Возвращаясь домой по бульвару Возрождения, а затем по кольцевой автодороге, Мэй ощущала, что все больше теряется в лабиринте жизненных ситуаций, слишком запутанном для ее понимания. Она думала о Япине, его «мерседесе» с шофером и роскошной гостинице «Великая стена». Думала о Королеве вонтона и ее ресторанчике с приятным названием «Приход весны». Вспоминала детское личико Лили и ее жуткий смешок на прощание. И снова перед ее мысленным взором возникали закатившиеся глаза Чжан Хуна и розоватый шрам на синюшном лице.

Весна вроде бы наступила окончательно и бесповоротно. Мэй могла поспорить, что берега Городского рва, покрытые еще вчера голым ивняком, сегодня оделись в зеленую дымку юной листвы.

Только маму по-прежнему окружают белые стены, белые халаты врачей и белые шапочки медсестер. От сладких запахов весны, прозрачными бабочками порхающих в солнечных лучах, ее отделяют лишь расстояние вытянутой руки, кирпичная стена, тонкое окопное стекло да прожитая жизнь.

Мэй свернула с кольцевой автодороги и по эстакаде спустилась в водоворот бурлящего города, растворившего ее терзания и тоску в своем хаотическом брожении.

Она подъехала к дому и заглушила двигатель. Спальный район затих на время послеобеденного отдыха. Мэй вышла из машины и полной грудью вдохнула весенний воздух, насыщенный пыльцой первых цветов. Во рту пересохло. Хотелось пить.

Она поднялась по темным лестничным пролетам и отперла дверь своей квартиры. Окно так и осталось распахнутым. Через него в квартиру врывался шум кольцевой автодороги. Мэй заглянула в холодильник, достала банку кока-колы, хрустнула крышкой и стала пить. В дверь постучали.

Она отворила и увидела высокую фигуру Япина в белой сорочке и легких светлых брюках. В его руках благоухал огромный букет красных роз. Япин выглядел элегантным и подтянутым, и таким же неотразимым, как прошедшей ночью.

— Еду в аэропорт и думаю: дай загляну, попытаю счастья — может, застану! — сказал он.

— Но дорога в аэропорт совсем в другом месте.

— Значит, у нас мало времени. Позволь отвезти тебя куда-нибудь, где можно посидеть и поговорить!

Мэй замялась.

— Ну пожалуйста! — умоляюще произнес он. — Ведь я сделал такой большой крюк, а эти розы стоили мне целое состояние!

Не удержавшись. Мэй рассмеялась и взяла цветы.

— Ну ладно. Но сначала надо поставить их в воду.

Мэй пошла за вазой, а Япин остался стоять, прислонившись к дверному косяку.

— Как себя чувствует твоя мама? — поинтересовался он, скрестив на груди руки.

— Ее перевели в отделение интенсивной терапии военного госпиталя номер триста один. Лучшей лечебницы не найти. Надеюсь, там ее поставят на ноги.

— Здорово! Я очень рад. Когда пойдешь навещать свою маму, пожалуйста, передай ей от меня пожелания скорейшего выздоровления!

Мэй согласно кивнула, хотя и сомневалась, что маму обрадует привет Япина.

У входа на стадион Трудящихся мелкие торговцы расставляли свои лотки, подтаскивали ящики с минералкой, колой и фруктовой газировкой. Бойкая тетка скороговоркой отдавала указания, как правильно раскладывать пакетики с изюмом в шоколаде, сухофруктами, жареным арахисом и семечками.

Время открытия еще не подошло.

Япин попросил Мэй подождать у запертой боковой калитки, а сам вошел в дверь администрации стадиона. Через несколько минут он появился в сопровождении мужчины в костюме. Оба чему-то смеялись. Мужчина достал ключ и отпер калитку.

— Двадцать минут, не больше, — сказал ему Япин вежливо, но с властной ноткой в голосе.

— Никаких проблем, уважаемый, сколько нужно, столько и оставайтесь! — поклонился мужчина. Он был молод, но плечи его поникли, как у старика.

— Как тебе удалось убедить его открыть стадион? — спросила Мэй, проходя через калитку.

— Толстая пачка юаней действует очень убедительно, — ответил Япин.

Внутри стадион ошеломлял обилием солнца и пустоты.

— Помнишь, как мы с тобой приходили сюда смотреть футбол? — улыбнулся Япин. — Тогда Китай играл против Южной Кореи за выход в финальную часть турнира на Кубок мира. Никогда не забуду, как ты визжала и вопила вместе со всеми. До тех пор я ни разу не видел тебя такой раскрепощенной.

