту, а прибывшие приветствовали его сдержанно, не выказывая жалости или сочувствия. Приказав накормить нижних вассалов, он собрал рыцарей в донжоне и за накрытым столом рассказал о беде, его постигшей, и о своём намерении отомстить сюзерену, не надеясь, впрочем, на обшую поддержку, о чём он и предупредил напрямую своих подчинённых, давая им право выбора. Однако отказа ни от кого не последовало, больше того, все были возмущены поступком графа де Монтбарда и клялись отомстить за поруганную честь своего сюзерена.

Ужин ещё не окончился, когда прибыли остальные из ожидаемых соратников, а также вернулась из замка графа служанка, посланная туда с поручением к Вальтеру; из её слов следовало, что тот сожалеет о случившемся с Маргаритой и обещает выполнить в точности всё, о чём просил Анри. Пока всё складывалось согласно его плану, и в сумерках вооружённый отряд направился к замку графа, где и оказался перед рассветом, несмотря на то что ночная дорога отнюдь не легкая, хотя часть ночи и светила луна.

Укрыв отряд в перелеске невдалеке от замка, Анри рассказал рыцарям о своем плане, заключавшемся в том, что несколько бойцов взберутся на стену замка, снимут стражу и на рассвете откроют ворота и опустят мост; а дальнейшие их действия будут зависеть от тех обстоятельств, что будут складываться на месте. Все были согласны с его планом, хотя и прозвучало твердое требование блокировать стражу, находящуюся в замке, и не дать ей возможности вступить в бой, чтобы избежать большого кровопролития. Анри вынужден был согласиться с этим требованием, но со своей стороны заявил, что откроет ворота только с восходом солнца. Он выбрал четверых бойцов, молодых, сильных, приказал оставить какие ни есть доспехи и взять с собой только ножи, а потом снял доспехи сам, передав их оруженосцу.

В предрассветных сумерках подошли они к тому месту, где со стены замка Вальтером была сброшена верёвка, о чём и просил его Анри; увидев её, он мысленно благодарил бога и друга-ваганта, понимая, что вся его надежда на благополучный исход операции основывалась только на его помощи. Они бесшумно переплыли ров с вонючей жидкостью и так же осторожно и медленно, по очереди, взобрались на стену, пользуясь тем, что до ворот было не близко, к тому же в предрассветный час стражу обычно клонит в сон, хотя на стене её не было — никто не ожидал нападения. Босиком, короткими перебежками, прячась и пригибаясь, бойцы Анри по стене приблизились к воротам, сколько было возможно, и незамеченными спустились вниз, где у ворот, сложив оружие, мирно спали стражники, их охранявшие. Солнце уже золотило верхушки башен, когда нападавшие закрыли оглушённых и связанных стражников в башне, откуда не могло быть слышно их голосов, даже если б они и кричали, а затем тихо и аккуратно опустили мост, что было знаком для отряда, находившегося в укрытии. Как только отряд вступил на мост, тут же были открыты ворота, и нападавшие спокойно и без остановок проследовали до внутренней стены, отделявшей донжон от остальной территории замка. Оставалась тревога, что ворота этой стены могут быть закрыты, но Анри понимал напрасность этого беспокойства, так как наполовину уже убедился в помощи Вальтера, и он убедился в этом уже полностью, когда вторые ворота были открыты без особых усилий. Когда отряд вошел на территорию донжона, Анри обратил внимание, что донжон жены графа, Лукреции, окружен рвом, заполненным водой, и что мост к её апартаментам был поднят; это было для него большой новостью, поскольку во время своего последнего посещения этого замка ничего подобного он не видел. Что если граф ночует в доме Лукреции? Однако времени на раздумье не было, и нападавшие, закрыв внутренние ворота, блокировали стражу, располагавшуюся в одном из залов первого этажа донжона, захватив всё оружие, а Анри с частью рыцарей поднялся в спальню графа, надеясь, что тот не в доме Лукреции.

Двери спальни оказались заперты; у хозяина замка были основания не доверять своим слугам, к коим он относился грубо, высокомерно, жестоко наказывая за малейшую провинность, о чём давно было известно по всей округе; говорили даже, что участь их хуже участи рабов. С разбегу два рыцаря ударили плечом в закрытую дверь, но лишь с третьего раза тяжелая дверь нехотя распахнулась, и Анри с друзьями вошли внутрь спальни. Хозяин в ночной рубашке и с мечом в руке стоял около постели, а за раздвинутыми её занавесями сидела, прикрывшись, голая женщина, скрывшаяся после входа рыцарей в дальний угол спальни.

При виде вошедших глаза графа изумлённо округлились.

Однако он тотчас же поднял меч, взмахнуть которым, впрочем, не успел, так как Анри выбил его из рук своего сюзерена, а затем, взяв нож, проткнул его ночную рубашку и распорол её по самый подол. Испуганный спросонья обидчик Анри и вовсе обомлел, когда тот приподнял острым ножом повисшие гениталии голого графа; его постепенно начала бить крупная дрожь, и стало слышно, как застучали зубы.

Тело Анри было настолько напряжено, что он уже автоматически был готов вздернуть вверх нож, потянув его на себя, но тут услышал, словно издалека, голос Генриха:

— Не надо, Анри! Не бери на себя этот грех.

— Дайте ему одежду и доспехи, — сказал Анри, взяв себя в руки.

Очевидно решив, что у него есть надежда остаться живым, и несколько придя в себя после пережитого ужаса, де Монтбард сказал, обращаясь к Анри:

— Тебе придётся отвечать перед Фридрихом за этот разбой.

— Сначала ответишь ты передо мной, а Фридрих и графиня тебе уже не помогут.

— У меня есть право сеньора, и я воспользовался этим правом.

— Заткните ему пасть, — отвечал Анри.

Графу помогли одеться и облачиться в доспехи, а затем вывели во двор донжона, где стало ясно, что проснулись обитатели замка, о чем говорили воины, оставшиеся внизу, да и был слышен шум за внутренними воротами.

— Куда вы меня ведете? — спрашивал повеселевший граф.

— Молчать! — отвечали ему сопровождавшие.

Построив воинов с копьями на изготовку, Анри с рыцарями встал впереди отряда, ведя рядом пленного графа, и приказал открыть ворота. Во дворе, перед наружной стеной донжона, уже собралась довольно большая толпа вооруженной челяди, подавшаяся назад при выходе отряда из ворот и освободившая место, достаточное для того, чтобы напавшие на замок заняли круговую оборону. Дворовые графа молча следили за чужаками, не предпринимая пока никаких действий; ничего не предпринимал и граф, очевидно, уверенный в своём избавлении.

— Дайте ему оружие, — приказал Анри.

Графу дали меч и щит.

— У тебя есть право на честный поединок, — продолжал Анри. — Если ты победишь, мои люди уйдут без кровопролития.

— Твои люди уже никуда отсюда не уйдут, — с явным сарказмом заявил сюзерен. — А биться с тобой я не буду, это не входит в мои планы, — и, повернувшись к вооруженной толпе, скомандовал:

— Взять их всех! — и добавил, куражась: — Я подарю тебе покрывало, на котором осталась её кровь.

Толпа слабо колыхнулась, но дальше этого дело не пошло: люди явно не хотели начинать кровопролитие. Видя неповиновение своих вассалов, граф начал свирепеть, осыпая их бранью и угрозами, вслед за которыми последовала новая команда:

— Взять их!

На этот раз толпа задвигалась, ощетинилась копьями, готовясь к атаке, вперед выступили воины в доспехах; становилось ясно, что боя не избежать. Прозвучала ещё одна визгливая команда, и толпа медленно двинулась на окружённый отряд, внутри которого прозвучала команда:

— К бою!

Пользуясь моментом, граф, пятясь задом, медленно отступал под защиту своей челяди, а Анри уже готовился отдать приказ к молниеносному нападению, когда со стороны ворот прозвучал звонкий женский окрик:

— Остановитесь!

Все вдруг замерли; изумленно оглянувшись, Анри увидел Лукрецию, одетую в боевые доспехи, сопровождаемую вагантом Вальтером. Выйдя из ворот, она прошла через боевые порядки отряда Анри и остановилась между противниками, элегантно-грациозная в своем наряде на фоне грубой мужской толпы.

— Ну прямо Брюнхильда! — осторожно шепнул Анри стоявший рядом Генрих, сравнив Лукрецию с легендарной воительницей.

— Вы граф д'Арм? — спросила она, обращаясь к Анри.

Тот отвечал, хотя имел основания полагать, что она знает его в лицо, поскольку они встречались несколько раз на турнирах и приемах у графини, более того, она одно время очень нравилась ему, но он не решился на близкое знакомство, а потом появилась Маргарита.

— У вас погибла невеста и виноват в этом граф Монтбард?

Анри был удивлён, но вынужден был отвечать утвердительно.

— У вас есть право на честный поединок. Никто не смеет вмешиваться.

Они вместе с Вальтером отошли в сторону, а Анри вышел вперед, ожидая графа, которому ничего не оставалось, как принять вызов и сойтись в схватке с роковым исходом.

Бой продолжался недолго. Граф хитрил, старался быть ближе к своим вассалам; дважды он падал и, видимо, чувствуя, что уступает противнику, начал приходить в отчаяние. Анри давал ему возможность подняться и продолжить бой, но вот тот поднялся во второй раз и, очевидно, в надежде вывести противника из себя и потерять над собой контроль, сказал, издеваясь:

— Знаешь, как она стонала позапрошлой ночью? Как шлюха во время траха.

Анри вздрогнул и вдруг со всей силы ударил противника по голове мечом. Он упал на колени рядом со свалившимся шлемом, а Анри, продолжая обратное движение телом, вторым ударом перерезал ему горло. Тот рухнул, хрипя и захлебываясь кровью, задыхаясь в предсмертной агонии, и наконец затих, оставаясь без движения. Всё было кончено, и все молчали. Анри стоял над трупом, опершись на меч, повторяя про себя: «Я отомстил за тебя, Маргарита!» Ему было всё равно, что произойдёт с ним завтра, но желанного облегчения не было, он понимал, что эта боль останется с ним навсегда.

Подошла Лукреция, сказала громко:

— Я сообщу графине о происшедшем. Отправляйтесь домой и ждите известий! Вас никто не задержит.

Она внимательно посмотрела ему в глаза и ещё раз повторила уже тихо:

— Ждите известий от меня. До свидания!

Затем, обращаясь к своим подданным, приказала:

— Отнесите графа в часовню и разойдитесь!

Отряд покинул замок, и на подъёмном мосту Анри окликнул догонявший его Вальтер:

— Подожди, Анри! Подожди… Нам надо поговорить.

Анри был рад другу, благодарен ему за оказанную услугу и не преминул сказать ему об этом:

— Спасибо тебе за помощь, Вальтер!

— Ну что ты, что ты! Для тебя — всё, что угодно. Между тем прими мои соболезнования — ведь у тебя горе! Однако жизнь есть жизнь, и я должен открыть тебе одну тайну, хотя, кажется, сейчас это не ко времени, но так будет лучше и для тебя, и для всех.

— О чём ты? В чем дело?

— Почему я так говорю? Думаю, ты обдумаешь и сам всё поймешь. В общем, Лукреция любит тебя, любит уже давно, с того времени, когда впервые увидела на турнирах у графини. Она и замуж-то вышла с отчаяния, что ты затевал свадьбу с Маргаритой. Но она чиста, как утренняя роса. Она не подпускала графа и близко к себе.

Изумлённый Анри вспомнил слова Маргариты, переданные ему служанкой.

— Мне кажется, — продолжал Вальтер, — ты понимаешь, что тебе нужно жениться на ней?

— Что?! — только и смог воскликнуть Анри.

— Графиня знает обо всём и скорее всего будет настаивать на вашей свадьбе.

— Откуда?! — поражённый Анри плохо понимал, что говорит вагант.

— Как ты думаешь откуда?

— Это ты?! Это ты всё затеял?!

— Успокойся! Успокойся… Не надо быть таким суровым.

Жизнь — непредсказуемая штука, а я — не бог, чтобы творить такие чудеса. Не будем лукавить: я доволен таким оборотом дела; но, поверь, мне искренне жаль Маргариту. Я любил её как дочь.

Анри молчал; мысли путались в голове, ему нужно было время, чтобы во всём разобраться, но прямо обвинять Вальтера в смерти Маргариты он не мог, потому что дорожил его дружбой, ценил все услуги, сделанные им для него, и верил ему.

— Да, кстати… Я почти закончил поэму об Александре Македонском. Как-нибудь прочитаю её тебе.

Вальтер похлопал его по плечу, повернулся и исчез за воротами. Анри задумчиво перешёл мост к ждущему его оруженосцу; отряд был уже вдалеке, приходилось догонять его.

Виктор снова сидел в кресле в своей маленькой квартире.

Исчезло солнечное утро в далёкой Бургундии, исчез отряд рыцарей на пыльной её дороге, однако осталось чувство сопричастности к происшедшей там трагедии; более того, эта трагедия случилась не с кем-нибудь: это он был Анри, это была его жизнь, его боль, его муки. Он не хотел возврата сюда: ему желаннее было остаться там, однако всё было кончено, и приходилось только сожалеть об этом. Подобный прорыв сознания событиями прошлого происходил не впервые, занимая какие-то моменты в его жизни, оставляя, несмотря на это, неизгладимые впечатления, воспоминания абсолютной достоверности происшедшего. Боль в душе несколько ослабла, точнее, она стала спокойнее, глубже, полнее; он поделился ею с Анри, выразив ему своё сочувствие. Это был контакт с прошлым миром, где и представления не имели о его возможности, но, несмотря на то что такой контакт был односторонним, для Виктора он являлся значимым и более чем ошутимым: это была всё же его жизнь. Теперь он не замкнулся на своём горе, и у него было две беды, которые нужно было пережить, дав время сознанию свыкнуться с новой реальностью, по-новому оценить своё прошлое. Вместе с тем не хотелось чего-либо предпринимать, но чтобы не оставаться в бездействии, нужно было просто забыться. Ясно понимая, какими последствиями это грозит для него, он пошел в магазин и вернулся вскоре с продуктами и водкой. Потом он ходил туда ещё несколько раз, не помня практически ничего, кроме этого, а когда очнулся, очевидно, на пределе запоя, обнаружил рядом с собой в постели женщину с рельефно выделявшимися в предрассветных сумерках упругими грудями, своей формой вместе с сосками напоминавшими шлемы русских витязей, иногда называемых шишаками. Ещё мало понимая, что произошло, он узнал её и успел разглядеть в правой стороне внизу живота шрам, очевидно, от аппендицита. Сознание было не в состоянии ответить, каким образом Инна оказалась в его постели, однако он чувствовал эффект присутствия на осязательном уровне: тело сохраняло память соития, несмотря на то что разум в ней отказывал. Мутило, хотелось пить, его била крупная дрожь — это было то, что называлось алкогольной абстиненцией, похмельным синдромом; он знал, что этот ад будет продолжаться минимум двое суток, но выбор отсутствовал и приходилось терпеть и забыть о возможности похмелиться. Освобождая затекшую руку, он пошевелился и тем разбудил Инну, которая, вздохнув глубоко, открыла глаза и взглянула на него, улыбаясь:

— Здравствуй, милый! Как ты себя чувствуешь?

Виктор молчал, растерянно и, очевидно, вымученно стараясь улыбнуться, а она, повернувшись, как может повернуться лишь женщина, потянулась к нему руками, губами — всем телом, и тело его мгновенно ответило тем же, устремившись навстречу.

Было уже довольно поздно, когда, освободившись из его объятий, она сказала:

— Милый! Ты домогаешься меня каждые полчаса, нам надо отдохнуть. Я устала и хочу есть.

Она встала с постели, стройная, восхитительная, совсем не худенькая, надела халатик и прошла на кухню, где хлопала дверью холодильника и звенела посудой. Виктор попытался заснуть, но всё было тщетно: сон не приходил, к мокрому от пота телу прилипала простыня; вся вода, стоявшая в пластиковой бутылке около постели, была выпита, и теперь нужно было пойти на кухню. Кое-как одевшись, он, шатаясь, прошёл туда, где около накрытого стола его встретила Инна, вскинув руки ему на плечи и прильнув всем телом.

— Прости, мне плохо, — попросил он пощады, а она, словно извиняясь, пригласила к столу.

— Всё, всё!.. Давай поедим.

Они сели за стол, она предложила выпить, но Виктор мягко отказался, сославшись на необходимость прервать запой.

— А я выпью: на работу мне завтра, а сегодня у меня чудный праздник, и я буду праздновать его, сколько мне удастся.

Пригубив рюмку с водкой, он поставил её на стол и облизнул губы, не выпив ни капли, а затем попробовал поесть яичницу с ветчиной, но тщетно: его тошнило. Встав из-за стола, вынул из холодильника курицу, предусмотрительно купленную заранее, решив сварить бульон — единственное спасение в его теперешнем состоянии; и хотя Инна запротестовала, пытаясь взять дело в свои руки, он был непреклонен.

— Прости, милая! Не хочу тебя утруждать, я сам справлюсь. Не обращай на меня внимания; мне нужно быть благодарным тебе уже за то, что ты сейчас со мной, когда мне так плохо.

Оставив его в покое, она снова села за стол, продолжая завтрак, но вдруг неожиданно спросила, заставив его вздрогнуть:

— Ты мне ничего не сказал: узнал ли ты что-нибудь о той девушке, с которой встречался здесь когда-то?

Он снова окунулся в тот душевный холод, в каком находился после поездки в село, где когда-то жила Юлия, и от которого несколько отогрелся в последние часы в присутствии Инны.

— Она умерла, — сказал он глухо.

— Прости, пожалуйста, — отвечала девушка расстроенно.

— Она умерла давно, и это произошло по моей вине, но не надо больше: ничего нельзя исправить.

Виктор вернулся в комнату и снова лёг на кровать; спустя некоторое время туда пришла Инна и вела себя сдержанно и ласково, словно пытаясь загладить свою нечаянную вину, но он и не думал её ни в чём обвинять и был благодарен уже за то, что она есть, что она с ним рядом. Как оказалось, это был четвёртый день его запоя; а Инна встретила его прошлым вечером на улице, выходящим из магазина с пластиковым пакетом в руках, и, окликнув, даже растерялась, когда он молча взял её за руку и повёл за собой, но не стала возражать, послушно последовав за ним.

Уже поздно ночью она заснула глубоким сном, которому не мешал даже практически не спавший Виктор, если и закрывавший глаза, то только для того, чтобы через некоторое время, очнувшись, удостовериться, что в тяжелой дреме прошло лишь пять-десять минут бесконечной ночи.

Утром она проснулась, не выспавшаяся, но весёлая и счастливая, торопливо собралась, опаздывая на работу, и быстро ушла, поцеловав его на прощание и взяв с него слово, что он не уедет никуда сегодня из города. Он в своем подавленном состоянии и думать не хотел об отъезде, вынужденный взаперти превозмогать свою болезнь. Время тянулось мучительно долго. Виктор ещё утром выпил остатки куриного бульона, сваренного им вчера, и вновь поставил вариться ту же курицу, в конце концов съеденную им к вечеру; и сам по себе этот факт несколько его успокаивал. Спал он уже более сносно, хотя часто просыпался и видел сны с непонятными, не связанными с реальной жизнью, но гнетущими и тяжелыми образами — мрачное состояние, усугубляемое постоянными болезненными вспышками воспоминаний о событиях, предшествовавших запою.

Встав рано и преодолев вялость и сумрачное настроение, он, взяв полотенце, отправился по улицам просыпавшегося города на речку с намерением искупаться и отвлечься от гнетущих мыслей, усиленных раскаянием по поводу запоя, обычным его последствием. Солнечное утро, тихое и ласковое, прохлада воды в реке несколько взбодрили его, хотя боль воспоминаний происшедшей трагедии не проходила: как видно, лишь время могло заглушить её. Долго и неторопливо плавая в тихой заводи и лёжа на песчаном берегу, он не ожидал, что Инна появится здесь, а она, скинув на ходу лёгкий сарафан, опустилась около него на колени и поцеловала его, а затем с разбегу бросилась в воду, чтобы потом, радостно смеясь, звать к себе. Поскольку Виктор не спешил на её зов, она, шумно плескаясь, обрызгала его с ног до головы так, что теперь не было уже разницы: быть в воде или вне неё. Он отдался её веселью, позволив увлечь себя радостной, шутливой и беззаботной забавой, и эта игра настолько увлекла его, что, уже теряя самообладание, он вынужден был всё же взять себя в руки, прервав затянувшийся поцелуй. Они стояли по грудь в воде, тесно прижавшись друг к другу, и Виктор мягко отстранился, заметив при этом:

— На нас обращают внимание.

— Ну и пусть, — беззаботно отвечала Инна.

— Я не думаю, что тебе это нужно. Давай отдохнем.

Они вышли на берег и устроились на теплом песчаном берегу, а Инна, несколько посерьёзнев, сказала просто, без сожаления и упрёка в голосе:

— Я ведь не питала никаких иллюзий относительно наших отношений: ты мне просто нравишься. Ты женат, у тебя дети, а мне всё же хорошо с тобой, и я знаю, что нужна тебе сейчас; и пусть мне будет потом плохо, но эти дни, эти часы, минуты — мои. Вчера все мои сослуживцы меня спрашивали, отчего я такая счастливая, а сегодня утром мама, посмотрев на меня, воскликнула: «Да ты влюбилась!» — и заплакала.

Она помолчала немного, потом сказала:

— Расскажи мне о себе, о своей семье, пожалуйста.

Виктор никогда и никому не рассказывал о своей жизни, ни с кем не делился своими горестями и заботами, своими радостями, пряча все проблемы в своей душе, не считая возможным посвятить в свои переживания кого бы то ни было. Но Инне он не мог отказать в её просьбе: сейчас она была ему самым близким после детей человеком.

Рассказывая, он словно со стороны рассматривал своё прошлое, выглядевшее для него несколько отстраненно в пересказе, почкольку все воспоминания были выделены из сугубо личного эмоционального фона, частью не фиксированного словесно.

Он уже больше полугода работал в Тюменской области на строительстве газопроводов, когда приехала Вера после окончания медицинского училища; они поженились, и он свыкся с мыслью, что навсегда потерял Юлю. Первое время они жили в вагон-городке, состоящем из вагончиков, называемых «балками», перевозимых по необходимости с места на место, что было обусловлено спецификой работы строителей газопроводов. Виктору повезло, поскольку он постоянно работал на одном и том же участке довольно продолжительное время, изредка выезжая в командировки.

Жили они с Верой достаточно дружно, через год у них родилась дочь, и после её рождения им дали однокомнатную квартиру, а ещё через два года родился сын, и они переехали в трёхкомнатную. С рождением детей Виктор почти забыл о собственном досуге, занятый их воспитанием, как и Вера, работавшая в городской поликлинике, когда не была в отпуске по уходу за детьми. Это сближало их, делая совместную жизнь достаточно благополучной.

Дети между тем подрастали и у Виктора появлялось все больше и больше свободного времени, а его нужно было чем-то заполнить. Ранее он бросил институт, посчитав учебу в нем ненужной, потому что верил в официальную версию о гегемонии рабочего класса как передовой силы общественного развития, потому что зарплата его была практически не меньше зарплаты начальника участка, на котором он работал. И это свободное время он решил использовать для того, чтобы понять причину своей болезни, тех приступов, что время от времени случались с ним после эмоциональных перегрузок, большей частью усугубляя их.

Ему просто необходимо было узнать, почему он так явственно видит некоторые эпизоды прошлого, словно то, что происходит в этих видениях, происходит с ним, морально убивая его, потому что ситуации виденного бывали большей частью экстремальными. Он замечал, что рано начал седеть, и седеет всё больше и больше, больше, не по возрасту.

Однажды он в каком-то журнале прочитал статью, где говорилось, что пространство может хранить информацию о событиях, в нём происходящих, но считывать её проблематично из-за того, что оно расширяется, как расширяется Вселенная, и хранящаяся в нём информация словно разжижается, становясь всё менее доступной. Не задумываясь над тем, откуда у него взялась способность считывать эту информацию, он решил проверить, возможен ли вариант сжатия Вселенной в настоящее время.

Рассказывая об этом, Виктор заметил весёлые огоньки в глазах Инны и спросил, интересно ли ей то, о чём он говорит, не желая выглядеть смешным в её глазах.

— Что ты, что ты! Пожалуйста, продолжай! Мне безумно интересно — ведь я кончала физмат.

Успокоившись, он продолжал рассказ о том, как перевернул местную библиотеку в поисках литературы по космологии, по теории относительности, по существовавшим ранее и популярным в своё время картинам мироздания и их творцам, а затем и литературу по землеведению и геологии в надежде отыскать какие-либо факты, указывающие на то, что Вселенная, возможно, сжимается. Прочитав то, что было в городской библиотеке, он долгое время пользовался межбиблиотечным абонементом, выписывая книги из разных городов страны, и ему охотно предоставляли эту услугу, поскольку о компьютерах тогда только мечтали. В конце концов он на месяц поехал в Москву в научно-техническую библиотеку, а затем в библиотеку Ленинградского геологического института, где пересмотрел массу книг по интересующей теме и написал две работы: одну по материалам геологии, доказывая возможность инверсии Вселенной, то есть перехода её от расширения к сжатию, а другую с изложением самой гипотезы инверсии. Первую он отправил в геологический, а вторую в астрономический журнал и вскоре получил ответ от известного ученого, специалиста в палеомагнитологии, члена-корреспондента Академии наук, в котором говорилось о добротности работы, но что современные данные науки не позволяют так однозначно трактовать приведённые в работе факты и поэтому её нельзя печатать в этом журнале, но при соответствующей доработке можно опубликовать в научно-популярном издании. Позднее пришел ответ и из астрономического журнала с отказом в публикации, где ссылались на отсутствие сопроводительных документов. Он не расстроился из-за этих отказов, уверенный в своей правоте, а также удовлетворив интерес к такого рода работе, понимая, что добиться успеха здесь можно только потратив всю свою жизнь для этой цели, а также начиная понимать, что причина его болезни кроется в нём самом, в его больной психике, в способности воспроизводить память предков, пусть даже с помощью того самого пространства-времени.

— Подожди, подожди… — остановила его Инна и тут же извинилась за импульсивность. — Прости, пожалуйста. Но ведь есть же «красное смещение», и совсем не решён вопрос о геометрии Вселенной, её кривизне.

— Всё верно. Но инверсия произошла сравнительно недавно, а «красное смещение» ещё долго — миллиарды лет — будет наблюдаться в небе, постепенно сменяясь «фиолетовым» в близких к нашей галактике областях, хотя уже сейчас некоторые объекты его обнаруживают. И вот в этих областях кривизна пространства-времени отрицательна, то есть соответствует геометрии Лобачевского, а в остальной наблюдаемой части Вселенной положительна, тождественна геометрии Римана. Постепенно расширяясь, со временем «фиолетовое смещение» вытеснит «красное», и в этот момент пространство-время вплоть до «большого треска» останется положительной кривизны.

Он замолчал, ожидая, что скажет собеседница, а та, помедлив, произнесла словно в раздумье:

— Я не могу судить, насколько грамотно то, что ты мне рассказал, но, очевидно, тебе надо было быть научным работником.

— Безусловно, во всём этом можно усмотреть клинический случай, но у меня была причина этим заниматься, поскольку приступы, когда моя память пополнялась чужой памятью из прошлого, не прекращались, а приобретённые воспоминания не радовали своим благополучием.

Он молчал в раздумье, а Инна курила, ожидая продолжения рассказа, но, не выдержав, попросила, словно умоляя:

— А дальше?!

Свободное время появилось не только у него, но и у Веры, а он к тому же стал чаще ездить в командировки, что обернулось неожиданной для него бедой: ему, вернувшемуся после продолжительного отсутствия домой, Вера сказала, что уходит из семьи, что и сделала в тот же день.

Он воспринял эту трагедию как заслуженное наказание за предательство в отношении Юли, но терпеть обиду всё же было тяжело, несмотря на то что заботы о детях требовали теперь вдвое больше сил и времени: пришлось даже сменить место работы. Вера отсутствовала несколько месяцев, а когда вновь появилась в доме, Виктор выставил её вещи за порог квартиры, за руку вывел её туда же и закрыл дверь.

Неизвестно сейчас: ушла бы она или просила бы простить её, так как дети, крича и плача, оттеснили его от двери и впустили мать. Он понял, что выбора у него нет и нужно будет смириться со случившимся ради детей, переступив через себя, позволив то, что, вполне возможно, позволит затем снова. Он начал пить; запои случались всё чаще и чаще, но, к счастью, на работе его ценили и сквозь пальцы смотрели на болезнь, тяжело переносимую им. Но он справился и с ней, когда дети пошли в школу и стало необходимо заниматься с ними, уча их работать самостоятельно, приучая к усидчивости; они и сейчас ещё часто просят его помощи, хотя дочь в этом году закончила школу. Отношения же его с женой эти годы были достаточно доброжелательными до недавнего времени, когда однажды она вновь не ночевала дома. Виктор в тот же день взял отпуск, попрощался с детьми и уехал из города, обещав детям вернуться через две недели, не опасаясь за них: дочь сдала экзамены в школе с золотой медалью, а сын, которому осталось учиться еще год, уже хорошо знает, что хочет в жизни.

Он замолчал, вспоминая о пережитом, тяжёлые впечатления от событий последних дней наряду с воспоминаниями переполняли его, и он вдруг вспомнил слова из древней легенды: «Скажи мне, друг мой, скажи мне, друг мой, скажи мне закон Земли, который ты знаешь». — «Не скажу я, друг мой, не скажу я. Если б сказал я закон Земли, сел бы ты тогда и заплакал».

Он пробыл в Ильинске ещё два дня, заполненных общением с Инной, а утром на третий день она сказала:

— Мне жаль, что ты уезжаешь, но я всё равно счастлива, что встретила тебя, что у меня была эта восхитительная неделя, а кроме того, остаётся надежда на новую встречу.

Попрощавшись с Инной, Виктор пошёл на автостанцию, решив поехать к матери на автобусе, узнав ещё прошлый раз, что между этими соседними районами он теперь ходит регулярно, хотя и всего три раза в неделю. Многие пассажиры покупали билеты, очевидно, заранее, поэтому и билет ему достался с одним из самых последних мест в салоне маленького «ПАЗика», там, где обычно бывает место кондуктора, но и это его вполне устраивало, так как ехать было недолго, да и гнетущее состояние, в каком он находился последнее время, несколько освободило его.

У входа в здание автостанции на раскладных стульчиках, на деревянных ящиках из-под пива сидели пожилые женщины, продавая молодую зелень с огорода, семечки и лесную землянику, крупную и спелую, настолько соблазнительную, что Виктор не смог отказать себе в том, чтобы купить объемистый бумажный пакет душистых ягод, дышать ароматом которых было даже приятнее, чем есть их, а есть их было не вполне удобно, так как они сминались под пальцами, отчего пальцы и ладони стали красными. Ему пришлось идти в буфет, находившийся внутри здания, и смущённо просить ложку у доброжелательной продавщицы.

Съев наконец землянику, Виктор взял бутылку минеральной воды и, найдя укромное место во дворе автостанции, тщательно вымыл руки и умылся; к тому времени, как объявили посадку на автобус, он уже успел справиться с этим забавным замешательством.

На сиденьях около задней двери автобуса, расположенных как бы по периметру площадки у входа, заставленной рюкзаками, разместились пассажиры, среди которых было несколько подростков, занятых собой, супружеская пара людей уже в годах и двое мужчин лет тридцати; один из них, живой и общительный, по его словам, был печником и создавалось впечатление, что он гордится своей профессией.

Про другого, спокойного и немногословного, Виктор ничего не смог узнать за всё время поездки, как, впрочем, и про мужскую половину супружеской пары, ведшего себя тихо и неприметно, в отличие от своей жены, энергичной, говорливой; вскоре стало известно, что их родственники живут в этих местах, а сама она работает в областном краеведческом музее. Перекинувшись несколькими незначительными фразами со своими соседями, Виктор, стараясь сделать это незаметно, перестал участвовать в беседе: ему уже порядком надоели все эти разговоры о ваучерах, о разного рода компаниях, об «МММ», о «Хоперинвест» и тому подобное — весь этот обыденный трёп повторял то, что было сказано вчера по телевизору. Не вникая в суть того, что поневоле приходилось слушать, он наблюдал за природой тех мест, где они проезжали; мест, близких к реке, где он путешествовал в своё время на теплоходе, таких замечательных, особенно в осеннее время.

Он и не вмешался бы в этот разговор, если бы женщина не обратилась к нему с вопросом:

— Скажите, вы ведь тоже считаете, что капитализму нет альтернативы?

Наверное, Виктор сказал бы что-нибудь невнятное, но его так раздражали эти штампы, бывшие в повседневном общении окружающих, что он решил ответить так, как думает.

— Как я понял, вы работаете в краеведческом музее и, очевидно, у вас соответствующее образование, связанное с историей?

— Да, образование у меня археологическое. А что?

— Как вы считаете: каково направление прогресса в человеческом обществе?

— Что вы имеете в виду? — она казалась несколько растерянной.

— Хорошо! Давайте проще… Давайте вспомним, что мы знаем про рабовладельческий строй. Вот раб и рабовладелец… У одного абсолютное отсутствие свободы и прав по отношению к другому, у другого полная свобода и абсолютные права по отношению к первому. Далее — феодальный строй…

— Зачем вы рассказываете нам о том, что изучают в начальной школе? — насмешливо спросил печник.

— Я тоже думаю, что тут не нужно специальное историческое образование, — поддержала его дама.

— Простите, отвечаю, как могу. Но продолжим…

Соотношение прав и свобод между людьми при феодальном строе уже иное. Даже в России до определённого времени существовала возможность для крепостных крестьян менять помещика. Вспомните Юрьев день.

— Однако его отменили потом, и всё стало хуже рабства.

— Пусть так, но и крепостной строй в России тоже в конце концов отменили, а в Европе феодализм всё же был лучше рабства. В общем, отношения между господами и подданными менялись и менялись в лучшую сторону. Ну а затем настало время капиталистических отношений, таких отношений, где уже не было личной зависимости, а была зависимость только материальная. И эта материальная зависимость обусловлена частной собственностью на средства производства.

— Ну вот, опять марксизм! Вам не надоела эта коммунистическая пропаганда?! — насмешливо воскликнула дама.

— Как вас зовут?

— Полина Сергеевна.

— Я ведь говорил, Полина Сергеевна, о прогрессе в человеческом обществе, — спокойно продолжал Виктор. — Вам хоть понятно, что он направлен в сторону выравнивания личной свободы между его членами? Его цель — равенство, ну а частная собственность стоит у него на пути, а что на пути у прогресса, то обречено.

— Ерунда! — вмешался печник. — Никакого равенства всё равно не будет. Люди рождаются разными или становятся разными: одни умные — другие глупые, одни гении — другие дебилы, одни здоровые — другие уроды. Есть естественный отбор, и ему наплевать на ваш общественный прогресс.

— Он абсолютно прав, — поддержала печника Полина Сергеевна. — Все люди от рождения по-разному наделены способностями и поэтому уже имеют разные права по жизни.

— Я понимаю ваше желание считать себя лучше других, но зачем же это делать так откровенно?

— А чем вы можете доказать, что это не так? — настаивал печник.

— Итак, вы считаете себя объектом естественного отбора в его положительном проявлении? — насмешливо спросил его Виктор.

— Как это?

— То есть считаете себя лучше других?

— Допустим…

— А вы знаете, какой отбор еще бывает?

— Какой еще?.. — недоумевал мужчина. — Есть естественный отбор, и всё тут.

— Это не так. Существует ещё групповой отбор.

— Что это такое?

— Пример такого отбора можно наблюдать у пчёл, у Муравьёв.

— При чём же здесь люди?

— При том, что подобный отбор действует и в человеческом обществе, поскольку человеческое общество — это всё-таки большая группа отдельных особей. Но такой отбор уместнее называть общественным. Ведь как устроена пчелиная семья? Есть рабочие пчёлы, есть солдаты-охранники, есть уборщики — кто там ещё?.. И если это рабочая пчела, то это навсегда. Что-то похожее наблюдается и в человеческом обществе. Вот вы рабочий, у вас есть семья, обязанности в обществе, у вас уже возраст, и поэтому вам вряд ли удастся поменять своё общественное положение, например, повышением уровня своего образования. Во всяком случае, абсолютному большинству людей, находящихся в таких же обстоятельствах, это недоступно.

Такое же положение и у членов других социальных групп: выделить себя из среды такой группы с повышением общественного статуса законным путём довольно трудно; есть, конечно, исключения, но они только подтверждают правило.

— А незаконным?

— А вот закон как раз и есть следствие общественного отбора, его инструмент.

— Что-то сейчас не очень много внимания обращают на закон, — вступил в разговор молчаливый прежде мужчина, понравившийся Виктору прямым и спокойным выражением лица.

— Да, конечно… Старые законы уничтожены, новые ещё только создаются, и есть большое сомнение, что они долго будут работать. И вот такие смутные времена беззаконья были временами разгула индивидуализма.

— А попроще?..

— Вспомните недавние очереди за водкой. Вот стоят: хорошие, плохие, умные, глупые, здоровые, больные — все.

Но есть те, кто не стоит в общей очереди, кто по головам других пробирается к прилавку. Вот вам наглядный пример индивидуализма.

— Я думаю, все остальные в этой очереди такие же индивидуалисты, только их удерживает страх, — усмехнулся печник.

— Что ж вы так плохо думаете о людях? Мне вот кажется, что по своему самоопределению в обществе они делятся на две категории: на тех, кто хочет быть господами и слугами, и тех, кто не хочет быть ни теми, ни другими.

— Ну, господа и слуги — это, наверное, всё-таки, разные категории, — возразила Полина Сергеевна.

— Нет — одна. Потому что они как педерасты: один сверху — другой снизу. Даже если они и поменяются местами, суть их от этого не изменится.

— А те, кто не хочет быть ни господами, ни слугами?

Они-то кем хотят быть?

— Людьми. Просто людьми. Однако простите, мне надо уже выходить. Отсюда мне будет ближе.

Виктор взял свою дорожную сумку и направился к переднему выходу, вовремя заметив, что автобус проезжает по знакомым ему местам, откуда до родной его деревни было около трёх километров, между тем как из районного центра — больше десяти, причем неизвестно, ходит ли сейчас туда автобус или хотя бы такси. Он попросил водителя остановиться и, попрощавшись с попутчиками, вышел на дорогу, знакомую ему с детства, так как зачастую приходил пешком к этому перекрестку, где регулярно ходил автобус между районным центром и небольшим поселком, расположенным невдалеке. При посещении районного центра или возвращении обратно жителям его деревни и деревень, соседних с нею, было удобнее проехать автобусом не совсем в нужном им направлении, чтобы затем пройти пешком до дома в три раза меньшее расстояние. Позднее и к ним в деревню, и ещё дальше автобусы ходили уже регулярно, но лишь до недавнего времени — то ли потому, что у районной администрации не было средств, то ли всем было наплевать на эти забытые и заброшенные деревни. Идя не спеша по дороге, давно не ремонтированной, с разбитым асфальтом, Виктор с тоской замечал, что поля, ранее обрабатываемые, засеваемые и приносящие урожай, теперь запустели, ближайшие к лесу участки покрылись молодой порослью берёз и осин, а расположенные вдоль дороги — буйными зарослями ядовитого дудочника. Впрочем, через некоторое время картина всё же изменилась, и дорога проходила уже среди окультуренных полей, но он знал, что это были поля другого хозяйства, на территории которого находилась деревня, где он родился.

