ПАЛОМНИК

Состоятельные флорентийские купцы, самолично сопровождавшие верхом свои груженные богатым товаром фургоны (ибо никогда нельзя было чувствовать себя в безопасности от кишащего повсюду обнаглевшего воровского отродья), не переставали дивиться непривычному оживлению, которое царило в тот день на дороге, соединявшей Пистойю с Флоренцией. Погожий февральский денек наконец-то выманил из своих домов тех, кто, кляня ненастье последних дней, откладывал Скрепя сердце неотложные дела, ждавшие в ближайшей деревне или в соседнем городе, и все они высыпали на дорогу, наполнив ее необычным шумом и многолюдьем. Кое-кто гарцевал на резвом коне, кто-то трусил на усталом, заезженном муле, однако большинство предпочитало двигаться пешком — по примеру первых апостолов.

Эти рыцари проселочных дорог шествовали с тем же достоинством и с той же набожностью, что и первые провозвестники христианского учения; их истовые молитвы и беззаботные песнопения служили как бы немым укором тем богатым купцам, которые, презрев слова Спасителя во время Нагорной проповеди, собирали «сокровища на земле, где моль и ржа истребляют их», стремясь, однако, передать накопленные богатства в наследство сыновьям и дать за дочерьми достойное приданое. Тем же нерадивым простакам, которые надеялись попасть в Царствие Небесное, уповая на одни только молитвы и песнопения, и предоставляли заботиться о хлебе насущном другим, не было никакого дела до трудов и забот, до риска и опасностей, подстерегающих торговое сословие!

В конце концов и недоумевающим купцам стало понятно, отчего это такая знакомая дорога выглядит намного оживленнее, чем обычно. Папа Бонифаций VIII провозгласил год от Рождества Христова 1300-й «священным». Во всех церквах духовенство извещало прихожан, что всякий, кто именно в этом году совершит паломничество в Рим и посетит пятнадцать дней кряду базилики Святого Петра и Святого Павла (для самих же римлян этот срок был увеличен вдвое), получит после предварительной исповеди полное отпущение грехов у святого отца. Поэтому многие и поспешили воспользоваться столь исключительной возможностью, ибо очередной святой год призван будет осчастливить человечество ровно через сто лет. Как раз в это время в Риме оказались несколько добрых приятелей родом из Флоренции. Вернувшись домой, они просто захлебывались от восторга, рассказывая землякам о великолепном зрелище, которое им довелось увидеть. Можно ли было забыть, как сам святой отец торжественными ударами молота вскрыл замурованные прежде святые врата собора Святого Петра и воодушевление, охватившее всех присутствующих, когда Папа в сопровождении высшего духовенства величаво прошествовал в храм под перезвон колоколов и звуки органа!

— Ловкие дельцы эти римляне! — откровенно признавались флорентийские торговцы, когда поблизости не было посторонних. Ведь для папской казны, да и для всего Рима, новоявленный «юбилейный год» сулит то же самое, что предрекли египетскому фараону увиденные им во сне семь тучных коров и столько же колосьев, гнущихся под тяжестью зерен.

Впрочем, не все паломники, оказавшиеся на дороге между Пистойей и Флоренцией, стремились в Рим. Один из них, с тоской поглядывающий на юг в надежде как можно скорее увидеть купол баптистерия Сан Джованни, спешил во Флоренцию. Во время долгих странствий по Испании, Южной Франции и Италии он нередко вспоминал о родном городе на Арно, о заждавшейся дома жене и теперь предвкушал новое свидание с издавна привычным тосканским пейзажем, с этим великолепным Божьим садом.

Утомившись от долгого пребывания под жарким весенним солнцем, странник снял с головы широкополую пилигримскую шляпу, откинул капюшон и полой своего коричневого одеяния утер пот с высокого лба. Длинный посох он прислонил к себе, потом поднес ко рту подвешенную к поясу выдолбленную тыкву, служившую походной флягой, и принялся медленно пить нагревшуюся на солнце ключевую воду.

— От души желаю насладиться хорошим вином! — услышал он у себя за спиной чей-то голос.

Паломник пропустил мимо ушей насмешливое пожелание и, лишь утолив жажду, вернув на прежнее место импровизированную флягу, опасаясь пролить хотя бы одну каплю ее содержимого, обернулся и увидел хорошо одетого приветливо улыбающегося молодого человека. Юноша вел под уздцы свою лошадь, прихрамывавшую на правую заднюю ногу.

— Когда хочется пить, друг мой, простая вода покажется самым изысканным вином!

— Вы правы, — ответил молодой человек, немного подбадривая свою захромавшую лошадь, — но утолять жажду благородным вином было бы непростительно! Им нужно наслаждаться, словно драгоценным Божьим даром. Прошу вас, угощайтесь, нам обоим хватит тут до самой Флоренции!

Человек в одежде паломника с благодарностью отказался:

— Вы очень любезны, мой друг, однако я уже утолил жажду, а желание испытывать наслаждение не слишком-то соответствует моему нынешнему положению!

Само собой разумеется, оба спутника продолжили свой путь вместе. Тот, что помоложе, исподволь бросал испытующие взгляды на своего нового попутчика, который, если не считать его одежды, мало чем походил на обычного паломника, включая и его манеру изъясняться, и резко отличался от тех, кто, заботясь об искуплении своих грехов, переполняет улицы и таверны городов по пути следования к избранной цели.

— Откуда же вы держите путь, мой набожный брат? — с любопытством поинтересовался молодой человек.

— Из Сант-Яго-да-Компостелла…

Молодой человек понимающе улыбнулся:

— От гроба священного апостола Якова? Что ж, столь дальнее путешествие равносильно тяжкому церковному покаянию. Им можно искупить, пожалуй, непредумышленное убийство, лжесвидетельство или… прелюбодеяние…

Паломник расхохотался:

— Не трудитесь понапрасну! Как бы вы ни старались, все равно не угадаете, уверяю вас!

Несколько обескураженный, юноша воскликнул:

— Ну, не для собственного же удовольствия вы пустились в столь долгий и опасный путь?

— Как знать, может быть, отчасти именно для этого.

— Вы, вероятно, флорентийский дворянин?

— В том, что я — флорентиец, вы не ошиблись. Об этом нетрудно догадаться. Но быть дворянином — сомнительная честь, с тех пор как дворянство творит беззаконие и своими деяниями подрывает основы государства. Нет, я не дворянин. Наш род принадлежит к славной буржуазии. Мое имя — Арнольфо Альберти. Я сын купца Джанино Альберти, который живет в квартале да Борго.

Паломник кивнул:

— Славное имя. Ваш отец — торговец шелком — хорошо мне знаком. Весьма осмотрительный коммерсант…

— Именно по его поручению я и ездил в Болонью и Пистойю, чтобы передать послание тамошним партнерам и доставить от них ответ. Я давно был бы уже дома, если бы на обратном пути моя гнедая не подвернула ногу, так что мне пришлось вести ее под уздцы. Но я не имею ничего против, ибо благодаря этому недоразумению мне выпало счастье познакомиться с вами, мой набожный брат!

Паломник с добродушной насмешкой взглянул в открытое лицо молодого купца. Как тонко тот умел льстить, если его разбирало любопытство!

— Я вижу, вам невтерпеж узнать, что же останется от меня после того, как я избавлюсь от этого одеяния! Никогда бы не подумал, мессер Арнольфо, что еще когда-нибудь отважусь на столь далекое паломничество. У меня на уме вполне светские мысли. Я стремлюсь воспеть красоту женщин в своих канцонах…

Молодой купец взглянул на паломника, не в силах скрыть приятного удивления.

— О, да вы, наверное, Гвидо Кавальканти, славнейший поэт Флоренции! Ваше одеяние совершенно сбило меня с толку. Тем более я рад лично познакомиться с вами.

— Разве вы знакомы с моими песнями, юный друг?

— Кто же в Тоскане их не знает? Мне известно даже об одном сонете, который вы давно посвятили другому поэту:

Паломник радостно кивнул. Ясная улыбка озарила его лицо, изрезанное морщинами. Молодой человек процитировал начало сонета, который некогда послужил ответом на поэтический запрос влюбленного Данте Алигьери. Сколько же лет прошло с той поры! Алигьери тогда было восемнадцать лет от роду, он был начинающим трубадуром, но сердце его переполняли страсть, жажда любви и славы! В своем сонете он поведал о странном сне, увиденном им: его дама сердца, обнаженная, прикрытая лишь легким покрывалом, спала в руках Амора, который держал в руке пылающее сердце — сердце поэта! И бог любви пробудил спящую и принудил ее съесть это пылающее сердце! Что бы мог значить этот сон? Так вопрошал восемнадцатилетний Данте в своем сонете, который он разослал виднейшим поэтам своего времени, в том числе и Гвидо Кавальканти, который был намного старше его годами. Тот ответил сонетом:

Со времени обмена теми первыми поэтическими посланиями и зародилась дружба двух поэтов, далеко не ровесников, но стремящихся к одной цели…

— Об одном должен предупредить вас, мой юный друг, — сказал Кавальканти, нарушив паузу, — остерегайтесь преувеличений… Потомки никогда не назовут меня самым знаменитым флорентийским поэтом своего времени. Есть другой… более великий…

— Кто же это?

— И вы еще спрашиваете? О, как же мало смыслит нынешняя молодежь моего родного города в изящных искусствах! Флоренция даже не догадывается, что один из ее сограждан будет на протяжении столетий купаться в лучах славы! Когда все прочие поэты Италии будут уже забыты, имя Данте Алигьери станут по-прежнему произносить с трепетом и почтением.

От неожиданности Арнольфо Альберти замедлил шаг и взглянул в лицо своего спутника, порозовевшее от вдохновения.

— Откровенно говоря, столь высокая похвала мне непонятна. Правда, мне известно, что Данте посвятил вам свою книгу «Новая жизнь».

— И я горжусь этим.

— Мне тоже по душе его прелестная канцона:

Но ведь как давно Данте забросил свою поэзию! Теперь у него на уме только политика и он, видимо, стремится прослыть государственным деятелем.

Кавальканти недоверчиво покачал головой:

— Но это же просто невозможно!

— Можете мне поверить!

— Он даже не вправе занять хоть какую-то должность в городском управлении — ведь он не принадлежит ни к одному из цехов!

— С прошлого года все изменилось.

— Какой же цех принял его в свой состав?

— Цех врачей и аптекарей…

Паломник умолк. Эту новость требовалось сначала осмыслить. Как решился Данте Алигьери, слишком яркая и незаурядная личность, снизойти до грязных спекуляций политической борьбы, так недооценив свой поэтический гений, чтобы принести его в жертву сомнительным лаврам мелкотравчатого народного вождя? Правда, он всегда был немножко сумасбродом!

— Так вы осуждаете мессера Данте за то, что он влез в правительственные дела? — спросил Арнольфо.

— Безусловно. И не по причине его неспособности к этому — нет, но получить руководящую должность в нашем государстве можно, лишь вмешавшись в борьбу партий, а Данте не создан для этого.

Юноша попробовал возразить:

— Но Данте утверждает, что истинный флорентиец не должен уклоняться от служения своему отечеству.

— Разумеется, если враг стоит под стенами города и угрожает его свободе. И в этом смысле Данте исполнил свой долг не хуже любого другого… тогда, под Кампальдино!

Глаза юноши загорелись.

— О, расскажите мне, как это было!

И флорентийский ученый и поэт в облачении пилигрима поведал своему спутнику, что вот уже на протяжении двух поколений во Флоренции, как и во всей Италии, идет вражда между приверженцами Папы и сторонниками императора. Один раз удача улыбнулась гвельфам, другой — гибеллинам. Сорок лет назад — в 1260 году от Рождества Христова — изгнанные из Флоренции гибеллины при поддержке своих единомышленников из Сиенны и короля Манфреда Сицилийского из рода Гогенштауфенов во главе восьмисот закованных в латы немецких рыцарей одержали блестящую победу над гвельфами при Монтаперти. В результате этой победы, стоившей большой крови, гибеллины снова захватили всю Италию и Флоренцию. Предводителем их был тогда Фарината дельи Уберти. (Кавальканти все же умолчал о том, о чем знал вдохновенно слушавший его молодой попутчик, равно как и любой житель Флоренции, что храбрый Фарината приходился его тестем.) Но потом судьба распорядилась иначе. Король Манфред был разбит и погиб. Юному Конрадину Гогенштауфену, пытавшемуся вернуть себе свое королевство, на рыночной площади Неаполя отрубили голову, и во Флоренции опять воцарились сторонники Папы — гвельфы. Когда гибеллинский город Ареццо изгнал своих сограждан-гибеллинов, Флоренция не могла остаться в стороне. В военной кампании 1288 года принимал участие и Данте Алигьери, и когда год спустя флорентийцы одержали под Кампальдино блестящую победу над гибеллинами и аретинцами, Данте тоже мог по праву гордиться своим вкладом в убедительный исход битвы, ибо храбро сражался в составе конницы в первых рядах нападающих…

Увлекшись разговором, собеседники и не обратили внимания, как какой-то угрюмого вида всадник придержал лошадь и стал пристально вглядываться в паломника, видимо в чем-то сомневаясь. В конце концов он обрел уверенность и на лице его мелькнула злорадная усмешка, а глаза загорелись недобрым огнем. Он свернул с дороги и притаился за олеандровым деревом, натянул лук и, прицелившись, выпустил стрелу… Но в последнее мгновение Арнольфо каким-то шестым чувством почувствовал угрозу, и его сознание запечатлело облик покушавшегося. Непроизвольным движением он привлек к себе удивленного паломника… и стрела злоумышленника пролетела мимо Кавальканти.

— Держите его! Это убийца!

— Что это было? — спросил громко кричащего молодого человека точно проснувшийся поэт в облачении пилигрима.

— Как? Вы не видели? Вот он, этот негодяй! Знали бы вы, как он смотрел на вас! Теперь он удирает прочь! О, надо же такому случиться с моей лошадью именно сегодня! Я бы доказал мерзавцу, что неплохо владею оружием!

Слова юноши отнюдь не были пустым бахвальством. Опасности, сопровождающие торговое ремесло, с детства воспитывали в богатых купцах храбрость и умение постоять за себя, и под кафтаном зеленого бархата тело юноши облегала гибкая кольчуга, способная до известной степени защитить своего обладателя от удара кинжалом или мечом.

— Он уже улизнул, — воскликнул Кавальканти, — но я от всей души благодарю вас, мессер Арнольфо, вы спасли мне жизнь!

— Не стоит благодарности, мессер Кавальканти, да и моей заслуги в этом нет. Внезапный испуг побудил меня дернуть вас за руку… Но дорого бы я дал, чтобы узнать, что замышлял этот негодяй. Не мог же он рассчитывать поживиться у пилигрима чем-нибудь ценным.

— Вы правы. Но я не могу поверить, чтобы кто-то решил убить меня из-за ненависти или из чувства мести, к тому же никто не узнает меня в моем теперешнем облачении!

Арнольфо задумался:

— Мы были бы ближе к решению загадки, если бы знали, что это за человек.

— Да я знаю этого человека, который фигурой точь-в-точь погонщик волов, а лицом — теперь у меня нет в этом сомнений — вылитый Корсо Донати! — сказал Кавальканти.

— Это не он, его бы я ни с кем не спутал! — заверил Альберти.

— И это верно, — ответил Кавальканти, — это был не старый Корсо собственной персоной, а, скорее всего, его сын, Симоне!

— Да, теперь мы знаем покушавшегося!

— Мы знаем, кто это был, — уточнил Кавальканти, — но, к несчастью, он не в наших руках и нам вряд ли удастся привлечь его к ответственности.

— Мессер Гвидо, — вспылил честный молодой человек, — или вы боитесь этих Донати, или слишком мало доверяете судьям Флоренции?

Человек в одежде пилигрима улыбнулся:

— Вы еще недостаточно знаете жизнь и Флоренцию, мой юный друг, иначе вы бы так не говорили. Старого Донати я ненавижу гораздо больше, чем молодого, который действовал по поручению отца, и если бы сам Корсо попался мне под горячую руку, он, уверяю вас, не скоро оправился бы после удара моего копья! Это не пустые слова, хотя подобные речи не слишком соответствуют моему теперешнему облику. Но бежать в суд, да еще тащить вас туда свидетелем…

— Напрасно! Я отнюдь не был бы к вам в претензии!

— А я не уверен, что так следует поступить! Не думайте, будто я сомневаюсь в приверженности наших судей справедливости. Допустим, они приговорят этого Симоне, но хватит ли у них власти привести этот приговор в исполнение? Да прежде чем они посмеют хоть пальцем тронуть кого-то из банды Донати, вся его шайка возьмется за оружие. А у нас во Флоренции и без того хватает раскола и кровопролития!

Арнольфо Альберти не нашелся, что ответить. Он не мог в глубине души не согласиться, что его спутник, будучи старше и опытнее, совершенно прав. Да и для него самого, в конце концов, лучше не быть замешанным в такое сомнительное дело.

Между тем попутчики успели значительно приблизиться к конечной цели своего путешествия. Со склона горы они уже могли любоваться столицей Тосканы с ее башнями и куполами. Не даром же ее прозвали «прекрасной»! Приветливые купы пиний и дубов оживляли пейзаж, замыкавшийся в далекой голубоватой дали хребтами Апеннин.

— Мне кажется, Флоренция выглядит иначе, чем прежде, — заметил Кавальканти.

Альберти указал на каменную стену, которая уходила уже за зеленовато-серую извилистую ленту Арно:

— Видите эту новую городскую стену? Флоренция ширится… Она начинается возле Старого моста и тянется до церкви Сан Лоренцо. Борго-Оньи-Санти и Прато тоже оказались в черте города. Сооружаются также общественные тюрьмы, а каким роскошным стал Дворец синьории! О да, мы, флорентийцы, можем гордиться своим родным городом!

— Именно так, — кивнул в ответ Кавальканти, — наша коммуна могла бы стать самой счастливой во всей Италии, если бы ее не губили ненависть и раздоры между партиями!

Уличная жизнь все более оживала, а перед городскими воротами буквально била ключом. Попутчики сердечно простились друг с другом, выразив надежду на возможность новой встречи.

 

ДВА ДРУГА

Когда Гвидо Кавальканти вернулся домой после паломничества, его радостно встретила жена. Супругам было о чем рассказать друг другу. Ведь хозяин дома отсутствовал больше года. Он красочно живописал жене свои лишения и умерщвление плоти, рассказал про замечательные соборы и чудотворные изображения святых, про опасности, подстерегавшие паломников в пути, и про свою неизбывную тоску по ней, оставшейся в далекой Флоренции. Донна Бизе была совершенно удовлетворена тем, что услышала от мужа. За долгое время разлуки она не раз укоряла себя, ибо муж совершил это паломничество в первую очередь именно по ее настоянию, дабы и он, частенько публично высказывавший разного рода сомнения, наверняка заручился вечным блаженством. Отчет, которым мессер Гвидо доставил столько радости своей жене, вполне соответствовал действительности. Нужно, однако, заметить, что правдив он был не до конца, ибо поэт и философ Кавальканти придерживался принципа: все, что говоришь, должно быть правдой, но не следует говорить всю правду. Так, его жене незачем было знать о том, что во время своего путешествия он больше времени уделял изучению провансальских любовных песен, нежели молитвам, и что некая молодая девица в Толедо произвела на пилигрима более сильное впечатление, чем все милости Неба, обещанные священниками.

Чтобы не волновать донну Бизе, умолчал он и о покушении, которому подвергся почти в самом конце своего путешествия, однако обстоятельно расспросил ее о положении в городе и с негодованием узнал, что Корсо Донати со своими сторонниками держат в страхе всех достойных граждан Флоренции.

На следующий день мессер Гвидо отправился прогуляться по улицам, чтобы получить представление о том, что творится в городе. Он был счастлив вновь сменить надоевшее одеяние пилигрима на привычный костюм горожанина, меньше привлекавший внимание.

Он умиленно смотрел на голубей, порхавших перед собором, порадовался новым оборонительным сооружениям и направился по Старому мосту с его будками и лавками золотых дел мастеров к каменной статуе Марса, возле которой в задумчивости остановился. К этому римскому богу войны народ относился с суеверным страхом, и всякий, знавший, подобно Кавальканти, историю Флоренции, ничуть этому не удивлялся. Ведь именно в этом месте в 1215 году, то есть почти сто лет назад, произошло злодейское убийство рыцаря Буондельмонти, которое, говорят, имело тяжкие последствия. Этот юноша когда-то обещал взять в жены девицу из рода Амидеи, но потом, увлекшись девушкой из рода Донати, нарушил свое обещание. Близкие покинутой невесты решили наказать предателя. Особенно неистовствовал, призывая к отмщению, Моска Ламберти. «Кто кончил — дело справил!» — утверждал он. Заговорщики убили Буондельмонти, когда тот пасхальным утром проезжал по мосту через Арно на белом иноходце в светлой свадебной одежде, убили как раз около статуи Марса — древнего покорителя Флоренции. Это убийство послужило поводом к развязыванию кровопролитной гражданской войны! Амидеи объявили войну Донати. Одни стояли за императора, другие держали сторону Папы, так что неверность Буондельмонти обернулась расколом флорентийцев на гибеллинов и гвельфов.

