I

В классическом эпизоде «Шоу Дика Ван Дайка» звучит песня, по сюжету ставшая всенародным хитом: Роб (Дик ван Дайк) и его приятель сочинили ее в армии, вдохновившись идишским словом: «Ты от меня получишь только бупкес — то есть ровным счетом ничего. Бупкес!»

Видимо, солдат, научивший Роба и его соавтора этому слову, был очень вежливым — или же плохо владел идишем. Точнее, бупкес действительно означает «ничего», но это «ничего» особого рода; от нейтрального словарного горништ оно отличается как «ничто» от «ни хера». Исходное значение слова бупкес (в официальном клал-шпрах пишется и произносится как бобкес) — «помет», в основном козий или овечий. Раньше возглас «бупкес!» был очень распространенным выражением недоверия — мол, все, что ты говоришь, — полная чушь.

Итак, бупкес — мелкие круглые какашки — перекатывались в идише, меняя свое значение от «все твои истории — бупкес!» к «ты от меня получишь только бупкес» (в первом случае слово означает «дерьмо», во втором скорее «дырка от бублика»). В английском это слово, как и многие другие заимствования из идиша, превратилось из грубого в забавное; однако в вежливой еврейской беседе его лучше не употреблять — ну разве что вы обсуждаете проблемы уборки скотного двора.

Такие изменения сленгового значения слова показывают, что раньше евреи хорошо знали, как выглядит козий помет, поскольку козы были неотъемлемой частью их быта. На слуху были выражения кулише циг («общинная коза») и кулишер бок («общинный козел»): с их помощью евреи жаловались, что с ними не считаются или их недооценивают: «Как это называется?! Ты заходишь и берешь мои вещи без спроса! Я тебе что, кулише циг?»

Не забывайте, что так называемые «урбанизированные» восточноевропейские евреи были таковыми лишь по сравнению с окружавшими их крестьянами. В повседневной жизни евреев было немало грязи, помета и домашних животных, о чем мы склонны забывать. Говорят, что отличительной чертой большинства деревень и штетлех, еврейских местечек, была блоте, грязь; в идишских фразеологизмах она заменяет фекалии. Восклицание «блоте!», как и «бупкес!», значит «чушь», а иногда «говно» в смысле «ничтожная, недостойная внимания вещь». Гелт из блоте можно перевести как «деньги — ничто» или даже как «срать я хотел на деньги», в зависимости от контекста и тона говорящего. «Что ты мне деньги суешь?! Гелт из блоте, я занимаюсь музыкой!» Лозн ин а блоте (дословно «оставить в грязи») — «бросить в беде». Махн блоте («превратить в грязь») — «опровергнуть», «разнести в пух и прах» какой-либо довод или идею, что нетрудно, поскольку подразумевается, что данная мысль и сама по себе блоте. Есть поговорка арайнфорн ин а блоте — «въехать в грязь», вляпаться в неприятность. Арайнфирн ин а блоте, напротив, означает «завезти в грязь», то есть вляпать в неприятность кого-то другого.

Однако бытует мнение, что, за исключением грязи и козьих орешков, в идише нет не только «внутреннего чувства природы», что бы это выражение ни означало, но и лексики, необходимой для хоть сколько-нибудь развернутого описания природы. Так вот, это мнение — блоте. Очевидно, утверждение, что идиш — а значит, и евреи — лишен пресловутого чувства, возникло потому, что в доклассической идишской литературе мало пышных пейзажей. Трое классиков (все они дожили до второй декады двадцатого века) — Менделе Мойхер-Сфорим, Шолом-Алейхем, Ицхок-Лейбуш Перец — легко и свободно вставляли в текст и называли по именам деревья, домашних животных, иногда полевые цветы.