Мать, охнув, всплеснула руками, неожиданно увидев Виктора, поспешившего обнять старушку; отстранившись, она растерянно оглядывалась по сторонам, как будто что-то потеряв.

— Ты что, мам?

— А где дети? Вера?.. Ты — что, один?!

— Да, мам, так получилось.

Она внимательно поглядела на него, расстроенная, и спросила с укоризной, не скрывая тревоги:

— Мне мало неприятностей с твоим братом, теперь ещё и ты?

— Все нормально, мама; я ненадолго, и скоро поеду обратно к детям.

— К детям? Что случилось?! Умереть мне спокойно не дадите!

— Всё, всё, успокойся! Всё хорошо, поверь мне. Просто выдалось свободное время.

— Да я уж вижу — что-то не так. Вон и седой уже весь.

— Мам, ты же знаешь, в чём дело. Что, я раньше не был седым?

— Теперь уж белый вовсе.

— Ну ладно, а где Лида?

Его овдовевшая сестра Лида была на пенсии, и последние годы мать, сильно постаревшая, жила с ней, уйдя из семьи брата, всё больше и больше спивавшегося вместе со своей женой, несмотря на то что имели двоих детей-подростков, уступив заботу о них сестре и бабушке. Он поставил свою дорожную сумку на крыльцо, ожидая, что сестра сейчас выйдет из дома.

— Она с детьми ушла на речку бельё полоскать. Она и раньше его полоскала на речке, а теперь приходится ещё и воду носить на коромысле для бани, для стирки, для поливки огорода.

— Не понял… А что, водопровод не работает?

— Не работает, — мать безнадёжно махнула рукой. — Говорят, скважина засорилась, а почистить или пробурить новую не могут. Нет денег. Председатель колхоза сказал будто бы, что если пробурить новую скважину, то колхоз можно распустить.

— А воду для питья тоже с речки носите?

— Нет. Для питья привозят в молоковозах, в прицепных емкостях. Может, раз в день, может, раз в два дня.

— Я помню: раньше воду для питья брали из речки.

— Раньше только из речки и брали. А вот и наши работники!

Снизу, со спуска к реке, из-за кустов черемухи появились с тазиками, полными постиранного мокрого белья в руках, Оля и Володя, племянники Виктора, обрадованно поспешившие к нему навстречу, но замешкавшиеся в калитке и потому незамедлительно получившие замечание от идущей следом Лиды:

— Ну-ка, ну-ка, тише! Не уроните на землю бельё, помощнички!

Поставив тазики на крылечко у бани, подростки прижались к Виктору, расспрашивая о Наташе и Андрее, своих двоюродных сестре и брате, а он, видя их преждевременное взросление, с состраданием вспомнил, как в прошлогодний приезд его с детьми в деревню подросток с горечью сказал: «У вас хорошо! А у нас дома мама с папой напьются, а потом спят или ругаются».

Между тем подошла Лида, и Виктор, оставив племянников, освободил её от ноши и, обняв слегка, поцеловал в висок.

— Что-то совсем вам трудно стало. Мы вот с матерью говорили, что вода раньше в реке была чистая.

— И всё равно она была хуже, чем из скважины. А теперь ещё и удобрение, и скот. Поголовье в колхозе хоть и сократилось в два раза, говорят, но зато скотину теперь стараются больше держать на выпасах, а не как раньше: откармливать в коровниках.

— Почему?

— Корма ведь надо заготовлять, а топливо дорогое.

— Магазин-то хоть есть?

— В соседней деревне, в Дубровниках.

— Вот и слава богу! Ато мне что-то тоскливо стало.

— Да, вот так и живем. Хлеб привозят, остальное покупаем в магазине. В колхозе, бывает, продают мясо, у соседей покупаем молоко, хотя и его сейчас не так просто купить: соседям-то самим тоже надо что-то есть. В деревне остались почти одни старики, а молодежь уехала в город.

Некоторые переехали в Дубровники ещё раньше, когда колхоз строил дома для рабочих.

— А в город-то как добираетесь?

— Я не езжу с ребятами, вот только Лида, — сказала мать.

— Я бы тоже не ездила, но надо присматривать за квартирой, за почтой следить. Приходится ездить. Каждую неделю езжу. Иногда на попутках, иногда на автобусе. Он ходит два раза в субботу и два раза в понедельник.

— А такси?

— Не знаю. Наши не ездят никто. Ну хватит о наших бедах. Ты что, один? Где дети? Где Вера?

— Я его о том же спрашивала, — отозвалась мать.

— Они вряд ли нынче приедут. Наташе надо поступать в институт, так что пока неизвестно, как всё сложится.

— Что-то непонятно. Чтобы ты решился оставить детей и уехать один? — Лида явно не хотела скрывать своё недоумение.

— Вот-вот, — сокрушённо подтвердила мать.

— Да ладно вам! Дети большие, мать с ними; могу я немного побыть один, наконец.

— Ну ладно, ладно… Нам надо бельё развешать, а ты отдохни с дороги. Мама, покорми его.

Вслед за матерью Виктор по высокому крыльцу поднялся в сени и прошел в клеть, где они спали всей семьёй, приезжая каждый год в деревню в гости к матери. Эта клеть да старый хлев, превращенный теперь в дровяной сарай, и огород — вот и все, что осталось памятным ему с детства.

Старую избу, которую отец начал строить ещё до войны, да так и не достроил, уйдя на фронт и на долгое время оставив готовый сруб, сгнивший в его отсутствие, но всё же использованный им потом частично, так как в те тяжёлые годы выбор был невелик, пришлось снести за дряхлостью, а на её месте стараниями сестры была построена другая, почти новая, купленная ею в соседней заброшенной деревне и перевезённая сюда. Стены клети были собраны из половинок брёвен среднего размера; возраст их был таким, что Виктор и предполагать боялся, поскольку понимал, что пилили бревна вдоль и пополам вручную когда-то не от большой охоты, но от нужды; уж чем-чем, а отсутствием леса их местность не страдала. Пол и потолок клети собраны были также из грубых горбылей, обращённых ровной стороной внутрь помещения и прогибавшихся местами довольно заметно; так как сверху, на потолке клети, был сеновал, то в щели между горбылями постоянно сыпалась сенная труха от остатков того, что когда-то ещё заготовляли для овец и коровы, да от небольшого количества свежего сена. Его заготовлял иногда Виктор в стремлении сохранить настоящий аромат сеновала.

Теперь же с потолка, обшитого линолеумом, ничего не сыпалось, и в помещении было чисто, сухо и солнечно от двух окон, проделанных в юго-западной его стене, обращенной в огород и к речке. Здесь же, занимая четверть помещения, располагался деревянный топчан, устроенный в своё время самим Виктором, где спали они с женой и детьми, когда приезжали к матери. Этот топчан, устланный ватными и поролоновыми матрацами, был достаточно удобен, а развернутый над ним полог из тонкого старого холста ручной работы создавал внутри уютный мирок, недоступный комарам и мухам, и даже несколько согревал своих обитателей в иные холодные летние ночи.

Он переоделся в удобную повседневную одежду, какую носил, приезжая в деревню, достав её из старого материнского сундука, куда она, постиранная и поглаженная, была аккуратно уложена ещё после прошлого их приезда сюда. Отказавшись от обеда, он попил молока, повидался с соседями, жившими рядом, с теми из них, кто оказался дома, а затем в компании с племянниками отправился в магазин в соседнюю деревню, наслаждаясь встречей с родными местами, здороваясь со знакомыми односельчанами и незнакомыми встречными. Вернувшись из магазина, помог родным по уходу за огородом, а поздно вечером, отдыхая от домашних дел, сидел с ними за столом, изредка пригубляя «Рябину на коньяке» — напиток, который ещё немного позволяла себе выпить мать и умеренно пила сестра. Разговор шёл о колхозе, дела в котором были очень плохи, на что жаловались и соседи; спасала его лишь близость к городу да мясооткормочная специализация, сложившаяся ранее.

— Что, уже и не сеют ничего? — спрашивал удручённый Виктор.

— Как же не сеют? Сеют на зелёный корм скоту, на силос, на сено, на комбикорма.

— А на зерно?

— А кому это нужно? Вон, наш премьер сказал, что не имеет смысла вкладывать деньги в сельское хозяйство, а лучше открыть ещё несколько нефтяных скважин, — отвечала сестра.

— Пока добирался сюда, я видел, что всё запустело. Ну ладно — колхозы, но что, фермеров тоже нет?

— Какие фермеры? — изумилась Лида. — Бог с тобой!

Колхозы не могут выжить! — она сделала ударение на слове «колхозы». — Формально колхоз может выделить земельный пай, — продолжала она, — но что с ним делать? Чем землю обрабатывать? Лошадьми? Да и их-то нет.

— Земля в наших местах никогда не рожала много, — говорила мать. — И в хорошие-то годы редко где получали двенадцать центнеров с гектара, да и то с удобрениями. А старые годы, ещё до советской власти, люди кое-как перебивались в этих местах, лишь бы как-нибудь прокормить себя. Да и потом, при советской власти, когда ещё колхозов не было, уж и учились некоторые — не как-нибудь; меня тоже посылали на курсы бухгалтеров, а затем на повышение, но отец не пустил: в поле работать было некому. Мне до сих пор обидно. Видите ли, он борноволока не мог нанять!

— Это что — за бороной ходить?

— Ну да! Редко кому удавалось вырваться из деревни.

Правда, у мамы брат вот жил около Свердловска, тогда Екатеринбурга; как-то он смог уехать. Я ещё небольшой была, когда мама меня возила к нему в гости. Помню, он показывал ей блюдо с золотом. Мама потом говорила: «Хоть бы немного нам дал!» Недавно по радио говорили, что где-то в тех местах клад нашли. Может, его…

— Ну а что с ним стало? С дядей твоим…

— Началась революция; один из его сыновей служил у белых, другой — у красных. Говорили, что кто-то из них своего брата расстрелял. Правда, нет ли — не знаю. А дядя потом ходил к одной старушке, авторитетной по тем местам, спрашивал, что ему делать с землёй, которая у него была.

Старушка сказала: «Батюшка барин, нам ведь земли-то надо мало», — ну вроде как только на могилу. Дядя всё и сдал государству. Да всё равно бы отобрали.

— А потом что?

— Потом он работал плотником по найму. Пожилой уже был. Работал где-то, видимо, не рядом с домом, простудился и умер.

Она пригубила рюмку, словно поминая покойного, помолчала.

— А у нас, в этих местах, даже не раскулачивали никого.

Некого было. У нас и помещиков-то не было.

— Как это? Здесь что, крепостного права не было?

— Как не было? Было, наверное.

— Здешние крестьяне были государственными, — пояснила сестра, — наверное, по той причине, что с них мало что можно было взять.

Виктор молчал, обдумывая услышанное, и больше всего его впечатлили слова мудрой старушки-ведуньи.

Подумалось: «А ведь и правда: мы здесь недолгие гости, а земля, на которой живём, взята нами во временное пользование у будущих поколений». Стало несколько грустно от неизбежности, ожидающей всякого живущего на Земле, и он вспомнил, что в глубоком детстве его сильно поразили две вещи, которые он узнал из разговоров с отцом. Первое — это то, что каждый человек должен когда-то умереть, исчезнуть из жизни, и второе — что человек обязательно должен дышать, чтобы жить; и это второе он тут же проверил на себе. Ему всегда казалось, что в том изумлении, какое он испытал от этих открытий, заложен какой-то мистический смысл.

— Мам!.. А вот говорят — колоски, колоски… Что, за колоски сажали?

— Ну не знаю, в наших местах никого не сажали; разве что колхозного бухгалтера за растрату, да и то уж на твоей памяти. Колоски, конечно, собирали, но много ли их было?

Ведь жали серпами, редко жнейками, а комбайнов тогда не было. Сжатую рожь ли, пшеницу ли вязали в снопы и ставили в копны на поле, а увозили на ток уже позднее, когда зерно доходило в снопах. Возможно, кого-то и сажали за то, что обрезали колосья со снопов. А то и снопы увозили с поля. Воровали ведь всегда, и в советское время тоже.

Помню, ещё до революции, я маленькой была, в деревне сход собрали: поймали какого-то вора. Что он уж там украл — не знаю. Ой, как его били! На глазах у всех. Страшно били, — она покачала головой. — Страшно даже вспоминать. Два брата его избивали. Вскоре тот помер.

Она вздохнула, помолчала и грустно продолжила:

— Трудно жилось. И при советской власти тоже. Вы ведь у меня четверо — самые последние. Пятеро до вас умерло, — она вытерла глаза платком, висящим на шее. — До города далеко, медицина плохая была, лекарств не было. Перед смертью отец вдруг очнулся и говорит: «Мать! Дети, дети!..»

Не знаю, что уж он увидел, во сне ли, как ли… Не знаю…

Только я ему сказала: «Конечно, конечно…» У нас ведь много детей-то было. А как умер, похоронили рядом с ним, в его же могиле, чужого ребёнка — маленького ещё: мать попросила.

Я тогда сказала: «Да-да, конечно. Он детей любил». А недавно ещё и Маню, дочь брата твоего, туда же прикопали, теперь ему там не скучно.

Она, окончательно расстроенная, постоянно вытирала покрасневшие от слёз глаза.

— Ладно, мам! Успокойся! — уговаривал её Виктор.

— Да ну вас! Растишь вас, надеешься! А у вас тоже…

Неизвестно что…

— Но я же говорил, что у меня всё в порядке!

— А чего ж такой седой?

— Тебе же сорок только, — поддержала её Лида.

— Вы же знаете, что я болел в детстве.

— Это когда мы пытались тебя лечить, а ты с рёвом отказался, — говорила мать, — и нам пришлось отступить.

— Вы вот что мне скажите: был ли у нас в роду кто-то из французов?

Мать взглянула на него удивлённо, но, подумав немного, отвечала неуверенно.

— Я, наверное, уже рассказывала об этом, раз ты спрашиваешь. Да, говорили в семье, мол, кто-то из наших прадедов ещё до войны с Наполеоном вернулся домой калекой-солдатом и с женой то ли немкой, то ли француженкой. Только я думаю, что это просто выдумки: достоверно ведь ничего не известно, и давно это было.

— Тут действительно трудно сказать что-нибудь наверняка, — подтвердила сестра. — Ни дедов, ни бабушек своих мы не видели: померли они раньше, чем мы родились; мама тоже, кроме родителей, никого не знала, а генеалогия в крестьянских семьях не практиковалась.

— Ну ладно, — вздохнула мать. — Что-то я уж запьянела совсем да и засиделась. Пора мне спать.

— Сейчас, мама, — ответила Лида, — сейчас постелю тебе, а со стола потом уберу.

— Пойду и я, — встал Виктор. — Спасибо за ужин.

Пойду, посижу под окном, ночь, наверное, чудесная.

Спокойной ночи! Племянников всё ещё нет.

— Они поздно приходят. Сидят в переулке около сруба с местными ребятами, болтают да музыку слушают.

Он вышел на улицу, устроился на скамье около дома.

Было сухо, тепло и тихо, а медленно сгущавшиеся сумерки так и не превращались в глухую ночь; и он любил эти июньские ночи, светлые и теплые, почти безросные. За огородами, за спуском с пригорка, за рекой, протекавшей сразу за ним, в заливных лугах перекликались коростель с перепёлкой, ведя свой вечный ночной разговор под сопровождение густого, не утихающего ни на минуту стрёкота сверчков и цикад. Закатное небо на северо-западе ещё заметно алело, а над головой уже нет-нет да проносились летучие мыши, занятые своими ночными делами. Окна иных домов ещё светились ярким ли светом лампы, голубым ли светом работающего телевизора: деревня уже засыпала, озабоченная постоянной необходимостью просыпаться ни свет ни заря.

Чувствуя себя почти счастливым, гоня мысли о событиях последних дней, стараясь не обращать внимания на постоянно ноющую в душе язву, оставленную этими событиями, он не сразу заметил, как из переулка не спеша вышел человек, направляясь в его сторону без очевидного замешательства в намерениях, и решил, что это кто-то из знакомых или друзей; однако когда прохожий приблизился, Виктор понял, что незнаком с ним.

Поздоровавшись, тот попросил разрешения присесть.

— Ты кто? — спросил Виктор гостя с интересом.

Гость был пожилым уже, явно не его возраста человеком, в лице которого он пытался отыскать знакомые черты, но тщетно; ничто не говорило ему, что они когда-то встречались.

— Я вот услышал, что ты приехал, и решил навестить тебя. Мы ведь немного знакомы были когда-то, когда ты ещё подростком был, а с твоим отцом, Иваном Ивановичем, тем более. Я здесь жил раньше в том доме на переулке, с резными наличниками. Сам их делал.

Виктор наконец понял, кто с ним говорит. Он хорошо помнил прежнего хозяина того дома, самого нарядного в деревне своими деревянными узорами, покрывавшими его с конька крыши до самого фундамента.

— Тьфу ты! Конечно же, помню. Александр… Прости, не знаю, как тебя по отчеству.

В деревне так уж велось, что по отчеству звали не всех, а людей с одинаковыми именами различали, добавляя к их именам имя того или другого родителя или деревенские прозвища, и гостя звали Филимоновнин, по той причине, что отца у него рано не стало.

— Павлович, — отвечал он просто. — Отец с войны не вернулся, а мне было тогда пятнадцать лет. Так и стал Филимоновнин.

— Выпить хочешь? — предложил Виктор.

— Не откажусь.

— Подожди тогда.

Виктор принес водку, кое-что закусить и налил гостю. Тот выпил, не спеша закусил, помолчали.

— Что ж ты сам-то не пьёшь?

— Я уже выпил немного, а больше мне нельзя; да ты не обращай внимания: мне собеседник дороже.

— Ну что ж, и то хорошо. Жалко, Иван Иванович рано помер, царство ему небесное.

— А я вот до сих пор завидую, как ловко ты голавлей ловил «на подкидку».

— Да, конечно… Рыбы тогда много было, не как сейчас, но лучше меня так никто не рыбачил. Отец твой — другое дело, но он удочкой не ловил. А помнишь, как на Троицу вся деревня сбежалась к речке, думали, что ты утонул?

Виктор вспомнил то праздничное настроение в семье и то, как он, взяв удочку, отправился на речку; но клёва не было, а долго сидеть в ожидании не хотелось, и, бросив снасть на берег, он разделся и прыгнул в воду. Плавать к тому времени он уже мог хорошо, а поплескавшись у берега и услышав голоса ребят из соседней деревни, расположенной ниже по течению, переплыл речку и голышом убежал туда, где они купались; заигравшись с ними, вдруг почувствовал что-то неладное на берегу своей деревни — в тихую погоду звуки по воде разносятся очень далеко — и решил немедленно вернуться обратно. Он уже видел толпу народа на взгорке, как спускают лодку на воду ребята постарше его, услышал крики отца: «Грабли! Тащите грабли!» — «Почему грабли, а не «кошку»? — думал он потом, ведь у отца была «кошка»» — такой тройной металлический крюк, которым он искал и вытаскивал снасти из реки. Наверное, потому, что боялся поранить его, «утопленника». Стесняясь своей наготы, он заранее забрался в воду, а вскоре его заметили; всё утихло, и все разошлись; отец же ни слова не сказал ему в упрёк. Как оказалось, ходившая к речке за водой соседка, увидев на берегу его одежду и удочку, решила, что с ним случилось несчастье, и спровоцировала панику.

Посмеявшись курьёзу, они поговорили о том о сём, и незаметно Виктор стал только слушателем, а Александр рассказывал ему, как он с семьёй переехал в промышленный городок около областного центра, где и жил до сегодняшнего дня, вырастив двоих детей, старший из которых недавно повесился при странных обстоятельствах.

— Он у меня женился пять лет назад. Жена — красавица, да и сам он не лаптем деланный. Жили хорошо до недавнего времени, а детей всё не было. Я сколько раз говорил ему:

«Володька, где мои внуки?» А он смеялся и говорил: «Вот буду постарше, тогда и подумаем». Работали мы на одном заводе, химическом, и нам по вредности производства в конце смены давали для очистки организма. Вот… Мне в радость, а он не пил совсем. Был уже сменным мастером тогда, а жена его в последнее время работала в городской администрации. И стал я замечать, что начались нелады у них в семье, жена — тоже. Я уже понял, что разведутся они, и даже думал, что, может быть, к лучшему, а тут такое.

Он икнул, словно поперхнувшись, закашлялся, а отсморкавшись, выпил водку одним глотком, потом закурил и замолчал, словно глубоко задумавшись. Молчал и Виктор, настроение которого безнадёжно испортилось, и он уже жалел, что позволил втянуть себя в этот досадный разговор, хотя понимал, что не ожидал от него таких последствий; но и попрощаться с собеседником тоже не мог, однажды доверившись ему. После затянувшегося молчания гость продолжил рассказ, по-видимому, преодолев какие-то свои сомнения, а Виктор, уже готовый к тому, что гость уйдет, вынужден был дослушать его до конца.

В тот день они должны были работать в одну смену, но на работе Володя не появился, на что отец вначале не обратил внимания, понимая, что у него могут быть свои дела; но когда начальник цеха спросил у него, что он знает о сыне, Александр забеспокоился: уж начальство-то тот должен был поставить в известность о причине своего отсутствия.

Вечером жена позвонила невестке, но та ответила, что тоже не имеет представления, где он есть, не проявив заметного беспокойства, а на утренний звонок грубо ответила, что муж не ночевал дома. На работе его снова не оказалось, и отец попросил жену сходить в милицию, чтобы начать розыски, но там сказали, что такие дела решаются по истечении трёх суток после случившегося. Его нашли через неделю на одной заброшенной стройке висящим на верёвке, какой Александр не видел ни у себя в доме, ни у него. Никто не мог поверить, что его сын решился на самоубийство, а уже после похорон один из знакомых сказал ему, что видел Владимира утром в день исчезновения, когда тот садился в машину с синими номерами, и запомнил номер этой машины; но когда убитый горем отец обратился с этим сообщением в милицию, на ним просто посмеялись. Через пару месяцев жена Владимира вышла замуж за заместителя мэра города, у которого незадолго перед тем умерла жена, оставив десятилетнего ребёнка, и было известно в точности, что она отравилась поддельной водкой; то, что она выпивала, в городе знали многие, но алкоголичкой не считали. Ходили слухи, что тот специально её отравил, но слухи — они и есть слухи. На том бы всё и кончилось, но, перебирая вещи сына, жена Александра случайно нашла его неотправленное письмо своей тёще, в котором он просил подействовать на дочь, чтобы та порвала связь с тем самым заместителем, и какие-то документы, говорившие о махинациях на заводе и причастности к ним нового мужа снохи. При случайной встрече Александр сгоряча всё выложил ей напрямую, а через несколько дней его дочь была сбита машиной на улице и больше месяца пролежала в больнице. Александр замолчал, снова выпил, закусил и тяжело вздохнул.

— Вот такие дела.

— Зачем ты мне всё это рассказал?

— Знаешь, тяжело носить это в душе одному, — отвечал он.

— Да уж, не обрадовал ты меня свом рассказом.

Думаешь, у меня горя меньше? Ну да ладно. А что ты собираешься делать дальше?

— А что я смогу? Только беду на себя накликаю. Да и документы уже сжёг.

— Не думаешь, что зря?

— А может, и не сжёг, не помню уже. Времена-то меняются иногда.

— Что ж, спасибо за компанию. Пойду спать, хотя — как теперь уснёшь?

— Ты оставь мне выпивку, я поброжу ещё немного.

— Да забери, пожалуйста.

— Вот спасибо и до свидания. Не обижайся на меня.

Он всё-таки заснул и спал довольно крепко, без сновидений, очевидно, сказалось действие лёгкого хмеля на организм, угнетённый недавним запоем. Проснувшись довольно рано, искупался в речке. Мать с сестрой ещё спали, а деревня пока не выгоняла скотину на пастбище, и он, выпив стакан молока, занялся устройством водопровода, принадлежности для которого приобрёл вчера в магазине.

Протянув больше пятидесяти метров изолированного провода от бани, находившейся на полпути к речке и куда уже был проведен свет, он уложил резиновый шланг, предназначенный для полива огородов, до самой речки, с тем чтобы по нему подавать воду к дому. Работа заняла достаточно много времени, и управился с ней он только к обеду, хотя ему и помогали племянники, проснувшиеся уже поздно. Решив завершить оставшиеся дела после обеда, он сидел, освежённый купанием, на крыльце в тени дома, когда вышедшая из избы мать присела рядом.

— С кем это ты разговаривал вчера под окошком?

— Ты знаешь, мам, это Александр Филимоновнин приехал в гости. Помнишь его?

— Как же, как же не помню! Однако лет двадцать я его не видела. Что он? Как?

— Плохо. Сын у него повесился.

— Да что ты! Вот беда! Вот беда! Что хоть произошло?

— Говорит: жена загуляла.

— Ох ты, господи! Ну и дела! Жалко парня. Я ведь немного помню его маленьким. И жену Александра помню — Лиду, дояркой была. Говорили, что спуталась с начальником отделения, потому и уехали из деревни.

Александр настоял. Вот ты — тоже уехал, а с этим-то у тебя всё в порядке? Вера тебе верна?

— Мам! — почти угрожающе произнёс Виктор.

— Ладно, ладно. Живите, как хотите. Только надо было тебе жениться на той девушке из Ильинска. Про неё ты рассказывал как-то.

— У меня ведь дети, ма, — с укоризной произнёс Виктор.

— И потом… Она умерла.

— Умерла! — удивлённо воскликнула мать. — Когда?

— Тогда же, в сентябре.

— Из-за тебя?! — всплеснула она руками.

Он молчал, не желая больше говорить об этом.

— Господи, прости! Прости его, господи! — заплакав, она встала и ушла с крыльца.

Виктор угрюмо подумал: «Ну вот, теперь я уж и для матери — убийца», а мать хоть и успокоилась к обеду, но всё же было видно, что она явно расстроена.

Пообедав, он принялся налаживать мостик у берега реки, с которого можно было бы и купаться, и забирать воду насосом для подачи по подготовленному водопроводу, но, едва начав работу, вынужден был остановиться, когда подошёл ночной гость.

— Бог в помощь! — поздоровался тот.

— Спасибо. Как здоровье?

— Хорошо. Я долго спал. Выспался. Мостик делаешь?

— Да вот…

— А шланг зачем?

— Воду качать для поливки огорода.

— Понятно. Давай помогу.

— Помоги, если есть охота.

Александр разделся до трусов, уверенно забрался в воду и начал умело забивать сваи для мостика в дно речки. Работа пошла споро, и, уже настилая доски пола мостика, он вдруг сказал словно раздумывая:

— Да, плохо стало в деревне. Хотя в наше время с водой было ещё хуже, — он отложил в сторону топор, присел на траву, закурил.

— Наша улица ещё дальше от воды, чем ваша.

Виктор сел около него.

— Я помню, как возили воду в бочках лошадьми.

— Возили, но не всегда. Иногда лошадей просто не было свободных, иногда запрягать было дольше. Ты, вон, взгляни: в деревне сколько старух ходит, не разгибаясь. Туловище параллельно земле. Они, бедные, надорвались тяжёлой работой.

— Да, да. Я считал как-то, в деревне — человек пять.

— Мне тоже пришлось хлебнуть и пацаном во время войны, и после, когда отец не вернулся с фронта. И всё-таки иногда жалею, что не остался здесь, особенно последнее время.

— Можно вернуться.

— Что делать-то? Колхоз умирает.

— Хотя бы фермерством заняться, — улыбнулся Виктор.

— Какое фермерство, — отмахнулся Александр. — Работать на земле в одиночку нельзя, себя не прокормишь.

Это сейчас тракторы, комбайны, машины разные, а до войны — это редкость была, а уж до революции — тем более.

Лошади, и только. Да руки крестьянские. В наших местах только лет через пятнадцать после Великой Отечественной серпами перестали жать. Представляешь, сколько народа надо было для этих дел: косить руками, жать руками, молотить… Вот, правда, молотилки уже были, сеялки поздно появились.

— Я знаю. Помню, как руками сеяли.

— В нашей округе в радиусе трёх километров десять деревень исчезли. И это только на этом берегу реки.

— И куда же народ-то делся? — Виктор, зная ответ, нарочно спросил его.

— Куда? Многие в город уехали, как я.

— Переехали на центральные усадьбы.

— Может быть, но я не об этом, а о том, почему это произошло.

— Потому что машины появились, трактора.

— Вот именно. Ручной труд на полевых работах стал не нужен. Ты думаешь, почему до революции была высокая рождаемость?

— И детская смертность…

— Потому что в крестьянском хозяйстве нужны были рабочие руки. Чем больше — тем лучше. Если ты не имел возможности нанять батраков, то должен был вкалывать всей семьёй. Потому семьи и делились редко. Потому и процветало снохачество. Ведь и сейчас ещё ходит кое-где поговорка: «Так оно и ведётся: сначала свекор нае…тся, потом старший в дому, а потом опять ему, а тебе — когда придётся».

— Ни хрена себе! — удивился Виктор. — Первый раз слышу такое откровение.

— Да, вот такая жизнь! Вон в том селе, за рекой, где школа, рассказывают, что когда церковь построили и на колокольню поднимали колокол, он вдруг застрял. Ну не идет никак! То ли верёвку заклинило, то ли специально сделано было, но вышел поп и сказал, мол, мужики, грешен кто со снохами, отойдите от верёвки.

— Ну и что?

— Отошли несколько человек. Только потом две молодые женщины повесились. Это уже позднее, при колхозах, всё изменилось. Отделялись без особых забот: все работали в одном большом коллективе.

— Да, не думал я над этими делами, — признался Виктор.

— Ты считаешь — я думал. Это только сейчас, когда у меня такое несчастье; поэтому и кажется иногда, что зря я уехал из деревни. Тебе, наверное, рассказывали почему? Да только врут всё. Зашёл я как-то зимой, перед обедом, на ферму, где жена работала. Прохожу в дежурку, открываю дверь, смотрю — начальник отделения повалил мою жену на топчан — там сторожа спят, — блузку ей уже порвал, сиськи видно. Хорошо — я заметил, что она отбивается, убил бы иначе, а так только его… чуть не убил. Вот и пришлось уехать.

Он бросил сигарету, поднялся.

— Ну давай уже достроим твой мостик.

Завершив работу с мостиком, Виктор подсоединил насос, включил его, а через полчаса прибежал племянник с известием, что все ёмкости наполнены.

— Вот как хорошо! — удовлетворённо произнёс Александр. — За полчаса только раз с вёдрами можно сходить, а так — уже около куба.

Он оделся не спеша, причесал мокрые волосы, закурил.

— Мне надо в магазин сходить. Пойдешь? — пригласил он Виктора.

— Нет, я не пойду. Да и тебе можно не ходить.

— Что ты, я и так твой должник.

— Оставь! Какая глупость!

— Нет, я пойду.

— Ну смотри. Спасибо, что помог.

К вечеру на мотоцикле приехал брат Алексей. При встрече они успели лишь обняться и обменяться несколькими фразами, а после ужина, когда Виктор, как и прошлым вечером, сидел на скамейке под окном, брат, разговаривавший до этого с детьми и матерью, присоединился к нему.

— Рассказывай, как у тебя дела, — попросил он.

— Какие мои дела? Обычные. Как всегда. Правда, с деньгами труднее стало, задержки с зарплатой, но перебиваемся. Дочь вот школу окончила. Поступать будет, — он помолчал. — А у тебя как? О чем вы там говорили?

— Мать ругается, что жену бросил, дети плачут.

— Ты разошёлся с Алевтиной?!

— Я просто ушел к другой женщине.

_?

— Чему ты удивляешься? Мне всё это надоело, я устал, и всё.

— Но ведь ты же сам пил вместе с ней.

— Больше того, мы вместе и начали, но она даже не попыталась остановиться или меня остановить: она всё-таки женщина. Её дети не остановили. Последнее время украдкой от меня уже пила. Я прихожу домой — она спит уже пьяная, если не на работе.

— Она где-то работает?

— Работает на нашей вязальной фабрике, да и то с прогулами.

Он помолчал, глубоко затянувшись.

— Дети измучились, глядя на наши скандалы. Хорошо хоть у них есть куда уйти. Если бы не мать с Лидой, не знаю, что бы было. Ты слышал, что у меня дочь новорождённая умерла?

— Да, слышал уж…

Алексей вдруг сдавленно всхлипнул и разрыдался.

Виктор растерянно молчал, не зная, что предпринять, но наконец решил не мешать ему выплакаться, боясь, что его участие вызовет только раздражение у брата. Тот наконец утих, лишь изредка всхлипывая и размазывая по мокрому лицу слёзы.

— Заболела она, — начал Алексей прерывисто. — Врачиха, обслуживавшая нас, сама беременная, пришла, сказала — ОРЗ, выписала какие-то таблетки. Давала Алевтина их ребенку, нет ли — не знаю. Она же на больничном была, дома сидела, и каждый день пьяная.

Постоянно пиво глушила, а ребенок грудь сосет. В субботу вечером я дома был, поддатый тоже… взял дочку на руки, а у неё температура. Сбить никак не можем. Взяла она меня своей ручонкой за большой палец крепко, крепко и смотрит на меня так… — он вдруг застонал и склонился на колени, обхватив голову руками. — Господи! Она будто прощалась со мной…

Он снова застонал и надолго умолк. Растерянно молчал и Виктор, воображение которого повторяло и повторяло для него эту сцену, а он уже панически искал образы, способные отвлечь его от этого наказания. Алексей наконец выпрямился и уже ровным голосом продолжал рассказывать.

— Вызвали «скорую», увезли в больницу, а утром она скончалась. Оказалось — двустороннее воспаление лёгких.

Курировавшую врачиху наказали, но это уже не имеет значения. Похоронил я её в могиле отца, там, сбоку прикопал.

— Да, брат, выпил ты эту чашу.

— Мне она во сне снится такой. Даже и сейчас кажется, что умереть если — и то было бы легче.

— Я вот думаю, как мать перенесла смерть аж пятерых детей? Когда представляю, как один из них мучился до самой смерти непроходимостью кишечника, просясь на руки то к ней, то к бабушке со словами: «Какать!», «Писать!» — а у другого лопнули глаза после того, как ему влили какую-то невероятную дозу лекарства, у меня холодеет всё внутри.

Молчание затянулось, но Виктор всё же решил спросить Алексея о его новой женщине.

— Она работает медсестрой. У меня стало сердце болеть — ложусь иногда в больницу. Там и познакомились. Она мне нравится, я ей — тоже. У неё свой домик, уже неделю живём вместе.

— А как же дети?

— Она не против детей, но они вряд ли будут там жить.

Впрочем, и не надо. Мать с Лидой против. Будут если приходить, и то — слава богу.

Они засиделись допоздна; деревня уже спала, света не было даже в их доме, и дважды мимо прошла пара, обеспечивавшая ночной караул.

Через два дня Виктор уехал: нужно было торопиться, чтобы дочь успела сдать вступительные экзамены в институт, и, прощаясь, как обычно, с матерью, он с горечью подумал, что ему всё труднее и труднее расставаться с родными. Вдруг вспомнилось, как, уезжая несколько лет назад, он забыл попрощаться с двоюродным дядей, как тот вышел на взгорок, догоняя и зовя его; но он не вернулся, лишь крикнул в ответ, что скоро приедет; а когда вернулся — даже раньше, чем ожидал, — дядю уже не встретил.

В областном агентстве Аэрофлота пришлось купить билет на рейс следующего дня: на сегодняшний он уже опоздал.

Поэтому он не торопясь побродил по городу, а потом, устав, решил поехать в аэропорт, чтобы там отдохнуть, устроившись в местной гостинице. Автобус, на котором он добирался в аэропорт, оказался полон пассажирами; было и понятно: конец рабочего дня и люди спешили на свои пригородные дачи, стараясь не упустить погожие деньки, того и гляди могущие смениться дождливой и прохладной погодой, не такой уж редкой летом в этих местах. Виктор уступил место молодой женщине, плотно прижавшейся к нему, решив, что её сильно потеснили, а когда встал рядом, был приятно удивлен её общительностью и доброжелательностью. Выяснилось, что она едет на дачу и у неё окончилась рабочая неделя, но она давно не была там одна, и ей, очевидно, будет страшно и одиноко. А перед остановкой, где ей надо было выходить, оказалось, что вместе с ней выходит ещё и подвыпивший мужчина, подозрительно на неё поглядывающий, очевидно, он обязательно к ней привяжется, если Виктор не согласится её проводить. Понимая смысл происходящего, он вдруг подумал: стольких женщин обидел своим невниманием, что, возможно, их обида сыграла с ним такую глупую шутку, оставив его без любви, без женской верности. А почему бы и нет? Он вышел из автобуса вслед за ней, и по дороге она что-то не умолкая говорила, так что он не имел возможности вступить в разговор, а пьяненький попутчик, не обращая на них никакого внимания, скоро исчез в многочисленных улочках дачного поселка за вишнями, яблонями, кустами малины.

Утром она, жизнерадостная и счастливая, не упускала возможности прикоснуться к нему, прильнуть, словно в благодарность за ночную близость, но, уже провожая его и ожидая автобус на остановке, вдруг заявила: вот-вот приедет её муж, и она не хотела бы, чтобы он видел их вместе.

Виктор оторопело смотрел, как она отошла от него на некоторое расстояние при подходе автобуса, а затем с чувством обидной досады пошёл навстречу выходившим из автобуса пассажирам и, уже усевшись у окна, наблюдал, как его ночная подруга целует только что приехавшего мужа.

Ему вдруг стало безумно стыдно за случившееся с ним этой ночью; он не чувствовал к тому мужчине, обнимавшему её, ни злобы, ни ревности, ни злорадства, но только стыд и унижение по отношению к себе самому, и вдруг снова вспомнились слова древней легенды: «Скажи мне, друг мой, закон Земли…»

Уже к вечеру добравшись до дому, он увидел дочь и сына, бросившихся ему навстречу, повисших у него на шее.

Растерянный и взволнованный, он никак не мог отойти в сторону, чтобы освободить дорогу автомобилю, бесшумно остановившемуся сзади и даже не пытавшемуся подать сигнал о помехе.

— Папочка! Где ты был? — спрашивали дети взволнованно. — Мы уже который день встречаем тебя здесь.

— Но я же не опоздал и приехал, как и обещал.

— Мама плачет и говорит, что ты нас бросил.

— Ну что вы, мои родные, как же я могу вас бросить?!

Такого никогда не может быть. Я был в деревне, немного развеялся.

— А как же мы? Мы ведь тоже хотим туда поехать.

— А вот Наташа поступит в институт, и поедете туда, если мама согласится. У вас ведь всё лето впереди.

