Традиционная обрядность, определявшаяся христианским календарем, в известной мере представляет собой синтез христианских и языческих представлений и культов. Подчас языческое миропонимание воздействовало на характер и направленность ритуальных действ и их атрибутов. Как известно, и само христианство впитало в себя элементы языческого мировоззрения и ритуалов, приспосабливаясь к привычному для язычников обрядовому циклу. Показательны в этом смысле взаимосвязи византийских брумалий с римскими сатурналиями. В них явственно проявляются конкретные формы приспособления византийской христианской церковью привычных языческих ритуалов к христианским календарным празднествам в начальный период ее истории.

Приурочение праздника Рождества Христова к 25 декабря связано со стремлением христианской Церкви к преодолению, в значительной мере через ассимиляцию культа Митры: празднование дня его рождения связывалось с зимним солнцеворотом. Митра — популярнейшее божество Солнца, небесного, дневного света, бог истины воспринимался как посредник между людьми и Священным Космосом, покровительствующий благожелательным, мирным, добропорядочным отношениям в семье и обществе.

Календарный обрядовый комплекс сосредоточен вокруг самых значительных моментов солнечного года: зимнего и летнего солнцеворота, весеннего и осеннего равноденствия, солнцестояния. Центральное место принадлежит рождественско-новогоднему обрядовому циклу. Как поворот Солнца — важнейшего источника жизни — «на лето» означал предстоящий расцвет всего сущего на земле, так и обрядность предназначалась заклятию благости в предстоящем году. Рождественско-новогодним обрядовым действам придавалась функция воздействия на благосостояние в течение всего года. Отсюда идут нити к сезонным культовым действам.

Сочельник

Это праздник строгий, для которого характерны сосредоточенность, постные кушанья из зерен, плодов, овощей, выращиваемых в собственном хозяйстве или свойственных данной местности. Распространенное обыкновение — не садиться за стол до первой звезды. В христианской традиции это связывается со звездой, указывавшей путь волхвам к Младенцу Христу. Но в святочной обрядности языческий слой настолько явствен, что вполне допустимо и мнение о еще языческом почитании небесных светил, звезд в том числе, оказавшем влияние на святочную обрядность христианской эпохи. Крест в круге из разных зерен, характерный для сочельнического стола, — это также, возможно, наследие языческой символики, обращенной в священный Космос. В христианскую эпоху он, естественно, воспринимался как символ христианский.

Из обрядовых действ, совершаемых главой семьи, отправляющим культовую сторону Святок, особый интерес представляет обряд освящения, совершавшийся в Македонии домакином (домохозяином) с подчеркнутой торжественностью. Семья встает возле накрытого к ужину стола. Домакиня (хозяйка) вынимает из очага три уголька и кладет их на железный лемех, который играет роль кадила. Кадить следовало правой рукой справа налево, при этом движения вызывают ассоциации с сеянием и косьбой. После освящения сочельнического стола также освящались все помещения в доме, затем двор, хлев и т. п. Традиционные действия сопровождались устойчивыми заклинательными формулами, по форме близкими к заговорам.

Обрядность существенна не только для понимания сочельническо-новогодних действий, направленных на заклятие общего благополучия. Она способствует раскрытию генезиса драматургических приемов народного драматического искусства. Употребление лемеха вместо кадила заставляет задуматься над многозначностью применяемого в народном театре реквизита. Предметы, противоречащие на первый взгляд сущности действия, не всегда следует безоговорочно относить на счет гротескного обыгрывания, буффонады или пародирования. Нередко в основе может лежать глубоко осмысленное действие, истинное значение которого утрачено, забыто, искать же его следует в языческой древности.

Рождественско-новогодние костры

Итак, важнейшим моментом традиционного календарного цикла, определяющим направление обрядовых действ в течение года, были ритуалы, связанные с зимним солнцеворотом, с наступлением Нового года. В календарной обрядности это — Сочельник, открывающий Святки, Рождество, Новый год и Крещение. Культовые действа в значительной мере определялись языческими представлениями об особенно тесной связанности в это время священных предков с их потомками на Земле. Предписанное, строго выдержанное исполнение ритуальных норм представлялось залогом их благодетельного воздействия на протяжении всего года. Лежало ли представление о посещении своих родовых мест в основе языческой рождественско-новогодней обрядности или оно возникло уже в обрядности традиционной, не так уж и важно. Важен самый момент особой взаимосвязанности предков с потомками, особого внимания их к своим земным сородичам, их незримого соединения с ними. Этим прежде всего объясняется строгая сосредоточенность сочельнического ритуала, встреча сочельника в абсолютной чистоте духовной и физической. Тщательнейшим образом вымыты, вычищены дом, двор, хлев, все домашние и хозяйственные предметы. Характерна особая чистота тела и костюма, не говоря уже об особой чистоте сочельнического стола (обращенность сочельнического ужина к культу предков ясно показана В. Я. Проппом). Уместно напомнить, что именно им посвящен первый глоток. Главное же, к чему следовало стремиться, — чистота мыслей и помыслов, обращенность их к высшим космическим силам.

Явственным проявлением обращенности святочно-новогодней обрядности к священным космическим предкам является душевный трепет, с каким ждали появления первой вечерней звезды. С этого момента начинались культовые сочельнические действа, а также и хождение со звездой на Святках. Тут, несомненно, сыграли свою роль языческие представления о связи космических предков со звездами.

Особенно важное значение придавалось возжиганию культового огня в очаге, костров во дворе или возле дома, а также и общественных костров, — подчас огромных размеров. Это ритуальное действо восходит, по-видимому, к священному огню (символу небесного огня — Солнца), возжигавшемуся язычниками в связи с зимним солнцеворотом.

«24 декабря на дворах зажигают огни, полагая, что усопшие родители приходят обогреваться, и что от этого огня пшеница народится ярая». «…Способы поминания усопших родителей чрезвычайно разнообразны, и один из них называется „греть родителей“. Практикуется он во многих местах… и состоит в том, что в первый день Рождества среди дворов сваливается и зажигается воз соломы в той слепой уверенности, что умершие в это время встают из могил и приходят греться. Все домашние при этом обряде стоят кругом в глубоком молчании и сосредоточенном молитвенном настроении. Зато в других местах около этих костров кружатся, как в хороводе на радунице».

Многообразные виды больших, высоких костров, рождественских и новогодних, известны у южных славян. Так, у хорватов — островитян побережья Адриатики — за несколько дней до Рождества в лесу и у селян собирают все, из чего складывается высокое кострище. При этом дети и молодежь, чьей обязанностью является подготовка костра, сами утаскивали у хозяев, которые ничего не дали, пни, сухие деревья, рухлядь и т. п, Все это складывалось возле церкви. В сочельник с наступлением полночи зажигали костер. Назывался он бадняк. Этот громадный костер поддерживался до Крещения. Возле него собирались старики с вином, они пили и угощали друг друга. Молодежь же пела и плясала, так что около костра оказывалось больше людей, чем на литургии в церкви. Это обрядовое действо несет на себе явственные следы переосмысления и преобразования языческих костров. От них остались громадные размеры, общественный (если можно так выразиться) характер действий, обращенность их в Космос. Остались действия, связанные с проводами «вестников к предкам», но из культовых они превратились в развлекательные, где мировоззренческий слой совершенно утрачен, проводы как таковые забыты. Старики мирно встречают праздник вином и беседой. Ритуальные песнопения и круговые танцы перешли в молодежную среду со свойственными новому времени песнями и плясками, и культовые действа превратились в развлекательные.

