Мы, выпускники, 24 мая 1977 года сгрудились разношерстной командой в доме Лариски, точнее ее мужа, у которого в Греции оказались настолько богатые родственники, что они, каким-то образом озолотили жизнь молодожен.
В Туркмении, в конце мая уже жарит во всю, поэтому мы пришли в поселок Гажа, что от Ботанического сада вверх, к шести вечера, когда солнце, скатывалось за ровный горизонт пустыни Каракумы. Почти все прибыли троллейбусом, а Колька Атаянц и Мишка Бергер с женами прикатили на своих машинах, да Сережка Александров вышел из такси.
Когда я вошел через калитку металлических ворот, во дворе, под виноградником, сидело человек семь. Наши ребята и муж Лариски. Компания курила и попивала пиво, которое Деметрис доставил прямо с пивзавода, уверяя, что оно не фильтрованное и, поэтому, с ним надо быть осторожным: ноги держать не будут! Но какая здесь осторожность! Еще стояла духота, больше потому, что дворик был полит водою из шланга!
После бурной встречи, похлопываний по спине, шуток, не отличавшихся особой изысканностью, после первой кружки холодного пива я почувствовал себя прекрасно.
Никто не изменился. Правда, Сережка Александров в форме военного летчика выглядел как офицер-эфиоп. И он ошарашил сообщением о том, что его разыскивает настоящий отец, какой-то генерал. Мы все знали, что Сережку, по происхождению туркмена, во время землетрясения в Ашхабаде подобрала русская семья и по воспитанию он не просто русский, а певец, баянист, победитель олимпиад по русскому языку и математике.
Мишка, Бергер работал в каком-то ядерном центре и сидел немногословный и снисходительный к прозаической беседе. Колька Атаянц пополнел. Он уже возглавлял какую-то базу по ремонту легковых автомашин.
Из беседки, в которой мы собрались, ожидая других, прекрасно была видна веранда. Мой взгляд почему-то возвращался к ней. Вероятно, потому, что такая же была и у особняка Джанет с ее министром. И когда на крыльцо вышла девушка в легком платье, я вздрогнул: заходящее солнце слепило глаза, и я не мог понять, кто к нам идет.
И только когда перед беседкой предстала Оксана, мы все вскочили и бросились ее обнимать!
Она не только не изменилась, она еще больше расцвела. Встряхнув густыми каштановыми с медным отливом волосами, обдав всех улыбкой лучезарной и чистой, она сразу же отпрянула от объятий и просто протянула вперед руки, разрешая пожимать их.
- Ну, ты, Данилина, даешь! - присвистнул Колька, оценивающе оглядывая одноклассницу. - Тебя на Мосфильм не приглашали? Да ты Фотеевой фору дашь на все сто!
- Да ну тебя, Колька!
Но все-таки Оксана зарделась. Ее взгляд наткнулся на меня, и она спросила:
- Вовка, ты, что такой худой?
- Вовка! Только Вовка ей нужен! - засмеялся Колька. - Его кормить некому! Слушайте, - обратился он к ребятам, - а не пора ли нам идти за стол?
И все ребята дружно встали и, понимающе оглядываясь, исчезли. Лишь Оксана и я остались под сводом из виноградных веток.
Мы присели. Круглый стол точно по диаметру разделил нас.
- Чего это они все? - спросил я, прекрасно понимая ответ.
- Проголодались! - засмеялась Оксана. - Там все накрыто я и вышла, чтобы позвать вас.
- Ну, вот позвала...
- Хорошо, что ты пришел!
- Я, это самое, рад тебя видеть, - начал я путаться в словах.
- Я долго не видела тебя! Лет семь, наверное...
- Да, время бежит, - глубокомысленно заметил я.
Оксана смотрела на меня с полной безмятежностью.
