Вон едет машина… повернула сюда. Это должен быть он. Кажется, это такси. Остановится здесь? Нет. Проехало дальше… Но нужная мне машина придет. Он будет здесь.

Три часа двадцать пять.

Ждать невыносимо. Закурю.

Сегодня утром фрау Бертольди, у которой я снимаю меблированную комнату, спросила, не перешел ли я на ночную работу. Последнее время я возвращаюсь домой так поздно, что ее муж раз даже проснулся, подумав, что к ним залезли воры.

— Видите ли, фрау Бертольди, я встретил старого знакомого, с которым могу поговорить только очень поздно.

— Рассказывайте, господин Брендель! Уж не влюбились ли вы, ха-ха-ха…

— У вас, дорогая моя хозяюшка, всегда самое плохое на уме.

— А по-моему, давно пора, господин Брендель, давно пора.

Она поставила на овальный стол поднос с неизменным завтраком — жидкое кофе и две булочки с маслом и дешевым джемом. Мая хозяйка — дебелая особа а нежным румянцем на сдобном добродушном лице. Бертольди живут неплохо. Муж — администратор в кино. Он человек изворотливый и безличный. Зато Клэр Бертольди в своем роде личность; конечно, она немножко взбалмошная, но при своем ограниченном кругозоре очень решительная и добронравная — так сказать, расплывшаяся в улыбке груда жира, выдержанная в золотисто-розовых тонах. Она любит лакомиться пирожными с кремом и читать романы про любовь. По вечерам она не отходит от телевизора. Разумеется, она читает и Хемингуэя и Голсуорси. А вот с Сартром она никак не может примириться. У нее тоненький наивный девический голосок. Вообще, глядя на нее, создается впечатление, будто у нее, как и у многих добродетельных мещанок, в пышном женском теле под слоем жира кроется девичья душа. Бертольди сравнительно мало пострадали от войны, квартира уцелела, детей не было. Для фрау Бертольди все в жизни сводится к одному — к любви или, лучше сказать, к потребительской эротике, которой нас щедро одарило «экономическое чудо».

Жуя свой безрадостный завтрак, я пробормотал что-то маловразумительное, но она уже села на своего конька.

— Ведь и в романах, и в кино, и в телевизоре все вертится вокруг любви, правда, господин Брендель? Уж поверьте мне. Когда я иду по улице, то всегда думаю: вон те двое там, верно, уже спелись. А ночью… ночью… Вы как полагаете, господин Брендель… откуда все эти дети берутся?

Я ухмыльнулся: понятия не имею.

— Подумаешь, какой невинный младенец! Высмеиваете свою хозяйку. Ну что же, это очень на вас похоже. Нет, вы не зарекайтесь, господин Брендель, не зарекайтесь, вас это тоже не минует. От этого никто не застрахован. Господи боже мой, я тоже, когда молодая была, совсем иначе это себе представляла, гораздо романтичнее… да… Представляешь себе, что больше пыла… больше чувства, не так ли? А на самом деле все совсем иначе, это уж в жизни всегда так. Мой не хуже других, но ему приходится так много работать. Вы думаете, как сейчас живется? Экономическое чудо? Как бы не так! Работать надо. Даром ничего не дают. Именно сейчас особенно много работы, ведь кинотеатрам приходится бороться с телевидением. Но мой ничего не говорит, ничего. Вы думаете, он вечером рассказывает о своей работе? Ни вот столечко! Как вам это нравится? Только начнется вечерний сеанс, приходит домой и сейчас же за телевизор. И точно воды в рот набрал, ни вот столечко не расскажет, как вам это нравится? Что поделаешь, раз уж он такой. Днем ему со столькими людьми приходится разговаривать и со всеми здороваться. Тоже ведь не так-то легко, а? Вам в конторе легче.

— Ну, конечно, фрау Бертольди.

— Только слушайте, незачем вам так долго по ночам шататься. Неполезно это. Посмотрите, какой вы бледный. Может, вам нездоровится?

— Нет, нет.

И я постарался поскорее уйти из меблированной комнаты с овальным столом вишневого дерева, уйти от болтливой хозяйки, у которой розовое сдобное лицо сочеталось с сердцем семнадцатилетней девушки, в одиночестве мечтающей о любви.

