На улицу, где я выслеживаю добычу, свернула машина, вытаращив фары в темноту. Машина полицейская, с антенной. Она тормозит, подъезжая.

В ней сидят двое в полицейской форме. Мне становится не по себе. Что им нужно?

Я пригибаюсь, чтобы они меня не заметили. Что тут особенного? У края тротуара стоит машина, как стоят на улице многие другие машины. Если меня станут спрашивать, могу предъявить документы и водительские права. Нет, ничего я не пил, ни капельки спиртного, но, пожалуй, вы правы, я скоро поеду домой. Не извольте беспокоиться, господа, и будьте здоровы!

Но они ничего не спрашивают. Они проезжают в своей машине, оснащенной сиреной, синей сигнальной фарой, радиотелефоном, они вооружены револьверами. Счастливого вам пути, господа! А я останусь и буду ждать.

Это случилось в конце серенького дождливого дня. Я сразу ее узнал. Она вышла из магазина напротив вокзала. Она подняла воротник плаща и оглядывалась, чтобы перейти на ту сторону.

Тут подошел я. Она испуганно вздрогнула, когда я поздоровался:

— Добрый вечер, Ева!

Она вопрошающе вглядывалась в меня и наконец поняла. Улыбка сперва чуть забрезжила на губах и вдруг озарила все лицо.

— Даниэль! Ты!.. Ты жив!

— Ева! Наконец-то, наконец я тебя встретил…

— Я так рада, так рада…

Личико у нее было взволнованное и очень бледное под раскрытым зонтом. Я видел его на фоне серых полос косого ливня. Она так судорожно стиснула ручку зонта, что ее тонкие пальцы побелели. Меня она не уставала оглядывать, точно какое-то чудо.

— Даниэль… милый мой, ты первый, кого я встретила. А столько времени прошло с тех пор…

— Как тебе живется, Ева?

— Помаленьку, Даниэль. Вот досада! Мой поезд уходит через десять минут. Но я оставлю тебе адрес, и ты мне напишешь, хорошо? Нам необходимо увидеться как можно скорее… Я живу во Франции…

Мы пошли на вокзал. Я взял в автомате перронный билет. Контролер проверил наши билеты, и мы вышли на перрон. Поезд был уже подан.

— Во Франции?

Кругом суетились люди. Подкатывали автокары с багажом. Рабочие, постукивали по оси молотком на длинной рукоятке. Торопливые пассажиры бежали вдоль поезда. Газетчики катили по перрону увешанные пестрыми обложками тележки и выкрикивали названия газет. Высокие своды вокзала поглощали шум. Ева остановилась у дверцы вагона второго класса.

— Да. Пожалуйста, напиши мне сейчас же. Мы ни в коем случае не должны теперь терять друг друга из виду.

Я всматривался в ее лицо. И все больше узнавал в нем прежнюю Еву.

Я утвердительно кивал:

— Конечно, конечно, не должны, Ева.

— Даниэль, милый, напиши мне сейчас же, хорошо? — повторила она.

— Да, теперь мы ни за что не потеряем друг друга.

Я держал в руке газету и протянул ее Еве. Она торопливо записала свой адрес на полях газеты и вернула ее мне.

— Как это замечательно, что мы встретились, Даниэль. Я часто думаю о Вальтере, — неожиданно добавила она. — Хорошо, что ты выжил, Даниэль!

— А остальные, Ева? Ты о них что-нибудь слыхала?

— Нет. Ни разу. А ты?

— Я тоже ни разу не слыхал ни о ком, кроме одного…

— Кроме кого?

— Пауля Риделя.

— А-а!

— Да, он цел и живет здесь.

— Неужели?

— Да. Я возбудил против него дело. Ты нужна нам для суда как свидетельница.

Она вдруг застыла на месте посреди предотъездной сутолоки.

— Для суда? Бог с тобой, Даниэль, — шепотом сказала она. — Ни за что на свете! Пойми же, все это было так давно. Весь мир занят судами. И всюду без конца ворошат прошлое, пережитые муки! К чему это ведет? Я счастлива, что все это миновало. А Пауль… он действовал по принуждению… ты сам знаешь. Пойми меня, Даниэлъ…

— Но речь идет не только о нас, Ева. Пауль и других…

Мимо нашего вагона пробежал кондуктор и крикнул:

— Прошу садиться! Закрыть двери!