Гибеллины и гвельфы! Как долго продолжается это противостояние! А оставались ли вообще во Флоренции гибеллины? Во всяком случае, никто не решался заводить разговоры в пользу императора, — не решался уже потому, что императоры явно не изъявляли желания скомпрометировать себя, ввязавшись в сомнительную итальянскую авантюру! Рудольф Габсбургский довольствовался титулом короля немцев; Адольф Нассауский, а в недалеком прошлом и Альбрехт Австрийский не нашли ни времени, ни сил и желания организовать походы на Рим, как это некогда сделал Фридрих Барбаросса.

— Ну, о чем задумался, паломник?

Кавальканти удивленно взглянул на того, кто заговорил с ним… и бросился ему на шею.

— О, это ты, мой славный Данте! Надо же было встретиться с тобой здесь, у каменного Марса на Старом мосту! От всего сердца рад видеть тебя!

— Я тоже бесконечно рад, милый Гвидо! Честно говоря, я надеялся, что свой первый визит по возвращении ты нанесешь в дом своего старого друга!

— Так оно и есть! — вскричал Гвидо, тронув приятеля за руку, — я и собирался первым делом к тебе, только не решался нарушить ваш семейный покой в столь ранний час! К тому же мне не терпелось повидать старые знакомые места в нашем родном городе — собор, площадь Синьории, Старый мост с его мрачным богом войны!

Не один удивленный взгляд останавливался на этих двоих людях, в которых чувствовались духовная сила, сдержанность и развитое чувство собственного достоинства. Но если на губах Кавальканти играла насмешливая улыбка, говорившая о презрении к людям, бледное лицо его более молодого друга Данте Алигьери светилось непоколебимой верой в свое высокое предназначение, а карие глаза смотрели добро и благожелательно. Однако эта доброта вовсе не говорила о слабости характера, что подтверждали высокий лоб, обрамленный темными вьющимися волосами, орлиный нос и энергичный рот с немного выпяченной нижней губой. Многие прохожие почтительно приветствовали Данте, в то время как Кавальканти они удостаивали лишь мимолетным недоуменным взглядом, ибо и прежде он редко общался с людьми, а продолжительное отсутствие тем более сделало его чужаком в родном городе.

— Заметно, что ты пользуешься благосклонностью толпы, милый Данте! Ты явно сделался видной и влиятельной персоной!

Не было ли в этом признании некоторой доли иронии?

Чтобы пресечь поток похвал, Данте остановил Гвидо движением руки:

— Я просто исполняю свой долг по отношению к городу, как подсказывает мне совесть.

— Твоя политическая деятельность отнимает у тебя, вероятно, немало времени? — поинтересовался Кавальканти, пока друзья не спеша двигались дальше.

— К счастью, не до такой степени, как это, возможно, кажется. Полгода назад меня направили в качестве посла республики в Сан-Джиминьяно, чтобы заключить с этим городом договор о вступлении в гвельфскую лигу Тосканы, а на этот год я избран одним из шести приоров. Впрочем, срок моих полномочий продолжается только два месяца — с середины июня до середины августа.

— Но в качестве члена Совета коммуны и Совета Ста ты, однако, приобрел большое влияние?

— Я не стремлюсь ни к какому влиянию. Правда, если обсуждается и решается какое-то дело и я замечаю, что из чувства самосохранения никто не решается высказать свое истинное мнение, то я…

— Ты за словом в карман не лезешь.

— Называй это, как тебе угодно, но правдой и честью я ни за что не поступлюсь.

Кавальканти вздохнул:

— Ох, Данте, Данте, ты беспокоишь меня! Стоит ли тебе заигрывать с чернью? Ты думаешь, хотя бы один из них скажет тебе спасибо, если ты проявишь заботу о нем и о государстве? Народ всегда был неблагодарен по отношению к тем, кто отдал ему всю душу.

Выражение гордости, если не высокомерия, промелькнуло теперь на лице Данте.

— И ты думаешь, что я с уважением отношусь к толпе? Если ты боишься ее, готов бежать от нее прочь, она ведет себя словно дракон, но тут же превращается в овечку, стоит только тебе показать зубы… или кошель с золотом!

— Пусть так, и тем не менее ты готов принести себя в жертву толпе?

— Не толпе, ибо я не жду ее оваций, ее похвалы! Если мой труд на благо государства заслужит уважение хотя бы нескольких дальновидных людей, я буду рад. Но с меня хватит и того, если я смогу честно признаться самому себе: ты сделал для своего отечества, для своего народа все, что мог! Если толпа не оценит твоего труда — разве вправе мы упрекать ее за недостаток проницательности? Найдутся люди, способные оценить тебя — если не теперь, то в будущем!

— Но тогда твои останки давным-давно истлеют!

— Согласен. Но что это изменит?

— Должен сказать, что ты стал излишне скромным!

В этот момент они очутились возле дома Виери Черки, одного из славнейших купцов Флоренции, и обратили внимание на мужчин с возбужденными лицами, которые вели себя вызывающе. Изъяснялись они на диалекте, отличном от того, на котором говорили флорентийцы.

— Что это за люди? — спросил Кавальканти. — Они способны нагнать страх на кого угодно.

— Нашему городу от них мало радости, — ответил Данте. — Это пистойцы, которые должны научиться у нас ладить между собой.

— Что-то мне не совсем понятно.

Данте улыбнулся:

— Я и забыл, что тебя не было дома весь последний год. А твоя жена вряд ли станет посвящать тебя в подробности политических событий. Так что слушай: в Пистойе возник разлад в семействе Канчельери. Однажды, когда ссорящиеся перешли от слов к делу, один из родственников по имени Джери Бертачча получил небольшую рану. Мессер Гильельмо, отец обидчика, послал своего сына к отцу пострадавшего, чтобы испросить прощения за содеянное. Однако старый Бертачча приказал своим слугам схватить юношу и отрубить ему правую руку, для большего поношения — на кормушке для скота. Потом отправил наказанного домой с напутствием: «Передай своему отцу, что рану можно исцелить только железом, но отнюдь не словами!» Предок Канчельери имел двух жен — одну из них звали Бьянка. По ее имени одна половина рода назвала себя «бьянчи», то есть «белые». Другая в пику ей назвалась, естественно, «нери», что означает «черные». В ходе борьбы погибло много людей, было разрушено немало домов. Чтобы положить конец кровавой распре, пистойцы в конце концов обратились к Флоренции, прося ее выступить в качестве посредницы.

— И как же повела себя наша синьория? — спросил Кавальканти.

— Она постановила, чтобы главные задиры покинули Пистойю и перебрались во Флоренцию. И теперь черные Канчельери живут у Донати, а белые, весь цвет которых ты только что видел, — у Черки.

Кавальканти злорадно рассмеялся:

— Какая глупость! Совершенно очевидно, что раздор между пистойцами перекинется теперь на Флоренцию.

— Я того же мнения, — согласился Данте. — У нас и так достаточно взрывоопасная обстановка. Неужели нам нужны еще чужие искры? Мир во Флоренции слишком хрупок, чтобы так легкомысленно рисковать им!

За разговором приятели не заметили, как оказались возле дома Данте вблизи Порта-Сан-Пьетро. Прежде чем войти, Кавальканти тронул друга за руку и спросил:

— Позволь мне сначала задать один вопрос, милый Данте: Корсо Донати, родственник твоей жены, часто наведывается к вам?

Данте засмеялся:

— Этот? Никогда! Мы друг друга терпеть не можем! А почему ты спрашиваешь? Разве случилось что-то особенное?

— Нет, нет, ничего! Просто вчера кто-то покушался на мою жизнь. Мне не удалось его хорошенько разглядеть. Но готов поклясться, что это был Симоне Донати, что он действовал по поручению своего отца. Правда, я не знаю, отчего Донати так ненавидит меня?

Лицо Данте стало серьезным.

— Чтобы вызвать ненависть Корсо и его сыновей, достаточно быть просто добрым и справедливым человеком. Я знаю, Джемма очень страдает от того, что в ее родне оказались такие люди, хотя мы почти не говорим на эту тему. Во всяком случае, неплохо, что ты ввел меня в курс дела. А теперь входи и поздоровайся с моей женой!

— Добро пожаловать, мессер Гвидо! Представляю, как обрадовалась вашему возвращению жена!

— Вы правы, донна Джемма!

Кавальканти втайне любовался женой своего друга, этой бесхитростной милой женщиной, все еще прекрасное лицо которой повседневные труды и заботы избороздили морщинками. Да, эта маленькая женщина, одетая в простое домашнее платье, постоянно заботящаяся о благе собственной семьи, способна была давать Данте все новые и новые силы для общественной жизни. И Джемма — что было видно и по ней самой, хотя Кавальканти знал об этом по рассказам друга и по собственным наблюдениям за минувшие годы, — Джемма принимала живое участие в делах и замыслах своего мужа. Она сумела уберечь его от многочисленных трудностей, она экономила как могла, чтобы погасить последние долги, оставшиеся со времени бурной юности своего супруга.

— Джемма, покажи гостю нашу младшенькую! — воскликнул хозяин дома.

И все трое направились в детскую. Няня и двухлетняя Антония забавлялись там с грудной малышкой, с удовольствием сосавшей собственные пальчики. Антонии пришлось назвать гостю свое имя и протянуть ему рученьку. Гвидо Кавальканти, которому Бог не дал детей, со скрытой завистью любовался маленькой гражданкой Земли, лежавшей в колыбельке.

— Сколько же времени вашей младшей дочери? — поинтересовался он у счастливой матери.

— Вчера исполнилось три месяца, — ответила та.

— А как ее назвали?

— Беатриче.

Кавальканти с удивлением взглянул сперва на друга, а затем украдкой — на его супругу.

Беатриче? Ведь так звали ту девушку, которая еще будучи девяти лет от роду произвела на десятилетнего в ту пору Данте неизгладимое впечатление. А девятью годами позже юноша ощутил безмерное счастье от того, что его возлюбленная публично проявила к нему свою благосклонность! Любовь, жаркая, граничащая с блаженством любовь пробудила в его душе поэтический дар, и с уст его стали слетать вдохновенные канцоны и сонеты. Однако жестокая судьба посмеялась над влюбленным Данте: его обожаемая Беатриче стала женой другого, а когда ей исполнилось двадцать четыре года, смерть вычеркнула ее из числа живых. Данте тогда ужасно страдал. Он искал забвения в юношеской распущенности, потом нашел утешение в философии. И он поклялся сказать о Беатриче такое, «что никогда еще не было сказано ни об одной земной женщине». В «Новой жизни» он поведал современникам и потомкам историю своей любви. А потом женился на Джемме, девушке из гордого дворянского рода Донати. И вот после рождения двух мальчуганов и одной девочки вторая дочь получает имя Беатриче!

Вероятно, донна Джемма заметила удивленный взгляд гостя…

— Вы будете, конечно, удивлены, — сказала она, — но я сама предложила мужу выбрать это имя.

Гвидо протянул руку хозяйке дома:

— Я не удивляюсь, донна Джемма. Я восхищаюсь вами и радуюсь, что у вас двоих здоровые, любящие дети. Бог даст, они доставят вам немало радости!

Затем все трое перешли в другую комнату.

Двое шустрых мальчуганов четырех и пяти лет, сидя на полу, возились с какими-то деревянными чурбачками.

— Пьетро, Якопо, подойдите сюда и скажите дядюшке «Добрый день»!

Мальчуганы немедленно подчинились матери и подбежали к Кавальканти.

— Добрый день, дядюшка!

— Добрый день, мальчики! А, это тот самый малыш Пьетро! Ну просто вылитый отец! Впрочем, малышом тебя уже не назовешь — ты стал совсем взрослым!

— Я тоже почти такой же большой, как Пьетро!

— Ты прав, Якопо. Растите так же и дальше, и вы, надеюсь, доставите немало радости вашим любящим родителям!

— Дядюшка, а ты не хочешь поиграть с нами?

— Во что же вы играете, Якопо?

— Мы играем в пистойцев.

— Что-то я не припомню такой игры…

— Ну, дядюшка, вы и чудак!

Пьетро указал на деревянные чурбачки, которые сегодня не раз уже вызывали неудовольствие матери:

— Вот, смотри, дядюшка: это — черные, которыми командует Якопо, а это — белые, ими командую я.

— Так, так, и кто же победит?

Пьетро поднял на гостя большие прекрасные глаза и с важностью пояснил:

— Никто не победит, дядюшка, черные убивают белых, а белые — черных, пока никого из них не останется в живых…

Кавальканти многозначительно посмотрел на родителей детей и заметил:

— Разве это не точное отражение действительности? Одни уничтожают других до полного истребления!

— Для детей, — сказал Данте, — все мировые события не более чем игра!

Когда Пьетро и Якопо заметили, что взрослые утратили к ним интерес, они удалились, а взрослые занялись жгучими политическими проблемами и выразили опасение, что раздоры между властителями и государствами способны втянуть в конфликты и мирных граждан.

— Французский король Филипп Красивый и Папа Бонифаций, — заметил Кавальканти, — не ладят друг с другом, словно кошка с собакой. К нашей Флоренции относятся враждебно…

— И прежде всего сам Папа Бонифаций, — вставил Данте, — потому что вся Тоскана, по его мнению, должна входить в Папскую область.

— Это ему так просто не удастся! — сказал Кавальканти.

— Купец Джованни Виллани, — начал рассказывать Данте, — недавно совершил паломничество в Рим. Он говорит, что святой год приносит городу баснословные доходы, потому что каждый день туда приезжает и оттуда уезжает двести тысяч человек, не считая паломников. Святой отец в равной мере претендует на духовную и светскую власть, поэтому в первый день открытия святого года он появился в папском облачении, а на второй — в императорском наряде. Кстати сказать, Виллани собирается писать хронику Флоренции, ибо считает Рим, несмотря на его могущество, умирающим городом, а Флоренцию — процветающим.

Кавальканти согласно кивнул, а Данте продолжил:

— Мне тоже хочется в святой год совершить паломничество в Рим. У тебя нет желания отправиться вместе со мной?

Кавальканти рассмеялся:

— Я только вчера возвратился после длительного паломничества и рад немного побыть дома. Впрочем, святой год еще далек до завершения: у нас впереди достаточно времени, чтобы побывать в Риме. Боюсь только, донна Джемма воспротивится, чтобы ты оставил ее одну.

Но Джемма сказала, что паломничество — хорошее дело, во всяком случае, это лучше, чем без конца выступать с опасными речами на собраниях Совета. Да и дорога до Рима не так далека, заметила она, как до Сант-Яго-да-Компостелла. Туда бы она своего мужа не пустила, потому что для замужней женщины, должно быть, ужасно сознавать, что ее супруг так долго находится на чужбине.

Мессер Гвидо рассмеялся и поделился кое-какими подробностями своего продолжительного паломничества. Лишь поздним вечером он распростился с супружеской четой, которая просила передать сердечный привет его жене, донне Бизе.

 

ПОЧТЕННЫЕ НЕГОЦИАНТЫ

Семейство сера Камбио да Сесто обедало сегодня ранее обычного, поскольку хозяину дома предстояла еще поездка в свое загородное имение в Фьезоле, чтобы обсудить, как он объяснил своей жене, важные дела с одним человеком, с которым его связывали общие политические интересы.

Богато сервированный стол предлагал различные деликатесы, которые мог позволить себе богатый флорентийский купец: жаркое из журавлей, отборную морскую рыбу, дичь, а на десерт медовые коврижки и выдержанные в масле шишечки пиний. Дополняло обед изысканное кипрское вино, которое пили из серебряных бокалов, украшенных чеканкой. Хозяйка дома незаметно следила за тем, чтобы ее четырнадцати летняя дочь Лючия как следует ела. Супруг в подобной опеке явно не нуждался, ибо отличался прекрасным аппетитом, а вот тоненькая, не по годам вытянувшаяся девочка, к сожалению, витала где-то в облаках и, предаваясь каким-то своим сокровенным детским мечтаниям, частенько забывала отдать должное кулинарному мастерству повара. И это она-то — дочь одного из самых преуспевающих и уважаемых купцов Флоренции!

Вся обстановка столовой, где проходил обед, свидетельствовала о достатке и хорошем вкусе хозяев. Высокие стены были завешены дорогими узорчатыми коврами, а утреннее солнце, преломляясь в разноцветных стеклах окон, освещало белые свечи в люстре из оленьих рогов, высокие зеркала и великолепные шкафы, словно кичившиеся своей роскошью.

Одежда членов семейства также недвусмысленно говорила о том, что денег здесь не жалеют. Ярко-алый кафтан хозяина дома выглядел, правда, довольно скромно, зато небесно-голубое платье его дочери было украшено дорогим серебряным шитьем, а на те деньги, что были потрачены на облегающий наряд из пурпурно-красного бархата, в котором щеголяла хозяйка дома, и на цепь из арабского золота, сверкавшую на ее высокой груди, иной бедняк мог бы до сыта набивать себе брюхо в течение целого года.

Вошедший слуга доложил о приходе сера Арнольфо Альберти. Молодой человек явился засвидетельствовать свое почтение мессеру Камбио, но, узнав, что семья уже приступила к обеду, просил разрешения перенести свой визит на более позднее время.

— Ничего, пусть войдет! — приказал глава семьи, довольный тем, что сможет разузнать у молодого купца последние новости.

Альберти низко поклонился членам сидевшей за столом семьи и просил тысячу раз простить его за несвоевременный визит.

— Что за церемонии, садись обедать с нами!

Однако молодой человек решительно отклонил приглашение и ограничился тем, что согласился выпить вина, подняв бокал за здоровье хозяйки дома.

— Ведь вы совсем недавно побывали по делам в других городах, дорогой Арнольфо, — начал мессер Камбио, — и там наверняка насмотрелись и наслушались немало интересного…

— О да, разумеется; в святой год в Рим направляется множество паломников, и многие из тех, которые уже побывали там, возвращаются утешенными, полными новых сил. Все знают, мессер Камбио, что я — добрый христианин-католик, но наряду с этим я стремлюсь стать преуспевающим купцом, поэтому во время путешествия мне в голову пришли кое-какие мысли. Стоило бы гораздо лучше использовать людей и наемные экипажи, которые снуют взад-вперед по большим дорогам. Я хочу сказать, что ремесло флорентийского купца могло бы стать еще прибыльнее, если бы ему удалось завоевать новые рынки для сбыта своих товаров…

Арнольфо сделал паузу, словно опасаясь, что изложение его собственных планов не вызовет ни малейшего энтузиазма у такого опытного купца, как Камбио да Сесто. Но тот, напротив, проявил к соображениям Арнольфо живейший интерес:

— Каким же путем, по вашему мнению, можно этого добиться?

Ободренный уже тем, что его с самого начала не подняли на смех, хотя это был довольно скромный успех, визитер с жаром объяснил:

— В Германии очень хорошим спросом пользуется наш, итальянский шелк-сырец. Его охотно перерабатывают на немецких ткацких мануфактурах. С радостью покупают там и наш нестриженый черный и цветной бархат, и нашу легкую шелковую тафту, которые немки используют для головных повязок. Чтобы не гнать из Германии наемные экипажи полупустыми, нам следовало бы кроме полотна и шерсти перевозить в них больше нужных товаров, к примеру меха, воск и мед.

Мессер Камбио одобрительно кивнул:

— Эти предложения мне понятны. Однако у нас нет ни одного подходящего рынка для такого обмена товарами.

— Напротив, мессер Камбио! Я рассказал о своих предложениях отцу, и он в конце концов их одобрил. Только он считает, что брать на себя такой риск какому-нибудь одному купцу опасно — нужно объединиться с товарищами по цеху, которые не испугаются трудностей.

— Поэтому вы и пришли ко мне? А в чем состоит ваше предложение по улучшению торговли с другими странами?

— Нам нужно доставлять наш шелк до района Кьявенны и с тамошнего склада переправлять его на вьючных животных через альпийский перевал Шлюпген в долину Рейна, а оттуда в немецкий город Франкфурт, который славится своими ярмарками.

Стараясь скрыть внутреннее волнение, Камбио да Сесто поднялся со своего места и принялся расхаживать по комнате. То, что рассказал этот молодой человек, стоило того, чтобы быть всесторонне обдуманным. Купец, особенно флорентиец, не должен останавливаться на достигнутом: нужно думать о поисках новых путей, чтобы расширять свое дело.

— Вы обнаруживаете неплохое коммерческое чутье, мой молодой друг, и я готов вас поздравить. А теперь давайте подробно обсудим все достоинства и недостатки вашего плана!

В этот момент хозяйка дома умоляюще подняла руки:

— Не сейчас, дорогой Камбио! Теперь ты знаешь, о каких предложениях идет речь, и вы можете продолжить свое обсуждение в твоей конторе, но только позже, позже… А пока дай возможность мне и Лючии поговорить с нашим гостем.

