Залы для приемов
Некоторые помещения в доме выделяются своими размерами, архитектурой и декором. Зачастую в них легко опознать известные нам из текстов залы для приемов, которые играли очень важную роль в жизни дома, поскольку сами приемы, как можно более пышные, хозяин должен был давать регулярно. Публичная значимость этих залов проявлялась прежде всего в том, что именно здесь проходили разного рода трапезы. Нет ни одного крупного домовладения, в котором не было бы одного или нескольких триклиниев. Идентификацию этих помещений часто упрощает мозаичный декор пола: центральное пространство обычно украшено каким–нибудь особым мотивом, тогда как вдоль стен, где находились ложа, на которых располагались обедавшие, — рисунок более простой. Очень часто важность помещения подчеркивалась тройным входом, а также и размерами пространства: нередко речь идет о самом крупном и самом торжественном зале. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на планы зданий, таких как «Дом Свиты Венеры» в Волюбилисе (рис. 22, комната 11), где триклиний размером 7,8 х 9,8 метра, с тройным входом, был больше двора перистиля и украшен сложной мозаикой, Центральный мотив которой изображает плаванье Венеры. В «Новом Доме Охоты» в Булла Регия столовая также была самым просторным и богато украшенным помещением. Здесь Центральное панно представляет сцену охоты, окруженную сложным растительным орнаментом, который оплетает тела Животных (рис. 8).
Рис. 16, 17. Гадрумет, «Дом Масок» (Foucher L. La Maison des masques, a Sousse. Tunis, 1965. PL h. t.). Наверху: с западной стороны в перистиль выходит просторный триклиний, отделенный от сада галереей. На юге — приемная экседра с апсидой. Внизу: реконструкция: сечение южного крыла, проходящее через комнаты, расположенные восточнее экседры (3–5), и через южный портик (I)
Иногда пышность этих залов усиливалась за счет необычайно сложных и изысканных архитектурных решений. Витрувий описывает большие триклинии, украшенные внутренними колоннадами, и руины позволяют констатировать, что этот архитектурный прием, который римский архитектор назвал oecus’ом, иногда применялся в Африке. В «Доме Масок» в Гадрумете (рис. 16) триклиний, занимающий примерно 250 квадратных метров, отделен колоннами от галереи, шириной 2,4 метра, выходящей, в свою очередь, в сад через колоннаду. В Ачолле «Дом Нептуна» имеет триклиний площадью более 100 квадратных метров, где ложа отделены от внешней галереи колоннадой (рис. 10).
Роскошь этих комнат свидетельствует о той ключевой роли, которую они играли в жилом доме. Церемониал трапезы позволяет продемонстрировать высокое положение хозяина дома, утвердить его жизненные принципы; позволяет он также и отслеживать изменения, происходящие в социальных и семейных отношениях. Здесь нет необходимости перечислять сведения, которые мы можем почерпнуть из всем известных текстов, — сведения, касающиеся прежде всего Италии или восточной части Империи. Если сосредоточить внимание на источниках собственно африканских, можно без особого труда прийти к выводу, что в этих провинциях, как и в Риме, именно триклиний был тем местом, где хозяин дома отрабатывал свой имидж и демонстрировал его прилюдно.
Центральной темой этой демонстрации было богатство. Сочетание власти и богатства утверждалось со всей возможной откровенностью: собственно, пиры и задумывались именно с этой целью. Последуем за героем «Метаморфоз» Апулея: «Здесь застаю множество приглашенных, как и полагается для знатной Женщины, — цвет города. Великолепные столы блестят туей и слоновой костью, ложа покрыты золотыми тканями, большие Чаши, Разнообразные в своей красоте, но все одинаково драгоценные. Здесь стекло, искусно граненное, там чистейший хрусталь, в одном месте светлое серебро, в другом сияющее золото и янтарь, дивно выдолбленный, и драгоценные камни, приспособленные для питья, и даже то, чего быть не может, — все здесь было. Многочисленные разрезальщики, роскошно одетые, проворно подносят полные до краев блюда, завитые мальчики в красивых туниках то и дело подают старые вина в бокалах, украшенных самоцветами» (Met., II, 19). По существу, все это должно восприниматься как само собой разумеющееся; здесь, не возвращаясь к роскоши чисто архитектурной, роскоши декора и обстановки, стоит обратить внимание на социальное значение того, что употреблялось в пищу. Для пира, достойного такого именования, необходимо качественное вино, признаками которого, как и в наши дни, являются его проис хождение и возраст. Неменьшее значение имеют подаваемые блюда. Тримальхион сервировку каждого блюда превращает в целый спектакль. В Африке рыба свидетельствовала о столе в высшей степени роскошном. Это была