К языческой древности восходят обрядовые действа вокруг возжигания священного огня — бадняка. Именно в них отчетливее проявляется языческая символика. При различии в вариантах свойственные обрядности действа выражены у южных славян весьма отчетливо. В соответствии со старинным обычаем срубить дерево для бадняка следовало с соблюдением культовых норм. Бадняк почитается как святыня. От него ждут помощи при затруднениях, от него зависят плодородие, удача, счастье, успех, процветание. Бадняк срубали рано утром, перед восходом Солнца. Срубать его полагалось старейшему в семье. Перед тем как срубить его, домакин (глава семьи) наклоняет его к востоку, осыпает житом, а в некоторых местах преломляет над ним специально для этого испеченный калач, и половина его съедается, а другая остается на пне от срубленного бадняка, что воспринимается как нечто вроде жертвы срубленному дереву. В некоторых местностях бадняк называют святым («свети бадньаче»), домакин обращается к нему, поздравляя с Сочельником, с Рождеством и поясняет: «Отнесем тебя в дом. И будешь там помощником верным во всяком успехе и несчастье, в доме, в загоне для скота, в поле и везде».

Весьма существенно для понимания сути ритуальных действ вокруг бадняка то обстоятельство, что верхушке бадняка придается вид бороды и он приобретает антропоморфный облик. Следует отметить также, что верхняя часть бадняка, с бородой, вынимается из очага, хранится до будущего года и кладется в Сочельник в очаг снизу, под принесенный бадняк. Домакина с бадняком встречают с хлебом и корчагой вина. В очаг бадняк кладется бородой к востоку. Домакин посыпает его пшеницей или разным зерном и поливает вином. В некоторых местностях в бадняке провертывается отверстие, и туда сыплют пшеницу, льют вино, масло и мед. К бороде бадняка подносят калач и поливают ее вином. Бадняк целует сначала домакин, а затем остальные члены семьи. И каждый отламывает, откусывает от поставленных возле бадняка калача, сахара, разных овощей и фруктов. Считается, что таинственная, сверхъестественная сила бадняка таким образом передается людям. Свидетельством тому служит и обращение к бадняку домакина: «Я тебя вином и пшеницей, а ты мне всяким добром и успехом». Изобразив на бадняке знак креста, добавляет: «Дай нам Бог в изобилии хлеба, масла и вина, живым здоровье, а мертвым покой». После ужина ударяли по бадняку кочергой со словами: «Да будет столько скота, сколько искр». Полагалось в течение всех Святок давать домашнему скоту больше корма.

Особо следует выделить локальный обычай, восходящий к глубокой языческой древности. Домакиня садится на край очага, и домочадцы обходят очаг вокруг него. Действо это является поздней пережиточной формой отправления вестника к предкам. Разумеется, мировоззренческая основа его давно уже утрачена, и оно исполняется в силу традиции. Но он служит еще одним доказательством обращенности Сочельника к священным предкам.

С общинными средневековыми кострами соотносится древний шотландский обычай «сжигание ведьмы» в общинном высоком костре, а также сжигание чучела «демона» в крещенском костре у греков. Члены местного клана, выстроенные в боевом порядке, под предводительством волынщиков направлялись к заранее подготовленному костру. Позади колонны в небольшой тачке везли чучело, изображавшее старую женщину или ведьму, которую опрокидывали в костер. Положение о переходе языческих ритуалов на демонические существа, нечисть, ведьм, нищих и т. п. в истории фольклорной традиции известно и не требует особых пояснений.

Особенно показательны в этом смысле Святки. Характерно самое название их — «погани дни». Связано оно, по-видимому, с древним представлением о том, что ко времени зимнего солнцеворота злые духи приобретают особую силу и активность. Показательно в этом смысле локальное название Святок — «караконджови дни». Происходит оно от древнеримского названия праздника Консуалий (праздник окончания жатвы), которое впоследствии было перенесено на черного демона — каликандзара, а затем перешло к македонцам, болгарам и сербам под именем караконджула. Возможно, что на это представление наслоилось и позднейшее переосмысление, связанное с тем, что Святки в христианское время были яркой реставрацией язычества.

Широкое распространение получило поверье о господстве на Святках, в новогодние дни в особенности, «неведомой и нечистой силы». В «страшные вечера» она приобретает особую власть и всячески старается причинить зло людям, нанести ущерб хозяйству. В Сербии старики опасались вечерами даже выходить из дома.

Для рождественско-новогоднего ряжения характерны образы чертей, привидений, кикимор и т. п. Широкое распространение получили «страшные маски», зачастую в длинной белой рубахе с длинными рукавами.

Для ряжения чертом характерны такие приемы: «На голову навязывали кудели, чтобы быть хохлатым, косматым и вычернив рожу» (без рогов). В изображении черта обращает на себя внимание косматость, хохлатость, но без рогов — непременной принадлежности в христианском изображении. Косматость, хохлатость вызывает ассоциации с изображением облика Костромы-Кострубоньки в весенне-летней обрядности — персонажей антропоморфного облика в действах, направленных на медиацию сил природы. Черненое лицо вызывает аналогии с маской смерти и изображением принадлежности к «иному миру».

Существенная параллель содержится в сообщении о святочном ряжении в «демонов» у русских старожилов Восточной Сибири. На протяжении истории религии, начиная с Древнего Шумера, происходило переосмысление прежних божеств в демонов. И в рождественско-новогоднем ряжении налицо переосмысленные на протяжении христианской эпохи образы языческих божеств в демонов, чертей, ведьм, кикимор и т. п.

«Ряженые являлись одетые по-старушечьи во всевозможные лохмотья и тряпки, с горшком, накрытым тряпицею и заменявшим кокошник на голове, чтобы можно было походить на кикимор, т. е. на ведьм. Генетические корни этого вида ряжения явственнее проявляются в аналогичном ему ряжении ветлужских старообрядцев. В прежнее время старухи на святках являлись на беседы наряженными шишиморами: одевались в шоболки (рваную одежду) и с длинной заостренной палкой садились на полати, свесив ноги с бруса, и в такой позе пряли. Пряху (копыл) они ставили меж ног; на пряху кудель привязывали и привертывали толстую, завертками пряжу на свою длинную палку. Девушки смеялись над шишиморой, хватали ее за ноги, а она била их палкой».