Молодой предприимчивый коммерсант учтиво поклонился хозяйке дома:

— Я целиком и полностью к вашим услугам, высокочтимая донна!

Потом он перевел взгляд на хозяйскую дочь и пришел в смущение от мечтательного взгляда девушки и жаркого румянца, украсившего тонкие черты ее лица.

В последние месяцы с Лючией происходило нечто пугающе новое, нечто чудесное, чего она сама не могла понять. Потоки счастья, пробудившегося под влиянием весны, пронизывали ее юное тело, и ее мечтательный дух воспарял в неземные выси.

Когда молодой Альберти появился в столовой, она впилась в него широко раскрытыми глазами, словно это был посланец богов.

Родители не придали значения странному поведению дочери, целиком занятые рассказом Арнольфо Альберти.

Донна Джудитта была рада такому предприимчивому и в то же время скромному молодому человеку.

— Ваша мать наверняка не находит себе места от беспокойства во время ваших деловых поездок, которые так долго удерживают вас вдали от родины.

Арнольфо рассмеялся:

— Она успела привыкнуть к этому, живя с моим отцом. Жена купца вынуждена мириться с тем, что ее муж находится в отлучке.

— И в такое опасное время! — вздохнула хозяйка дома.

— Ничего не поделаешь. Если я и сам когда-нибудь создам семью, моей жене придется не лучше.

Как и любая другая женщина на ее месте, донна Джудитта с радостью ухватилась за свою излюбленную тему:

— Во время своих поездок вы наверняка свели знакомство со многими молодыми девушками. Уж не завоевала ли одна из них ваше сердце?

Лючия не сводила глаз с гостя, ожидая, что он ответит.

— Нет, высокочтимая донна, я бы этого не сказал. Да у меня и не оставалось времени ни на что, за исключением торговли.

— Ну, ну, кто в это поверит]

— Можете не сомневаться!

Молодой человек был избавлен от необходимости продолжать оправдываться, потому что вошедший слуга сообщил, что явился Федерико Герарди, который хочет сообщить нечто важное. Хозяин дома незамедлительно поднялся со своего места и извинился перед Арнольфо за то, что ему придется его ненадолго покинуть.

Донна Джудитта тоже не смогла усидеть на месте, с трудом сдерживая внутреннее волнение. Когда ее муж уже вышел из комнаты, она неожиданно решилась последовать его примеру:

— То, что намерен сообщить нам мессер Герарди, очень интересует и меня. Поэтому не сердитесь, что я оставлю вас с Лючией наедине.

— Об этом не может быть и речи, досточтимая донна! — заверил ее Арнольфо, и когда она, уходя, добавила, что скоро вернется, он в глубине души надеялся, что она не будет спешить исполнять свое обещание.

Едва молодые люди остались одни, как Лючия, взяв Арнольфо за руку, прошептала:

— Это очень кстати, мессер Арнольфо. Я хочу что-то рассказать вам, хотя, боюсь, вы станете над этим смеяться.

— А что произошло, маленькая синьорина?

— Представьте себе, вчера ночью мне приснился сон, будто я гуляю на небесных лугах. Там было удивительно хорошо, а кроме меня там прогуливалось еще много молодых девушек, но каждая из них шла под руку с женихом, и только мне пришлось идти совершенно одной. На глазах у меня выступили слезы. Это заметил какой-то ангелочек и спросил меня: «Почему ты плачешь, Лючия?» «Потому что я так одинока и никто меня не любит», — призналась я. «Не стоит плакать, — утешил ангелочек, — я подведу тебя к прекрасному юноше, который признается тебе в любви». И он проводил меня к золотой небесной двери, которая распахнулась сама собой, и я увидела юношу: он смотрел на меня с такой любовью и выглядел точно так же, как вы!

— Лючия!

— И он точно так же сжимал мне руку, как вы сейчас, а потом он… нет, не могу сказать…

Жаркий румянец залил мечтательное лицо девочки.

— Так что же сделал мой двойник, Лючия?

— Ах нет, оставьте, не спрашивайте меня!

— Может быть, он сделал так?

И, обняв смущенную девочку, Арнольфо запечатлел на ее пылающей щеке горячий поцелуй…

— Да, он сделал именно так! Да, Арнольфо, это замечательно! Но откуда вам все это известно?

Молодой купец снисходительно улыбнулся:

— Мой небесный двойник не хуже меня знал, что нужно было сделать.

Лючия принужденно засмеялась:

— Вы все шутите со мной, Арнольфо!

— И не думаю, Лючия! — Юноша и в самом деле совершенно серьезно смотрел в большие мечтательные глаза девочки. — Ты должна видеть во мне того, о ком твой ангел сказал, что он признается тебе в чистой любви.

— О, как я счастлива, Арнольфо!

В этот момент открылась дверь в комнату: вернулись родители Лючии. Оба выглядели бледными и взволнованными.

— Простите нас за неучтивый уход — мы получили очень дурные вести. На меня донесли, я попал под подозрение.

— Мне искренне жаль, мессер Камбио. Но вы сумеете опровергнуть любую клевету!

— Эти негодяи! За деньги они наняли шпионов, чтобы заманить в ловушку честного человека!

Жена прервала его:

— Тебе нужно спешить, Камбио, ты должен немедленно бежать!

Лючия с криком бросилась на шею своему отцу.

— Вы, я уверен, слишком сгущаете краски, мадонна! — попытался утешить Арнольфо.

Хозяин дома пребывал в нерешительности.

— Если бы знать! Бегство будет расценено как признание вины, а если я останусь здесь и они потащат меня на эшафот?

— Перестань!

— Никто не вправе причинить вам вред, отец!

Арнольфо пытался скрыть охвативший его страх.

Если Камбио да Сесто сам опасается, что дело может кончиться казнью, разве это не доказательство его вины?

Но можно ли обвинить отца Лючии в совершении преступления?

За дверью послышались торопливые шаги. Они неумолимо приближались…

— Мне уже не успеть! — промолвил мессер Камбио. — Слишком поздно!

На пороге появился посланец синьории с белым жезлом в руке.

— Высокочтимые приоры города Флоренции требуют, чтобы я, официальный герольд города, незамедлительно доставил вас к ним!

Камбио да Сесто уже успел полностью взять себя в руки, сейчас это опять был всеми уважаемый флорентийский купец.

— Это невозможно, — возразил он. — Я уже договорился об одной чрезвычайно важной встрече.

— Как же, как же, знаем… в Фьезоле… с посланцем Папы!

Торговец шелком с удивлением и испугом посмотрел на жезлоносца. Тот самодовольно кивнул, подтверждая свои слова.

— Видите, нам все известно о ваших планах, а уж верховные власти Флоренции найдут пути и средства, чтобы в корне пресечь государственную измену, откуда бы она ни исходила!

Теперь мессер Камбио почувствовал досаду, что опустился до объяснений со столь незначительным представителем городских властей; он высокомерно взглянул поверх головы жезлоносца и сказал:

— Что ж, будь по-твоему… Я иду с тобой!

Лючия заплакала навзрыд. Донна Джудитта, тоже вся в слезах, обняла мужа. Он шепнул ей на ухо:

— Пошли к Корсо Донати, он позаботится о моем освобождении!

— Всякие секретные переговоры запрещены! — предупредил городской герольд.

Мессер Камбио принялся оправдываться:

— Могу же я проститься со своей женой!

Арнольфо безмолвно смотрел на семейство, которое постигло огромное несчастье. На мгновение у него мелькнула мысль, что его случайное присутствие в доме человека, которому предъявлено тяжкое обвинение, бросает тень и на него самого. Но он тут же устыдился своей слабости. Виновен Камбио да Сесто или невиновен — в любом случае он, Арнольфо, в меру своих сил будет помогать его жене и их бедной невинной дочери.

Шагая рядом с городским герольдом, Камбио да Сесто ловил на себе не один косой взгляд, и до его слуха нередко долетали обидные слова «изменник», «негодяй», «проклятый черный» и тому подобные оскорбления. Он же внимательно вглядывался в каждого обидчика, размышляя уже над тем, что, когда придет время, он воздаст за каждую обиду сторицей.

Очутившись во дворе приоров, Камбио ничуть не удивился, обнаружив там еще двух человек, которым тоже вменялось в вину тяжкое преступление перед государством.

Когда писец огласил обвинительный акт, лица приоров, гонфалоньера справедливости и судьи, мессера Лапо Сальтерелли, сделались суровыми. Дело было нешуточное. Как следовало из зачитанного документа, городским властям стало известно, что трое приверженцев папской власти, а именно Симоне Герарди, Ноффо Квинтавалле и Камбио да Сесто, совместно с Папой Бонифацием VIII готовили акцию против республики Флоренция с целью отдать ее в руки Папы, который уже давно стремился присоединить всю Тоскану к самой Папской области как часть наследства, завещанного в свое время святому престолу маркграфиней Матильдой. Поскольку, как говорилось в акте, долг приоров заботиться о безопасности республики, учитывая сказанное выше, против перечисленных членов папской партии выдвигается обвинение в государственной измене.

«Слава Богу! — подумал Камбио да Сесто, — подробности им, похоже, неизвестны». И он, подобно своим соучастникам, придал лицу уверенное и высокомерное выражение. Правда, с обвинением в государственной измене шутки плохи: было известно, что город Флоренция обезглавил не одного злоумышленника, который покушался на его безопасность. Но на этот раз все могло закончиться не столь трагично — Бонифаций VIII был могущественным союзником, который просто так не оставит в беде своих единомышленников!

— Как вы решились вступить в переговоры с папским посланником и повести вместе с ним борьбу против целостности нашего государства?

На этот вопрос судьи Сальтерелли Камбио да Сесто ответил так:

— Мы стремились к той же цели, что и приоры Флоренции, которые сами обратились к Папе с просьбой о посредничестве, поскольку в условиях всеобщей сумятицы и партийных раздоров не видели иного выхода!

— Это просто наглость — так говорить! Одно дело, когда власти города обращаются за посредничеством к Папе как главе Церкви, и совсем другое, когда простой горожанин собирается поступиться свободой родного города в интересах того же самого Папы, но уже в роли мирского сюзерена!

— Простой горожанин, говорите вы? Да мы — уважаемые негоцианты!

Все расхохотались. Конечно, власть в республике принадлежала цехам, а среди цехов купцы пользовались наибольшим влиянием. Но как посмели эти предатели прикрываться честью своего сословия! Мнение приоров выразил гонфалоньер справедливости, мессер Гвидо Убальдини, сказавший:

— Почтенные негоцианты не прибегают к недостойным средствам, чтобы достичь той или иной политической цели, прежде всего они заботятся о благе государства, а не о его упадке!

А когда все трое обвиняемых попытались решительно возразить против подобных заявлений, слово взял глава приоров:

— Я полагаю, что эти трое почтенных негоциантов пока еще не в состоянии дать правильную оценку своему преступлению, и самое лучшее, пожалуй, если мы дадим им время поразмыслить над своим поступком.

Остальные члены правительства города сочли это предложение весьма разумным, и троим подозреваемым, которые даже не были арестованы согласно действующим законам, пришлось ожидать своего неопределенного будущего в одиночных камерах.

 

РАЗБИТАЯ СВЯТЫНЯ

Страстная суббота пожаловала с голубым небом и ярким солнцем, напомнив людям о приближающемся празднике Пасхи.

Лючия, дочь сера Камбио, надела поверх ярко-красного одеяния другое, немного короче и без рукавов, зеленого цвета, украшенное золотым шитьем, а голову с уложенными венчиком косами покрыла косынкой, источавшей тонкий аромат. Поцеловав на прощание мать, она прихватила несколько живущих по соседству подружек и отправилась с ними на площадь перед великолепным флорентийским баптистерием Сан Джованни, восьмиугольным купольным сооружением, украшенным колоннами. Там, в ожидании возгорания пасхального огня и последующего массового крещения новорожденных, уже скопилась масса людей, искренне верующих и просто любопытных.

Хотя юное сердце Лючии и тревожила судьба сидевшего в тюрьме отца, но великолепная весенняя погода, которая придавала приближающимся пасхальным дням особое радостное настроение — настроение, какое испытывают все христиане, особенно молодежь, — великолепные ковры и гобелены, свисавшие из окон украшенных флагами домов, окружавших баптистерий, и не в последнюю очередь надежда увидеть сегодня своего тайного возлюбленного, Арнольфо Альберти, а может быть, даже поговорить с ним — все это, вместе взятое, притупило на время обуревавшее душу девушки чувство тревоги и обеспокоенности, и она не могла не поддаться праздничному возбуждению, царившему вокруг.

Всеобщее любопытство заставило смолкнуть разговоры, которые вполголоса велись в толпе. Толпа сделалась еще теснее. Через низкую арку в глубине собора поспешными шагами проследовали несколько опоздавших, потом послышались удары кремня о кремень. Искры летели снопом — священный пасхальный огонь был зажжен! И пока возбужденная молодежь с громкими криками разбредалась по улицам, вооружившись палкой, которой надлежало «убить Иуду», взрослые, в число которых в этот раз впервые входила Лючия да Сесто, направились в прекрасно украшенный храм.

Число новорожденных, которым благодаря таинству крещения предстояло приобщиться к Католической Церкви, было велико. А на всю Флоренцию существовал один-единственный храм, в котором совершался этот обряд, — церковь Сан Джованни, названная в честь предвестника Христа. На этот раз наплыв нуждавшихся в крещении был особенно велик, поскольку во время поста крестить запрещалось. За каждого ребенка, которого протягивали для принятия таинства, священник, производивший обряд крещения, бросал в одну из серебряных тарелок, стоящих на алтаре, семя боба: черные символизировали количество принявших крещение мальчиков, а белые — девочек.

Взволнованные и гордые матери и кормилицы с заботливо запеленутыми младенцами на руках окружали воздвигнутую перед алтарем роскошную восьмиугольную крестильницу. Благородством мрамора, из которого она была изваяна, она напоминала великолепный фонтан, перенесенный из залитого солнцем парка в мрачную церковь по прихоти какого-нибудь князя. Красоту сооружения несколько умаляли лишь четыре круглых углубления внутри стенки, опоясывающей крестильницу. Правда, они служили одной-единственной практической цели — они призваны были защищать стоявших в них священников, производивших обряд крещения, от напора окружающей толпы. Три из этих углубления были уже заняты — в каждом из них находилось по одному духовному лицу, — четвертое же оставалось пустым.

Трудно представить, как неразумно вел себя собравшийся в церкви народ! Несмотря на увещевания старшего священника, призывавшего людей проявлять терпение, поскольку все дети должны были пройти таинство крещения, толпа толкалась и напирала, словно дело происходило на рынке. Одна из присутствовавших женщин даже лишилась чувств, и чьи-то услужливые руки вынесли ее на свежий воздух. Торжественные слова священнослужителей заглушались криками и плачем младенцев, а спертый воздух, насыщенный благовониями, оказывал неблагоприятное действие на легкие людей и их настроение.

Внезапно пространство церкви огласилось протяжным воплем страха.

Это был далеко не крик младенца!

— Святая Матерь Божия, мой мальчик!

Мужчины повскакали со своих мест и устремились к крестильне. Женщины, чьи дети только что приняли обряд крещения, в страхе закрыли глаза — они боялись, что с их любимцами произошло что-то ужасное. Ведь во время обряда крещения младенцев погружают в воду… а вдруг кто-то из них лишился жизни?

Беспокойство охватило уже всех присутствующих.

— Что произошло? Что случилось? — спрашивали друг друга, в том числе и Лючия. Говорили многие, но толком никто ничего не знал. Наконец все прояснилось. Какой-то мальчуган лет шести — восьми, расшалившись, начал бегать по верху опоясывающей крестильницу мраморной стенки и, поскользнувшись, упал в углубление, которое оставалось незанятым. Причем бедняге особенно не повезло — он упал так неудачно, что застрял вниз головой и уже стал задыхаться. Он, не переставая, звал на помощь.

Но помощь не приходила. Прихожане с надеждой смотрели на старшего священника, ожидая от него каких-нибудь решительных действий, но тот растерялся и только поминутно заглядывал в отверстие с застрявшим ребенком — ничего подобного в его многолетней практике никогда не было.

Попавший в беду мальчуган перестал кричать, но наступившая тишина подействовала на людей еще более угнетающе.

Вдруг сквозь толпу, энергично расталкивая ее руками, стал пробираться какой-то человек. Все с ужасом увидели, что в руке он сжимает топор, — вероятно, он добыл его в одном из близлежащих домов.

Флорентийцы провожали неизвестного грозными взглядами и отпускали в его адрес возмущенные реплики:

— Что вам взбрело в голову?! Что вы вздумали?!

— Разбить стенку крестильницы, чтобы спасти ребенка от удушья! — объяснил он.

— Вы в своем уме?!

Незнакомец, пропустив эти слова мимо ушей, энергично принялся за дело, и вскоре под ударами его топора на пол посыпались куски отбитого мрамора. Неизвестный вытащил спасенного ребенка и, качая на руках из стороны в сторону, быстро привел его в чувство.

Возбужденные происшедшим матери забыли, что находятся в святом месте, и принялись бурно проявлять свой восторг в адрес решительного незнакомца (который тем временем тихо и незаметно исчез), как восторгаются в театре, вызывая полюбившегося актера. Старику священнику с немалым трудом удалось восстановить порядок, и так неожиданно прерванный обряд был продолжен…

Когда прихожане уже расходились по домам, Лючия спросила у соседских девушек:

— Что это был за человек, который спас от смерти бедного ребенка?

Одна из подружек оказалась в курсе дела:

— Как? Ты не знаешь? Его зовут Данте Алигьери!

Остальные подруги удивились:

— Тот самый Данте, что женат на Джемме Донати?

— О, я знаю, — призналась одна, — он сочиняет такие чудесные стихи о любви!

— Какой смелый человек!

Однако их чувства разделяли далеко не все.

Девушки услышали, как кто-то у них за спиной громко возмущался поступком Данте:

— Разбить святыню?! Да это же неслыханное преступление! Надеюсь, святотатца ожидает примерное наказание!

— Неправда! Ваши слова — просто издевательство над справедливостью, — возразил ему другой, молодой голос. — Как же можно наказывать того, кто совершил доброе дело?!

Лючия обернулась: голос заступившегося за Данте показался ей знакомым. И она не ошиблась. Защитником Данте оказался, к ее радости, ее друг Арнольфо Альберти. Он невольно почувствовал на себе чей-то взгляд и, посмотрев, узнал в молодой девушке Лючию да Сесто. Он тут же подошел к ней.

— Добрый день, Лючия! Как твои дела? Можно мне немного проводить тебя?

— Ну конечно, Арнольфо!

Подружки Лючии тактично отстали и двинулись вслед за молодой парой, которой, по-видимому, было о чем поговорить друг с другом.

Первым делом Арнольфо поинтересовался, не отпустили ли мессера да Сесто домой. Лючия печально покачала головой и, немного помедлив, неуверенно спросила своего спутника:

— Ты тоже считаешь моего отца плохим человеком, Арнольфо?

— С чего ты это взяла, Лючия?! Как ты могла подумать такое?!

— Что же тут удивительного? Я прекрасно вижу, как люди сторонятся нас, не желают признавать!

— Но ведь таких единицы!

— Увы, Арнольфо! У нас теперь больше тайных врагов, чем прежде было друзей!

— И ты, и твоя матушка, вы обе сделались теперь недоверчивыми, подозрительными.

Девушка вздохнула:

— Но ведь на то есть причины! Если то один, то другой демонстрирует тебе свое презрение…

От обиды Лючия едва не разрыдалась, и ее спутник испугался, что она может в любой момент прямо у всех на глазах потерять самообладание. Он схватил ее за руку и участливо сказал:

— Не принимай все это так близко к сердцу, дорогая Лючия!

Однако девушка отдернула руку и взволнованно спросила Арнольфо:

— Скажи мне откровенно, положа руку на сердце, считаешь ли ты моего отца преступником?!

Под ее взглядом, требовавшим правдивого ответа, юноша не опустил глаз.

— Но ведь я уже сказал тебе, Лючия, что совсем так не думаю! Можно быть не в ладах с законом, но при этом оставаться честнейшим, благороднейшим человеком! Ведь ты наверняка только что слышала, как один из рода Пацци заявил, будто Данте Алигьери должен быть непременно наказан, потому что совершил преступление, разбив святыню? Он на этом не остановится и, скорее всего, пожалуется епископу, и кто знает, не ждет ли человека, который спас от смерти ребенка, еще и кара за свой героический поступок?

Этот пример немного успокоил Лючию, однако ее охватили новые сомнения, и она спросила:

— А если кого-то отправляют в тюрьму?..

— Ну ты же знаешь, что и невиновным приходилось сидеть за решеткой. Главное, чтобы человек не стыдился своих поступков, чтобы совесть у него была чиста. А ты, я думаю, уверена, что твой отец именно таков!

— О да, конечно!