В конторе заведующий отделом встретил меня кислой миной. Он был моложе меня, изворотлив и нагл, как все эти ловкие карьеристы из породы тех, что подражают шикарным манхеттенским бизнесменам. Он посмотрел на меня бегающими птичьими глазками, поправил свой слишком пестрый галстук и проворчал:

— Отвечая вчера на письма, вы перепутали заказы. Последнее время вы вообще работаете небрежно. И что за вид? Чего вы хмуритесь? Шеф требует, чтобы его команда была веселой, больше keep smiling , приятель! Будьте любезны не портить нам в конторе погоды.

Я извинился и сел за свой стол. Правильно, надо работать сосредоточеннее. Мой сосед по столу, Граф, покачал головой и добродушно заметил:

— Слушай, ну зачем тебе надо привлекать к себе внимание? Что у тебя стряслось?

— Ровно ничего не стряслось. Граф.

— Не втирай мне очки. Что-то у тебя неладно. Может быть, заявишь, чтв болен?

Заявить, что болен… Мысль неплохая. Я решил подумать. Конечно, тогда будет больше времени, и мне не придется после бессонной ночи сидеть весь день в конторе. Но потом я подумал, что сегодня ночью все должно решиться. День тянулся бесконечно долго, пока наконец наступил вечер, затем ночь, и вот я сижу здесь за рулем…

И круглолицему адвокату М. в массивных роговых очках не помешать мне, нет, ни в коем случае! Тот раз, когда он, сидя напротив меня, проглотил таблетку из серебряной коробочки, взгляд у него был жесткий и нацеленный, как у дрозда, который заметил в траве червяка.

— Знаете, сейчас многие приносят жалобы. Но свидетелей нет. Есть у вас доказательства? Нет. Есть у вас свидетели? Тоже нет. Как может прокурор дать ход вашей жалобе, если у вас нет доказательств?

Я сказал, что доказательств хватит, достаточно вскрыть могилы, там есть доказательства, самые что ни на есть вещественные — трупы людей. Я сказал, что в наши дни в Федеративной республике правосудие работает как нельзя лучше и в результате этого вчерашних преследователей не карают за преследования, мало того, иногда их даже награждают; я читал, что начальник самого жестокого среди кровавых судей того времени сейчас получает пенсию, а ведь он возглавлял министерство юстиции.

Господа судьи вынесли решение, что глава так называемого «народного трибунала» не «осознал» в ту пору, что действовал вопреки своим судейским обязанностям. Конечно, он шел по пути, «противному государственному праву», и, между прочим, отдал гестаповцам на растерзание семидесятичетырехлетнего еврея, но старик, вероятно, все равно бы попал им в руки; и что же — министр диктатора и в наше время получает много денег. Такое решение вынесли господа судьи, и это не единичный случай.

Я сказал ему, что читал о процессах, на которых преступники были оправданы или же понесли до смешного слабое наказание. Я сказал, что не питаю особого доверия к правосудию.

Он сказал, что это ничего не меняет, что в каждом процессе истец должен опираться на документальные данные или на свидетелей, иначе каждый, кому вздумается, будет подавать жалобу.

Я ушел. Я стал искать документальные данные. Я писал письма. Я искал свидетелей. Я искал без вести пропавших. Я обращался в разные организации, в отдел по отысканию пропавших. Подал заявление в прокуратуру, она дала ход моему заявлению, но и ей не удалось отыскать ни документов, ни свидетелей. Меня несколько раз допрашивали. Потом посоветовали подождать. Я знал, что в огромном аппарате правосудия есть справедливые, старающиеся выяснить правду судьи. Но как их найти?

Как-то, когда я сидел в пивной, меня охватило чувство полной беспомощности. Почему невозможно уличить убийцу? Действительно ли это невозможно, или просто этого не хотят? В последнее время часто писали о том, что в органы юстиции просочилось немало нацистских судей и чиновников. Этим объяснялись некоторые приговоры. Людям, которые двенадцать лет приспосабливали свой образ мыслей и свои приговоры к повелениям убийцы, несомненно, было трудно сегодня судить в противоположном смысле.