Старухи, одетые в рванье, вызывают ассоциации с масленичным поездом, проезжающим по деревне к горе, с сидящими в санях ряжеными, изображающими оборванцев, со старухой на передних санях. Ассоциации возникают и с толпой старух и оборванцев в весеннее-летней обрядности, направленной на медиацию сил природы. Образы ряженых старух на полатях вызывают ассоциации с отправлением стариков на «тот свет» путем оставления их на печи в нетопленой хате. Длинные же палки с заострением на конце вызывают ассоциации с палицами — орудием ритуального умерщвления стариков, сохранявшимися в скандинавских храмах еще в позднее Средневековье, с одной стороны, и с палками — атрибутами похоронных игр, с другой. Самое же прядение, навязывание на длинную палку толстой пряжи вызывает ассоциации с древнеиндоевропейскими представлениями о прядении нити жизни и обрыве ее, означающем смерть того, чья нить обрывается. Этот вид ряжения в свете изложенного предстает как одна из разновидностей преобразования ритуала проходов вестников к священным предкам в знаковые и символические формы. Так, обычай умерщвления стариков приобретает фарсовое претворение в карнавальных действах. Знаковое выражение преображения культа предков в этом виде ряжения предстает весьма выразительно. Толстая пряжа на длинной палке означает долгую жизнь. Палочные удары, обрушивающиеся на девушек за их насмешки и хватание за ноги, означающее, по-видимому, тщетность попытки вывести старуху из собственного дома, свидетельствуют о переосмыслении и преобразовании языческого обычая. Произошло перемещение действий с прежних объектов ритуала. Старшее поколение, отправляющееся к священным предкам ради благополучия молодых, решительными действиями пресекает их попытки осуществить неразумные действия. Подобные перемещения действий с объекта языческой обрядности на субъект — на отправителей обряда — яркое воплощение получили в карнавале. В завершении его сжигается чучело. Избранный на время карнавала «король» («царь») предстает в шутовском обличье. На протяжении карнавала он является объектом шуточного поклонения, с одной стороны, и издевок под конец его — с другой. По завершении же карнавала он тихо, украдкой благополучно возвращается домой, восвояси.

Для понимания языческой сущности прежних, переосмысленных персонажей «кикиморы» особенно существенны как архаическая форма демонических карнавальных персонажей. Отражение переосмысления прежних сверхъестественных языческих существ в кикимор содержится в средневековых документах. Так, в «Приказном столе» № 95, л. 225 значится: в начале XVII века «в Галицком уезде крестьянин Митрошка Хромой… имел сношения с „нечистым“, а словет нечистой дух по их ведовским мечтам „кикимора“».

Сообщаемость миров, не ощутимые внешними проявлениями связи между священными предками и их земными потомками, покровительство их из «иного мира» — все это представления, составляющие один из краеугольных камней древнеиндоевропейского миропонимания. Вошли они и в средневековое языческое мировоззрение европейских народов. Ушедшие в «иной мир» представлялись приобщенными к сонму священных предков, наподобие тех, в чьем окружении «пил с богами» ведийский первопредок Яма.

Духовные взаимосвязи с ними доступны были лишь высшим жрецам. При деградации древних языческих представлений прежние обожествленные образы превращаются в демонические, в «нечистую силу». Жрецы же и волхвы преображаются в колдунов. Из позднего средневекового документа кикимора предстает как неопределенный «нечистый дух», в старинном ряжении — как образ устрашающей старухи. Такое переосмысление принципиально идентично другим карнавальным образам демонических персонажей. Представление же об особой силе, об особом разгуле «нечисти» в Святки, — это, по-видимому, переосмысленное восприятие древнего языческого верования: в новогодние и другие важнейшие календарные периоды, связанные со сменой склонений Солнца или Луны, предки-небожители возвращаются к своим потомкам и присутствуют там на протяжении культовых действ. Очевидное выражение получило это в белорусских «дзядах».

Наиболее архаическим явлением святочно-новогодней обрядности являются игрища ряженых в «умруна» (или в «умрана», в «мертвеца», в «смерть»). Уже самое название этих игрищ — в смерть, в умирание, заставляет задуматься о правильности наименования их в литературе покойницкими играми: название это несет оттенок предстоящей смерти, а не произошедшей. Сравнительный анализ наиболее архаических вариантов этих игрищ убеждает в том, что в них в драматизированно-игровой форме предстают ритуальные действа, совершавшиеся в языческой древности вокруг еще живых, а не мертвых объектов ритуала.

Особенно показательно в этом смысле игрище в «смерть», разыгрывавшееся в глухих селениях на Ветлуге. Самое оформление облика ряженого «мертвецом» содержит весьма архаические, красноречиво говорящие об истоках образа элементы: «Мужчина надевает рубашку белую, штаны белые, онучи белые, лапти новые с веревками, перевитыми, как у живого (подчеркнуто мною. — Н.В.), поясок домотканый; лицо покрывают платком или одевают личину (маску) деревянную долбленую (или из бересты), страшную, неприглядную. „Мертвеца“ кладут или на салазки, которые двое ребят везут в беседку, в избу к девкам, или на доску, которую несут несколько человек с воем и плачем провожающих… В избе мнимые родственники покойника зовут девок или просто волокут прикладываться к покойнику, особо — в рыло целовать».

Из убранства «мертвеца» следует выделить рубашку, штаны и онучи белого цвета — архаического цвета траура, причем одежда крестьянская, подпоясанная пояском, а не в виде савана (что распространено в различного рода карнавальных действах при изображении покойников или смерти); лапти новые — архаический элемент традиционной похоронной обрядности. Самое же главное для понимания сущности образа — перевязь лаптей, как у живого: в похоронной обрядности элемент «наоборот» играет первостепенную роль — вспомним хотя бы круговую чашу, которая пускается влево, а не направо, как на праздничном пиршестве, круговые танцы, идущие влево («коло наопак» у южных славян) и т. п. Маска на лице «мертвеца» — предмет особого исследования в аспекте знаковой сущности ее. Предварительно лишь заметим, что, по всей видимости, генезис антропоморфной маски связан с ритуалом проводов в «иной мир» и в традиционном ряжении маска на лице «мертвеца», как и в похоронной обрядности, восходит к этому ритуалу.

Важнейший элемент оформления образа «мертвеца» — салазки. Они соотносятся как с формой отправления в «иной мир» на санках, так и называвшейся «посадить на саночки» (ср. «седя на санех» в «Поучении» Владимира Мономаха, поговорку «закрыть глазки да лечь на салазки» и т. п.). А также и с архаическими формами похоронной обрядности (в которую, вероятно, вошли подобно многим другим элементам ее из ритуала проводов на «тот свет»). Что же касается доски, на которую кладут мертвеца, она вызывает ассоциации с лубом как элементом ритуала проводов на «тот свет» — на лубе выносили из дому и спускали в глубокие овраги или с гор отправляемых на «тот свет» в некоторых из украинских вариантов ритуала проводов в «иной мир», а также и с архаическими формами похорон на доске, известными у разных народов (древних славян, евреев и др.). Вой, плач, причитания также соотносятся как с похоронной обрядностью, так и с ритуалом проводов на «тот свет».