Она стояла на нижней ступеньке и озиралась.

— Устроить тебе место у окна?

Она слабо улыбнулась:

— Спасибо. У меня есть плацкарта.

Она вошла в вагон, захлопнула дверь и опустила стекло.

Я смотрел вверх на нее.

— Выслушай меня, Ева. Вальтер погиб, остальные бесследно исчезли, должно быть, тоже погибли. А он останется безнаказанным?

Она перегнулась ко мне из окна и стала меня уговаривать тихо и настойчиво:

— Даниэль, если я тебе еще хоть чуточку дорога, избавь меня от этого. Я хочу забыть. Мы больше всего нуждаемся сейчас в забвении и прощении.

— Именно об этом мечтают все преступники.

Я видел, что она растеряна. На миг мне показалось, что она собирается выйти из вагона. Потом она покачала головой:

— Не думаю, чтобы от меня была вообще какая-нибудь польза.

— От тебя требуется только краткое свидетельское показание. Не помогать торжеству правды — значит поощрять неправые дела.

Она беспомощно скользила взглядом по коридору вагона. Потом снова высунулась в окно.

— Суд принесет новое горе и новую вину.

— Суд очистит нас в собственных глазах. Если ты меня поддержишь, Ева, если ты дашь показания, мы сможем наконец привлечь его к суду. Адвокат подробно объяснит тебе все. Прошу тебя, Ева…

В этот миг раздался пронзительный свисток. Стоявший поблизости дежурный подал сигнал к отправлению. Ева распахнула дверцу. Она была очень бледна.

Поспешно выпрыгнула она со своим чемоданчиком и захлопнула за собой дверь. Поезд тронулся и бесшумно укатил вдаль.

— Я останусь и уеду завтра, — сказала Ева.

Я взял у нее чемодан. Мы пошли по перрону. Оба молчали. Но когда нас вдруг стал поливать дождь, мы подняли головы и рассмеялись.

— Мы пошли не в ту сторону. Выход остался позади, — сказал я.

— Куда нам идти? — спросила она, недоумевающе оглядываясь по сторонам.

Готовый к отправлению пригородный поезд стоял на соседних путях. Немногочисленные пассажиры смотрели в залитые дождем окна.

— Давай уедем из города, — попросила она, не глядя на меня.

— Сядем в этот поезд. Тут как раз есть свободное купе, — предложил я и открыл дверцу вагона.

Мы вошли и сели друг против друга. Купе было тесное, убогое, с деревянными коричневыми скамьями. Поезд как будто только нас и ждал, он сейчас же тронулся и увез нас с вокзала. Дождь барабанил в окно. Когда явился кондуктор, получилась небольшая заминка, но в конце концов он выдал нам билеты до третьей станции. Приветливо и двусмысленно ухмыляясь, он объяснил, что там в самом лесу расположена старая деревня, и что гостиница там, уж надо думать, найдется.

— Уговорили! — ответили мы и поехали туда.

Вначале она молчала. Должно быть, ей надо было разобраться в самой себе. Что за неожиданный поворот: за десять минут до отхода поезда она встречает приятеля былых времен и едет с ним в какую-то деревню! Что все это значит? Да и значит ли вообще что-нибудь? Подействовала ли на нее моя настойчивая просьба выступить свидетельницей или проснулись воспоминания прошлого? А ночью? Что будет ночью? Во всяком случае, это должно остаться чисто деловой и дружеской встречей и ничем более.

Я начал расспросы. Мне хотелось знать все обстоятельства ее жизни.

— Когда ты вышла на свободу?

— Весной сорок пятого, — ответила она.

— Откуда?

— Из Берген-Бельзена.

— А как же СП? (СП означало смертный приговор.)

— Гестаповский комиссар, отославший меня в концлагерь, сказал мне, что мои бумаги сгорели.

— А все остальные?

— Я ни о ком ничего ни разу не слышала.

— Тяжко тебе пришлось?

— Не будем об этом говорить.

— А что ты делала потом?

— Поехала в Аахен, — ответила она кратко.