Конечно, можно комбинировать, истолковывать и подтасовывать. Можно медлить, затягивать или не вмешиваться в ход событий, смотря по ситуации. Можно по-разному понимать обстоятельства дела и по-разному оценивать свидетельские показания. Меня охватило не~ доверие. Неужели в данном случае затруднения действительно таковы, что нельзя дать ход жалобе?

Я думал о моем круглолицем адвокате.

— У вас нет доказательств, — заявил он. — Без доказательств ничего нельзя предпринять.

На чьей он стороне? Хотел ли он мне помочь? А если мне никто не поможет? Тогда я должен сам себе помочь.

Нет, то, что я задумал, не убийство. Я — орудие справедливости. Если никто на свете не предъявит обвинения и не произнесет приговора этому убийце, если этого не сделает всемогущее правосудие, с тысячами судей, чиновников и тюремщиков, — разве не должен тогда взять инициативу тот, кому известно и какова вина, и кто виновен? На совести этого человека много убийств. Неужели он может разгуливать на свободе только потому, что у меня нет свидетелей? Почему их нет? Вероятно, они лежат в могиле. Доказательства… доказательства…

Я сам доказательство, я искалечен концлагерем.

Ну, конечно, конечно, они все действуют согласно установленному порядку, согласно закону. Но закон может быть тростью, клюкой или дубиной. Я знаю только одно: он не понес наказания и разгуливает на свободе. А он убийца. Я это знаю.

Я даже точно знаю день, когда он стал убийцей. Это случилось летом во время пятичасового чая с танцами. В саду среди посетителей было много отпускников и раненых с семьями. Я сидел в сторонке за кружкой пива и слушал разговор двух отпускников за соседним столиком.

— …Тут я уронил руку. Она упала на землю. Тут подбежала собака, но я ее отогнал. А руку мы закопали…

— Он что, русский был? — спросил второй.

— Разве по руке увидишь, за кого она дралась? На войне все руки одинаковые. Только головы разные. За твое здоровье!

— И за твое.

— Пиво жидковатое, зато липы цветут. Здесь иногда даже похоже на мир. А ночью как начнется бомбежка, улица за улицей превращается в груду щебня.

— Помнишь Целлера, парикмахера со Штифтштрассе?

— Того, что играл в команде класса Б?

— Да, Убит. На центральном участке.

— Ну, молодая женушка получит теперь пенсию.

— Понятно. Уютно здесь в садике, а?

— Да.

— У тебя в кружке плавает оса… Ты слышишь?

Листва расщепленного грушевого дерева шелестела на ветру. Издалека доносилось пение марширующих солдат:

— Новобранцы. Возвращаются с муштры.

— Попадут на передовые — перестанут петь.

— Видишь, вон там, прямо, девушка из оркестра? Лакомый кусочек, правда? Она поет: «Под крышку часов положи мой портрет». Пусть бы мне подарила свой портрет.

— Все равно, завтра надо уезжать обратно. По сводкам главного командования, Иван всю неделю барабанит по нашему участку.

— Нда, братец, значит, дело дрянь.

— Вот меня и вызывают телеграммой…

— А что, если тебе не поехать? Так или иначе, это скоро кончится…

— Скоро для кого?

Я пошел в артистическую, где мы оставляли футляры от инструментов. В дверях появился Пауль.

— Где Вальтер? — выкрикнул он.

Вальтер удивленно обернулся.

— Я тут. Что с тобой?

Пауль подошел к нему вплотную и громко зашептал:

— Что со мной?.. Вот что: я многое понял. Меня интересует только одно: вы мне тогда налгали? Вы все? Вы ведете со мной нечестную игру! Это правда, что вы прекратили подпольную работу?

— Конечно, правда! Почему ты вдруг об этом вспомнил? — невозмутимо ответил Вальтер.

— Потому что мне страшно. Если человек хоть раз совершил преступление, думаете, ему и через год не будет страшно?

Глаза его выражали панический страх. Вальтер не потерял самообладания. Он огляделся по сторонам.

— Не кричи так. Кто-нибудь спрашивал тебя о чем-то?

— Нет.