Значимость, придававшаяся ритуальному действу, проявляется в отражении общественного характера его. Общественный характер действа, а также и множественность языческих легатов проявляется в ряжении изображением группы «умранов», состоящей из нескольких человек, действующих весьма активно и энергично: «Покойниками наряжается не только молодежь, но и женатые мужики, и притом по нескольку человек сразу, так что в избу для посиделок врывается иногда целая артель покойников. У всех у них в руках туго свитые жгуты, которыми они беспощадно хлещут парней из чужой деревни и приезжих девиц. Достается и своим девицам, которым… наклоняют голову и хлещут по спине до синяков». Участие в игрище женатых мужиков особенно важно как проявление его прошлой ритуальной значимости и длительной трансформации в народной традиции, участие же в нем парней и приход всей этой ватаги ряженых на посиделки говорит о процессе перехода архаического ритуального действа на молодежную среду. Для понимания общего процесса трансформации ряжения на протяжении истории традиции чрезвычайно важное значение имеет положение в ветлужских селах в начале XX века: «В ряжении принимает участие как молодежь обоего пола, так и пожилые мужики и даже старики; только бабы — мало».

Важнейшим для понимания языческой сущности действа атрибутом являются крепкие жгуты в руках «покойников». При сопоставлении этой формы игрища с похоронной игрой, основное действо которой заключается в ударе тугим жгутом с камнем на конце, а также с аналогичным заключительным действом ритуального отправления к праотцам у югославских цыган выявляются аналогии в сущности основного действа, восходящего к языческому ритуалу отправления в «иной мир». Такие же детали, как переход отправления основного действия языческого ритуала, а также и орудия действия в нем, на самих «покойников», равно как и хлестание инодеревенских, являются следствием переосмыслений и позднейших привнесений в процессе трансформации языческого ритуального действа в драматизированно-игровое. Переход основного действа изжившего себя ритуала с объекта этого действа на молодежную среду и детей — типологическое явление истории традиции.

Очень важные для понимания генетической сущности святочных игрищ в «умруна» сведения содержатся в варианте из «Этнографического бюро» В. Н. Тенишева, введенные в научный оборот С. В. Максимовым, а затем — с существенными уточнениями на основании самого архивного источника их — В. Е. Гусевым. Обернутого в саван ряженого «покойником» вносят в избу. Особенно значительно в этой форме изображения «умруна» то, что туловище его изображал не один, а четверо или даже шестеро парней, один из которых запрокидывал голову вниз, изображая лицо мертвеца. Вошедшие в избу ряженые с «умруном» обращались к хозяевам: «На вашей могиле какого-то покойника нашли, не вашего ли прадедка?» Весьма существенное обстоятельство: изображавший голову «покойника» избирался по жребию. Оно вызывает ассоциации с жеребьевкой при отборе жертв в календарной обрядности языческих славян раннего Средневековья. Оформление же образа «покойника» посредством укутывания нескольких человек одним «саваном» вызывает ассоциации с составленным из нескольких саней или повозок без колес масленичным «поездом» со старухой на передке передних санок, едущим через деревню к масленичной горе и затем скатывающимся с нее, а также и с аналогичным «поездом» из старых телег в весенне-летних ритуальных действах. Все это рождает вопрос: не несут ли эти рудиментарные формы древнего языческого ритуала не только отражение общественного характера ритуального действа, но и того обстоятельства, что языческие «посланцы» отправлялись и в сопровождении свиты? Многообразные проявления такого рода наблюдаются в календарном цикле, и многочисленные аналогии содержатся в похоронной обрядности разных эпох и народов, начиная с Древнего Шумера, где при раскопках вскрыты погребения знатных покойников в сопровождении пышной свиты.

К пониманию генезиса и функционального назначения святочных игр с «покойником» подошел В. И. Чичеров: «С темой смерти связана одна из распространенных игр великорусских святок — игра в покойника… Похоронная тема… сформировалась в связи с представлениями о роли в жизни людей мертвых вообще и предков семьи, в частности… Покойницкие игры закономерно включаются в новогодний цикл обрядов… как действия… по связи с культом предков… направленные на обеспечение благополучия в будущем… Более широкое значение маски мертвеца, чем только новогоднее ряжение, значение этого образа как одного из присущих вообще обрядности Святок — периода конца и начала годового круга времени — подтверждается тем, что включение покойника в обрядовые игры имело место и не на посиделках».

Чрезвычайно важные в этом смысле данные содержатся в материалах архива Русского географического общества, где содержится описание того, как в старину в Вологодской губернии на Святках «молодые робята и девки играли пахомом, имауком и всяко в церковной трапезе». Особенно же существенно следующее: «Иногда, вынув из гроба случавшегося тут покойника, ущемляли в его зубах лучины и ставили его в угол светить». Значимость языческого действа, перешедшего в христианскую обрядовую традицию, проявляется таким образом в существовавшем в давнишнее время разыгрывании драматизированного игрища в храмовой трапезной: как известно, на христианские храмы отчасти перешли функции языческих святилищ.

Сообщение это вызывает постановку вопроса о генезисе и сущности игрищ в «умрана» в нескольких аспектах:

а) по аналогии с похоронными играми, где, в числе прочих действий существовало и обыкновение вынимать покойника из гроба, ставить его светить играющим зажженными свечами или лучинами;

б) по аналогиям в святочных и похоронных играх мотива активного участия покойника как действующего лица в происходящих игрищах. Здесь уместно припомнить такие моменты, как обыкновение сажать покойника за стол во время похоронно-поминальных ритуалов;

в) Вологодская губерния принадлежит к числу тех немногих местностей, где пережитки ритуала проводов в «иной мир» — умерщвление стариков (вывоз в мороз и оставление в сугробе и другие разновидности) зафиксированы как реально существовавший обычай.

Предваряя последующий сравнительный анализ игрищ в умруна с похоронными играми рассмотрением отдельных элементов игрищ с покойницкими мотивами, сразу же заметим: сопоставление игр ряженых с мотивами смерти и похоронных игр приводит к заключению о том, что в них, по существу, фигурируют не покойники, а еще живые люди, играющие активную роль в происходящем вокруг них ритуальном действе. При этом следует отметить противоречивые элементы в самих приемах оформления образа «умруна», свидетельствующие о длительной трансформации игрища в народной традиции, утрате и забвении первоначальной сущности основного действующего лица игрища. Поздние по общему оформлению игрища содержат весьма архаические элементы, способствующие пониманию генетических корней игрища.

Так, вариант игрища, разыгрывавшегося (в отличие от остальных известных нам вариантов) девушками, что свидетельствует о длительном процессе деградации архаического игрища в народной традиции, поскольку наиболее архаические из известных нам вариантов игрищ в «умруна» были сферой действия женатых мужиков, содержит весьма красноречивый заключительный эпизод, который способствует установлению генетических корней игрищ с мотивами смерти. В нем лежащую на скамье или доске девицу, после разыгрывания причитаний и отпевания с зажженными свечами, выносят из избы и роняют в сугроб. Этот вариант игрищ в «покойников» вызывает ассоциации с чрезвычайно архаической формой ряжения — «кулашниками», основное действие в котором — свалить в сугроб ударом мешка, набитого снегом с мерзлым навозом на дне, с одной стороны, и с формой отправления на «тот свет» путем вывоза на санках в поле и оставления там в сугробе. «Кулашники» же, в свою очередь, соотносятся как с ряжением в «умруна», так и с похоронными играми, что будет ясно из анализа его.