Они прошли в дом, где их встретила Вера, сдержанно поздоровавшаяся с мужем и не высказавшая ни слова упрёка или сожаления по поводу его отъезда. Ужин прошёл в обычной семейной обстановке, и было видно по всему, что тревога детей бесследно исчезла: они были абсолютно спокойны и счастливы. Виктор проверил их, быстро заснувших после ужина, прошёл на кухню, где находилась Вера, понимая, что ему не избежать разговора с ней, что, в конце концов, он нужен по чисто обыденным вопросам: и по поводу поступления дочери в институт, и по поводу отдыха её и Андрея. Жена сидела за столом, смотрела телевизор и, словно дождавшись, когда он нальёт себе чаю, сказала ровным голосом:

— Ты изменился — я вижу. Стал спокоен со мной.

Наверное, даже равнодушен. Я и раньше знала, что ты бросишь меня, но теперь это вопрос времени. Очевидно, у тебя появилась другая женщина. Ну что ж, у тебя есть на это право. Наверное, ты даже полюбил… Ну а мне-то что делать?

— Зачем ты меня спрашиваешь? У тебя есть к кому обратиться.

— Есть? Что — есть? Кто — есть? Я всю жизнь словно вымаливаю у тебя ласку! Ты думаешь, мне нужен лучший мужчина? Лучше тебя нет! Но ты никогда не любил меня, ты всю жизнь любил её! Кого? Толком даже не знаю. Я для тебя никто, только дети удерживают тебя; а я люблю тебя, всю жизнь любила; но мне надо было, чтобы и меня кто-то любил. Что уж я — ущербная такая? Но все было бесполезно, а теперь — подавно. Ну что же мне делать? Пусть будет так.

Видно, судьба моя такая; придётся смириться, хотя, как видно, я не способна была на самопожертвование.

— Ну что же ты молчишь? — сказала она после продолжительной паузы.

— Скорее всего, всё было бы хорошо, не уйди ты тогда, в первый раз.

— Мне показалось тогда, что я любима, что я сама полюбила; но теперь не хочется даже думать об этом, а уж вспоминать — тем более.

— Прости, и во мне всё перегорело, всё стало обыденным, привычным. Моя единственная забота — ваше благополучие, благополучие детей.

— Хорошо, не будем больше об этом. Нам надо поговорить об экзаменах, о моём отпуске. Меня и так с трудом отпускают с работы.

— Но ты же предупреждала заранее об экзаменах у дочери?

— Обстоятельства несколько изменились.

— Но тебя всё-таки отпустили?

— Да, уж отпустили.

Обговорив обстоятельства предстоящего отъезда её и детей, Виктор и Вера легли спать, он — с Андреем, она — с дочерью.

Через два дня, проводив семью, Виктор вышел на работу и всё пошло своим обычным чередом. Жена с детьми устроилась в гостиницу в одном из окраинных районов Москвы, а дочь, решившая поступать в МВТУ, успешно сдала пробный экзамен по математике и без оговорок была зачислена на кибернетический факультет. Вера же, завершив дела с поступлением дочери, уехала с детьми отдыхать к Азовскому морю в пансионат, непритязательный и уютный, расположенный на самом берегу моря, зелёный и тихий, с чистыми песчаными пляжами, где однажды Виктор уже отдыхал вместе с семьёй. В это же время он получил письмо от Инны, а затем сам позвонил ей по телефону, благодарный за её участие, за дни, проведённые рядом с ним, но вместе с тем постарался не давать ей повода для особых надежд, сам не понимая — зачем.

Однажды друг, с которым они ранее долго вместе работали и дружили семьями, пригласил его на субботнее вечернее торжество, обещав, что не будет ни пышности, ни большого количества гостей, и Виктор не отказался от приглашения, обычного в их отношениях, знакомый со многими родными этой семьи. С самим же Женей Колычевым он познакомился в Челябинске, куда, только начав работать, они были направлены на учебу по специальности; и дружба их была по-настоящему мужской, без обид и притязаний, с безусловно решаемыми разногласиями, если те случались между ними. Позднее Виктор и Вера познакомили его с Анной, подругой Веры, а те, поженившись, теперь воспитывали двух дочерей-подростков; день рождения одной из них они и справляли в этот раз.

Колычевы встретили его радушно, а девочки наперебой интересовались детьми Виктора, с которыми были дружны, и больше всего их интересовало то, как Наташа поступила в институт, очевидно, по той простой причине, что уже сами задумывались над этой перспективой. Гости ещё не собрались, и он, развлекаемый детьми, разглядывал книги на полках шкафа; многие из них уже были ему знакомы, но появились и кое-какие новинки. Его внимание привлек томик Эсхила — произведения, ещё не встречавшиеся ему до сих пор, и он открыл книгу, увлекшись её просмотром, между тем как дети ушли на кухню по зову матери. Перелистывая книгу, он вдруг обнаружил несколько долларовых купюр между её страницами и незаметно подозвал друга, передав ему книгу.

— Да ты что?! — воскликнул тот полушёпотом. — Это же моя заначка!

— Нуты и нашёл же место, куда её положить! Самое заметное.

— Да эту книгу, кроме тебя, никто в руках-то не держал.

Но, видимо, надо перепрятать.

Гости постепенно собирались, проходя в большую комнату, приветствуя друг друга и устраиваясь за столом; все они были родственниками Ани: дядя и его сын с женой, а также младшая сестра с мужем и детьми. Впрочем, за обширным столом не было тесно, а Виктор помнил случаи, когда здесь умещалась и вся семья Евгения с его родными, жившими в соседнем городе, расположенном неподалеку.

За столом царила обыкновенная семейная атмосфера с поздравлениями, пожеланиями и обыденными разговорами, постепенно становившимися более оживленными и более громкими после ухода детей из-за стола. Центром вскоре стали дядя Ани, Николай Петрович, пенсионер и старый коммунист, и её младшая сестра Тамара, окончившая два института и, как знал Виктор, работавшая на каком-то частном предприятии. Он и ранее бывал свидетелем их словесных дуэлей, никогда не вмешиваясь в них, понимая, что жёсткий тон, на который они иногда переходили в разговоре друг с другом, позволялся их родственными отношениями. Впрочем, остальные члены застолья также старались не особо встревать в этот спор, однако, когда вновь прозвучало заявление о естественном отборе, Виктор всё же не выдержал и изложил свою точку зрения. Его выслушали внимательно, а потом прозвучал вопрос, говоривший о явном неудовлетворении тем, что было услышано.

— По-твоему, естественный отбор не действует в среде людей?

— А вы думаете, его проявления настолько часты и очевидны для всех каждый день? Это только последствия лучевой болезни дают такие частые мутации, но они никого не радуют. Человечество пока не выделило из своей среды какую-то особую породу гениев и не выделит. Однажды Айседора Дункан сказала Бернарду Шоу: «Давайте, родим ребёнка, который будет умным, как вы, и красивым, как я».

На это Шоу ответил: «А вдруг он окажется таким же красивым, как я, и таким же умным, как вы?»

За столом весело засмеялись, а Виктор продолжал:

— Потомки какого гения были так же гениальны во всех последующих поколениях? По-моему, гениальность — это не мутация, а всплеск способностей человека под воздействием определённых условий, в каких он жил и развивался.

Общественных условий.

— Неправда! — возразила Тамара. — Ведь есть же люди, обладающие экстрасенсорными способностями.

— Многие получили эти способности в результате каких-то трагических обстоятельств в своей жизни, что говорит о том, что, возможно, при соответствующих обстоятельствах каждый человек может иметь такие способности, хотя есть и такие, кому это и передалось по наследству; но если бы они давали реально видимую пользу для человечества, то давно были бы его всеобщим достоянием.

— А как же дети индиго, о которых сейчас так много говорят?

— Не правда ли, они ведь воспитывались в человеческом обществе?

— А вы слышали о детях, выросших в волчьей стае? Это другая сторона детей индиго.

— Да, я читал где-то о двух девочках, которых нашли в Индии, воспитанных волками, — подтвердил Евгений. — Младшая умерла вскоре, а старшая так и не научилась говорить. Причем они обе не ходили, а ползали на четвереньках.

— Но ведь это же исключение, вызванное случаем!

— В судьбе некоторых людей случай играет такую же определяющую роль, как в судьбе Паганини его отец.

— А что отец Паганини? — послышалось из-за стола.

— А он его заставлял играть на скрипке, — засмеялся Николай Петрович.

— У меня знакомый пострадал в драке. На него напали вечером на улице. Он был студентом пятого курса. Такие надежды подавал! А вот теперь постоянно сидит в коляске; его вывозят летом к дороге, и он весь день смотрит на проезжающих, а голова постоянно падает ему на грудь, — говорил Владимир Николаевич.

— Ну не знаю, не знаю… — поддержал Тамару её муж Анатолий. — Все-таки есть мутации в среде людей, которые сохраняются.

— Конечно же, есть, но они становятся достоянием всего общества гораздо раньше, чем из него выделится порода гениев или порода ублюдков; иначе не были бы запрещены во всём мире близкородственные связи, а к инцесту относились бы по-другому. И мне кажется, что не надо делить людей на достойных и не совсем достойных, как это делали в своё время в Германии.

— Мне не всё ясно в отношении группового отбора. Если считать, что этот вид отбора действует и в человеческом обществе, а законы — его инструмент то как же он работал в доисторическую эпоху, в первобытном обществе, ведь тогда не было никаких законов? — спросил Владимир Николаевич.

— Законов в нашем понимании, конечно же, не было; но были традиции, были заветы, были религиозные какие-то правила, обряды и, наконец, были и первые законы — абсолютные запреты — табу, нарушение которых каралось смертью. Откуда в морали человечества появились такие понятия, как добро и зло, а в мифологии — бог и дьявол или «человеческое» и «звериное» в понятиях о проявлении человеческого характера? В первых понятиях содержится представление об ограничении личных амбиций, собственных желаний, чтобы не сделать вреда другим людям, а во вторых — об отказе ограничить проявление своих инстинктов во вред им. Вся история человечества — это борьба за ограничение основных инстинктов человека.

Вспомните Нагорную проповедь Иисуса Христа: она — абсолютное отрицание индивидуализма.

— Такое, наверное, можно сказать только о первобытном обществе. Цивилизованные отношения — это совсем другое, — возразила Тамара.

— Ан нет! — воскликнул Николай Петрович. — Начало цивилизации — это начало воинствующего индивидуализма, продолжающегося по сей день, обеспечиваемого государством, поддерживающим интересы богатых. Это вы, «демократы», открыли «ящик Пандоры», вы провозгласили свободу эгоизму со всеми последствиями, вы разрешили то, против чего люди боролись тысячелетия. Это ли не преступление?! С чего это вы заговорили вдруг о милосердии? Да потому, что вы разрешили то, что раньше было запрещено. Можно воровать, грабить, убивать — но нужно помилосердствовать: не всех убивать.

— У меня есть знакомый, — торопливо сказал Владимир Николаевич, — сын которого на экзамене по литературе в этом году по теме о милосердии в заключительных словах сочинения написал строку из «Морального кодекса», так ему за это снизили оценку! А написал-то он: «На знамени будущего уже начертаны слова: «Человек человеку — друг, товарищ и брат»».

— Да это ж вы, коммунисты, издевались над лучшими людьми России, изгоняли из страны, расстреливали, губили в ГУЛагах. Сколько миллионов инициативных, талантливых людей вы загубили в угоду безликой, серой массе шариковых.

— Чтобы позднее из этой массы шариковых снова выделить часть общества, посчитавшую себя его элитой, посчитавшую себя достойней остальной, гораздо большей её части, прикрываясь лозунгами о свободе. Не зря сказал — уж не помню кто, — что если в каком-то государстве заходит вдруг разговор о свободе, то там присутствует шкурный интерес, — не отступал Николай Петрович.

— Согласись же, наконец, что всё время вашего правления — это время издевательства над собственным народом. Для большей наглядности вспомни хотя бы вашего кумира — этого изверга Сталина.

— Если ты причисляешь меня к «этим извергам», тогда давай говорить о твоих кумирах, выкалывавших глаза зонтиками парижским коммунарам, зверски убивавших Либкнехта и Люксембург, издевавшихся над прогрессивными людьми во всем мире: топивших в траншеях с нечистотами в Парагвае, засовывавших змей в половые органы женщин в Южной Африке, а ещё гораздо раньше выбрасывавших новорождённых младенцев рабынь свиньям, бродящим по улице, избивавших илотов-рабов в Спарте, которых было в десять раз больше самих спартанцев. В Древней Греции это тоже считалось демократией! Если говорить о ваших издевательствах над простым народом, давай вспомним все восстания рабов, все крестьянские войны во Франции, в Германии, религиозные войны и крестовые походы в Чехии, все крестьянские войны в России, где процветало рабство почти до двадцатого столетия. И всё это происходило от хорошей жизни восставших?! Вспомни ваших торговцев «чёрным деревом», вывозивших рабов из Африки, вспомни Конкисту и колониальные войны. Вспомни все права привилегированных классов по отношению к угнетённым: пресловутые права сеньоров, право первой ночи в Европе, право первого удара в Японии и тому подобное. А когда с приходом к власти коммунистов вдруг оказалось, что всё это рухнуло, и стало понятно, что возможны отношения, противоположные прежним, что новое государство уже не защищает агрессивный индивидуализм, а последняя попытка противопоставить ему фашизм провалилась, тогда на Западе вдруг возникло понятие «права человека». В связи с этим тебе не кажется, что коммунисты воспитали мир?

— Ты забыл, сколько народу погибло за время правления ваших «воспитателей»? Тех, что отняли у народа свободу?

— Свободу?! Ты думаешь, на Западе в то время была свобода? Я вот недавно слышал, как один из ваших умников, оправдывая Кровавое воскресенье, говорил, что в Англии примерно в то же время правительство расправилось с рабочим выступлением покруче царя. Может быть, ты забыла, что уже в тридцатые годы в Италии у власти был Муссолини, в Германии — Гитлер, в Испании — Франко, что многие западные страны имели колонии в Африке, в Азии, где беспощадно подавляли все национальные выступления. А в США? Помнишь, почему начали праздновать Первое мая?

А Мексика и Латинская Америка? Это те же колонии для США. Я уже не говорю про Японию, которая воевала во всей Юго-Восточной Азии.

— Ну всё, всё! Перестаньте! — вмешалась решительно Анна, понимая, что перепалка усиливается не в меру. — Давайте лучше выпьем. Женя, что ж ты не наливаешь дамам?

— Нет, подождите! — сопротивлялся Николай Петрович.

— Отец, успокойся! Не порть настроение, — уговаривал его Владимир Николаевич.

— Всё! Больше не буду. Давайте выпьем.

— Да ты и так уже пьяненький.

Виктор жалел, что встрял в разговор, спровоцировав тем самым этот спор, хотя и понимал: возникновение его было неотвратимо, поскольку такие споры теперь происходили повсюду, словно люди начали вдруг делить что-то, одни — считая, что имеют на это право, другие — что те не имеют на это никаких прав. Вспомнилось: «Посеяно зло, но ещё не пришло время искоренения его».

Веселье продолжалось уже в благодушной атмосфере, словно все сговорились не переступать некий обусловленный порог общения, чему, впрочем, содействовало и то обстоятельство, что Николай Петрович вскоре заснул на кушетке в спальне хозяев. Танцевали много и охотно; а Виктор, постоянно востребованный женщинами как постороннее лицо в их семейном кругу, вынужден был следить за тем, чтобы не давать повода для ревности, что, впрочем, вряд ли было обоснованно: к нему относились почти по-родственному. Танцуя медленный танец с Тамарой, он прилагал немало усилий, чтобы опасная близость их тел, старательно возобновляемая ею вновь и вновь, не бросалась в глаза окружающим.

— Помнишь, я приглашала тебя помочь мне, когда у меня потёк кран в ванной? — спрашивала она, улыбаясь.

— Ну как же, помню.

— И что ж ты не пришёл?

— Но у тебя ведь есть Анатолий.

— Анатолий был в командировке, ты же знаешь.

— Тем более… Как же я мог поступить так по отношению к нему?

— Странный ты!.. Мы что, детей с тобой собирались бы делать?

— Тамара!.. — воскликнул он укоризненно.

— Да ладно тебе! Надо ж иногда давать себе выходной от семейной жизни. А Анатолия я всё равно люблю.

— Нет, я так не могу.

— Может быть, я не нравлюсь тебе? — говорила она игриво. — Или наши идеологические разногласия тебе мешают?

— Зачем ты так говоришь? Ты мне очень нравишься, но ты замужем за Анатолием, а это непреодолимое препятствие для меня.

— Ну хорошо! Может быть, позднее ты изменишь своё отношение ко мне. Вот уже сейчас я чувствую, что оно изменилось, — заявила она, на секунду тесно прижавшись к нему.

— Господи! Что ты делаешь! — смущённо отстранился Виктор.

— Ничего, я подожду, — улыбалась она, как ни в чём не бывало.

Позднее, опять танцуя с ней, он, стараясь избежать похожего разговора, спросил о её работе, о том, как дела у них на предприятии.

— Ты знаешь, я ушла от своей прежней хозяйки. Надоело работать на чужого дядю. Сейчас занялась челночным бизнесом. Два раза уже съездила в Турцию, потихоньку торгую, но результат скорее отрицательный — очень много конкурентов, а ведь город наш не такой уж большой.

Хотелось бы заняться чем-нибудь посерьёзнее, но никак не могу придумать — чем. Все ниши уже заняты, да и наличных средств у меня нет, чтобы открыть своё дело. То, что удалось сберечь ранее, пропало, а кредит взять в банке не так-то просто: желающих много, гораздо больше, чем у них возможностей. Поэтому и получают только избранные, да и то с определёнными условиями.

— Что же за условия?

— Говорят, до двадцати пяти процентов надо отдать кому нужно.

— А кому нужно?

— Неважно, потому что без связей всё равно его не добьёшься. Но у меня даже нет определённых целей, хотя вполне возможно открыть свой приличный магазин — это наиболее реальный вариант. Надеюсь, мне всё же удастся это сделать.

— А что Анатолий?..

— Ты же знаешь — он геолог. Работа их сейчас практически свёрнута, но он купил гусеничный вездеход и надеется наладить своё дело: хочет договориться с местными рыбаками, оленеводами о заготовке рыбы, мяса. Думаю, у него всё получится.

— А ты не хочешь устроить своё дело? — спросила она чуть позднее.

— Нет! Мне это претит. Я не смогу стоять за прилавком, хитрить, изворачиваться, обманывать. Можно, конечно, заняться автосервисом, что хорошо могу делать, поскольку я механик в широком понимании этого слова, но и это меня не прельщает, потому что хочется участвовать в значимых делах, в масштабных проектах, в больших стройках, как до сих пор.

— Но со временем ты можешь достичь этого в собственном деле.

— Не смеши меня: эти места давно застолблены теми, кто находился непосредственно рядом. Как говорят, в нужное время и в нужном месте.

— А в отношении автосервиса?

— Город наш небольшой, и, я думаю, здесь тоже всё схвачено давно и «крышуется». Новичков тут не любят. Да я уже говорил, что меня это не прельщает.

— Что ж, так и будешь всю жизнь работать на кого-то, а не на себя?

— Пока я работаю на государственную компанию, это утешает. Если вдруг изменится что-то?.. Есть кой-какие мысли, но пока я ещё не готов и буду ли готов — не знаю.

Гости разошлись, а поскольку Виктору некуда было спешить, то он согласился остаться ночевать в доме друга.

Разговаривая утром с Евгением о прошедшем вечере, Виктор упомянул о планах Тамары по устройству собственного бизнеса, что было сделано им больше из попытки выяснить, как восприняли окружающие её поведение по отношению к нему, потому что было несколько неловко из-за своего, как ему казалось, неумения установить между ними нужную дистанцию.

— Я боюсь, что у неё вряд ли что выгорит. Во-первых, кредит получить почти невозможно, а во-вторых, я чувствую, что у неё не хватит терпения добиваться своей цели, потому что толку от торговли на рынке очень мало, а ей надо всё и сразу. Ты даже не знаешь, что это за стерва; Анатолий при ней как теленок. Она же его бьёт всерьёз.

— Я и правда видел однажды как она ударила его по лицу, приревновав к моей Вере, но подумал, что это случайно.

— Да ты что?! Смотришь — тихая, тихая, но никто не знает, что с ней будет через минуту.

— Однако она как-то ладит с Николаем Петровичем?

— Мне и самому это не совсем понятно: они могут разругаться вдрызг, но потом, пусть не сразу, всё-таки помирятся. Вот с Аней они ладят.

— Ну, твоя Аня — тактичная и прощать умеет. Она мне вчера рассказала, как ты ночью назвал её чужим именем.

Говорила: «Лежим мы ночью, обнялись уже, а он мне говорит: «Хорошо-то, Маша!» — «Какая я тебе Маша?!» — «Всё равно — хорошо!» — «Вот подлец!»

— А что мне было делать?! — смеялся Евгений.

Они сидели за столом на кухне, пили кофе. Анна и дети ещё спали, утомлённые прошедшим торжеством; впрочем, даже детям торопиться было некуда. Под утро прошёл дождь, и погода была пасмурная, но вместе с тем тихая и явно не холодная; а за окном, среди молодой зелени ольхи и берёзок и ближе, стучась в стекло, колыхались внушительным облачком то ли проснувшиеся после зимней спячки, то ли вновь народившиеся комары. За недалёкими пятиэтажками, за дорогой, проходившей по окраине города, начиналась тундра, словно окутанная лёгким зелёным дымком — впечатление, создаваемое молодой зеленью, распускавшейся на ущербных видом берёзках и лиственницах, — а на фоне этой неглубокой дымчатости тёмными пятнами выделялись низкорослые, чахлые ели. Колычевы недавно поменяли свою двухкомнатную квартиру в центре города на более вместительную, но расположенную несколько ближе к окраине, что не имело большого значения при таком компактном расположении города, построенного за последние полтора-два десятка лет.

— Не жалеешь, что переехал сюда? — спросил Виктор Евгения.

— Нет! Что ты! Мне здесь нравится, и соседи хорошие.

Вот только дети не хотят переходить в другую школу, но учиться им уже немного, да и автобусы ходят рядом. В общем, сложностей почти не прибавилась.

— Ну а как на работе?

Они уже несколько лет работали порознь.

— Как обычно… Зарплату задерживают, дают беспроцентные ссуды. Не кому попало. Мне — не попало.

— А что ж ты не потребуешь?

— Ты что, смеёшься?! Это раньше можно было что-то сказать — прислушаются. Заставят прислушаться. Теперь что ни говори — никому дела нет. Да хрен с ним — не очень то и хотелось. Недавно был в командировке в Сосновом — две недели, как приехал, — так там на установку, что ты построил для изоляции труб, в этот цех под дернитовым тентом специально, как я понял, приезжали американцы из какой-то совместной компании, что там работает, посмотреть, что ты натворил. Позднее, на планёрке, я слышал, как начальник управления, довольный, рассказывал, что им понравилась и конструкция установки, и то, как она работает.

Но вот дизайн!

— Ещё бы! Топором сделано, точнее — резаком.

Наплевать!.. Мне надо было, чтобы она работала и работала безотказно. Если б ещё и о дизайне думать, на неё ушло бы в два раза больше времени и средств.

— Ты слышал?.. У Каутца сын помер в тюрьме.

— Да ты что?! Нет, не слышал!

Вольдемара Ивановича Каутца Виктор знал с того времени, как после демобилизации начал работать в организации по строительству газопроводов, где тот был исполняющим обязанности начальника управления взамен прежнего, находившегося под следствием по поводу каких-то махинаций в финансовых делах. Положение управления, в котором Виктор начинал работу, было достаточно сложным, он и сейчас не мог понять, как при том состоянии конторы его приняли на работу, больше того — отправили на учёбу по новой специальности. Он воспринял тогда Каутца как растерявшегося человека, совершенно непригодного для той роли, какую ему приходилось исполнять, имея в характере комплексы, не способствовавшие ни коммуникабельности, ни доброжелательности или, по крайней мере, терпимости по отношению к подчинённым. Впрочем, в те времена с рабочими он практически не общался, а в каких отношениях был с младшим руководящим составом, Виктор не знал. Ему лишь помнилось, как Вольдемар Иванович однажды приехал на участок, где Виктор находился в командировке; а участок тот располагался в большом посёлке со своим спокойным укладом, со своими традициями, и газовикам поневоле приходилось считаться с этим. К полудню начальник управления вместе с начальником участка на несколько минут появились на трассе строительства газопровода и быстро исчезли, ни с кем не поговорив, однако некоторые из рабочих заметили «фингал» под глазом у Каутца, которому тут же было найдено объяснение: слухи быстро распространялись в таких населённых пунктах.

Через несколько месяцев финансовое положение управления выправилось, на должность нового начальника был назначен Иван Васильевич Черёмин, человек крепкого телосложения, с бычьей шеей и большим животом; внешнему его виду соответствовал характер — крутой и властный, не приемлющий ни сопротивления, ни пререканий подчинённых; с ним у Виктора позднее установились сложные отношения, характерной чертой которых была постоянная конфронтация на фоне безусловного выполнения Виктором своих производственных обязанностей.

Теперь, позднее, он понимал, что при большом желании начальник мог бы избавиться от столь неуживчивого работника, но как мудрый управленец просто мирился с ним как с необходимым злом, считая, что умеет контролировать его, а тем самым обеспечивая предсказуемость событий в подчинённом ему коллективе. С приходом нового начальника Каутц был назначен главным инженером управления, и в этом качестве он оказался на своём месте, постепенно изжив свои комплексы и став настоящим производственником и великолепным организатором. Отношения его с рабочими стали сколь требовательными, столь и доброжелательными; его не боялись, как начальника управления, но, безусловно, уважали. Он умел прислушиваться к мнению окружающих, выделяя из него рациональное зерно, умело используя его в производстве, и в этом Виктор убеждался много раз, но больше всего ему помнился совершенно замечательный случай, происшедший в конце апреля на одной из строек Тюменской области при строительстве газопровода, трассу которого пересекала река. Эта река, шириной около сорока метров, делила их участок на две половины. Была весна, уже всё таяло, уже гусеницы тракторов месили грунт, превращая его в непролазную грязь, уже осыпалась, оплывала бровка траншеи, куда укладывали изолированный трубопровод; хотя восемь километров его из шестнадцати уже успели уложить в траншею, но вторая половина оставалась на другой стороне реки, и, несмотря на все усилия, успеть переправиться на другую сторону до её вскрытия их бригаде не удалось.

Положение на строительстве было авральное: кроме политического фактора — закончить строительство к Первому мая подгонял строителей ещё и природный фактор — неумолимо наступающая распутица. Ситуация сложилась критическая: свободной техники на другом берегу, даже у соседей, не было, а изменение в планах строительства было исключено, поскольку даже первоначальный план, предполагавший оставить нитку газопровода на этом участке не закопанной в траншею, но лишь обвалованной, был отменён и траншею выкопали усилиями взрывников и асов-экскаваторщиков, собранных по всей трассе. Они не успели всего на одни сутки. Последний рабочий день на этом берегу они начали с переправы через реку — кто на гусеничном вездеходе, медленно передвигавшемся плавом по вскрывшейся реке, лёд которой поднялся по ту и по другую сторону дороги, оставшейся под водой, потому что ранее её предварительно наморозили с использованием лежнёвки — бревенчатого настила, обливавшегося водой по мере намерзания, кто по воздушному переходу, образованному предыдущим трубопроводом и представлявшим собой широкую букву «П», положенную набок под углом сорок пять градусов с одной стороны на другую. Высота от верхней точки этого перехода до уровня реки была не менее семи метров, а передвижение по трубе диаметром чуть больше метра, покрытой полиэтиленовой плёнкой, было очень рискованным предприятием. Виктор помнил один случай, происшедший с ним осенью, когда, добираясь от проезжей дороги до изоляционной колонны, расположенной несколько вдалеке, они вдвоём с товарищем, вопреки здравому смыслу, пошли по трубе газопровода, уложенного уже в траншею, заполненную водой. Было довольно холодно, и капли дождя, прошедшего ночью, оставили после себя ледяную корочку, поэтому идти приходилось осторожно, дабы не упасть в студёную воду. Они прошли значительное расстояние; было заметно, как плавающая труба реагирует на их шаг, а шедший впереди товарищ Виктора вдруг спросил не к месту:

«Интересно, какая тут глубина?» — и тут же, поскользнувшись, потерял равновесие и забалансировал на скользкой трубе, стараясь удержаться на ней.

Заколыхавшаяся на воде труба вывела из равновесия и Виктора, попытавшегося, оттолкнувшись от неё, хотя бы грудью лечь на бровку траншеи, но после нескольких мгновений попытки осуществить это намерениє он решил:

«А, хрен с ним!» — и соскользнул вслед за своим впереди шедшим товарищем, оказавшись по грудь в отнюдь не ласковой воде.

Перспектива падения в воду реки с семиметровой высоты вряд ли кого вдохновляла, однако погода пока благоприятствовала строителям в этом отношении: днем было тепло и тихо, а нагретый на солнце трубопровод перехода не был скользким, и взбалмошный и безалаберный помощник машиниста изоляционной машины несколько раз бегал по переходу с двумя ведрами клея для изоляции газопровода.

Никто не ожидал того, что произошло: погода смешала планы строителей; все были в растерянности, а обсуждая с бригадой сложившуюся ситуацию, главный инженер, очевидно, очень надеялся найти выход из неё всеми возможными путями. Положение оставалось тупиковым: восстановить скрывшуюся под водой переправу было невозможно, и в процессе обсуждения кто-то высказал полушутливое мнение, что де во время войны технику постарались бы переправить по дну реки. Мгновенно поняв, что это единственный выход из того положения, в каком они оказались, Каутц немедленно начал действовать. Вертолёт, вызванный на следующий день, перевез изоляционную и очистную машины на другой берег реки, а третьим рейсом взял троллеи, которыми поддерживался трубопровод в процессе передвижение трубоукладчиков, и печку для обогрева изолируемой трубы. Этот рейс закончился трагически для экипажа вертолёта. Уже перемещённый и опускаемый на землю груз, очевидно, из-за своей лёгкости и парусности, создаваемой «печкой», начал сильно раскачиваться, что вынудило экипаж аварийно сбросить его на землю, но сильно размотавшийся трос подвески был подхвачен лопастью вертолёта и, скользнув по его борту, оторвал голову командиру, высунувшемуся из окна кабины.

Экипажу удалось всё же посадить вертолёт, ещё неделю после происшедшего стоявший чуть в стороне от трассы газопровода.

Несмотря на происшедшую трагедию, работа бригады продолжалась обычным порядком. Установленный перед находившейся в воде переправой трубоукладчик старательно подготовили для погружения под воду, закрыв все возможные отверстия, чтобы исключить попадание воды в заправочные и масляные ёмкости машины, и, сняв электрооборудование, могущее пострадать при погружении в воду, а затем зацепив трос для буксировки, начали тянуть тяжёлым бульдозером, находившимся на другой стороне реки. Медленно тронувшийся с места трактор, дойдя до берега, вдруг быстро скатился в воду, по самую верхушку кабины скрывшись в ней. И всё было бы хорошо, но, неуправляемый, он свернул несколько в сторону от наезженной части переправы и упёрся в крутой откос берега; трос, прицепленный к нему, лопнул, и машину пришлось оставить на ночь в воде речки. Наутро были вызваны водолазы, зацепившие новый трос за оставленный в реке трубоукладчик, и после некоторых усилий, он был вытащен на берег. Первый успех воодушевил бригаду, работавшую теперь с редким подъёмом, перетаскивавшую толстый, тяжёлый металлический трос большой длины по колено в грязи дороги, размешанной бульдозером. Каутц, наряду с остальными участвовавший в этом, весело шутил: «Возимся, право, как малые дети, в грязи». Укреплённая лежнёвкой дорога, размятая тяжёлым трубоукладчиком, всплыла на поверхность и была снесена течением вниз по реке, поэтому следующая машина скользнула в воду, оставив на поверхности только полтора-два метра своей десятиметровой стрелы. История повторилась снова: дойдя до берега, трактор упёрся прицепной скобой в ледяной обрыв, оставленный всплывшей дорогой, и трос опять оборвался. Лишь водолазы, заложившие взрывчатку, подорвавшие оставшийся ледяной уступ и вновь зацепившие трос за находившуюся в воде машину, помогли вытащить её на берег. То же произошло и с остальными двумя трубоукладчиками: каждая машина ночь провела в воде реки, а когда работа по переправе подходила к концу, вдруг ударили морозы и рабочие всей бригады простыли, чихая и кашляя несколько дней после этого.

Заменив смазку во всех ёмкостях трубоукладчиков и запустив наконец переправленную технику, они продолжили работу, укомплектованные уже второй бригадной сменой.

Это были незабываемые дни! Пришедшие после недавней оттепели морозы были, впрочем, не такие уж сильные, а ночи не совсем тёмные и беспроглядные, и каждое утро было отмечено неизъяснимым признаком наступающей весны, а воздух был насыщен её незримым присутствием, когда радовал даже твёрдый наст в лесу, куда они ходили собирать чагу со стволов берёз. Её заваривали потом в ведре, вскипятив для этого воду на костре, и пили черпаками из бересты, сняв её кусок со ствола берёзы, затем сложив «кульком» и защемив расщеплённой веткой, чему их научил Виктор.

Они успели сделать работу в срок, снимая оборудование с трубопровода утром двадцать девятого апреля, и в это время вдруг пошёл дождь, означавший окончательный приход весны; а к полудню прилетел МИ-6, вертолёт, забравший одним рейсом всех желающих вылететь домой на весенние праздники; и Вольдемар Иванович неизвестно какими путями раздобыл ящик водки, которую они пили, расположившись вокруг открытого и ограждённого люка машины, использовавшейся до этого для перевозки грузов всё той же «подвеской».

Дружеские, доверительные отношения Виктора с Каутцем оборвались самым неожиданным и непонятным вначале для него образом; поводом к этому послужило невыполненное задание, к которому он как бригадир колонны не имел прямого отношения; впрочем, задание было поручено другому, но, оказавшись в тот момент в том месте, он был ошеломлён грубостью, с какой отнёсся к нему главный инженер. Ещё в детстве он пугался грубого к себе отношения, а позднее, повзрослев, приходил в неконтролируемое состояние, пережив первоначальное остолбенение в подобной ситуации. Каутц должен был знать об этой черте его характера, но, очевидно, не захотел с этим считаться; ошеломлённый потоком этой ярости, он молча повернулся, сел в машину и уехал с места события, где Виктор, дрожа от возбуждения, долго не мог прийти в себя.

Потом они не здоровались и почти не разговаривали друг с другом, избегая даже редких деловых контактов, а затем Вера ушла из дома и Виктор должен был уволиться и перейти на другую работу. Уже гораздо позднее он понял, в чём была причина этой ссоры, когда узнал, что Вера ушла к нему.

Каутц переехал потом в Москву, где работал каким-то заместителем начальника главка, а года через три после этого был застрелен в подъезде своего дома в начале перестройки, пережив два инфаркта, надсадив сердце нагрузками, какие оно было не способно выдержать, потому что и эти последние годы жизни зачастую находился на трассах, курируя стройки и находясь в тех же стрессовых условиях, будучи психологически слабым для них. По мнению многих, его знавших, лучшим вариантом в его судьбе была бы должность прораба или начальника небольшого оседлого управления, но и в этом случае оставался шанс окончить жизнь от запоя, чему благоприятствовало и то обстоятельство, что его жена разделяла с ним пристрастие к алкоголю, от чего и умерла спустя некоторое время после его похорон. Виктор знал о судьбе их сына, жившего после смерти родителей в одном из подмосковных городов и в компании с каким-то своим родственником, приехавшим из Киргизии, занявшегося торговлей наркотиками. Бизнес процветал недолго: всё подобное подконтрольно серьёзным структурам и их просто сдали следственным органам, причем поделыцику сына Каутца удалось скрыться, а тот загремел в колонию на длительный срок, где заболел туберкулёзом.

Кроме того, выяснилось, что ещё ранее он уже был болен СПИДом и гепатитом.

Виктор думал о том, сколь нелепа судьба этой семьи, и Евгений, словно слыша его мысли, подтвердил их.

— Да… Досадно, когда думаешь, как всё у них сложилось. Ты помнишь Удалова, что работал с нами тогда?

Так вот, он привёз гроб с телом своего племянника — он ведь свояк Каутцу — и похоронил рядом с отцом и матерью.

Больше у них никого не было. Теперь вся их семья вместе.

Все трое — рядом.

— Жаль. Чисто по-человечески их жаль. Несуразно…

Несуразная судьба вопреки всем стремлениям. Он уж во всяком случае не хотел, чтобы всё так случилось.

— Что сделаешь. Жизнь есть жизнь. Черёмин тоже что-то стал сдавать. Постарел. Но у него в семье всё ладно: дочь — актриса, сын — инженер. Впрочем, он ещё хорохорится.

Недавно одна женщина у нас на участке рассказывала, что застала его и кладовщицу на складе во второй классической позиции.

— Ну что ж, он давно по стройкам, в отрыве от семьи — как-то выкручивается.

— Положением пользуется. Некоторые женщины просто не решаются отказать.

— Ты думаешь?

— Что тут думать? Моемся мы однажды в бане — человека три нас было, — пришёл Черёмин с одним из прорабов. Ну, разговор обычный — банный. Черёмин мне говорит: фигура у тебя, Женя, хорошая, женщинам такие нравятся. Тут Коцур встрял (ты же знаешь — какой он на язык), мол, тебе-то, Иван Васильевич, грех жаловаться — любая даст. А тот отвечает: «А что толку! Её е…шь, а она морду воротит».

— Может быть, и пользуется положением, но ты же сам знаешь, как женщины на трассе избалованы нашим вниманием; поэтому и позволяют себе иногда сверх меры.

— Что-то ты его защищаешь, а раньше так к нему не относился.

— Ты знаешь, что раньше я позволял себе много лишнего, хотя правды было больше.

Виктор встал из-за стола.

— Ну ладно! Спасибо за гостеприимство! Мне идти надо — скоро твои встанут, не буду вам мешать.

— Останься! Всё равно дома у тебя никого нет.

— Нет, хорошего — помаленьку. Вот вам будет охота — приезжайте ко мне. Можно с детьми — покажу новые фотографии, можно — без: посидим, выпьем чего-нибудь.

Машина у вас есть.

— Подожди, я довезу тебя.

— Ты что, забыл?.. Мы же похмелялись.

— Вот чёрт! Тогда такси вызову.

Лето незаметно подходило к концу. Вернулась из отпуска Вера с детьми, и пришло время собирать Наташу к отъезду на учёбу. Он снова взял оставшиеся неиспользованными дни отпуска, и вскоре они были в Москве, где остановились в той же гостинице в районе Солнцева, в которой Вера жила с детьми при сдаче экзаменов дочери в университет. Виктору понравилось доброжелательное отношение персонала гостиницы, а расположение номера, находившегося на солнечной стороне, весьма радовало его и Наташу, впрочем, ночевавшую так лишь три ночи и поселившуюся затем в общежитии университета. С его комендантшей у Виктора сложились великолепные отношения: она приняла как должное ту знаменитую рыбу, какой не найти было в московских магазинах, и не скрывала, что пользуется подарками, предлагаемыми ей родителями студентов и шедшими на нужды, как потом понял Виктор, всех работников общежития. Она, впрочем, не могла предложить чего-либо особенного, в своих услугах, но лишь более удобную комнату из тех похожих одна на другую в здании хрущёвской постройки или более приличную кровать, оставшуюся от прежних студентов, приобретённую за личные деньги. В комнату с дочерью поселили ещё двух девочек: одну с Камчатки — её отцом был морской офицер, — а другую родом из Свердловской области, росшую в семье без отца, с матерью, работающей учительницей в городской школе. Комендантша не скрывала, что специально поселила девочку, мать которой не могла обеспечить её в полной мере, в компанию более благополучных детей, но на Виктора угнетающе подействовало это обстоятельство: он не знал, как скажутся на характере дочери те отношения, что сложатся в их комнате.

