Заметно убывает мгла. Урчит на кухне холодильник. Звонит, проклюнувшись, будильник: “Тум-ба-ла-ла! Тум-ба-ла-ла!” Пора корпеть и колесить. А ветры мира в эту пору летят на Храмовую гору — благословения просить.

С шоссе вдоль иерусалимского леса, с уступа горы, как с галерки, мы смотрим туда, где играется пьеса, ярчайшая без оговорки. Старинная пара — ты зритель, я зритель, условные кто-то и некто, но это для нас господин осветитель дорвался до светоэффекта. Подобен шестерке коней колесницы победно светящейся Славы, там перистый веер, как имя, святится над выбросом огненной лавы. И у горизонта, где солнце все ниже, оплавившись, горы прогнулись. Ни Рерих, ни Рокуэлл Кент, ни Куинджи до этого не дотянулись. Часть зрения — вот за погляд наша плата. Потом вдруг попросят из зала. Но если досмотрим остаток заката, то он будет стоить начала. Ни самоповтора ему, ни поблажки, — лишь меркнущие постепенно прорывы огня, цветовые растяжки до мига ухода со сцены. И, выдохнув браво , мы к выходу двинем. Но даже тогда нас уважат, — едва обернемся, на звездчато-синем еще нам и отсвет покажут.

Не любя стихи в размере баба сеяла горох , согласись, по крайней мере, — этот ритм бывал не плох. Он когда-то на прощанье прорастал в рысце не зря, завершая обещанье: …и влюблюсь до ноября . В том же темпе, или чаще, как случится, так и пей от покрепче до послаще: сердцу будет веселей . И, уснуть напрасно силясь, спросишь блики на стене: что ж так тяготы взбесились, надрывая сердце мне ? А не сдюжит оболочка, убавляя жар и пыл, сам себе напомнишь: точка. Умереть господь судил . Но на то и стих живучий, отметающий барьер. Ах, как ладят смысл и случай, слух, созвучия, размер!

Почти электронный стрекочущий звук — такой же дарил вечерами Юг. Цикады — та с этой — похожи, и все же поют не одно и то же. Южней на два моря, здесь воздух иной, — тревожней огни, затяжнее зной; цикада бессонней — и определенно не та, что у Анакреона. Но оде “К цикаде” достался масштаб, о чем и свидетельствует хотя б тот факт, что, корпя среди снежных заносов, ее перевел Ломоносов. А здешняя кроха безвестно живет: сама себе текст, сама — перевод, сама — звукозапись и, это же надо, цикада сама — цитата. И все это в целом — одна сторона. Что слышно у нас? Цикада слышна: к полуночи, за полночь стрекот в разгаре, — сегодня она в ударе. Возможно, что вклинится меж новостей пристрелка цикадных очередей и то, как одной из них вроде пунктира прошита насквозь квартира. В ней мало шагов от окна до окна. Зато вдруг проклюнулась глубина. Там бросили жребий. Там выбрана дата. Осада. Масада. Цикада.