Ряжение «в смерть» соотносится с похоронными играми и в том плане, что в нем допускались игрища вокруг настоящих покойников. В этом смысле очень важными представляются данные Подолии, поскольку там известны и архаические формы похоронных игр, и «жартовни» (шуточные) причеты, и обычай «посадовіть на саночки». Из разных вариантов игрищ ряженых с настоящим покойником особое внимание привлекает вариант, в котором, как и в похоронных играх, действие происходит вечером и ночью, расходятся же с игрищ на рассвете. Ряженые, улучив удобный момент, настоящего покойника потихоньку выносили в сарай или в клуню. Вместо него на лавку или на стол, в зависимости от того, где лежал покойник, ложился ряженый «покойником». Другой же ряженый залезал под эту лавку (или под стол). Когда кто-либо из присутствующих, увидав движение усов «покойника» или какие-либо иные признаки жизни, восклицал: «Степан воскрес!», в ответ ему бросалась реплика: «Брешешь, як пес!» Тут следует отметить сходство игрища ряженых с аналогичными видами похоронных игр как по форме драматического оформления действа, так и по стилю словесных формул. Еще более существенные аналогии содержатся в дальнейшем развитии действий. При последней реплике сидящий под лавкой с «покойником» привстает, приподнимая таким образом и ложе с «мертвецом»; окружающие лавку с «покойником» кидаются в разные стороны, «мертвец» же встает и вместе с остальными участниками игрища поет шуточные песни. Особо выделить здесь следует три момента. Реплика о воскресении содержит реминисценции идеи метемпсихоза. Эпизод этот содержит соответствия с похоронными играми-пантомимами, разыгрывавшимися в старину в Ирландии; сущность их заключалась в изображении смерти одного из борющихся между собой парней и чудесного воскресения его благодаря волшебству чародея.

«Мертвец», как и в некоторых эпизодах похоронных игр, таких, как дерганье его за ус, таскание за нос с соответствующими репликами, призывающими подняться и принять участие в общем развлечении, показывающими сопричастность его к игрищу; покойник, посаженный за общий стол или поставленный в углу с зажженной лучиной или свечой «светить» играющим, и наконец, танцующий «умрун» и пение любимых песен покойника, — предстает в игрищах ряженых, как и в похоронных играх в качестве реального участника ритуальных действий.

И, наконец, пожалуй, что самое важное: сидящий под столом ряженый вызывает ассоциации с устроителем «да и» южных славян, лежащим под столом во время «прощальной» трапезы в его честь. Аналогии с «да ей» (или «поманой») чрезвычайно важны потому, что, по существу, она представляет собой одну из форм трансформации ритуала проводов на «тот свет» в обычай, структуру которого составляют основные элементы ритуала проводов на «тот свет» и традиционных похоронных поминок. Иначе говоря, сущность этого обычая заключается в формальном отправлении основных моментов ритуала проводов в «иной мир» и поминальных действ, следующих за похоронами покойников, над пожилыми людьми, сами себе их устраивающими.

Анализ структуры обычая приводит к заключению: по самым существенным элементам ритуала он ближе всего к обычаю «на саночки посадовіть» в архаической его форме, когда стареющий хозяин сам назначает время ухода в «иной мир» и руководит подготовительными действиями. Принципиальное же различие между «поманой» («даей» «кумидом») и обычаем «на саночки» состоит в финале: «на саночках» остаются умирать, в то время как в «помане» устроитель ее, постояв на кладбище на приготовленной для себя могиле возле собственного памятника и отпировав на застланной скатертью могиле, благополучно возвращается домой вместе с остальными участниками ритуального действа. Весьма существенно также и то, что поздние формы «даћи», в сущности, идентичны похоронным поминкам, — обстоятельство, немаловажное для понимания форм воздействия ритуала проводов на «тот свет» на традиционную похоронную обрядность и перехода ритуальных действ, связанных с проводами уходящих в «мир иной» на похоронные поминки в традиционной погребальной обрядности. По всей видимости, и лежащий под столом со свечой в руках устроитель «да и», и «мертвец» на ложе вместо настоящего покойника с сидящим под столом ряженым по форме представляют собой переходное явление от сидящего за столом на прощальном пиршестве уходящего в «иной мир» к уложенному в ритуальной похоронной одежде на погребальном ложе покойнику, вокруг которого происходили ритуальные общественные сборы с их пиршествами и игрищами. Таким образом, из сопоставления святочных игрищ ряженых «умруном», «поманы» («даћи», «кумида») и похоронных игр карпатских горцев и хорватов выявляются аналогии архаичнейших элементов. Проявляются аналогии также и с мотивами украинских и балканских преданий об отказе от обычая отправления стариков на «тот свет», но, разумеется, в гораздо более опосредованной форме: в преданиях мудрого старца выводят с почетом из временного укрытия, в финале же игрищ «мертвец» пускается в пляс или проявляет себя другими недвусмысленными признаками жизни, подчас и вслед за собственными «поминками», разыгрывавшимися иногда и после ухода его «свиты» в другую беседку.

Здесь мы видим некоторый диссонанс с традиционной похоронной обрядностью, в которой поминки происходят после похорон при участии хоронивших покойника. Что касается переодевания в женское платье одного из мужиков, составляющих «свиту», это может быть и рудиментом этапа трансформации ритуала проводов на «тот свет», имевшего место в прошлом, — перевода односельчан, достигших возрастного предела, в разряд, которому предстоит доживать жизнь на женской половине или в отдельном домике (чешск. «vym nar»). Оно может быть и следствием смещения знакового выражения сущности ритуала с основного объекта действий на отправителей ритуальных действ — явление, характерное для трансформированных языческих ритуальных действ на всем протяжении истории традиции христианской эпохи. Последнее тем более вероятно, что это лицо выступает в качестве центрального персонажа на «поминках». Смещения и синтез рудиментов языческих образов и ритуальных действ — типологическое явление истории народной традиции.

Изложенные факты несут в себе дополнительные свидетельства в пользу положения о генезисе ряжения «умруном» как пережиточной формы ритуала проводов на «тот свет», некоторые элементы которого (маска, салазки и др.) представляются чуть ли не более архаическими, чем самые архаические элементы похоронных игр.