— Так что успокойся, моя милая глупышка! Тебе нужно лишь набраться немного терпения и подождать, пока твой отец вернется домой! Кстати, утешь свою матушку! Передай ей мой привет и скажи, что завтра я непременно навещу ее.

— Она будет этому очень рада, Арнольфо… и я тоже!

Радостно взволнованная, полная новых сил, Лючия отправилась домой. Ее доверие к собственному отцу еще недавно готово было рухнуть подобно тому, как рухнула сегодня под ударами топора стенка крестильни в соборе Сан Джованни, однако доверительные, убедительные слова, сказанные старшим другом, помогли ей сохранить веру в невиновность отца, которая была на волосок от гибели…

Спустя несколько дней после пасхальных праздников Данте было велено явиться в епископский дворец и дать ответ на выдвинутые против него обвинения.

— Заранее знаю, что мне поставят в упрек, — сказал Данте жене. — Никто и не вспомнит, что я спас от смертельной угрозы ребенка, а вот то, что во имя его спасения мне пришлось разбить священный сосуд, мне непременно поставят в вину и признают преступником!

— Не может епископ так поступить! — пыталась утешить мужа Джемма. — Вот увидишь, он еще поблагодарит тебя!

Данте улыбнулся:

— По отношению ко мне это было бы нечто совершенно неслыханное! Нет, на справедливость я больше не надеюсь! Не могу избавиться от предчувствия, что против меня любой ценой пытаются возбудить дело.

— Это твоя политика сделала тебя таким недоверчивым, таким подозрительным!

— Ну что ж, увидим…

Епископ, благодушный пожилой человек из рода Тозинги, встретил Данте Алигьери весьма приветливо. Он пригласил его сесть, поинтересовался делами его жены и спросил, поддерживает ли она родственные и дружественные отношения со своим двоюродным братом Корсо Донати.

— И Джемма и я, — ответил Данте, — находили гораздо больше общего с его покойными братом и сестрой — Форезе и Пиккардой.

— Да, — согласился духовный глава Флоренции, — оба были достойными людьми. Форезе, правда, слыл немного легкомысленным, ну да тебе это известно лучше меня. Вы вместе с ним осушили не один бокал, если мне будет позволено так выразиться! А вот Пиккарда действительно была славная, благочестивая девушка. Хваля их, я не хочу сказать ничего дурного против их брата Корсо — просто это человек совсем иного склада. Во всяком случае, цели, к которым он стремится, вполне заслуживают одобрения.

Столь лестный отзыв о Корсо Донати из уст епископа Флоренции ничуть не удивил Данте. Стремление черных гвельфов поддерживать добрые отношения с Церковью не могло не понравиться ее иерарху.

— А теперь поговорим о том, что вынудило меня пригласить тебя сюда, дорогой Данте. Видишь ли, против тебя выдвинуты некоторые обвинения. Одно из них я и сам склонен считать малозначительным. Ради спасения ребенка ты разбил в церкви Сан Джованни святыню. Нет, нет, тебе не нужно оправдываться. Я, твой епископ, уже сделал это сам, встав на твою защиту перед твоими обвинителями.

— Могу я узнать у вашего преосвященства имена этих людей?

— Ах, Данте, к чему все это? Главное, что человек может с чистой совестью оправдаться при любом обвинении. А тебе это ничего не стоит, не так ли?

— Разумеется, ваше преосвященство! Все мои помыслы были только о том, как спасти несчастного ребенка, который почти задохнулся. Я стал действовать, не думая о последствиях.

— И правильно поступил. Спасение человека, созданного по образу и подобию Божию, — богоугодное деяние. А теперь поговорим о другом. Люди заметили — и ставят это тебе в вину как доказательство твоего безбожия, — что ты, слушая святую мессу, забываешь в соответствующих местах преклонить колени. Как было дело? Чем ты был занят, когда священник восхвалял святое причастие?

— Моя душа, ваше преосвященство, до такой степени пребывает в Боге, что я не ведаю, что происходило с моей плотью. Грешники, которые и душой и плотью обратились не столько к Всевышнему, сколько к моей персоне, наверняка знают это лучше меня. Если бы они помышляли о Боге, то не обращали бы внимания на меня.

Епископ удовлетворенно закивал головой:

— Прекрасно, прекрасно, сын мой, я целиком и полностью принимаю твое оправдание. Я только хотел бы дать тебе добрый совет: не наживай себе по легкомыслию больше врагов, чем это необходимо! Только пойми меня правильно! Мне ли не знать, что всякого, кто заботится о благе людей, очень легко смешать с грязью. Но ты вспыльчив как порох, Данте Алигьери! Нужно уметь уступать людям! Не всегда нужно стремиться идти напролом! Мне, кстати, сказали, будто ты обвинил Папу Бонифация в покушении на независимость Флоренции и Тосканы в целом.

— Как святой отец мог решиться присоединить Тоскану к своим владениям?! — в запальчивости заговорил Данте.

Епископ снисходительно улыбнулся, словно имел дело с неразумным ребенком:

— Это высокая политика, дорогой Данте, тебе этого не понять. Но все же попытаюсь объяснить тебе. Святой отец готов признать претендента на престол Альбрехта Австрийского немецким королем. Это большой плюс для Альбрехта, и можно ли упрекнуть Папу за то, что он ждет за свой более чем ценный подарок ответного дара?

— За наш счет! — возмущенно воскликнул Данте. — Что за дело Флоренции до условий, на каких Папа признает или не признает германского короля?! Выходит, мы должны пожертвовать своей свободой, чтобы другие устраивали за наш счет собственные дела?! Но мы будем решительно против!

Епископ нахмурился:

— Что значит «пожертвовать своей свободой»? Что может быть лучше для любой коммуны, нежели пребывать под милосердной властью святого отца? Что это вообще за странное правительство здесь, во Флоренции? Каждые два месяца происходит смена власти. Едва господа приоры успеют освоиться на своих постах, едва успеют вникнуть в свои обязанности, как им снова приходится уходить, уступая место другим, которым в свою очередь приходится начинать все сначала. Я тоже флорентиец и люблю свой родной город, но такой способ управления, честно говоря, уже давно мне не по душе!

— Готов согласиться с вами, ваше преосвященство, что и я нахожу немало всяческих недостатков в конституции нашего родного города. Однако наибольшую вину за наши несчастья несут отдельные властолюбцы, которые совсем не стремятся к справедливому правлению, а ищут лишь собственные выгоды. Поэтому я — не будучи, впрочем, гибеллином — вполне согласился бы с тем, чтобы какой-нибудь справедливый верховный правитель, даровав отдельным городам подобающую меру свободы, установил во всей Италии твердый режим на страх нарушителям мира, но во благо всему народу.

Епископ обрадованно закивал:

— Видишь, наши взгляды уже сближаются. Конечно, какой-то высший властитель должен мудро и энергично управлять всеми народами Италии — с этим я согласен. Но зачем нам понадобилось перебираться через Альпы, чтобы призывать императора из далекой Германии? В лице Папы мы и так уже имеем владыку, лучше которого нечего и желать.

Данте сделал протестующий жест:

— Папа, ваше преосвященство, властитель в духовной сфере, и он столь же мало должен стремиться стать мирским владыкой, как не стремился к этому сам Христос, сказавший: «Царствие мое не от мира сего!»

— Замолчи, я запрещаю тебе продолжать! Твои слова — ересь чистой воды! Ты — католик!

— И гражданин республики Флоренция! — бесстрашно закончил Данте. — Как католик я опираюсь на Евангелие, которое донесло до нас в неприкосновенности слова Христа о царстве, которое не от мира сего. А как флорентийский гражданин я буду продолжать бороться за то, чтобы наше государство сохранило свою свободу и не унизилось до того, чтобы сделаться частью папских владений!

— А ты учел, что, высказывая подобные взгляды, рискуешь жизнью?

Данте был поражен услышанным. Он смотрел на своего церковного главу в полном недоумении. Ему казалось, что он ослышался.

— С каких это пор существуют законы, карающие смертью за осознание своих прав и любовь к свободе?

— Таких законов нет. По крайней мере, писаных. Но в природе и человеческом обществе действуют неписаные законы, и горько раскаивается тот, кто в непонятном озлоблении стремится восстать против высшей, более сильной власти!

— Против власти несправедливости!

— Называй ее, как хочешь! Она подавляет ослушника и — побеждает. Ты учен и тебе не составит труда вспомнить достаточное количество исторических примеров, подтверждающих правоту моих слов. А сейчас я спрашиваю тебя еще раз: ты и впредь собираешься упорствовать в своих заблуждениях?

— Я исполняю свой долг как могу, — твердо, с гордостью ответил Данте. — И я служу правде как честный человек. Правда — это не какая-нибудь продажная девка, с которой можно торговаться. Ей нужно отдаться целиком и полностью — или вообще не иметь с ней дела. Вот вам мой ответ, ваше преосвященство.

Церковный иерарх поднялся.

— Жаль, что ты не хочешь дать мне более вразумительный ответ!

— Не о желании речь — я просто не могу ответить иначе. Прощаясь, епископ протянул Данте руку для поцелуя и, когда тот ушел, пробормотал:

— Жаль этого упрямца!

 

У ГЛАВЫ ЧЕРНЫХ

Старый Корсо Донати неприязненно глядел на собственного сына.

— Никак не могу успокоиться, что ты сорвал мне такой прекрасный план! Я уже давно собирался отправить этого выскочку Кавальканти, этого вожака гибеллинов, на тот свет, да все никак не подворачивалось подходящего случая. Тебе на днях представилась такая возможность, а ты ее упустил…

Симоне оправдывался. Голос у него был грубый, неприятный:

— Я не виноват, отец! Этот проклятый Альберти успел оттолкнуть его, и моя стрела пролетела мимо. Подумаешь, беда какая! В следующий раз уже наверняка не промахнусь!

Старик немного успокоился. Сын, слава Богу, унаследовал от него и задиристость, и мстительность.

— Смотри, будь осторожен, чтобы тебя не схватили!

— Ну и что? Кто посмеет в чем-нибудь меня обвинить? Не так-то просто подступиться к сыну всемогущего Корсо Донати!

Похвала, невольно сорвавшаяся с уст сына, польстила властному старику.

— Гвидо Кавальканти мне так же ненавистен, как и его дружок Данте!

Симоне расхохотался:

— Эти двое — философы и рифмоплеты, отец. Ни к чему другому они не пригодны!

— И этот Алигьери навязался нам в родню! Какой позор! Джемму можно было бы выдать и за другого!

На лестнице послышались грузные шаги…

— Они уже пришли, наши гости! Ты позаботился о вине, Симоне?

— Все готово, отец!

Симоне открыл двери.

— Добрый вечер, господа! Прошу вас!

— Добрый вечер, мессер Корсо! Здравствуй, Симоне!

Это все были серьезные, уверенные в себе люди (подчас, правда, склочные, неуживчивые) — все эти Пацци, Строцци и Адимари. Все они принадлежали к партии черных гвельфов и возлагали на своего предводителя Корсо Донати большие надежды.

— Вы приняли меры, чтобы нас не подслушали? — спросил седовласый Андеа Пацци.

— Не волнуйтесь, в стенах моего дома предателей нет, — успокоил его Корсо Донати, — а если бы и сыскался один — заберись он хоть на край света, моя месть настигнет его и там!

В этом никто не усомнился. Старого Корсо Донати все прекрасно знали. Он был гордостью собственного семейства и своих друзей и наводил ужас на врагов.

Гости продолжали прибывать. Коротко поздоровавшись со всеми присутствующими, они рассаживались за длинным дубовым столом. Молодой парень по имени Пьетро Бордини, исполнявший при Корсо обязанности оруженосца, а порой и — говоря современным языком — адъютанта, поставил перед гостями вино и сладости. Других слуг, во избежание огласки, попросту удалили.

— Ну вот, теперь все в сборе, — начал хозяин дома, — и можно открывать наше совещание. Все вы знаете, друзья, о чем пойдет речь. Вам хорошо известно, что пять лет назад нас, цвет флорентийского дворянства, из-за предательства одного человека — тоже, кстати, из знатной семьи — лишили власти. Будь он проклят и на этом свете, и на том, этот негодяй, этот Джанно делла Белла!

При упоминании ненавистного имени присутствующие заметно помрачнели, а кое-кто даже скрипнул зубами от сдерживаемой ярости.

— По уговору с народной партией этот предатель нашего дела ввел так называемые «Установления справедливости», которые отстраняют нас, дворян, от участия в коллегии приоров, осуществляющих власть, допуская в нее только тех, кто благодаря торговле или иному ремеслу оказался в составе соответствующих цехов. Какая уж тут справедливость, если нобиль, слишком приблизившийся к пополану, наказывается вдвое большим штрафом, чем пополан, провинившийся в том же самом?! А если на дворянина налагают штраф, его разрешается взыскивать не только с самого наказанного, но и с его самых близких друзей — так предписывает этот самый диковинный «закон о справедливости»! И наконец, чтобы осудить дворянина, вполне достаточно слуха о его проступке и двух свидетелей…

— Зачем вы все это нам рассказываете, мессер Корсо? Мы и сами прекрасно это знаем!

— А затем, что я хочу поддержать в вас дух мести! Вы не должны забывать, как понимаем эту самую справедливость мы, испокон веков имевшие власть, воспитанные для власти и способные осуществлять ее. Власть должна принадлежать нам и впредь, чтобы никакая чернь не смела вмешиваться в дела управления — вот как мы понимаем справедливость!

— Правильно! — послышались отдельные голоса. — Но пока что каждый башмачник, каждый чесальщик шерсти мнит себя настоящим государственным деятелем и тонким дипломатом!

Старый Корсо не удержался от презрительного жеста.

— Пусть себе болтают, наше время еще придет! Разве эти сапожники и портные что-нибудь смыслят в управлении государством? Нет, это им не по зубам! Какая глупость — менять приоров каждые два месяца, а срок исполнения подестой своих обязанностей сократить до полугода! Но им, этим вечным детям, все время подавай что-нибудь новенькое, они ревностно относятся ко всякой твердой власти. Им не приходит в голову, что тем самым они сами себе роют могилу!

— Все это замечательно, мессер Корсо, — воскликнул один из Строцци, толстяк с добродушным лицом, — но разговорами делу не поможешь! Нам не остается ничего другого, как делать хорошую мину при плохой игре!

Недовольное ворчание присутствующих перекрыл голос Корсо:

— Хорошую мину при плохой игре? Мы могли бы так сказать, не будь мы теми, кто мы есть. Тогда бы мы действительно сидели сложа руки, сетуя на свое несчастье и мечтая о лучших временах для своих внуков. Но это недостойно настоящих, уважающих себя мужчин. В таком случае нам было бы стыдно перед собственными потомками. Нет, мы противопоставим нападкам на нас наше мужество, силе — нашу хитрость, но побежденными мы никогда себя не признаем!

Громкое одобрение подтвердило, что призванный вождь сказал именно то, чего от него ждали представители дворянского сословия.

Корсо продолжил свое выступление:

— Чтобы снова прийти к власти, когда сложатся подходящие условия, мы не ограничимся мечами и копьями, мы прибегнем и к искусству дипломатии!

— Браво! Брависсимо!

— Есть только один человек, который в состоянии нам помочь, — это преемник святого Петра в Риме!

На этот раз никаких возгласов одобрения не последовало. Присутствующие затаили дыхание, обуреваемые серьезными сомнениями. Выходит, чтобы одолеть противника, придется обратиться в Рим к Папе. Ни для кого не было секретом: наместник Христа с радостью готов был вмешаться во флорентийские распри: он только поджидал случая, чтобы выступить в роли посредника, а затем и судьи! Причем судьи в прямом смысле слова. Ибо папы — все до одного — стремились подчинить себе не только Флоренцию, но и всю Тоскану. И, зная все это, можно ли было призывать на помощь такого сомнительного спасителя? Разве это не государственная измена? Как ни крути, но факт остается фактом — это государственная измена в чистом виде.

Корсо Донати обвел насмешливым взглядом смущенные и задумчивые лица своих сторонников.

— Я прекрасно знаю, друзья, среди вас найдутся такие, кто мысленно ответит мне: «Пусть Папа заботится о духовных делах, но какое ему дело до правительства Флоренции?!» Тем, кто так думает, я отвечу: «Прекрасная, весьма патриотичная мысль! Теперь прямиком идите к господам представителям цехов и скажите им: „Хотя вы и лишили нас власти и сделали посмешищем для флорентийских граждан и черни, но мы тем не менее чувствуем себя обязанными предупредить вас: остерегайтесь Папы и мы будем целиком на вашей стороне!“ Убежден, господа приоры ответят вам на это: „Как благородно вы поступили, славные гранды Флоренции! Мы вознаградим вас за вашу честность, вы опять…“»

— Прекратите, Корсо Донати, такой насмешки мы не потерпим!

Сжав кулаки и сверкая глазами, некоторые из присутствующих повскакали со своих кресел, словно ожидая увидеть перед собой своих притеснителей, чтобы расправиться с ними.

Корсо выглядел вполне удовлетворенным таким ходом совещания.

— Вы не потерпите такого издевательства? Ну что же, прекрасно! Я буду только рад, если ваша память не уподобилась дырявому решету, которое не в силах удержать все воспоминания, сохранявшиеся у вас до сих пор о Джанно делла Белла, о Черки и их правлении. Впрочем, пусть вас не мучат укоры совести. Уж не хотите ли вы стать лучше своих отцов? Что же, в свое время ваши отцы, когда в коммуне вспыхнул гражданский конфликт, обратились за помощью к императору. Они были гибеллинами. Мы же — гвельфы, мы стоим за Папу уже только потому, что не забыли властолюбивые устремления императорских сановников. Конечно, времена изменились. Но в одном мы сохранили верность друг другу, мы — флорентийские гранды. Если нас ненавидят, то и мы отвечаем тем же, если нас бьют, то мы не останемся в долгу! И мы не задаемся вопросом, по всем ли правилам нанесен удар, если он достиг своей цели!

— Верно, верно!

— А теперь я задам вам вопрос: согласны ли вы, чтобы я вступил в переговоры с Папой Бонифацием Восьмым?

— Что спрашивать? Говорите!

И Корсо начал:

— Я счел за благо привлечь Папу на нашу сторону. Но вместе с тем я посчитал разумным не слишком выпячивать свою персону. Переговоры с тайным представителем Папы вели трое достойных горожан: Симоне Герарди, Ноффо Квинтавалле и Камбио да Сесто. К сожалению, кое-какие сведения об этих переговорах стали достоянием гласности: некоторое время назад приорам стало известно, что трое названных граждан готовят вместе с Папой Бонифацием заговор против республики.

Слушатели превратились в слух. Разумеется, им было известно об аресте трех упомянутых горожан, но они были убеждены, что Корсо уже позаботился об освобождении задержанных. Как бы то ни было, следовало только приветствовать решение этой хитрой лисы Корсо Донати уйти в тень, выставив вместо себя других людей, не дворянского происхождения.

— По вашим лицам я вижу, — продолжал хозяин дома, — что мое сообщение напугало вас до смерти. Утешает только то, что, как говорится, не все съели, что в рот положили. Я вступил в сношения с Римом. Представители Папы, Черки да Нери, на нашей стороне. Папа не допустит, чтобы этих трех горожан, которые были связаны с ним, привлекли к суду. Он уже написал приорам, что его очень интересует это дело. Трое обвинителей его подзащитных должны в течение восьми дней — таково требование Папы — предстать перед ним. Им будет оказан прием согласно их заслугам. В случае их неявки Папа грозит убить их. Кроме того, он собирается распорядиться, чтобы все товары флорентийских купцов были изъяты с рынков всего мира, а их требования о погашении долгов не оплачивались. Святой престол также призвал епископа разобраться с обвиняемыми и, если необходимо, наложить на них епитимью. Через посредников я дал понять Папе, что неплохо бы призвать Виери Черки, вождя наших противников, явиться к нему в Рим. Тот, конечно, станет отказываться, и в результате наше дело только выиграет.

— Черки, друзья, живут с блеском и кичатся своим богатством, в то время как представители старого, доброго дворянства — мы. Мы не успокоимся, пока не сбросим наших врагов, стоящих теперь у власти, наземь и не займем их места.

Радужная картина будущего, нарисованная собравшимся, была неожиданно поставлена под сомнение — в дверь дома трижды громко постучали. Неужели милиция города пронюхала про тайную встречу?

В воцарившейся тишине Корсо приказал Пьетро Бордини спуститься вниз и выяснить, кто стучит. Спустя некоторое время Пьетро вернулся в сопровождении рослого человека, закутанного в плащ с опущенным капюшоном… им оказался купец Камбио да Сесто! Собравшиеся дворяне с энтузиазмом приветствовали вернувшегося из заключения представителя цеха купцов.

— Приоры отпустили и двух остальных? — спросил Корсо, и, получив утвердительный ответ мессера Камбио, хозяин дома обвел своих гостей торжествующим взглядом, который означал: разве я не предсказывал вам подобный исход?

Вслух он сказал:

— А почему же с вами не пришли остальные?