действительно дорого стоящая пища: эдикт Диоклетиана уточняет, что она в среднем стоит в три раза дороже мяса. В более ранний период то же самое констатировал Апулей, говоря о «чревоугодниках, за чей счет богатеют рыбаки» (Apol., 32). В прибрежных городах проблема снабжения практически не возникала. Напротив, в городах, расположенных далеко от побережья, доступность свежей рыбы — проблема отдельная. На редкость этого продукта ссылается Апулей, отвечая на обвинение в колдовстве: «Я… был в глубине горной Гетулии, где рыба могла бы найтись разве что после Девкалионова потопа» (мы бы сказали Ноева; Apol., 41). Так что отнюдь не случайно морские темы, где изображения рыб и других морских обитателей занимают важное место, часто украшают триклинии или прилегающие к ним помещения. В «Доме Венеры» в Мактаре триклиний украшен целым каталогом съедобных морских животных, который изначально включал более двух сотен сюжетов и представлял собой «самое крупное античное произведение, посвященное морской фауне». Помимо декоративной значимости этих сюжетов, а также их апотропеической роли (считалось, что рыба предохраняет дом от пагубных воздействий), такие мозаики несомненно выполняли и еще одну функцию: они увековечивали роскошь стола. Впрочем, эта «пропаганда» не настолько прямолинейна, как то могло бы показаться на первый взгляд. В «Апологии» Апулей сообщает, что изучает рыб, следуя традиции крупнейших греческих философов. Он препарирует и описывает рыб, суммирует и дополняет сведения своих предшественников, создает латинские эквиваленты для перевода греческих терминов. Не эта ли забота о научной классификации и инвентаризации столь замечательно проиллюстрирована мозаиками Мактара, где животные изображены с такой точностью, что практически все они могут быть совершенно однозначно идентифицированы нынешними исследователями и соотнесены с современными научными именами? Очень может статься, что одним из источников для этих мозаичных панно следовало бы считать пассажи Плиния, посвященные рыбам. Однако стоит ли рассматривать выраженную кулинарную составляющую подобных изображений в роскошных банкетных залах Африки как уступку низменным материальным вкусам, приносящую научность в жертву необходимости лишний раз восславить хозяина дома? Подобная позиция привела бы к неправильному пониманию того, каким образом столь радикально отличающиеся друг от друга подходы могли сосуществовать в рамках самой что ни на есть благородной интеллектуальной традиции: Шпулей сообщает, что живший на юге Италии эллинистический Поэт Энний, несомненно имитируя греческие источники, сочинил поэму, в одной из частей которой воспел рыб и дары моря: «О каждой породе у него сказано, где она водится и как Повкуснее ее приготовить — сварить или зажарить» (Apol., 39).
Приведенные выше наблюдения заставляют нас обратиться к бассейнам во дворе перистиля. В самом деле, их часто украшали морскими сюжетами, искусственно напоминая таким образом в домашнем пространстве об удовольствиях, связанных с морем. Однако случалось и так, что одной только иллюзии владельцу оказывалось недостаточно. В некоторых африканских домах в бассейны запускали живую рыбу. В «Доме Кастория» в Куикуле (рис. 14) в каменную кладку центрального бассейна встроены небольшие амфоры — характерное приспособление, свидетельствующее о том, что там разводили рыб. То же мы видим и в «Доме Вакха» в Куикуле. В «Доме Сертия» в Тимгаде (рис. 19) конструкция бассейна сложнее. Вероятнее всего, зал, находящийся в глубине дома — относительно главного входа, расположенного вдоль Cardo Maximus, — и выходящий во второй перистиль через прихожую с двумя колоннами, следует считать триклинием. Двор перистиля украшен бассейном, фактически состоящим из двух размещенных один над другим резервуаров, сообщающихся посредством двух отверстий. В выложенные кирпичом стенки подземного резервуара встроены вазы, зафиксированные горизонтально. Такое приспособление должно было служить укрытием для рыб, где они могли откладывать икру. В подобных случаях, а они встречаются довольно часто, речь идет о самых настоящих рыбных садках, декоративная функция которых дополняется экономической ролью: в городах, расположенных далеко от моря, они позволяли обеспечить стол хозяина дома редкими и очень дорогими продуктами. Вероятно, такие садки представляли собой всего лишь скромные копии крупных рыбоводческих хозяйств, которыми владели многие римские аристократы, получившие за это от Цицерона прозвище piscinarii (любители живорыбных садков) и «живорыбные Тритоны». Тем не менее в случае с домашними садками мы имеем дело с явлением, по сути, аналогичным — с поправкой на уровень доходов и на местные условия.
