Черное небо, казалось, вот-вот обрушится под собственной тяжестью и накроет всю землю. Молнии сверкали одна за другой, сопровождаемые оглушительными громовыми раскатами. Яростно хлестали косые потоки дождя.

Мэй едва давила на педаль газа, двигаясь буквально вслепую. Вода толстым слоем заливала ветровое стекло; свет фар бессильно упирался в сплошную завесу ливня. Очередная вспышка высветила черные выгнутые очертания каменного моста. Впереди во мраке повисли красные огоньки. Мэй поехала совсем медленно, сантиметр за сантиметром, напряженно вглядываясь в темноту перед капотом, и при следующей вспышке молнии повернула направо. Прямо перед ней засияли неоновые вывески баров Хохая, похожие на бумажные фонари в штормовом море.

Мэй поставила машину возле моста и вышла. Дождь обрушился на нее, заставив ссутулиться. Она торопливо зашлепала по лужам, выставив вперед плечо, сжимая пальцами воротник и полы плаща. Ее туфли и джинсы мгновенно намокли, вода затекала в рукава.

На краю набережной, спускающейся к каналу, стоял черный «ауди». Мэй прошла мимо. Внутри машины произошло какое-то движение — Мэй не разглядела, дождь заливал глаза.

Прочитав вывеску «Трижды краснознаменный», она перешла через дорогу. Поблизости не было ни души — ни туристов, ни дежурных полицейских, ни официантов, чтобы пригласить ее внутрь. Никто не предлагал фирменных напитков и специальных скидок на алкоголь.

Преодолев напор ветра и дождя, Мэй добралась до входа в бар и ухватилась за круглую дверную ручку.

Та повернулась, и Мэй буквально ввалилась внутрь. Менеджер бара поспешил закрыть за нею дверь.

На сцене бесновалась женская рок-группа. Вокалистка визжала и скакала, будто на пружинах. Гитаристка в тугих джинсах с торчащими во все стороны волосами, напротив, хранила полное спокойствие, будто ей на все наплевать, — возможно, так оно и было. Девушка-ударник казалась неистовым облаком летящих волос.

Менеджер что-то сказал, но Мэй не расслышала и даже подумала, не ошиблась ли адресом. Молча стянула с себя мокрый желтый плащ и отдала менеджеру, а тот вручил его официантке в черном.

— У меня здесь назначена встреча с Сун Кайшанем! — прокричала Мэй что есть мочи в надежде, что менеджер расслышит.

У того отвисла челюсть, и Мэй подумала, что он тоже кричит, но ничего не могла разобрать.

Менеджер жестом предложил ей отойти от сцены. В соседнее помещение вела двустворчатая калитка красного дерева, покрытая причудливой резьбой.

— Сюда! — наконец услышала Мэй и прошла вслед за менеджером.

Они попали в узкий коридор, обшитый деревянными панелями, который привел их на противоположный край здания, обогнув его по кругу. Музыки здесь не было слышно, ощущались только удары большого барабана.

— Прошу вас! — Менеджер открыл дверь и жестом пригласил Мэй войти. — Господин Сун, к вам пришли! — доложил он скрипучим голосом и, щелкнув ручкой, исчез.

В комнате не было ни единого окошка. Посередине стоял низкий черный столик, окруженный мягкими подушками. По краям потолка светились розовые неоновые лампы.

За столом на подушках восседал Сун Кайшань. Перед ним стояли тарелочки со всевозможными закусками — соленые яйца, маринованные свиные ушки, жареные орешки. Бросалась в глаза красно-белая этикетка на бутылке рисовой настойки «У Лян Е», рядом горела спиртовка из белого фарфора для ее подогрева.

— Я приехал пораньше. Надеюсь, вы не возражаете, — произнес Сун, показывая на бутылку.

По нему трудно было определить, как долго он здесь сидел и как много выпил. Воздух настолько пропах рисовой настойкой, что и свинья надышалась бы допьяна. Сун простер белую руку, приглашая Мэй сесть. В очках без оправы его лицо выглядело еще более интеллигентным и непроницаемым.

— Надеюсь, вы довольны тем, что я сделал для вашей матери.

Мэй села, утонув в мягких подушках и подтянув к груди согнутые в коленях ноги. Она знала, что должна быть благодарна Суну, и, возможно, ей следовало сказать ему об этом. Нетрудно вести себя подобострастно с элегантным мужчиной, но Мэй не желала заигрывать с Суном.

— Разговор будет не о матери. Я здесь по поводу нефритовой печати и человека по имени Чжан Хун.

Лицо Супа осталось бесстрастным.

— Хотите послушать одну занятую историю? — спросила Мэй.

Тот не спеша налил рисовой настойки в нагреватель. По комнате тут же распространился резкий запах.

Не дождавшись ответа, Мэй продолжила:

— Тридцать лет назад два молодых сотрудника секретной службы отправились в Лоян со специальным заданием. Древнюю столицу потрясало вооруженное выступление десятков тысяч хунвейбинов, уничтожавших пережитки прошлого — музеи, книги, интеллигенцию. Однако по ходу дела они раскололись на фракции и передрались между собой. Сотрудники секретной службы должны были поддержать выступление «красных охранников» и собрать информацию об антимаоистских настроениях в провинции.