Сопоставление поздних вариантов игрищ с мотивами смерти и архаических обрядов дает весьма показательную картину трансформации символики вследствие утраты ритуальной сущности действа. Если в архаических вариантах ряжения «умруном» оформление костюма его строится таким образом, чтобы была ясна ритуальная сущность персонажа посредством оформления деталей, подчеркивающих, что образ ряженого представляет собой не мертвеца, а живого человека, передвигающегося на собственных ногах, то в поздних вариантах появляется гроб как элемент реквизита. В этих вариантах на посиделки вносят «покойника», лежащего в гробу. Здесь наблюдается картина, аналогичная действам с похоронными мотивами в другие календарные сезоны, например, «похоронам Костромы», «похоронам кукушки» и т. п., где кукла и чучело в поздних драматизированно-игровых вариантах трансформированного языческого действа также укладывались в гроб. В качестве характерного образца такого явления можно привести «похороны кукушки» начала XX века из средней полосы России: «кукушки» — антропоморфные куклы в стилизованном крестьянском наряде, положенные в гробики.

Существенное значение для понимания генетической сущности игрищ в «смерть» имеет рассмотрение финальных действ. Особенно важна вариативность их на протяжении времени. Еще в середине XIX века «умруна» не уносили из избы «хоронить», как это делали в конце XIX века, а, вынув половицу, опускали в подполье. Эта форма вызывает ассоциации с мотивом преданий о прекращении умерщвления стариков — об укрытии старого отца в подполье.

Святочные игры с мотивами смерти не всегда можно с уверенностью интерпретировать в силу архаичности их основы и длительной трансформации в традиции. Недаром загадочность «умруна» неизменно отмечается исследователями. Существенна для понимания общего характера их поздняя форма, зафиксированная у северных великорусов, которая состоит преимущественно в «отпевании» принесенного на беседу «мертвеца». Образ его оформлялся главным образом вымазыванием белым. Финал ее — пляска «мертвеца» — имеет аналогии как в драматической, так и в устно-поэтической традиции.

В еще более осложненной переосмыслениями и драматизацией форме этот мотив проявляется в народной драме «Маврух», разыгрывавшейся также на Святках на Русском Севере. В ней фарсовые действа с отпеванием «мертвеца» и другими формами пародирования похоронных действ заканчиваются недвусмысленными знаками земной жизни действующего лица, как бы простившегося перед этим с ней навсегда. В устно-поэтической традиции аналогичный мотив нашел выражение в поговорках и загадках: «Чудак покойник: умер во вторник; стали гроб тесать, а он вскочил да и ну плясать». «Чудак покойник: умер во вторник, в среду хоронить, а он поехал боронить». Загадка «Покойник, покойник, умер во вторник, пришел поп кадить, а он в окошко глядит», опубликованная в сборнике «Пословицы, поговорки, загадки в рукописных сборниках XVIII–XX веков», с разгадкой «хлебное зерно, яровое и озимь» также представляется отголоском рассматриваемого мотива; разгадка же, приведенная в указанном сборнике, по всей видимости, — позднейшее осмысление вследствие забвения самого ритуала проводов на «тот свет» и отхода от него, когда обычай как ритуальное явление стерся в памяти, осталось же лишь смутное представление о прошлой связи с аграрными культами. Положение подтверждается видимой трансформацией этой пословицы-загадки в фольклорной традиции: в сборнике В. И. Даля — самом полном, достоверном и ценном источнике изучения русских пословиц и поговорок она с небольшой вариативностью опубликована в качестве пословицы. Все изложенное говорит о том, что финальная пляска «мертвеца» в рассматриваемом варианте святочного игрища может быть и результатом смещения порядка языческих ритуальных действ при проводах на «тот свет», и символическим выражением перехода от умерщвления к знаковым формам выражения отхода от этой языческой формы обычая. Это подобно прыжку через купальский костер или же статуэтке из сухих фруктов на сочельническом столе, чрезвычайно ярко и образно выражающей торжество остающегося в своем доме вместо «ухода» из него навсегда.

Сущность святочных игрищ «в смерть» как рудиментарных форм языческого ритуала проводов на «тот свет» подтверждается эпилогом их, завершающим святочные игрища. «В последний день Святок справляли похоронный обряд. Делали чучело из соломы и тряпок, покрывали его платками и, как покойника, провожали за деревню; причитали каждый по-своему, кто вопил по брате, кто по матери… доходили до конца деревни, чучело бросали, а платки разбирали их собственницы. Возвращаясь, устраивали вроде поминок, пекли в складчину блины и пр. В очень немногих местах удержались эти обряды». Эти действия с чучелом принципиально аналогичны действиям с чучелом, заключающим масленичные игрища, а также и действам вокруг чучела на Кузьминки, в троицко-семицких ритуалах и в других календарных действах.

Следует отметить еще одно существенное обстоятельство. Игрища в «умруна», в «мертвеца», «в смерть» и т. п. в архаических формах их известны по преимуществу из тех же местностей, где пережиточные формы ритуала отправления на «тот свет» удерживались еще в XIX веке — в Новгородской и Вологодской губерниях, на Ветлуге, в Заволжье и Поволжье и некоторых других. Также и наиболее архаичные формы похоронных игр известны в местностях, в которых зафиксировано бытование обычая отправления стариков на «тот свет» — в Подолии, в Буковине, в Закарпатье. Обстоятельство это — еще одно свидетельство того, что и святочные игрища с мотивами смерти, и похоронные игры восходят к одному источнику. И в этом смысле особенно важны данные из Подолии: она давно известна как резервация славянских древностей, и в ней зафиксированы и рудименты ритуала проводов на «тот свет», и архаические варианты игрищ с мотивами смерти, и похоронных игр.

Дополнительным аргументом в пользу высказанного положения может служить сопоставление локальных названий игрищ с мертвецкими мотивами, смерти и покойников.

Игрища: в «умруна», в «умрана», «в смерть».

Смерть — «выход».

Комашня — «умерліни».

Могила — «ухаб».

Покойник — «смертельник», «умирашка», «умран», «умрун».

Последнее из них особенно показательно как архаическая форма наименования и покойника, и игрища, сохранившая в своем построении сущность обозначаемого предмета («предназначенный к смерти»), восходящего к явлению, пережиточные формы которого зафиксированы в том же самом регионе.

Для понимания сущности языческой символики образа ряженого «умруном» в соотношении с другими образами новогоднего ряжения существенно соображение В. И. Чичерова: «Включение покойника в святочный обряд может быть сопоставлено с распространенным поверьем о господстве в новогодние дни „неведомой и нечистой силы“, которая в страшные вечера получает особую власть и выискивает всякие способы для причинения зла человеку и ущерба его хозяйству.

В соответствии с этими поверьями в деревне… широко использовались образы не только мертвецов, но и привидений, чертей, кикимор и проч. Достаточно хорошо известно, например, одевание ряженым „страшной маски“ и длинной белой, с длинными рукавами рубахи». Языческая символика этого образа становится ясной после рассмотрения игрищ «всмерть» — в «умруна».

Карнавал по своей сущности предстает в значительной мере как синтез разных трансформированных форм языческого ритуала проводов на «тот свет» и нуждается в специальном исследовании в этом аспекте. Во всяком случае, сопоставительное рассмотрение как основных элементов его, таких, как избрание «короля», казнь «преступника», сожжение «демона» («ведьмы»), высоченные костры, крещенские короли, так и эпизодических — бросание мальчика в море и благополучное возвращение его на берег; «palenie dida», «poh eben» и т. п. приводит к заключению о том, что при сравнительно-историческом анализе эти элементы предстают как рудименты языческого ритуала проводов на «тот свет». Взятые же в совокупности, они заставляют воспринимать карнавал как трансформированную, переиначенную форму языческого ритуала, высмеивающую варварство его, с одной стороны, и выражающую торжество в связи с избавлением от варварского обычая, — с другой.