Действие шолом-алейхемовских рассказов о Тевье происходит в основном под открытым небом; у Менделе рассказчиком обычно выступает странствующий торговец книгами, который всегда рад поведать о местах, где побывал:

«…Речка бежит, вьется перед глазами, играет в прятки на лугу: вот она скрылась в камышах, исчезла из виду, вот снова появилась, предстала перед тобой во всей своей красе: она усыпана алмазами и золотыми блестками — это подарки любящей тетушки-солнца, что целует ее и смотрится в ее зеркальную гладь. Речка подмигивает тебе, покрывается легкой рябью, тихонько напевая, — и ты распускаешь пояс и заходишь в воду, чтоб освежиться…» {62}

Там, где сейчас проживает большинство идишеязычных евреев, словосочетание «под открытым небом» на деле означает всего лишь просвет между зданиями, но в давние времена, в дальних краях евреи проводили много времени вне дома; они разбирались в окрестных растениях и животных так же хорошо, как и неевреи. При этом для, скажем, нееврейского крестьянина из Польши береза была березой, ива — ивой, а вот эвкалипт — неким неведомым деревом. Слово «эвкалипт» оставалось для него просто словом; такое же недоумение могли вызвать и куда менее экзотические деревья (ель, ясень и т. д.), если они не росли в его местности: крестьянин мог слышать сами названия и знать, что они относятся к деревьям, но понятия не имел, как эти деревья выглядят. Возможно, он даже умел распознать древесину ели, однако никогда не видел живую ель, растущую в лесу. До появления теплиц, СМИ и транспорта, позволяющего быстро перевозить цветы, среднестатистический человек — независимо от национальности и вероисповедания — был знаком только с той природой, что непосредственно окружала его, и с той, которую изображали доступные ему произведения искусства. Иллюстрации к Библии, росписи на стенах церквей и синагог, гравюры и рельефы с видами Иерусалима дали людям некоторое представление о пальмах, львах и верблюдах, но по-настоящему все знали только флору и фауну родных мест; мой отец приехал в Канаду из Польши незадолго до Второй мировой войны, до того он никогда не видел бананов, даже на фотографии, — хотя, по его словам, название «банан» он к тому времени уже слышал.

В повседневных реалиях евреи разбирались не хуже гоев. Они торговали крупным рогатым скотом и лошадьми, служили управляющими в имениях. У них имелся обширный словарный запас, связанный с сельским хозяйством, — и порой эта лексика существенно отличалась от местных нееврейских названий. Портных, сапожников и раввинов лечили народные целители, которые обычно прописывали больным сгулес, снадобья из трав; зачастую пациенты должны были составлять травяные сборы самостоятельно. Подобные рецепты, конечно, не относятся к художественной литературе, но с «природной лексикой» они связаны напрямую.

Почему же тогда знакомство с окружающей средой не нашло более полного отражения в книгах? Самосознательная идишская литература (то есть литература, которая осознает себя таковой) молода: ей немногим больше полутора веков. В сущности, она прошла путь от Чосера до Джойса примерно за шестьдесят лет; традиция пейзажных или каких-либо других описаний просто не успела развиться. Отсутствие литературной традиции, особенно с учетом того, что у еврейских писателей зачастую не было классического образования, — вот одна из главных причин идишской «нечуткости к природе». Европейская литература изобилует образами природы в поэзии и прозе. Посмотрите, как начинаются «Кентерберийские рассказы» Чосера:

Стихи так прекрасны, так полны жизни, что читатели невольно забывают: на английский апрель такая картина похожа не больше, чем они сами. Чосер списал этот отрывок у Боккаччо и Гвидо делле Колонне; английским читателям, за редким исключением, нет дела до того, что перед ними — чудесное поэтическое изображение весны в Италии. Европейская литература действительно богата пейзажной лирикой, которая навеяна как самой природой, так и чужой пейзажной лирикой. Лишь с приходом романтизма литература начала выбираться в леса и поля, что сильно повлияло на творчество еврейских писателей. Когда на идише говорили в Польше, России, Румынии и Венгрии, в нем было много природной лексики: названия растений, животных, насекомых, рыб, а также связанные с земледелием понятия занимают двадцать три страницы (мелким шрифтом, в два столбца) идишского толкового словаря, составленного Нохумом Стучковым. Чего у идиша не было, так это времени выработать набор пейзажных клише, чтобы потом авторы могли повторять их на все лады и переписывать друг у друга.