Это было в ее духе. Она принадлежала к людям решительного склада. Это она доказала во время ареста Вальтера, да и только что на вокзале, когда в последнюю минуту спрыгнула с поезда. Но распространяться она не любила. Или уж начинала рассказывать по собственному почину.

— В Аахене обосновалась сестра… родители не перенесли того, что случилось. Одно время мы жили там вместе. Я работала в аптеке. Хозяева оказались очень симпатичные — доктор Кениг и его жена… Мне было хорошо у них… Нет, особенно голодать нам не приходилось… Нет… Я прожила в Аахене всего два года… Потом переехала в Лион… Нет, не одна… Нет, замуж я не вышла… Я поступила в детскую больницу… Нет. мне выхлопотали разрешение работать, это было нелегко… потом мы уехали… И вскоре расстались… Он живет в Бразилии… Счастлива ли я?.. Сама не знаю. Ты когда-нибудь в жизни был счастлив?

Я сознался, что до сих пор не был, если не считать отдельных минут. Да, пожалуй, счастье и всегда длится считанные мгновения — это никак не длительное состояние, заметил я и вспомнил наш давнишний с ней разговор в ложе оперного театра.

— А может, человек тогда бывает счастлив, когда перестает думать о себе, потому что занят другим, людьми или делом? — предположила она.

Это было так похоже на нее. Она всегда думала о других. Конечно, она изменилась, немножко пополнела с годами. Исчезла хрупкая худоба юности. Но стройность она сохранила. Я смотрел на ее маленькие, но очень сильные руки. Грудь по-прежнему была почти незаметна, а шея тоненькая и без единой складки. На лице временами появлялось выражение трезвой примиренности. Но лицо было прежнее, прозрачно-бледное, изящного овала, и глаза те же — ясные, серые.

О суде она не упоминала. Ранние сумерки дождливого дня положили тени на ее почти неподвижное лицо. Большую часть времени она смотрела в окно и только иногда внезапно взглядывала на меня, скорее холодно, нежели дружелюбно. Казалось, она жалеет о своем скоропалительном решении. В сущности, против меня сидела почти чужая женщина. О себе она, правда, рассказала, хотя скупо и неохотно. Но моей судьбой, моими переживаниями даже не поинтересовалась. Может быть, для нее было достаточно, что я сижу перед ней живой и здоровый? Так или иначе, сказывались долгие годы разлуки. Даже пылкие чувства остывают, даже любовь стареет и смотрит на любимого померкшим взглядом, и страсть иссякает с годами. Но, может быть, я ошибался? По совести говоря, я был немало разочарован. Какой непосредственной и сердечной была встреча у вокзала! Спешка придала ей особую остроту. Теперь времени у нас было достаточно и, правду сказать, сердечности поубавилось. Чуть-чуть? Насколько — я и сам не знал. Вообще я не понимал, что из этого получится.

Когда поезд остановился в третий раз, мы сошли. Гостиница находилась неподалеку от станции. А вся деревня оказалась меньше, чем я себе представлял. Хоть бы Еве здесь понравилось! Я взял ее чемодан, и мы в сгущающихся сумерках подошли к гостинице.

Зал был всего один. Лампы уже горели. Почти за всеми столиками шумно ужинали непринужденно веселые мужчины. Мы отыскали свободный столик и попросили чего-нибудь поесть.

Кельнерша сказала, что может предложить только шницель с красной капустой.

— Сами видите, какой сегодня наплыв посетителей. Чуть не вся районная конференция столуется здесь.

Мы съели шницель с капустой. С согласия Евы я велел принести бутылку рейнвейна. Вино оказалось не очень хорошим, но и не слишком плохим. Мы выпили и почувствовали себя немного свободнее.

Затем я окликнул толстушку-кельнершу.

— Нам нужны две комнаты на ночь.

Она вздернула брови, словно ослышалась.

— Комнаты? Что вы! Все переполнено. Даже гладильная занята.

— Есть обратный поезд сегодня вечером?

— Сейчас уже нет! Последний поезд ушел в город час назад.

Ну и влипли мы. Ева сухо рассмеялась:

— Намечается интересное приключение.

— По-видимому. Фрейлейн!