При деградации древних языческих представлений прежние обожествленные образы превращаются в демонические, в «нечистую силу», жрецы же и волхвы трансформируются в колдунов. Из позднесредневекового документа кикимора предстает как неопределенный «нечистый дух», в старинном ряжении — как образ устрашающей старухи.

Игрища в «умруна» («в смерть» и т. п.) — одно из архаичнейших явлений не только ряжения восточных славян, но и европейского карнавала в целом. Одним же из самых архаических элементов оформления внешнего облика главного действующего лица их является как сама личина на его лице, так и ее форма. Как известно, чем более архаично явление культуры, тем меньше, как правило, о нем сведений в источниках. И если об архаических формах игрищ в «умруна» свидетельства в источниках малочисленны, отрывочны и скупы, то о личине на лице его — еще скупее и малочисленное и сводятся по преимуществу лишь к упоминанию о надевавшейся на лицо маске. Сведения о личинах содержит приведенное выше описание игрища в ветлужских деревнях: «…одевают личину (маску), неприглядную, деревянную, долбленую (или из бересты), страшную». Маска — личина на «у мру не» — вызывает ассоциации с выставлявшейся в окне деревянной долбленой личиной с торчащими изо рта зубами из брюквы или картошки и насаженным свекольным носом на Святках у заволжских старообрядцев, с одной стороны, и антропоморфной куклой-крестом из лучины, обмотанной шерстью, ставившейся в красном углу или на воротах в Галиции, с другой. Относительно этих кукол в виде антропоморфного креста к тому, что уже было сказано о связи их со знаковыми формами ритуала отправления легатов в обожествленный Космос, следует отметить еще два существенных обстоятельства. Столь далеко зашедшая степень стилизации антропоморфного атрибута языческого ритуального действа свидетельствует о длительности процесса трансформации его в истории традиции. Сведение изображения антропоморфной фигуры к кресту говорит о сохранности основной символической сущности древнего языческого действа — направленности в обожествленный Космос (крест — космический символ, знак вечной жизни), во-первых, и слиянии языческого действа с христианской обрядностью, во-вторых. По существу, этот обычай идентичен другой пережиточной форме ритуала отправления легата к обожествленным предкам: крещенскому бросанию в водоем и доставанню оттуда креста, характерному для южных славян. Еще существеннее другое обстоятельство: обычай выставления антропоморфного изображения в красном углу или на воротах известен из Галиции, и оттуда же происходит самый полный по отражению архаических элементов ритуала вариант преданий об общественном отказе от обычая умерщвления стариков и почете мудрому старцу, возвращенному обществу, на протяжении всей оставшейся ему жизни как самому авторитетному наставнику в управлении обществом.

Выставление антропоморфной фигуры на воротах или в красном углу и выставление личины в окне — явления одного порядка. Они являются знаковым выражением языческого ритуала проводов в «иной мир», отображающим происшедшую замену живого «легата» изображением его. Иначе говоря, здесь налицо антропоморфное изображение как атрибут изжившего себя языческого ритуала, приобретающего в традиционной обрядности знаковые формы выражения функциональной сущности древнего обрядового действа. Личина же, выставленная в окне, в свою очередь, идентична личине на лице «умруна» (напомним о словообразовании: «личина» — от «лицо»). Таким образом, и личина, выставленная в окне, и личина на главном действующем лице драматизированно-игрового действа имеют одинаковое назначение: определение основной символической сущности ритуального действа. В выставлении личины в окне (как и антропоморфной куклы на воротах или в красном углу) мы имеем дело с типологическим явлением в истории ритуалов: заменой целого его частью, наиболее явственно отображающей сущность изображаемого предмета. Личина в окне выражает прошлые ритуальные действа, связанные с проводами достигшего грани своей земной жизни хозяина дома более явственно, нежели стилизованное антропоморфное изображение, и является более архаической ступенью в процессе трансформации одного и того же языческого ритуального действа в драматизированно-игровое, т. е. по стадиальному уровню трансформации явления стоит ближе к самому отображаемому явлению. Все это приводит к заключению о том, что именно личина является основным атрибутом оформления внешнего образа ряженого, выражающим знаковую сущность основного персонажа драматизированно-игрового действа.

И здесь мы снова сталкиваемся с соответствиями в традиционной календарной обрядности и в обрядности похоронной. Закрывание лица умершего — общеизвестное явление похоронной обрядности. Известно также, что маска на лице умершего — явление более архаическое, чем накрытое лицо покойника. В данном случае нелишним представляется напомнить о ветлужских игрищах в «смерть», где лицо главного персонажа закрывалось или долбленой, или берестяной маской; либо платком. И если сведения о личинах на «умруне» встречаются чрезвычайно редко, то закрытое лицо у него — характерная деталь оформления образа.

Отсюда вытекает вопрос о соотношении погребальных и карнавальных масок с ритуалом проводов в «иной мир».

Маска имеет истоки в столь отдаленной древности, что полной ясности относительно генетических корней ее нет до сих пор. Для нас важно положение специалистов, занимавшихся исследованием генезиса антропоморфной маски: она возникла в обрядности, связанной с культом предков, как знак принадлежности к «иному миру». Понятие «маска» у многих народов равнозначно понятию «предок», «изображение мертвого», «смерть».

Маска на лице умершего известна еще у шумеров. Прежде всего здесь встает в памяти «шумерская Нефертити». «Наибольшее восхищение вызывает так называемая Дама из Урука… Это пленительно-прекрасное лицо поражает каким-то необыкновенным спокойствием и задумчивой сосредоточенностью. Под резко очерченными глубокой бороздой бровями две огромные сливовидные глазные впадины, некогда заполненные перламутром, остатки которого сохранились в одной из них. В молчании сомкнуты тонкие губы, но маска… таинственное лицо, созданное пять тысяч лет назад… с его едва уловимой и все же каким-то образом переданной художником улыбкой, с его как бы отсутствующим, но вместе с тем проникновенным взглядом, несмотря на то что глазные впадины пусты… поведало мне… о человеческой душе. В этом куске алебастра воплотилось торжество жизни и нетленной красоты над всем, что бренно и преходяще». И если назначение этой маски до сих пор вызывает полемику — предназначалась ли она для погребальных или других торжественных ритуальных церемоний или для статуи, то классический образец погребальных масок представляют собой золотые маски египетских фараонов как знак приобщения к миру богов и обожествленных предков.

Антропоморфные маски, как погребальные, так и карнавальные, столь широко распространены и во времени, и в пространстве ойкумены и занимают такое место в специальной литературе, что даже общий обзор ее составляет предмет специального историографического исследования. Здесь же важно выделить славянские данные и данные близких к славянскому миру народностей, имевших со славянами тесные соприкосновения.