Триклиний — не только место, где хозяин дома утверждает собственный статус с помощью демонстративных практик. Это место подходит также для выражения более тонких и ничуть не менее значимых для дома в целом семантических комплексов, таких, скажем, как участие в трапезах женщин, а иногда даже и детей (см., к примеру, в «Исповеди» у Августина - IX, 17 — где эти последние едят за одним столом с родителями). Такие практики с давних пор были распространены в Африке, так же как и в других частях римского мира: эволюция семейных обычаев сказывалась и на том, как и с кем люди вкушали пищу — вплоть до трапез посмертных, как показывает одна похоронная мозаика, на которой пара пирует в потустороннем мире в соответствии с этикетом, идентичным земному. Древний порядок, требовавший, чтобы за едой возлежали только мужчины, а женщины сидели, соблюдался только откровенными консерваторами и ретроградами: когда Апулей впервые показывает ростовщика Милона, известного всему городу своей жадностью и гнусной подлостью, он изображает его за приготовлениями к ужину: Милон расположился на убогом ложе перед пустым столом, а жена сидит у его ног. Скудость стола и убожество обстановки можно трактовать по–разному, а вот взаимное положение супругов исключает всякую двусмысленность интерпретации (Met., I, 32).
Трапеза служит также и укреплению сплоченности familia, в широком смысле, включающем всех домочадцев. Рабы могли получать объедки со стола (Met., X, 14), а в некоторые праздничные дни имели право лежать за столом как хозяева: искусство трапезы, благодаря системе запретов и возможностей (пусть крайне редких) эти запреты не соблюдать, одновременно маркирует социальные дистанции и способствует сплочению гетерогенных групп. Не случайно застолья становятся крайне важной формой общественной жизни внутри христианских общин и, среди прочего, поводом для демонстрации на практике принципа милосердия. В Африке подобные трапезы приобрели такой размах — особенно в рамках погребальных ритуалов, когда принято было устраивать угощение в честь покойного в непосредственной близости от его могилы, — что церковные власти были вынуждены ограничить эту практику.
Итак, триклиний — одно из главных помещений жилого дома. Прежде всего это место для приемов, но также и сцена, на которой происходят значимые в жизни дома события: именно здесь благочестивый господин принимает странствующих жрецов сирийской богини для жертвенной трапезы (Met., IX, 1); именно сюда приводят чудесного осла, который ест те же блюда, что и человек, — дабы осел продемонстрировал свои невероятные способности, и первое, чему его учит раб, приставленный за ним ухаживать, — это лежать за столом, опираясь на «локоть» (Met., X, 16–17). Это место, где наиболее открыто являют себя отношения, которые, собственно, и создают сферу частного: на всех возможных уровнях, идет ли речь о семейной паре, семье в узком смысле слова, обо всех домочадцах или о круге гостей. Отношения эти не только считываются здесь на том уровне, на котором принято считывать социальные практики: хозяин дома вполне осознанно использует эту сцену для того, чтобы обнародовать свою жизненную позицию. Триклиний — пространство кодифицированное: место, которое человек занимает за столом, автоматически обозначает его статус, поскольку и ложа, и каждое конкретное место на каждом конкретном ложе — составные части строго иерархизированного порядка, вершина которого — место хозяина дома на центральном ложе справа; роль хозяина за столом — это роль magister convivio, человека, возглавляющего трапезу (Apul., Apol., 98). Гости занимают места под наблюдением специального слуги, nomenclator’a, а само пиршественное действо становится возможным только благодаря расторопности специальных рабов, servi triclinarii, каждый из которых имеет строго определенные обязанности: африканские художники не преминули запечатлеть их на мозаиках, изображающих сцены пиршеств.
В подобных условиях трапеза служит одним из способов демонстративного утверждения жизненных принципов. Читаем у Тертуллиана Африканского: «Вечеря (сена) наша свидетельствует о себе самым именем своим: она называется таким именем, каким греки называют любовь [agape]. <…> Если причина вечери почтенна, то об остальном судите по причине ее. Что же касается до обязанности религиозной, то она не допускает ничего низкого, ничего неумеренного. За стол садятся не прежде, чем выслушают молитву Божию. Едят столько, сколько нужно для утоления голода. Пьют столько, сколько требуется людям воздержным. <…> Говорят так, что знают, что их слышит сам Бог. <…> Молитвою также и заканчивается вечеря. С вечери расходятся… как такие люди, которые не столько ели, сколько учились» (Apol., XXXIX, 16–19). Та же забота о дидактической составляющей трапезы проявляется двумя столетиями позже у Августина: его друг Поссидий сообщает, что изречения, вырезанные над столом, имели целью давать пример и повод для застольных речей, и, хотя сотрапезники пользовались серебряными ложками, тарелки у них были глиняные, конечно, не из–за бедности, а из принципа.