На третий зов она явилась потная и озабоченная, отводя волосы со лба тыльной стороной руки. Она написала счет. Я не поскупился на чаевые и спросил:

— Где тут еще можно переночевать?

— Не думаю, чтобы где-нибудь нашлась свободная комната. Районная конференция…

— Знаю, знаю. А может быть, все-таки найдется частная комната?

— Разве что у вдовы Карле. Попытайтесь-ка. Карле на Биркенштрассе.

Мы отправились под дождем на Биркенштрассе. Дом был старый, неказистый, в палисаднике — нескольно чайных роз на облупленных белых подпорках. Дождь капал с увядающих цветов, повесивших головки. Некоторые лепестки уже упали в траву.

У вдовы Карле было щучье лицо, илисто-серое, с чуть выдвинутой нижней челюстью, и при этом она то и дело открывала рот — старуха страдала астмой и ей не хватало воздуха. Круглые глаза ее выцвели от старости и приобрели серебристый оттенок рыбьей чешуи.

— Входите, так и быть, — сказала она и, шаркая, поплыла в зальце. Мы последовали за ней. Она набрала воздуха и начала:

— Да, знаете, ведь районная конференция…

— Знаем, — перебил я.

— И у меня все сдано, — вставила она и набрала воздуха.

Она оглядела нас.

— Конечно, я могла бы лечь на кухне, а вам уступить спальню.

— Договорились, — быстро сказал я. — А где она?

— Спальня?

— Да.

— Здесь и есть, — она улыбнулась и грациозно развела морщинистыми, в коричневых пятнах руками, словно приглашая нас в рай. Комната была нарядная, с массивной мебелью, обитой потертым вишневым плюшем, со множеством салфеточек и разных предметов прошлого столетия. Все это венчала люстра с хрустальными висюльками вокруг трех электрических лампочек. Хозяйка указала на кровать.

— Кровать я вам, конечно, перестелю. Вы ведь женаты?

— Гм, — промычал я, не глядя на Еву.

Она не проронила ни звука.

— Ну да бланк заполнять тут не требуется. А мне-то вообще все равно. Были бы приличные люди. Десять марок с утренним завтраком. Сейчас принесу белье.

Старая щука сделала круг по комнате, как по аквариуму, чтобы прихватить с собой газету, грязный кухонный нож и вылущенные стручки. Должно быть, до нашего прихода она лущила бобы. Затем, набрав воздуха, она выплыла в дверь.

Комната была опрятная, но плохо проветренная. Я открыл окно, и мы с наслаждением вдохнули чистый воздух дождливого вечера. Старуха вскоре воротилась с кувшинами, полными воды, и застелила кровать свежим, приятно пахнувшим полотняным бельем. В комнате сразу стало уютнее. Затем старая щука закрыла окно. С многоопытной материнской улыбкой в щелках серебристо-слюдяных глаз пожелала доброй ночи и выплыла вон.

Мы остались одни.

— Я лягу на кушетке, — заявил я.

— Ерунда, мы ведь не чужие, — возразила она.

— Ты права.

Она сидела на кушетке и смотрела на меня.

— Что было, то прошло, — сказала она решительным, не допускающим возражений тоном. И я понял, что она имела в виду.

— Договорились, — подтвердил я.

Мы посидели некоторое время. Я устроился в старинном кресле, обитом красным репсом. Она достала из чемоданчика плитку шоколада, разломила ее и положила на стол. Мы поели шоколада.

— Расскажи мне все, — потребовала она.

Я рассказал ей все события вплоть до последнего дня, не рассказал только о своем намерении убить Риделя.

Рассказ затянулся, и в комнате совсем стемнело. Одно лишь лицо Евы смутно мерцало передо мной. Она не шевелилась. Вначале она как будто думала о другом и не слушала меня. Очевидно, в свое время она постаралась запереть все это на семь замков, забыть, замуровать навсегда. Но вот у нее вырвался короткий возглас, негромкий вопрос. И мне показалось, что моя одинокая лодка посреди ночного мрака причалила к берегу, где тихо и спокойно стояла она, вновь обретенная прежняя подпольщица.

— Что из нас сделали?

— Не знаю.