— Мы не хотели привлекать к себе внимание, — пояснил Камбио да Сесто, ко всеобщему удовлетворению, и добавил: — Нас, правда, освободили, но сказали, что мы приговорены к изгнанию, однако приговор не будет приводиться в исполнение незамедлительно.

Это сообщение вызвало всеобщий смех.

— Приоры опасаются, — прокомментировал Корсо, — они предпочитают передать эти щекотливые вопросы на рассмотрение тех, кто вступит в должность следом. Наши дела обстоят неплохо, друзья! У нас есть все основания должным образом отпраздновать завтра майский праздник!

 

ЗОЛОТЫЕ МЯЧИ, ЗВОН ОРУЖИЯ И ОТРУБЛЕННЫЙ НОС

Едва ли хоть один церковный праздник имел во Флоренции такую же популярность, как мирской праздник весны, приходящийся на первое мая. Даже святой 1300 год не стал в этом смысле исключением — напротив, вызванный «анно санто» подъем религиозных чувств сказался и на испокон веков отмечавшихся майских торжествах, которые одинаково любили и богачи и бедный люд.

Людей охватило праздничное возбуждение, они строили радужные планы на будущее; повсюду можно было встретить флаги, цветы, радостные лица. А посмотреть и послушать было что. Одни спешили во дворец Альбицци на конные скачки, обещавшие стать совершенно необыкновенными, другие довольствовались тем, что отмечали праздник в семейном или тесном дружеском кругу, а те, кто не испытывал интереса ни к тому, ни к другому, собирались полюбоваться игрой дам в мячи, которую по традиции устраивали на площади Святой Троицы незадолго до захода солнца.

После праздничного обеда Данте Алигьери отправился к своему другу Гвидо Кавальканти, жившему на площади Сан-Пьетро-Мадджоре, а Джемма осталась дома с детьми. Те, что постарше, затеяли веселые игры, по-своему отмечая приход любимого месяца мая.

В доме Кавальканти собралось в этот день несколько женщин и перезревших девиц. Хозяйка дома рассадила их в просторной гостиной с мраморным камином, который, правда, по случаю теплой погоды уже бездействовал. Разговор шел о растущей дороговизне, о всякого рода неприглядных событиях, которые произошли в знакомых семьях и вызывали справедливое возмущение. Затем заговорили об игре в мячи, намеченной на вечер на пьяцца Санта-Тринита. Всех удивляло, что по непонятным причинам принять участие в игре пригласили и дочь торговца шелком Камбио да Сесто: во-первых, ей едва исполнилось четырнадцать лет, а во-вторых, ее отец только вчера вечером вернулся из тюрьмы и в его виновности никто не сомневался, поскольку расследованию таких преступлений, какое совершил Камбио да Сесто, господа приоры всегда уделяли особое внимание.

После обсуждения этих проблем, в которых хозяйка дома, донна Бизе, участия почти не принимала, довольствуясь главным образом ролью слушательницы и только время от времени улыбаясь, гости завели разговор о городских властях. Они принялись критиковать отцов города, будто бы решивших запретить дамам носить на пальце более двух колец и надевать пояса более чем с дюжиной серебряных застежек. Мало того, они собираются запретить им носить диадемы из золота, серебра и драгоценных камней. Впредь, видите ли, такие украшения могут быть только из цветной бумаги… Нет, каково! Донна Бизе заметила, правда, что не мешает и впрямь несколько умерить роскошь нарядов — такого расточительства и швыряния денег на ветер, как теперь, прежде просто не допускалось.

Мужчины, собравшиеся на лоджии, в отличие от дам, сразу завели разговор о политике. Об этом позаботился владелец мельницы и торговец маслом Никколо Черки, которому нашлось что рассказать о своем шурине Корсо Донати, враждебно настроенном к нынешним властям, — ведь первая жена Корсо, ныне покойная, приходилась Никколо сестрой.

— Вчера вечером, — сообщил торговец, — Корсо собирал в своем доме других дворян. Туда же заявился Камбио да Сесто, которого приоры по глупости отпустили, один из соседей всех их видел. А сегодня утром встречаю я этого Корсо Донати на улице. Со мной еще был мой двоюродный брат Виери. Мы с Корсо завели разговор, хотя в глубине души и питаем взаимную неприязнь. Под конец Корсо и говорит, чтобы мы, Черки, не очень-то зазнавались, мол, скоро нашему благоденствию придет конец. Здесь у Виери лопнуло терпение, и он стал угрожать: «Если вы собираетесь применить силу и рассчитываете на помощь со стороны, то мы в один прекрасный день можем объединиться с гибеллинскими городами Пизой и Ареццо, и тогда будет видно, кто окажется сильнее!» Корсо задумался, после чего сказал: «Теперь понятно, на что вы надеетесь. Хорошо, что я теперь в курсе дела!»

— Лучше бы ваш родственник воздержался от угроз, — вмешался в его рассказ Данте, — потому что в будущем Корсо сумеет настроить папский двор против наших городских властей, ссылаясь на слова мессера Виери.

— Почему бы и нет! — презрительно рассмеялся Гвидо Кавальканти. — Во всяком случае, возможный союз нашего города с Пизой и Ареццо — единственное, что способно устрашить Корсо и его шайку.

В этот момент внимание мужчин, сидевших на лоджии, которая находилась совсем невысоко над землей, привлек громкий мужской голос, раздававшийся на улице.

Молодой монах-францисканец, один из приверженцев спиритуализма, наиболее нетерпимого из всех направлений ордена, во всеуслышание возводил хулу на местных женщин:

— Полюбуйтесь на себя, тщеславные флорентийки! Вы румяните свои лица, как некогда делала злая царица Иезавель, желая понравиться Ииую, но тот повелел выбросить ее из окна, и псы лакали ее кровь.

— Вы только послушайте, — раздался дерзкий молодой голос, — как этот монашек стращает женщин и девушек — у них, того гляди, мурашки побегут по спине!

Но эта смелая реплика нисколько не обескуражила обличителя.

— Смейтесь, смейтесь, но пусть ваши женщины будут довольны, если все ограничится одними мурашками! Покайтесь, дочери Флоренции! Но нет! Вы не желаете бороться с вожделением и похотью! Для чего вы делаете разрез на своих лифах и притягиваете к себе сладострастные взгляды мужчин? Чтобы они любовались вашей грешной плотью, лицезреть которую дозволено только законным супругам!

Громкий смех прервал эту гневную отповедь.

Гвидо Кавальканти снова дал волю своей насмешливости, воскликнув:

— Нет, вы только послушайте! Он дарует законным мужьям то, что принадлежит им по праву! Браво, сын святого Франциска! Жаль только, что тебе самому запрещено жениться!

Мужчины и женщины рассмеялись, но францисканец смерил остряка уничтожающим взглядом:

— Вам следовало бы подыскать себе занятие получше, чем сладострастно глумиться над другими, мессер Гвидо!

— Что ты хочешь этим сказать, монах?

— Только не надо прикидываться! Всему городу известно, какой вы непутевый человек! Рифмоплет и трубадур, вы смущаете женщин сладостными словами, так что они охотнее слушают ваши соблазнительные песенки, чем повторяют молитвы, перебирая четки! Вы и мессера Данте Алигьери успели заловить в свои сети!

Энергичный голос Данте прервал обвинителя:

— Что ты там болтаешь? Кто тебе сказал, что я позволю кому бы то ни было поймать себя?

— Я не хотел оскорбить вас, мессер Данте! Но обязан вас предостеречь, чтобы и вы не сделались таким легкомысленным трубадуром и волокитой, как этот Кавальканти!

Толпа сгрудилась вокруг спорщиков. Всем, особенно женщинам, было любопытно, что ответит Данте.

— Что ты знаешь о честной мужской дружбе! О созвучии двух душ, которые, объединившись, воспаряют ввысь, чтобы увидеть небесный свет, услышать гармонию светил и потом передать ощущение испытанного блаженства братьям и сестрам на земле, поделившись с ними нашим счастьем!

Разодетые дамы и девушки влюбленными глазами смотрели на поэта, жадно вслушиваясь в его красивый голос, в котором звучали неподдельное воодушевление и восторг.

Незамужняя дама лет сорока с мечтательным выражением лица шепнула на ухо своей подруге:

— И такой человек достался в мужья этой Джемме Донати!

В этот момент внимание толпы привлекло новое событие.

Мимо нее с песнями двигалась молодежь из цеха лодочников и рыбаков; они были в праздничной одежде с пестрыми лентами. Молодые люди направлялись на Арно, чтобы предаться своим традиционным забавам на его водах. Горожане, особенно любившие одну из таких игр, во время которой того, кто не проявил достаточной ловкости, сталкивали с лодки в воду, увязались, и стар и млад, за этим веселым шествием, и улица, только что такая оживленная, опять сделалась тихой и пустынной…

В доме торговца шелками Камбио да Сесто царила небывалая радость. Глава семейства уже вернулся из заключения, и хотя ему грозило изгнание — кто мог сказать, осуществится ли вообще когда-нибудь эта угроза! Пока что, во всяком случае, никто не предавался унынию, и донна Джудитта не имела ничего против того, чтобы ее дочь Лючия приняла участие в праздничной игре в мячи. Больше того, она даже желала ей такой высокой чести и была убеждена, что Лючия как самая молодая прекрасно справится с этим делом, ведь ее мастерство и очарование уже были должным образом оценены, иначе бы ее и не пригласили участвовать!

Правда, этой игре предшествовали тщательные приготовления, касающиеся внешнего вида участниц. Хотя щеки молодой девушки окрашивал великолепный румянец — свидетельство ее здоровья и радостного волнения, — обычай требовал прибегнуть к искусству косметики, в котором флорентийки показали себя большими мастерицами. С помощью подруг Лючия смешала купленную у художника красную краску с яичным белком, добавив горячее масло и жидкий лак. Полученную смесь нанесли на лицо Лючии, затем медленно втерли яичный желток, после чего вымыли лицо горячей водой, в которой предварительно были прокипячены отруби. После повторного втирания яичного желтка и заключительного ополаскивания горячей водой щеки, нос, подбородок и лоб Лючии засверкали соблазнительным блеском. В довершение всего она облачилась в праздничный наряд из дорогого шелка, предвкушая, как удивился бы Арнольфо, если бы ему довелось увидеть ее в таком виде!

Большая толпа, собравшаяся на площади Святой Троицы — пьяцца Санта-Тринита, — терпеливо ожидала начала всеми любимой, знаменитой игры в мячи; круглая площадка для игры была оцеплена молодыми людьми, державшими в руках канат. Участницы игры — прелестные девушки в легких, развевающихся нарядах — только что пришли, неся в высоко поднятых обнаженных руках золотые мячи. Они шли легкой, очаровательный походкой, подчиняя изящные движения своих соблазнительных тел ритму нежной музыки кимвалов и арф. С другой стороны появился полуобнаженный бог любви Амор, в сопровождении нимф и фавнов. Он выбрал себе жертву из всего этого цветника прелестных девушек, натянул лук и выпустил в нее серебряную стрелу любви. Избранница схватилась рукой за сердце, а затем, широко раскрыв объятия, поспешила к робкому юноше, который, стоя в стороне, скромно ожидал ее… Они обнялись. И в этот момент тихая, нежная музыка сменилась громкой, бравурной. Манящие переливы флейт, щелканье кастаньет и рокот барабанов заглушили серебристое пение арф. И участницы игры закружились в танце. Он был необыкновенным, этот танец! Пожалуй, ни один из зрителей не взял бы на себя смелость описать его. Он просто не нашел бы подходящих слов. Да зрители и не пытались это сделать. Они просто наслаждались очаровательными движениями прекрасных женских тел, облаченных в сверкающие, струящиеся одежды. Глаза у них горели! Золотые мячи перемещались по точно рассчитанным траекториям над головами танцующих. Несмотря на всю зажигательность танца, их метко бросали и не менее уверенно ловили.

Зрители были в восторге:

— Браво, красавицы!

Арнольфо Альберти с радостью и гордостью следил за Лючией, которая оказалась одной из самых красивых и самых ловких.

— Да здравствует наша любимая Флоренция!

Жажда жизни и радость существования объединились с чувством гордости за то, что ты являешься полноправным гражданином такого прославленного города!

В этот момент царившее вокруг радостное настроение было испорчено неприятной нотой:

— Кто там напирает сзади?

— Какие-то наглые типы!

— Конечно, это Донати!

Полюбоваться игрой в мячи прибыла и новая группа всадников: Корсо Донати с сыновьями, несколько человек из рода Спини и Пацци, только что вылезшие из-за праздничного стола. Вновь прибывшие всадники теснили своими лошадьми лошадей тех, кто приехал раньше. Конечно, при существующем взаимном недоверии эта простительная случайность была расценена как умышленная провокация.

— Они собираются напасть на нас, разве вы не видите? Нужно защищаться!

Игра в мячи неожиданно стала второстепенным делом. Лошади поднялись на дыбы… Мечи покинули свои ножны.

— Бежим, бежим! — воскликнули те, кто оказался непричастен к инциденту. Но таких набралось немного. Как только Донати и Черки напали друг на друга, а остальные заметные фигуры примкнули к своим друзьям согласно партийной принадлежности, горожане и неимущие слои сочли своим долгом принять участие во вспыхнувшей стычке, восполнив отсутствие настоящего оружия дубинками и камнями. Кроме того, они подняли невообразимый гвалт, считая его необходимым условием победы.

Между тем знатные дамы поспешно подхватили обеими руками свои длинные шелковые наряды, невольно обнажив закрытые чулками ноги, которые обычно стыдливо ими скрывались, и в непривычно быстром темпе удалились из опасного места под защиту своих домов.

Противоборствующие стороны уже перемешались друг с другом…

— Сюда, сторонники красных лилий на белом фоне! — вскричал Корсо Донати.

Его дворянское окружение и черные из Пистойи сгрудились вокруг Корсо и герба, который уже на протяжении полувека считался отличительным знаком гвельфов.

Виери Черки, подняв руку, указал на гибеллинское знамя:

— Здесь цветут белые лилии на красном поле! Вперед на черных предателей!

Пьяцца Тринита огласилась воинственными криками противоборствующих сторон.

В этот момент раздался дикий крик:

— Вот, поглядите, они отсекли нос Риковеро Черки!

Черные злорадно посмеивались:

— Браво, так мы поступим с каждым из вас! Не нужно совать свои носы туда, куда вас не просят!

— Отомстим за Риковеро!

— Бей белых!

— Бей черных!

Это крупное событие послужило поводом для слияния четырех групп в две противоборствующие партии: Донати и их окружение, друзья черных из Пистойи сами стали отныне черными. А Черки, державшие сторону пришлых белых, с этого дня — первого мая 1300 года — стали именоваться белыми.

Отныне ненависть поделила всю Флоренцию на черных и белых.

Граждане, прислуга, чернь и женщины — все определили свое место: среди черных или среди белых.

Опустившаяся ночь вынудила противников прекратить схватку. Сражавшиеся нанесли друг другу немало ран, но с точки зрения несчастья, постигшего Флоренцию начиная с того памятного майского дня, отсеченный нос мессера Риковеро представлялся наименьшим злом.

 

МИЛОСТЬ И НЕМИЛОСТЬ В ВЕЧНОМ РИМЕ

По дороге, ведущей из Витербо в Рим, с песнопениями и молитвами двигались большие толпы паломников. Возглавлял шествие крепкий парень. Он нес, обливаясь потом, большой деревянный крест. Кто-то высоким голосом выводил:

— Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас!

И все это множество людей тупо и монотонно повторяло:

— Иоанн Креститель, молись за нас!

— Иоанн Креститель, молись за нас!

Неожиданно движение прекратилось…

— Что там случилось, Гвидо? Почему передние остановились? — спросил у своего спутника худощавый, немного сутуловатый паломник. Оба принадлежали к той группе, что покинула Флоренцию, чтобы, объединившись с единомышленниками из соседних городов, добраться до Рима. Ведь в юбилейный год нужно было непременно совершить паломничество в главный город мира, дабы, воспользовавшись этим редчайшим случаем, получить отпущение грехов. Кроме того, многие давно уже втайне мечтали увидеть этот чудесный Рим, о котором ходило столько самых разных слухов.

— Мы уже добрались до холма Монтемало, — ответил тот, к кому был обращен этот недоуменный вопрос. — Оттуда, дорогой Данте, ты увидишь у своих ног величественную панораму вечного города.

Данте Алигьери, которому до сих пор никак не удавалось осуществить свое заветное желание — повидать самый прославленный город на свете, — взволнованно воскликнул, обращаясь к своему спутнику и другу Гвидо Кавальканти:

— О, как я счастлив лицезреть твой лик, вечный Рим, и ступить на твою священную землю!

Столь же искренняя радость переполняла и остальных паломников. Какой-то юноша при виде желанной цели странствия в восторге простер руки и воскликнул словно в экстазе:

— О Рим, благословенный Рим!

Пылкий и мечтательный поэт, Данте обладал в то же время острой проницательностью и трезвым умом. Он спрашивал себя: отчего простые люди, обычно стыдящиеся бурно проявлять свои чувства, способны так преображаться? Только ли оттого, что после долгого, утомительного путешествия увидели наконец желанную цель? В таком случае подобное ликование должно было бы сопровождать окончание любого более или менее продолжительного странствия! По-видимому, в самом имени вечного города таилось какое-то непостижимое очарование, способное тронуть душу даже холодных, рассудочных натур! Город, где некогда правили римские императоры, пока власть не взял в свои святые руки сам Сын Божий через своего апостола Петра и его преемников, город, олицетворяющий как благородное величие древности, так и могущество Христианской Церкви, вызывающее благоговение верующих, представлялся людям поистине священным!

Восторг охватил теперь всю массу паломников. Они обнимали друг друга, приветственно махали руками видневшемуся в голубоватой дымке городу, вытирали слезы умиления, выступившие на покрасневших от дорожной пыли глазах, не переставая снова и снова повторять:

— О Рим, благословенный Рим!

Вероятно, такое же волнение испытали два века назад участники Первого крестового похода, удостоившись наконец счастья увидеть святой город Иерусалим!

Единственными, кто сохранял трезвость ума и сдержанность среди этого всеобщего ликования, были двое поэтов: Гвидо Кавальканти, тайный еретик, трубадур, страстный поклонник красоты, и благочестивый, но духовно независимый, уверенный в себе Данте Алигьери. Он воздавал гораздо больше благочестию души и характера по сравнению с благочестивостью церковных обрядов и не мог не видеть, кроме того, в святом отце, отпускавшем грехи своей пастве, одновременно и того, кто угрожал независимости его горячо любимой родины — Флоренции.

Когда паломники вступили в Рим, восторги людей стали постепенно стихать. Вновь прибывшие разбрелись по городу в поисках временного пристанища и пищи, дабы подкрепиться перед получением высочайшего благословения.

С благоговением, не лишенным, правда, изрядной доли любопытства, вступали паломники через высокий портал в собор Святого Петра. На многих жителей провинции, которым Рим представлялся невиданным чудом, огромный собор, о котором им столько уже приходилось слышать, производил впечатление некоего небесного храма. Они казались себе теми избранниками, кто удостоился чести принять участие в королевской трапезе, и понять их не составляло труда. Ведь этому впечатлению способствовало все: высокая колоннада, великолепные алтари, вызывающие сострадание изображения святых мучеников, торжественные звуки органа, множество церковных иерархов в роскошном облачении, но в первую очередь тот, кто с символическим хлыстом в руке восседал на троне, выслушивая покаянный лепет грешников. И каким счастьем загорались всякий раз глаза очередного паломника, когда он слышал обращенное к нему сакраментальное «Absolvo te», означавшее полное отпущение всех его грехов.

Покинув собор Святого Петра, поток паломников поворачивал назад. На мосту Святого Ангела Данте приятно удивили меры, принятые городскими властями Рима, чтобы не допустить излишней толчеи и давки среди встречных потоков паломников. С этой целью мост был поделен продольной стеной на две равные части. Те, кто направлялся к собору Святого Петра, видел впереди замок Святого Ангела, те же, кто возвращался из собора, направляясь в собор Святого Павла, могли любоваться видом холма Джордано.

Во второй половине дня Данте со своим другом посетили катакомбы святого Каллиста. Ни один луч света не проникал в этот жуткий мертвый город, представлявший собой воплощенную в камне историю Церкви. Несмотря на духоту и спертый воздух, царившие там, Данте испытывал сильное волнение, словно присутствовал на торжественной мессе.

Чичероне, державший в левой руке тускло горевший смоляной факел, правой небрежно указывал на отдельные черные ниши в стенах, монотонным голосом перечисляя имена давно почивших пап и епископов, чей пепел обрел здесь свое последнее пристанище. Данте задумчиво кивал.

— Да, — заметил он вполголоса, — здесь покоятся те, кто действительно следовал словам святого Петра!

Кавальканти предостерегающе подтолкнул друга: он опасался, что такое восхваление благочестивости прежних пап может быть воспринято другими посетителями как намек на безбожие нынешнего и его приятелю придется плохо.