Рис. 18. Фисдр, «Дом Павлина» (на севере) и дом, называемый domus’ом Соллертиана (Foucher L. Decouvertes archeologiques a Ihysdrus en 1961. Tunis, s.d. Plan I). «Дом Павлина» (примерно 1700 квадратных метров, байонетный план). А: перистиль с двором (12,35 х 10,20 м) с садом; 4: приемная экседра (10 х 8 м) со служебным выходом; 7 и 11: триклинии; 3 и 5: коридоры; С: дворик; D: дворик с фонтаном; Е: дворик с садом; 9: спальня (см. рис. 32); 18: домашняя церковь? «Domus Соллертиана». А: перистиль; 1: триклиний; В: второй двор; 3: приемная экседра; 4 и 6: спальни с ведущей в них прихожей 5
Фактически нет никакого противоречия между тем, как вели себя в указанных контекстах христиане, и искусством трапезы предшествующих веков. В языческой идеологии наряду с четкой связью, существовавшей между социальным статусом и роскошными, порой доходящими до откровенных излишеств пиршествами, всегда была в почете тема умеренности. Когда Эразм восхвалял «стол более богатый учеными беседами, чем удовольствиями уст», он всего лишь повторял одну из любимых формул древних римлян, по крайней мере тех, кто считал себя компетентным в искусстве речи и мысли. Плиний Младший, восхваляя пиры императора Траяна, настаивает на привлекательности бесед и подчеркивает, что единственными развлечениями на этих пирах были музыка и комедийные представления. На африканских банкетах, напротив, были весьма популярны танцовщицы и куртизанки, которые изображены на одной карфагенской мозаике, в серединной зоне триклиния, окруженной столами пирующих. Апулей, желая опозорить одного из своих противников, описывает его в обличии «некоего пропойцы и обжоры, этого бесстыжего» человека, которому «с утра невтерпеж напиться» (Apol., 57), и аргумент этот, судя по всему, весьма весомый: другой обвинитель «сожрал» три миллиона сестерциев, полученных в наследство, заботясь, как бы «прожрать, пропить и протранжирить на всяческие непотребные пиршества» эту сумму, так что «от изрядного состояния уцелели у него лишь жалкое тщеславие да ненасытная прожорливость» (Apol., 75). Доверимся проницательности Апулея в том, что такая аргументация была способна оказывать воздействие на судей.
Совершенно очевидно, что столовая играет первостепенную роль в социальном функционировании жилища, поскольку те практики, которые так или иначе с ней связаны, охватывают все уровни частной жизни, начиная от взаимоотношений между супругами и вплоть до того, каким образом домочадцы выстраивают отношения с внешним миром. Это место насыщено смыслами, поскольку это своего рода театр, в котором действуют строго определенные правила; более того, здесь существует целый ряд конвенций, которые позволяют хозяину дома и его гостям демонстрировать свой образ жизни, положение в обществе и отношение к его нравам. В соответствии с этими ориентирами значение придавалось мельчайшим нюансам поведения, любому блюду. Достаточно прочитать, как Ювенал или Марциал, интеллектуалы, скорые на анализ и критику, объявляют перед гостями изысканное и исполненное притворной скромности меню будущего пиршества, с обещанием бесед высокого морального и интеллектуального уровня, чтобы понять, что, по сути, нет никакой разницы между ними и Тримальхионом: в обоих случаях трапеза — это повод для публичной демонстрации и навязывания гостям некой этической нормы, движущей силой которой в конечном счете является личная история хозяина дома. Однако всякая открытость и раскованность чреваты неожиданными последствиями: удовольствие от трапезы может быть отравлено вызывающей и угрожающей самым основам социального бытия дерзостью, и примеров тому также множество. Следовательно, место, где сотрапезники раскрывают себя, одновременно является и местом, где царят запреты. Страх витает над головами пирующих: Марциал обещает гостям, что на следующий день они не будут сожалеть ни о чем из того, что они сказали или услышали (X, 48); помпейский горожанин велит написать на стенах своего триклиния максимы, внушающие гостям сдержанность и корректность речи под угрозой изгнания из–за стола; Августин лишает вина всякого, кто осмеливается сквернословить.