Но дело еще и в том, что природу не удается полностью отделить от политики. Современная идишская литература развивалась более или менее одновременно с погромами и антисемитизмом (основанном скорее на расовой ненависти, чем на религиозной). Для евреев луга и леса Европы не были политически нейтральными: вся эта растительность принадлежала гоям, была покорна им, как никогда — евреям; гои в любую минуту могли прогнать евреев со своей земли или даже загнать под нее; деревья прекрасны до тех пор, пока разъяренная толпа не ринется привязывать вас к ним. Неслучайно многие восторженные идишские строки о европейских ландшафтах были написаны эмигрантами, которые не намеревались когда-либо возвращаться в вышеупомянутые ландшафты. Сполна ощутить красоту тех мест они смогли только в воспоминаниях, когда опасность уже миновала; деревья-то были хороши, бояться следовало людей за деревьями.

Конечно, часть «природной» лексики исчезла из обихода, когда язык вместе со своими носителями перебрался в города вроде Нью-Йорка и Чикаго, где природа — в том смысле, в каком ее понимали иммигранты, — считай, отсутствовала как таковая. Если и было одно дерево на шесть кварталов, то называлось оно просто tree, «дерево», — и рожденные в Америке поколения евреев именовали его так и никак иначе.

 

II

Что до американских домашних животных, они не особо отличались от европейских; идиш уделяет много внимания кошкам и собакам. Если вам надоел болтун, который все время мелет полную блоте, то можете его ѓерн ви дем котер — «слушать как кота», то есть «обращать на него не больше внимания, чем на кота»: если чересчур разорется, запустите в него ботинком или облейте водой. Отсюда фраза «нас ви а кац» — «мокрый как кошка», до нитки. Если человек спрашивает «ви кумт ди кац иберн васер?» («как кошке пройти по воде?»), значит, он пытается понять, как быть, как разрешить некую задачу. «Я тут задумал снять офигенный фильм с Томом Хэнксом в главной роли, но он все никак мне не перезвонит. Ви кумт ди кац иберн васер?» Койфн а кац ин а зак — и в буквальном, и в переносном смысле «купить кота в мешке»; аройслозн ди кац фун зак — «выпустить кота из мешка», то есть выболтать секрет. Если человек такой недотепа, что и кота из мешка не способен выпустить, о нем говорят: «эр кен а кац ништ фарбинден дем эк», «он и хвост коту завязать не умеет». Ну а если бедняга даже не помнит, что он умеет, а чего — нет, значит, у него кацн-мойех («дырявая память», дословно «кошачья»). Кецл, кецеле, кеценю («котик, котенок, котеночек») — ласковые обращения. А вот каценйомер, «кошачья жалоба» и в идише, и в немецком означает «похмелье».

Хотя собаки и не фигурируют в идишских ласкательных обращениях, но им посвящена немалая часть языка — что странно, ведь евреи должны бы, по идее, бояться их: крестьяне с превеликим удовольствием натравливали собак на проходящих мимо евреев и евреи отвечали им страхом и ненавистью. Однако ди ѓунт упоминается во многих известных идиомах, и почти все они связаны с дружелюбием, ощущением домашности. Выражение ѓунтс йорн («собачьи годы») означает «чертовски долго», «тыщу лет»: «Я тебя уже ѓунтс йорн не видел!» Фраза ѓерн ви ди Юркес ѓунт («слушать как собаку Юрке») — то же самое, что и ѓерн ви дем котер. Юрке, некогда распространенное (нееврейское) имя, которое в идише стало нарицательным и означало «невежа» или «дурень». В данном случае под «Юрке» имеется в виду крестьянин. Смысл фразы вот в чем: пес лает так долго, что перестаешь замечать его. Представьте себе: Шерлок Холмс расследует загадочное дело о собаке Юрке, зловеще гавкающей по ночам.

Еще есть очень выразительная поговорка шнарн ви ди ѓунт нох чолнт, «храпеть как пес после чолнта». Последнее слово — один из тех романизмов, которые остались в идише, поскольку язык не мог без них обойтись. Оно сродни французским chaud («горячий») и chaleur («жар»), испанскому caliente («горячий»). Это блюдо для субботней трапезы, нечто вроде рагу; оно состоит в основном из бобов с добавлением картофеля и кусочков мяса, оставшихся с прошлого обеда (или просто дешевого мяса). Поскольку в субботу готовить нельзя, чолнт ставят в духовку еще в пятницу, так что тушится он добрых двенадцать или даже восемнадцать часов. После такой еды потом громко храпишь во сне.