— Нет, не помню, — солгала Мэй, качая головой.

Как же ей забыть стадион, до отказа заполненный ревущей толпой? Зрители размахивают носовыми платками. Гремят барабаны. В тот день Мэй была здесь в первый и последний раз.

Они побрели вдоль перегородки, отделяющей поле от трибун. В самом центре копошились несколько плохо различимых фигур, готовя покрытие для дневного матча. От ослепительно белых линий разметки отражалось солнце и резало глаза.

— Сначала было очень жарко. Потом пошел дождь. А позже я уехал в Америку. — Япин облокотился на поручень, перегнувшись в нагретое солнцем огромное пустое пространство, распростершееся для них двоих.

— И вскоре перестал писать, — сказала Мэй, глядя сбоку на лицо Япина. При ярком свете его рот казался мягче. На лоб упала легкая прядь волос. Глубоко в глазах затаилась тревога.

Они сели на краю длинной скамьи.

— Меня не оставляла мысль, что я никогда не смогу стать достойным тебя человеком, — промолвил Япин. — Рядом с тобой я постоянно ощущал какую-то собственную неполноценность. Сколько ни пыжился, мои старания не производили на тебя впечатления. Всякий раз твои требования возрастали.

— Ах вот как! Значит, это я во всем виновата!

— Нет-нет, вина лежит только на мне. Я был глуп, уязвим, мальчишка из южной провинции, пацан из захолустного городка. Обижался из-за каждой мелочи. — Япин глубоко вздохнул, голова его поникла. — Я познакомился со своей женой — теперь уже бывшей — в самолете во время рейса в Чикаго. К моему удивлению, она стала искать со мной встречи. Мне это польстило — значит, и я чего-то стою! Приятно вызывать к себе интерес женщины, не прилагая никаких усилий. А кроме того, как это ни глупо прозвучит, мне нравилось, что я ей нужен. Тебе никогда не был нужен ни я, ни кто-либо еще. Рядом с тобой я ощущал свою ненадобность. А иногда ты настолько замыкалась в себе, что становилась просто недосягаемой. Как будто отталкивала меня. Разве не естественно для мужчины желать близости с любимой женщиной, стремиться помогать ей, защищать ее?

Мэй нахмурилась:

— Ты предпочел бы видеть возле себя слабую, безвольную личность?

— Нет, речь не об этом. Пойми, я же мужчина! Мне положено защищать тебя!

— Я сама могу о себе позаботиться, — отрезала Мэй.

Япин покачал головой и тяжело вздохнул:

— Я знал, что ты не поймешь. Но дело не в этом. Так вот, я находился вдали от родины, один в незнакомом мире. Мне не хватало человеческого тепла и доверия. Как раз в это время в Китае началось движение за демократические перемены. Когда мы, китайские студенты в Чикаго, увидели телевизионные репортажи о студенческой голодовке на площади Тяньаньмэнь, то объединились, стали собирать деньги и проводить демонстрации перед нашим консульством в поддержку участников протестов на родине. В трудные и беспокойные времена общее дело сплачивает людей. И мы полюбили друг друга.

— Так почему же ты развелся? Что произошло?

— Люди меняются. — Япин замолчал, задумчиво глядя в пустоту стадиона, видимо, захваченный какими-то воспоминаниями.

— А я изменилась? — спросила Мэй, наклонив голову набок, и почувствовала, как волосами слегка коснулась рубашки Япина.

— Пока не понял. Но точно знаю, что я изменился.

Откуда-то прилетел воробышек и бодро затопал по скамье своими спичечными темными лапками.

— Я не уверена, что люди действительно меняются со временем, — сказала Мэй. — Думаю, на самом деле меняется не сам человек, а его понимание мира. Помнишь, в молодости мы часто говорили «навсегда»? Если полюбили, то навсегда, память о друзьях — тоже навсегда. И все это совершенно искренне, от души. В молодости вообще гораздо труднее лгать. Только вот нашему сознанию было совершенно недоступно истинное значение слова «навсегда». Ну, слово и слово, все так говорят, и мы тоже; оно просто существует, как дождь или ветер, как нечто общепринятое и общедоступное.

Япин слушал Мэй, обратив на нее пристальный взгляд.