Рис. 19. Тимгад, «Дом Сертия». Главный вход (первоначально трехчастный?), выходящий на Cardo Maximus; мощеный вестибюль с колоннадой в центре; термы в верхнем правом углу: справа налево первый перистиль, в который выходит большой зал (триклиний?); второй перистиль с бассейном–аквариумом и второй триклиний(?), предваряемый прихожей. Как и следующий, этот жилой комплекс, занимающий более 2500 квадратных метров, был построен на месте разрушенных стен, след которых отмечен пунктиром (закругление рядом со вторым триклинием, соответствует юго–западному углу крепостной стены)
Рис. 20. Тимгад, «Дом Гермафродита». Слева, под портиком, идущим вдоль Cardo Maximus, которая отделяет этот жилой комплекс от «Дома Сертия», были расположены торговые лавки; далее, слева направо, то есть на восток, входной вестибюль, выходящий в большой зал, соседствующий с просторной комнатой (11 х 7,6 м), в двух стенах которой по три дверных проема, что позволяет без сомнений считать ее триклинием. Широкая стена, которая ограничивает дом с севера, соответствует контуру первоначальной крепостной стены
Итак, застольные удовольствия занимают центральное место в человеческих отношениях, поскольку позволяют реализовать предельное разнообразие поведенческих сценариев: от самой бурной оргии до строжайшей аскезы, и принципиальной разницы здесь нет. Эти противоположности всего лишь демонстрируют два крайних предела дозволенного, объединенных общим пространством трапезы, и приверженцы этих двух экстремальных позиций охотно используют одно и то же место действия, чтобы достигнуть результатов, на первый взгляд столь разительно отличающихся. Рассмотрение тех вполне объективных причин, что делают трапезу столь богатым с семантической точки зрения событием, выходит за рамки нашей темы. Мы только позволим себе сослаться на то, как Августин Рассуждает об этом в «Исповеди», в главе, которую он назвал «Человек в борьбе с самим собой». В рубрике, посвященной чувствам, внимание автора дольше всего занимает проблема опасности вкуса к трапезе: «Мы восстанавливаем наше ежедневно разрушающееся тело едой и питьем. <…> Теперь же эта необходимость мне сладка, и я борюсь с этой усладой, чтобы не попасть к ней в плен: я веду с ней ежедневную войну постом и частым «порабощением тела». <…> Ты научил меня принимать пищу, как лекарство. Но пока я перехожу от тягостного голода к благодушной сытости, тут мне как раз и поставлен силок чревоугодия. Самый этот переход есть наслаждение, а другого, чтобы перейти туда, куда переходить заставляет необходимость, нет. <…> Пребывая в этих искушениях, я ежедневно борюсь с чревоугодием. Тут нельзя поступить так, как я смог поступить с плотскими связями: обрезать раз навсегда и не возвращаться. Горло надо обуздывать, в меру натягивая и отпуская вожжи. И найдется ли, Господи, тот, кого не увлечет за пределы необходимого?» (Conf., X, 43–47). Акт еды так заботит мудреца, языческого или христианского, потому что он одновременно необходим и достоин осуждения. Напомним, что единственный грех, который тот же Августин чувствовал себя вправе вменять в вину своей матери, — это несколько чрезмерная и быстро обузданная склонность к вину (Conf., IX, 18). Но социальная реальность неотменима: существует искусство трапезы или, скорее, разные традиции питания, и никто не безгрешен. Более того, сила этого акта абсолютно инверсивна по отношению к психоаналитическому подходу: в случае необходимости мы осознаем реальные причины своих действий никак не a posteriori; опасность совершения аморальных поступков во время застолья известна, и поступков этих либо избегают, либо на них решаются: осознание предшествует бессознательному характеру рискованных действий или слов, произносимых в пылу празднеств. Опасность еще больше, если мы знаем, что некоторые люди не могут себя контролировать; или, еще того хуже, для некоторых «безобразия» на банкетах становятся стилем жизни.
Итак, столовая играет решающую роль в контактах обитателей дома с внешним миром, однако только этим вопрос не исчерпывается. Современный уровень знаний позволяет утверждать, что существовали и другие помещения, специально предназначенные для приемов: речь идет об экседрах, или небольших парадных комнатах, размеров, как правило, меньших, чем столовые, но отличающихся от остальных комнат относительно большой площадью, широкими дверными проемами, которые связывают их с другими помещениями, и вниманием, которое уделяется их декору. Иногда эти салоны легко идентифицировать. В «Новом Доме Охоты» в Булла Регия (рис. 8) экседра расположена напротив столовой и первоначально выходила в один из портиков перистиля через три входных проема; аналогичное архитектурное решение использовано в «Доме Охоты», где особенно просторная экседра занимает площадь даже большую, чем триклинии. В «Доме павлина» в Фисдре (рис. 18, комната 4) помещение также весьма обширное, что свидетельствует о значимости, которую владелец придавал этой комнате. В том же городе в «Доме Масок» экседра выделена при помощи апсиды. В действительности практически ни один крупный африканский жилой комплекс не обходится без этого зала для приемов.