Дальше экскурсия двинулась по узким галереям подземного царства мертвых. Полукруглые ниши, устроенные в мягком камне в три, четыре и даже пять ярусов, хранили, словно драгоценные реликвии, останки тех мужчин и женщин, которые ценили веру выше, чем свою жалкую земную жизнь, которой многие из них лишились в зубах диких зверей.

Душу Данте переполняли одновременно и сострадание и гнев.

Почему заблудшим слабым людям, творениям единого любящего Творца, позволено мучить и убивать себе подобных только за то, что они исповедуют иную веру?! И почему единый всемогущий Бог позволяет таким ужасным образом уничтожать верующих в него детей только из-за их веры?!

Когда посетители катакомб вновь очутились наверху, на залитой солнцем земле, Данте поделился с другом мыслями, которые пробудил у него вид этих священных захоронений.

Кавальканти ответил ему со слегка насмешливой улыбкой:

— В одном ты прав, дорогой друг. Человек, обрекающий на мучительную смерть своего ближнего из-за иных религиозных убеждений, которые никому не причиняют вреда, — это самая мерзкая, самая отвратительная из тварей, обитающих в прекрасном саду, сотворенном Создателем. Но вправе ли Церковь претендовать на роль судьи? В те времена, когда она страдала, подвергаясь гонениям, она отличалась великой терпимостью. Мало-помалу она сама научилась властвовать и добиваться своих целей, невзирая на людскую кровь. Ведь ей удалось превратить народы в безвольное, послушное стадо, когда она провозглашала крестовые походы! «Так хочет Бог! — нашептывали христианам. — Бог хочет, чтобы мы вновь овладели святыми местами, он будет с нами!» Христиане принесли в жертву Риму свои деньги, свое здоровье, свою жизнь, наконец. На Западе немного найдется семей, которые не пострадали бы от крестовых походов. Так хотел этого Бог? Нет, он этого не хотел, иначе не допустил бы, чтобы святые места, завоеванные таким потом и кровью, опять оказались утраченными!

Данте жестом остановил его:

— Прекрати, Гвидо, твоя проницательность погубит тебя. А что, если к неудаче привели совсем иные причины? Кто собирается взяться за Божье дело, должен приступить к нему с чистыми руками. Но не все, принявшие крещение, взялись за это дело с чистыми руками!

— И папы не всегда могли похвастаться чистыми руками, — рассмеялся Гвидо Кавальканти. — А между тем крестовые походы пошли им на пользу, как никому другому. Могущество их вновь возросло, а кто осмелится высказать свои собственные взгляды по поводу Рима, рискует принять смерть от руки палача как еретик — точно так же, как сотни лет назад погибли те, кто спит сегодня в катакомбах. С той только разницей, что тем, кто стал жертвой святой инквизиции, впоследствии не будет оказано столько уважения, сколько выпало на долю их далеких предшественников. Впрочем, не пора ли прекратить наши философские разговоры, а если и продолжать их, то по крайней мере в каком-нибудь укромном кабачке. После этой духоты в катакомбах меня мучит жажда.

Вскоре они отыскали подходящую остерию на свежем воздухе, укрывшуюся под большим тентом. Небольшие кусты олеандра делили ее на части, образуя уютные уголки, в которых влюбленные парочки забывали обо всем на свете. Не успел дородный старик хозяин принести первый большой кувшин, украшенный красными цифрами, как оба поэта принялись наслаждаться добрым вином из Кампаньи, мысленно возвращаясь к впечатлениям, полученным от пребывания в Вечном городе. С моря дул освежающий бриз. Из соседнего сада долетал аромат цветов. Опустился прохладный вечер, избавивший людей от тягостной жары минувшего дня, словно от ставшей обременительной облегающей одежды.

— Здесь я чувствую себя лучше, чем в соборе Святого Петра, — начал Гвидо Кавальканти, — и прелесть этого замечательного вина становится мне понятной прежде, чем тайны чудотворных изображений святых во всей Италии.

— Тебя не переделаешь, приверженец Эпикура, ты все подвергаешь сомнению! — упрекнул его Данте.

— Разумеется. Веру в Бога я, правда, не отвергаю — она представляется мне достаточно разумной. Но в остальном я придерживаюсь того же мнения, что и досточтимый маэстро Эпикур: пока мы здесь, смерти здесь нет, но если здесь смерть, нас здесь больше нет! И когда я вижу, как масса людей принимает тонко задуманные уловки и изощренные фокусы священников за чистую монету, мне становится просто жаль человечество!

— Не могу согласиться с тобой, Гвидо! — возразил ему молодой друг со всей серьезностью. — Для меня, как и для всех убежденных христиан, вера в Бога — надежный маяк, который светит нам всегда. Сегодня я видел, как счастлив был бедный хорват, когда ему и остальным верующим показали в соборе Святого Петра покрывало святой Вероники. Он никак не мог насмотреться и все повторял и повторял вслух: «О истинный Господь, Иисус Христос, так вот как Ты выглядел!» Сегодняшний день внес неизбывное счастье в его жалкую жизнь. Неужели ты собираешься лишить его этого счастья или хотя бы просто отравить ему эту радость?

— Вовсе нет, — отшутился эпикуреец, поднося к губам новый бокал с вином, — но дурачить себя никому не позволю. Для хорвата эта реликвия — небесный свет, дарующий счастье, а для Бонифация Восьмого — неплохая нажива. Он вообще мастер наполнять свою пустую казну и получать надежный кредит во всем мире.

— Дорогой Гвидо, — ответил Данте, укоризненно качая головой, — если и дальше здесь, в главной цитадели Бонифация, ты рискнешь продолжить подобные разговоры, ты можешь вскоре познакомиться с римскими тюрьмами. Погляди, даже влюбленная парочка, что расположилась неподалеку, временами внимательно прислушивается к нашему разговору…

— Кто знает, — сказал Кавальканти, — не заставят ли тогда заодно замолчать и тебя?! Спрашивается, что больше способно досадить Бонифацию — восхищение его деловой хваткой и некоторые сомнения по поводу курения ему фимиама, которые возникли, несмотря на предпринятое паломничество и почтительный поцелуй его туфли, как это сделал я, или то, что ты, будучи правоверным католиком, не хочешь согласиться с тем, чтобы Папа Бонифаций протянул свои жадные руки к Флоренции и включил всю Тоскану в состав своих владений?

Данте резким движением поставил на стол только что поднятый бокал, украшенный серебром. При мысли о планах римского епископа его лицо покраснело от гнева и возмущения.

— Ты прав, черт побери! Все смирение и набожность у Бонифация бесследно пропадают, как только богобоязненный и преданный Папе христианин начинает задумываться над тем, что у него есть и земная родина, которую он всем сердцем любит и хочет передать свободной, в целости и сохранности, своим детям — даже вопреки властолюбию Папы и его жажде приобретения новых земель!

В запальчивости Данте заговорил громко и резко, так что остальные посетители остерии стали на них оглядываться. Но тут внимание друзей отвлекло другое обстоятельство.

— Гляди-ка, двое флорентийцев, мессер Кавальканти и мессер Данте! Добрый вечер, господа!

Друзья-поэты поднялись из-за стола и приветствовали вновь пришедших. Один из них был молодой, второй — средних лет; чувствовалось, что оба искренне рады встретить в чужом городе земляков.

— Ну, мессер Виери, это просто счастливый случай, что вы оказались именно здесь! Тут как раз есть подходящее местечко для вас и для вашего сына. Присаживайтесь! Вино тоже недурное, мне сдается, что оно понадобится вам не только для того, чтобы развязались языки. Вы и так расскажете нам с Данте кучу разных новостей!

— Совершенно верно, мессер Гвидо! Вы и мессер Данте удивитесь, если я расскажу вам, что со мной сегодня приключилось. Но давайте говорить немного потише, никогда нельзя знать…

— Конечно, осторожность не помешает, хотя здесь каждый занят исключительно собственной персоной.

Собеседникам принесли еще вина, они выпили, и Виери Черки, предводитель флорентийских белых, начал рассказывать:

— Вы уже знаете, что Папа Бонифаций призвал меня к себе, чтобы побеседовать о раздорах в нашем отечестве?

— О, так вы сегодня очутились прямо в логове льва?

— Да, мессер Данте. Я захватил с собой в Латеран сына, чтобы и он удостоился апостольского благословения, но кардинал не пропустил его. Он сказал, что его святейшество назначил аудиенцию мне и посторонние тут ни при чем.

— И что же потребовал от вас Папа?

— Он потребовал очень многого, милый Данте! Сначала он был весьма милостив и приветлив, а потом хитрый старый лис проговорился наконец, чего он хочет.

— И чего же? — Две пары глаз впились в морщинистое лицо рассказчика, спокойное и немного насмешливое.

— Заверив меня в своем полном ко мне расположении и пообещав всевозможные милости… — Виери Черки оглянулся на обитателей остерии, которые при желании могли подслушать его рассказ, и, понизив голос, продолжил: — …он попросил меня непременно помириться с Корсо Донати.

Темпераментный Данте не удержался и стукнул кулаком по столу, так что зазвенели бокалы.

— Будь осторожен! — напомнил ему Гвидо Кавальканти, и Виери Черки поддержал поэта:

— Нам нельзя привлекать к себе внимание!

— Вы правы, друзья, — согласился Данте, — но действительно трудно держать себя в руках при виде подобного лицемерия и ханжества! Помириться с Корсо Донати! Это означает не что иное, как то, что мы должны сдаться на милость Папы! Потому что этот… повелитель церковных владений абсолютно точно знает, что такой, как Корсо Донати, никогда не заключит честного мира со своими противниками!

Кавальканти перебил своего молодого друга:

— Разумеется, это был со стороны его святейшества всего лишь тактический ход, как в шахматной игре! Мессер Виери сейчас поделится с нами, какой ответный ход он сделал.

— Я ответил его святейшеству, что ни с кем не враждую. И если святой отец упоминал о некоем мире, который должен быть заключен, такие речи предполагают существование войны. «Я же, — заметил я, — ни с кем не враждую, поэтому мне не требуется делать никаких шагов для примирения с кем бы то ни было».

— Именно так, вы дали блестящий ответ! — похвалил рассказчика Гвидо Кавальканти.

Данте спросил:

— Он остался доволен вашим ответом?

Старик рассмеялся:

— Сначала он с изумлением посмотрел на меня, ибо явно не ожидал подобного ответа. Но потом вскипел от ярости, словно Везувий во время извержения. Мне незачем было приходить к нему с такой глупой болтовней, накричал он на меня, он знает положение дел во Флоренции лучше, чем нам, может быть, хотелось бы, а кто отказывается от его милости, еще придет в трепет от его немилости. Пока он гневался, я хранил полное спокойствие и невозмутимость. «Мне искренне жаль, — сказал наконец я, — если ваше святейшество так превратно поняли нас и наше чистосердечное мнение, но дать иного ответа, не поступившись при этом правдой, я не мог». Старик так взглянул на меня, словно собирался пронзить своим взглядом. «Я сломаю ваше упорство!» — выкрикнул он и сделал мне знак удалиться. Аудиенция была окончена. Разумеется, я не заставил просить себя дважды и поспешно ретировался.

Некоторое время слушатели молчали, потрясенные. Они прекрасно сознавали, что значит навлечь на себя немилость и гнев могущественного Папы. Теперь самый невинный случай мог спровоцировать лавину непредсказуемых последствий. Но могли Виери Черки ответить иначе?

— В этом поединке вы показали себя настоящим молодцом! — похвалил Виери Гвидо Кавальканти. — Будем спокойно смотреть вперед, что бы ни случилось! А теперь, я думаю, нам пора расходиться по домам.

— Я согласен с вами, — ответил Виери Черки. — Как только мы снова окажемся во Флоренции, посоветуемся с нашими друзьями и единомышленниками, чтобы решить, как поступать дальше.

Выпив напоследок, оба Черки сердечно распрощались со своими земляками, а друзья-поэты, одолеваемые какой-то неясной тревогой, которую они безуспешно старались прогнать, отправились на ночлег, благо он находился недалеко…

В последующие дни Данте целиком отдался исполнению своих религиозных обязанностей. Прилежно, с благоговением он посетил базилики апостолов Петра и Павла. Папа, которого он увидел во всем его великолепии, произвел на него большое впечатление. Подобно остальным христианам, он преклонял колени в ожидании апостольского благословения. Однако, несмотря на торжественность момента, его не покидала одна мысль: «Даже если бы ты, Бонифаций, был одним из величайших святых и мог бы даровать все милости Неба, вечные и бренные, я все равно не позволил бы тебе посягнуть на свободу Флоренции!»

 

ГОСПОДА ПРИОРЫ

В юную душу Лючии упало ядовитое семя недоверия. До сих пор для нее не было человека более уважаемого и благородного, чем родной отец. А теперь она, к своему ужасу, обнаружила, что почти все знакомые и даже кое-кто из родственников считают отца изменником. Не то чтобы они говорили это ему прямо в глаза — о нет! Но молчание окружающих, их туманные намеки, бросаемые ими взгляды и все их поведение открыли молодой девушке, как расценивают они поступок отца, и это открытие причиняло ее невинной душе невыразимые страдания.

Но разве Арнольфо на днях не нашел такие тактичные, такие убедительные слова в защиту ее отца? О конечно, и Лючия была очень ему за это благодарна. Но в глубине души она никак не могла избавиться от подозрения, что свое настоящее мнение Арнольфо скрыл из любви к ней, и это тем более не давало ей покоя. Она должна узнать правду во что бы то ни стало! И вот, выбрав момент, когда мать после обеда ушла в кухню, она обратилась к отцу:

— Отец, могу я у вас кое-что спросить?

Камбио да Сесто, ломавший себе голову над тем, что будет с его торговыми делами в случае его изгнания, удивленно поднял глаза на дочь:

— Что тебе надо, дорогая Лючия?

— Теперь о нас ходит так много разговоров…

— О нас? Ты, наверное, хотела сказать — обо мне?

— Приоры хотели отправить вас в изгнание, потому что… потому что… я не могу поверить тому, что они рассказывают друг другу, поэтому мне хотелось бы услышать ответ именно от вас. Это правда, вы в самом деле изменник?

Как раз в этот момент из кухни вернулась мать. Она в страхе взглянула на дочь, а затем перевела взгляд на мужа, который в раздражении воскликнул:

— Это тебе сказал, наверное, Альберти! Вот негодяй!

Девушка сильно побледнела.

— Не называйте Арнольфо негодяем, отец! Он не сказал про вас ни одного дурного слова — напротив, он взял вас под защиту!

— Взял под защиту! — презрительно засмеялся отец. — Знаем мы таких!

— В самом деле, отец! Но по остальным я вижу, что у них на уме, поэтому скажите мне, пожалуйста: вы действительно замышляли предательство против нашего города?

Донна Джудитта хотела вмешаться и заставить дочь прекратить подобные речи, но не смогла. Ей и самой не раз хотелось выведать у мужа, что, собственно говоря, вменяют ему в вину, однако ей все недоставало мужества. Теперь, когда дочь задала этот вопрос прямо, без обиняков, донна Джудитта с замиранием сердца ожидала от мужа ответа, который бы внес полную ясность.

— Как можно обвинять нас в измене! Если мы связаны с Папой, в этом нет ничего противозаконного, потому что он является сюзереном Тосканы.

Лючия смотрела прямо в глаза отцу.

— Этим вы хотите сказать, что Папа с удовольствием стал бы нашим сюзереном, но на самом деле он им еще не является; вы только еще хотите сделать его им!

— Что ты понимаешь в жизни, в политике! Лучше занимайся своими собственными делами и предоставь заботу о государстве людям, которым это положено по долгу службы!

— Вы уклоняетесь от прямого ответа, отец! Разумеется, я не собираюсь вмешиваться в дела, которые меня не касаются, но сейчас речь идет о том, вправе ли люди поносить наше доброе имя или нет!

Тут мессер Камбио не выдержал:

— Придержи свой язык, грубиянка! А ты, — набросился он с упреками на донну Джудитту, — как мать, слова не скажешь против, когда наша дерзкая дочь клеймит собственного отца как преступника!

Хозяйка дома печально посмотрела на своего возмущенного супруга.

— Разве она не права? Разве у меня самой не сжимается сердце, когда я ловлю на себе косые взгляды друзей и соседей? Лючия тоже страдает от этого!

— Не обращайте на них внимания! Белым недолго осталось править, скоро они от страха попрячутся в мышиные норы, а господами во Флоренции станем мы!

— Но, Камбио, а если колесо фортуны сделает очередной оборот и вы опять окажетесь презираемыми и гонимыми?

— Такого больше не случится! В политической борьбе нужно только правильно выбрать позицию — в этом весь успех дела! Я уже знаю, как мне действовать. Так что поступайте с учетом того, что я вам сказал, и не портите нам игру — это важнее для всех нас, чем вам кажется! А сейчас я отправляюсь на совещание нашей партии. Будьте здоровы!

Оставшись одни, жена и дочь печально переглянулись. Все стало ясно! Будь у отца чистая совесть, он бы так не разошелся!

— У нас и так все плохо, — сказала мать, — а тут еще твоя интрижка!

Лючия побледнела.

— Моя интрижка? Что вы хотите сказать, матушка?

— Будешь меня обманывать? Или ты думаешь, я не догадываюсь, что с тобой происходит?

— Но, матушка, поверьте, ничего такого нет и в помине. У вас нет причин упрекать меня!

— Тогда отчего ты прежде побледнела, а теперь вдруг залилась краской? Ты вообще еще слишком молода для подобных увлечений.

На этот упрек Лючия ничего не ответила, а мысленно перебрав всех своих подруг, которые уже имели мимолетные интрижки с молодыми людьми, и найдя, что число таких девушек, которые, по мнению ее матушки, «слишком молоды для подобных увлечений», совсем не так уж мало, немного успокоилась. Вскоре ей стало казаться, что вся эта история с ее отцом вовсе не так опасна, как ей на первых порах представлялось. Все еще непременно будет хорошо!

Данте Алигьери накинул длинный шелковый плащ с муаровой отделкой и надел черный берет.

— Дорогая женушка, в течение следующих двух месяцев у тебя не будет поводов жаловаться на своего домашнего тирана!

Джемма чуть улыбнулась шутке своего мужа, который собирался отправиться во Дворец приоров, где шесть народных избранников республики Флоренция должны были дневать и ночевать до истечения срока их властных полномочий.

Улыбка на лице донны Джеммы оказалась, впрочем, мимолетной, и она с неудовольствием спросила:

— Почему именно ты должен быть приором?! И это в нынешнее опасное время! Умеют же другие ловко увиливать от исполнения подобных обязанностей!

— Это продлится всего восемь недель, дорогая Джемма! Сегодня, пятнадцатого июня, я вступаю в свою должность, а уже пятнадцатого августа слагаю с себя свои полномочия.

— Все равно, мало ли что может произойти за это время, и тогда ты наживешь себе массу врагов. Сослался бы на то, что всего лишь в прошлом году был посланником в Сан-Джиминьяно и что тебя не следует опять привлекать к государственной службе. Ну как же можно, ведь для жены и для детей у тебя никогда не остается времени! Ну что ты за человек такой?!

На этот раз Данте не мог скрыть улыбку. Той поездке в Сан-Джиминьяно, где ему надлежало призвать коммуну к участию в выборах нового предводителя тосканских гвельфов, в действительности не следовало придавать сколько-нибудь серьезного значения. Но Джемму мало волновали вопросы политики. Она просто ревновала к ней мужа, поскольку именно политика отнимала у нее Данте.

— Выборы приоров состоялись еще в начале года, и моя очередь выпала именно на эти два месяца. Уважать результаты выборов — это долг каждого флорентийца! Другим женам тоже приходится не легче, чем тебе! Так что не сердись больше, Джемма! Ведь у тебя дети, которые за все твои хлопоты и заботы отплатят когда-нибудь сильной любовью и привязанностью. Надеюсь, что в течение этих двух месяцев мне удастся время от времени, если не будет срочных дел, приходить домой помимо воскресений. Правда, по закону, в целях безопасности запрещено покидать дворец, но, поскольку опасаться уже некого, на это требование закона сейчас смотрят сквозь пальцы. Так что жди моих приходов, дорогая Джемма, и будь здорова!

— До свидания, мой Данте!

Супруги нежно расцеловались, затем отец открыл дверь в соседнюю комнату:

— До свидания, детки!

— До свидания, отец!

— Будьте молодцами и не огорчайте вашу любимую мамочку, поняли?

— Да, отец, мы уже и так молодцы. Вы идете во Дворец приоров? — спросил Пьетро, а Якопо добавил:

— Правда, отец, что все стены во дворце сплошь украшены золотом и серебром? Так сказал соседский Франческо…

— Золотом и серебром, говоришь? Сплошь украшены? Нет, совсем нет. Но там очень красиво, это верно. Ну, когда-нибудь вам самим доведется увидеть все это великолепие. А теперь, милые мои говоруны, мне пора идти! До свидания!