Хотя в шабес и положено отдыхать, но вздремнуть удается не всегда. Среди ортодоксальных иудеев суббота считается самым подходящим днем для исполнения первой мицвы — «плодитесь и размножайтесь»; кроме того, эта мицва — одно из немногих развлечений, дозволенных в день отдыха. Во многих семьях так заведено: любви предаются в субботу во второй половине дня. Подготовка к шабес начинается вечером в четверг, и к тому времени, как хозяйка добредает до кровати в пятницу, у нее уже нет сил ни на что. В субботу после трапезы в подобном состоянии оказывается ее муж, разморенный чолнтом и выпивкой, — он может уснуть раньше, чем исполнит свой супружеский долг. Но мицва есть мицва. Тем не менее послеобеденный субботний сон — независимо от того, был секс или нет, — освященная веками традиция. При словах «шнарн ви ди ѓунт нох чолнт» сразу представляешь семейство, которое наелось и сладко спит; в доме царят такая тишина и лень, что даже пес (он ест то же, что и члены семьи) храпит вовсю, будто после бурного секса с женой.

Если собака слишком долго спит, с ней может случиться неприятность. «До лигт дер ѓунт багробн» и в буквальном, и в переносном смысле — «вот где собака зарыта». Ходят слухи, что якобы в идишских переводах «Гамлета» именно так выглядит фраза «…вот в чем вопрос», но я никогда не встречал таких переводов. У меня на полке стоит «Гамлет», переведенный на идиш в 1918 году выдающимся поэтом И-Я.Шварцем, — там сказано просто «от вос с’из ди фраге», то есть дословно «вот в чем вопрос».

Слово ѓунт пришло из немецкого языка, есть и гебраизм келев — тоже «собака», но в более узком смысле: агрессивная, вредная псина, из тех, кого науськивали на евреев. На воротах скорее напишут «осторожно, злой келев», чем «злой ѓунт». На идише обозвать кого-то келев — все равно что сказать «вот сволочь». А совсем уж подлого человека можно охарактеризовать как келев ше-бекловим, «пес из псов», то есть настолько сукин сын, что даже настоящая сука не станет с ним водиться.

В идише у келев есть и форма женского рода, клафте. Четвероногих сук так не называют, для этого есть термин цойг. Клафте — гораздо более грубое и обидное ругательство, чем «сучка»; когда-то мне пришлось расстаться с девушкой из-за того, что ее отец услышал от меня это слово. Разговор шел не с его дочерью и не о ней (ее там вообще не было), даже не с ним — но уже одно то, что я посмел прилюдно произнести такое, означало, что я недостоин приближаться к его дочери.

«Лаять» — ѓавкен или билн; билн аф дер левоне («лаять на луну») — посылать в чей-то адрес бессильные, смехотворные угрозы, как моська, что лает на слона. Например, адвокат говорит: «Не волнуйтесь, обвиняющая сторона просто билт аф дер левоне, сотрясает воздух».

Когда наступает ваша очередь говорить и вы разбиваете в пух и прах цад ше-ке-негед («другую сторону»), противник принимается вопить как козак ѓа-нигзал, «обиженный казак». Так называют забияку, который начинает хныкать, едва жертва дает ему сдачи и задевает его мозоль. Козак ѓа-нигзал поднимает куда больше шума, чем того стоит само «ранение», и всегда заявляет, что это не он первый начал.

Казаки и прочие военные, вероятно, ходили на двух ногах, однако евреи считали их отдельным биологическим видом. Если человек ведет себя как слон в посудной лавке — например, на вечеринке встревает в разговор флиртующей парочки со своим «Ну, как вам нравится эта погодка?» — о таком говорят «ви а козак ин суке», «как казак в шалаше» (во время праздника Сукес евреи едят и ночуют в особых шалашах). Иногда в этой поговорке вместо казака появляется йовн — «солдат», как правило, русский. Йовн — от ивритского яван, «грек» или «Греция». Хотя в еврейском народном сознании греки ассоциировались с Антиохом (злодеем из истории Хануки) и поэтому незаслуженно пользовались дурной славой, однако в иврите слово яван не имело отношения к войне. Значение «солдат» оно приобрело только в идише, поскольку йовн по звучанию похоже на «Иван». Йовн — архетип, безликий солдат царской армии. Как гласит пословица, але йевоним ѓобн эйн поним («все солдаты на одно лицо»): если вы видели, как один из них насилует и мародерствует, — считайте, что видели всех. Прилагательное йевониш может означать как «солдатский», так и «русский»; йевонише Тойре («Иванова Тора») — «матерщина», особенно русская.