Рис. 21. Волюбилис, «Дом с Крестообразным Бассейном» (Etienne R. Le Quartier nord–est de Volubilis. Paris, 1960. Фрагмент плана XV). Аксиальный план: 7: перистиль с мощеным двором; 9: триклиний? (11 х 7,4 м); 16: второй перистиль (7,7 х 7 м), на который выходят комнаты 17–20
Фактически триклиний был предназначен главным образом для больших вечерних приемов, поэтому хозяину дома было необходимо другое помещение для исполнения иных социальных обязанностей. Парадный зал африканских домов в значительной мере наследует функции tablinum’a, характерного для традиционного итальянского жилища: так, например, в рабочем кабинете хозяина в «Доме Фонтея» в Банасе именно мозаичный рисунок дает нам возможность узнать имя владельца, S. FONTE(ius). Здесь хозяин дома может уединиться, удалившись от повседневной домашней суеты. Здесь же он занимается делами или принимает друзей. Таким образом, это помещение предназначено главным образом для культурных мероприятий, будь то обычные беседы или публичные чтения. То обстоятельство, что декор экседры часто отсылает к интеллектуальной деятельности, не случайно: доказательство тому — мозаики с Музами в домах в Альтибуросе или в Фисдре, комедийные маски и изображение трагического поэта и актера в экседре «Дома Масок» в Гадрумете (рис. 16). Действительно, культурные связи играют важнейшую роль в социальной жизни элит, одной из моделей которой является vir bonus dicendi peritus, «муж честный и в словесах изощренный», по формулировке Апулея (Apol., 94): умение вести беседу и писать письма выражает истинную суть личности автора, включая и присущие ему моральные качества. Впрочем, в текстах упоминаются и другие жилые помещения, связанные с чисто культурными практиками, хотя при раскопках распознать их довольно трудно: Апулей описывает, к примеру, библиотеку, комнату, которая запиралась на ключ и надзирать за которой был приставлен вольноотпущенник (Apol., 53, 55).
Существует, однако, другой тип социальных отношений, для поддержания которых экседры, часто располагавшейся глубоко внутри жилища и имевшей все–таки достаточно скромные размеры, могло оказаться недостаточно. Речь идет об отношениях клиентелы, которые фактически предполагают наиболее массовое вторжение в дом людей извне. В Италии важность клиентских связей, которые структурировали общество на основе взаимовыгодных отношений обмена и заставляли каждого человека зависеть от другого, более могущественного, подтверждается множеством источников. По аналогии имеет смысл предполагать, что подобные связи играли столь же значимую роль и в Африке. Апулей женился в деревне, чтобы избежать необходимости раздавать спортулы, еду или денежные подарки, которые патрон обязан раздавать зависящим от него людям (Apol., 87); Августин сообщает, что Алипий, один из его учеников в Карфагене, имел обыкновение регулярно отправляться по утрам в дом к одному сенатору, чтобы поприветствовать его, — то есть наносил церемониальные визиты, обязательные для клиента по отношению к патрону.
Эти церемонии, отражающие отношения зависимости, мы видим и на интерьерных изображениях. Наиболее показательна в этом отношении, бесспорно, мозаика, происходящая из карфагенского «Дома Господина Юлия». Новое толкование этого памятника было предложено П. Вейном мы же остановимся лишь на тех моментах, которые связаны с нашей темой. В центре изображения мы видим виллу, во круг которой разворачивается сцена выезда на охоту. Два других фриза, напротив, фиксируют несколько иные смыслы: фактически здесь представлены образы, по сути своей сугубо символические. В соответствии с традиционной интерпретацией четыре угла занимают сцены, изображающие четыре времени года: зиму (сбор оливок и охота на уток), лето (жатва), весну (цветы) и осень (сбор винограда и водоплавающие птицы). Однако, как подчеркивает П. Вейн, весь верхний фриз образует единый ансамбль: три персонажа несут подарки даме, находящейся в центре композиции. Как согласовать такое пространственное единство с разницей времен года? Это очень легко сделать в рамках символического истолкования сцены: дары преподносятся всегда, вне зависимости от времени года, недостатка в них не бывает. То же символическое значение проявляется и в нижнем фризе, где владетельная пара изображена среди обильно плодоносящей растительности: муж сидит, поставив ноги на скамеечку, жена стоит, облокотившись о полуколонну рядом с креслом (cathedra), — детали, указывающие на то, что в действительности они находятся в домашнем интерьере. Таким образом, перед нами аллегорическая репрезентация тех церемоний, в ходе которых патрону воздают почести зависимые от него люди. В данном случае речь идет не столько об отношениях клиентелы, сколько о символическом изображении экономической зависимости: это хозяин и колоны — крестьяне, которым предоставлены в аренду участки земли и которые пришли не рассчитаться собственно за аренду, а для того — и мы опять следуем здесь за П. Вейном — чтобы преподнести хозяину начатки выращенного урожая или же плоды охоты и рыбалки. О том, что это именно начатки и, следовательно, сама церемония имеет культовый характер, свидетельствует Ряд деталей изображения: мозаика ясно дает понять, что сбор оливок только начался, что жатва еще не снята и виноград еще не собран.