Вот это воспитание! Именно так буднично мы встречались на практике, когда подходили к станкам, выделенным только для нас, в спецовках. На мне был черный халат. А девушка сшила себе аккуратненький сарафан. Наш трудовик Иннокентий Семенович, ставил нам задачи. Мы должны делать детали поочередно: я, допустим, на строгальном станке, а напарница - на фрезерном. Затем - наоборот. И в конце занятий мы сравнивали наши работы. У Оксаны шайбы, болты, другая мелочь выходила лучше, но она все перемешивала и делила к приходу Семеновича все поровну. Тот лишь вздыхал, поглядывая на девушку из-под очков. Так что оценки по практике у нас были одинаковые и, благодаря напарнице, отличные!
Неожиданно она положила на стол руку с раскрытой ладонью, на которой была гайка-барашек. Господи, это была наша 'дипломная' работа!
- Помнишь? - спросила она.
- Конечно! - я протянул руку.
Мы сплели свои ладони.
Оксана еле слышно приветствовала меня:
- Со встречей, строгальщик!
- Привет, фрезеровщица!
И сразу же с укором:
- Ты, почему не отвечал на мои поздравительные открытки?
- Открытки? Я ни одной не получил! Нет, кажется, было несколько...
- Я посчитала, было отправлено 57 штук.
- Ну, да?
- Ты хоть вспоминал нашу практику?
- Не без этого... Но, знаешь, два года в армии, работа, заочный университет.
- Да еще семья?
- Ага, семья!
Не смотря на иронию в голосе, Оксана смотрела на меня спокойно. Она общалась со мною так, словно это была репетиция в драмтеатре. Не хватало режиссера, чтобы он крикнул: 'Больше страсти, энергии, чувств, в конце концов! Ну, что ты, Данилина, в баню пришла и ищешь свободную шайку?' Хотя, на самом деле, подобное кричал отец Лариски, физрук Федор Миронович, когда мы играли в баскетбол. Он кричал: 'Вы что, в Гаже все побывали, борща объелись?!' Я до сих пор не понимаю, причем чисто туркменский в те времена поселок Гажа и борщ?
- Данилина, Степанов! Все собрались!
Это нас вернула к действительности Лариска, которая уверяла, что Оксана 'горевала, когда ты женился'.
За столом нам оставили два места рядом. И когда я присел рядом с ней, то показалось, что она напряжена, хотя всегда была душой общества: весела, отзывчива на шутки, интересные новости.
Прошли первые тосты, мы вставали и тянулись фужерами с шампанским друг к другу. Снова садились и предавались воспоминаниям, смеялись, над сценками, что происходили с нами в школе, смеялись над страхами перед строгими учителями, и после нескольких тостов умиленно разглядывали друг друга, думая, а что изменилось? Ничего!
Но многое изменилось.
Я был другим, неудачный опыт семейной жизни превратил меня в циника и, вероятно, в женоненавистника. Оксана чувствовала эту отчужденность и неожиданно спросила: 'Ты помнишь, как мы расстались?'
Я помнил. Стройную, с гордым профилем, но растерянной улыбкой, я провожал ее в аэропорту, она улетала в Ташкент вместе родителями. Отца, подполковника КГБ переводили туда на новое место службы, а моя напарница, получившая квалификацию строгальщицы-фрезеровщицы, поступала в ТашИИТ...
- Помню сказал я.
- Ты не боялся меня потерять?
Оксана, не мигая посмотрела мне в глаза.
Я опустил глаза, но тотчас же поднял.
- Через четыре года после нашего переезда, - сказала Оксана, - отца перевели в Москву, а я решила пожить одна. Окончила институт, меня оставили сразу же в управлении дороги... Вот так, а когда позвонила Лариска, сама думала приехать в Ашхабад. Все совпало.
'...Горевала, когда ты женился'.
- Почему ты не вышла замуж? - спросил я. И вдруг понял, что в душе я побаивался прямого и честного ответа одноклассницы. А зря. Жизнь с Милкой меня многому научила. Но опыт, как говорится, приходит, а время уходит.
- Из-за тебя, - ответила Оксана. - Когда я узнала, что ты женился, это и сдерживало от приезда сюда. А после стала думать: найти себе жениха или остаться одной.
С таким характером она могла и остаться... В конце концов, именно в школе двинула папкой по лицу молодого учителя черчения Всеволода Борисовича, когда тот попытался прижать ее в кабинете. В поле во время уборки хлопка-сырца я слышал, как он рассказывал кому-то об этой сцене. И резюмировал: 'Я бы на ней, не раздумывая, женился!'