— Но теперь я видела это «навсегда» собственными глазами, и поверь мне, нет в нем ни красоты, ни благородства. «Навсегда» означает самую страшную, горькую беду. Когда я в больнице смотрела на умирающую маму, то чувствовала, как приближается «навсегда». Оно придвинулось вплотную, так что его можно было пощупать! Умирая, человек перестает быть, исчезает. «Навсегда» — это смерть, окончательная и необратимая, и если она наступила, ее уже не обжалуешь и не отменишь. «Навсегда» — это конец всякой возможности исправить причиненное зло и раскаяться, чтобы заслужить прощение.

Я смотрела, как жизнь ускользает от моей матери, и почувствовала, что тоже лишаюсь чего-то. Ты все знаешь про нас с мамой. Она растила меня и сестру в одиночку, ей никто не помогал. Горя нахлебались досыта. Жили во времянках, часто впроголодь. Постоянно не хватало денег, даже в школу ходили в старом тряпье.

Мэй замолчала и окинула невидящим взглядом безлюдный, залитый солнцем стадион. На несколько секунд память унесла ее в далекое прошлое.

— Когда я вспоминаю все это, мне становится нестерпимо грустно, главным образом потому, что, как ты, вероятно, помнишь, мои отношения с матерью оставляли желать лучшего. И вот страшная болезнь грозит забрать ее у меня, а я лишь теперь поняла, как мало знаю о моей маме и как много хочу сказать ей.

Всякий раз, глядя на первый луч восходящего солнца, только что появившийся зеленый листок или распустившийся бутон, я думаю: «Ведь мама может никогда больше не увидеть этого! И завтра, в грядущем году, все повторится — и восход, и листья, и цветы, — жизнь обновится сама собой, будто забыв о прошлом. Мир продолжит свое существование, и я тоже буду жить, а она — нет!»

Мэй замолчала. Она уже не помнила, к чему вела разговор. Да это и не имело значения. Ей вдруг стало понятно, почему, куда бы ни направлялась, где бы ни находилась она, повсюду видит свою мать — то в парке на бульваре, то утром на рынке, отчего ей постоянно мерещится, будто, повернув за угол на узкой, извилистой пекинской улочке, она встречает ее полные одиночества глаза.

Где-то неожиданно завыла сирена, потом, удаляясь, постепенно стихла, словно канув в небытие.

— Ты по-настоящему любишь свою мать, правда? — спросил Япин. Голос Мэй звучал для него, как музыка ветра в степи, как песнь любви по дороге домой — чище и нежнее, чем в сновидениях.

— Кажется, да. Впрочем, не знаю. Возможно, правильно назвать любовью то, что я чувствую, но мне не хотелось бы употреблять это слово. Для меня это естественное состояние, так и должно быть. У меня просто нет выбора. Мать для меня как свет маяка: даже если я далеко от нее, все равно нахожу в темноте спасительный лучик и возвращаюсь в родную гавань.

— А что будете тобой, если лучик погаснет?

— Ты хочешь сказать, если мама умрет? Не знаю. Я научилась выживать в тяжелые времена — во всяком случае, хочу верить, что научилась. Мне уже не раз приходилось переносить удары судьбы — когда ты женился и когда меня вынудили уйти из министерства, — но я справилась. Правда, этот случай не похож на предыдущие.

Мэй заметила, как меж бровей Япина залегла озадаченная морщинка.

— Полагаю, мне следует объяснить, почему я оставила прежнюю работу?

— Я хотел бы понять, — кивнул он.

— Моя должность в министерстве общественной безопасности называлась «персональный помощник начальника отдела по связям с общественностью». Работа интересная, престижная и, надо прямо сказать, непыльная. В мои обязанности входило передавать приказы и запросы в местные отделения и наблюдать за проведением громких дел и показательных расследований. Ну, еще участвовала в приеме иностранных делегаций и сидела вместе с начальником на министерских и даже правительственных совещаниях.

Начальник мой особыми талантами не блистал, но работать с ним было неплохо. Мы даже подружились; я бывала в гостях у него дома, поскольку жила по соседству, хорошо знала всю его семью. Он достиг такого возраста, когда перед бюрократом вроде него встает выбор: либо пробиваться вверх по чиновничьей лестнице и попасть в разряд «молодых» высших начальников, либо, если это ему не удастся, числиться в засидевшихся стариках, а значит, в скором времени уступить свое место очередной смене.

Я докучаю тебе этими скучными подробностями, потому что без них не понять, как все произошло. Так вот, повторюсь, что в качестве персонального помощника я часто сопровождала своего начальника на разные совещания, в том числе на правительственном уровне. Естественно, мне довелось познакомиться со многими важными людьми, даже с министрами.