Правомерность нашего анализа подтверждается изучением xenia — изображений фруктов, овощей и животных, хорошо известных по италийской живописи; тема эта регулярно встречается также и на африканских мозаиках. Согласно Витрувию, эти «натюрморты», которые, впрочем, могут включать и вполне живые элементы, воспроизводят подарки, которыми хозяин дома одаривает своих гостей. У нас нет причин отвергать такую интерпретацию, но нам представляется, что в Африке (и маловероятно, что этот феномен был исключительно локальным) с подобными мотивами связана целая система значений. Обширная иконография позволяет установить четкую связь этих даров природы с Дионисом, что совершенно логично превращает их в символы плодородия, находящегося в ведении этого бога. Более того, такого рода религиозные коннотации укоренены в совершенно определенном социальном контексте: помимо всего прочего — а возможно, и прежде всего — xenia являются изображениями тех начатков урожая, которые именно колоны преподносят своим хозяевам. Последнее значение, выявленное П. Бейном, видимо, подтверждается вымосткой одной из комнат «Дома Павлина» в Фисдре (рис. 26). Действительно, в четырех центральных квадратах мозаичного покрытия изображены корзины, наполненные продуктами земледелия, вполне сопоставимыми с традиционными xenia, но в данном случае эти натюрморты символизируют еще и времена года, поскольку каждая корзина наполнена продуктами, характерными для четырех времен года. Таким образом, более внятным становится и смысл мозаики из «Дома Господина Юлия»: здесь абстрагированной аллегории предпочли социально–конкретную форму, которая тем не менее содержит и репрезентацию акта приношения, пусть даже и в весьма обобщенном виде.
Рис. 22. Волюбилис, «Дом Свиты Венеры» (Etienne, ibid., pi. XVII). Аксиальный план. V. 1 и V. 2: двухчастный входной вестибюль (15 х 3,8 м и 6 х 5,4 м), первый, так же как комната 19, пристроен за счет уличного портика, располагавшегося вдоль фасада; 1: перистиль (14 х 13 м); 9: приемная экседра; 10: спальня, связанная с перистилем коридором; 11: триклиний; 12: второй дворик с бассейном; 18–26: термы, появившиеся в результате перестройки, произошедшей одно временно с присоединением уличного портика
Рис. 23. Волюбилис, «Дом Золотой Монеты» (Etienne, ibid., pi. X). Этот жилой комплекс, один из самых крупных в Волюбилисе, занимает более 1700 квадратных метров. План почти аксиальный. 1, 15, 16 и 36: изолированный блок; 4: вестибюль (6x5 м); 2, 3, и 5: торговые лавки, сообщающиеся с домом; 6 и 11: изолированные лавки; 35: квадратный перистиль (12,5 м); 34: триклиний (?) (7,4 х 6,5 м) с двумя небольшими служебными входами; 30: второй дворик с бассейном, ведущий, в частности, в комнату 21 (5,6 х 4,3 м), вымощенную мраморными плитами. На юге, за пределами плана, расположен обширный хозяйственный сектор, включающий маслодавильню и хлебопекарню
Подобного рода ритуальные действия, которые размеряют части годового цикла, призваны прославлять власть хозяина, уполномоченного преподносить богам первые плоды труда всей общины, а также периодически напоминать о его правах: система колоната часто предоставляет крестьянам столь широкую автономию, что культовые формы зависимости служат поддержанию легитимности тех прав господина, которые сам принцип организации хозяйственной деятельности может затушевать и поставить под сомнение. Отводя dominusy центральную роль, римская религия ставит его власть выше человеческой компетенции. И наконец, отметим последний момент, непосредственно касающийся нашей темы: на мозаике из «Дома Господина Юлия» сам он изображен дважды — во время аудиенции и отправляющимся на охоту; его супруга также появляется два раза, причем в центральной роли, поскольку именно она принимает подношения. Следовательно, если не вызывает сомнений, что именно хозяину крестьянин протягивает свиток, который, судя по всему, следует рассматривать либо как прошение, либо как отчет по арендной плате, то не менее очевидно, что хозяйка дома вовсе не отодвинута на второй план. Не следует ли интерпретировать ее присутствие, скорее, в символическом ключе, как знак, дающий зрителю понять, что она здесь тоже полноправная