Мы говорили тихо, еле слышно, с долгими промежутками. Во время одного из таких промежутков она встала и направилась было ко мне, но потом пошла к своему чемодану. Однако я услышал, что она остановилась на полдороге; она пошла обратно и прижалась своей щекой к моей щеке. На другой моей щеке я ощутил прохладу ее ладони. Это длилось мгновение, затем она направилась к умывальнику.

— Не зажигай света, — попросила она.

Она разделась и умылась. Когда она пошла ложиться в постель, на ней была ночная сорочка.

Я тоже умылся ее мылом, открыл окно и лег рядом с ней… Мы лежали далеко друг от друга, как чужие.

За окном все еще журчал дождь. Капало с крыш. Временами по комнате скользили полосы света от проезжавшей мимо машины. Окна была завешаны густыми тюлевыми гардинами. Иногда вдруг начинали звенеть хрустальные подвески на люстре под потолком. Должно быть, кто-нибудь из участников районной конференции проходил в носках по комнате верхнего этажа. Это длилось долго. Рядом на постели я слышал ее дыхание. Ровное, негромкое дыхание. Я лежал на спине и чувствовал, что сам тоже дышу ровно. Иначе и быть не могло. С самого начала я ощущал между нами меч из старинных сказаний. Неужели же я воспользуюсь неожиданным стечением обстоятельств? Нет, я не из тех, кто поступает так, кто не умеет держать себя в узде. Нет, я не оскорблю ее, мою былую возлюбленную, непрошеной близостью. Да и в чем настоящая близость? Кроме того, между нами существует подтвержденный обоими договор. Нет, мы будем спать как брат с сестрой, а завтра подробно поговорим о суде. Может быть, я свезу ее к круглолицему адвокату. Вы требовали свидетеля, милостивый государь? Вот он! А теперь приступите к исполнению своих обязанностей… Может быть, Ева даст согласие. Постараюсь уговорить ее завтра, когда она выспится.

— Помнишь ту ночь, когда была бомбежка? — спросила она. Я кивнул в ответ. Она взглянула на меня, потом долго смотрела в потолок и молчала.

— Все это в прошлом, — сказала она наконец.

— Разве тебя это не радует?

— Да, конечно, но вместе с тяжелыми временами ушло и другое, то, что каждому человеку дается раз в жизни. Ушла молодость, дружба, любовь. Тогда мы о них не думали. Мы жили только взятой на себя задачей, только будущим, а настоящего не замечали. Не интересовались им. Правда, хорошего в нем было мало. Но то неповторимое у нас все-таки было. Ты согласен со мной?

— Да.

— А теперь все это в прошлом.

Мне стало ясно, что она так же одинока, как я.

— О нет, настоящего счастья я не знала, — сказала она, как будто отвечая на вопрос. — Слишком сурова была наша жизнь, слишком много было в ней страха и опасности. Тот, кому нужно быть постоянно настороже, не может беззаветно отдаваться радостям минуты. Мне жаль, что у меня теперь нет настоящей задачи.

— Она у тебя есть.

— Как раз сейчас я на перепутье. Я из тех людей, которые не могут жить без настоящей задачи.

— А больные?

— Это, конечно, важное дело, но уходу за больными может обучиться каждый. Нет, мне нужно что-то большее.

— Что же именно?

— Сама не знаю. Но что-то большее. Жизнь должна иметь какой-то смысл. Наш мир — глухие дебри. Мне хочется учиться, читать книги… Книги о человеке и человеческом обществе.

— Планы у тебя обширные.

— Ну что ж. Это похоже на сложный кроссворд. Надо подобрать буквы, чтобы найти решение. Может быть, я и добьюсь решения.

Нас окружала дождливая, прозрачная, как стекло, ночь. В спальне царил странный, нереальный полусвет. Дождь за окном лил с каким-то скучным, серым безразличием, как будто трудовой день он уже закончил, но из чистого великодушия решил потрудиться сверхурочно до утра. Из водостока доносилось сонное бульканье. В окно вливался рассеянный свет. Должно быть,»то горел уличный фонарь, пронизывая дождливую ночь. Я покосился на Еву. Она лежала на спине. Я различал ее лицо, смутно белевшее в темноте, и блики в открытых глазах.

Тогда я принял решение.

