«Быть знаменитым некрасиво»?… Пожалуй, ты не прав, Борис! Людская слава часто лжива, Быть знаменитым – крупный риск. Пойти на риск и всем на диво, Как легендарный принц Парис, Самоубийственно красиво, А там пускай вся Троя вдрызг… Кто приговаривает к славе? К успеху? К зависти богов? Кто так безжалостно суров? Мы знать того, увы, не вправе… Кого судьба всю жизнь хранит, Не так уж часто знаменит…

Ваш крик души, Марина, мне понятен – «Почти что от сумы» кого не ввергнет в раж… И вот ответ на просьбу Вашу: – Нате! Верёвочку, без мыла – ведь война ж… Бывает, что Ваш стих предательски невнятен, Но лучше так, чем внятный холуяж. Но вот Вы в голосе, и Вас, Марина, хватит Не то что на сто лет – на вечность Божью аж! Когда в Елабуге свели Вы с жизнью счёты, Что мог я знать про Вас, в ту пору желторотый, Навзрыд готовый плакать от обид?… Сегодня же, о Вас немало зная, Молю Всевышнего, Марина – не святая, Простить Вам всё, включая суицид…

Я что-то до конца всё как-то не пойму, – Ну почему, скажите, почему В стране, излихораденной морокой, Столь низок интерес к поэзии высокой? Ну отчего, скажите, почему С ней обошлись, как с шавкою Муму? От чувств высоких очень мало прока? Зачем парить в наш век и столь высоко? Зато «виршуют» все кому не лень… Рифмованная эта дребедень Имеет общего с поэзией не боле, Чем пошлый магазинный манекен Со статуей, которую Роден Однажды изваял по Божьей воле.

Меня к Тебе приговорили… Пожизненный, похоже, срок… Тюремной камеры глазок, И до свободы, как до Чили… Меня к Тебе приговорили… А вот за что – мне невдомёк… И смотрит рок в дверной глазок Длиною в государство Чили… И как надсмотрщик немой, Склонилось время надо мной, Неспешно шаг свой отбивая… Приговорён, препровождён… Вершит суровый свой закон Старик-Сатурн, планета злая…

Меня к жене приговорили, Лет на полста, ужасный срок. И смотрит вертухай в глазок, Чтоб от неё не сбёг я в Чили… Меня к жене приговорили. Чтоб наказать во мне порок – Она тюрьма мне, мой острог, Мой Пиночет, но не из Чили. Я заключённый с бородой, Давно опущенный женой; Шестёрка я, семейный чирей; Я муж в законе, я козёл, Я пенис, я вагинобол! Мочить меня! Мочить в сортире!

Пошёл восьмой десяток… Видит Бог, Непросто было мне в моей юдоли, Но в ней я сделал всё, что только смог, Что было в силах, и немного боле. Двадцатый век трагичен был и плох, Он душегубствовал по злобной высшей воле, Как будто некий дьявол-скоморох Сидел в те дни на мировом престоле. Но был я волкодавом пощажён: Защитный знак – спасительный тригон – Как óберег в моей натальной карте… Защита есть, но близок эпилог… Один звонок, другой, ещё звонок… И вот Харон вершит извечный чартер…

Пошёл восьмой десяток… Видит Бог, Непросто было мне в моей юдоли, Но в ней я сделал всё, что только смог, Что было в силах, и немного боле. Двадцатый век трагичен был и плох, Он душегубствовал по злобной высшей воле, Как будто некий дьявол-скоморох Сидел в те дни на мировом престоле. Но злою силой был я пощажён – Закрытый, защитительный тригон Как óберег в моей натальной карте; В рулетке русской не был я сражён, Но близок день, когда старик-Харон Сонет-обол возьмёт с меня за чартер…

«Покинутый приют – весь в зарослях плюща. Тоскливо здесь. Хозяин всё забросил. Нет никого… И только каждый год Печальная сюда приходит осень…» Энкэй Хоси Крест покосился… Могила вся в бурьяне… И только осень В период листопада Скорбит над запустеньем…

Обогреватель В госпитальной палате Рябит тишину, Звуком своим негромким Душу мою бередя.

Ветер холодный Вместе с осенним дождём Вдруг налетели… Долог мой путь по степи, Горящий очаг далёк…