— Да и вообще, что это за разговор о преступлении?

— Это я так, к примеру.

— Странный пример.

— Странный или не странный, а я хочу порвать о вами. Я ухожу, отказываюсь с вами работать. В один прекрасный день, когда вы обо всем даже думать забудете, раздастся стук в дверь… Отпустите меня.

— Ты сам отлично понимаешь, что об этом не может быть и речи. Из такой группы нельзя попросту выбыть, как из футбольного клуба. Если нам в самом деле грозит провал, тебя все равно отыщут и подведут, под нож, сколько бы ты ни клялся, что давно разошелся с нами. Нет, тебе уже не выбраться, Пауль.

— Вы за последнее время переменились — смотрите на меня как на чужака. И если мы взлетим на воздух, никто из вас меня не защитит. Вы будете все валить на меня. Во всем буду виноват я… Я хочу порвать с вами… порвать!

— Ты спятил, Пауль!

— Ничуть я не спятил, это естественная самозащита.

— Что ты имеешь в виду?

— Не хочу попасть под суд, понятно?

— Не ори, Пауль. Надо начинать. Твое вступление.

— Играйте сегодня без меня! — Он захлопнул крышку рояля и выбежал вон, изо всех сил грохнув дверью.

Мы молчали. Наконец заговорил Пелле.

— Ему пригрозили.

— Он сам для нас угроза, — сказал Вальтер.

Мы понимали, что произошло нечто решительное. Это был разрыв, а возможно, и объявление войны. У нас подкосились ноги. Мы не сомневались, что дезертир начнет действовать. Мы же ничего не могли предпринять, не могли защищаться, не могли его спрашивать, убеждать.

Неясно было только, что он сделает. Уедет? Поступит в другой оркестр? Или же…

Лишь позднее я узнал все.

Должно быть, это совершилось тогда же. До того дня он колебался. Вероятно, пережил длительную внутреннюю борьбу. Во всем этом я разобрался задним числом. И врт настал день предательства. Чтобы вынудить признание, гестаповскому комиссару достаточно было изобразить отеческую улыбку и подпустить приветливые нотки в свой обычный довод: «Сами увидите. Так оно лучше будет». Страх — крепкие клещи, он почти из каждого вытянет что угодно.

Я точно представляю себе, что именно, добившись признания, говорил в своем унылом кабинете чиновник, меж тем как бездушная красотка за пишущей машинкой качала головой…

«Нда, молодой человек, здорово вы влипли… Постарайтесь раздобыть несколько листовок и принесите их сюда. Выясните, где их раздавали, когда, на каких улицах, был ли контакт с другими группами, вообще уточните, что можно. Дайте нам в руки факты!» Все это я представляю себе очень точно. Недаром меня столько раз допрашивали после ареста. В ушах у меня до сих пор звучат эти неумолимые, бьющие прямо в цель голоса, эти медоточивые, вкрадчивые интонации или же зычный бас заплечных дел мастера, когда он вдруг рявкнет:

— Не увиливайте от истины! Вы что-то скрываете от нас! Да, скрываете!

Этой фразой человека донимали целый день. Так или иначе, но гестаповскому комиссару, должно быть, удалось сделать пианиста Пауля Риделя добровольным шпиком. Доказательство этого мы получили полгода спустя. Дело было незадолго до рождества. Городские улицы тонули по вечерам в полном мраке, не видно было сметенных к краю тротуара сугробов снега. В них проваливались, на них спотыкались. Редкие машины двигались с трудом, освещая себе путь узкими щелками фар. В витринах света не было. Только по кашлю, по скрипу шагов, по приглушенным разговорам человек слышал, что он не один пробирается по темным улицам. Мы существовали почти исключительно при затемнении.

В один из таких вечеров мы пришли на свою новую явочную квартиру, помещавшуюся в подвале. Листовки хранились у нас в смежном чулане. Там стоял старый шкаф, в который Пелле встроил второе дно.

Вальтер собирался в этот вечер захватить с собой на конспиративную встречу в районе Тегель шестьсот листовок. Открыв дверь в чулан, он остолбенел:

— Что это, там кто-то есть?