— Знаешь, Ева, почему ты несчастлива? Потому что остановилась на полдороге, не завершила главной своей задачи. А люди твоего склада не могут быть счастливы при таких условиях. По-твоему, все кончилось с выходом на свободу из Берген-Бельзена?

— Перестань.

— Ты уехала в Аахен, оттуда в Лион, ты пыталась забыться. Нет, твоя задача не завершена.

— Перестань.

— Вспомни Вальтера. Неужели несправедливость так и будет тяготеть над ним? А остальные? Неужели они обречены на забвение и поругание? Вспомни виновных, предателей, судей и палачей. Под нами, прикрытые всего двумя метрами земли, гигантские поля трупов. По-твоему, так и надо, чтобы убийцы попирали их каблуками и славословили царящую в мире справедливость? Ну, конечно, они отмыли запятнанные кровью руки и сожгли свои мундиры. Они окопались в своих алиби. Они знать не знают о том, что было, они выгораживают друг друга, клянутся, что знать ни о чем не знали, да и теперь ни о чем не ведают. Неужели допустить, чтобы они оказались правы?

— Да перестань же наконец!

— Не перестану. Мы-то знаем, что они творили зло, по долгу службы творили зло и насилие. Мы знаем, что они нагородили лжи до самых небес, черную тучу подлой лжи. Иногда она проливается кровавым дождем. Тогда все беспокойно ежатся, прячутся за надежное табу и бормочут: «Пора бы, чтобы перестал этот несносный дождь, надо наконец подвести черту. Времена меняются…»

А я спрашиваю: кто их менял? Мы? Нет! Они Сами об этом постарались. А мы лежим целые ночи без сна и терзаемся угрызениями совести. Нам хочется кричать при виде того, как возрождается ложь. Но не кричать, а бороться надо нам, всем до единого. Повторяю: там за окнами, под асфальтом зловещего «экономического чуда» лежат целые равнины мертвецов, малочтимых, не поминаемых, забытых. Кто думает о них? Ты думаешь?

Долго было совсем тихо.

Она плакала. Плакала долго.

Сквозь слезы у нее вырвалось:

— Не мучай меня больше… И сам не мучайся так ужасно… Не надо этого касаться…

— Я не оставлю тебя в покое.

Она зарыдала, всхлипывая, как ребенок. Рассудительная печаль осталась в купе пригородного поезда. Теперь передо мной горько плакала беспомощная девочка. Я не шевелился. Она плакала долго. Мало-помалу успокоившись, она спросила охрипшим от слез голосом:

— У тебя есть носовой платок?

Мы дружно рассмеялись. Я встал и принес носовой платок. Она обстоятельно высморкалась. Потом приподнялась и взглянула в окно:

— Дождь почти перестал.

— Да.

— Может, встанем?.

— Зачем?

— Пройдемся немножко…

— Сейчас? Щука подумает, что мы собрались улизнуть.

— Пусть все на свете щуки думают, что им угодно.

Некоторое время мы молчали. Потом она наклонилась надо мной и шепотом произнесла одно слово. Это было имя, каким когда-то она называла меня.

— Дан.

Так она говорила иной раз в том, былом мире. Я поднял на нее глаза. Она еще немного нагнулась, так что ее лицо почти касалось моего лица.

— Ева… — прошептал я.

— Вот и лежим мы с тобой на чьей-то дедовской кровати и называем друг друга прежними именами, — сказала она.

— Между прочим, кровать удобная, — констатировал я и засмеялся.

— Очевидно, все это не такое уж далекое прошлое, как мне казалось.

Она тоже засмеялась и что-то игривое появилось в ней. Я был совсем сбит с толку.

— Ты остался верен себе, это очень хорошо, — шепнула она.

— Но ведь прошлого не воротишь, — ответил я. — Или…

— Или что? — повторила она и задумалась.

Я молчал. Она опустилась на свою подушку и, глядя в потолок, задумчиво ответила:

— Прежней дружбы, пожалуй, нет. Я думаю, это оттого, что мы теперь лучше знаем жизнь и… я думаю…

Что она думала в эту минуту, я так никогда и не узнал. Это осталось невысказанным. Ибо тут двум погибающим от жажды будто дали пить, и они пили, пили.