Он ещё несколько дней жил в той гостинице в Солнцеве и, добираясь до неё пешком от метро, не раз наблюдал, как дети ползают в придорожных посадках акаций, собирая шампиньоны по приметам, известным только им. Стоя вечерами на согретом солнцем балконе, он никак не мог понять, что за запах преследует его в эти дни при выходе на свежий воздух. Ему начало казаться, что кто-то из соседей курит наркотики, но позднее понял, что запах, не дававший ему покоя, был запахом перегоревшего постного масла, словно пропитавшим весь воздух вечерней Москвы, как будто повсеместно жарящей на ужин картошку. Однажды вечером, поужинав и отдыхая раздетым по пояс, он услышал стук в дверь номера, а открыв её, изумился, увидев двух незнакомых в гражданской одежде и двух милиционеров с автоматами. Вошедшие, не торопясь осмотревшись, потребовали документы, а Виктор, доставая их из кармана пиджака, заметил ухмылку на лице вооружённых рядовых и понял, чем она была вызвана: на столе стояла начатая бутылка водки и кое-какая провизия; очевидно, у «гостей» были подозрения, что в номере присутствует женщина; ей, впрочем, было куда скрыться: в углу комнаты находился закуток, назначение коего было известно только строителям.

Предъявив документы, Виктор услышал вопрос о том, почему он не зарегистрировался по прибытии в Москву, и ответил невпопад: «А откуда это известно?» — имея в виду это нововведение для приезжих. Не задавая больше вопросов, пришедшие забрали документы, предложив на следующий день к одиннадцати часам прийти за ними в районное отделение милиции, оставив без внимания его заявление о том, что у него не будет такой возможности, и ушли, оставив его в негодовании: никогда ничего подобного, чтобы вооруженные люди входили в номер гостиницы, в его жизни не было. Виктор всё же опоздал на следующий день и, придя в гостиницу, с тем чтобы вместе с администратором отправиться в отделение милиции, встретил её в коридоре, вернувшейся оттуда и протянувшей ему паспорт со словами:

— Вот ваш паспорт, извините нас за неувязку и, пожалуйста, не придавайте этому случаю большого значения.

Не говорите никому об этом.

Он ответил просто:

— Ну что ж, пожалуйста, — и понял, что, очевидно, администрация намеренно не поставила его в известность о необходимости регистрации, извлекая из этого свою какую-то материальную выгоду.

Был конец августа, занятия в университете ещё не начались, а дела с устройством дочери в общежитии были практически уже улажены, когда Виктор позвонил домой и Вера передала ему просьбу начальника управления съездить в Воронежскую область и помочь наладить полуавтоматную сварку трехтрубных плетей для строительства трубопровода работникам участка управления, принадлежавшего к одному с ними тресту. Не обременённый уже личными заботами после того, как дочь поселилась в общежитие, Виктор согласился съездить в указанное место, но, не владея информацией о движении поездов, вынужден был ждать на Павелецком вокзале, приехав туда вечером в расчёте добраться до места ночью, чтобы с утра приступить к работе.

Побродив по вокзалу, он направился в зал ожидания на втором этаже, где, попив кофе, устроился в свободной его части, не обратив внимания на странное поведение людей, в нём находившихся. Особенностью зала было то, что одна, меньшая его часть была заставлена стульями чёрного цвета, а другая, большая, — стульями зелёного, и вот у стены, рядом с этой зелёной частью, почти пустой, он и устроился, смотря телевизор и наблюдая за окружающими. Невдалеке расположилась беспокойная компания, состоявшая из женщин разного возраста и довольно фривольного поведения, подшучивавших друг над другом, и шутки эти состояли иногда в том, чтоб, незаметно подкравшись, сдёрнуть юбку с какой-нибудь своей подруги, не спешившей после этого вернуть её на место. Между ними Виктор заметил молодую шуструю девушку лет шестнадцати, довольно миловидную, с «фингалом» под глазом, и совсем ещё ребенка — девчушку лет двенадцати, постоянно исчезавших куда-то; было похоже, что они находились под контролем заметного мужчины, единственного в их компании. Несколько позднее Виктору показалось, что они жаловались на кого-то из находившихся в зале, показывая на него пальцем, и он никак не мог поверить, что тот, кому они жаловались, сутенёр, а все, кто рядом с ним, его подопечные.

Немного погодя напротив Виктора остановилась пожилая пара. Мужчина предложил спутнице устроиться там, на зелёных стульях, на что та возмущённо прошипела что-то не очень внятное, и они удалились в сторону, где стояли стулья чёрного цвета, почти сплошь занятые людьми. Размышляя над этим обстоятельством, он вдруг понял, что сказала та дама, отказавшись сесть в свободной части зала: «Что?!

Рядом с извозчиками?!» Лишь позднее он понял, что не ошибся в услышанном, и это обстоятельство самым неприятным образом подействовало на него: невозможно было предположить, что такие отношения к людям ещё могли сохраниться в обществе. А сам факт, что это высказала особа, отнюдь не выглядевшая интеллигентной, угнетал ещё больше. Теперь было ясно, почему зелёная часть зала была свободна от пассажиров, а чёрная — полностью занята.

Промаявшись несколько часов на вокзале и переночевав в вагоне поезда, он утром вышел на станции в Воронеже, где его встречали на машине, специально присланной за ним.

Было около десяти часов утра, когда они подъезжали к трубосварочной базе, расположенной на опушке бора, с его мачтовыми соснами и песчаной почвой, уже с признаками степной полосы. Ленивые бурые коровы, лежащие прямо на пыльной дороге, даже не пошевелились перед приближавшейся машиной, что необычайно поразило Виктора, знакомого с тем, как ведут себя их сородичи в его родных местах в летнюю жару, стараясь спрятаться в тень или, ещё лучше, переждать самые жаркие дневные часы в прохладной воде речки.

Немедленно приступив к делу и потратив несколько часов на расчёты, пробы и выйдя наконец на «режим», он заварил несколько стыков, а дождавшись результата рентгеновского просвета, попросил отвезти его на станцию, намереваясь вернуться в Москву. Отпустив машину, Виктор прошёл в здание вокзала, направляясь к кассе, где оказалось, что ближайший поезд следует до Санкт-Петербурга. Решив, что это судьба распорядилась таким образом, он купил билет до города, про который не забывал в последнее время.

Через несколько месяцев после возвращения из Москвы Виктор уже реже вспоминал о Санкт-Петербурге, по прибытии в который из Воронежа позвонил сестре Юлии, попросив объяснить, на каком кладбище та похоронена и как найти её могилу. Лишь со второй попытки он смог дозвониться до Зои Александровны (так звали сестру Юли), работавшей учительницей в сельской средней школе. Он подробно записал все приметы и на другой день, взяв такси, поехал на кладбище, купив по дороге букет жёлтых тюльпанов и большой букет полевых цветов. Не сразу, но он нашёл могилу, выглядевшую вполне прилично, несмотря на прошедшие девятнадцать лет. Простенький бетонный памятник располагался на чистой маленькой площадке, очевидно, не так давно засеянной специальной травой для газонов. Непритязательная металлическая оградка, окружавшая могилу, была покрашена в зелёный цвет, и краска кое-где уже шелушилась от времени. Внизу, под керамической фотографией Юли, неотрывно глядевшей на Виктора, ниже имени и дат рождения и смерти, на бронзовой пластине были выгравированы слова: «Я — с тобой».

Ошеломлённый Виктор встал на колени на траву перед памятником, не в силах отвести глаз от такого дорогого ему лица девушки, с которой словно вчера расстался, а сегодня встретил снова, и это впечатление, яркое, неожиданное, вспышкой счастья обдало его сознание, но тут же схлынуло, оставив после себя невероятную боль, судорогой перехватившую дыхание. Он не смог сдержаться и, сдавленно всхлипнув на выдохе, безудержно разрыдался, руками и лицом припав к холодному камню памятника.

Прошло немало времени, прежде чем, успокоившись наконец, он вытер глаза, поцеловал её фотографию и произнёс уже ровным голосом:

— Привет, милая! Прости, что заставил тебя ждать так долго, — а дорогое ему лицо на фотографии спокойно и, казалось, понимающе неотрывно смотрело на него.

Поверить, что слова на бронзовой пластине были адресованы ему, было страшно, как страшно было чувствовать себя виноватым вдвойне, в первую очередь перед ней, видя её зримый, безгласный укор, а потом уже перед собой, чувствуя стыд, внезапно нахлынувший на него.

Отойдя в угол оградки и раскрыв пакет, что принёс с собой, Виктор вынул из него бутылку марочного среднеазиатского портвейна, с трудом найденного им в специализированном магазине города, и пластиковый стаканчик, а распечатав бутылку, налил в него до краёв тёмно-красное вино и, вылив половину к изголовью могилы, выпил остальное, горько подумав: «Вот мы и встретились!»

Солнце склонялось к закату, когда Виктор, истязавший себя укорами за смерть Юли, за эту глупую, нелепую утрату, прибрался на могиле, поцеловал фотографию девушки и вышел из оградки, взглянув последний раз на памятник и мысленно попрощавшись. Этим же вечером он сел на поезд и утром вернулся в Москву, встретившую его тоскливой сырой погодой, хмурым, безрадостным днем, соответствовавшим его настроению.

Он приехал в общежитие к дочери, и та, наоборот, была жизнерадостна и деятельна, готовясь к предстоящим занятиям в университете. Он, поняв, что для неё началась новая жизнь, в какой родные занимают уже второе место, покорно подчинился обстоятельствам и в тот же день уехал из Москвы, позволив ей проводить себя только до подъезда общежития. И хотя его успокаивало то, что дочь без грусти и тревоги проводила его, занятая собой и новыми подругами, он, сидя у окна вагона и наблюдая, как Останкинская вышка, то забегая вперед, то отставая или скрываясь за ближними зданиями, сопровождает поезд, готов был выпрыгнуть из вагона на ходу и вернуться к ней в общежитие. Теперь он вспоминал это, думая, сколь трудно рушатся старые привычки, связанные с беспокойством за благополучие родного человека; оставляя дочь впервые в жизни одну на длительное время, он лишал себя возможности ежедневного участия в её судьбе.

Время проходило почти за теми же, что и раньше, заботами, но только дома стало гораздо тоскливее, а на работе вошли в норму постоянные задержки зарплаты, доводя его иногда до бессильной ярости, лишая возможности собственными средствами помогать дочери, получавшей мизерную стипендию. Зачастую выходило так, что, получив задолженность и раздав накопленные долги, семье через некоторое время снова приходилось занимать. Впрочем, у дочери всё было в порядке; она еженедельно звонила домой, и было видно, что ей по душе учёба в университете. Сын, очевидно, задавшийся целью окончить школу с медалью, готовя уроки, иногда в категоричной форме требовал помощи отца, мечтавшего отдохнуть после работы, но поневоле вынужденного уступать его требованиям. Часто звонила Инна, и в разговорах с ней всё настойчивее звучали упрёки в его нежелании найти повод для встречи. Отношения же его с женой были ровными и обыденными, но возобновившаяся близость между ними не приносила Виктору большой радости, и Вера, чувствуя это, никогда не настаивала на ней.

Сестра Лида писала редко, но можно было представить, что у них с матерью и детьми брата всё сносно; племянники почти каждый день навещают свою мать, даже оставаясь иногда ночевать с ней, однако живут постоянно с тётей и бабушкой.

У брата тоже, кажется, всё налаживается, но возникли проблемы со здоровьем матери: она стала терять память.

Приближался Новый год, и Вера, соскучившись по дочери, была настойчива в своём желании провести его рядом с ней, сын заявил заранее, что также намерен справлять праздник в компании своих друзей. Виктор знал его характер, позволявший не сомневаться в его добропорядочности, и не был против, а сам раздумывал над приглашением Колычева встретить Новый год у него дома.

Женя сообщил, что компания будет та же, как и на день рождения дочери, но, возможно, приедут его мать и сестра из соседнего города. Выбор места встречи праздника у Виктора был, но, несмотря на это, он принял приглашение, ценя товарища и дружеские отношения своих и его детей.

Вслед за суматошным приготовлением к празднику незаметно пролетело и застолье, после которого младшие его участники, вызвав такси, отправились на городскую площадь к большой ёлке, там установленной. Виктор ежегодно приходил туда на Новогодний праздник, но если раньше там было почти безлюдно из-за сильных морозов, то последние годы, по странному капризу погоды, морозы были слабые и на площади в Новогоднюю ночь год от года становилось многолюднее. Вот и в этот раз погода была тихая и не сильно морозная, а при ясном звездном небе падал лёгкий редкий снежок — такое бывает иногда зимою в здешних местах.

Народу было значительно больше, чем в прошлые годы, и основная часть присутствующих находилась ближе к большой, красиво украшенной ёлке, собранной на металлическом стволе из веток и стволов маленьких настоящих ёлок, заготовленных в тундре: цельную красивую ёлку такой величины не найти было в этих местах. Кроме больших ледяных горок и Деда Мороза со Снегурочкой, сделанных из снега, облитого водой, на площади было много других мифических существ, изготовленных тем же способом, а гуляющие, толпясь около них, веселились, кто как мог. К их компании, остановившейся около ёлки, сверкавшей шикарной гирляндой разноцветных огней, вдруг подошла молодая женщина, взявшая Виктора за руку и потянувшая его за собой; он не стал сопротивляться и, отшучиваясь на весёлые замечания спутников, последовал за ней. Обойдя ёлку, женщина остановилась около какой-то снежной зверушки, поставила ей на спину свою сумочку и, раскрыв её, вынула оттуда бутылку водки и пластиковые стаканчики.

— Открывайте, прошу вас, — обратилась она к Виктору.

— Что ж, с удовольствием, — он взял бутылку, распечатал её и налил водку в стаканы.

— Говорят, как встретишь Новый год, так и проведёшь его, — сказала незнакомка. — Я вижу, вы один, как и я?

— Но я не один, — возразил Виктор. — Я с друзьями, а всё равно с вами приятно.

— Но без женщины, ведь правда? Поэтому давайте выпьем и в новом году не будем одиноки. С Новым годом вас!

— Ну что ж, и вас с Новым годом! Пусть у вас всё будет так, как должно быть у счастливых людей!

— И вам желаю того же самого! С Новым годом!

Они выпили, закусили мандаринами, вынутыми из сумочки, постояли, поговорив на ничего не значащие темы, поддерживая всё тот же шутливый тон, и Виктор не торопился уходить, понимая, сколь важно собеседнице его присутствие, возможно, дающее ей надежду на чисто женское счастье в новом году. Он не расспрашивал ни о чём, как и она ни о чём не спрашивала; очевидно, ей нужно было именно это событие, сам факт, что оно произошло, и это давало ей некоторую уверенность на будущее. Подошёл Женя, сказал, что они уходят; они выпили ещё раз, уже втроём, попрощались с собеседницей и отправились догонять спутников Евгения. Бесшабашное настроение Виктора, не покидавшее его весь вечер, ещё более усилилось после выпитого около ёлки, и, уже намереваясь отстать от спешащего товарища, он вдруг остановился, словно наткнулся на забор, не заметив его. Обходя группу людей, явно не желавших влиться в общую толпу веселящихся на площади, он вдруг встретился взглядом с женщиной, чьё лицо поразило его до такой степени, что заставило непроизвольно и резко остановиться в растерянности. Если бы он был трезв, то, очевидно, молча удалился бы, не решившись заговорить с незнакомкой, но состояние беззаботности, даже какой-то безалаберности, толкнуло его на поступок, приемлемого объяснения которому долго нельзя было найти; ещё больше его потом поражало то, что женщина пошла ему навстречу, когда он предложил поцеловаться с ней. Она уверенно поцеловала его в обе щёки, но несколько помедлила, словно не решаясь уступить молчаливому настойчивому его требованию поцеловаться в губы. Однако это произошло, и он, восхищённый и взволнованный, смотрел на неё с признательностью, но заметив недоуменные взгляды тех, с кем находилась незнакомка, благодарно кивнув ей, молча удалился.

Сын был уже дома. Виктор поцеловал его, поздравив с Новым годом, и они вместе позвонили в Москву, в общежитие дочери, где находилась и Вера, упрашивая вахтершу сообщить о звонке в комнату дочери. Однако и на повторный звонок их не было около телефона; пришлось мириться с обстоятельствами.

Уже лёжа в постели и намереваясь заснуть, он никак не мог этого сделать, с некой тревогой вспоминая происшедшую встречу и свой сумасбродный поступок, закончившийся таким восхитительным образом, но, к сожалению, пришедшему сейчас, оставшийся без последствий. Однако все сожаления о возможности завязать знакомство были бессмысленны: она была не одна, и это вряд ли входило в её планы и в планы её спутников, что было видно по поведению находившихся рядом мужчин. Подобным образом наткнуться на такой же взгляд, заставивший его оторопело остановиться, ему пришлось несколько месяцев назад перед женщиной, только что отошедшей от прилавка в книжном магазине. Он и сейчас до конца не старался понять: взгляд ли подействовал на него так убийственно или весь облик женщины, встреченной им так неожиданно, однако было ясно, что и неожиданность в этом случае носила зависимый характер.

Она была, безусловно, красива, но не только красотой объяснялась его откровенная растерянность перед ней: было что-то особенное во взгляде, в выражении её лица; видимо, что-то действовало на подсознательном уровне и только на него, потому что в поведении окружающих ничего не изменилось. Его спросили однажды, какие женщины ему нравятся. Даже не будучи сильно искушённым в любовных делах, любой мужчина имеет по этому поводу своё мнение, и это понятно. Тогда он ответил, что ему нравятся разные женщины, но главное, чтобы они были женственными, и в данном случае эта черта незнакомки была определяющей, но не только; было ещё что-то мистическое, какой-то мысленно не оформленный фактор, давший команду «Стой!» его сознанию. Она явно заметила оторопь, поразившую его, но, не проявив ни досады, ни удивления, отошла к книжным полкам, долго разглядывая затем стоящие там издания.

Можно было жалеть об упущенной возможности завязать знакомство, но в жизни каждого человека есть достаточно случаев, о которых вспоминается с грустью потерь.

Праздники кончились, и жизнь продолжалась своим чередом, буднями сгладив впечатление о необычной встрече. Из Москвы приехала Вера, довольная днями, проведёнными рядом с дочерью, с которой всё было в порядке, в том числе и учёба в институте, а спустя месяц Виктора попросили выехать на удалённый участок трассы строительства газопровода, где произошло несчастье: упала в траншею изоляционная колонна и погибли три человека. Похожее уже происходило однажды в этой колонне, но трагических последствий тогда не было, и хотя Виктор заявил главному инженеру о том, что технология работ, изменённая в последнее время, ущербна по своей сути, к нему тогда не прислушались.

Он приехал к месту аварии в полдень. Был ясный, морозный день с ощутимым ветром, делающим его ещё более холодным; а низкое — прямо над горизонтом — солнце холодно краснело в снежной пелене позёмки над безлесной белой и ледяной тундрой. Много повидавшему за время работы в колоннах по изоляции трубопроводов, побывавшему в напряжённых ситуациях, требовавших чрезвычайной выдержки, самообладания и энергии, ему не показалось невероятным состояние машин, навешенных на трубопровод и прицепленных к нему; во всяком случае, если приходилось, он всегда представлял общую аварию в колонне именно такой. Перед спуском в приличной глубины низину, прямо на взгорке, в глубокой и широкой траншее, куда укладывался заизолированный трубопровод, на трубе почти полутораметрового диаметра лежали три трубоукладчика, три тяжелых трактора, весящих каждый более пятидесяти тонн, американского и японского производства, со сломанными или согнутыми стрелами, при помощи которых они поддерживали этот трубопровод. Правые гусеницы и противовесы над ними неестественным образом возвышались над траншеей, а смятые кабины с разбитыми стеклами были местами разрезаны газорезкой или разорваны в клочья — последствия того, как вынимали из них погибших машинистов. Следов крови было немного: все погибшие были одеты в толстые ватные костюмы. Четвертый трубоукладчик лишь наполовину находился в траншее; его спасло то, что высота подъема трубопровода в этом месте была меньше, чем у предыдущих машин, то, что опустившийся на дно комбайн удержал трубопровод на некоторой высоте от дна, а кроме того, обвалилась бровка траншеи, она в этом месте была менее прочной, разрыхлённая взрывами, предшествующими копке. Своей стрелой десятиметровой длины, вплотную прижатой к порталу, на котором она крепилась, машина опиралась на раму изоляционного комбайна, удерживающего её от окончательного падения.

Перебравшись по гусенице трактора на раму комбайна, а затем на противоположную сторону, Виктор по скользящим и стучащим друг о друга осколкам грунта отвала, похожим на ледышки и почти таким же лёгким, так как болотистая и торфяная почва тундры была насквозь пропитана водой, взобрался на самую его вершину и огляделся. Картина была удручающей: плеть трубопровода, придавленная искорёженными машинами на расстоянии почти ста метров, далее спускалась в низину по дну траншеи и выходила из неё на бровку только перед подъёмом из низины. Следом за ним перебрался на отвал главный инженер управления. Достав из-под полушубка фотоаппарат и сделав несколько снимков этой катастрофы, он снова спрятал его и сказал:

— Вот так всё и получилось. Они приехали утром, отцепили два трубоукладчика, и Кудеяров с двумя рабочими начали подвигать плеть ближе к траншее.

Виктор уже знал кое-что о происшедшем, а сейчас в полной мере мог представить, как всё произошло. Кудеяров когда-то работал в его бригаде, а последнее время сам был бригадиром в той же колонне. Он, видный мужик, спокойный, рассудительный, острый на язык, был толковым организатором, его слушались и уважали рабочие. Особенностью же их работы было то, что плеть трубопровода, сваренная ранее, находилась на некотором расстоянии от вырытой траншеи, что объяснялось спецификой землеройных и сварочных работ, а перед изоляцией её нужно было подвинуть ближе к траншее, причем чем ближе — тем лучше. Вот и сейчас из рассказа главного следовало, что бригадир взял два трубоукладчика и бульдозер начал двигать впереди лежащую плеть трубопровода.

Происходило это так: когда трубоукладчики поднимали её, а затем, меняя наклон стрелы, старались переместить её ближе к траншее, бульдозер помогал им, толкая трубопровод, предварительно захватив отвалом побольше снега, чтобы не повредить трубу. Машинисты оставшихся в колонне трубоукладчиков, то ли проверяя машины, то ли просто потому, что в кабинах было уютнее, чем в вагончике, зацепленном за последний трубоукладчик, где находились изоляционные материалы и где было достаточно тепло, остались в кабинах, и ошибка бригадира, позволившего это, обошлась им дорого. При очередной переброске плети машинист тяжёлого бульдозера, своенравный и упрямый, переусердствовав, толкнул плеть больше, чем нужно, и она, тяжёлая, многотонная, сорвавшись, пошла «винтом» в траншею до самой колонны. Всё произошло в какие-то секунды, и спастись находящимся в кабинах машинистам не удалось, за исключением тех, кто забрасывал плеть. Их только слегка тряхнуло. Повезло и помощнику машиниста изоляционного комбайна, находившемуся на подножке машины и получившему только ссадины и сотрясение мозга.

— Вот такие вот дела, Виктор Иванович, — закончил рассказ главный инженер.

— Да, — задумчиво проговорил Виктор. — Явная вина бригадира и бульдозериста, хотя последнего и больше. Однако помните, Николай Иванович, я вам говорил прошлый раз, когда колонна завалилась в траншею, что технология изоляции неверная? Нельзя было совмещать очистную и изоляционную машины. Очистная очень тяжела, а кроме того, движется неравномерно, и это вредит качеству изоляции. Надо вернуться к старой схеме: там трубопровод на вису более управляем, и лёгкая изоляционная машина движется ровно.

Качество изоляции гораздо лучше.

— Я уже не помню, сохранились ли где старые изоляционные машины. Но это мы выясним, и если они ещё есть, то доставим.

— И ещё… В отличие от прочих трасс условия работ здесь другие.

— Почему это?

— Дело вот в чём… Траншея здесь широкая, гораздо шире, чем в других местах, а это опасно тем, что возможно увеличение амплитуды раскачки трубопровода на вису.

— Ну ширину траншеи мы не можем изменить, это требуется балластировкой трубопровода.

— Николай Иванович! — укоризненно протянул Виктор.

— Хорошо, хорошо! Мы выделим в колонну ещё один трубоукладчик, Виктор Иванович.

— Ну вот и слава богу.

— А что мы будем делать с этими?

Что делать? Вытаскивать и ремонтировать.

— Но только побыстрее. Время не терпит. У меня и так неприятности. Начальника изоляционной колонны уже сняли.

Виктор попал в трассовый городок к вечеру, а устроившись с жильём, отправился в вагончик, где жил Кудеяров. Этот вагончик, круглый с торца, имел цилиндрическую формуй назывался «бочкой», а внутри перегородками был поделён на четыре части; первая из них служила прихожей, раздевалкой для рабочей одежды, и тут же стоял изначально отопительный котёл, заменённый сейчас на металлический бак с вделанными внутрь электрическими нагревателями. Во втором отделении были умывальник и душевая, а также здесь готовилась еда обитателями «бочки». Третье отделение было занято столом на четыре посадочных места и шкафами для верхней одежды и продуктов; четвёртое же, занимавшее большую часть вагончика, служило спальней, в конце которой на маленьком столике стоял телевизор.

Кудеяров в ковбойке и трикотажных брюках сидел лицом к телевизору, у которого был выключен звук, за столом перед полупустой бутылкой водки, а увидев Виктора, усмехнулся и сказал тоскливо:

— Вот видишь, как получилось? Нехорошо… Будешь обвинять меня?

— Здравствуй, Володя! Можно мне раздеться?

— Садись, давай выпьем.

Виктор, раздевшись, положил полушубок на первую попавшуюся кровать и сел напротив. Владимир Иванович достал ещё один стакан, налил водку, и Виктор, подняв стакан и потянувшись к нему, сказал:

— Со встречей!

— Я не буду чокаться!

— Как скажешь.

Они выпили, закусив маринованными огурцами, выуженными из трёхлитровой банки, поднятой Виктором из-под стола.

— Плохо мне… Паскудно.

Голос Владимира был всё так же негромок и тосклив, а проговорив это, он обхватил голову с вьющимися и разлохмаченными волосами своими крупными мужицкими руками, опершись локтями на стол.

— Да не мучь ты себя! Расскажи, как всё случилось?

Повременив немного, тот поднял голову, закурил и начал тихо.

— Пошли мы закидывать трубу. Все были ещё в вагончике, где плёнка. На улице холодно, а там тепло всё-таки. Нас шестеро было вместе с машинистами: я взял двоих подсобных рабочих, что плёнку подносят. Остальным сказал, чтобы не подходили к машинам. Не было только машиниста последнего трубоукладчика — находился около трактора. Я сказал ему, чтобы шёл в вагончик, и мы поехали подвигать плеть. А тот, как оказалось, придя к остальным, заявил, что у него пропало давление масла в двигателе и он подозревает, что масло, которым они пользовались, плохого качества. Позднее выяснилось, что у него просто отказал датчик давления.

Машинисты забеспокоились и пошли проверять свои трактора.

Мне в низине ничего не было видно, а они, успев всё проверить, снова запускали машины, когда всё случилось. Мы их достали только к вечеру. Кто-то просто задохнулся, кого-то поломало всего.

Он икнул, словно поперхнувшись.

— А что бульдозерист?

— А этот — увольняется; если не будет следствия — уволят, — оправившись, отвечал Кудеяров.

— Я его не знаю? Что он?

— Ты же знаешь, рабочих в бригаду мы не всегда сами выбираем, особенно на технику.

— Как же вы не досмотрели.

— Да вот так… Этот упёртый, гонористый, в мою сторону даже не смотрел. Я ему машу, ору — всё бесполезно. Ещё раньше, бывало, выговариваю ему, что не так, — отмахнётся, словно от мухи, с гонором: «Да понял я, понял!» Вот так и угробили троих.

Он снова налил, выпили, помолчали.

— Ты ни в чём не виноват, — уверенно сказал Виктор. — Тебя даже при всём желании нельзя обвинить.

— Спасибо тебе. Я и сам понимаю, но всё равно будут говорить и думать, что виноват.

— Никто не будет. Я не позволю, чтобы тебя сняли с должности бригадира.

— Знаешь, не столько чувствую себя виноватым, сколько погибших ребят жалко. Ещё совсем молодые, кроме Павла.

Он назвал имена погибших, двое из которых были мало знакомы Виктору, а третьего, пожилого мужчину, он очень хорошо и давно знал; можно было даже сказать, что они были дружны с ним какое-то время, но затем Виктор ушёл из колонны, и они виделись очень редко. У того где-то в средней полосе России была жена, но детей не было.

Виктор спросил, где жил погибший Павел.

— Да вот здесь и жил. Вместе со мной. Спал вон на той постели у окна, напротив моей.

— А кто ещё с тобой?

— Ты их знаешь. Коля Грачёв да Барон, — он назвал по кличке второго своего соседа, бывшего его большим другом, больше, наверное, по той причине, что Кудеяров был родом из Подмосковья, а Барон — из самой Москвы.

— Где они сейчас?

— Повезли Павла домой. Должны скоро вернуться. Ты где устроился?

Виктор назвал номер вагончика.

— Переходи сюда, — предложил Владимир.

— Нет, не стоит. Ребята скоро приедут, а на место Павла я пока не решился бы поселяться.

— Ты прав, наверное.

Виктор встал, надел полушубок. Кудеяров предложил:

— Выпьешь ещё?

— Нет, спасибо. Да и тебе хватит. Успокойся и ложись спать.

Завтра надо поднимать машины из траншеи. Главный торопит. Я пойду — устал с дороги.

Он легонько хлопнул Владимира по плечу и вышел. На улице было морозно и давно уже темно. Вагон-городок, состоящий из полусотни вагончиков, не освещённый излишне, был безлюден и только светился маленькими окнами около входных дверей балков. Виктор подумал, что в каждом из них четыре взрослых мужика, если не заняты приготовлением пищи, то скорее всего смотрят телевизор с бесконечными сериалами, и его вдруг пробрала дрожь от такой перспективы для себя.

Неделя прошла напряжённо. Работали допоздна и без выходных. Угнетали морозы и полярная ночь. Световой день начинался в одиннадцать часов и заканчивался в три часа, поэтому рабочая площадка освещалась прожекторами, для чего специально была привезена передвижная электростанция.

Наконец колонна была готова к работе. Все шесть трубоукладчиков, отремонтированные и проверенные, стояли под плетью трубопровода, вынутой из траншеи, держа её на троллеях — специальных тележках, перемещающихся по трубе.

На промбазу вагон-городка привезли старую изоляционную машину, неизвестно где найденную, и её надо было ремонтировать, чем намеревался заняться Виктор, но главный инженер попросил его несколько дней поработать в колонне, чтобы снять стрессовую ситуацию в бригаде. Всегда старавшийся довести задуманное до конца как можно быстрее, Виктор всё же вынужден был согласиться на его просьбу. К этому времени вернулись сопровождавшие гроб с телом Павла Николай и Барон, и Виктор, когда было свободное время, пропадал у них в гостях. В собственном же его вагончике кроме него жили ещё два человека, работавшие дизелистами на электростанции вагон-городка, оба верующие; во всяком случае, он знал, что один из них баптист, все его так звали. Работали они посменно, так что обоих вместе их редко можно было видеть дома. Отношения его со своими соседями были ограничены рамками сугубо бытовых проблем, обусловленных необходимостью совместного проживания в вагончике. Ещё по приезде, понимая, что его выбор в отношении будущих соседей ограничен, потому что постоянно живущие на трассе рабочие, может быть, годами раньше определились, с кем будут проживать в вагончике, он согласился на первое предложенное ему место.

Вечером первого дня возобновившихся изоляционных работ, кое-как поужинав, он прилёг на кровать, расслабившись, и что-то читал. Напряжённо начавшийся день постепенно выправился, и к вечеру в бригаде уже была обычная рабочая обстановка, хотя по возвращении домой явно проявилось приподнятое, весёлое настроение рабочих, стряхнувших с себя стрессовое состояние последних дней. Благополучно пройдя низину и уложив участок трубопровода не менее того, что делалось до сих пор, бригада решила пораньше закончить работу. Держа книгу в руках, Виктор мало вникал в прочитанное, думая о том, что ему не нравилась новая технология работ, от которой страдали и их качество, и производительность, и прикидывал, что нужно будет сделать в дальнейшем. Его сосед, баптист, был занят своими делами, готовя ужин, а потом и ужиная, когда в вагончик вошёл Барон, приветливо, но с некоторой смешинкой поздоровавшийся с ним:

— Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуй, дорогой ты наш сектант! Приятного аппетита! Можно мне войти?

— Здравствуй, здравствуй, Александр Дмитриевич! Да ведь уже вошёл; ну а раз вошёл, будь гостем, проходи.

— Спасибо, спасибо, Иван Петрович, — улыбался пришедший. — Как дела на вашем праведном фронте?

— Да нашими молитвами, Александр Дмитриевич.

— Вы же, Иван Петрович, собирались бросить трассу?

— А я и сейчас собираюсь. Вот только поработаю до весны.

— Ну, значит, мы с вами одинаково настроены: я ведь тоже весной хочу вернуться домой.

— Что так, Александр Дмитриевич?

— Да вот, надоело без семьи, без жены, без сына. Ну а вы-то почему? — он присел на стул рядом с поднявшимся с постели Виктором.

— Вы знаете, Александр Дмитриевич, я же вынужден был из-за этих коммуняк сюда приехать.

— Что ж вы так к ним неласково, Иван Петрович, — усмехался гость, подмигивая Виктору, начинавшему понимать его нарочито шутливый тон.

— Запарили они всех своей белибердой об историческом материализме, жить нормально не дают.

— Так вам не нравится «Интернационал», товарищ баптист?

— С души воротит. Как только вспомню слова: «…кто был ничем, тот станет всем»!

— Как вас понять, скажите, пожалуйста?

— Ничто — это и есть ничто, и чем-то ещё быть не может.

Ноль — он и есть ноль.

— Ну как же, Иван Петрович?! Нехорошо!.. Вы ведь сейчас тоже не в элитном классе состоите?

— Да я чертежником работал на большом Коломенском заводе. Подзаработать здесь надеялся.

— И что же?

— Сейчас этим много не заработаешь.

— Бизнесом решили заняться?

— Возможно…

— Но давайте вернемся к «Интернационалу», Иван Петрович. Как же вы, верующий человек, можете говорить про другого человека, что тот ноль? Вы ведь наверняка знаете, что говорил по этому поводу Иисус?

— А что он говорил? Что вы имеете в виду?

— А говорил он вот что: «Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится».

— Совершенно верно, — поддержал Александра Виктор. — И ещё он говорил: «Многие же будут последние первыми и первые последними». Как в «Интернационале»: «Кто был ничем — тот станет всем».

— Да, но не в этом мире, — отвечал баптист.

— Стало быть, Иван Петрович, в этой жизни не стоит следовать его заповедям, поскольку после смерти всё будет по-другому?

— Не приписывайте мне того, чего я не говорил.

— Как же вы не говорили, когда только что поделили людей на достойных и недостойных? Ну да ладно. Я понимаю, Иван Петрович, что вы это впопыхах сказали, так сказать, не подумав.

А помните, вы говорили мне о двух пророках, которые будут возвещать второе пришествие?

— Как же, помню. И все будут видеть их, и все будут слышать.

— А вы не считаете, Иван Петрович, что они уже приходили — эти пророки?

— И кто же они, Александр Дмитриевич?

— А Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Иван Петрович.

— Вы шутите, Александр Дмитриевич!

— Нисколько. Об этих пророках, о Хошедар и Хошедарма, говорил ещё Заратустра. О них и о Сосиоше. Пророки будут утешать человечество, предвещать земной рай и приход мессии — в данном случае, Сосиоша.

— И кто ж тогда Сосиош, Александр Дмитриевич?

— А Ленин, Иван Петрович.

— Вы смешите меня, Александр Дмитриевич.

— Рад был вас развеселить, Иван Петрович. Но я чего пришёл-то? Сегодня девять дней ребятам погибшим, пойдём, Виктор, помянем их. Вы пойдёте, Иван Петрович?

— Нет, спасибо, вы же знаете — я не пью.

— Ну что ж, ладно. А мы пойдём.

В вагончике Кудеярова собралась вся бригада — все пятнадцать человек, работающих в ней; не было только прежнего бульдозериста, по чьей вине погибли машинисты.

Кто-то сидел за столом, кто-то стоял около, а кто-то сидел на кроватях в спальном отделении. Вспоминали прошлое, сожалея о происшедшей трагедии. Трижды помянули покойников, не чокаясь, а потом Виктор предложил выпить за общую память, посетовав, что мало знал двоих из них. Возвратившись к себе, он с грустью думал, как несправедливо обошлась с ними судьба, перечеркнув одним махом все их стремления, все надежды — всю жизнь, такую недолгую и такую желанную.

На другой день Виктор уже понял, что его помощь нужна бригаде в изменении метода работы, а не в участии в её работе, которая шла спокойно и не нуждалась в его присутствии, поэтому назавтра решил заняться другими делами. В обеденный перерыв бригада собралась в вагончике, прицепленном за последний трубоукладчик колонны, где хранилась и обогревалась плёнка для изоляции трубопровода; поскольку она должна быть тёплой при использовании, там всегда было тепло и топилась «буржуйка».

Располагались кто как мог: кто у стола в половинке вагончика, свободной от изоляционных материалов, кто на рулонах плёнки в другой половине. На «буржуйке», специально приспособленной для этого, стоял большой бак с только что заваренным чаем, потому и горячим долгое время. Николай Грачёв рассказывал, как они сопровождали погибшего Павла, как знакомые на его родине не верили, что тот погиб в аварии, предполагая, что его просто убили; как вдова покойного, не проронив по нём ни слезинки, интересовалась только деньгами, что ей привезли, да тем, всё ли ей будет переведено из зарплаты мужа. На Виктора эти подробности подействовали угнетающе, как, очевидно, и на остальных слушателей.

— Никак не пойму — что ему ещё было нужно? Ведь ни детей, ни больших проблем в жизни. Квартира — была, дача — была, машина — была. Что здесь делать вдали от жены, от дома?

Она, небось, не слишком страдала верностью, — сказал кто-то в раздумье.

— Похоже на то, — согласился Грачёв.

— Так в чём для него был смысл жизни?

— А смысл жизни меняется от индивидуализма к альтруизму, — уверенно сказал молодой и вечно весёлый помощник Кудеярова Коля.