Я еще был в первом помещении, когда услышал шум борьбы. Потом все стихло. Я бросился к двери. В темноте Вальтер и Пелле держали какого-то человека, который отворачивался, пряча лицо.

Я услышал голос Вальтера:

— Попался! Кто это? В темноте не разберешь.

Как тот ни упирался, они поволокли его к двери.

Вальтер дал ему пинка и крикнул:

— Выходи на свет, прохвост!

Я прирос к месту и мог только выдавить из себя:

— Да это Пауль! Что тебе здесь надо?

Пауль стоял в подвале, тяжело дыша и щурясь от света. Губы его были стянуты в кораллово-красное колечко.

Вальтер шагнул к нему. Никогда я не видел Вальтера в таком состоянии. Его побелевшее лицо судорожно дергалось. Он остановился перед Паулем и спросил угрожающим шепотом:

— Что тебе здесь надо?

Брови у Пауля полезли на круглый, точно вздувшийся пузырь, лоб. Он ничего не ответил.

— Зачем ты пробрался сюда, как вор?

— Я… я не хотел вам мешать…

— Откуда ты знаешь об этом подвале?

— Я выследил вас. Вы его от меня скрыли.

— Покажи-ка, что ты тут откопал! — Вальтер нащупал взглядом боковой карман Пауля, из которого торчала бумага.

— Ничего, — еле слышно ответил Пауль.

— А что у тебя в кармане?

— Ничего нет… ничего! — Пауль смотрел на него в упор, а левой рукой засовывал бумагу в карман.

Мгновение Вальтер стоял в нерешительности. Его коротко остриженные волосы отливали золотом вокруг лба. Роста он был небольшого, но широк в плечах. Мы знали, что силища у него огромная. При этом он был скор и решителен. Он сделал шаг к Паулю, тот отшатнулся. Вальтер достал у него из кармана бумагу. Пауль попытался выхватить ее, тогда Вальтер с силой сбил его руку, развернул бумагу и проглядел ее.

— Наша листовка, — беззвучно выговорил он.

Мы обступили Пауля. Все это происходило бесшумно, как во сне.

— Подлец… шпик… предатель! — шептали мы. Но в словах наших почти не было упрека, казалось, мы для Себя подтверждаем этот факт.

Все умолкли, когда Вальтер по-прежнему беззвучно заявил:

— Это дело серьезное.

— Откуда я знаю, как это ко мне попало, — вскинулся Пауль. — Понятия не имею. Может, кто-нибудь… Ага, вы мне подсунули ее… Потихоньку!

Вальтер хладнокровно изучал его, как биолог подопытного кролика, которому сделал укол.

— На что тебе это понадобилось?

Все затаили дыхание.

— На что тебе понадобилась листовка? — повторил Вальтер.

— Она попалась мне, когда я…

Вальтер оборвал эти расплывчатые объяснения:

— Пауль, раз в жизни скажи нам правду. Ты хотел нас выдать, да?

Пауль решил перейти к нападению.

— Вы просто спятили!

— Листовка была у тебя в кармане. Кому она предназначалась?

— Я искал ноты Шопена. А когда увидел листовку, мне сразу стало ясно…

— Что именно?

— Вы наврали мне! Вы продолжаете работать тайком. Меня вы попросту провели, как болвана. В этом вы раскаетесь. Вот что. А теперь пустите меня.

— Нет, ты останешься.

— Я позову полицию!

— Берегись!

— Ты мне угрожаешь?

— Мы тебя запрем!

— Ого! Это будет большая глупость с вашей стороны.

— С чьей — мы еще увидим.

— Пустите меня.

Вальтер сгреб Пауля и с размаху швырнул его в открытую дверь чулана. Затем захлопнул дверь и дважды повернул ключ. Пауль изнутри забарабанил в дверь кулаками.

— Откройте, откройте! Все вы за это поплатитесь. Да, да, поплатитесь! — захлебываясь от ярости, орал он.

Его вопли могли услышать снаружи. Мы переглядывались с тревогой. Вальтер решительно отпер дверь. Потом дал Паулю такую затрещину, что тот пошатнулся. А когда он отступил, Вальтер снова запер дверь. Мы смотрели на дверь, но за ней все было тихо.