— До свидания, отец! — воскликнули дети, махая ему рукой, а в глазах у их матери блеснули слезы. Сама не зная почему, она ощущала на сердце какую-то тяжесть; у нее было неопределенное предчувствие, что исполнение обязанностей приора, хотя оно и продлится не более двух месяцев, сопряжено для ее мужа с некими опасностями, и она много бы дала, чтобы Данте отказался от всяких почетных должностей и тем самым отвел от себя возможные несчастья, которые подстерегают всякого государственного деятеля…

Сам же Данте был далек от подобных мыслей. Он находился в расцвете физических и духовных сил, прекрасно сознавал свои незаурядные способности в качестве компетентного и деятельного гражданина отечества и поэтому чувствовал себя вполне на месте как законно избранный — пусть даже на короткое время — политик, вершащий со своими коллегами судьбу республики. Он твердо решил исполнять свой долг, ни на йоту не отступая от справедливости, думая исключительно о благе страны.

Вступление в должность новых приоров в зале заседаний роскошного Дворца правительства с его мощными бойницами и грозными высокими башнями было обставлено весьма торжественно. Подеста произнес пламенную речь, посвященную задачам, стоящим перед очередными членами правительства, а во дворе дворца, украшенном великолепной колоннадой, маршировали гарольды с серебряными трубами в руках, на которых красовался герб Флоренции, изображающий лилии.

После официального открытия началась повседневная, будничная работа.

Секретарь синьории с какой-то неопределенной угодливой улыбкой на лице отвешивал поклоны шести новым приорам, нотариусу и гонфалоньеру справедливости. «Пусть они и мои начальники, — рассуждал он, — но что они смогут сделать без меня — ведь я веду дела уже не один год. Они приходят и уходят, а я остаюсь!»

Данте разгадал мысли, которые таились в голове секретаря под маской раболепной приветливости. И про себя подумал, что его враг Корсо Донати не так уж не прав, называя глупостью практику смены правительства через каждые два месяца. Правда, единственным достойным властителем Флоренции Корсо Донати видит только себя! Энергии на этот счет ему не занимать, но он не обладает необходимым бескорыстием, попирает справедливость и не питает подлинной любви к отечеству.

Секретарь разложил перед господами приорами текущие дела.

От прежнего состава правительства остались многие незавершенные вопросы, которые требовали немедленного проведения в жизнь. Еще в апреле, например, был вынесен приговор трем государственным преступникам: Камбио да Сесто, Симоне Герарди и Ноффо Квинтавалле, которые с помощью Папы пытались насильственно изменить конституцию Флоренции. Этот приговор вступал в законную силу только после подписания его приорами.

Новые избранники промолчали, но все они подумали об одном и том же. Почему их предшественники оставили столь важное дело незавершенным? Потому что дело оказалось рискованное и взяться за его решение никто не отважился. Каждый из них опасался портить отношения с могущественным Папой, который решительно вставал на защиту своих подопечных.

Первым из приоров, перед которым секретарь положил эти документы, оказался Данте Алигьери, потому что тот, являясь членом Малого и Большого Советов, стал так называемым «мудрым мужем», который, как старший по должности в нынешнем составе приората, должен был решать первым, а потому в первую очередь ему надлежало и подписывать бумаги; ему же принадлежало первое слово во время совещаний. Данте пробежал глазами документы, содержание которых было ему, разумеется, известно, ибо кто же во Флоренции не знал об этом сенсационном разоблачении плана государственной измены! Наказанием за попытку такого рода предательства было выбрано изгнание. Конечно, тяжелая кара! Еще со времен далеких предков, которым нередко приходилось, подчиняясь капризам истории, вкушать горький хлеб изгнания, каждый отдавал себе отчет в том, что покинуть Флоренцию — все равно что покинуть свет! Но в данном случае изгнание было совершенно справедливым наказанием, и поэтому Данте, немного поразмыслив, твердой рукой начертал под документом свое имя. Вслед за ним свои подписи поставили и остальные приоры…

Во второй половине дня один из служителей дворца сообщил Данте, что с ним хочет говорить какая-то дама, которая явилась в сопровождении молодой девушки, очевидно дочери. Назвать свое имя посетительница отказалась. Немного удивившись, Данте велел передать, что сейчас спустится в приемную. Там он увидел немолодую даму, закутанную в вуаль, и прелестную стройную девушку с большими испуганными глазами.

— Вы желали говорить со мной, уважаемая донна?

— Да, мессер Данте! Как мне сказали, вы теперь первый среди приоров и пользуетесь наибольшей влиятельностью.

— Не большей, чем остальные приоры!

— Ну, ну, мессер Данте, я-то знаю! Может быть, права голоса у вас и не больше, чем у ваших коллег, но вы более проницательный и волевой человек. Поэтому я и пришла просить вас помочь мне… помочь нам, чтобы моего мужа, отца этого невинного ребенка, не отрывали от семьи.

— А как имя вашего супруга, досточтимая донна?

— Камбио да Сесто.

Наступило тягостное молчание. Потом Лючия сложила свои нежные руки словно для молитвы, посмотрела приору прямо в глаза своим по-детски беспомощным взглядом и попросила тихим, дрожащим голосом:

— Будьте так добры, мессер Данте, не отсылайте моего дорогого отца в изгнание!

У Данте комок встал в горле. Он слыл решительным, неумолимым борцом — и так оно и было, когда он имел дело с мужчинами, которых все боялись, которые, чувствуя свою силу и безнаказанность, перешагивали через других, идя к своей цели. Но там, где люди — и прежде всего женщины — нуждались в защите, оказавшись не в состоянии справиться с тяжелым положением, в которое попали волею судеб, там душа Данте, в действительности нежная и легкоранимая, проникалась бесконечным состраданием, и в тех случаях, когда он имел возможность помочь, он всегда приходил на помощь. Но мог ли кто-нибудь вообще помочь в этом случае?

— Милое дитя… высокочтимая донна, я прекрасно понимаю ваше состояние. Вы невиновны в том, что сделал или, по крайней мере, собирался совершить ваш отец. Но вы не должны забывать, что этот приговор вынесен не нами…

— Я знаю это, мессер Данте. Уже десять недель прошло с тех пор, как он был вынесен, однако те, кто его вынес, не решились подписать и исполнить его. Это еще раз доказывает, что они не были уверены в своей правоте!

— О нет, донна Джудитта, — возразил Данте, и мягкость в его голосе уступила место твердости, — приговор не был приведен в исполнение вовсе не оттого, что относительно задуманного предательства существовали какие-либо сомнения, а потому, что руку правосудия остановили политические соображения. Если выражаться яснее, прежние приоры испугались Папы. Сегодня это уже позади… и приговор подписан!

Гордая женщина вздрогнула:

— Но в таком случае все это напрасно!

Лючия тихо заплакала.

— Мне очень жаль вас, — сказал Данте, и теперь в его речи снова слышались доброта и сострадание, — мне очень жаль, что я не могу дать вам утешительного ответа. Но одно я могу обещать твердо: я буду прилагать все усилия, чтобы изгнанникам как можно скорее разрешили вернуться домой. Государство обязано заботиться о том, чтобы попранное достоинство права опять было восстановлено в первоначальном виде и чтобы больше никому не повадно было повторять подобное преступление, ибо первое осталось безнаказанным.

— Все, что вы здесь сказали, выше моего понимания, — возразила посетительница, — ведь мой муж желал только добра. С помощью Папы он стремился восстановить мир в нашем городе. Но таких людей преследуют, в то время как убийцы могут безнаказанно разгуливать по Флоренции, особенно если они ходят в добрых друзьях у господ из правительства.

— Уж не станете ли вы утверждать, что подобный упрек касается и меня?

— Вот именно, мессер Данте!

Пожав плечами, приор ответил:

— В таком случае говорите яснее.

— Это я и собираюсь сделать. На пути сюда мы, моя дочь и я, были свидетелями, как некто среди бела дня прямо на улице метнул копье в Корсо Донати, намереваясь убить его.

— И кто же, по-вашему, это был?

— Не кто иной, как ваш друг… Гвидо Кавальканти.

Данте изумленно уставился на обвинительницу, глаза которой горели ненавистью и жаждой мести, потом не выдержал и насмешливо рассмеялся:

— Это кажется совершенно неправдоподобным. Прямо на улице никто не нападет на Корсо Донати с копьем в руках!

— Вы не верите, я так и знала. Но так же хорошо я знаю, что вашему другу, любимому другу, ничего за это не будет.

— Не говорите так, донна Джудитта! Как приор я не вправе вмешиваться в судопроизводство, если речь не идет о государственной измене!

— Еще бы! Все вы, большие господа, заодно! Но все еще будет иначе, дайте срок!

Не скрывая раздражения, женщина сорвалась со своего места и, резко оборвав дочь, которая собиралась попрощаться с приором, словно богиня мести выскочила из приемной.

Мучимый противоречивыми чувствами, Данте вернулся в свой кабинет.

Правильно ли он поступил?

Внутренним взором он все еще видел полные гнева глаза глубоко уязвленной женщины и страдающий взгляд молодой девушки.

А что означает этот странный рассказ о Гвидо Кавальканти? Конечно, он звучит неправдоподобно, но за ним, должно быть, что-то стоит!

На следующий день во Дворце приоров все уже было известно.

Гвидо Кавальканти не забыл, как Симоне Донати по наущению своего отца Корсо предпринял попытку покушения на жизнь возвращавшегося с богомолья паломника. Гордый, склонный к уединению философ и поэт поначалу отказался от мести. Но когда вчера он ехал верхом по улицам Флоренции в сопровождении нескольких молодых людей из дома Черки, то неожиданно наткнулся на своего заклятого врага Корсо Донати, который также ехал верхом в окружении сыновей и нескольких приятелей. При воспоминании о поступке Симоне Донати Кавальканти пришел в ярость. Он пришпорил коня и пустил его навстречу Корсо, собираясь пронзить того копьем. Друзья бросили Корсо, разбежались в разные стороны подобно курам, на которых напал ястреб, а град камней, посыпавшийся из всех окон, обратил в бегство и его самого. Правая рука Кавальканти серьезно пострадала от удара камнем.

С гневом и горечью выслушал Данте эту историю. Почему Гвидо не прислушался к дружескому совету и не подал гонфалоньеру справедливости жалобу на Симоне Донати, обвиняя его в покушении на свою жизнь? Вместо этого он упустил время, а вот теперь сам нарушил закон, напав на другого! Черные теперь будут, конечно, торжествовать и всем объяснять:

— Видите, белые и гибеллины ни во что не ставят законы и среди белого дня нападают на своих соперников прямо на улице!

Прошло, правда, немного времени, и семейство Донати со своими сторонниками вновь проштрафились.

Двадцать третьего июня отмечались вигилии, то есть канун праздника Иоанна Крестителя. Для флорентийцев не было более торжественного праздника, чем праздник их покровителя. С этого дня солнце начинало умирать, а на Рождество рождалось новое солнце! Даже преступникам праздник Иоанна Крестителя предвещал некоторое утешение, ибо в честь покровителя города некоторых грешников всегда ожидало помилование. Им достаточно было лишь пробежать в дурацком, шутовском колпаке на голове и со свечами в руках вслед за повозкой для денежных пожертвований Иоанну Крестителю и после уплаты определенной суммы разрешалось спокойно разойтись по домам.

Горожане устраивали в этот день конные скачки, религиозные мистерии и пышные шествия.

Во время одного из подобных торжественных шествий цехов дворяне из числа верных гвельфов под предводительством Корсо Донати напали на старшин цехов и принялись избивать их, крича: «Мы одержали победу под Кампальдино! А в благодарность за это вы лишили нас власти!»

Все пожилые члены цехов прекрасно знали, что в 1289 году — то есть одиннадцать лет назад — во время знаменитой победы флорентийцев над гибеллинами и аретинцами Корсо Донати и впрямь отличился на поле боя: командуя арьергардом, он, нарушив приказ главнокомандующего, смело атаковал успешно наступающего противника с флангов, что и обеспечило успех флорентийскому войску. Но насилие, которое чинил он со своими товарищами, вынудило отстранить этих спесивых дворян от управления государством.

Когда Корсо Донати со своими приближенными внезапно напал на цеховых старшин, те стали призывать своих людей:

— Друзья, не поддавайтесь на эту провокацию! Не отвечайте на силу силой! Мы верим в закон и право и презираем тех, кто напал на нас!

И они почти не сопротивлялись нападавшим.

Такое поведение участников шествия объяснялось, правда, не только уважением к закону и отвращением к насилию, но и превосходством нападавших. Причем последняя причина была, пожалуй, самой главной. Сопротивление хорошо вооруженным и искусным в военном деле дворянам не оставляло защищавшимся ни малейшей надежды на успех, а лишь ухудшило бы их положение.

Как только праздник миновал, старейшины цехов, взволнованные происшедшим, явились во Дворец приоров и настоятельно потребовали наказать Корсо и его сподвижников, которые своей безобразной выходкой не побоялись нарушить торжественную атмосферу праздника. Им, старейшинам цехов, с огромным трудом, по их словам, удалось удержать справедливо возмущенных членов своих цехов от того, чтобы не ответить на насилие насилием, уговорив их вместо этого передать разбор в руки приоров, полагаясь целиком и полностью на их справедливость.

Обмануть такое доверие было нельзя.

Приоры немедленно созвали совещание и сошлись на том, что дальше так продолжаться не может. Спасение только в быстрых и энергичных действиях.

Данте Алигьери предложил в течение трех дней привести в исполнение уже подписанный приговор об изгнании Камбио да Сесто и двух его пособников, а кроме того, присудить Корсо Донати и самых строптивых среди черных к изгнанию и денежным штрафам; лучше всего выслать их в Кастелль-Масса-Требария.

— Я согласен с этими предложениями, — сказал приор Ноффо ди Гвидо Буонафеди, — но нас справедливо упрекнут в пристрастности, если мы ограничимся изгнанием только предводителей черных, в то время как кое-что можно поставить в вину и белым. Достаточно напомнить, как Гвидо Кавальканти среди белого дня напал с копьем на Корсо Донати. Если мы осуждаем преступления черных, мы не вправе закрывать глаза и на бесчинства белых.

— Единое право, одни и те же штрафы для всех, кто преступает законы! — воскликнул один из четверых оставшихся приоров, а остальные энергично закивали в знак согласия.

Данте заметил:

— Я прошу не забывать, что есть разница между поступками Корсо Донати и Гвидо Кавальканти, на которого недавно совершил покушение Симоне Донати, естественно, по наущению своего отца, Корсо.

— Почему же Кавальканти не подал жалобу? Здесь властвует закон, а не сила!

Данте пришлось согласиться: конечно, следовало подать жалобу!

Ноффо ди Гвидо, который терпеть не мог Алигьери, выпустил-таки отравленную стрелу своего красноречия:

— Меня удивляет, что коллега Данте так ревностно вступается за Гвидо Кавальканти. Если они и дружат, для нас, приоров, подобные отношения не должны иметь никакого значения.

У Данте кровь бросилась в лицо. Ответ его был резок:

— Приору Ноффо ди Гвидо должно быть известно, что через жену я довожусь родственником и Корсо Донати. И тем не менее я требую его изгнания.

— Зачем ссылаться на родственные отношения благодаря женитьбе! — ухмыльнулся Ноффо. — Ведь не секрет, что несколько лет назад по настоянию властей были заключены политические браки между гвельфами и гибеллинами. Кто самый главный враг Корсо Донати? Его шурин Виери Черки! Поэтому реплика Данте меня не убеждает. Пусть он докажет свою беспристрастность. Я вношу предложение, чтобы во имя восстановления мира и спокойствия из Флоренции был изгнан Гвидо Кавальканти вместе с Франческо Адимари и Пьетро Пацци, которые тоже приняли участие в стычке, и надеюсь, что мессер Данте одобрит это решение.

Остальные приоры напряженно смотрели на своего председателя. Обратится ли его любовь к справедливости и против собственного друга?

— Чтобы вы убедились, что мои речи о праве и справедливости не пустые слова, я дам согласие, чтобы и Гвидо Кавальканти, и прочие лидеры белых были изгнаны на непродолжительное время. Правосудие должно свершиться, хотя бы погиб мир!

Слово взял другой приор, Биндо ди Донато Биленчи:

— Нельзя отправлять белых и черных в одно и то же место. Это означает просто подливать масло в огонь — зло многократно возрастет. Поэтому я предлагаю сослать Кавальканти и его приверженцев в Сарцану, что в Маремме-Вольтурна.

— В эту нездоровую местность? — возмутился Данте. — Тогда белые окажутся наказанными суровее, нежели черные, на которых все же лежит большая мера вины.

Но Данте не смог провести в жизнь свой протест. Теперь его единственная надежда состояла в том, чтобы добиться скорейшего возвращения Кавальканти из ссылки.

Он попросил у своего друга разрешения посетить его тем же вечером, поскольку он должен сообщить ему нечто важное. Правда, когда он задумывался над тем, как он объяснит Гвидо свое согласие на его изгнание, он чувствовал себя охотником, попавшим в собственный капкан.

— Как тебе это государственное управление и что вам всем приходится там делать? — с любопытством спросил Кавальканти.

Данте начал осторожно рассказывать, что непрерывные вызовы черных потребовали энергичного вмешательства городских властей.

— Правда, — продолжал он, — нам прежде всего приходится соблюдать справедливость. Мы не можем оставить безнаказанными и те промахи, которые допущены нашей партией белых. К сожалению, дорогой Гвидо, ты тогда не прислушался к моему совету и не подал жалобу на покушение со стороны Симоне Донати, а принялся искать удобный случай для мести. И наконец нашел его. Поэтому не удивляйся, что и тебе придется отправиться в изгнание вместе с некоторыми единомышленниками.

Кавальканти сделал большие глаза:

— Я должен отправиться в изгнание, и ты… тоже голосовал за это?

— Я сопротивлялся, как мог, но когда остальные приоры намекнули, что я соблюдаю справедливость только в отношении своих врагов, мне не оставалось ничего другого, как поддержать их предложение в отношении белых.

— Что ж, неплохая дружеская услуга!

— Ты должен войти в мое положение, Гвидо!

Но тот лишь иронически засмеялся:

— Мне давно следовало бы понять, что твой престиж среди этих могущественных господ из правительства не должен пострадать, чего бы это ни стоило! А можно мне полюбопытствовать у господина приора, куда решила выслать меня синьория Флоренции?

— Против места изгнания — Сарцаны — я тут же заявил решительный протест.

Теперь насмешливость Кавальканти уступила место ярости.

— Выслать меня в Сарцану, в Маремме-Вольтурна?! В таком нездоровом климате я быстро отдам концы! И ты явился, чтобы лично сказать мне об этом! На черта мне такой друг! Я пригрел у себя на груди змею!

Данте с трудом сохранял самообладание.

— Могу ли я представить тебе более убедительное доказательство своей правоты, чем то, что, придя к тебе, откровенно сказал о наказании?

— Чтобы защитить себя своими адвокатскими уловками! Только из-за того, что совесть мучает тебя за твое предательство!

Данте поднялся со стула и направился к двери.

— Вижу, сейчас ты не способен рассуждать здраво!

— А я хочу прямо сказать тебе: мне не нужна дружба, которая приносит подобные сюрпризы!

Данте помедлил… Неужели дело зашло так далеко? Просто невозможно, чтобы такая долгая дружба на этом оборвалась!

— Уходи, я ненавижу тебя! Ты обманул меня!

Расстроенный случившимся разрывом, Данте вернулся во Дворец приоров…

Вскоре пожаловал высокий гость: кардинал Маттео д’Акваспарта, португалец по происхождению. Накануне флорентийцы устроили ему торжественную встречу, при этом кардинал, являвшийся одновременно епископом Порто и генералом ордена францисканцев, важно вышагивал под большим балдахином. Теперь он появился перед приорами в менее роскошном облачении, собираясь вести переговоры непосредственно с властями Флоренции по поручению святого отца. Требовалось призвать на помощь всю мудрость и осторожность, чтобы оказать влиятельному князю Церкви подобающий почет и проявить должную учтивость, хотя все шестеро приоров не доверяли ему и решили ни в коем случае не поступаться правами города.

Кардинал, человек плотного телосложения, расположился в высоком, искусно украшенном кресле для почетных гостей, за спинкой которого словно почетный караул тотчас же выросли два молодых капеллана. У кардинала были резко выраженные черты лица. Пронзительным взглядом своих больших глаз он обвел замерших в ожидании приоров.

— Я прибыл по поручению и от лица самого святого отца, уважаемые приоры Флоренции! — раздался его низкий, привыкший повелевать голос. — Из вашего города до слуха Папы дошел сигнал бедствия, и он, в своем апостольском милосердии, не мог отказать в просьбе о помощи. Верные слуги Церкви справедливо указывают на серьезную опасность. Дело в том, что партия белых грозит обратиться за поддержкой к трижды проклятым гибеллинским городам. В результате в вашей коммуне может вспыхнуть братоубийственная война со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поэтому святой отец счел за благо, чтобы вы протянули руку черным в знак примирения, а также допустили гвельфское дворянство, незаслуженно отстраненное вами от власти, к участию в правительстве. Вы должны доверить мне улаживание всех спорных отношений. И наконец, святой престол ожидает, что во избежание дальнейших недоразумений и неприятностей вы отойдете под его милосердную власть и признаете святого отца своим сюзереном. Вот и все, что я имел сообщить вам по поручению моего и вашего повелителя, господа правители Флоренции, и ожидаю, что вы изъявите покорность!