— Хорошо сказано, — рассмеялся Барон. — Ты хоть сам-то понял, что сказал?

— Понял, — неуверенно отвечал тот.

— Ну тогда бухти мне про категорический императив, — продолжал Барон, устраиваясь поудобнее с намерением вздремнуть.

— А что это такое?

— Вот тебе и здрасте! Я думал, что ты нам Канта будешь преподавать.

— Нет, правда, что такое категорический императив?

— А что такое альтруизм — ты знаешь?

— Ну это что-то равносильное самопожертвованию.

— Молодец! Правильно. А категорический императив гласит примерно следующее: поступай так, чтобы твои намерения могли стать правилом всеобщего поведения, почти законом.

— То есть надо быть абсолютно идеальным?

— К идеалу надо стремиться.

— Короче, это всё из недостижимого?

— Но жизнь всё-таки этого требует, а некоторые и сознательно к этому стремятся. Недавно один человек сказал:

«Можно не делать подвигов, но не надо делать подлостей».

— Да брось ты! — вступил в разговор Грачёв. — Сейчас другое время. Этого коммунисты требовали, это их пропаганда.

Для того они и выдумали своих героев, которые оказались липовыми, как Павлик Морозов.

— Да что вы привязались к бедному Павлику? У вас что, совсем крыша поехала?

— Это у вас, коммунистов, крыша поехала. Он отца предал!

— А если бы он его убил?

— За что? И как это ребёнок может убить взрослого мужика?

— Ах вот как! Значит, судить, как взрослого, вы его можете, а в праве на взрослые поступки отказываете?

— А за что же убить-то?

— А за что в такие времена убивал брат брата, отец сына, сын отца? За идею.

— Какая идея у ребёнка?! Не смеши меня.

— Во даёт! Недавно ваше же «демократическое» издание напечатало Декларацию прав ребёнка. Так вот, там сказано, что у ребёнка есть право иметь и отстаивать своё мнение.

— Но он же просто трусливо донёс на него.

— А вот те, кто его знал, говорят, что Павлик был не робкого десятка. Один даже утверждал, что в дальнейшем по нему могла тюрьма плакать. Все говорили, что в деревне он открыто угрожал кулакам. И под топором он ведь не стал убегать.

— А ты знаешь, что предатели родных находятся в девятом круге Дантова ада?

— Это сегодняшние «герои» — будущие клиенты восьмого и девятого его кругов. А что Павлик?.. Это отец их предал. Ушёл из семьи, а навещая, издевался над ними и матерью. Уже вот в недавнее время были случаи, когда суд оправдывал сына, убившего своего отца по тем же мотивам. А вы, милосердцы, устроили избиение младенцев.

— Ну уж нет! Это коммуняки убили царевича Алексея.

— Что Павлика Морозова убили — это точно, а что царевича Алексея — можно сомневаться.

— Что тут сомневаться, и так всё ясно. Зачем большевикам был нужен живой наследник престола — заметь! — законный!

— А ты думаешь, вам он нужен живой?

— Не понял… А какой резон, чтобы он был мертвый?

— А такой! Вы же отрицаете законность власти коммунистов, считаете революцию большевистским переворотом, а это значит, что власть царя законна до сих пор. А зачем вам это надо? Вы тем самым ставите под сомнение законность, как теперь говорят, легитимность своей власти. И вы ещё найдёте останки и царя, и всей его семьи, потому что вам это надо.

— Всё равно ты меня не убедил. Оболванивали коммунисты народ своими липовыми героями — политика такая была.

— Ты знаешь, после войны в Германии проводилась политика, которая условно называлась «Три Д».

— И что это такое?

— Это денацизация, впрочем, я не уверен, демократизация и демилитаризация. Так вот, у нас, в России, сейчас то же самое, и выразить это можно так: дегероизация, деидеологизация и денационализация, а закончится всё это деградацией всей страны. Зачем вам советские легенды и советские герои? Вы вон даже Зою Космодемьянскую чуть врагом народа не сделали, если б не заступился один высокопоставленный чиновник. А ведь она не партизанкой даже, а рядовым Красной Армии была.

Короче, сейчас нужна просто смена морали.

А помните, фильм был — женщина сжигала свой новый дом вместе с фашистами, — донеслось со стороны.

— Вот именно. Я недавно говорил с одним генералом, он мой сосед, — говорил Барон.

— Так вот, в его представлении, мы зря старались победить в этой войне. В Отечественной…

— Ну и правильно он говорил, — снова вступил в разговор Николай. — Я тут в Подмосковье в очереди за пивом стоял. Подошёл один мужик, старик уже, просит пропустить без очереди как старого солдата, участника войны. В очереди смеются, а один говорит: «Слышь, дед, вот если бы вы не сопротивлялись очень, то теперь мы бы баварское пили».

— Ну и что очередь?

— А что? Очередь хохочет. Это ведь шутка.

— Некоторым сейчас свои шутки придётся поумерить. Недавно в Москве мужик за такие разговоры одного козла убил.

— Я вот что думаю, — подал голос со стороны Стрый, хохол в годах, машинист трубоукладчика. — Многие не понимают, что сами говорят. Они думают, что мы живём хуже всех в Европе. Поэтому кое-кто думает, что немцы научили бы нас жить. А я вот ребёнком был вывезен в Германию, где несколько лет работал на бауэра, и знаю, что почём.

И кроме того, меня мучает один вопрос… Очень мучает, потому что у меня родные погибли: мать и сестра маленькая. Всего пять лет ей было. Так вот… Смотрел я фильм «Судьба человека». Погибла у него, у главного героя, вся семья. Когда погибла? Тогда ли, когда он в плену был, или в другое время? Дело не в этом, но в том, что в плену он работал на немцев, то есть он им помогал. Вольно ли, невольно ли, но помогал. Как угодно можно к этому относиться, но моя мать и маленькая Оксана погибли, и мне кажется, что я этому помогал. Мне и сны снятся, где я вижу мать, уже не такую, как в жизни, словно понимаю, что она не живая, и смотрит она на меня с укором, как будто я обидел свою сестру. И боюсь я, что с таким сном и умру, — он помолчал, затем продолжил: — А в моей родной деревне до сих пор жива одна умалишённая, которую ещё девчушкой изнасиловал немецкий солдат.

Вышел из сарая — здоровая, рыжая морд а — и хохочет нагло: «Ха-ха-ха»!

— Я где-то читал, — продолжил помощник Кудеярова, — что ещё в древности, когда в одном бою русичи стали отступать, вышли в поле женщины, подняли юбки и нагнулись, говоря: «Раз вы все такие трусливые, идите обратно, откуда пришли». Устыдились те, вернулись в бой и победили.

— Да мы и так уже проиграли третью мировую войну без единого выстрела, — заявил Барон.

— Как это? — донеслось недоумённо.

— Все войны шли за передел мира, за рынки сбыта. А мы мало того что сдали свои рынки, развалили соцлагерь, но и оттолкнули от себя все союзные республики.

— А почему?

— Да потому что кое-кто не хотел делиться с ними природными богатствами России.

— И всё равно нам придётся поделиться, — заявил Грачёв, — потому что пять миллиардов населения Земли не будут терпеть того, что богатствами одной шестой её части пользуются всего лишь сто пятьдесят миллионов человек.

— То же самое можно сказать и про другие страны. Ведь есть же «золотой миллиард», пользующийся большими богатствами, чем остальные, и — ничего. Возможно, позднее что-то и изменится, потому что сейчас, вон, Европа уже мало-помалу объединяется.

— Так!.. Хватит, политики! Пообедали, поспорили — пора и за работу, — поднялся Кудеяров. — Вам бы так работать, как языками чесать!

— Да и так уж работаем, жизни не жалея, — сказал кто-то беззлобно.

Кудеяров взглянул молча на говорившего, а потом вопросительно на Виктора, отрицательно мотнувшего головой, не видя в сказанном намерения кого-либо обидеть, понимая ранимость бригадира после происшедшей трагедии.

Споры же в бригаде, случавшиеся в рабочие перерывы и в прежние времена, сейчас всё больше напоминали притчу о слепом, глухом и немом, заблудившихся в незнакомой обстановке, потеряв привычные ориентиры.

На следующий день Виктор, оставив бригаду, занялся восстановлением изоляционной машины, добытой где-то главным инженером, как тот и обещал. Восстановив её, он подготовил ещё и дополнительный скребковый ротор, вычленив его из старого комбайна, с тем чтобы с его помощью очищать изолируемую плеть трубопровода от налипшего на неё снега и льда. Затратив на это более десяти дней, он к следующему технологическому разрыву плети, где колонна должна была сняться с трубопровода, доставил машины на место, и новая насадка прошла уже почти в старом, прежде используемом порядке, но с дополнительным очистным ротором и седьмым трубоукладчиком. Первый же день работы колонны по новой технологии показал её неоспоримое преимущество. Помимо того что был заизолирован вдвое больший участок газопровода, чем ранее, расход топлива на обогрев и сушку трубы этого участка оказался даже меньшим, чем прежний; кроме того, Виктор заметил, как изменилось настроение Кудеярова и машинистов трубоукладчиков, теперь заметно повеселевших, а сам он, как в прежние времена, управляя последним трубоукладчиком, ведшим изоляционную машину, играючи вёл колонну, наслаждаясь привычным делом.

Утро следующего дня, впервые за последний месяц, началось несколько необычно для Виктора, не спешившего встать с постели, удовлетворённого сделанной работой и не обременённого новыми заботами. Он нежился под тёплым одеялом, слыша негромкий храп баптиста, ночью пришедшего со смены, когда в вагончик без стука вошёл Кудеяров.

— Ты не спишь, — включил он свет в прихожей.

— Тише!.. Проходи сюда, — сказал Виктор, не вставая с постели.

— Здравствуй, — сказал Кудеяров, присаживаясь в ногах на край кровати.

— Здравствуй, — отвечал Виктор.

— Я из конторы, — продолжал Кудеяров. — Тебя вызывает к рации начальник управления. В общем, я думаю, тебе надо ехать. Ну что ж, до свидания. И спасибо тебе от меня лично.

— Володя!.. Ты жменя знаешь… К чему это?

— Всё бы хорошо, но со всеми этими делами я уже не знаю — радоваться мне или огорчаться.

— Я не понял…

— А что тут не понять; работу свою мы как никак успевали сделать вовремя. А вот сейчас, я чувствую, у нас остаётся свободное время, и нас, очевидно, будут привлекать к балластировке трубопровода. Понимаешь?

— Ты боишься, что зарплата у вас будет та же, а прибавится работа, вам не нужная?

— Вот именно.

— Ну с зарплатой, я думаю, ты сам разберёшься, как и с балластировкой, а я вообще-то рад за вас. Я вчера вёл колонну, как помнишь, в старые добрые времена, когда перед опасным участком я говорил тебе: «Пацан, жизни не видел? Сейчас я буду показывать тебе жизнь». Я не забуду, как на Каменной горе сменная бригада оставила колонну перед самым перевалом, а ты ночью, в темноте, позвал меня на машину — что-то у тебя там случилось…

У меня коленки затряслись, когда я туда поднялся. Я понимал, что перед спуском это самое трудное место, тем более что срезка перевала для колонны не сделана и высота до дна траншеи очень большая, а труба уходящая на спуск тянет.

— Ты думаешь, я зря тебя позвал?

— Так ты хотел показать мне ситуацию?! Но, всё правильно.

— А тут как раз главный инженер треста с корреспондентшей, — улыбался Кудеяров.

— Чего ты усмехаешься? Ты думаешь, меня это сильно интересовало? Ничуть. Ты сам знаешь, сколько мы их видели. Просто я ждал рассвета и тянул время. А по-светлу мы осторожно, хотя и с трудом, но прошли этот перевал и уже свободно, налегке, сделали ту самую норму, что предполагалась.

— Да!.. — произнёс Кудеяров мечтательно. — Весна уже наступала. Я вскоре после этого в отпуск ушёл.

— Ты знаешь, там же, на Каменной, но только с другой стороны, у меня был случай, который не даёт мне покоя до сих пор. Как-то весной — уж не помню, зачем это было надо, — я оказался на спуске с этой горы. В апреле это было. Ты помнишь, какие деревья там были зимой, покрытые снегом? А вот тогда около дороги — и склон был приличный — на ровном, нетронутом снегу, но не на самой обочине, лежали комочки снега, как снежки, которые скатывают для снежной бабы. Маленькие… Но что интересно: след, откуда они катились до своего места, начинался внизу. То есть они катились не вниз, а вверх! И росли в размере при этом.

— Так, ладно! Мне сейчас не до твоих сказок, да и тебе надо к рации. Пошёл я… — он встал. — До встречи! Спасибо тебе за всё!

Поднялся и Виктор. Они обнялись, а затем Кудеяров, отвернувшись, торопливо вышел из балка. Оставшись один, Виктор подумал: зачем он рассказал Кудеярову про те снежки, но тут же забыл об этом, вспомнив, что его ждут на рации. Он оделся не спеша, хотел поставить кипятить воду для кофе, но подумал, что ещё будет время для этого, отправился в вагончик, где располагалась рация городка. Недовольно бормоча по поводу того, что его уже давно требует к рации начальник управления, радист вышел на связь с офисом.

Диспетчер главной базы управления ответила, что начальник срочно выехал куда-то, но просил передать, что если у Виктора нет срочных дел на участке, то ему нужно сегодня же выехать домой.

— В общем, это приказ! — сказала она, добавив, что с начальником участка уже всё согласовано, в том числе и транспорт.

В кабинете начальника участка было пусто, все уже разъехались по объектам, и Виктор почувствовал непривычную отстранённость от дел, как будто бы он опоздал или намеренно не вышел на работу.

— Проходи, проходи! — позвал Александр Гаврилович, не вставая из-за стола, занятый какими-то бумагами. — Здравствуй и садись! Спасибо тебе за всё: за хорошее настроение, что нам вернул, за отличную работу, за сэкономленное топливо. Знаешь, как это сейчас нам надо! Обогрев трубы съедал все мои средства, а с приобретением топлива и так много проблем. Вот так… Если ты готов, то можешь выезжать прямо сейчас. Пойдёт на базу грузовой «Урал» Мазура, с ним и поедешь. Поедет ещё Загоруйко с вами, ему надо домой — свадьба у его дочери.

— Хорошо, сейчас я соберусь, — отвечал Виктор, подумав, что ему так и не удастся попить кофе.

Попрощавшись, он пришёл в свой вагончик, потихоньку собрал вещи, чтобы не разбудить соседа, и вышел, оставив ему записку, где просто написал, что уехал. День был морозный и ветреный, обычный для конца февраля в этих местах, безлесных и пустынных, забытых богом, словно отхожее место природы. На протяжении многих километров дороги изредка покажется вдали и промелькнёт незаметно чахлое хвойное деревце, и вновь снежная равнина, насколько охватывает взгляд, вызывающая гнетущее ощущение, словно само одиночество, суровое и холодное, поселилось здесь.

Думая об этом, Виктор вспоминал недавно виденные полуистлевшие остатки стволов толстых деревьев в отвалах грунта выкопанной траншеи. Очевидно, и в этих местах когда-то рос мощный лес, оставивший после себя такие останки.

Они проехали уже половину пути. В кабине было тепло и хотя несколько тесновато, но уже само ощущение, что за стеклом мороз, создавало впечатление некоего уюта, потеря которого была нежелательна. Загоруйко, хохол из Полтавы, работавший слесарем в сварочной бригаде, с утра уже выпивший, изредка прихлёбывал из поллитровой бутылки, закусывая кое-как и предлагая Виктору составить ему компанию. Его приставания вскоре надоели попутчикам, вынужденным в конце концов грубо одёрнуть его, успокоившегося после этого и наконец заснувшего. Мазур, водитель грузовика, ещё с утра раздражённый тем, что пришлось заправляться топливом, привезённым на участок за день до того и уже вызывавшим нарекания других водителей из-за плохого качества, был мрачен и неразговорчив.

— Хоть бы одна машина, хоть встречная, хоть попутная — ничего, — раздражённо повторил он уже во второй раз.

— Я не понял, чего ты волнуешься? Пока ведь всё нормально? — спросил его Виктор.

— Что-то беспокойно мне… Что-то не то, но пока не пойму — в чём дело? Словно двигатель ослаб, не развивает прежней мощности.

— Может, обойдётся?

— Дай-то бог!

Виктор попытался поменять позу и сесть удобнее, поскольку был прижат размякшим Загоруйко в угол кабины к «двустволке», закрепленной рядом с сиденьем.

— Размяк, зюзя — недовольно пробурчал он. — Оделся, как в городе. В ботиночках…

Ты-то что не сказал ему ничего?

— Да мне не до этого было из-за той заправки. А сам-то что молчал?

— Да вы уже в кабине сидели, когда я пришёл. А зачем ты ружьё с собой возишь, только мешается?

— Мне не мешается, — усмехнулся Мазур. — Волки тут водятся, мало ли что…

И словно в ответ на его слова машина, резко сбавив скорость, задёргалась, двигатель заглох.

— Вот и приехали, — тоскливо сказал водитель, выключивший «печку», как называли обогрев кабины, и наружное освещение. — Топливо прихватило.

Подождав немного, он попробовал прокачать топливную систему насосом из кабины и снова запустить двигатель. Всё было тщетно. После третьей попытки проделать это обеспокоенный Виктор остановил его.

— Всё, довольно! Не хватало ещё, чтобы сел аккумулятор, тогда и правда хана! Давай смотреть — что, где?

Они выбрались из кабины, открыли капот, из-под которого теплом пахнуло в лицо.

Топливо не поступало и с принудительной прокачки, что заставило проверять всю систему начиная от бака, а сетка вынутого из него заборника была сплошь покрыта беловатой кашицей.

— Парафин, твою мать! — выругался Мазур.

Он достал паяльную лампу, разжёг её, отогрел сетку, а Виктор, понимая бесполезность этого, предложил просто пробить её в нескольких местах, чтобы избежать хотя бы её засорения. Управившись с заборником, они забрались в кабину, чтобы немного отогреться.

Однако в кабине было уже тоже не тепло. Виктор грубо растолкал спящего Загоруйко. Тот, ничего не соображая, продолжал спать.

— Что-то надо делать. Ведь он замёрзнет. Да ещё в ботиночках.

Он сильно ударил соседа по лицу. Тот застонал и открыл глаза.

— Ты что дерёшься? — угрожающе потянулся он к Виктору.

— Всё! Проснись! — грубо отвечал тот. — Возьми себя в руки и не спи. Иначе замёрзнешь.

— А что так холодно? Что случилось?

— Ещё раз повторяю — не спи!

Они снова вышли на мороз. Паяльная лампа, оставленная Мазуром на бампере, потухла. Матерясь, тот попытался снова разжечь её, но всё было тщетно.

— Я ж её утром давал одному придурку. Полная была. Он, сука, не заправил — мне вернул пустую.

Двигатель уже остыл, и тепла от него было мало, а мороз, усиленный ветром, давал о себе знать, сводя судорогой замерзающие руки, которые можно было отогреть только дыханием или долго держа в тёплых рукавицах. Несмотря на то что одежда Виктора соответствовала погоде, холод всё же начал проникать и под неё. Ещё пару раз они взбирались в кабину, где уже давно не было тепла, а напрочь озябший Загоруйко дрожал, стучал зубами и подошвами ботинок. Развести костёр было не из чего: не было ни дров, ни даже простой ветоши. Кроме всего прочего, отказала подкачивающая помпа топливного насоса. Видя, что Мазур впадает в панику, Виктор грубо прикрикнул на него. Вдвоём, по очереди, они сняли помпу, и к счастью, в машине оказалась запасная. Почувствовав, что в кабине утих оставшийся там Загоруйко, Виктор решил заглянуть в неё. Тот спал, спрятав лицо в воротник пальто. Поняв, что он замерзает, Виктор попытался снова разбудить его и, когда ему это удалось, за руку вытащил полузамёрзшего попутчика из кабины и грубо приказал, чтобы тот плясал на дороге. Мало что соображавший мужчина бестолково переминался около машины. Понимая, что иначе ему не спасти человека, Виктор вытащил из кабины ружьё, взвёл курки и сказал твёрдо:

— Пляши, иначе застрелю!

Тот непонимающе глядел на него.

— Пляши! Дурак! — сказал снова Виктор и выстрелил тому под ноги.

Инстинктивно отпрянув, он начал подпрыгивать довольно неуверенно. Понимая, что человеку надо согреться, Виктор приказал снова:

— Быстрее! — и ещё раз выстрелил таким же образом.

Теперь тот, уже не останавливаясь, смешно перебирал ногами, а по лицу его текли слёзы. Увидев, что Загоруйко несколько отогрелся и даже немного вспотел, Виктор, вынув концы шарфа у него из-под пальто, вытер ему лицо от слёз и ледышек и приказал забраться в кабину и оттереть побелевшие нос и щёки, а сам помог Мазуру завершить ремонт. Наконец дело было сделано, и после третьей попытки двигатель удалось запустить несмотря на то что в кабине было так же холодно, все были уверены, что им удалось избежать неминуемой смерти.

Машина тронулась, вначале не спеша, затем всё более прибавляя скорость, с тем чтобы побыстрее прогреть двигатель и систему отопления, а вскоре в кабине стало теплее, и повеселевший Загоруйко снова достал свою бутылку.

— Ну уж нет! — смеясь, сказал Виктор. — Теперь ты не будешь пить один.

Он взял у него бутылку и, отхлебнув глоток, передал Мазуру.

— Да ему ж нельзя, — запротестовал Загоруйко, всё ещё стучавший подошвами ботинок.

— Ему сегодня всё можно — он тебя от смерти спас.

Получив бутылку обратно, Загоруйко с наслаждением опрокинул в себя остатки содержимого и, вполне успокоившись, начал строить планы на предстоящую свадьбу дочери. Однако вскоре настроение его изменилось: он беспокойно поджимал ноги, массируя их руками, и наконец, разувшись, оголил ступни. Кожа на них была синюшной, а сами ступни припухли; доставала острая боль и зуд.

— Поздравляю, — удручённо произнес Виктор. — Ты обморозил ноги, и водку всю выпили — растереть нечем. Согревай немного руками, делать нечего.

Через час они были на месте, где первым делом отвезли Загоруйко на станцию скорой помощи, оставив там, поскольку оказалось, что ноги его покрылись водяными волдырями.

Дежурный врач сказала:

— Обморожение первой степени, а может быть, второй. Придётся помаяться недельки две.

— Но у меня у дочери свадьба! — жалобно простонал больной.

— Ну на свадьбу ты попадешь, а вот плясать — едва ли сможешь.

— А он уже наплясался, — ехидно заявил Мазур.

— Да уж, — угрюмо подтвердил тот. — Никогда не забуду.

— Так… Ты оставайся, пока тебя обрабатывают, — сказал Виктор. — Мне — на базу.

Поезд завтра, а в гостиницу тебя довезут на «скорой».

— Ладно, до свидания! В крайнем случае вызову такси. Спасибо тебе, что не дал мне замёрзнуть.

— До свидания! Выздоравливай и гуляй свою свадьбу.

Проезжая объездной дорогой на базу управления, Виктор вдруг решил, что не поедет туда, и попросил Мазура остановиться в удобном для него месте.

— Не поеду я сегодня. Не хочу. Здесь мне недалеко, да и остановка автобуса рядом.

— Сегодня тоже никуда не поеду — пусть даже не просят, — сказал тот категорично, и машина, тронувшись, вскоре скрылась за поворотом.

Был третий час, когда Виктор подходил к дому. Своим ключом отперев дверь квартиры, он вошёл внутрь и не успел даже снять шапку, как вихрем налетел рослый Андрей, обняв отца.

— Да ты что, сын?! Маленький, что ли? И месяца не прошло, как я уехал.

— Папа приехал! — подпрыгивая от радости, тот побежал в комнату звонить матери.

Раздевшись и прибрав свою дорожную сумку, он прошёл к телефону, чтобы поздороваться с Верой. Она ответила сдержанно и, сославшись на занятость, положила трубку, сказав, что скоро придёт домой.

— Как дела в школе?

— Да всё хорошо. Только ты помоги мне по математике и по физике.

— Но не сегодня.

— Нет! Сегодня! Я задачу не могу решить, — требовательно настаивал Андрей.

— Сын, мне же надо опять столько в книгах рыться…

— Разве ты не помнишь ничего? Ведь ты же учился.

— Господи! Когда это было! Чего я только не забыл, так то, как с книгами работать.

— Вот и меня научи.

— Этому тебя в институте научат, а я только стараюсь дать вам первые навыки.

— Мне обязательно надо кончить школу с медалью. Не хочу сдавать экзамены в институт.

— Но ведь Наташа что-то всё равно сдавала.

— Я знаю: какой-то пробный тест, а если бы она его не сдала, то стала бы сдавать на общих основания. Но мне это не страшно.

— Ну ладно. Мне помыться надо и поесть чего-нибудь.

— Ты мойся, а я подогрею борщ — мама утром сварила.

Виктор набрал воды в ванну и забрался в неё. Вода, показавшаяся ему слишком горячей, больно резанула по всему телу, замёрзшему на длительном холоде, и он уже хотел вылезти из ванны и добавить в неё холодной воды, но, притерпевшись, полулежал неподвижно, ощущая ломоту в ногах, зуд и покалывание в кистях и пальцах рук. Вскоре тело согрелось, неприятные ощущения прошли, и он не заметил, как уснул, полулёжа в ванне. Его разбудил Андрей, постучавший в закрытую дверь ванной комнаты.

— Папа, ты что, спишь?

— Да, сынка, заснул вот.

— Я подогрел тебе поесть.

— Хорошо, сынок, сейчас помоюсь и приду.

Он вспомнил, как однажды в гостинице Уренгоя к ним в номер вошла администраторша и с беспокойством заявила, что с его другом что-то случилось в ванной. Виктор, забывший было, что Колычев пошёл мыться, испуганно бросился туда, но дверь просторной комнаты была заперта изнутри и оттуда был слышен шум льющейся воды. Кое-как открыв дверь с помощью администраторши, он смог попасть в ванную. На полу была вода, а Евгений лежал в ванне, и сверху на него струился тёплый душ. Вода же, переливаясь через край, стекала на пол. Шлёпая по лужам прямо в унтах, Виктор поспешил к нему, а подойдя, понял, что тот просто спит под тёплыми струями. Плюнув, он закрыл кран с горячей водой и ещё больше открыл кран с холодной.

— Ты что, обалдел?! — возмутился проснувшийся Евгений и быстро закрыл кран.

— Ты хоть помнишь, сколько ты тут спишь? Больше часа тебя нету!

— Вздремнул маленько… Намёрзся днём.

— Из-за тебя все унты промочил.

— Сам виноват: нечего было ломиться сквозь лужи.

— Да я ж думал — случилось с тобой что.

— Ну ладно. Идите уже. Помыться не дадут спокойно, — ворчал Евгений, оглядываясь на дежурную администраторшу.

Виктор помылся, поел и занялся делами сына. Всё было сделано к приходу Веры; довольный Андрей вышел навстречу матери, чтобы поцеловать её.

— Он у нас просто молодец, занимается на подготовительных курсах, — она обняла Андрея и любовно поцеловала в переносицу.

— Не слишком ли ты его хвалишь? — слегка насмешливо спросил Виктор. — Ведь учёба в школе уже подходит к концу.

— Да ладно, пап!.. Я же всё успеваю, — прозвучало несколько виновато в ответ.

— Ну-ну! — ответил отец.

Уже в постели Вера рассказывала о дочери, о том, что её соседка по комнате ушла из общежития, сняла квартиру и занимается проституцией. Девочка пыталась где-то подрабатывать: мать не может обеспечить её мало-мальски, потому что у неё ещё двое детей, а учителям сейчас платят смехотворно; стипендия — одно название, к тому же получала ли она её или нет — неизвестно. Наташа с другой соседкой помогали ей, как могли, но она, щепетильная, в конце концов отказалась от их помощи; учиться, однако не перестала. «Подрабатывает», видимо, ночами.

— Может быть, помочь девушке? — неуверенно спросил Виктор.

— Теперь уже поздно. Да, насколько я понимаю из рассказов Наташи, она и раньше вряд ли согласилась бы.

Она помолчала некоторое время, потом, видимо, вспомнив, сказала обеспокоенно:

— Да, совсем забыла! Тебе Женя Колычев звонил уже два раза. Спрашивал, когда приедешь.

— Что за дела у него, не говорил?

— Помочь ему в чём-то надо.

За собственными делами Виктор забыл об этом разговоре с женой и несколько растерялся, когда Женя через два дня позвонил снова.

— Ты когда приехал?

— Два дня назад, — ответил он виновато. — Ты извини, закрутился со своими делами.

Жена говорила, что ты звонил.

— Да ладно… Завтра воскресенье. У тебя выходной?

— В общем-то, я разгрёб тут немного, можно и отдохнуть.

Он и правда эти два дня работал допоздна, и работа, начатая им ранее, была близка к завершению, но у него ещё было время, хотя и торопило начальство.

— Ну отдохнуть, может, и не удастся, потому что нужна твоя помощь.

— А в чём дело?

— Понимаешь, мне тут надо, чтобы ты поработал автогеном.

— Тебе что, газосварка нужна?

— Да, да, именно сварка.

— А зачем?

— Придёшь, всё объясню.

— Хорошо. А материалы-то у тебя есть?

— Да есть, есть.

— Тогда заедешь за мной завтра утром.

— А сам что?

— Да я свою машину уже больше месяца не трогал. А мороз — вон какой.

— Ладно, договорились. До завтра.

Женя положил трубку, а Виктор пошёл предупредить руководство, что завтра не выйдет на работу. Встретив вначале категорический протест начальника участка, заявившего, что даже себе он не может позволить сейчас такую роскошь, Виктор всё же убедил его, что сделает свою работу ещё раньше, чем нужно. Тот сдался, попросив всё же не подвести его.

— Я когда-нибудь подводил тебя? — выходя из кабинета, спросил Виктор.

Рано утром его разбудил звонок в дверь квартиры. Набросив халат, Виктор пошёл открывать её, а следом за ним, шатаясь спросонья, прошла на кухню Вера.

— Ты совсем озверел, — сказал он вошедшему Евгению. — Я так рано даже на работу не встаю.

— Раньше начнёшь — раньше кончишь, — отвечал Колычев, раздеваясь.

Они прошли на кухню, где зевающая Вера готовила завтрак, Женя поцеловал её в щёку и сел за стол, а Вера, поставив перед ним дымящийся омлет, ушла в спальню, сказав на прощанье, что если им наплевать на своих жён, то они могут работать и ночами.

Умывшийся Виктор тоже устроился за столом и взял вилку.

— Ну рассказывай, — сказал он Евгению.

— Ты давай ешь! По дороге расскажу.

Они не спеша поели, и уже в машине, в прогретом и показавшемся Виктору уютном салоне, Колычев рассказал ему, что собрал кое-какие деньги, купил ещё один гараж, стоящий рядом с его гаражом, а довольно широкий промежуток между ними закрыл «сэндвичем» — строительными панелями, бывшими уже в деле и доставшимися ему по дешёвке. Получилась хотя и не очень большая, пусть даже маленькая, но мастерская, где можно одновременно ремонтировать по крайней мере две, а то и три машины, если ремонт мелкий.

— Ну а как с теплом в мастерской?

— В гаражах, ты же знаешь, тепло, а вот между ними, в мастерской, пока не очень. Но там и не надо. Там у нас механические работы: резка, сварка, шлифовка.

— У кого это — у нас?

— Со мной работают Николай Петрович с Володей, сыном. Пока всё, весь наш кооператив. В общем, семейный подряд. Возможно, придёт ещё Толик Тамарин. Что-то дела у него со скупкой не очень. И вот ты нам нужен.

— Ну-у-у, я-то уж пока не собираюсь.

— Придёшь потом, куда ты денешься. Нам без тебя нельзя: уже сейчас заказов хоть отбавляй.

Виктор понимал шутливый характер напускной самоуверенности Евгения в этой фразе, но, несмотря на это, она его всё же озадачила.

Они подъехали к гаражам. Было темно, и в ярком свете фар автомобиля крупными редкими снежинками тихо падал снег.

— Ват наши апартаменты, — показывал Колычев свои мастерские вышедшему из машины Виктору.

Это был просто большой гараж шириной около десяти метров и длиной около шести под односкатной крышей, снег с которой убирали, очевидно, уже не один раз.

— Ну как? — весело спросил его Евгений, на что Виктор только пожал плечами.

— Ладно, это только начало, — продолжал он, включив наружное освещение. — Никто ещё не пришёл. Что-то они не больно торопятся, — ворчал он, открывая замок на входной двери, и, открыв её и достав лопату, стоявшую за стеной рядом с дверью, почистил от снега небольшую площадку перед входом.

Они вошли внутрь. Виктору был знаком порядок, что царил здесь: по всем углам были разбросаны запчасти к автомобилям, приспособления для ремонта, инструменты.

— Вот здесь мы и обитаем, — сказал Евгений. — Ну как?

— Что, ну как? Я что, гаражей не видел?

— Да я не о том… Видишь, сколько мы запчастей приобрели? — он помолчал немного, потом продолжил: — Это, так сказать, на перспективу. Переодевайся! Мы здесь пока обитаем, когда перекуриваем. Весной сделаем пристройку поуютнее, а дальше… Дальше — видно будет.

— Да у тебя большие планы.

— Знаешь, — сказал Евгений доверительно, — дела пока неплохо идут. Мы только начали работать, а уже сделали три автомобиля, а на выходе ещё два. Если ты нам поможешь, конечно.

— Ты мне робу-то дай, — отвечал Виктор, раздеваясь.

Переодевшись, они прошли в соседнее помещение, бывшее гораздо шире этого: во всяком случае, около стоящего внутри него грузопассажирского фургона модели УАЗ было достаточно просторно для серьёзных работ.

Обойдя вокруг машины, Виктор сказал уверенно:

— Что ж, мне нравится. Просто потому, что работать можно. Только ты мне объясни: зачем вы меняете обе боковые стенки? Разве выровнять нельзя было?

— Клиент выкупил эту машину после ликвидации предприятия. После банкротства… А он на ней работал несколько лет. Душой прирос. Говорит, что можно бы было и подороже и поновее купить, но хочет восстановить эту.

— Понятно, — отвечал Виктор. — Да вы почти всё уже сделали: листы подогнали замечательно, прихватили, выровняли. Моей работы тут — тьфу.

— Ну не скажи! — отвечал Женя. — Без тебя нам не справиться.

— Я научу тебя как-нибудь. Потом справишься и без меня.

— Если по-честному, то я хочу, чтобы ты работал с нами. Понял ты?

— Ну не знаю, не знаю… — Виктору почему-то неприятно было думать, что он поменяет производство на своём предприятии на такое мелкое, незначительное дело.

— А там что? — спросил он, показывая на соседний бокс.

— Там мы БМВ ремонтируем.

— Надо же! Откуда у вас такие навыки?

— Ты же сам как-то говорил, мол, железо — оно и есть железо. К тому же у меня самого, как ты заметил, — старенькая БМВ. И кроме того, учимся, брат, учимся.

— Ну ладно, давай аппарат.

Он открыл баллоны, устроенные на передвижной тележке, зажёг горелку, отрегулировал работу с факелом и присадочным материалом на двух независимых пластинах и приступил к сварке боковин автомобиля. Они уже начали сварку второй боковины, когда в бокс вошли Николай Петрович с сыном Владимиром.

— Ну вы молодцы! — иронично встретил их Евгений. — Помогать пришли?

— А ты как думал! — отвечал Владимир. — Работать? — Не мы! Пить-гулять — это мы!

— Мы порассуждали и решили, что нам рано тут нечего делать, разве что толкаться у вас под ногами. Видишь, мы правы. А вот теперь эту сторону, заваренную, можно и обрабатывать.

Заверещала шлифмашинка: отец с сыном обрабатывали сварочный шов на левой стороне автомобиля, готовя боковину к покраске, а через час сварка была закончена, и Виктор потушил горелку.

— Всё, Николай Петрович! — сказал Евгений. — Бросайте свою жужжалку. Перекур!

— Сейчас, Женя, — отвечал тот, — чуть-чуть осталось.

Виктор с другом уже помылись и переоделись, когда в бокс вошли Николай Петрович с Владимиром.

— Всё-таки приятно, когда в выходной день не сильно утомишься, — говорил старший, снимая с головы вязаную шапочку и защитные очки. — После перекура мы всё быстро закончим, ну а красить уже придётся завтра.

— Да, да, — отвечал Евгений.

— Мы не поговорили с тобой сегодня, — обратился Петрович к Виктору, садясь рядом.

— Как там дела на трассе?

— Знаешь, Петрович, мне недавно сказал один прораб, что времена авралов прошли. Я спросил его: а времена чего настали?

— Я же почему сказал, что приятно отдыхать в выходной? В своё время, в семидесятые, мы же как работали: по десять-четырнадцать часов и без выходных, зато сейчас авралов нет, потому что масштабное строительство газопроводов прекратилось; страна живёт тем, что наработано было ранее, за счёт продажи нефти и газа, по сути тем, что мы простроили, — он вздохнул, прикурил. — Нас, пенсионеров, на работу уже не берут, и на так называемые «престижные» места старше сорока — сорока пяти лет не берут тем более.

— Подожди, отец, — остановил его Владимир. — Женя, утром звонила Тамара, спрашивала, не слышал ли кто что-нибудь об Анатолии.

— Не понял… — удивлённо произнёс Колычев.

— Оказывается, он уже неделю назад уехал на своём вездеходе в тундру и до сих пор от него нет известий.

— Да ладно!.. Такое с ним и раньше бывало, — успокоился Женя.

— Бывало, конечно, но всё пошло хуже; ему и намекать уже начали, чтобы сворачивал свои дела.

— Ну и правильно! — воскликнул Евгений. — Куда он лезет? Там всё уже схвачено.

— Ему говорили, чтобы бросал это занятие, — вмешался Николай Петрович. — Ханты уже ничего кроме чёрной рыбы не предлагали.

— Что значит «чёрной»? — поинтересовался Виктор.

— Ну, щучка, там, налим и мелочь всякая.

— Ты знаешь, Женя, что Тамара связалась с сектой пятидесятников? — спросил Колычева Владимир.

— Анна говорила, — досадливо отмахнулся тот.

— Что? Уже здесь такое есть? — поинтересовался Виктор.

— Да и эта не одна уже. Причём это секта трясунов.

— Вот оно — лицо наших интеллигентов! — усмехнулся Николай Петрович. — Сначала возмущались старыми порядками, которые им жить не давали, потом ринулись делать жизнь, какую им хотелось, а как не получилось, ударились в мистику. Но что интересно, обижаются, когда интеллигенцию называют дерьмом.

— Ну, я думаю, обобщать-то не стоит, — возразил Виктор.

— Стоит! — уверенно отвечал Николай Петрович. — Стоит, если поглядеть, как она вела себя в последние годы. Где тот гуманизм, человеколюбие, желание справедливости, равенства, которые присущи были интеллигенции девятнадцатого века? Ничего не осталось, кроме собственного «эго». Недавно я читал книжку одну на тему смысла жизни.

Так её автор «категорический императив» даже не рассматривает, называя его просто прилагательным и существительным.