Когда наутро старая щука вплыла в комнату с завтраком, круглые рыбьи глаза так и поблескивали.

— Ну что, кровать удобная?

— Замечательная.

— Кофе вас подкрепит.

— Безусловно.

— Вы тоже имеете отношение к районной конференции?

— Непосредственного — нет, фрау Карлс.

— У нас своя собственная конференция, — рассмеялась Ева, разливая кофе. Мы сидели за круглым столом, на который поверх красной бархатной скатерти фрау Карле постелила салфетку лилейной белизны.

— Нда, молодость, молодость, — пробормотала фрау Карле на пороге, усмехнулась с налетом грусти и набрала в грудь воздуха.

Позавтракав и уплатив по счету, мы отправились на вокзал. Дождь прекратился, сквозь тучи пробивалось солнце. Пригородный поезд с допотопными вагончиками был переполнен по случаю субботы. Пустого купе не оказалось, и нам не удалось продолжить разговор.

Но в привокзальной сутолоке я задал вопрос:

— Поедем ко мне?

— А где ты живешь?

— Почти за городом.

— Нет, давай лучше останемся в городе.

— Хорошо. Но времени у нас еще много.

— Я еду двенадцатичасовым поездом.

— Очень жалко.

— Так будет лучше.

— Почему?

Она не ответила. Она внимательно читала объявление на афишной тумбе о пароходной экскурсии по озеру.

— Знаешь что? Покатаемся по озеру. Это далеко?

— Нет.

— Успеем вернуться вовремя?

— Конечно.

— Есть там лодки?

— Кажется, есть.

— Так поедем на озеро.

Мы оставили ее вещи и мой плащ на вокзале и автобусом отправились к озеру. Когда мы приехали, солнце светило вовсю. Стояло теплое, красочное октябрьское утро. Мы наняли лодку и вскоре очутились вдали от мирской суеты, посреди озерного простора… Я опустил весла на борт лодки. Вода лениво капала с лопастей. Лодка мерно покачивалась. На озере было очень тихо. Вдалеке на серебристой глади виднелся ялик. Парус повис, как тряпка.

Ева лежала на досчатом дне лодки. Локтями она упиралась на кормовую банку. Взгляд ее скользил по озеру.

— Вот где настоящий покой, — прошептала она.

— Да.

— Здесь наконец ты понимаешь меня?

— Да.

— Тогда не будем больше говорить о прошлом.

— Наоборот, я как раз собирался предложить тебе повидаться с адвокатом. Я могу условиться с ним по телефону о встрече сегодня днем. Все утро он занят в суде. Если ты побываешь у него среди дня, уехать ты сможешь первым вечерним поездом. Тем самым, на который собиралась сесть вчера.

— Послушай, Даниэль, ты прямо какой-то одержимый. Что с тобой? — И она с изумлением уставилась на меня. В ее продолговатых глазах я прочел тревогу — тревогу за меня.

— Прошлой ночью я высказал тебе все, Ева. Теперь дело за тобой, решай, как знаешь.

— Да я все продумала, пока ты спал. Способствовать преследованию кого бы то ни было я не хочу. Даже просто не могу.

— Значит, ты меня подводишь?

— Нет, не подвожу, Даниэль. Пойми и ты меня. Я надеюсь еще стать нормальным человеком, каким была когда-то, смеяться и жить, как все люди. Но мои надежды рухнут, если на этом мучительном суде снова вскроются старые раны. И тогда уж я до конца дней так и буду калекой в душе. Оставь мне крупицу радости, пощади меня.

Она говорила тихо и настойчиво, все на одной ноте. Только под конец голос у нее сорвался. Она была глубоко взволнована и смотрела на меня с отчаянием во взгляде. Я был разочарован. А потом меня взяла злость. Все это звучало у нее очень мило, очень женственно, но меня она все-таки собиралась подвести.

— Дело не в объяснениях, а в поступках. Объяснить можно что угодно, вплоть до трусости и убийства. Щадить этого убийцу — значит разделить с ним вину за смерть Вальтера. Тебя это устраивает?

Она все еще смотрела на меня, но лицо ее теперь подернулось пепельной бледностью, а губы дрожали от ярости.

— И ты смеешь мне это говорить?