И вот мы, кучка убого одетых молодых людей, молча стояли посреди темного подвала в недрах большого города, медленно разрушавшегося под ударами войны, которая уже была на исходе. Кругом огневым кольцом надвигались фронты, все теснее смыкаясь вокруг столицы. Огни взрывов через горы и реки, опаляя пашни и леса, приближались к рейхсканцелярии.

Здесь, зарывшись глубоко в землю, цепляясь за остатки гордыни, свирепствовал оборотень, и многие тысячи его последышей, сознавая, что рушится их рейх, усердно выискивали изменников.

Мы же, кучка безоружных, голодных, но мужественных молодых людей, собравшихся здесь в подвале, ополчились против вооруженных до зубов властителей в расшитых галуном серых мундирах. В наших листовках мы взывали:

«Слушайте нас! Не верьте ни одному их слову! Настанет день, когда вы сами убедитесь в этом. Вы поймете, что жили с закрытыми глазами и не подозревали, что нами правят преступники. Вы будете горько каяться. Проявите уже сейчас свое раскаяние на деле. Помогайте нам! Действуйте!»

Кровожадная правительственная система оборотня с клоунскими усиками держала столицу в железных тисках, ревела через бессчетные громкоговорители и гнала на погибель человека за человеком. Но наши листовки оказывались по утрам во многих почтовых ящиках, в вагонах городской железной дороги и под многими дверьми, их было много, этих маленьких листовок, и они медленно и бесшумно прокладывали себе путь. Конечно, значительную их часть уничтожали, но уцелевшие нет-нет да и удерживали руку, которая орудовала молотом, пером или винтовкой на пользу оборотня. Мы надеялись, что под влиянием наших листовок не только смолкают выстрелы, но и перестраиваются умы.

Вверху листка стояла фраза: «Бережно обращайся с этой листовкой! Помни, мы рискуем жизнью, чтобы ты это прочел».

Я видел лицо Вальтера, ясное и волевое, как всегда, хотя он изо дня в день по восемь часов простаивал за токарным станком. А как он, должно быть, уставал к вечеру! Сколько у него бывало конспиративных встреч, о которых мы и понятия не имели. Где было опаснее всего, туда шел Вальтер. Где приходилось туго, там стоял на посту Вальтер. Он всегда отыскивал выход в тех случаях, когда остальные отчаивались.

Вошла Ева. И сразу же спросила:

— Что вы сделали с Паулем?

— Заперли его.

— Вы к нему несправедливы.

— Согласись сама, Ева, что Пауль резко переменился. Он смотрит на нас глазами чужака, — сказал я.

— Мы сами сделали его чужаком, — тихо вымолвила она.

— И я знаю, кем стал этот чужак, — вставил Вальтер.

— Кем же?

— Гестаповским шпиком!

— Не может быть… — Она оглядела нас всех по очереди.

В голосе Вальтера послышались жесткие нотки:

— Почему не может? У нас идет война, беззвучная война на гестаповском фронте. Кто не поступит с возможным врагом как с врагом, тот сам рискует головой. Знач» гг. надо рассчитывать на худший вариант.

— Какой худший вариант? — перебила она.

— Мы его выпустим, он пойдет в гестапо, донесет на нас, и мы сегодня же вечером будем арестованы. Нет. Надо обезвредить его хотя бы на несколько часов.

— Он подымет шум, — заметил я.

Лицо Пелле выражало ледяную решимость, когда он произнес:

— Если Пауль действительно шпик, его надо убить.

— Убить? Нет. Надо, чтобы он заснул, да покрепче. — Вальтер что-то соображал, потом достал из кармана деньги.

— Мюке, вот деньги, пойди купи водки, самой дешевой, но побольше. В его стакан ты будешь подкладывать снотворные таблетки. На, держи. — Он достал из шкафа стеклянную трубочку и дал Мюке три таблетки.

Ева в недоумении уставилась на него.

— Что вы придумали? Так знайте: либо он сегодня вечером будет играть, либо я больше у вас не пою!

Она повернулась к выходу. Я хотел ее удержать, но Вальтер сказал усталым тоном:

— Оставь ее, она больше никогда не будет петь у нас. Если он действительно шпик, «Серебряной шестерке» конец.