Все увлеклись разговором, и никто не понял, почему Колычев встал и пошёл к двери.

— А вот и Тамара! Легка на помине, — сказал он, впуская гостью.

Та вошла, отряхнула снег с воротника пальто, с песцовой шапки, сняла перчатки, поздоровалась.

— Косточки мне перемываете? Ну-ну… А ещё говорят, что мужики не сплетничают.

— А мы и не сплетничали, просто некоторые интересовались, правда ли, что пятидесятники говорят на иноязыках, когда в трансе? — подмигнул Владимир Виктору.

— Правда, — просто отвечала женщина. — Во время общения с Богом на некоторых из нас снисходит святой дух, который говорит их устами с остальными.

— Ну вот! — укоризненно сказал Евгений. — Дайте женщине сесть.

Он подал ей стул, единственный в гараже, остальными сиденьями были табуретки.

— Мне интересно, племянница, вот как ты, простая, грешная женщина, которая и выпить — выпивала, и… Вот насчёт других грехов я не буду — не знаю потому что, — как ты святой-то стала? — спрашивал Петрович.

— Стала вот.

— Но ведь ещё полгода назад… Да ещё меньше… ты думала по-другому! — он казался растерянным.

— Когда-то надо задуматься о душе, о вечном… Ты, вон, тоже поменял свои взгляды на частную собственность.

— Ну уж нет! Просто правила игры изменились. Я был против этого, но вы приняли новую Конституцию, и я вынужден жить по новым правилам. Хотели капитализма — получите капитализм. У меня соседка есть… Всю жизнь проработала уборщицей в конторе, в общежитии. Так ждала этого капитализма! Спрашивал её: зачем он тебе, ведь кто-то будет богатым, кто-то бедным. Смеялась, говорила: все будут богатыми. Молчит теперь, не смеётся.

— Бедными, богатыми, зато не коммунистами.

— Но при коммунистах-то все были равны, а сейчас только и слышно — средний класс. Если есть средний класс, значит, есть низший класс и высший?

— Это жизнь, дядя.

— Вот от этой жизни некоторые и сбегают в секты.

— Петрович, оставь в покое человека, — решил вмешаться Колычев. — Ты мне звонила? — продолжал он.

— Звонила. Аня ответила, что вы в гараже. Я хотела спросить, не знаете ли вы что-нибудь об Анатолии.

— Нет, ничего… Я только сейчас узнал, что он уехал.

— Неделя уже прошла, а я не знаю, что и думать.

— Зря ты волнуешься, Тамара, — сочувственно сказал Петрович.

— Мне тоже кажется — зря. Ведь это же не первый раз с ним.

— Не первый… Но мне всё равно что-то тревожно. Короче, я буду у Ани. Разузнайте, что сможете, — она встала, надела свою песцовую шапку и вышла из гаража.

— Я даже не знаю, чем помочь, — проговорил Владимир.

— Я знаю, — сказал Колычев. — Я знаю знакомых Анатолия. У меня есть телефоны.

Завтра всё будет известно.

Он помолчал, потом, обращаясь к Виктору, сказал:

— Ладно, одевайся, я отвезу тебя, — а прощаясь, поблагодарил за помощь и пообещал позвонить при нужде.

Однако случилось так, что Виктор простыл, выйдя вспотевшим на открытый воздух в морозную и ветреную погоду. Более десяти дней он принимал различные антибиотики, но простуда не проходила, и в конце концов был вынужден пойти в больницу, где его немедленно направили на флюорографию. Но после этого у него появилась надежда на новые лекарства, более эффективные, как казалось, и можно было попытаться ими воспользоваться. Прошло пять дней после посещения поликлиники, но кашель не проходил, и в это время ему сообщили, что звонили из больницы с требованием немедленно прийти на приём к врачу. Виктор, озадаченный, вынужден был явиться к терапевту, принимавшему его в последнее посещение.

Пожилая женщина-врач, осмотрев его, сказала укоризненно:

— Что ж вы, молодой человек, не следите за своим здоровьем? У вас двустороннее воспаление лёгких. Вот так! Вам надо на стационар.

— Может быть, подождём, доктор? Только что новые лекарства начал принимать.

— Нет, мы ждать не будем. Вот вам направление, соберите, что надо, медсестра вам объяснит, и сегодня же, до полудня, будьте любезны быть, где надо.

— Как скажете, — не противился уже Виктор.

Вернувшись домой и собрав кое-какие вещи, к одиннадцати часам находился уже в приёмной терапевтического отделения, где вынужден был подождать, оказавшись свидетелем необычной сцены, происходящей там. Посреди комнаты стояла девчушка лет четырнадцати-пятнадцати, а около неё — медсестра в верхней одежде, как оказалось, со «скорой помощи», и немолодая уже женщина с измученным, усталым лицом, очевидно, мать ребёнка, бывшего в центре внимания медсестёр, появлявшихся и тут же исчезавших куда-то. Вскоре к девочке подошёл молодой доктор, осмотревший её и слегка насмешливо обратившийся к ней:

— Ну и что ж ты выпила? Какие таблетки?

Медсестра со «скорой» передала ему какую-то упаковку.

Виктор наконец понял, что девочка пыталась отравиться, а доктор, осмотрев упаковку, всё так же с лёгкой насмешкой вновь спросил ребёнка:

— Что, жить устала? — потом помолчал и, не дождавшись ответа потупившейся девчушки, сказал: — Так ты ж ведь и не жила ещё.

Потом он порекомендовал что-то матери пострадавшей и ушёл так же неспешно, как и появился, а Виктор подумал, что ему, не имевшему представления о специфике больничной повседневной жизни, трудно понять её особенности.

Его наконец-то приняли и привели, уже переодетого, в палату; расположение её показалось удачным: окна выходили во двор, прилегающий к оживлённой улице, а в помещении было чисто, тепло и уютно. Палата была четырёхместная, три койки были заняты, а его, свободная, располагалась у окна, что его очень обрадовало, и он не преминул пошутить на эту тему, познакомившись тем временем с обитателями палаты, пожилыми людьми — каждому из них было уже за пятьдесят. Выяснилось, что двое были сердечниками: у одного — гипертония, а другой страдал сердечной недостаточностью; третий же больной оказался астматиком, и ему был знаком Виктор, с которым они когда-то вместе работали. К своему стыду, Виктор не мог его вспомнить, в чём и признался честно.

— Ничего, ничего! — спокойно ответил астматик, которого звали Николай. — Ты по какому поводу здесь?

— Воспаление лёгких.

— Это десять дней. Вспомнишь.

— Что ж, постараюсь, — улыбнулся Виктор.

Он спал первые два дня, наслаждаясь этой возможностью, сдавал анализы, проходил процедуры, глотал таблетки и порошки, получая свои положенные четыре дозы пенициллина, но потом потянулись серые, однообразные больничные дни, скрашиваемые только ежедневными посещениями Веры, принёсшей ему мобильный телефон и научившей, как им пользоваться. Оказывается, в городе уже появилась мобильная телефонная связь, и он теперь изредка звонил детям, радуясь общению с ними. Общение же с соседями по палате было обыденным, не вызывавшим большого интереса не только с его стороны, но, очевидно, и с их, поскольку каждый жил своими проблемами, своими болями.

Первый из них, Константин, больной сердечной недостаточностью не особо мучимый процедурами и лекарствами был спокоен и флегматичен, терпеливо перенося положенный ему срок; второго же — астматика Николая — с утра терзали уколами, процедурами, капельницей, и, по его словам, он находился в больнице уже около месяца, а улучшение так и не наступало. Однажды рано утром Виктора разбудила какая-то суматоха. Очнувшись, он увидел, как Николая под руки выводят из палаты дежурные медсёстры. Торопливо одеваясь, он терялся в догадках по поводу случившегося, но когда вышел в коридор, то несколько успокоился, увидев стоящего на своих ногах соседа, которому делали укол.

Очевидно, укол не подействовал и больной продолжал задыхаться, но терпеливо сносил все манипуляции медсестёр, а наблюдавший это Виктор не выдержал, сказав громко:

— Дайте вы ему кислород!

Его возглас остался без ответа, и он, видя, что Николай не поддержал его, вернулся в палату, где лёг в постель и вновь заснул. Проснулся, уже разбуженный на укол, когда астматик спал, и лишь позднее, после процедур Виктор спросил его о том, часто ли у него бывают такие приступы.

— Да бывают иногда, — отвечал тот, покорный своей участи. — Я ведь тут каждый год лежу последние пять лет. Иногда не по одному разу. У меня квартира в Тульской области, летом там живу. Мне там лучше, наверное, кислорода больше.

— Так что ж туда совсем не уедешь? — спросил четвертый обитатель палаты с примечательной фамилией Майданников.

— А ты что не уедешь?

— Куда? Некуда мне ехать. Нету у меня квартиры на материке, и уже не будет.

— Что так? — поинтересовался Виктор.

— Так получилось: на работе — не дали, собирался кооперативную приобрести — не собрался, купить хотел — не успел.

— Как это — не успел?

— Дефолт грянул. Пропали все мои сбережения.

— А много было?

— Много. Около двухсот тысяч.

— Это на советские деньги?! Вот это да! — раскрыл рот Константин. — Это ж двадцать «Волг» можно было купить в то время!

— Можно было…

— Так что ж ты жмотился: ни квартиры, ни машины.

— Машина, положим, есть, а вот квартиру приобрести мы с женой всё откладывали.

Детей у нас нет. Оба работали, думали — успеем. Я уже на пенсии был, но ещё работал.

Конечно, можно бы было ещё что-что сделать, если бы пенсия была большая.

— Да она у всех, наверное, одинаковая, — отвечал Константин.

— Не скажи, — покачал головой Майданников. — Это мы, кто работал в Мингазстрое, то есть строил газопроводы, остались ни при чём.

— И долго ты там работал? — спросил Виктор.

— С шестьдесят восьмого года. Я ещё в Коми начинал, под Ухтой, на «Северном сиянии». Жена — в техотделе, а я — сначала сварщиком, потом мастером, прорабом.

Работали за идею, часто переходили из одной конторы в другую.

— Теперь уже не работаешь? — поинтересовался Константин.

— Видишь, какой из меня работник, — усмехнулся Майданников. — У меня тут товарищ по старой работе есть, недавно на пенсию вышел. Так вот, ему пенсию начислили уже не по советскому периоду, а по последним годам, когда он работал в Газпроме. Так его пенсия вместе с дотацией в десять раз больше моей. Он в газовой промышленности меньше десяти лет, а я — тридцать. Вот такая справедливость.

Все замолчали, а Виктор, желая перевести разговор на другую тему, спросил Николая:

— Вот приступ у тебя был, что ж ты от кислорода отказался? Что, нельзя в это время?

— Почему — нельзя? Мне давали иногда раньше.

— А сегодня-то что?

— Но ведь не дали же.

— А ты просил? Не пойму я тебя.

— Я тут на компьютере обследовался, так врач мне сказал, что возбудитель у моей астмы какой-то золотистый стафилококк.

— Тебе антибиотики колют?

— Нет.

— А ты говорил об этом врачу?

Николай пожал плечами.

— Ну! Так ты долго ещё будешь задыхаться.

— Конечно же, надо сказать, — поддержал Виктора Майданников.

— А что, они не знают?

— Может быть, не выяснили, может быть, анализы не брали.

— Скажу, наверное, — неуверенно отвечал Николай.

Вошла санитарка, делавшая приборку в палатах; протирая спинки кроватей, тумбочки, подоконники, она шутливо разговаривала с больными, смехом отвечая на нарочитые приставания Майданникова, отставшего от неё в конце концов со словами:

— Да вижу, девочка, что не я тебе нужен, а вот он, Виктор.

Смутившись несколько, та быстро взяла себя в руки, ответила спокойно:

— Вас вон сколько у меня в отделении, а позволь я что-нибудь этакое, мне быстро дадут под зад коленом.

— Ну извини, извини, лапонька, — улыбался мужчина, — я не собирался тебя обижать.

Санитарка ушла, а Майданников, продолжая общий разговор, заговорил о том, что сегодня в отделение пришла ещё одна больная, муж которой, хороший его знакомый, утонул год назад на рыбалке, а она сама — здоровая, ядрёная женщина — давно ему нравилась, но вот он боится пойти с ней на интимные отношения — боится опозориться.

— Что, сильно толстая? — поинтересовался Константин.

— Дородная женщина.

— Ты ж не пацан, должен знать: мышь копны не боится.

— А вдруг у меня откажет в самый последний момент?

— Есть очень простой способ, чтобы этого не случилось.

— Какой? — с интересом спрашивал старый ловелас.

Константин поманил его пальцем и, когда тот нагнулся к нему, что-то шептал на ухо.

— Любопытно, — заинтересовался Майданников, — надо попробовать. Что ты смеёшься? — обиделся он на Виктора.

— Да ну вас! — улыбался тот. — Старики уже, а интересы как у пацанов.

— Ну не скажи, — возразил Константин. — Любви все возрасты покорны.

После ужина Майданникова долго не было в палате. Занятый чтением Виктор уже собирался укладываться спать, соседи тоже спали, когда тот вошёл в палату и присел на свою кровать, раздеваясь. Тихо, чтобы никого не разбудить, он сказал Виктору, словно оправдываясь:

— Засиделся с девчатами, вот. Здесь их трое, с кем я когда-то работал.

Виктору показалось, что сосед немного выпил. Тот заснул, задремал и Виктор, но ненадолго: вскоре пришла медсестра делать ему укол. Но и после укола сон никак не приходил к нему, и он уже начал злиться на себя, но тут его внимание переключилось на то, как дышал Майданников, паузы между вздохами которого постепенно увеличивались. Он невольно начал беспокоиться и уже собирался позвать дежурную медсестру, но в это время сосед громко и уверенно пукнул, и это обстоятельство успокоило Виктора, решившего, что, если тот способен на такое, значит, жив. Однако паузы между вздохами больного становились всё больше и больше, и теперь у Виктора уже не было сомнений, что дело приняло серьёзный оборот и что он должен вмешаться. Кое-как одевшись, он вышел в коридор, громко позвал медсестру, а не дождавшись ответа, заглянул в их комнату. Там было пусто, пусто было и в процедурной. Позвав громко ещё несколько раз, он вернулся в палату, включил свет и разбудил соседей, не сразу понявших в чём дело, а потом кинувшихся к кровати Майданникова, переставшего дышать; лицо его уже явно отдавало синевой. Наконец появилась медсестра, тут же убежала куда-то, а затем вернулась и пассивно стояла около кровати.

Виктор уже понял, что время упущено и Майданников мёртв, и с горечью спросил:

— Ну а где ж реанимация?

Медсестра тихо отвечала:

— Дежурного врача нигде нет.

Она вышла, а вскоре они с санитаркой привезли высокую тележку, на которую попросили обитателей палаты переложить умершего. Постель под покойником была мокрой, и, после того как его увезли, санитарка вернулась, собрала её и вынесла из палаты, а следом пришла медсестра, предложившая больным спирт, от которого все отказались. Уже лёжа в постели, Константин сказал уверенно:

— Вот то же самое ждёт и меня.

— Всех это ждёт, — было ему ответом.

Во время утреннего обхода Виктор спросил лечащего врача, пытаясь выяснить, будут ли какие последствия неоперативных действий медиков за ночное происшествие:

— Вероника Павловна, что было с Майданниковым?

Внимательно посмотрев на него, та ответила коротко:

— Инсульт.

Из её ответа стало понятно, что никакого разбирательства по делу не будет. Ближе к полудню около процедурного кабинета он увидел пожилую, женщину в верхней одежде, очевидно, жену умершего, разговаривающую со старшей медсестрой, и по выражению её лица было видно, что она заранее смирилась с таким поворотом событий.

Подходил к концу срок его лечения в стационаре, и в субботу, а это был девятый день его пребывания в больнице, Виктор с утра ждал, что его направят на рентген, в надежде освободиться и воскресный день провести дома. Но близился полдень, а его никто не тревожил по этому поводу. Поняв, что придётся провести в больнице ещё двое суток, он, сердитый, всё же решил спросить медсестру, почему его обошли стороной, не послав на обследование.

— Люба, больные ходили на рентген сегодня? — спросил он медсестру.

— Ходили, — отвечала та.

— А почему меня обошли стороной?

— На твой счёт не было указаний.

— Вот чёрт! — раздосадованно воскликнул Виктор. — Весь прошлый месяц без выходных, а теперь ещё и новый начинается так же.

Однако делать было нечего, приходилось мириться с ситуацией, и он, несолоно хлебавши, вернулся к себе в палату, чтоб, скрепя сердце, коротать оставшееся время.

Пришёл понедельник, и он сходил на рентген, и Вероника Павловна, вызвав его к себе в кабинет, сказала:

— Ты здоров, можешь собираться домой. А поскольку выходной ты пропустил, извини, не по моей вине — срок есть срок, — то за больничным листом придёшь завтра. Надеюсь, ты понимаешь, что это на моей совести?

— Вероника Павловна, зачем?! — воскликнул было Виктор, но тут же подумал, что глупо отказываться от такого подарка, и продолжил: — Впрочем, спасибо, большое! Я не думаю, что мне стоит отказаться, — улыбнулся он в ответ врачихе. Однако на другой день, когда он пришёл в отделение за больничным листом, лечащий врач встретила его хмуро.

— Я как чувствовала, что с тобой у меня будут неприятности, — с досадой говорила она, протягивая ему листок.

— А в чём дело? — спросил он озабоченно.

— Я уж не знаю почему, но как раз вчера после твоего ухода в отделение пришла заместитель главврача. И ещё более странно, что её интересовал именно ты. В чём дело?

Вы что, знакомы?

— Что вы! С замом главврача я уж во всяком случае не знаком.

— Странно… Но, как бы там ни было, она осталась недовольна.

— Вероника Павловна, сделайте мне прогул, если это исправит ситуацию.

— Всё, всё! — решительно отвечала она. — Надеюсь, обойдётся.

За обыденными повседневными заботами незаметно подошло лето. Сын окончил школу, и Виктор должен был взять отпуск, чтобы отвезти его на экзамен в университет, поскольку Вере не было подмены на работе, чему он и был рад, надеясь наконец-то встретиться с Инной. Уже были куплены билеты до Москвы, уже собирались дорожные сумки, когда Виктору позвонил Колычев с просьбой помочь ему по делу. Эта помощь становилась уже обычной и не отнимала много времени; Евгений всегда выглядел бодрым и энергичным, каким привык видеть его Виктор, однако на этот раз бросалась в глаза его явная озабоченность. Виктор спросил о причине этого, и друг, хотя и неохотно, рассказал о том, что уже два месяца вынужден отдавать некую сумму денег рэкетирам, с тем чтобы некоторым образом оградить своё дело от непредвиденных неприятностей. О существовании рэкета в их городе было известно давно, ходили разные слухи, иногда довольно гнусные, но что это коснётся Колычева, Виктор и предположить не мог, поэтому спросил импульсивно:

— А что, ты не мог отказаться?!

— Ты знаешь, кто стоит за этим? Всё не так просто. Самому защититься вряд ли удастся, а на другую защиту надеяться не приходится.

— А милиция?

— Не смеши меня. Милиция всем и заправляет. Нет, конечно, не вся милиция, но кое-кто из её руководства. Платят все, кто имеет своё дело или торгует.

— Н-н-да! — только и сказал Виктор.

— И всё бы ничего, но они уже вторично поднимают мзду. Если так пойдёт и дальше, мне не будет смысла заниматься делом.

После этого разговора в душе у Виктора остался неприятный осадок, впрочем, забывшийся вскоре, оттеснённый заботами и волнениями, связанными с поступлением сына в университет.

Дочь, к тому времени уже закончившая учебный год, вынуждена была ждать отца и брата, занятых своими заботами.

Закончив дела в университете, Виктор смог наконец выехать с детьми к себе на родину.

Через сутки они были уже на месте, где всё было так же, как и в прошлый его приезд; только мать, ещё более постаревшая, встретила его как-то по-другому. Ему вначале была непонятна причина её некоторой отчуждённости, неприятно угнетавшей его, но сестра Лида говорила ему, что порой мать настолько теряет память, что не узнаёт даже её. Живя зимой в городе, она уже никуда не выходит из квартиры, а после переезда в деревню всё чаще и чаще уходит из дома к усадьбе соседей, расположенной неподалёку, где растут две большие старые липы и где, по рассказам матери, прошло её детство и юность, где жили её родители. Когда её возвращают обратно, она настойчиво уверяет, что там живёт её мама, что с ней надо обязательно увидеться. Сдержанно встретив детей Виктора после приезда, не обративших внимания на необычное поведение бабушки, она на следующий день спрашивала:

— Зачем соседские ребята сюда идут? — увидев возвращавшихся с речки своих четверых внуков.

— Мам! Да ты что?! Это ж внуки твои. Мои дети и Алексея.

Она недоверчиво поглядела на него, но ничего больше не сказала.

Через два дня после их приезда в деревню неожиданно на такси прибыла и Вера, повергшая своим приездом в смятение Виктора, уже намеревавшегося поехать в Ильинск.

Видя его смущение, вызванное её неожиданным приездом, она полушутливо сказала:

— Ты думал, я оставлю тебя на твой произвол? Фигушки! Никуда ты теперь от меня не денешься!

— Да ладно тебе!.. Я просто не ожидал, что ты приедешь.

— А я и рассчитывала на это. Вот и хорошо, что успела вовремя.

— Перестань!

— Ладно, ладно. Где дети?

— Да где ж им быть?! На речке, конечно.

— Ну что ж, пойдём, хочу поглядеть на них.

Он перенёс её большую дорожную сумку в сени и вернулся обратно.

— Ты не хочешь увидеться с Лидой и матерью?

— Потом. Мне сейчас нужен ты и дети.

Они направились в сторону спуска к реке по переулку, широкому и усаженному с древних времён тополями и черёмухами; но перед склоном к речке, перед зарослями молодых черёмух, она неожиданно потянула его в сторону от тропинки по высокой некошеной траве, брызжущей густой пыльцой, колыхающейся жёлтым облаком после их прохода, и, обняв его, потянула за собой, падая на спину. Потом она сказала спокойно, глядя в небо:

— Господи! Я столько мечтала о таком, что сейчас случилось: я здесь — дома, ты — со мной, дети — рядом.

— Ты что? — спросил он участливо, видя наливающиеся слезами её глаза.

— Успокойся… Всё хорошо. Мне очень хорошо сейчас! И дети рядом, — повременив, повторила она, слыша крики и визг с берега реки.

Через какое-то время попросила уверенно:

— Поцелуй меня! Я хочу быть сегодня совсем счастливой.

Позднее, встав, она взяла его за руку, и они почти бегом спустились по крутому склону к берегу речки, поросшему старыми ивами, среди которых оставался прогал, где был причал местных рыбаков с их плоскодонками, с которых ныряли в воду деревенские ребятишки. Прошлогодний его мостик для забора воды, использованный ими как купальный, был унесён со льдом в половодье, а новый никому сейчас не был нужен: водопровод и скважину в этом году восстановили на средства какого-то спонсора, чьи родные жили здесь. Ещё на берегу, выпустив его руку из своей руки, она начала раздеваться, скидывая сначала кофточку, потом юбку, и, оставшись в купальнике, с разбегу бросилась в речку под крики и визг детей. Раздеваясь не спеша, Виктор наблюдал за происходящим в реке, за тем, как соскучившиеся по матери дети и радостные племянники облепили жену, и уже почти без сожаления думал о своей несостоявшейся встрече с Инной.

Мать встретила сноху так же радушно, как всегда ранее, сразу узнав её вопреки сомнениям Виктора, а довольная приездом невестки Лида решила к вечеру истопить баню, мотивируя это тем, что всем надо помыться, в первую очередь матери и Вере — с дороги.

После обеда мать с Верой сидели на скамье под окошком избы, о чём-то беседуя, а Виктор с детьми носили воду в баню с колонки, расположенной поблизости. В «первый пар», как говорили в деревне, мылись молодые и те, кто выносливее, поэтому Лида с матерью пошли мыться в последнюю очередь. Мылись они достаточно долго, и Виктор даже растерялся потом, когда Лида позвала его, чтобы он отнёс домой мать, сильно ослабевшую даже при той щадящей температуре, что сохранилась в бане. Неся на руках её лёгкое иссохшее тело, он вынужден был невольно отводить глаза, ему было отчего-то не по себе от её внимательного взгляда, словно она не воспринимала его собственным сыном, и это впечатление оставляло тяжёлый осадок в душе. А вечером, когда они сидели с Верой на той же скамье под окошком, жена сказала, что мать, показывая на него, когда он носил воду, говорила ей: «Вот мой муж». Тогда он понял, что его прежнее впечатление не было обманчиво.

Задумчиво он сказал:

— Да, совсем мать плоха стала. И Лиде с ней трудно. Хорошо ещё, что дети ей немного помогают, — имея в виду детей Алексея.

— А моя бабка умерла тихо, словно заснула, — вспоминала Вера.

Марфа Ивановна, бабушка Веры, была своеобразной деревенской русской женщиной, про которую нельзя было сказать, что она красавица, а пристальным взглядом даже можно было усмотреть в её образе отталкивающие черты. К старости на её верхней губе уже были заметны усы, лицо становилось всё более одутловатым, а кожа — белесой и рыхлой на вид.

Но несмотря на все свои физические недостатки, она считала себя счастливой женщиной, вырастившей пять дочерей и одного сына, и умерла в конце концов в одиночестве через пять лет после похорон мужа. Все её дети разъехались — кто в город, кто на центральную колхозную усадьбу, а она никак не хотела уезжать из своей умирающей деревни, где уже мало кто жил, хотя до воды было далеко, к тому же летом в речке она не была чистой из-за коровьих выгонов, расположенных на её берегах, и приходилось носить её вёдрами из удалённого родника, которых было в изобилии в этих местах. Бывая в южном Подмосковье по своим делам, Виктор часто удивлялся, что там всякий родник называли «святым источником». Спрашивая о причине такого названия, он старался выяснить, имеется ли какая-то легенда, объясняющая святость родника, и в большинстве случаев никаких особых легенд по этому поводу не было. Тогда он понял, что святость родника заключалась уже в том, что он давал людям жизнь, просто так, даром. Дарил её им. Разве можно сказать, что «дар» и «род» не однокоренные слова? Прожившая долгую и трудную жизнь Марфа Ивановна редко стеснялась в выражениях, не считая ругательными некоторые непривычные в повседневной речи слова. Однажды она застукала их с женой на сеновале и нарочито строго прогнала Виктора по какому-то делу, сказав вслед:

— Вы думали, что семейная жизнь только в том и состоит, чтобы ебстись да шанежки кушать?

На другой день мать упала с крыльца. Подбежавшему на крик Веры Виктору стало плохо от её неестественно согнутой в запястье руки; а мать, поднятая с земли и пришедшая уже в себя после падения, спокойно отвечала на причитания взволнованной Веры:

— Что вы расстраиваетесь?! Ну смерть пришла… Ну и что?

Виктор осторожно выправил руку матери и, наложив шины, забинтовал её, а Лида, упросив соседа, колхозного шофёра, отвезла мать в больницу, откуда они вернулись часа через два; рука её уже была в гипсе. Она, перенервничавшая, вскоре после приезда заснула, а уставшая Лида, вздохнув, сказала:

— Мне только этого не хватало: теперь за ней ещё больше придётся ходить. Спасибо Володьке — она говорила о соседе, шофёре, — довёз. Хоть бы ты машину сюда пригонял на отпуск, — говорила она Виктору.

— Так дороги же оттуда нет.

— Как нет?

— Не построили ещё. Зимой только можно.

Вечером к дому подъехала легковая машина, из которой вышла не спеша Инна.

Оторопевший Виктор, отложив свои дела, поспешил на улицу, где сидела под окном Вера и читала книгу. Поздоровавшись отстранённо, как с незнакомыми людьми, Инна с видимым равнодушием рассматривала деревню, а водитель, вышедший следом из машины, направился к Виктору и, протянув руку, поздоровался доброжелательно; из его слов следовало, что брат его, учившийся в техникуме вместе с Виктором — он назвал имя, ничего не говорившее собеседнику, — узнав о его приезде в гости к матери, попросил передать, что завтра состоится встреча однокурсников, учившихся вместе с Виктором. И хотя раньше встречи проходили в Ильинске, на этот раз все решили собраться здесь, надеясь на встречу с ним. Ещё смутно понимая смысл происходящего, Виктор уже догадывался, что Инна пыталась таким образом устроить встречу между ними.

Растерянный, он всё же спросил о времени и месте встречи и пообещал приехать вовремя.

Попрощавшись, Инна со спутником уехали, а озабоченный Виктор присел рядом с Верой.

— Поедешь? — спросила она.

— Надо ехать.

— А что такой?

— Я просто не ожидал…

— Как они узнали, что ты здесь?

— Не знаю. Наверное, меня видели в городе.

— Что ж, езжай. Они ведь из-за тебя здесь собираются. Когда встреча?

— Завтра после полудня.

— Ещё успеешь собраться. Ты ж на рыбалку наладился?

— Да, пойду, покидаю.

Он поднялся, взял спиннинг и только тут обратил внимание, что был уже в болотных резиновых сапогах, когда выходил к машине Инны. Пройдя на перекат реки, после нескольких забросов поймал пару некрупных щучек, но азарт к нему так и не приходил: было не по себе от той ситуации, в какой он оказался. Да, он был рад приезду Инны, как был бы рад увидеться с ней наедине, но в то же время ему было стыдно перед Верой, было стыдно лгать и что-либо умалчивать, и это угнетало его. В конце концов, надо было успокоиться, поняв, что другого выхода, как поехать на встречу с Инной, нет.

На другой день, собравшись к полудню, Виктор вышел на дорогу, не спеша направился в сторону города, а через некоторое время его подобрала попутная машина, и через четверть часа он уже стучался в гостиничный номер Инны. Дверь открылась бесшумно, очевидно, не была закрыта, и лишь только Виктор ступил в комнату, как девушка повисла у него на шее, осыпав его поцелуями. Видя, что ему не удастся высвободиться из её объятий, он взял Инну на руки, ногой захлопнул дверь и перенёс девушку на кровать в глубь номера.

Освободившись, она тихо говорила:

— Господи! Я целый год ждала этого: обнять тебя, поцеловать, почувствовать тебя всем телом! И если бы я не приехала, мы бы не увиделись.

В её словах явно прозвучала горечь.

— У меня никого не было после тебя, а я ведь женщина, и мне пора быть матерью.

Виктор молчал, не зная, что ответить девушке. Выше его сил было что-либо обещать ей, потому что он не был готов к этому, потому что даже не думал об этом, обязанный одной цели — заботе о детях; но и оставить её слова без ответа было нельзя, и он должен был ей это сказать.

Её вздох больно ранил Виктора.

— Я знала это, знала с самого начала. И не обвиняю тебя. Но иногда мне очень тяжело, хотя я сама виновата, что позволила себе полюбить тебя. Мама всё так же болеет и постоянно досаждает мне, требуя выйти замуж, мотивируя это тем, что хочет перед смертью понянчиться с внуком. Мой старый знакомый почти с детских лет, местный коммерсант, очень обеспеченный, любит меня и уже давно просит выйти за него, но я не могу этого сделать. Мне нужно было хотя бы ещё раз увидеться с тобой. И сейчас я очень рада, что мне это удалось.

Уже за столом она продолжила:

— У тебя красивая жена. Я чуть не заплакала от бессилия, оттого, что не могла обнять тебя там, в деревне. Жаль, я не видела твоих детей.

— Они с племянниками пропадают на речке. А кто этот шофёр, что был с тобой?

Она засмеялась весело:

— Я попросила местного таксиста сыграть эту роль. Обстоятельно проинструктировала его. Как видишь, он справился. Кстати, взял с меня только за дорогу, — смеялась она.

Они не выходили из номера двое суток, а потом, показывая ему билет на вечерний рейс автобуса, она говорила:

— Теперь я спокойна. И даже если мы больше не будем вместе, я всё равно счастлива.

Мне только хотелось бы, чтобы ты помнил: как только ты захочешь быть рядом, я всё брошу и приеду к тебе. Сейчас входят в моду мобильные телефоны, и хотелось бы иногда поговорить с тобой, но здесь пока нет такой связи.

Виктор проводил её до автостанции и посадил на автобус, после чего, отыскав такси, вернулся к себе в деревню.

Вера всё так же сидела на скамейке под окнами, что-то читая, словно никуда не отлучалась со дня его ухода. Он молча уселся рядом, после чего она спросила:

— Ну как? Встретились?

Повременив немного, она продолжала, как ни в чём не бывало:

— А она красивая… — и, не дождавшись ответа, продолжила: — Эта женщина.

Виктор внимательно посмотрел на жену, понимая, что та обо всём догадалась, и его поразил её тоскливый вид в блёкнущих лучах предзакатного солнца. Ночью он проснулся, разбуженный всхлипываниями Веры, тихо рыдавшей, и от этих рыданий вздрагивало всё её тело. Не зная, как ему вести себя в этой ситуации, он всё же решился осторожно положить руку ей на плечо, и она не оттолкнула.

Кончился его отпуск. Виктор вернулся домой, оставив Веру с детьми в деревне, с тем чтобы потом, к сентябрю, она проводила их в институт. Сам он, занятый делами, всё же смог побывать в мастерской Колычева, напряжённость в отношениях с рэкетирами которого возрастала. Вскоре после этого Евгений по телефону с тревогой в голосе попросил его срочно приехать в мастерскую, и Виктор, не теряя времени, сел в машину и поспешил на помощь другу. Подъезжая к гаражу, он с удивлением заметил, что прямо перед входом совершенно небрежно, мешая движению другого транспорта, стоит машина марки «Жигули» синего цвета, абсолютно ему незнакомая; эта нарочитая небрежность явно отдавала вызовом, что неприятно подействовало на него. Войдя внутрь, он мгновенно оценил обстановку в мастерской: в нескольких шагах от входа стояли трое мужиков с обрезками труб и арматуры в руках, а напротив них с монтировками — Колычев с Владимиром и Николай Петрович. Ещё не замечая вошедшего, один из нападавших говорил Николаю Петровичу:

— А тебе, старик, лучше уйти, пока не поздно.

— Он уйдёт, зато я пришёл, — отвечал Виктор.

От неожиданности неправильно оценив обстановку, говоривший развернулся и взмахнул железкой, намереваясь ударить вошедшего. Перехватив его руку, Виктор резко вывернул её, подхватив падающий обрезок трубы, между тем как согнувшийся в пояснице налётчик застонал. Виктор, отпустив руку, толкнул его ногой в зад, отчего тот растянулся около стены, а рэкетиру, стоявшему в центре и потянувшемуся рукой за пазуху, сказал:

— Ты не успеешь! — и покачал головой.

Евгений с Виктором отобрали железки у рэкетиров и теснили к выходу всех троих, вместе с поднявшимся с пола налётчиком. Уже за порогом один из них сказал, угрожая:

— Мы ещё встретимся! — а второй продолжил, обращаясь то ли к Колычеву, то ли к Виктору:

— Ты сам подписал себе приговор.

Дверь закрылась, и было слышно, как завёлся мотор и машина отъехала от ворот мастерских.

— Ты вовремя приехал, — сказал Евгений Виктору.

— Да уж… — отвечал тот. — Слава богу, всё обошлось бескровно. Но дело, я вижу, далеко зашло.

Он уселся за стол, сели и остальные.

— Давайте-ка чаю попьём, — предложил Николай Петрович. — Не думал я, что мне придётся участвовать в боевых действиях на старости лет.

— Так как же до такого дошло? — спрашивал Виктор.

— Так и дошло, — отвечал, садясь, Евгений.

Он налил чаю, положил сахар и отставил кружку.

— Предел пришёл, — зло бросил он. — Несколько месяцев мы платили эту подать, а они всё увеличивали её и увеличивали. В конце концов нам стало невыгодно заниматься делом: мы не оправдывали своих затрат. В городе три мастерские, занимающиеся тем же, не считая единичных мастеров, и наша на лучшем счету. Очевидно, мы кому-то мешаем, возможно, обоим конкурентам.

— Ну и что вы намерены делать дальше?

— Будем держаться. Платить больше не будем, — отвечал Николай Петрович. — Даже при теперешнем состоянии власти этому безобразию должен прийти конец.

— Ты слышал, что нашли Анатолия? — вмешался в разговор Владимир. — Помнишь, он пропал на вездеходе зимой?

— Когда нашли? — удивился Виктор.

— Да вот недавно. Нашли рыбаки, случайно, на берегу одной протоки.

— Да, да, — подтвердил Колычев. — Я разве не говорил тебе? Что-то случилось с вездеходом. Он сжёг всё топливо и замёрз, видимо, заснул, пока горел костёр. Спасибо, ребята похоронили его там, хотя Тамара настаивает, чтобы мы перевезли останки сюда.

— А что с вездеходом?

— Вездеход удастся забрать только зимой, — отвечал Евгений, — если его не растащат летом. До него несколько речек и ручьёв, летом его не перегнать.

— Может быть, нанять какую-то баржонку?

— У нас просто денег не хватит. Вообще ситуация, в какой оказался Анатолий, похожа на нашу. Скорее всего, ему помогли погибнуть, ведь не зря предупреждали раньше.

— А что Тамара?

— А что Тамара… Увязла в своей секте. Поменяла трёхкомнатную квартиру на двухкомнатную, гораздо худшую, с доплатой, переехала туда с сыном, а деньги отнесла в секту. Сына своего туда же тянет, но тот — молодец! — уже может постоять за себя, ничего ей тут не обломится, — раздражённо рассуждал Николай Петрович.

Они посидели ещё, попив чаю, а затем Виктор поехал домой, решив не возвращаться на работу — рабочее время подходило к концу. Уже по дороге он заметил, что его сопровождают те синие «Жигули», стоявшие ранее у мастерской Колычева, и было похоже, что их пассажиры нарочито выставляют напоказ своё преследование, окончившееся около дома Виктора, когда он припарковал свой автомобиль, решив впредь быть настороже.

Между тем всё обернулось не так, как он предполагал. Через день, возвращаясь с работы, он так же оставил свой автомобиль, направляясь к двери подъезда, как вдруг услышал крики о помощи и стоны. Обернувшись, он увидел, что около торца дома, граничащего с забором детского садика, рядом с асфальтированной дорожкой, ведущей в садик, на газоне лежит молодая девушка, корчась от боли. Его торопливость была, очевидно, к месту, а нагнувшись над ней, он услышал:

— Ой, больно! Больно!

— Что с вами? — участливо спросил он. — Чем вам помочь?

— Ой, больно, больно! — только и было ответом.

Не зная, что предпринять, он решил вызвать «скорую помощь», но в это время мелькнула световая тень, а вслед за этим последовал удар по голове и Виктор потерял сознание. Он очнулся с сильнейшей болью во всём теле, от которой временами перехватывало дыхание, после чего он снова терпел её, стараясь отдышаться. Открыв глаза, Виктор вначале не понял, в чём дело, поскольку подумал, что левый глаз либо не открылся, либо чем-то закрыт, поэтому снова закрыл их, но, попытавшись взглянуть повторно, понял, что не видит левым глазом. Он лежал на дорожке, ведущей в детский садик; вокруг никого не было, не видно было даже прохожих, и, терпя невыносимую боль, он чувствовал скапливавшуюся во рту кровь. С большим трудом приподнявшись с земли, сел, нащупал телефон в левом нагрудном кармане, достал его, а убедившись, что тот цел, набрал номер «скорой помощи». Посидев некоторое время на асфальте, он с трудом добрался до скамьи около подъезда, где его и нашли работники «неотложки» и доставили в больницу.