В одной из фракций верховодил подросток по имени Чжан Хун, жестокий отморозок и игрок по натуре. Вероятно, он видел, как один из пекинских эмиссаров присвоил ценный музейный экспонат, поделку из нефрита, и, не будь дураком, сцапал кое-что и для себя — ритуальную чашу эпохи династии Хань. Чжан Хун ничего не понимал в антиквариате, но все же котелок у него худо-бедно варил.

Через тридцать лет все переменилось. Революции давно вышли из моды. Теперь бал правят деньги. И Чжан Хун приезжает в Пекин, чтобы загнать подороже древнее гончарное изделие, которое стащил в старом лоянском музее. И моментально становится богатым.

Что предпримет отморозок вроде Чжан Хуна, если у него заведутся деньги? Станет ими сорить. У Чжан Хуна началась жизнь, о какой ему и не мечталось. Он селится в роскошной гостинице, цепляет девушку в ночном клубе и напропалую играет в карты.

Но очень скоро проигрывает все свои деньги и влезает в долги. Чжан Хун возвращается к торговцу, купившему у него ритуальную чашу, и просит помочь. Тот ему отказывает. Совершенно случайно Чжан Хун узнает на фотографии в лавке того самого сотрудника секретной службы, за которым подсматривал в лоянском музее. Его взрослый сын является деловым партнером этого торговца.

Чжан Хун решает пойти на шантаж, и через некоторое время его находят мертвым в гостиничном номере.

Сун Кайшань разлил подогретую рисовую настойку по фарфоровым стопочкам для себя и Мэй.

— Зачем вы рассказываете мне это?

— Ведь он шантажировал вас не только в связи с кражей музейного экспоната, не так ли? Хищение предметов национального достояния — мелкое преступление по сравнению с убийством. В Лояне многие лишились жизни. Скольких убили лично вы?

Мэй посмотрела на стопку с рисовой настойкой, но не притронулась к ней.

Сун покачал головой, засмеялся и выпил свою порцию.

— Боитесь? Думаете, я вам что-нибудь подсыпал? Мэй, у вас сложилось превратное представление обо мне! Я любил вашу мать. Возможно, до сих пор люблю. Хотя причинил ей немало горя. Я выслушал вашу историю. Послушайте теперь и меня. Я ждал этого момента тридцать лет. «Культурная революция»… В те времена безнравственные, отвратительные поступки были в порядке вещей. Люди убивали друг друга. Ваша мать задыхалась в этом беспределе.

Сун снова наполнил свою стопку и выпил.

— Лин Бай не раз называла в числе лучших качеств вашего отца целостность и отвагу. Но что толку от его отваги? Идти в одиночку против партии глупо, особенно в безумии «культурной революции». В результате и вы пострадали, попав вместе с родителями в трудовой лагерь строгого режима. Ваша мать предпочла не расставаться с мужем. Но он ничего не мог для нее сделать — ни защитить, ни прокормить. Какой смысл в подобной жертве?

— Просто моя мама любила отца.

— Или пыталась доказать самой себе, что любит!

Мэй молча смотрела на Суна. Слова застряли у нее в горле.

— Как бы то ни было, Лин Бай в отличие от вашего отца не могла позволить себе роскоши тешить собственное высокомерие и самовлюбленность. У нее на руках были две маленькие дочки. Ни вы, ни ваша младшая сестренка просто не смогли бы выжить в условиях трудового лагеря. Лин Бай вернулась и попросила меня помочь. Это было нелегко. Она своей рукой подписала себе приговор, нарушив верность партии и отправившись в лагерь с мужем. А партия не забывает и не прощает.

Я помог ей, хотя рисковал неимоверно. Лин Бай сделала то, что потребовала от нее партия, — дала показания против вашего отца. Естественно, ее уволили из министерства государственной безопасности, поскольку замужеством за диссидентом и всем своим поведением она дискредитировала себя. Однако, сдав мужа, Лин Бай спаслась сама и сохранила жизнь двум дочерям. Впоследствии я продолжал помогать вашей матери чем мог, подыскивал ей временную работу и жилье. Но в те годы мне с трудом удавалось защитить собственную семью.

Уже ближе к концу «культурной революции» я тоже попал в немилость. В тюрьме случайно повстречал вашего отца. До тех пор он помнился мне как умный, образованный человек, всегда готовый к общению, поэтому я был поражен, увидев сломленную личность. Большую часть времени он проводил, забившись в угол камеры и кашляя либо прихрамывая на прогулке в тюремном дворе. Если раздавался громкий звук или приближался охранник, он в ужасе моргал глазами и сжимался. И вообще вел себя как до предела напуганная птица, загнанная в клетку.