Короче говоря, мой начальник как-то вызвал меня в свой кабинет и предложил стать любовницей одного министра, который, по его выражению, увлекся мною. Да-да, сейчас это в порядке вещей, особенно если мужчина обладает деньгами или властью. Не хочу называть имя, ты все равно его не знаешь — здесь многое поменялось за годы твоего отсутствия. В общем, не важно. Я отказалась. Начальник сначала уговаривал, потом стал угрожать, мол, я пожалею, а в итоге все равно соглашусь. Как ты, наверно, понял, тот министр обещал посодействовать продвижению моего начальника в высшее руководство нашего ведомства, а в качестве вознаграждения за услугу потребовал меня. Я лишилась своей должности, стала работать «в поле» и подвергаться постоянным притеснениям и придиркам. Грязные слухи поползли обо мне по всему министерству. Ты даже представить себе не можешь, чего только не сочиняли на мой счет! Меня до сих пор тошнит при воспоминании о том времени. Я растеряла друзей, люди шарахались от меня, как от прокаженной.

Как мутное половодье заливает звериные норки на лугу, так и моя жизнь, все ее пространство и каждый уголок оказались заполнены чужим недобрым вниманием и пересудами, от которых не прикрыться и не спрятаться. И тогда я ушла. Конечно, поток лжи в мой адрес не прекратился, даже вылился за пределы министерства, но докатиться до меня больше не мог. Я вычеркнула этих людей из своей жизни. Вычеркнула себя из жизни этих людей. Кажется, у меня это здорово получилось, и я очень довольна. Думаю, меня можно считать крепким орешком, и свою прочную скорлупку я нарастила еще в пятилетием возрасте!

Но испытание, выпавшее на мою долю вместе с болезнью мамы, гораздо серьезнее. Куда бежать? Где спрятаться от смерти самого близкого человека?

— Наверное, некуда и негде, — сказал Япин, придвигаясь ближе к Мэй. Она ощутила тепло его тела, увидела бугорки мускулов под рубашкой. И вдруг захотела почувствовать его прикосновение, хотя знала, что, если это произойдет, она растает, как снег под весенним солнцем.

— Иногда невозможно защититься от боли. — Его слова падали, как жемчужины с разорвавшейся нити. — А если убегать от нее, болеть будет дольше. Не думай, что я тебя поучаю, мне, конечно же, не ощутить той муки, которую ты сейчас испытываешь. Просто я хочу сказать, что иногда не стоит прятаться от боли, ее надо перетерпеть, и постепенно рана затянется. Только так и можно выжить в этом мире.

— Наверное, ты прав, — тихо произнесла Мэй. — Только мне не хочется думать о выживании, не теперь, во всяком случае. Я знаю, что сама себе противоречу, но в последнее время меня одолели мысли о смерти и «навсегда». И чем больше думаю об этом, тем сильнее чувствую, что не смогу жить без мамы. Как это ни грустно, но она для меня единственный источник тепла и любви на всем белом свете. Мне слишком холодно в этом мире. Без мамы я просто замерзну.

Воцарилось молчание. Нагретый солнцем воздух над стадионом колыхался под беззвучную музыку, вздымаясь и опускаясь волнами в полной гармонии с торжественной мелодией.

Мэй открыла Япину самое сокровенное, о чем не заговорила бы ни с кем другим, сама не понимая, что толкнуло ее на это.

— Прости, я чересчур разболталась. Тебе надо торопиться, а то опоздаешь на самолет, — добавила она, возвращаясь к действительности.

— Нет, это ты меня прости! Жаль, что не могу остаться и еще о многом поговорить с тобой. За прошедшие годы у меня накопилось столько всего, о чем я хотел бы тебе сказать, ты даже не представляешь! Кажется, целой жизни на хватит, чтобы выговориться… Мне очень жаль, что с твоей мамой случилась беда.

Они встали со скамьи и побрели к машине. Солнце теплыми лучами ласкало им спины. Грустное молчание длилось и длилось, пока все время не вышло.

— Возможно, я приеду в Пекин на постоянную работу, — сказал Япин. — Моя фирма планирует открыть здесь свой офис.

Он вынул из багажника чемоданы.

— Я доеду до аэропорта на такси, а господин Люй с машиной останется в твоем распоряжении. Его рабочий день полностью оплачен.

Водитель, сидящий за рулем в безупречно белых перчатках, вежливо кивнул.

— До свидания, Мэй! — Япин протянул ей руку.

— До свидания. — Мэй подала свою.

Они стояли, держась за руки, в ослепительном солнечном сиянии и вспоминали обещание, данное друг другу давным-давно, но однажды нарушенное и забытое.