Его раздели до пояса, настаивая на том, что нужно снять брюки; он отказался, сказав, что ниже пояса его ничего не беспокоит, кроме небольших ушибов, а на вопрос, что же его беспокоит, ответил, что трудно дышать. Пожилая медсестра, посмотрев ему в лицо, сказала:

— Да у него же губы синие. Что-то с лёгкими.

— Так! Срочно на рентген, — скомандовал молодой врач.

Тут же привезли тележку, предложив Виктору лечь на неё, но он отказался, заявив, что сможет дойти сам, поскольку сидя и стоя ему легче, чем лёжа. Рентген показал, что у него сломано шесть рёбер с правой стороны и сломанным ребром пробито лёгкое, а воздух из раненого лёгкого поступает в плевральную полость, поэтому трудно дышать. Кроме этого, никаких травм внутренних органов, к счастью, не было. Отправив обратно в травмпункт, его посадили на стол посреди кабинета, ничего не сказав, и он вынужден был сидеть, неизвестно чего дожидаясь, с болью в голове, с плохим зрением левого глаза, к счастью, медленно восстанавливающегося. Он закрыл глаза, утомлённый своей зависимостью от обстоятельств.

— Здравствуйте, больной, — услышал он женский голос рядом с собой, поднял голову и, несмотря на боль во всём теле, снова пережил ту оторопь, какую почувствовал при неожиданной встрече с незнакомкой на площади в новогоднюю ночь.

— Вы?! — только и смог он сказать, но тут же подумал, что женщина вряд ли помнит тот случай с поцелуем, и поправился. — Здравствуйте, доктор. Мне кажется, мы встречались.

— Два раза, — ответила она неожиданно просто.

— Два?! — удивлённо отвечал Виктор, но тут же спохватился. — Да, да, конечно!.. Мне надо было догадаться, что тогда, в книжном магазине, тоже были вы.

— А теперь, помолчите, — заявила она. — Я буду делать вам операцию. Терпите, будет больно.

— Я уже привык. Все встречи с вами кончаются для меня болью.

— Зря вы шутите: я — серьёзно.

— Я — тоже, — было ей ответом.

Виктор всё так же сидел на столе посреди кабинета, а она что-то прокалывала у него на спине, что-то пришивала к коже, а потом та же процедура повторилась и на груди.

Измученный и уставший, он сидел с закрытыми глазами, и лишь когда она делала операцию на груди, изредка поднимал глаза, чтобы взглянуть в её строгое, сосредоточенное и дорогое ему лицо.

— Ну вот и всё, — сказала она, наконец оставив его в покое. — Сейчас вас отвезут в палату, постарайтесь заснуть.

— Как вас зовут, доктор?

— Светлана Николаевна.

— Спасибо, доктор!

— До свидания.

Она ушла, и тут же появилась медсестра, повесила на спину и грудь Виктора какие-то банки с жидкостью, булькающей иногда воздушными пузырьками, выходящими по тонким шлангам из груди при вздохе или каком-то особом его движении, а затем появился санитар с тележкой, но Виктор отказался ложиться на неё, и медсестра, взяв его под руку, провела в палату, спросив по дороге:

— Как это вас угораздило?

— Угораздило вот, — неохотно отвечал он.

— Вообще-то вас надо бы в реанимацию, но вы хорошо держитесь и Светлана Николаевна приказала определить вас в двухместную палату. Вам повезло, сюда почти никого не помещают из простых больных — держат для начальства, здесь даже телевизор есть.

— А кто она — Светлана Николаевна? Лечащий врач?

— Что вы?! Она замглавврача. Она и операции-то не так часто делает. А вам, я думала, Юрий Владимирович будет делать.

— Значит, лечащий врач у меня будет другой?

— Конечно, — отвечала медсестра, расправляя постель и помогая ему улечься.

Придётся вам долго спать на левом боку. Постарайтесь не расплескать то, что в банках.

Спокойной ночи.

Она направилась к выходу и намеревалась выключить свет, но Виктор остановил её:

— Не выключайте, мне он нужен.

— Хорошо. Но при нужде зовите санитарку. Тут у окна есть кнопка вызова.

Она ушла, а для него началась мучительная ночь, почти бессонная, с тяжёлой дрёмой.

Спал ли он хоть сколько, Виктор не помнил, но утром на всём его теле проступили синяки, и каждое его движение вызывало ещё большую боль, а подойдя к зеркалу, он с раздражением разглядывал своё лицо с ярко-багровым левым глазом, неестественно контрастирующим со здоровым правым. Снова начались больничные будни, не так давно пережитые им, с обходами врача, с процедурами и уколами и ежедневной капельницей.

Лёжа под ней в первый свой день в больнице, он вздрогнул, когда в палату неожиданно для него вошла Светлана Николаевна, и ему было неприятно, что она увидела его в таком состоянии, но та, поздоровавшись, не проявила ни малейшего сочувствия, но лишь казалась очень озабоченной.

— Что у вас с глазом?

— Теперь всё нормально, доктор.

— Значит, вы всё-таки не видели им?

— Правда, я похож на Лихо Одноглазое? — с усмешкой спросил Виктор.

Она ничего не сказала в ответ и ушла, а появилась на другой день после обхода врача такая же озабоченная, как и прежде, и, осмотрев его, проверила пульс, взяв левую руку Виктора, на что тот сказал серьёзно:

— Напрасно! В вашем присутствии он не будет нормальным.

Она, не обратив внимания на эти слова, довела процедуру до конца и встала, собравшись уходить.

— Поговорите со мной, доктор, — попросил Виктор.

— Не сегодня, — ответила она.

Вслед за её уходом в палату вошла старшая медсестра и, внимательно обследовав его, сказала сокрушённо:

— Господи! Что ж они думают-то?!

Ничего не поняв из её слов, Виктор не стал выяснять причину такого поведения сестры, решив, что лечащий врач и Светлана Николаевна держат на контроле его состояние. Его изредка донимал редкий кашель, слабый и неглубокий, после которого со слюной отхаркивалось небольшое количество алой крови; было понятно, что эта кровь выделялась из раненого лёгкого и это лёгкое не работало, поскольку дышалось так же трудно, как и раньше. Процедурная медсестра снова поставила капельницу, а снимать её она пришла уже вместе со старшей медсестрой; после ухода процедурной он спросил старшую, что означает беспокойство, высказанное ею ранее, и услышал в ответ, что его опавшее правое лёгкое уже двое суток не расправляется, а через рану в нём в плевральную полость поступает воздух, и чем дальше, тем более это опасно.

— Я говорила с врачами; они всё понимают, но пока ничего сделать не могут — ждут какой-то новый аппарат из области. А буквально пять минут назад я слышала, как Светлана Николаевна говорила с кем-то по телефону. Я никогда не видела её такой. Она почти кричала, требуя немедленно отправить что-то самолётом. Она не повышает голос ни на кого, бывая лишь то мягче, то строже, но тут!..

Она развела руками, не зная, что сказать.

— Аппарат, наверное, привезут всё-таки сегодня, Светлана Николаевна сказала, что сама оплатит и курьера, и билеты на самолёт.

Нельзя было сказать, что этот разговор расстроил Виктора, но лишь озаботил его тем, что врач должен из-за него тратить свою зарплату, очевидно, не столь большую, судя по разговорам, слышанным им ранее. Он решил позднее поговорить об этом со Светланой Николаевной, посещения которой теперь ждал всё больше и больше, понимая между тем, что это вряд ли входит в её обязанности, поскольку у него другой лечащий врач. Однако она пришла уже той же ночью. Усталый от ушибов, трудного дыхания и добавившейся боли в левом боку и левом бедре от постоянного лежания на этой стороне тела, он смог наконец-то задремать и был разбужен ею и дежурной медсестрой, включившими свет в его палате и внёсшими какое-то устройство, о назначении которого ему не приходилась даже догадываться. Его посадили на койке, сняли висящие на нём банки с жидкостью, к тем же трубкам в его теле подсоединили шланги от принесённого аппарата и включили в розетку его кабель. Виктору показалось вначале, что ничего не произошло, но затем резкая боль пронзила его тело, такая же боль, как в первые минуты после травмы, перехватившая дыхание, заставившая непроизвольно застонать. Надежда на кратковременность этой боли не оправдалась, и он был вынужден, скрипя зубами, терпеть её, когда вдруг доктор положила свою ладонь ему на затылок, и это успокоило его совершенно неожиданно — то ли потому, что прошли болевые спазмы и это совпало по времени, то ли потому, что это прикосновение оказалось настолько желанным, что помогло организму превозмочь физические страдания. Врач и медсестра, о чем-то переговаривавшиеся раньше, теперь молча наблюдали за больным, а он, облегчённо вздохнув, с благодарностью посмотрел на Светлану Николаевну, и та движением руки отпустила помощницу, а затем спросила:

— Ну как вам сейчас? Немного легче?

— Спасибо доктор, дыхание стало свободным.

— Ваше лёгкое наконец-то расправилось.

— Как это понять?

— В результате травмы оно опало, смялось и поэтому просто не работало.

— Что это за аппарат?

— Это вакуумный компрессор, и он помог вашему лёгкому принять прежнюю форму.

— Мне жаль, что причиняю вам столько беспокойства и вы не спите из-за меня сегодня. Потом… — он помолчал, не зная, как продолжить, — я слышал, что у вас были какие-то проблемы с этим аппаратом?

— Я не знаю, о чём разговор, но это и не важно. Важно то, что кризисное состояние позади, и я более чем надеюсь, что вы скоро выздоровеете.

Она встала со стула, отставила его от постели, а Виктор только сейчас подумал, что её ноги, обутые в туфли на высоких каблуках и лишь до колен видные из-под белого халата, должны вызывать восхищённые взгляды мужчин, но тут же устыдился своей мысли, решив, что не имел права так подумать о ней именно сейчас, и быстро отвел глаза в сторону.

— Вам надо спать. Ложитесь и ни в коем случае не выключайте ничего и ничего не регулируйте. Утром я проверю и сделаю сама, что надо.

— Очень хочется поговорить с вами, но чувствую, что у меня всё меньше и меньше надежд на это.

— Всё! Спите! И до свидания.

Оставшись один, Виктор подумал о том, как легко в её присутствии и как почему-то тревожно, когда её нет рядом; мысли же о ней становились всё навязчивее, всё неотвязнее.

Ложась в постель, он почувствовал, что ему очень хочется чихнуть, и не сдержал инстинкта, а чихнув, чуть не потерял сознание от боли, невыносимо распиравшей грудь, но утихшей вскоре; вслед за этим пришло облегчение во всём теле и почти полное восстановление дыхания, и стало понятно, что организм посредством этого сам пытается восстановить прежнее положение поломанных рёбер.

Она не появилась на следующий день, как обещала, и Виктор серьёзно забеспокоился, хотя его лечащий врач упомянул при обходе, что Светлана Николаевна справлялась по телефону о его здоровье, причём в его словах чувствовалось явное недоумение по поводу этих забот заместителя главврача по отношению к больному. В конце концов он спросил:

— Вы знакомы с Павлом Петровичем?

Не имея понятия, кто такой Павел Петрович и какое отношение он имеет к Светлане Николаевне, Виктор интуитивно сообразил, что должен ответить доктору.

— Ну как вам сказать?.. — начал он и замялся, словно не желая вдаваться в подробности.

— Понятно! — многозначительно ответил доктор, а Виктор похолодел, подумав, какие могли быть инсинуации по поводу, вероятно, излишней заботы о нём заместителя главврача. Его даже не обрадовало то, что эта забота, очевидная для других, имела к нему прямое отношение, а то, что она не появилась в отделении, он воспринял даже с некоторым облегчением. Но когда она не пришла и на следующий день, уже с тревогой прислушивался к голосам в коридоре, за дверью палаты. Её не было и на третий день, и он по-настоящему затосковал, закрытый в четырёх стенах, привязанный к своему аппарату, уже раздражавшему его, подчёркивающему его ущербность, несмотря на то что дважды вечером его навестили Колычев и друзья.

Прошла его первая больничная неделя, когда позвонила Вера, сопровождавшая детей в институт, и сообщила новость, ещё более угнетающе подействовавшую на него: бывшую соседку Наташи по комнате в общежитии, вынужденную заниматься проституцией, нашли мёртвой в снимаемой ею квартире. О мотивах убийства пока ничего не было известно, хотя при девушке не оказалось никаких денег и, возможно, пропали какие-то вещи. Вера вынуждена заниматься этим делом до приезда матери погибшей. Виктор, посочувствовав жене, успокоил её и детей, сказав, что у него всё хорошо, что он на работе, обещал звонить почаще. Через два дня Вера позвонила снова, и из её рассказа следовало, что в квартире, где произошло убийство девушки, нашли телефон, застрявший между спинкой дивана и мягкими сиденьями, а по последним звонкам, сохранившимся в нём, взяли подозреваемых в убийстве, уже дающих признательные показания. Приехавшая мать девочки вне себя от горя, мало что соображает и постоянно проклинает город, убивший её дочь, и себя, за то что отпустила учиться её в этот город, причитая, что уж лучше бы она работала там, у себя дома, получая ту мизерную зарплату, но была бы жива. Денег для похорон дочери у неё не было, Вере пришлось взять на себя эти расходы, потому что со сберкнижки, найденной у убитой, мать пока не может получить ни копейки.

Был на исходе август, уже неделю за окном палаты, не переставая, шёл дождь, то усиливаясь, то нудно морося, и казалось, что никогда не будет ему конца. Почти неделю Виктора не покидало мрачное, тоскливое настроение, которое невозможно было ничем рассеять. Он уже не ждал ничего приятного для себя от опостылевшей больничной жизни — от всех уколов, капельниц, аппаратов и процедур — и, несмотря на значительное улучшение своего здоровья, невыносимо тяготился ею, потребовав в конце концов убрать от себя аппарат, к которому был привязан, мотивируя это тем, что лёгкие его здоровы и прекратились кровавые выделения, а грудная клетка расправилась. Если добавить к этому, что почти исчезли все синяки и зажили ссадины, то он мог быть довольным состоянием своего здоровья, но только физическим, поскольку интерес к жизни для него был потерян, как ему казалось, и даже не хотелось снова увидеть её, как не хотелось, чтобы эта встреча дала повод для каких-то надежд. Аппарат убрали, вынули из тела трубки, пришитые к коже, а места проколов курирующий его врач просто залепил лейкопластырями, после чего Виктор потребовал выписать его из больницы, соглашаясь посещать её на необходимые процедуры. Однако врач и слышать не хотел об этом, говоря, что лечение ещё не закончилось. Теперь, чтобы поесть, он, отвязанный от аппарата, должен был ходить в столовую, но редко это делал, питаясь в основном тем, что приносили друзья. В его девятый день в больнице, когда он снова игнорировал обед, в палату вошла она, невыразимо прекрасная, строгая и недосягаемая, как Минерва. Задохнувшись от неожиданности, он встал, стараясь быть спокойным, что ему удалось, поскольку мысленно он исключал возможность сближения, уже, казалось, не желая его, а поздоровавшись, равнодушно спросил:

— Как дела, доктор?

— Спасибо, хорошо. Но в данном случае важнее, как ваши дела?

— Отлично! Я здоров и хочу, чтобы меня выписали из больницы.

— Да, да! Мне говорили, — отвечала она, с профессиональным интересом вглядываясь в его лицо.

— Раздевайтесь, я осмотрю вас, — прозвучал неожиданно её приказ, которому нужно было подчиниться.

Она долго осматривала его, ощупывая и прослушивая грудную клетку, а он, послушно подчиняясь движению её рук, с трепетом чувствовал каждое прикосновение, уже забыв, что не хотел этого, забыв о своём мнимом равнодушии, мысленно молясь о том, чтобы поскорее кончилась эта пытка, стараясь не смотреть на неё, но в конце концов не выдержал, потеряв над собой контроль, импульсивно положил голову ей на грудь и замер от ощущения невыразимого блаженства. Замер не только он, замерла и она, всё так же держа руку у него на спине. Виктор, испугавшись этого замешательства, поднял голову, посмотрел на неё и испугался ещё больше: её лицо было бледным, и бледность эта была слишком заметна, но в то же время глаза всё больше и больше сверкали, наполняясь откровенным счастьем. Опустившись перед ней на колени, он, целуя её руки, сказал уверенно, как не говорил, казалось, никогда:

— Я люблю вас, доктор! — и с содроганием чувствовал, что вновь, как когда-то давно, он купается в руках женщины, он купается в её ладонях. Последовав её движению в попытке поднять его на ноги, он встал, с трепетом смотря в милое, радостно улыбающееся лицо, и услышал то, что подсознательно давно желал услышать:

— Я тоже люблю тебя, Виктор. Люблю уже давно и счастлива, что судьба свела нас.

Она провела ладонью по его щеке, коснулась губ и, повернувшись, вышла из палаты, оставив его вновь и вновь переживать незабываемые минуты счастья, о каком он час назад не мог даже думать. Незнакомое ранее волнение теперь охватило его, и заключалось оно в том, что ему казалось необходимым что-то делать, заняться чем-то нужным, неотложным, чем-то очень важным. Им овладела какая-то беспокойная нетерпеливость, но вместе с тем у него не было желания разобраться в причинах этого беспокойства и его уже не раздражала больничная обыденность и тоскливая погода за окном, но постоянным, неизбывным было одно желание — видеть её хотя бы минуту, хотя бы мгновение.

Она пришла через день вместе с лечащим врачом, делающим обход. Войдя в палату и просто поздоровавшись, они начали рассматривать рентгеновские снимки Виктора, не обращая на него внимания, а он, едва сдерживая себя, продолжал сидеть с книгой в руках, которую читал до этого, почти не слыша, о чём говорили врачи. Разум выделил всё же интересующую его информацию о том, что кончился курс антибиотиков, которыми его кололи, но лечащего врача беспокоило какое-то затемнение в больном лёгком; теперь разговор шёл об этом. Наконец Светлана Николаевна отпустила сослуживца, сказав, что сама осмотрит больного, и тот ушёл, оставив их наедине, о чём с нетерпением мечтал Виктор, немедленно поднявшись навстречу её улыбке. Взяв её руки, он положил их ладонями себе на лицо и замер, восхищённый, потом тихо сказал:

— Можно, я поцелую вас, доктор?

Улыбаясь, она отрицательно покачала головой, но это не остановило его, осторожно положившего руки ей на плечи и прикоснувшегося своими губами к её губам, чтобы вслед за этим почувствовать, что она отвечает, что сама идёт навстречу. Охваченный безумной страстью, он уверенно и нежно обнял её, прижав к груди, целуя мочку уха, в шею, и она отвечала ему тем же, но вдруг остановилась и тихим, прерывистым голосом сказала:

— Если это произойдёт здесь, мне трудно будет уважать себя.

Он очнулся, тяжело дыша, сел на койку, обхватив голову руками. Его била крупная дрожь.

— Простите меня, если можете!

— Спасибо! — с паузой ответила она и, на мгновение положив руку ему на голову, вышла из палаты.

Весь день Виктор не находил себе места: иногда ему казалось, что он обидел её, а иногда вновь и вновь слышал её слова, словно говорившие о том, что она готова к близости, что желает её, но в том и другом случае чувствовал, что любит её всё больше и больше и знает, зачем ему нужна эта любовь, чего он ждёт от неё.

На другой день лечащий врач сказал на обходе:

— Я могу выписать вас, но меня беспокоит ваша температура.

— А в чём дело?

— Она нестабильная.

— Это случайность. А во-вторых, ваши два прокола, или, как вы говорите, пункции, тоже не обошлись без последствий.

— Возможно… У меня были подозрения, что у вас затемнение в лёгком, но, вполне возможно, всё обошлось. Короче, идите на рентген, и если с вами всё в порядке, сегодня мы вас отпустим.

После полудня он снова зашёл в палату.

— Ваши снимки почти удовлетворительны, — сказал он. Можете собираться домой, а за больничным листом зайдёте к Светлане Николаевне. В общем, до свидания, но, я надеюсь, не у нас в больнице.

Собравшись, Виктор попрощался с обитателями отделения, где лечился две недели, и прошёл в здание поликлиники, примыкавшее к зданию стационара. Узнав в регистратуре место кабинета замглавврача, прошёл к нему, с трудом сдерживая волнение. В коридоре было пусто, он постучался в дверь, которая тут же открылась.

Она словно ожидала его и, закрыв за ним дверь, положила руки ему на грудь, а затем, поцеловав легонько, отстранилась, сделав рукой останавливающий его жест, прошла к столу, где взяла больничный лист, и передала ему.

— Я почти ничего не знаю о тебе, — сказала она, — но у меня такое ощущение, что нам нельзя друг без друга, поэтому три дня назад я ушла от мужа. Сейчас живу в другой квартире и хочу, чтобы вечером ты был там. Я дам тебе номер телефона, позвони мне часов в шесть — за тобой приедут.

— Зачем, Света?! Простите, доктор! Можно мне вас так называть?

Она смеялась, гладила его ладонью по щеке.

— Я могу сам приехать, — улыбался он.

— И всё же лучше, если ты мне позвонишь.

Вырвав из блокнота листок с номером телефона и передав его Виктору, сказала:

— Всё! До вечера, милый, — потом, поцеловав на прощание, проводила до двери, а перед выходом, спохватившись, спросила заботливо:

— Как ты доберёшься домой?

— У меня есть друзья, но сейчас проще на такси.

Возвратившись в свою квартиру, в хранилище той многолетней обыденности, что протекала в ней, Виктор остро почувствовал наступивший конец этой обыденности — и по той причине, что уехавшие из неё дети уже вряд ли вернутся обратно, и по той, что уже и сам, возможно, не вернётся сюда. Понимая неизбежность происходящего, он тосковал лишь об ушедших годах взросления детей, да его несколько беспокоила судьба Веры, которая, впрочем, могла обходиться без него ранее, поэтому, очевидно, не воспримет его уход как трагедию.

Помывшись после больничной палаты, немного прибравшись в квартире и даже успев несколько отдохнуть в привычной ему обстановке, он наконец-то дождался шести часов и с волнением набрал телефонный номер Светланы.

Она ответила незамедлительно:

— Я жду тебя. Машина около твоего дома, — она назвала номер машины, а Виктор, удивившись вначале её осведомлённости, решил не придавать этому значения.

По номеру он нашёл машину, оказавшуюся внушительным внедорожником, и, открыв дверь, спросил:

— Вы от Светланы Николаевны?

— Да! Садитесь, — был ответ.

Он сел, закрыл дверь; водитель понравился ему спокойным, уверенным, порядочным выражением лица, и Виктор назвал себя.

— Михаил, — представился шофёр.

Машина тронулась, а водитель вдруг спросил спокойно, как само собой разумеющееся:

— Какие у вас отношения со Светланой Николаевной?

— Я люблю её, — просто сказал Виктор, потом помолчал и добавил: — Она меня тоже любит.

— Вы знаете, что она замужем?

— Да. Впрочем, она ушла от мужа.

— А с её мужем вы знакомы?

— Нет. Почему вы спрашиваете?

— Я его шофёр.

— Понятно, — усмехнулся Виктор. — Почему Светлана вам доверяет?

— У неё есть на это основания, — было ему ответом.

— Тогда они есть и у меня, — спокойно констатировал он. — А есть ли у вас основания доверять мне — решать вам.

Тот ничего не ответил, а Виктор попросил заехать в цветочный магазин. Купив букет красных роз, крупных, радостного, насыщенного цвета, он взял бутылку шампанского в соседнем магазине и вернулся в машину, чтобы через несколько минут быть на месте, в районе, хорошо ему знакомом, что неудивительно для столь небольшого города. Выйдя из машины, попрощался с шофером, с которым они уже перешли на «ты», прошёл в подъезд пятиэтажки, где находилась названная ему квартира, нажал на кнопку звонка и вслед за его звуком за дверью услышал торопливые шаги. Дверь открылась, на пороге стояла она, прекрасная, бесподобно женственная, в шикарном вечернем платье с глубоким декольте, сводящим с ума, с тёмно-русыми сильными волосами, уложенными в простую, но безупречную причёску, с улыбкой на милом, столь дорогом ему лице, что у него снова ёкнуло сердце, как тогда, в книжном магазине. Он вошёл, протянул ей цветы, она взяла их радостно, на минуту уткнулась лицом в букет, сказала: «Какая прелесть! Спасибо!» — потом легонько поцеловала его и, забрав шампанское, прошла в комнату, оставив его раздеваться. Войдя следом, Виктор застал её ставящей цветы в вазу на накрытом к ужину столе и, приблизившись, легонько прикоснулся к её плечу; она не вздрогнула, но сразу же повернулась, глядя на него большими, плещущими радостью глазами, с полуоткрытыми устами, готовыми к поцелую. Целуя её самозабвенно, он понял, что не сможет сдержаться — да ему уже было очевидно, что не к чему, — и, взяв её на руки, отнёс в соседнюю комнату, дверь в которую была открыта, где они судорожно раздевали друг друга, чтобы потом, забыв обо всём на свете, ни о чём не думая, утонуть в бесконечном восторге собственных ощущений, в немыслимом экстазе объятий, желая лишь вечного наслаждения обладанием друг другом. Упиваясь этим восторгом, Виктор знал, что она чувствует то же самое, и это ещё больше сводило его с ума; они были готовы к высшей степени самопожертвования друг для друга — это было безусловно. Несколько раз на её глазах появлялись слёзы — он поцелуями осушал их, заботливо спрашивая, в чём дело, а она лишь крепче обнимала его, шепча восхищённо: «Родной мой! Как я люблю тебя!»

Они не помнили, сколько прошло времени, но было ясно, что немало: за окном царили глубокие сумерки. Она, обнимая его, говорила:

— Сейчас я самая счастливая на свете. Никогда не думала, что такое возможно; считала, что в этом нет ничего, кроме голой физиологии, но сегодня я переживала настоящее бесконечное эстетическое наслаждение!

А через минуту добавила, словно извиняясь:

— Оттолкни меня, родной мой! Нам надо встать.

Он разжал объятия, и она встала с постели, рослая красавица, закинула руки, поправляя причёску, а Виктор задыхался от волнения, видя, как она прекрасна в своей божественной наготе, боясь, что это счастье, каким он награждён, может оказаться незаслуженным. Она же, замечая его восхищённый взгляд, лишь радостно улыбалась в ответ, а потом, накинув халат, вышла, и Виктор, встав, слышал шум струящейся воды в ванной комнате, понимая, что она принимает душ, а на сердце у него было спокойно и солнечно, как в детстве, в тот летний день на родной речке. Вскоре она вернулась.

Виктор, встречая её, обнял нежно и поцеловал в висок, намереваясь выйти, а она, смеясь, говорила, что берегла свою причёску и, чтобы не намочить её, вынуждена была надеть на голову целлофановый пакет. Позднее она ждала его в комнате около накрытого к ужину стола в том же вечернем платье, в туфлях на высоких каблуках, а заметив его взгляд, сказала, что купила платье специально к их встрече, и этот вечер хочет быть только в нём. Они сели за стол, уставленный едой, и Виктор, не зная с чего начать, посмотрел на Светлану, а та, взяв бутылку с коньяком, подала ему, чтобы затем, подняв бокал, сказать:

— За тебя!

— За тебя! — ответил он.

— За нас с тобой! — поправила она; а потом, наполняя его тарелку, сказала: — Расскажи мне о себе, ведь мы ничего не знаем друг о друге.

— Я бы тоже хотел послушать тебя, но, пожалуйста, не сегодня, — попросил он извиняющимся тоном. — Я думал недавно, как мне легко и спокойно сейчас, и в памяти само собой всплыло одно летнее утро в детстве. Мы спали с отцом на улице под цветущими черёмухами, и в этот день он разбудил меня очень рано, я же, недовольный и сонный вначале, через пять минут был в восторге от такого пробуждения. Погода стояла тихая, солнечная, и тишина была пронизана птичьим гомоном и больше ничем.

Отец позвал меня на речку, которая была в весеннем разливе, вода заливала луга на другой её стороне вплоть до старых зарослей моясжевельника, и вся эта гладь, шириной почти в полкилометра, блестела зеркальным блеском; и вдруг я заметил необычные волны стреловидной формы — это ходили сазаны. Всю жизнь я помнил это утро как самое счастливое в жизни, но теперь у меня есть и другое воспоминание.

Она благодарно посмотрела на него, потом проговорила:

— Когда я увидела тебя там, в книжном магазине, я испугалась. Испугалась того, как ты посмотрел на меня, как я тебя восприняла, поскольку была поражена и ничего подобного от себя не ожидала, и растерялась, и жалела, что ты не подошёл познакомиться, а потом, в Новый год, на площади, узнала и обрадовалась, когда ты предложил поцеловаться. Лишь позднее я снова испугалась, что больше уже не увижу тебя.

— Как ты узнала мой адрес?

— Родной мой, — слегка укоризненно сказала она, — я же столько раз держала в руках твою медицинскую карточку!

— О, господи!.. — только и смог он ответить.

— Хотя то, что меня интересовало, я запомнила с первого раза; а произошло это ещё тогда, когда ты лежал с воспалением лёгких.

_?

— Да, да! Жаль, что я увидела тебя слишком поздно, когда ты выходил из рентгенкабинета. Так и узнала твоё имя и по какому поводу ты там был. Но я опять опоздала: когда пришла в терапевтическое отделение, тебя там уже не было.

— Я знаю: Вероника Павловна была напугана.

— У меня мелькнула ревнивая мысль, но Вероника — моя подруга, и недавно мы посмеялись этому казусу. Возможно, я бы нашла повод встретиться с тобой, но знаю Веру, твою жену, и никогда бы не смогла первая пойти на сближение.

— Я ведь бывал иногда в поликлинике просто так. Странно, что мы не виделись там ни разу.

— Ты любил её?.. Веру?

— Я потом расскажу тебе всё. У тебя есть дети?

— У меня — дочь. Ей четырнадцать лет, сейчас она у моих родителей, у деда с бабкой.

— Почему ты отпустила её к ним?

— Мы ведь не хотели говорить о себе сегодня, — улыбалась она лукаво. — И всё-таки я спрошу ещё об одном: как ты попал в больницу?

— По неосторожности, — ответил он спокойно, — но кое в чём надо ещё разобраться.

— Что-то серьёзное? — спросила она тревожно.

— Нет, нет, ничего серьёзного, — поспешил он успокоить её. — Почему ты доверяешь Михаилу — этому шофёру?

— Он хороший человек, а однажды я помогла ему. У него болела дочь и была нужна операция, дорогая, не для наших условий. В общем, ребёнок выздоровел.

— Я всегда чувствовал: кроме того, что красавица, ты ещё и святая, — благодарно сказал Виктор. — Вот и меня спасла с тем аппаратом.

— Мы давно добивались, чтобы его нам прислали, а с тобой положение было очень серьёзное, я была в панике.

— Мне говорили, что ты сама оплатила его доставку.

— Это мелочи, и потом… Я обеспеченная женщина. Мой отец, крупный чиновник в Москве, часто пересылает очень значительные суммы денег на мой счёт, хотя я и не просила и даже отказывалась.

Больше они не говорили ни о чём личном, ужинали, весело смеясь, смотря потешную юмористическую передачу по телевизору, а позднее вновь утонули в объятиях друг друга. Это была волшебная, сумасшедшая ночь, каждое мгновение которой — Виктор знал — останется с ним навсегда. Уже под утро, когда они ненадолго задремали, утомлённые бесконечными ласками, он вдруг очнулся, словно его кто-то позвал, а открыв глаза, задохнулся от благодарности: она сидела на кровати при свете ночника, смотрела на него взглядом, полным нежности, молитвенно сложив руки на груди. Он, потрясённый, протянул к ней свои, чтобы потом забыться в неистовстве поцелуев.

Неумолимо приближался рассвет, и Виктор сказал виновато:

— Нам надо поспать — сегодня мне на работу. Тебе, наверное, тоже?

— Я взяла десять дней в счёт отпуска, а тебе выписала новый больничный — у меня есть такое право, — поскольку ты ещё не совсем здоров. Я сама буду лечить тебя, хотя некоторые процедуры тебе придётся принимать в больнице.

— Впрочем, — улыбнулась она, лёжа головой у него на плече, — если мы будем вести себя так, как сегодня, тебе вряд ли поможет какое-нибудь лечение.

Виктор молчал, укрыв лицо её распущенными волосами, вдыхая их неизъяснимый чарующий аромат, благодарный за её нежданный подарок, обещавший продолжение чудесной сказки, в какой он находился.

— А нам, и правда, надо поспать, — сказала она. — Как бы там ни было, но я устала.

Сутки длилось их безмятежное счастье, а в субботу около полудня она взяла телефон, говоря, что отключила его, чтобы им никто не мешал, и, вызвав такси, заказала привезти на дом кое-какие продукты. Продукты привезли, но вновь отключить телефон она забыла, и вечером их потревожил звонок её мобильника. Взяв его, Светлана включила громкоговоритель, поэтому Виктор оказался свидетелем её разговора с мужем, спрашивавшим, почему она не отвечает на его звонки.

— Зачем я должна повторять, что ушла от тебя? — отвечала она, а Виктор подумал, что его пугает её жёсткий тон.

— Ты уже уходила однажды, и это не помешало тебе вновь вернуться, — доносилось из трубки.

— Теперь всё иначе: я люблю другого.

— Ты шутишь?! Ведь у нас дочь, и я люблю тебя!

— Ты сам знаешь, что дочь тебе не очень нужна, и сейчас ей лучше у деда с бабкой — это ты тоже знаешь. А любя меня, ты иногда мог заводить себе других женщин.

— Но любил я только тебя, — умолял голос из телефона.

— Всё! — категорично отвечала она. — Нам не о чем больше говорить.

— Кто он, твой любовник? — спросил голос в трубке, и вопрос прозвучал уже твёрдо.

— Он — не любовник, он — мой муж.

— Твой муж — я, а он, очевидно, не знает, во что вляпался!

— Ты никак угрожаешь? — насмешливо спросила она. — Учти, что при том открытии, какое я недавно сделала в отношении тебя, у тебя нет ни малейших шансов навредить нам. И не звони мне больше! Ты уже давно знаешь, что я не люблю тебя.

Она положила трубку, несколько расстроенная, и Виктор спросил её об этом.

— Как я могла забыть отключить телефон?! — сожалела она. — Этот звонок сегодня совсем некстати.

— Расскажи мне о нём, о том, как вы жили? — спросил Виктор.

— Да, да, конечно. Нам пора всё узнать друг о друге. Пойдём, попьём кофе? — предложила она.

Они прошли на кухню, где уже за столом он слушал её рассказ.

— Я училась на последнем курсе института, когда друзья познакомили меня с Павлом. Нравы студентов в институте были достаточно вольные, но я была белой вороной, что называется, поскольку родители держали меня в строгости, воспитав во мне соответствующий характер. Павел учился тоже последний год на геофизическом факультете. Он был заметным парнем, и скоро мне показалось, что люблю его. Позднее я понимала, что это не было любовью; хотя влюблённость всё же была, но после рождения дочери я была к нему уже почти равнодушна. Мне кажется, и он не любил меня, а я нужна была ему из-за моего отца, работавшего в министерстве геологии.

Подруги говорили, что он бабник, но я не обращала на это внимания. Мы расписались ещё до окончания института, поскольку он торопил, как я потом узнала, из желания остаться работать в Москве, однако мой отец не захотел ничего сделать для этого, и Павла направили по распределению сюда, на Север. Так мы оказались здесь. Потом родилась дочь, и я больше года сидела с ней дома, не работая.

Она рассказывала, как была рада рождению дочери, как отец с матерью часто навещали их, как души не чаяли во внучке, как впервые она узнала, что муж изменяет ей, решив вначале, что уйдёт от него, но смирилась, боясь оставить ребёнка без отца.

Потом подобное повторялось неоднократно, но она уже не обращала на это внимания, и лишь после того случая на площади она на неделю ушла с дочерью из дома при очередной измене мужа, а вернулась, когда узнала, что Виктор женат на Вере. С началом перестройки они с мужем уже подумывали о том, чтобы переехать в Москву, к родителям, но вскоре Павла назначили заместителем главы администрации — очевидно, сказалось-таки заметное положение тестя. Он уже не заговаривал о переезде, а позднее, после её встречи с Виктором в книжном магазине, и она не думала об этом, хотя дочь намеревалась всё же отправить к деду с бабкой.

— Они очень просили меня, говоря, что уже старые, что им одиноко, что устроят её учится в специализированную школу, мотивируя тем, что ей скоро придётся определяться с институтом. Я ещё раздумывала, но после того как пришла домой ночью, тогда, когда привезли из области тот аппарат, и Павел раскричался на меня, говоря, что я готова наплевать на семью из-за какого-то бандита, утром забрала дочку и отвезла на самолёте в Москву. Он, впрочем, не расстроился. Я всегда знала, что он эгоист, что всё в жизни должно служить только ему, его трём основным инстинктам. У него и девиз соответствующий: эго, наглость и связи.

Она замолчала, молчал и Виктор, поняв теперь, почему после подключения аппарата её не было так долго.

— Ты ничего не рассказала о своей работе.

— Да, конечно!.. Работа и дочь — вот чем я жила эти годы. Меня ценят, у меня репутация хорошего хирурга не только в районе, но и в области, и я довольна этим, — ответила она просто. — А сейчас у меня есть ты, и жизнь стала другой, и я стала другой: я стала счастливой.

Она поцеловала его благодарно, а затем попросила:

— А теперь ты расскажи, как жил без меня?

Он молчал, не зная, с чего начать, но в конце концов собрался с мыслями и рассказал о себе с того момента, как предал Юлию, а потом оказался здесь, на севере, и женился на Вере. Светлана слушала его внимательно, не перебивая, ни о чём не переспрашивая, а когда он кончил говорить, некоторое время сидела, задумавшись, и было видно, что она чем-то расстроена. Виктор уже хотел спросить о причине этого, но она опередила его:

— Очень жаль бедную девочку, что погибла из-за тебя; ты любил её, но всё-таки любил и Веру, раз поседел, переживая ваши разлады?

— Всё не совсем так, как ты думаешь, — отвечал он. — Я не сказал тебе, что болен с детства, что болезнь эта… В общем, что-то с психикой.

И он рассказал ей о своих невольных экскурсиях в прошлое, в чужие прошедшие жизни, но с абсолютным восприятием этих жизней своими собственными, без всякой отстранённости, без ощущения взгляда на них со стороны.

— Может быть, это просто сны? — спросила она озабоченно.

— Я даже вначале так не думал. В тех видениях всё абсолютно реально, задействованы все пять органов чувств, а тело хранит память о событиях, даже о простых прикосновениях. Причем всё происходит так, как словно бы что-то щёлкнет в сознании — и в памяти появятся дни, месяцы, годы чужой, но моей, именно моей жизни. Кто видел сон, который бы рассказывал о ежедневных событиях в течение месяца, а тем более нескольких лет?