Я предложил допросить его понастойчивее, чтобы добиться полной ясности.

Вальтер кивнул:

— Мы сейчас приведем его сюда и будем задавать ему вопросы. Следите за выражением его лица. Ты, Даниэль, сделаешь вид, что считаешь его невиновным. Ты, Пелле, будешь считать его виновным. Тогда мы сможем двояко проверить его ответы и выражение лица.

Я вывел его. Он стоял в дверях. Сам бледный, но взгляд зоркий, настороженный, губы стянуты в кораллово-красное колечко. Мне бросилось в глаза, что у него одного из всех нас не был измученный, изголодавшийся вид. Но это, возможно, не имело отношения к делу.

Начал Вальтер. А за ним и все мы стали задавать вопросы, точные, прямые вопросы. Он отвечал. Мюке принес водку.

Вальтер налил всем. Никто не стал пить, кроме Пауля. Это были страшно напряженные часы. Мы сидели вокруг Пауля и непрерывно задавали ему вопросы. Нам необходимо было во всем удостовериться. Растерянность сменялась злобой, ненавистью, изнеможением, голым страхом. Под конец Вальтер вскочил и выкрикнул:

— А я тебе говорю, Пауль, ты шпик!

— Нет.

— Но ты рассказал о нас в гестапо.

— Меня расспрашивали о моих знакомых.

— И ты отвечал!

— А что мне было делать?

Мюке снова наполнил стаканы.

— Успокойтесь! Кто хочет еще?

Пауль выпил до дна. Пот мелкими капельками проступил на его дряблом лице. Вальтер неумолимо продолжал допрос.

— Что ты рассказал о нас? Хочешь, я скажу? Что Мы не нацисты, а Ева не арийка. Ты сказал так? Говори, да или нет?

— Но больше я ничего не говорил.

Наступила мертвая тишина. Потом голос Вальтера произнес еле слышно, но очень четко:

— Ты сказал, что Ева не арийка?

— Ну и что ж? Они и сами давным-давно это знали! Налей мне еще, Мюке.

— А про наши разговоры и все прочее ты тоже рассказал?

— Как ты смеешь так обо мне думать?

Но тебя об этом спрашивали? Припомни хорошенько!

— О чем только меня не спрашивали! Неужели ты думаешь, я хотел вас предать?

— А ты думаешь, каждый, кто предает, хочет предать?

— Так вот… я точно не могу припомнить. Все это ужасно тяжело. У меня голова пошла кругом от их расспросов. А теперь вы меня совсем замучили. Довольно, слышите, довольно. Перестанете вы меня выспрашивать?

— Нет! — крикнул Вальтер.

— Тогда налейте мне еще.

Вальтер стоял перед ним вплотную. Он один продолжал спрашивать. Вопросы и ответы становились все торопливее, все взволнованней.

— Они все знают про листовки, сознайся, Пауль!

— Нет! — взвизгнул Пауль и вскочил. Вальтер схватил его за лацканы и крикнул ему прямо в лицо.

— Сознайся!

— Сознайся… сознайся… Вы меня замучили!

— Слышишь, сознайся!

Они стояли лицом к лицу; глаза Вальтера сверкали грозной силой, беспомощное лицо Пауля дергалось от страха.

— Я хочу выпить…

— Незачем. Ты все сказал.

— А листовки, неужели ты говорил о них, Пауль? — спросил я.

— А что мне было делать?

Я оцепенел от ужаса. Он сознался!

— Ты рассказал им о листовках?

Пауль вырвался. Он не помнил себя:

— Рассказал… рассказал… Вы не знаете, что там делается! Не знаете! Нет, не знаете! Да, я рассказал! Да, да, да! И вы бы тоже рассказали. Вы, вы все! Ду-AtaeTe, там сидят дураки? Им очков не вотрешь. Они обо всем осведомлены. Нам нужно скрыться. Предупреждаю вас, пока не поздно! Вот что! Теперь вы обо всем знаете! Дайте мне выпить.

Он выпил. Потом повалился на стул.