Воцарилось ледяное молчание.

Приоры удивленно переглядывались. «Изъявите покорность»? Как только такое могло прийти в голову этому священнику?!

Кардинал воспринял молчание приоров как знак согласия. Он привык, что его воле слепо повиновались.

— А теперь поторопитесь письменно подтвердить свое согласие с требованиями его святейшества!

Слово взял приор Данте Алигьери:

— Простите, ваше высокопреосвященство! У нас во Флоренции принято, чтобы важные дела обстоятельно обсуждались перед тем, как будет вынесено решение.

Португалец начал терять терпение:

— Что тут еще обсуждать?! Если вы безусловно покоритесь воле главы христианского мира, это пойдет только на благо городу! Или вы намерены противиться святому престолу? Попробуйте только, и ваше упрямство будет наказано, и наказано сурово!

Это было уже слишком. Приоры хмуро глядели на папского посланника, а гонфалоньер справедливости, Фацио да Миччиоле, воскликнул:

— Уж не считаете ли вы, ваше высокопреосвященство, что перед вами францисканские послушники!

Данте опять не сдержался и заявил:

— Вы выбрали неверный тон, ваше высокопреосвященство! Было бы лучше, чтобы вы не затемняли ясный и недвусмысленный правовой вопрос внесением неуместной путаницы. Сегодня мы имеем дело не со святым престолом и с верховным главой христианского мира, потому что речь идет не о вопросах нашей святой религии, а с господином Бонифацием, главой государства, который намерен это государство увеличить… за наш счет! Нас, свободных граждан Флоренции, он хочет сделать своими подданными! Если бы не это, ваше высокопреосвященство, мы отнеслись бы к вашей миротворческой миссии с гораздо большим доверием!

— Вы толкуете про какое-то доверие! Вы должны просто повиноваться!

— Нет, в нашем случае это исключено! Если бы было так, как вы говорите, зачем бы Папе посылать вас, чтобы вести с нами переговоры?

— Потому что по своей великой милости он стремится помочь вам.

— Мы не желаем такой милости!

— Вы хотите лишиться благосклонности святого отца?

— Наша свобода нам важнее его благосклонности!

— Остальные приоры разделяют ваше мнение?

— Разумеется, ваше высокопреосвященство! — в один голос подтвердили те, а Риччо Фальконетти добавил:

— Данте Алигьери высказал именно то, что мы сами хотели сказать вам!

— В таком случае мне не о чем больше с вами говорить!

Кипя от возмущения, д’Акваспарта поднялся со своего кресла и медленно вышел, сопровождаемый обоими капелланами. Он, вероятно, надеялся, что приоры еще одумаются, но те проводили его лишь глубоким поклоном, а когда двери за красной сутаной закрылись, члены высшего городского управления с облегчением вздохнули.

Слава Богу, они остались непреклонными и, верные своему долгу, оказали энергичное противодействие попыткам ущемить свободу города. Флоренция наверняка еще не раз с благодарностью вспомнит про них!

Пока же отношения с Римом оказались подпорченными, ибо когда кардинал убедился, что и большая часть населения города отвергла его как посредника в восстановлении мира, он в сердцах отлучил все правительство Флоренции от Церкви и, рассерженный, покинул город.

 

НЕНАВИСТЬ И ЛЮБОВЬ

Влиятельный флорентийский дворянский род Фрескобальди, который приютил у себя изгнанных из Пистойи черных Канчельери, постигло тяжелое горе: внезапная смерть в результате загадочной болезни красивой молодой женщины, находившейся в самом расцвете сил. Сочувствие и любопытство собрали на пьяцца Фрескобальди множество людей из всех слоев городского населения.

Арнольфо Альберти, облачившись в траур, при звуках погребального колокола, раздавшегося ближе к вечеру, тоже отправился к древнему палаццо, где все уже было приготовлено для торжественной и печальной церемонии прощания с телом покойной и переноса его в фамильный склеп в церкви Санта Репарата — сегодняшнего собора. Арнольфо с трудом прокладывал себе путь сквозь плотную толпу. Посередине свободного пространства был сооружен помост, обитый черным сукном. На окружавшем его возвышении — тоже задрапированном в траурные цвета — виднелись пустовавшие пока места для супруга покойной, ее родителей и ближайших родственников. Еще дальше располагались скамьи, занятые рыцарями и прочей благородной публикой, а молодежь устроилась прямо на земле, подстелив циновки. К ней и присоединился Арнольфо. В ответ на его дружелюбное приветствие ему всякий раз отвечали тем же, однако ему показалось, что обстановка сегодня по-особому накалена. В значительной степени этому способствовали Донати и Черки, которые, усевшись друг против друга, обменивались неприязненными взглядами.

Из дома скорби доносились траурные песнопения. Вчера там исполняли свои обязанности платные плакальщицы, сегодня их сменили монахи — члены ордена милосердия, которым надлежало вынести погребальные носилки, образуя торжественный и скорбный эскорт.

В ожидании начала церемонии собравшиеся обменивались впечатлениями:

— Теперь, должно быть, уже скоро.

— Нет, придется ждать еще не меньше получаса.

— Жаль покойницу, она была славной женщиной!

— Да, такие люди вынуждены умирать молодыми, а от иных, без которых легко можно обойтись, никак не избавиться!

Один из родственников покойной рассказывал, что в Сан-Джиминьяно, откуда родом его жена, во время похорон нужно очень внимательно следить за собой: мужчинам там запрещено плакать во время погребения, им даже не разрешается отпускать бороду в знак траура. Женщинам же разрешено плакать и рвать на себе волосы в церкви в знак скорби только в случае потери самых близких родственников. Один старый флорентиец поинтересовался, не наложен ли в Сан-Джиминьяно запрет и на поминки, и, получив утвердительный ответ, выразил мнение, к которому все единодушно присоединились, что при таких ограничениях и запретах быть погребенными в Сан-Джиминьяно просто не имеет смысла.

Вскоре разговор перешел на другую тему.

— Посмотрите-ка, как вырядилась жена Корсо Донати! Ее здесь только не хватало! А что, собственно, стало с Камбио да Сесто? Об этом деле совсем ничего не слышно.

— Разве вы не знаете? Послезавтра их всех отправляют в изгнание: Корсо и его людей — в Масса-Требария, а Гвидо Кавальканти — в Сарцану…

В душе Арнольфо вновь ожило все, что напоминало ему о доме мессера Камбио. Любовь к нему Лючии казалась ему сперва детским увлечением, но мало-помалу его самого охватило сильное чувство. Конечно, Лючия еще ребенок, невинное дитя, но в то же время она уже глубоко чувствующая, любящая женщина! И Арнольфо ощутил блаженное желание: она должна стать моей!

Тут, правда, возникла одна трудность. Арнольфо вовсе не одобрял политические махинации ее отца. Казалось, Камбио да Сесто собирается склонить его, молодого купца, сыграть некую роль в политической игре черных. Иначе для чего же он несколько дней назад представил его старому Корсо Донати, сказав: «Вот, мессер Корсо, взгляните на этого молодца, Арнольфо Альберти, он наверняка станет неплохим борцом за наше славное дело!» При мысли, что он позволяет втянуть себя в такое опасное предприятие, ему стало страшно. На сегодняшний вечер он получил приглашение принять участие в совещании, которое состоится в церкви Санта Тринита. Все это следовало хранить в строжайшей тайне, и если бы не Лючия, Арнольфо и в голову не пришло впутываться в дела заговорщиков.

Размышления Арнольфо прервала громкая речь.

Один из молодых членов семейства Черки поднялся с земли, собираясь сложить свой плащ. В это время с противоположной стороны, где располагались Донати, донесся крик:

— Вы обратили внимание?!

— А что случилось?

— Там, это движение! Он подал условный знак, чтобы напасть на нас!

Арнольфо показалось, что он внезапно очутился в сумасшедшем доме…

Донати повскакали со своих мест и обнажили шпаги. Черки быстро опомнились и приготовились отражать нападение.

На помощь к Донати поспешили Пацци, на подмогу к Черки — Адимари.

Прежде чем большинство людей успело понять, что, собственно, произошло, свободное место, отведенное для траурной церемонии, превратилось в поле сражения.

В это время из широких дверей палаццо на роскошном катафалке, запряженном четырьмя лошадьми, выехал открытый гроб. Из-под опущенных на лица факельщиков капюшонов, представлявших собой непременный атрибут их мешковатых монашеских одеяний, виднелись только глаза. И эти глаза расширились от ужаса, когда перед ними предстало невиданное прежде зрелище: они увидели расколовшуюся на две части толпу участников траурной церемонии, противостоящих одна другой с оружием в руках!

Наконец некоторые из членов семьи Фрескобальди, собравшись с духом, разняли сражающихся.

— Вы с ума сошли? — кричали они. — Неужели вам не стыдно? Слыханное ли это дело? Эти люди не питают уважения даже к погребению усопших! Убирайтесь прочь, если намерены вести себя как варвары!

Разгоряченные, озлобленные противники мало-помалу приходили в себя. Они складывали шпаги в ножны и уходили, понурив голову…

Тело покойной было доставлено в церковь и выставлено для торжественного прощания. Звучали траурные песнопения; едва шевеля пересохшими губами, люди читали молитвы за упокой души скончавшейся, но в головах поющих и молящихся вертелась одна и та же мысль: о расколе, который затронул Флоренцию и всю Италию, о жгучей ненависти, которую питали друг к другу черные и белые, а также о самом насущном, волнующем любого человека, — что же сулит будущее?

Погруженный в собственные мысли, Арнольфо отправился в родительский дом. Внезапно к нему подошел маленький босоногий мальчуган; ребенок осторожно огляделся по сторонам и прошептал:

— Мессер Арнольфо, вот письмецо для вас от вашей донны! Она просила передать вам сердечный привет.

Арнольфо почувствовал себя счастливым; быстрым движением он извлек из своего кошелька полфлорина и вознаградил посланца, который сердечно поблагодарил его и исчез так же неожиданно, как появился.

Дрожащими от нетерпения пальцами Арнольфо вскрыл письмо и застыл, пораженный, увидев всего несколько слов, написанных явно измененным почерком: «Держись подальше от Санта Тринита! Воспользуйся любой отговоркой!»

Легкое разочарование юноши быстро прошло. Он осознал всю серьезность предостережения, сделанного любимой девушкой. Он приложил письмо Лючии к губам и прошептал:

— Благодарю тебя, дорогая, ты — мой добрый ангел!

Данте Алигьери только что прослушал вместе с остальными приорами в капелле Сан Бернардус, которая примыкала непосредственно к правительственному зданию, святую мессу. Теперь он торопился домой, чтобы провести воскресенье в кругу семьи. Джемма рассказала мужу о своих домашних делах, а двое мальчиков пристали к отцу, прося рассказать им о Дворце приоров, и спрашивали, правда ли, что на днях кардинал разъезжал по двору палаццо верхом на осле, и повелел ли отец хоть раз обезглавить убийцу. Мать отослала привязчивых говорунов и спросила про своего родственника Корсо Донати. Хотя она и не питала к нему симпатии, ей было больно, что один из того семейства, к которому она принадлежала, в глазах всего народа считается предателем и убийцей.

— Завтра утром он должен отправиться в изгнание, — ответил Данте, — и это хорошо, потому что во Флоренции будет больше спокойствия и порядка.

Вошедшая служанка объявила, что пришла какая-то дама и хочет поговорить с мессером Данте.

— Даже в воскресенье тебя не оставляют в покое! — возмутилась донна Джемма и поднялась, чтобы выйти, но не успела — посетительница уже вошла в комнату.

— Останьтесь, дорогая Джемма, вы тоже должны послушать, о чем я буду говорить с вашим мужем.

— Это вы, донна Бизе?! — удивленно воскликнул Данте, глубоким поклоном приветствуя жену Гвидо Кавальканти, которая откинула вуаль и с грустью протянула руку обоим супругам.

Дочь знаменитого предводителя гибеллинов Фаринаты дельи Уберти была все еще хороша собой. Посеребренные сединой волосы покрывали прекрасной формы голову с бледным, серьезным лицом. Плащ фиалкового цвета, накинутый на плечи, придавал ей некое сходство с Мадонной.

— Вы оба не ожидали увидеть меня, — сказала посетительница, занимая отведенное ей почетное место, — вы удивлены, что я явилась сюда после того, как мой муж так обидел вас, дорогой Данте. Я пришла передать вам, что Гвидо просил извинить его. В первый момент он был слишком возбужден, а вам известно, что Гвидо вспыльчив, но добр.

— Он таков, — воскликнул Данте, — и никто лучше меня не знает, насколько он благороден и справедлив, хотя временами он скрывает свою истинную натуру под личиной напускной грубости!

Жена друга кивнула, выражая свое согласие с мнением Данте.

— Он убедил себя, что вы не могли поступить иначе, и поэтому он не желает порывать прежнюю дружбу, хотя завтра утром и вынужден покинуть Флоренцию.

Тут донна Бизе не смогла сдержать своих чувств и закрыла лицо руками.

В комнате воцарилась напряженная тишина. Наконец донна Бизе поднялась и стала прощаться.

Данте и Джемма просили передать сердечный привет ее супругу.

Прежняя любовь пересилила вспыхнувшую было ненависть.

— Вы уже слышали самые последние новости? — спрашивали друг друга флорентийцы, и всякому, кто еще не слышал их, сообщали:

— Корсо Донати провел в церкви Санта Тринита тайное совещание, в котором участвовали вожди гвельфской партии. Они возмущены тем, что кардиналу Маттео д’Акваспарта ничего не удалось добиться, и теперь намерены просить Папу, чтобы он передал управление Флоренцией какому-нибудь французскому принцу.

— Какие негодяи! Выходит, мы должны пожертвовать нашей исконной свободой и перейти под власть монарха!

— Надеюсь, приоры знают, что нужно делать!

Приоры и в самом деле знали, в чем состоит их ближайшая задача. Назревавшую государственную измену следовало пресечь в зародыше. Теперь для Корсо Донати мало было одного изгнания — только смерть от руки палача могла искупить его прегрешения! Всем прочим, кто присутствовал в церкви Санта Тринита, также предстояло испытать на себе суровость закона!

Для незамедлительного ареста Корсо Донати были посланы судебные стражники, но они вернулись ни с чем: гнездышко оказалось пустым — птичка успела упорхнуть.

Как закоренелый преступник, Донати был заочно приговорен к смерти с конфискацией имущества.

Воспользовавшись случаем, приор Данте стал настойчиво требовать возвращения Гвидо Кавальканти и остальных белых из ссылки, и его красноречие возымело действие!

Возле больного Гвидо Кавальканти стоял врач в длинном, полагающемся ему по должности одеянии с многочисленными складками. Он щупал у пациента пульс.

— Как я уже говорил вам, мессер, вас свалила лихорадка. Да, да, нездоровый климат этой болотистой местности вынесет не всякий! Но я пропишу вам питье, которое по крайней мере облегчит ваше состояние.

Больной застонал. Его потухшие глаза на исхудавшем бледном лице глядели безнадежно, подбородок и щеки заросли седой щетиной. Как только врач удалился, он повернулся лицом к стене, впав в полузабытье. Ему мерещилось, будто бы голову ему накрыли незримой пеленой, которая не дает свободно дышать и лишает света. Больной, словно раб, пронеслось у него в голове, не в состоянии защититься от неведомой силы, которая склоняется над ним, будто мерзкий, огромных размеров паук, и медленно, неумолимо высасывает жизненные соки!

Свободу и любовь к жизни Гвидо Кавальканти утратил еще раньше — когда приоры изгнали его из Флоренции! И его друг поддержал их. Впрочем, ему было простительно — иначе поступить в сложившихся обстоятельствах Данте Алигьери никак не мог!

Какими же непохожими на нынешние были прежние времена! Как бесконечно они теперь далеки — подобно затерявшемуся в море островку, о котором побывавший там моряк даже спустя годы хранит самые светлые воспоминания! Да, тогда Гвидо Кавальканти был совсем другим! Жизнь била в нем ключом, счастье представлялось драгоценным камнем, переливавшимся всеми цветами радуги, поэту улыбалась любовь!

Вернись, ушедшее счастье! Возложи на пылающий лоб страдальца свою благословенную руку, о богиня любви! Помоги ему еще раз исторгнуть из своей восторженной души страстную песнь, подобно тому как от прикосновения ласкового солнечного луча раскрывается запоздалый розовый бутон! Помоги в последний раз, прежде чем холодная земля поглотит сердце поэта!

Словно по волшебству пелена вдруг спала с его воспаленных глаз, дух окреп и ощутил себя свободным вопреки оковам болезни.

— Джульетта!

Семенящей походкой в его комнату вошла старая служанка.

— Вы меня звали, сударь? А ведь вы только что стонали во сне!

— Принеси мне перо и бумагу, Джульетта!

— Но ведь вы больны и нуждаетесь в покое!

— Быстрее, быстрее, поменьше слов! Я не могу терять время!

Служанка вышла, покачивая головой. Теперь уже, пожалуй, осталось недолго ждать, когда дьявол заберет душу этого еретика, которого флорентийцы изгнали из своего города — они конечно же знали, что делали! У старой Джульетты просто не укладывалось в голове, как ее хозяин, нотариус Сисмонди, решился взять к себе в дом такого…

— Благодарю тебя, Джульетта, чернила поставь сюда. А теперь оставь меня, пожалуйста, одного!

Старуха охотно выполнила это требование. Такого ненормального больного ей не приходилось видеть еще ни разу в жизни!

«Баллата», — написал Гвидо на большом листе принесенной бумаги. А написав, некоторое время рассеянно смотрел в угол комнаты, где стоял блестевший на солнце стальной нагрудник из доспехов владельца дома.

И вот гусиное перо забегало по бумаге…

Наконец больной поставил в конце написанного заключительную точку. Вероятно, это последнее из сочиненного им. Но это его не печалило.

Пока Кавальканти еще раз заклинал дух поэтического искусства, вернулся хозяин дома с земляком своего занемогшего постояльца, сером Франческо Адимари. Они принялись расспрашивать старуху служанку о самочувствии больного. Сопровождая свой рассказ выразительными жестами, Джульетта поведала о том, что сер Гвидо окончательно свихнулся.

— Как так? — испуганно спросил нотариус.

И Джульетта поведала, что чудаковатый господин из Флоренции посмотрел на нее безумными глазами, потребовал бумагу и гусиное перо, а потом, не доверяя ей, отослал ее прочь, хотя она никогда не умела читать. Покидая его комнату, она заметила, что больной тупо уставился в угол комнаты, у нее мурашки побежали по спине, и она трижды осенила себя крестным знамением.

— Великолепно! — воскликнул хозяин дома, к ужасу своей служанки. — Вы слышали, мессер Франческо, Гвидо Кавальканти снова обратился к поэзии. А когда он узнает добрые вести, то окончательно выздоровеет! Впрочем, не будем ему мешать, подождем, пока он закончит.

Прошло совсем немного времени, и больной подал голос из соседней комнаты. Но вместо служанки к Кавальканти вошли двое мужчин. Кавальканти лежал в изнеможении, но глаза его необычно светились.

— Слава Богу, мессер Гвидо. Вы снова можете сочинять!

— Откуда вы знаете?

— Нам сказала старая Джульетта.

— Смотри-ка, я и не предполагал, что она так хитра.

— Можно нам прочитать то, что вы сочинили?

— Ну конечно, господа!

Сисмонди, нотариус Сарцаны, и Франческо Адимари, флорентийский изгнанник, уткнулись в исписанный лист бумаги и прочли:

БАЛЛАТА

За этим куплетом следовали еще четыре, написанные столь же изысканным стилем.

Нотариус протянул руку больному поэту.

— Вы написали великолепную песнь, полную любви и страсти. Но мы принесли вам радостное известие, дорогой друг. Ваше желание исполнено, вам снова разрешено вернуться на родину. Флоренция ждет своего великого сына!

— Да, Гвидо, — дополнил Франческо Адимари, — Данте Алигьери добился своего — завтра мы возвращаемся во Флоренцию!

В глазах больного сверкнули слезы.

— Завтра… во Флоренцию! Но для меня это слишком поздно!

— Не падайте духом! Вы снова поправитесь, вернетесь к своей донне Бизе и будете еще много лет радоваться жизни и одаривать нас великолепными стихами!

Больной недоверчиво покачал головой:

— Слишком поздно! Болотная лихорадка истощила мои жизненные силы. Я не доживу до конца этого года. Ну, что об этом жалеть! Я смогу еще раз увидеть свою родину, мою любимую Флоренцию! Счастлив тот, кому дано умереть среди своих близких и обрести покой в родной земле!