— Да. И еще имей в виду вот что: свидетелей можно вызвать официально, и тогда они обязаны дать показания. Суд принудит их к этому. Я укажу на тебя как на свидетельницу независимо от твоего согласия.

Она качала головой, не сводя с меня взгляда.

— Дан… Дан, опомнись, ты не владеешь собой, ты болен ненавистью… Ты погубишь себя, если и дальше будешь действовать, как в трансе. Образумься, Дан!

Ах, бедняжка! Оказывается, ею руководит жалость, высокий гуманизм, трогательное человеколюбие! Ну нет, на эту удочку меня не поймаешь!

— Прекрати эту пустую болтовню, — напустился я на нее, — бога ради, прекрати!

Она выпрямилась рывком.

— Греби к берегу! — приказала она.

Я схватил весла, словно собрался кого-то пристукнуть, и резкими, злобными взмахами погнал лодку к берегу. Я расплатился, и мы пошли вдоль озера. Было прекрасное теплое утро. Мы шли довольно долго, как вдруг я почувствовал, что ее ручка пристраивается на моей ладони. Я круто обернулся.

— Послушай-ка… — начал я.

— Нет, теперь послушай ты, — перебила она, — мы ожесточенно спорили о том, что нужно делать, когда преступление уже совершено. Мы рвемся в бой задним числом. Это мы умеем. А не лучше ли было бы заранее принять меры?

— Что ты хочешь сказать?

— О боже, боже! Ведь самое главное — не допустить, чтобы это повторилось. И, наверно, есть труды, книги, где все это подробно проанализировано.

— Конечно есть.

— Так разве не важнее изучить их, чтобы вынести оттуда урок?

— Ты увиливаешь.

— Нет. Оплакивать прошедшее — пустое дело. Куда полезнее по мере сил расчищать путь к лучшему будущему, в котором такое никогда не повторится.

Она повернула ко мне свое ясное, прозрачное, бледное личико. На лбу обозначилась морщина глубокого раздумья. От кого угодно ожидал я такого ответа.

только не от нее. На миг я совсем опешил. Что это значит?

— Это значит, — бодро подхватила она, словно читая мои мысли, — что причины подобных катастроф заложены в человеческом обществе. Там, надо полагать, многое подгнило, раз то и дело вспыхивают войны. Подрастают дети, много детей. Надо же им наконец вынести урок из страшного опыта предыдущих поколений. И скажи мне, Дан, разве это не самая важная задача для женщины?

— Конечно… — Теперь я понял ее.

— И эта задача поможет мне стать здоровым человеком. Ведь речь идет о будущем, Дан.

Я посмотрел на нее. И вдруг ощутил нечто вроде зависти к ее невозмутимому, почти жизнерадостному спокойствию.

— Когда ты все это продумаешь, напиши, Дан, и решай сам, можешь ли ты обойтись без меня на суде. Я все о себе сказала, и тебе теперь ясно, какое зло ты можешь мне причинить.

— Благодарю тебя. — Нет, конечно, я не смею настаивать. Она избрала правильный путь. И тем не менее… тсс, молчу.

— А теперь ни слова об этом.

— Договорились, Ева.

— Отлично. Ну а теперь выпьем по чашке кофе.

Мы направились в кафе. На открытой террасе стояло всего несколько столиков. Мы сели друг против друга. Она была прелестна в лучах утреннего солнца, глаза так и светились.

— Ты молодец, Ева, — сказал я после паузы.

— О боже, боже! Теперь он задумал ублажить меня сливочками! Кстати, их забыли подать к кофе.

Она насмешливо вздернула верхнюю губу. И тут же добавила шепотом, без тени насмешки:

— Вчера в поезде я тоже не ожидала, что это будет так хорошо.

— Это была ночь, проведенная под знаком щуки.

Мы развеселились и болтали всякую чушь. Потом поехали на главный вокзал, взяли свои вещи и вышли на перрон к поезду. Она стояла у окна вагона, тоненькая, с улыбкой на ясном личике.

— Ты мне скоро напишешь… Дан? — спросила она напоследок и улыбнулась неизъяснимой улыбкой.

— Скоро…

— Поезд отправляется!

И поезд умчал ее прочь.