хозяйка? Или, напротив, нужно видеть в этом вполне реалистическую иллюстрацию ее домашних функций и предполагать, что римская матрона действительно принимала участие во властных ритуалах, главной целью которых была демонстрация высокого социального статуса крупных собственников? Ответ на этот вопрос был бы весьма ценен для нашего понимания жизни аристократической четы во времена поздней Империи, однако никакого определенного заключения на сей счет дать по–прежнему нельзя. Впрочем, вне зависимости от степени соотнесенности с жизненными реалиями, мозаика все–таки дает представление о той роли, которую женщина играла в управлении домом. На данный момент нам придется довольствоваться сопоставлением этих фактов с фразой Апулея, в которой он описывает свою будущую жену как женщину, которая «вполне осмысленно и со знанием дела подписывала счета, поступавшие от управителей мызами, от смотрителей стад и конюшен» (Apol., 87).
Идет ли речь об утренних визитах клиентов или о не столь регулярно повторявшихся церемониях, крупным собственникам для них требовались помещения, причем располагаться они могли в разных частях жилого комплекса. Мы уже подчеркнули роль, которую в таких случаях играли приемные экседры и особенно некоторые входные вестибюли. Р. Ребюффа также отметил, что в Тингитании часто встречаются обширные ком наты с узкой дверью, выходящие в перистиль и расположенные недалеко от входного вестибюля, — например, зал № 3 в «Доме Свиты Венеры» (рис. 22). Он предложил видеть в них продуктовые лавки, связанные с раздачей спортул, — гипотеза, которая могла бы подтвердить ту особую роль, которую выполняли в этих церемониях входные вестибюли.
Из текстов нам известно, что в некоторых домах были помещения, специально предназначенные для церемониальных практик, связанных с отношениями зависимости: Витрувий называет их частными базиликами. Мы уже были вынуждены проанализировать один из самых ярких примеров такого рода сооружений: частную базилику «Дома Охоты» в Булла Регия, которая, будучи снабжена апсидой и трансептом, представляет весьма удачную рамку для выхода dominus’a (рис. 7–8). В данном случае, как нам кажется, подобная интерпретация помещения не вызывает сомнений. Кроме уже рассмотренной выше планировки, отметим, что базилика имеет автономный вход, что само по себе вполне логично, и занимает значительную часть площади присоединенного участка: никакое другое расположение просто не позволило бы соорудить помещение настолько обширное. Несмотря на то что идентифицировать частную базилику не всегда бывает настолько же легко, предположения, судя по всему, подтверждаются достаточно часто. Подобное предположение можно безо всяких колебаний высказать по поводу длинного зала, расположенного рядом со вторым входом «Дома № 3» (рис. 27, зал В), также в Булла Регия: здесь наличие апсиды подтверждает эту идентификацию, поскольку ее обрядовая архитектура прекрасно соответствует репрезентативной функции, столь значимой для хозяина дома. Есть искушение выдвинуть такое же предположение и относительно огромного прямоугольного зала в «Доме Гермафродита» в Тимгаде (рис. 20): расположенный недалеко от входа, он связан с перистилем посредством просторного триклиния, который имеет трехчастные выходы в оба эти помещения. В подобном случае перед нами была бы не лишенная величия архитектурная форма, искусно соединяющая перистиль и два помещения (предназначенные для приемов и предполагавшие две разные степени приватности) с остальными домашними пространствами: множеству зависимых от домохозяина людей, коим доступ к сердцу дома был закрыт, пришлось бы воспринимать эту святая святых исключительно через игру проемов и колоннад, которые вроде бы и позволяли видеть дом насквозь, и оставляли его недосягаемым. Вместо того чтобы множить такого рода примеры (мы не всегда можем быть уверены в правомерности конкретной интерпретации), достаточно обратить внимание на мозаику из Карфагена, которая ясно свидетельствует о существовании частных базилик в крупных жилых комплексах. На мозаике изображена приморская вилла, разные части которой обозначены надписями, среди которых можно прочесть и слово «базилика».