Пользуясь нашим сходным положением заключенных, я попытался откровенно поговорить с ним, но ваш отец не захотел меня слушать. Он оказался слишком злопамятным, чтобы простить мне мои прошлые прегрешения. Ненависть пустила в его душе глубокие корни и дала смертельные ростки, которые, как я видел, губили его самого.

Я пробыл в той тюрьме недолго. Через несколько месяцев меня перевели в другое место, а после «культурной революции» выпустили на свободу.

И только вернувшись в Пекин, я узнал, что ваш отец умер в тюрьме. По официальному заключению, причиной смерти явилась болезнь. Я пришел к Лин Бай, чтобы сообщить ей об этом, и то был единственный раз, когда она согласилась встретиться со мной. Лин Бай долго расспрашивала меня о муже. Ей хотелось знать все: чем он питался, бывало ли у него хорошее настроение, вспоминал ли дочерей и жену, почему не писал. Я понял, что она не получила от него ни одной весточки, поэтому правдиво ответил на все ее вопросы. Многое из моего рассказа не стало для нее откровением, но потрясло Лин Бай. А узнав, что ваш отец отказался простить ее, она заплакала.

Элегантный собеседник Мэй прервал свое повествование, чтобы промочить горло глотком «У Лян Е». Она заметила слезы на его глазах.

Сун глубоко вдохнул и взял себя в руки.

— Вы знакомы с моим сыном?

Мэй отрицательно покачала головой, и горькая улыбка тронула его губы.

— Вы ничего не потеряли. Он настоящий подонок и ненавидит меня. Все, что ему нужно от отца, — это служебный автомобиль и протекция, когда он и его приятель Папаша У попадают в очередную переделку. Мне сказали, что мой сын один из завсегдатаев этого бара. Я очень редко его вижу. Он кутит ночи напролет в компании шлюх, а по утрам отсыпается. И все же у меня нет человека ближе, чем он. Ну, что я могу с этим поделать?

В Китае власть превыше всего. Вы бы ни за какие деньги не перевели свою мать в госпиталь номер триста один, а я отдал распоряжения и сделал это! Но власть не вечна. Однажды я умру. Что тогда станет с моим сыном, кто защитит его? В тюрьме ему не выжить. Он с детства очень уязвимый, боится боли и страданий. Мой сын — слабохарактерный человек. Во время «культурной революции» его сослали в горы на «перевоспитание». Он бы там умер, не окажись рядом Папаши У!

Сун взял стопку и, запрокинув голову, вылил в себя остатки ее содержимого. Потом промокнул губы белоснежным носовым платком.

— Такие, как Чжан Хун, губят свои и чужие жизни. Кто-то должен остановить их. Без них наше общество будет только здоровее.

Я не боюсь вашего испепеляющего взгляда. Не вам меня судить. Я сделал то, что от меня требовалось, так же как ваша мать в свое время сделала то, что требовалось от нее. В «культурную революцию» нам было не до нравственности. Мы просто старались выжить любой ценой. Вам, молодым, этого не понять. Вы воспринимаете нас как бессердечных чудовищ!

Сун попытался встать и покачнулся, будто лишился какого-то внутреннего стержня, опоры, необходимой для равновесия. Со второй попытки он все же поднялся. По лицу было видно, что этот человек выпил лишнего.

— А теперь, пожалуйста, уходите. Поезжайте к матери. Я звонил в госпиталь перед нашей встречей. Мне сообщили, что Лин Бай пошла на поправку.

Рано или поздно наступит и наш черед. Остается лишь ждать, когда это случится. Только знаете что? Это ожидание оказалось тяжелее, чем я думал. Все зло, совершенное нами за свою жизнь, в конце концов настигает нас и вгрызается в наши сердца. А когда от сердца ничего не остается и больше нечему страдать, вот тогда, возможно, и наступает наш час.

Он шагнул к двери и пошатнулся. Мэй вскочила и протянула руки, чтобы поддержать его.

Сун отстранил ее, как траурную розу, слишком колкую, чтобы к ней прикасаться. Потом выпрямился во весь рост, и хотя руки его еще подрагивали, на ногах он держался уже тверже.

— Ну, все, проехали! Вопрос закрыт! И все-таки хочется, чтобы у сына была спокойная, обеспеченная жизнь и после моей смерти. В Америке, я слышал, для этого нужно иметь только деньги!

Он толкнул рукой дверь, и та распахнулась.

— И перестаньте разыскивать нефритовую печать! Ее больше нет на свете! — обернулся Сун. — Чэнь всегда был трусом и предоставлял другим делать за него грязную работу. Поэтому Лин Бай и не смогла полюбить его. Но он постоянно крутился поблизости, подслушивал, подсматривал. Его удел пресмыкаться. Ему никогда не достичь жизненных вершин. Передайте этой жабе, что если он хочет уничтожить меня, то пусть сделает это собственными руками!

Мэй смотрела, как Сун идет через пустой бар, старательно печатая шаг, держа спину очень прямо. Открыв входную дверь, он ступил в дождь, хлеставший уже с меньшей силой. Водитель выскочил из машины и бросился навстречу своему начальнику, открывая на бегу большой зонт.