— Мы ведь давно уже врозь, — бормотал он. — А теперь «Серебряной шестерке» крышка… крышка.

Никто из нас не проронил ни слова. Я косился на дверь. Меня удивляло, почему в нее еще не вломился отряд эсэсовцев.

Вдруг Мюке, как тигр, прыгнул к Паулю и, взвыв от ярости и отчаяния, принялся молотить его кулаками, но Вальтер его оттащил. Пауль через силу поднялся на ноги и, отдуваясь, стал приглаживать волосы.

— Пойду домой.

Вальтер дал ему пинка, так что он отлетел к двери в чулан.

— К гестаповскому комиссару, да? Нет, ты останешься здесь!

Раскинув руки, Пауль прислонился к стене.

— Прикажешь мне кричать, чтобы сбежалась вся улица? — От страха он не говорил, а визжал.

Вальтер рывком распахнул дверь.

— Ты останешься! — Он втолкнул Пауля в чулан. Но тот успел обернуться и выкрикнул, вне себя от страха:

— Задумали убить меня потихоньку, да?

— Увидишь… если не перестанешь шуметь, мы тебя принудим замолчать, так и запомни! — ответил Вальтер и запер за ним дверь.

Кто сам не побывал в таком положении, не может даже вообразить себе наш ужас. Все ясно, сомнений больше нет. Пауль действительно шпик.

Мы смотрели на дверь, за которой он был заперт. Мы долго совещались и не расходились до самого утра. Должен сознаться: мы самым серьезным образом обсуждали вопрос, не убить ли его. Он или мы. Иного выбора теперь не было. А нас было пятеро. Каждый ко-мандир на фронте предпочел бы пожертвовать одним солдатом вместо пятерых. Это был аргумент Пелле. Но к утру мы приняли другое решение. Перед уходом мы отперли дверь. Он лежал в старом кресле и спал. Он много выпил, да и таблетки оказали свое действие. Тяжелые пепельно-серые веки были плотно сомкнуты, рот приоткрылся во сне, и ярко краснели толстые губы. Он слегка похрапывал. Мы недоверчиво всматривались, спит ли он. Но веки не дрожали. Расслабленное тело безвольно покоилось в старом плетеном кресле. Мы вышли. Вальтер снова запер дверь и оглядел нас:

— Он проспит часа два-три. Да и после этого он не сразу подымет на ноги полицию. Значит, у нас есть время часов до шести. К семи каждый из нас должен покинуть свою квартиру и скрыться.

Мюке собирался выхлопотать разрешение на выезд и отправиться к родителям, но Пелле отговорил его. Никому из нас не следует ехать туда, где его будут искать. Ни к матери, ни к невесте, ни к приятелю… «Серебряная шестерка» должна в ближайшие часы рассеяться, как дым по ветру. Для каждого из нас это был вопрос жизни и смерти.

Приблизительно так выразился Вальтер, как всегда взявший на себя руководство. Я втайне восхищался его собранностью и уверенностью. У Пелле я чувствовал скрытое отчаяние, у Мюке — бессильную ярость. Сам я был взвинчен до предела. А Вальтер был бледен и невозмутим.

Когда мы собрались уходить, он нас удержал.

— Вы не забыли самого важного? — спросил он.

Мы растерянно переглядывались. Невысокий, коренастый и какой-то обособленный стоял он посреди освещенного подвала и покачивал головой.

Потом пошел в чулан и немного погодя возвратился с пачкой листовок, лишь вчера нами отпечатанных. Он положил листовки в папку и взял их с собой.

Потом мы коротко попрощались. Никто из нас не знал, встретимся ли мы когда-нибудь. Мы и не встретились. Только Вальтера я увидел еще раз.

Когда мы вышли на темную улицу, сыпал снег. Было очень, очень тихо.

— Ступай сейчас же к Еве. Все приготовьте и сложите. Я скоро заеду за вами, — сказал мне Вальтер.

— А как же инструменты?

— Нам они больше не нужны. С музыкой покончено.

Я вспомнил, как чудесно он солировал на своей серебристой трубе. Он был прав, инструменты могли нас выдать.

Мы расстались.

Я один пошел по улице. Больше не было слышно ничьих шагов…