И сейчас Оксану каждый старался пригласить на танец. Наблюдая, как мои одноклассники подтягивались, приосанивались, как гусары при виде одинокой дамы, и, шепча на ухо, пытались ее закадрить, пользуясь тем, что жен не было рядом, а она отстраненно завершала танец, не скрывая отчуждения, я стал испытывать безотчетную радость. Особенно тогда, когда Оксана неизменно возвращалась за стол и садилась рядом со мной. И мы снова и снова вспоминали наши совместные ученические дни.
Во время мелодичной 'Александрины' Песняров, а перед этим была утомительная череда плясок под туркменскую музыку, Бони-М, 'Машины времени', она призналась, что очень устала от женихов.
- Я всем отказываю, - казалось, опять же спокойно, даже рассудительно говорила она, но ее руки слегка подрагивали на моих плечах. И сбилась с нехитрого такта, когда сказала, что после моей женитьбы, это было на ее первом курсе, чуть не согласилась выйти за Сережку Мамонтова.
'За этого карьериста? - в душе воскликнул я. - Он же везде был инициатором каких-нибудь мероприятий. И любил везде светиться'.
- Но когда мы уже договорились о дне регистрации, - продолжала Оксана, - меня остановила одна фраза. Об отце. Сережка спросил, а правда ли, что у меня отец кэгэбист высокого чина? 'Причем здесь отец?' - спросила я. 'Ты понимаешь, я думаю уйти в органы со второго курса. Мне нравится эта работа...' И все, как отрезало! Ему, оказывается, работа нравится! Не я, а работа! И после этого в глазах поклонников стала всегда видеть не нормальные человеческие чувства, а отражение положения отца...'
Большой кассетный магнитофон 'Маяк' забарахлил. Мы остановились, не разжимая объятий, каждый смотрел куда-то за спину друг друга. Каким-то образом глубоко спрятанная боль Оксаны, словно легкий газовый шарфик на шее, коснулась меня. Не знаю, как это происходит, но я стал не просто давиться ее болью, а задыхаться.
И услышал:
- Ты понимаешь, о чем я хочу тебя спросить?
Я видел, что гордость мешает ей выяснить все до конца.
- Понимаю.
Я потянул Оксану на веранду, откуда возвращались закоренелые куряки Ленька Костин и Сережка Александров, все еще споря о том, ест ли Бакасса людей нафаршированными или предпочитает некий гриль...
Мы облокотились на узкие подоконники веранды, смотрели на темное небо, усыпанное яркими созвездиями. Казалось, мы находились на каком-то переднем плане планеты Земля, словно на космическом корабле, и неслись навстречу другим мирам.
Я почему-то вспомнил о Гостюхине. Где он? Такими же мгновениями пролетают у него десятилетия или столетия?
- Я знаю, о чем ты хочешь меня спросить, - нарушил я возникшую паузу. - Все эти годы после школы пролетели для меня каким-то одним, но чужим для тебя мгновением. Я пробежал этот отрезок своей жизни без оглядки. Я никого не замечал. Я пытался принять за маяк свою любовь к Милке.
- Разве ты не видел моего отношения к тебе?
- Это были школьные годы. Это была школьная влюбленность.
Я вздохнул. Мне казалось, что я говорю не о том. Рассказать ей, как после первых же дней супружества меня стало бесить пустопорожнее времяпрепровождение. Почти каждый вечер приходила теща, и они с Милкой заводили неизменную пластинку о каких-то неизвестных мне людях. Бесконечное обсуждение чужой жизни. Те же слова, те же мысли, смех изо дня в день... Тогда я стал задумываться о своем легкомысленном поведении. О своем быстром браке. О том, не прозевал ли я чего в жизни...
- А я чувствовала себя приговоренной за какое-то преступление, - вздохнула Оксана. - Хотелось встряхнуть это наваждение и жить как все. Все мои подруги именно так старались делать. И осуждали меня за... Одним словом, мои годы длились, как говорится у служивых, один за два, а то и за три. Только с обратным смыслом. Хорошо, что родители не давили, хотя из Москвы звонили и писали, обещая хорошую карьеру. Отец приглядел для меня должность в МПС СССР.