 

III

Курица, самое «еврейское» животное, имеет с нами гораздо больше общего, чем казак или кадровый военный. Этот персонаж уже попадался нам в разных идиомах — то как ѓон («петух»), то как ѓун («курица»). Штейн аф ѓинерше фис, «стоять на курьих ножках», значит «быть непрочным» (ср. «колосс на глиняных ногах»). Есть великолепное слово ѓинерплет — «оцепенение», «ступор», — правда, в данном случае ѓинер никак не связано с курами, но мало кто из идишеязычных евреев об этом знает. «Трава была такая забойная, что я сорок восемь часов провел в полном ѓинерплете, все думал о „Грэйтфул Дэд“ и Джерри Гарсиа» — так и видишь психоделических цыплят, кивающих головами и машущих крылышками в такт «Кейси Джонсу». Если же вместо того, чтобы клевать носом, вы подскочите и станете носиться, как будто вас самого жареный петух кое-куда клюнул, — еврей скажет: «бегает ви а фарзамте мойз» («как отравленная мышь»).

Наверное, в истории еврейской курицы самое интересное то, что в разговорном идише североамериканских евреев слово ѓун было почти полностью вытеснено английским chicken. Куры, в отличие от гражданских прав, были у евреев всегда — и в Европе, и здесь, в эмиграции. Вероятно, большинство евреек, приехавших в США в конце девятнадцатого — начале двадцатого века, покупали по крайней мере одну курицу в неделю в связи с шабес, даже если они давно уже не соблюдали все остальные субботние обычаи. Однако ѓунт и кац остались неизменными, а столь же популярное ѓун почти сразу же превратилось в chicken.

Дело не в животных, а в языковых особенностях. Живя в Европе, евреи общались в основном с носителями одного диалекта, характерного для их местности. Приехав в США, они оказались в гуще носителей других диалектов, где трудно было определить, на каком именно наречии говорит собеседник; зачастую стоило больших усилий понять, как мысленно «перевести» его речь на свой диалект, что на что заменить. В частности, возникали большие трудности с ѓон и ѓун. В стандартном идише петух — ѓон; польские и галицийские евреи округляли о до у: ѓун. Но в клал-шпрах и литвиш слово ѓун означает «курица» (в польском и галицийском диалектах идиша оно, в свою очередь, звучит как ѓин). Слишком большая путаница; слишком многим бы пришлось по ошибке есть петухов. Наверно, переименовать ѓун в chicken додумался какой-то алтер ѓинер-фресер, «старый куроед», — бывалый человек, знающий, что к чему. Была велика опасность того, что вас неправильно поймут (или сделают вид, что не поняли), поэтому проще и удобнее было взять однозначное английское слово.

Алтер ѓинер-фресер — вовсе не почтенный старец, а неотесанный, но славный малый, этакий бравый вояка: везде побывал, все повидал — как говорится, шойн гепокт ун гемозлт, дословно: «уже переболел оспой и корью» и вообще всеми детскими болезнями; он свое дело знает, он всегда рад и совет об амурных делах дать, и отряд через минное поле без потерь провести. Вот кто такой ѓинер-фресер — если и не вояка, то стреляный воробей, уж это точно.

Образ алтер ѓинер-фресера — пожилого мужчины, уплетающего молодую курочку, — порой приводит людей к неправильному выводу: дескать, фресер — непременно развратник. Бывает и так, но отнюдь не всегда. Вообще же закоренелого бабника, распутника, который не может устоять ни перед одной юбкой, называют хамер-эйзл. Хамер — гебраизм, эйзл — германизм, оба означают «осел». Получается «осел-ишак». Это очень распространенное выражение; родилось оно, можно сказать, из школьной шутки, дурашливого тайч. Евреи привыкли переводить хамер как эйзл: «И поднялся Авраам рано утром и оседлал своего эйзла…» (Быт. 22:3)

Игра слов возникла благодаря тридцать четвертой главе Книги Бытия, где Еммор (в оригинале Хамер), чей сын только что изнасиловал дочь Иакова Дину, приходит к сыновьям Иакова и говорит: «Ваших дочерей давайте нам» (Быт. 34:9). Еммор-Хамер — похотливый старикан, тертый калач, алтер ѓинер-фресер, но уж никак не осел. Однако глупые ученики, видя в тексте слово хамер, автоматически переводили его как эйзл: «И говорил Осел с ними так: <…> породнитесь с нами: ваших дочерей давайте нам». В тексте Торы хамер таки означает эйзл — везде, кроме этого отрывка.