— Ты не пробовал лечиться?

— В детстве меня попытались лечить, но я сумел отказаться, а позднее уже сознательно не хотел.

— Почему?

Он ответил, смеясь:

— Я заботился о своём гормональном здоровье.

Она шутливо ласково дёрнула его за прядь волос:

— Да уж, этого здоровья у тебя — хоть отбавляй! — потом, взъерошив его волосы, сказала: — Бедный мой! Вот почему ты седой.

Их явно не хотели оставлять в покое: чуть позднее на мобильник Виктора позвонил Колычев, спрашивая, где он находится.

— А в чём дело? — поинтересовался он.

— В больнице тебя нет, дома — тоже; я уже не знаю, что и думать.

— Ты что, был в больнице?

— Мне сказали: тебя выписали. Почему ты не позвонил?

— Во-первых, я не ждал тебя ни вчера, ни сегодня — мы не договаривались, а во-вторых, у меня важные дела, и я не мог ничего отложить.

— Надо поговорить, — настаивал Колычев. — У меня есть кое-какие интересные сведения — тебе понравится.

— Хорошо. Я подъеду в понедельник, тогда и поговорим.

— А что не завтра? — недоумевал Женя.

— Мне сейчас нет дела ни до чего, поверь. Так что потерпи.

— Хорошо! Жду в понедельник.

— Кто звонил? — тревожно спросила Светлана.

— Старый друг, — отвечал Виктор. — У него какие-то новости.

— Как только нам стал никто не нужен, мы стали нужны всем, — с сожалением проговорила она. — Но больше всего я боюсь, что позвонит Вера. Не могу отделаться от ощущения, что виновата перед ней.

— Ты ни в чём не виновата, как не виновата в том, что я полюбил тебя. Я бы, несомненно, ушёл от неё, полюби я кого-то другого.

— Ты бы не посмел этого сделать! — с шутливой угрозой сказала Светлана.

— Как ни странно, но ты почти права, — отвечал Виктор, понимая, что ему выпал редкий в его возрасте шанс любви с первого взгляда.

На другой день утром она говорила:

— Мне немного стыдно, что я такая ненасытная, но у меня есть оправдание: ты ещё ненасытнее. Никуда не хочу выходить из квартиры эти десять дней и молю Бога, чтобы он дал мне эту возможность.

Со временем стало ясно, что надежды на эту возможность не оправдаются. Днём ей снова позвонил муж, но она игнорировала его вызов, а чуть позднее — дочь и родители из Москвы, и Виктор вышел из комнаты, чтобы не мешать её разговору.

Позднее, попеняв на его уход, Светлана рассказывала, что у дочери хорошее настроение, что она очень довольна, оказавшись у деда с бабкой, что готовится к школьным занятиям, что рада зачислению в школу с математическим уклоном. А отец с матерью Светланы довольны больше всего, не нарадуясь присутствию внучки. Матери Светлана призналась, что полюбила Виктора, и на это признание та встревожилась было, но вскоре успокоилась, узнав, что дочь очень счастлива, и сказав, что, видимо, она заслужила это счастье. Ещё позднее позвонила Вера и сообщила, что сегодня выезжает домой поездом, а расстроенная Светлана решила, что постарается не думать о ней три дня до её приезда. Занимаясь его лечением, она делала ему какие-то уколы, массажи и в понедельник утром отправила на процедуры, в эффективности которых Виктор сомневался, но не посмел отказать ей. Пройдя эти процедуры, он созвонился с Колычевым и на своей машине приехал к нему в мастерскую, где они договорились встретиться.

Колычев был один и встретил его всё тем же вопросом:

— Где ты пропадаешь?

— Да влюбился я, по-настоящему влюбился, — прямо ответил Виктор, чтобы прекратить расспросы.

— Вот тебе и раз! — растерялся Женя. — И что же дальше?

— А я знаю?! Только я без неё уже не смогу.

— Час от часу не легче! Кто она?

— Неважно… Потом узнаешь… Давай о деле, а то мне некогда.

— Ну хрен с тобой! Слушай! Я тебе уже говорил, что у Николая Петровича есть связи с выходом на местное отделение милиции. Вот… В общем, этими делами, рэкетирскими, заправляет один из начальников отделов. Там и другие ещё с этим связаны, но главный — он, хотя над ним есть кто-то в городской администрации, но пока мы не знаем — кто. А в субботу на мой телефон, что я даю для рекламы в газете, позвонил какой-то человек и сказал, что знает кто напал на тебя, и обещал позвонить позднее и назвать имена и адреса этих людей, если нас это заинтересует.

— Вот как?! Что ж, это интересно. Когда он позвонит? — заинтересовался Виктор.

— Пока не звонил, но жду вот. Только боюсь — вдруг подстава.

— Ты просто спроси — какой ему от этого интерес, а мы посмотрим.

— Хорошо, подождём.

— Потом позвонишь мне — я решу, что делать.

— Мы решим! — возразил Евгений.

— Там видно будет, — уклончиво отвечал Виктор и, попрощавшись, сел в машину, чтобы вернуться к Светлане.

В среду приезжала Вера, Виктор должен был встречать её с поезда. Светлана нервничала с утра, и это её нервное напряжение всё усиливалось до момента отъезда Виктора на вокзал. Он, успокоив её как смог, пообещал поскорее вернуться и, сев в машину, через пятнадцать минут был на месте.

Вера вышла из вагона, радостно улыбаясь; Виктор поцеловал её в щёку, взял дорожные сумки, и они направились к машине. По дороге домой она рассказывала о детях, об общежитии, где они поселились, о погибшей девочке и её матери, о том, как Вере было трудно расстаться с детьми, и только когда они вошли в квартиру и Вера несколько освоилась дома, он сказал ей, что полюбил другую, что не может жить без неё и что уже неделю живёт с ней. Жена спокойно восприняла новость, без крика, без истерики, лишь сказала:

— Я всегда знала, что так случится. Мне ещё повезло, что это произошло не скоро.

Помолчав, она спросила:

— Кто она?

Виктор ответил.

— Я как чувствовала, что вы созданы друг для друга, и всегда опасалась, что вы встретитесь в поликлинике. Не убереглась… — она снова помолчала.

— Ну что же, не жалей меня! Я уеду к своей тётке в Балашиху, поближе к детям.

Сейчас они мне нужнее, чем ты. Тем более что тётка ждёт меня.

Она взяла его за руки, прижалась к груди.

— Спасибо тебе за всё: за детей, за те годы, что прожили вместе, за счастье, какое у нас всё-таки было! Помни, что я люблю тебя! Прощай!

Вера поцеловала его в щёку, он обнял её, поцеловал в лоб и вышел. Несмотря ни на что, на душе было тяжело, но, подъезжая к дому Светланы, он уже успел успокоиться, а войдя в квартиру, где она с заплаканными глазами встречала его, взял её на руки, и она прильнула к нему, благодарно положив голову ему на плечо.

Не успела кончиться их счастливая неделя, как в четверг к полудню ему позвонила Вера и с тревогой сказала, что принесли телеграмму — умерла его мать. Сколь бы часто он не думал о том, что такое должно случиться, но был ошарашен новостью и первое время не мог сообразить, что должен делать, пока расстроенная, но успокаивавшая его Светлана не позвонила в агентство Аэрофлота, намереваясь заказать билеты на самолёт.

— Я поеду с тобой, — заявила она.

— Не надо, прошу тебя, — отвечал Виктор. — Тебе на днях на работу, и тебя просто не поймут, если ты уедешь.

— Но тебе будет плохо без меня!

— Что поделаешь, мы все должны пройти через это.

— А Вера поедет?

— Нет! Я не хочу, чтобы она ехала. Да ей сейчас и не до этого.

Он съездил на работу, взял недельный отпуск с расчётом того, что кончился больничный, а затем купил билет на самолёт до Екатеринбурга, где нужно было делать пересадку на поезд, чтобы потом ещё ночь ехать на нём. Намереваясь собрать кое-что в дорогу, вернулся в квартиру Светланы.

Перед отъездом позвонил Колычев, сообщивший, что был звонок от того неизвестного доброжелателя, и передал кое-какую информацию о нападавших на Виктора людях. Раздосадованному Виктору ничего не оставалось, как сказать Евгению о смерти матери и своём отъезде.

— Единственное, о чём прошу вас: ничего не предпринимайте до моего возвращения.

— Кто звонил? — спросила Светлана, и в голосе её чувствовалась явная обеспокоенность.

— Друг старый, — отвечал он. — У нас есть дела.

— Какие? — прозвучало требовательно.

— Хорошие, — отвечал твёрдо Виктор. — Успокойся, ты должна мне верить.

Он обнял её, поцеловал и, подняв небольшую дорожную сумку, открыл дверь.

— Никогда не верила в Бога, но сейчас хочу сказать тебе: с Богом! Я люблю тебя, родной мой!

Он благодарно посмотрел на неё и вышел — такси дожидалось у подъезда.

Ему удалось добраться до родного дома часам к десяти следующего дня.

Встреченный Лидой, молча обнявшей его, он вошёл в избу, где в передней на узкой кровати, омытая и прибранная, маленькая и сухонькая, лежала мать, спокойно и умиротворённо.

— Мамка моя! — зарыдал Виктор, упав на колени около кровати и уронив голову на её край, словно боясь прикосновением разбудить уснувшую мать.

Прошло немало времени, пока он, потревоженный вошедшими людьми, вынужден был подняться на ноги, уже несколько успокоившись и выплакав скопившиеся слёзы.

Поздоровавшись с ними, он обнял старшую сестру, тихо сказавшую, как неизбежное:

— Ну вот, теперь наша очередь, — и Виктор вдруг почувствовал, как стало холоднее с уходом матери и как ближе стали остальные родные.

За заботами, связанными с приготовлением к похоронам, прошёл день, и вечером, почти ночью, после долгого сидения около постели покойной он заснул в той же комнате на раскладушке в двух метрах от ног матери. На другой день мать, уложенную в гроб, стоящий у стены на двух табуретках там, где до этого стояла её кровать, собрались провожать жители деревни, свободные от работы, среди которых кроме родни были в основном пожилые женщины и мужчины — пенсионеры. Виктор со своими сёстрами и братом стояли в головах гроба, и он, угнетаемый скорбным молчанием окружавших покойную, до боли сжимал скулы, с трудом сдерживая слёзы, боясь разреветься в голос от невыносимого напряжения. Ни его сёстры, ни брат не издали ни одного всхлипа, ни одного стона, и это было заметно остальным присутствующим, потому что некоторое время спустя из толпы подошла пожилая женщина и тихо сказала, чтобы они поплакали, не сдерживая себя, говоря, что так им будет легче. Гроб с телом матери вынесли из дома, поставили в кузов грузовика, а остальные провожавшие разместились в автобусе, с тем чтобы доехать до кладбища, расположенного рядом с районным центром, в десяти километрах. Погода была сухая и довольно тёплая для начала сентября, и пыльная неблизкая дорога утомила провожавших, но когда траурная процессия проезжала мимо кладбища к церкви, расположенной с ним рядом, одна из женщин, находившихся в автобусе, пожилая уже старая дева, неказистая и неприметная на вид, очевидно, такая же и в молодости, вряд ли видевшая в жизни мужскую ласку, вдруг встрепенулась и, бросившись к окну автобуса, запричитала, показывая на участок за кладбищенским забором рядом с входными воротами: «Вот они, все здесь лежат! Милые мои, милые!» — и Виктор подумал, насколько велика та сила, что связывает каждого человека с родными, близкими, любимыми в этой жизни, даже если они остаются всего лишь в его памяти, сила, связывающая человека со всеми окружающими его людьми.

Прошло отпевание, и мать похоронили рядом с могилами её матери и сестёр, умерших прежде; провожавшие помянули покойную рядом с могилой, и, покидая кладбище, Лида сказала:

— Оставайся с Богом, мама!

Вечером, после прошедших поминок, на которых присутствовали все взрослые жители деревни, Виктор сидел один на взгорке перед спуском к реке, пил, желая облегчения, но чувствовал, что не пьянеет, и думал о том, что человек находит в этой жизни и что теряет, и в этих обретениях и этих потерях и заключается тот самый рай и тот самый ад.

Он вернулся в свой город в среду на следующей неделе, не став дожидаться девятого дня после смерти матери и, прилетев около полудня, поехал на свою квартиру, понимая, что Светлана на работе и у неё вряд ли есть время встретиться с ним. В квартире было пусто; Вера уехала, оставив записку, лежавшую на кухонном столе, где она писала, что уезжает, сожалея о смерти матери, о невозможности присутствовать на похоронах, поскольку ей будет вдвойне тяжелее рядом с ним в эти дни; писала, что любит его, что просит хоть иногда звонить ей, поскольку сама не может звонить ему.

Перекусив с дороги, он выехал в город и зашёл в центральное отделение почты, где не был уже около месяца и где его дожидалось письмо от Инны, в котором она сообщала, что выходит замуж, что не может больше ждать неизвестно чего, однако всё так же любит его и бросит всё, если он позовёт её. Прочитав письмо, Виктор с облегчением подумал, что желает ей счастья, благодарный за её участие в своей судьбе, и уже с хорошим настроением позвонил Колычеву, но его звонок остался без ответа. Решив было поехать нему домой, он подумал о том, что уже время обеденного перерыва и Светлана может оказаться дома, поэтому оставил первоначальную затею, направившись к дому любимой. Однако в квартире её тоже не было, и он наконец-то решился позвонить ей.

— Родной мой! Слава богу, ты приехал! — взволнованно отвечала она. — Я так соскучилась! Приезжай, пожалуйста, сюда, в поликлинику. Сама я не могу приехать домой — у меня скоро операция.

Пообещав поторопиться, он тут же выехал, чтобы через десять минут быть у дверей её кабинета. Постучав, услышал ответ: «Войдите!» — и открыл дверь, чтобы тут же закрыть её, сказав: «Простите!» Для него неожиданным было, что кроме Светланы в кабинете оказалось ещё четыре женщины, незнакомых ему, очевидно, занятых каким-то важным делом, и он уже повернулся, намереваясь отойти, как дверь снова отворилась и торопливо вышедшая Светлана повисла у него на шее прямо перед раскрытой дверью. Целуя её, он не сразу обратил внимание на это обстоятельство, восхищённый встречей с любимой, и лишь потом заметил неподдельный к ним интерес присутствовавших в кабинете женщин.

— Света! — тихо сказал он, взглядом показывая в глубь комнаты.

— Ах да! — воскликнула она и, взяв его за руку, повела в кабинет.

— Вот, познакомьтесь — мой муж. Его зовут Виктор, — радостно сообщила она присутствующим. — Он был в отъезде.

Растерянный от её решительности Виктор смущённо поздоровался, и было видно, что сослуживцы Светланы тоже смущены, а она, не обращая на это ни малейшего внимания, продолжала:

— В общем, мы обсудили с вами все детали, поэтому через полчаса встретимся в операционной.

Лишь только они остались наедине, она снова обняла его, осыпая поцелуями.

— Почему ты не звонил мне?!

— Милая, там пока нет мобильной связи, а с дороги я не решался звонить, поскольку ты на работе. Тем более ты видишь, как всё вышло.

— А как вышло? — насторожилась она.

— Твои сослуживцы явно растерялись.

Она весело засмеялась.

— Это наша бригада, мы будем делать сейчас операцию, но я не думаю, что они растеряны.

— Они смущены — это видно. Ты не боишься, что это повредит твоей репутации?

— Моей репутации?! — она снова засмеялась. — Родной мой, моя репутация станет только лучше! Нуда ладно! Мне надо идти. Теперь жди меня до вечера, а завтра я опять свободна — возьму отгулы. Я ведь вышла на работу после твоего отъезда, в пятницу. Да, забыла тебе сказать, звонил Михаил, просил, чтобы ты позвонил ему, как приедешь. Ему что-то надо тебе передать.

Она взяла листок бумаги со стола — то был номер телефона, сказала:

— До вечера, родной мой!

Виктор вышел из поликлиники и, уже сидя в машине, позвонил по номеру, данному Светланой.

— С кем я говорю? — спросил в ответ Михаил.

Он назвал себя, сославшись на просьбу Светланы позвонить ему.

— Значит, ты вернулся? Нам надо встретиться. Есть разговор.

— Когда? — поинтересовался Виктор.

— Лучше прямо сейчас, пока у меня есть время.

— Хорошо. Говори — где.

Они договорились, и через пять минут Виктор был уже на месте, где снова позвонил, а выйдя из машины, увидел Михаила, сидящего на скамье у входа в торговый павильон. Он сел рядом, поздоровался.

— Ты знаешь уже, что убили Колычева?

— Что? Что ты говоришь?! — воскликнул Виктор, почувствовав, как внутри всё словно рухнуло куда-то в бездну.

— Спокойно! — твёрдым голосом отвечал Михаил. — Держи себя в руках. Нас могут увидеть вместе, а мне это совсем ни к чему.

— Когда? — спросил Виктор уже ровным голосом, отдышавшись.

— В прошлую субботу. Его уже похоронили. Вчера.

Виктор понял теперь, почему не мог дозвониться до Евгения.

— Кто? — теперь уже просто, спокойно спрашивал он.

— Те же люди, что напали на тебя.

— Откуда ты знаешь?

— Тебе это интересно?

— Хорошо… Давай так: если ты знаешь что-нибудь о них и можешь мне сказать — говори.

— Вот это другой разговор. Они соберутся сегодня втроём на одной квартире.

Адрес дать? — поинтересовался Михаил.

— Когда?

— После восьми. Если точно — в восемь, но, учитывая погрешности…

— Посторонние будут?

— Нет. У них что-то типа совещания.

— Какая квартира?

— Квартира двухкомнатная.

— Сильно сторожатся?

— Я не думаю — конкурентов у них нет.

— Что мне сказать, чтобы они открыли дверь? — спрашивал уверенно Виктор.

— Скажешь: от майора Воронова.

— Они вооружены?

— Скорее всего…

— Есть у тебя возможность достать мне оружие и двое наручников?

Михаил молчал, раздумывая, и Виктор сказал, что не собирается настаивать на просьбе:

— Скажи просто — нет! Мне этого достаточно.

— Хорошо! — отвечал тот. — Я достану, что ты просил. Будь здесь к пяти часам.

Михаил уехал, оставив Виктора горько сожалеть о трагедии, случившейся с Евгением. Хотя он и понимал, что стечение обстоятельств, помешавшее ему вмешаться в события, не зависело от него, но от этого не было легче, и очевидно теперь, что решение проблемы надо было искать гораздо раньше, но тогда в его мыслях была только Светлана. Нужно было навестить Аню, жену Евгения, но он не мог этого сделать: была цель и, пока эта цель не была достигнута, ему нельзя было предпринять что-либо, не согласованное с ней. Коротая время, Виктор съездил к себе на квартиру, где приготовил кое-что к вечерним событиям, а Михаил приехал, как и обещал, к пяти часам, передав Виктору свёрток, тщательно упакованный, и блокнотный листок с адресом явочной квартиры рэкетиров с их полными именами. И Виктор, благодарно пожав ему руку, сел в машину, с тем чтобы вернуться в квартиру Светланы, появившейся после шести часов вечера; а он, приготовивший ужин, вышел встречать её с полотенцем в руке и с порога попал в любимые объятия, чтобы потом, выронив полотенце, отнести её в спальню.

Она лежала головой на его плече и тихо говорила:

— Я так счастлива сейчас, так же, как неделю назад, но у меня такое ощущение, словно я позволяю себе лишнего в этом счастье, когда у тебя такое горе, и — я вижу — оно тебя тревожит.

Виктор погладил её по голове, поцеловал в висок.

— Тебе надо поесть, ты голодна.

— Можно, я полежу ещё немножко? Мне так хорошо и так спокойно!

Она заснула почти сразу после этих слов. А Виктор думал о том, как она устала после операции, и лежал неподвижно, боясь потревожить её сон. Время подходило к половине восьмого, когда он, осторожно освободившись, встал, оделся и вдруг вздрогнул, вынужденный оглянуться на постель, где она уже сидела, словно и не спала вовсе.

— Ты куда?! — спросила тревожно, и эта тревога защемила ему сердце.

— Я ненадолго. У меня есть одно дело.

— Какое дело среди ночи?! Родной мой, не ходи никуда!

— Я не могу, прости. Завтра всё тебе расскажу. Мне надо идти!

Она встала, накинула халат, сказала покорно:

— Обещай мне, что всё будет хорошо!

— Обещаю!

Поцеловав её, он вышел, обратив внимание на её поникший вид и безвольно опущенные руки, и это поразило его так, что больно заныло сердце. Сев в свою машину, Виктор вскоре был уже по адресу, данному ему Михаилом. Войдя в подъезд и отыскав нужную квартиру, он нажал на кнопку звонка, чтобы вслед за тем услышать шаги за дверью и поднять целлофановый пакет с пивными и водочными бутылками, закрывая им лицо, стараясь не быть узнанным через дверной глазок.

— Кто там? — услышал он голос за дверью.

— От майора Воронова! — с нарочитым гонором отвечал он.

Послышались щелчки открываемого дверного замка, и дверь распахнулась. Виктор стремительно шагнул внутрь и ткнул ствол пистолета снизу в подбородок человека, открывавшего ему дверь, а захлопнув её, быстро перехватил пистолет и ударил его рукоятью по голове встречавшего, ноги которого тут же подкосились и он по стене сполз на пол, поддерживаемый Виктором. Не теряя времени, он прошёл в комнату, откуда относились голоса и смех рэкетиров, и застал их за пивным застольем, застывшими от неожиданности с бутылками пива в руках.

— Руки на стол! — скомандовал он, видя, что они уже оправляются от стресса, а вслед за этим приблизился с поднятым пистолетом и вновь ударил одного из них таким же образом, как и открывавшего дверь. Подняв на ноги третьего рэкетира, он обыскал его, забрав пистолет, мобильник и, вытряхнув содержимое его карманов на пол, а затем пристегнул наручниками к батарее отопления и заклеил ему рот скотчем, что принёс с собой. Спеша обезвредить находившихся в обмороке, он волоком притащил рэкетира, оставшегося в коридоре, и, обыскав обоих, так же пристегнул к батарее одними наручниками. Затем осмотрел квартиру и, убедившись, что в ней больше никого нет, запер дверь и прошёл к пленникам. Достав видеокамеру, Виктор включил её на видеозапись и снял лица всех троих, затем, наставив пистолет между глаз третьего рэкетира, убрал скотч, которым был заклеен его рот, и спросил:

— Кто из вас убил Колычева?

Не дождавшись ответа, он принёс из соседней комнаты обрезок трубы, выбрав его из прочих бандитских принадлежностей, и вернулся к рэкетиру.

— Вы чуть не убили меня, и я начну с того, что переломаю тебе ноги, которыми ты меня пинал, а затем пристрелю, так же как вы застрелили Колычева. Ты понимаешь, что если я здесь, то просто так дело для вас не закончится? Поэтому спрашиваю, и если ты мне будешь отвечать, то, возможно, для тебя всё обойдётся благополучно. Итак, говори: кто приказал убить Колычева?

Было видно, что бандит, не готовый к такому развитию событий, был явно напуган, и после того как Виктор, угрожая, взмахнул обрезком трубы, торопливо сказал:

— Это Патрон! Это Патрон приказал!

— Кто такой Патрон?

— Не знаю. Он работает в администрации.

— Как звать? Адрес?!

— Как звать — не знаю, адрес — знаю. Я был там посыльным один раз, — и он назвал адрес, который Виктор повторил про себя, стараясь запомнить наверняка.

— Почему это сделал именно Патрон, а не Воронов?

— Не знаю, нам не говорили.

— Кому помешала мастерская Колычева?

— Это всё дела Воронова и Патрона.

— Кто приказал избить меня?

— Воронов. Это всё они.

— Звание и полное имя Воронова?

Тот ответил, а Виктор, выяснив, как убили Евгения, выключил видеозапись, понимая, что больше ничего интересного для себя уже не услышит, и, принеся воды, облил ею тех, бывших без сознания; а когда они пришли в себя и поняли происходящее, сказал:

— Ваши имена и всё остальное мне известно. Я не обещаю, что ваша деятельность останется без последствий, но лично у меня свои претензии за сломанные рёбра и пробитое лёгкое, а заодно и за Колычева.

— Жаль, что мы не кокнули тебя тогда у дома. Но ты ещё пожалеешь о том, что сегодня сделал, — говорил один из очнувшихся бандитов, вытирая лицо свободной рукой и отплёвываясь.

— Жалеть сейчас о чём-то — ваша участь, поскольку, сбившись в волчью стаю, вы должны были помнить, что на каждую стаю найдётся охотник, и охотник сейчас я, а вы должны молиться, чтоб — дай бог! — я не выстрелил. Поэтому не обессудьте, и он взял в руки обрезок водопроводной трубы.

Закончив экзекуцию и сложив отобранное у бандитов оружие, мобильники и ключи от наручников на стол, предупредил:

— Советую терпеть до утра.

Забрав двое наручников из запасов в соседней комнате, Виктор вышел, запер квартиру и, прихватив пакет, оставленный им у двери, сел за руль, уже зная точно, куда поедет. Припарковав машину несколько в стороне от указанного рэкетиром места, Виктор вышел из неё, прихватив пластиковый пакет, наполовину опорожнив его, и положил туда пистолет, ещё не зная, как будут развиваться события. Найдя нужную ему квартиру, он позвонил у двери, но никто не отозвался, не слышно было даже шагов за ней. Повременив немного, решил подняться на лестничную площадку этажом выше и какое-то время подождать там. Прошло около часа ожидания, он начал уже уставать от вынужденного бездействия, но понимал, что должен использовать сегодняшний шанс, который, возможно, уже не повторится. Вдруг услышал шум внизу, на входе в подъезд, и шаги по лестнице, стихшие на площадке этажом ниже, где была нужная ему квартира. Вынув из пакета бутылку с пивом, Виктор откупорил её и, притворившись пьяным, бормоча что-то про себя, начал спускаться вниз по лестнице. Видный мужчина, примерно его возраста, доставал ключи из кармана кожаного пальто, а завидев его, потянулся рукой за пазуху. С пьяной ухмылкой на лице Виктор, прихлёбывая из бутылки, привязчиво сказал:

— А-а-а, мужик!.. Мужик, давай выпьем! А?! Мужик?!

Очевидно, решив, что ему незачем беспокоиться, солидный мужчина строго сказал:

— Так!.. Быстро проваливай, пока я не сдал тебя в «ментовское стойло»!

Сделав испуганный вид и даже несколько шарахнувшись в сторону, Виктор пробормотал:

— Всё, всё, всё! Ухожу, ухожу! — и положил бутылку в пакет, чтобы вынуть оттуда пистолет и приставить его ствол к животу солидного.

— Тихо! — скомандовал он твёрдо. — Руку из кармана!

Тот вынул руку из-за пазухи, а Виктор, достав оружие из внутреннего кармана его пальто, положил в свой карман.

— Не вздумай кричать: у меня не будет выбора, и я пристрелю тебя прямо здесь, а у тебя — надежды, что, возможно, всё обойдётся. Теперь — открывай дверь!

Он приставил пистолет к его позвоночнику, достаточно ощутимо придавив его, чтобы противник чувствовал серьёзность ситуации, а когда тот открыл дверь, забрал у него ключи и, войдя в прихожую, приказал включить свет, уже разглядев выключатель при свете лампы на лестничной площадке; затем закрыл дверь. Приказав солидному пройти в комнату, Виктор сам включил там свет, поставив пленного около стены, обыскал его, а не найдя больше оружия, забрал у него мобильный телефон, бросив его в дальний угол дивана, затем, всё так же держа мужчину около стены с поднятыми руками, поставил одно из кресел, находившихся около журнального столика рядом с ним, приказав тому сесть, а сам устроился на диване, примыкавшем к входной двери в комнату.

— Кто вы такой и что вам надо? — спросил солидный. — Вы не понимаете, в какое дерьмо влезли?!

— Это ты не понимаешь, куда ты сейчас попал, Патрон! — Виктор держал на колене направленный на того пистолет. — За что ты приказываешь убивать людей?

— Ах, вот в чём дело?! А я-то думал! — усмехаясь, протянул Патрон. — Если дело и впрямь только в этом, то вы мне не противник. Я никого не убивал, а доказать, что приказывал убивать, вы не сможете.

— А я и не собираюсь это никому доказывать, для меня достаточно того, что я это знаю.

— И что вы хотите сделать? Да вы знаете, кто я такой?!

— По виду — ты человек, другое дело — какой. Вот я и хочу спросить с человека, посчитавшего себя вправе отнять жизнь у другого человека.

— Спросить?! Как? — улыбался насмешливо человек в кожаном пальто. — Вы хотите, чтобы я рассказал, как можно решиться на это?

— Отнюдь… Я предполагаю спросить с тебя по древнему закону: смерть за смерть, поскольку, убив другого, невинного, ты тем самым безусловно признал, что в отношении тебя самого правомерно подобное же действие. По закону равенства.

— Нет такого закона! Есть толпа, стадо, рабочий скот, быдло — назовите, как угодно, — а есть избранные, элита, чьё право — властвовать, и дано оно от рождения.

— Надо же, насколько живуча эта формула — право имеешь или тварь дрожащая, — усмехнулся Виктор.

— Вот вы упомянули древний закон: око — за око, зуб — за зуб. Однако позднее взгляды высказывались гораздо гуманнее. Вспомните Иисуса Христа: ударили по щеке — подставь другую. Или вот: богатому труднее попасть в рай, чем верблюду пройти через игольное ушко. Кто сейчас помнит об этом? Христианство было гонимо в первые века своего существования, пока избранные не поняли, что оно давало возможность для правовой реабилитации индивидуализма. Первобытные религии — варварские религии — допускали помимо рабовладельческих демократий и тоталитарную власть, но только тогда, когда господствующая религия имела сильное верховное божество.

Политеизм никогда не способствовал монархии, и лишь возникновение христианства, а в общем плане — монотеизма привело в итоге к монархическому общественному устройству. Христианство, проповедуя строгую иерархию в своей мифологии, единственный непререкаемый авторитет в своей основе, давало повод для реализации индивидуализма в человеческом обществе до абсолютного предела, что и привело к повсеместному становлению абсолютизма в государственном устройстве. Падение монархий, впрочем, не привело к исчезновению индивидуализма, и он остался главной чертой общественной жизни. Так что ваши попытки борьбы с ним просто бесполезны.

— И, как я понимаю, это значит: пусть живут и здравствуют убийцы, насильники, грабители, воры, взяточники и прочая, в том числе и ницшеанствующая, социальная мразь? Да у тебя, я вижу, целая философская система, не противно жить с такой мерзостью в душе? Нет лишь одного — порядочности, а человек непорядочный — это дерьмо. Однако нам пора расставаться.

Виктор взял свитер, висевший на спинке дивана, и начал заворачивать в него ствол пистолета, заметив, что в лице противника мелькнул страх.

— Что вы собираетесь делать? — торопливо сказал тот. — Учтите, вам не удастся уйти от ответственности! Возможно, сюда уже спешат мои люди: я должен был позвонить своему шофёру.

Заворачивая пистолет, чтобы заглушить звук выстрела, и вынужденный следить за пленником, Виктор не услышал, как открылась входная дверь в квартиру и в комнату вошла Светлана. Оглянувшись, он вздрогнул; оторопел и пленник, всё так же сидя в кресле.

— Света?! — воскликнул Виктор изумлённо.

— Ты?! — одновременно выдохнул пленник.

— Родной мой! — обратилась она к Виктору. — Зачем ты здесь?!

— Он убил Колычева, моего друга. Но как ты догадалась?.. — спросил было, но понял, что вопрос был неправильный и поправился: — Как я понимаю, это твой бывший муж?

— Я просто её муж, и не бывший, а настоящий, — отвечал пленник.

— Павел, ты уже не раз слышал, что я ушла от тебя, что люблю другого, что подала на развод. И просила тебя не приближаться ко мне, — говорила она, видя, что тот встал с кресла и направляется к ней. — А теперь, в дополнение к тем махинациям, к которым причастен, ты стал ещё и убийцей?!

— А ну-ка сесть! — твёрдо сказал Виктор, вытряхнув пистолет из свитера.

Тот нехотя вернулся в кресло.

— Пойдём отсюда, пожалуйста! — просила умоляюще Светлана. — Не пачкай себя этой кровью!.. Не оставляй меня сейчас, когда нам так хорошо!

— Так это ты — друг Колычева, это тебя чуть не убили наши ребята? — проговорил Павел. — Жаль, что не убили! — продолжал он, понимая, что ему уже ничего не грозит.

Светлана, вздрогнув, резко обернулась к нему.

— Вот как?! Значит, ты причастен к тому, что Виктор чуть не погиб?! Я уже предупреждала тебя, а теперь говорю окончательно: если ты не оставишь нас в покое, передам материалы о твоих махинациях, которые у меня есть, куда следует. Я уж не говорю, что их уже получил мой отец. Учти это!

— Так ты меня предаёшь?!

— Ты столько раз меня предавал, что мой уход от тебя даже не месть уже, а тем более не предательство.

— Пойдём, мой родной! — обращалась она к Виктору. — Он больше не сделает нам вреда.

Они благополучно вышли из дома, и он покорно следовал за любимой, которая вела его совсем не в ту сторону, куда ему было нужно; однако вскоре понял, куда они шли: за углом дома стояла машина Михаила.

— Поедем домой, — говорила она, намереваясь сесть.

— Зачем, Света?! — запротестовал Виктор. — Отпусти Михаила, у меня здесь своя машина.

— Ну хорошо, поедем на ней, — согласилась она и попрощалась с Михаилом, поблагодарив его за что-то.

Она отошла в сторону, а Виктор, протянув пакет Михаилу, сказал ему, дав знак молчать:

— Возьми, пожалуйста, мои вещи до завтра.

Попрощавшись, он взял под руку Светлану и повёл её к стоянке своей машины. Она молчала всю дорогу, а войдя в квартиру и раздевшись, упала в постель и безудержно разрыдалась, словно ребёнок, не говоря ни слова.

Виктор, не зная, что предпринять, лишь потерянно стоял около кровати, пока не решился, присев рядом, дотронуться до неё.

— Света, любимая, успокойся! — нежно гладил он её по голове. — Ну ударь меня, если хочешь, только не плачь!

Продолжая всхлипывать, она села на постели и, обняв, прильнула к нему.

— Как ты мог?! — говорила негромко. — Как ты мог бросить меня?! — Неужели ты не думал, что, идя к нему, ты уходишь от меня? Тебя бы посадили! А как же я?! Я уже не смогу жить без тебя!

Она снова заплакала, а Виктор подумал о том, насколько безвыходной была ситуация, в которой он оказался полчаса назад.

— Ну всё! — говорил он. — Прости! Прости меня! — хотя и сам толком не понимал — за что.

Наконец успокоившись и прижавшись к его груди, Светлана сказала:

— Если бы не Михаил, мы бы потеряли друг друга.

— Михаил?! — спросил он удивлённо.

— Тебя долго не было, и я решила позвонить ему. Он удивился тоже и обещал что-нибудь выяснить. Через минуту позвонил мне и сказал, что, очевидно, ты отправился к Павлу. Я очень испугалась, абсолютно не понимая почему, и попросила его приехать за мной. Но, оказывается, он был уже в машине около дома.

Светлана помолчала, потом продолжала:

— Мне пришла в голову мысль, что ты ревнуешь меня, но я тут же поняла, что это просто невозможно, зная, как мы любим друг друга. Михаил тоже не мог сказать мне ничего толкового.

— Павел всё же любит тебя, раз не оставляет в покое, — сказал Виктор спокойно.

— Мне это неприятно, ты знаешь. Он звонил мне, даже приходил на работу в поликлинику.

— Он не сможет обидеть тебя?

— Он не посмеет! — твёрдо сказала она. — Всего лишь однажды он поднял на меня руку, но я так посмотрела на него, что больше он не пытался сделать что-нибудь подобное.

— А что за махинации, о которых ты говорила?

Это аферы с бюджетными средствами, и я сняла несколько копий с документов, когда он стал угрожать нам.

— Сейчас все этим занимаются, вряд ли это опасно для него.

— Я не собираюсь их никому передавать, но могу отправить отцу — это будет гарантией нашей безопасности.

Обнимая её, Виктор прислонился виском к её виску, как это делал раньше со своими детьми, когда они были больны или им отчего-то было плохо, стараясь тем самым помочь унять боль, в крайнем случае уменьшить её. Он знал, что это помогало, больше того, чувствовал, что сам воспринимает эту боль, что она переходит к нему. Прижимаясь плотно своим виском к её голове, он искал точку контакта, и Светлана вдруг притихла и задышала ровно, словно успокаиваясь, а спустя некоторое время тихо засмеялась, сказав:

— А ты, оказывается, медиум. Мне и правда стало легче, но всё равно нам надо выпить — я изнервничалась.

Они встали, прошли к столу, и Виктор, посмотрев на приготовленный им ужин, понял, что она даже не притронулась к нему.

Нужно было навестить Аню, жену Колычева; он поехал к ней на другой день и застал её в траурном одеянии, но спокойную и, казалось, ничем не расстроенную, но из разговора с ней Виктор понял, как трудно даётся ей это спокойствие. Её дети были в школе, а упомянув о них, она сказала как о неизбежном и решённом, что девочкам придётся забыть о планах поступления в институт. Она говорила это таким тоном, что Виктор вспомнил притчу о завоевателях, обиравших жителей некоего города, вначале плакавших при повторной выплате дани, но в конце концов встретивших мучителей смехом и весельем, и выяснилось, что им уже нечего отдать в качестве дани, они готовы умереть голодной смертью. Постаравшись внушить ей какую-то надежду, он встретился с Николаем Петровичем, передав ему кассету с ночной видеозаписью и услышав в ответ, что теперь убийцам придётся ответить за смерть Евгения.

Прошло несколько дней, Николай Петрович вернул Виктору его кассету, сообщив, что в городе произведены аресты нескольких рэкетиров, а Светлана рассказала, что трое больных, находящихся в хирургическом отделении с различными травмами, взяты под стражу. А ещё через пару дней Виктор, возвращаясь с работы, заехал за Светланой, и, уже остановившись около дома, вдруг растерялся от неожиданности, когда Светлана, метнувшись со своего сиденья, закрыла его своим телом, а следом раздался хлопок выстрела; она же, вздрогнув, обмякла на его груди. С трудом поняв, что произошло, он вынес её из машины, стал на коленях на асфальте, держа её на руках, не в состоянии осмыслить до конца происшедшее. Подошли люди, кто-то вызвал «скорую помощь», а Виктор, не смея дышать, молил судьбу, чтобы Светлана очнулась. Она и очнулась вскоре; потянувшись рукой к его лицу, погладила его по щеке, как тогда в больнице, и произнесла тихо:

— В раю ли, в аду ли, в следующей ли жизни я буду ждать тебя.

С этими словами рука её упала и глаза закрылись.

Животным криком распирало грудь Виктора, потерявшего ощущение реальности, он уже не видел, как подъехала «скорая помощь», не слышал, как прозвучал ещё один выстрел и из кабины стоящего рядом внедорожника вывалился мёртвый Павел.