Я развернул ее к себе за плечи и стал всматриваться в глаза девушки. Ночное небо улавливалось боковым зрением, стихли сверчки, заглох отдаленный лай собак.
И этот момент как бы спровоцировал мое раздвоение - одна моя часть поднялась куда-то вверх, и именно этой частью я увидел двоих на веранде. Великолепно сложенную девушку, которую можно было хоть сейчас выпускать перед камерами на киностудии, и молодого мужчину, выше ее, немного сутулого, правда, с хорошо развитыми плечами, бицепсами, но неимоверно глупого рядом с такой красавицей! Он глядел на нее, как скульптура с вылепленными пустыми глазами.
- Ох, я и дурак, Оксанка!
И вот тогда, при слабом освещении, идущем из зала, где веселился народ, в глазах Оксаны исчезло напускное спокойствие. Его покрыла пелена слез, заполнивших ее прекрасные глаза.
- Конечно, ты дурень из дурней!
Голос Оксаны сорвался. Она сказала: '...уней!', проглотив 'р'.
Девушка неожиданно пошатнулась, словно ей отказали ноги.
Я схватил ее, прижал к себе, думая о том, что мог вот так уже семь лет держать эту удивительную, верную своим чувствам девушку, в своих объятиях. И вся жизнь без нее показалась мне дурным сном. Как я мог отдать самые лучшие годы Милке, моментально вильнувшей хвостом, как только на горизонте показался смазливый офицер?
И Оксана оказалась на моих руках, а я губами промокал ее слезы, оставившие полоски на ее щеках...
- Не надо, не надо, отпусти, увидят, что подумают, - шептала Оксана, но еще крепче обхватывала руками мою шею.
Может быть, кто-то и увидел, и что-то подумал, но на веранде никого не было.
Я не чувствовал веса Оксаны. И рук своих не чувствовал. Я снова посмотрел на ночное небо и увидел себя несущим Оксану в Космос.
- Вот мы и дома, - вырвалось у меня.
- Да, дома...
- Я...
- Не говори о любви, - прижала Оксана пальцем мои губы, - ты столько пережил. Для тебя любовь сейчас лишь отвлеченное понятие!
Я отпустил ее, и мы присели на топчан.
Господи, в Туркмении во все времена такой топчан в каждом доме без изменений. На таком очнулась Джанет в будущем. Почему бы не унести Оксану в какой-нибудь потаенный уголок Вселенной?
Но для этого надо рассказать обо всем. Но вряд ли это к месту.
- Ты помнишь, - между тем спрашивала она, - как в пятом классе спас меня, вытащив из бассейна с фонтаном? Меня толкнули мальчишки, когда я хотела обежать вокруг?
- Не помню, - честно признался я, удивленный наличием и такого случая в своей жизни, - мне бы тогда вручили медаль 'За спасение утопающих'!
- Глупый! Ты не просто меня спас, а заставил поверить, что ты самый добрый и отзывчивый человек!
Какой человек в пятом классе? И зачем такая детализация моего характера? Да знала бы Оксана, как иногда приходится себя ломать, правда, на ходу, чтобы исправить какую-нибудь скверную ситуацию!
- А когда после школьного вечера наши же стали приставать, и ты защитил меня?
Эту стычку я вспомнил сразу:
- Тогда Бегемот и Столяров поспорили, что поцелуют тебя на то, у кого получится затяжка с большим временем...
- Если бы ты поспорил, то выиграл, - улыбнулась Оксана. - Даже сейчас...
И здесь во мне рухнула защитная дамба, сооруженная самим же после развода с Милкой.
Нас с Оксаной соединил тот поцелуй, который решает всю дальнейшую жизнь людей. И когда Лариска позвала нас из зала в окно, мы внутренне многое решили. Моя вторая, наблюдающая за всем со стороны, половина уже спустилась с высот, и я пошел с Оксаной цельным и ликующим в душе человеком.