Путаница с хамер/эйзл и ѓун/ѓон подтверждает известное высказывание «эс вент зих ин ву дер хамер штейт» («все зависит от того, где стоит хамер»), то есть значение слова определяется контекстом. Сама фраза возникла из талмудической шутки (Эйрувин 53б); дело в том, что у хамера-осла есть арамейский омоним, означающий «вино». Пока не выяснишь, где находится хамер — в бутылке или в стойле, — не поймешь, о чем на самом деле речь.

Лахн мит ящеркес, дословно «смеяться [как] от ящериц», — одна из тех поговорок, которые сами евреи считают чрезвычайно еврейскими. Лахн мит ящеркес — смеяться с горечью, превозмогая боль; хохотать, чтобы не расплакаться. Так реагируют на юмор висельника. Представьте, что у вас в животе ползают ящерицы. Хотя подобная щекотка может вызвать смех, ничего забавного в ней нет. Еще говорят лахн мит кременес — то же самое, только в данном случае невеселый смешок вызывают кремни. Есть и третий фразеологизм, сродни первым двум, еще более наглядный и противный: лахн мит грине верем, «смеяться от зеленых червяков». Когда по вам ползают личинки — это, конечно, щекотно, но уж никак не весело. Делать что-то мит грине верем значит «делать с большим трудом» — представьте себе нечто вроде: «Я так поднатужился, что из меня аж зеленые черви полезли». В главе 6 мы встречали оборот пишн мит грине верем, «пи́сать зелеными червями», — все прочие поговорки об этих персонажах ненамного приятнее.

Мойше рабейнус кийеле, «коровка учителя нашего Моисея», также известная как его беѓеймеле («коровка») или его ферделе («лошадка») — так на идише зовется божья коровка. У нее есть еще одно имя: мешиехл («маленький Мессия»), Что интересно, в этих названиях нет ничего сугубо еврейского: они пришли не из Талмуда и не являются отсылками к библейским образам. В основных европейских языках божья коровка ассоциируется с религией. На английском она ladybird, «птичка госпожи», — сокращение от Our Lady’s bird, «птичка Госпожи Нашей», то есть Девы Марии. На немецком — Marienkäfer, «жук Марии». На французском — bête à bon Dieu, «зверек доброго Бога». Моисей и маленький Мессия — еврейские вариации на ту же тему, причем их имена начинаются с той же буквы, что и у Девы Марии.

В идише есть кое-что постраннее, чем сомнительное иудейство божьей коровки: в двух очень популярных идиомах главным героем является бобер. Идиома швицн ви а бибер, «потеть как бобер», видимо, намекает на прославленное трудолюбие бобров (к тому же работают они по большей части в воде). «Эр швицт ви а бибер» — «с него пот градом катит».

Помимо потливости, еврейские бобры отличаются еще и слезливостью. Многих удивляет выражение «цевейнен зих ви а бибер» («разрыдаться как бобер»). Почему именно бобер? Пусть вместо меня вам объяснит Леонардо да Винчи, продолжающий многовековую традицию бестиариев: «О бобре рассказывают: когда за ним гонятся, то он, зная, что его преследуют ради яичек — из которых готовят лекарства, — останавливается, не в силах уйти от погони; чтобы отделаться от преследователей, он острыми зубами откусывает себе яички и оставляет их врагам».

Ну еще бы ему не рыдать! Правда, Плиний Старший еще в первом веке н. э. рассказал, как все происходит на самом деле: «Секст… отрицает утверждение, что бобер отгрызает себе яички, если его поймают. Скорее все происходит так: поскольку яички бобра малы по размеру, зверь втягивает их так, что их нельзя отрезать, не убив его».

Но Секст упустил из виду один важный вопрос, от которого мы перейдем к следующему этапу разговора о флоре и фауне: яйца там или не яйца, а вот можем ли мы съесть пойманного бобра?