К кожаной маске, найденной в Древнем Новгороде в начале блистательных раскопок этого города, прибавилось на протяжении их еще несколько. Найдена маска и при раскопках Старой Руссы. Определяются они как скоморошьи, так как по местонахождению их ничего нельзя сказать более определенного. К этому предположению, вполне вероятному, можно добавить, что в средневековом Новгороде они могли быть принадлежностью не только скоморохов, а и представителей разных слоев тогдашнего общества в игрищах ряженых, тем более что для европейского Средневековья употребление масок характерно и в мистериальных представлениях, и в сценках, изображающих «дьяволов» вообще (diaberies). Принимая во внимание, что для оформления образа «умруна» в ряжении маска характерна, по имеющимся в нашем распоряжении данным, и для Новгородской, и для Вологодской областей, и для примыкающих к ним местностей севера Ленинградской области, а также и устойчивую сохранность пережиточных форм ритуала проводов на «тот свет» в бывших Вологодской и Новгородской губерниях, можно думать, что найденные в средневековом Новгороде и Старой Руссе маски могут быть свидетельством употребления их в ритуальных целях и в ритуале проводов на «тот свет» в рудиментарных и знаковых формах его.

Если изложенные соображения сопоставить с изображениями маски на лице половецких изваяний, более широко известных под названием «каменные бабы»; с раскрашенными черепами в погребениях в Украине, а также с изображением маски на антропоморфных этрусских урнах (аналогии можно было бы значительно умножить; здесь приводятся наиболее наглядные), то соотношение погребальных и карнавальных масок антропоморфного облика приводит к заключению о том, что мы имеем дело со знаковым выражением приобщения к миру предков.

Экскурс этот представлялся необходимым потому, что личины дают импульсы к предположению об истоках масок в ритуале отправления к праотцам. К соображениям о существовавших формах отправления ритуала проводов на «тот свет» посредством специальных масок, надевавшихся на голову и закрывавших лицо или же на одно лицо, приводят такие способы в деградировавших формах ритуала, как закрывание лица подушкой («красная смерть», «душаны» старообрядцев), сажание в бочку и накрытие войлоком у южных славян, с одной стороны, и распространение погребальных масок у разных народов — от египтян до современных народов Сибири, — с другой. Можно предположить, что в древнерусской фигурке из Старой Ладоги, в некоторых из половецких каменных баб нашла отражение архаичнейшая форма облачения в ритуальное одеяние с маской, надевавшееся на голову, спускавшееся ниже колен и перехватывавшееся широкой перевязью или обручем (что вызывает ассоциации с ритуальным поясом-календарем древнеармянских жрецов).

Высказанные соображения носят характер постановки вопроса, поскольку исследование генезиса маски — предмет исследования специалистов по истории культуры древнейших эпох. По всей видимости, разработка вопроса в поставленном аспекте еще ждет специалистов по истории древней культуры. Возможно, оно покажет, что в одном из элементов ранних форм трансформированного ритуала отправления в космический мир — ритуальном уборе с маской на лице — скрыты истоки погребальных масок, а также и карнавальных масок предков. Игрища в «умруна» — «в смерть» — в «мертвеца» дают возможность проследить нечто вроде эволюционного ряда: архаические формы игрища в «умруна» при оформлении внешнего облика его содержат такие характерные элементы, как личина, крестьянская одежда архаического — белого цвета, новые лапти с перевязями, как у живого. В более поздних формах, воспринимающихся как игрища в покойников, оформление внешнего облика главного действующего лица не несет признаков живого человека, но в нем еще сохраняется основной элемент знакового выражения основной сущности прошлого языческого действа — личина, маска. В поздних же формах, бытовавших на грани исчезновения игрища из народной традиции, маска сменяется платком и появляется гроб, что свидетельствует о полнейшем забвении прежней ритуальной сущности действа и превращении его в драматизированно-игровое, пародирующее христианские похороны.

К положению о возникновении маски как знака приобщения к сонму священных предков можно добавить гипотезу о том, что генетические корни этого явления могут быть связаны с мифологическим мотивом о культурных героях, возвращающихся под старость на «свою звезду». Вопрос о соотношении мифологического мотива «сынов неба», поднимающихся к Солнцу, с ритуалом проводов в космический мир богов и обожествленных предков, как уже поставленный мною перед специалистами по истории древних цивилизаций, здесь снова неизбежно встает в связи с постановкой вопроса о генезисе маски. Сопоставление личины на «умруне», изображения маски на лице, древнерусской антропоморфной фигурки, половецких статуй, величественно возвышающихся на курганах и несущих на себе знаки устремленности в Космос и бессмертия, выраженные высокой шапкой, идеограммой дождя и всей постановкой фигуры, ассоциирующейся с обращенной в небо стрелой; зеркалом с солнечным знаком и символом бессмертия, мотивом особого головного устройства, прикрывающего и затемняющего лицо у космических культуртрегеров, возможно, посещавших Землю и так или иначе запечатлевших свой облик в памяти людей Земли, а также поясом как основным источником сверхъестественного могущества их, заставляет думать, что истоки генезиса масок предков в ритуальном комплексе следует искать в связи с мифологическим мотивом героев, отправлявшихся на звезды в предварении старости и скорой смерти от нее на Земле, — отдаленнейших от обрядового времени «сынов неба». Этот мотив и оказал воздействие (сущность которого также еще предстоит выяснять) на формирование ритуала проводов в обожествленный космический мир.

Прежде чем перейти к другим формам святочного ряжения, восходящим к трансформированным формам ритуала проводов на «тот свет», следует отметить важность древних антропоморфных каменных изваяний для изучения генезиса и ранних форм трансформации ритуала проводов в мир богов и обожествленных предков.

Сопоставление антропоморфных фигур из дерева, глины и т. п., устанавливавшихся при отправлении календарных ритуалов у европейских народов (так называемый «Герман» и др.) с распространенными в разных местах ойкумены в разные исторические эпохи многообразными по форме и размерам каменными истуканами приводит к предположению о том, что в какой-то части их заключены истоки и антропоморфных фигур — кукол, чучел традиционной европейской обрядности. Иначе говоря, они представляются связанными в какой-то мере с ранними формами трансформации ритуала проводов в обожествленный Космос в знаковые его разновидности. В этом смысле особенно привлекают внимание каменные изваяния острова Пасхи с их ярко выраженной символикой устремленности в Космос — ив самой постановке фигуры, и в обрамлении головы, напоминающем устремленный в небо крест. Что же касается распространенных в прошлом и еще встречающихся на степных просторах Евразии каменных изваяний, обращает на себя внимание сосредоточение их в Монголии, Южной Сибири и Средней Азии — именно в тех местах, где пережиточные формы ритуала проводов на «тот свет» отличались устойчивой сохранностью архаических разновидностей. Разные стадии трансформации и деградации этого ритуала отчетливое отражение нашли, по всей видимости, в половецких каменных «бабах». Деградировавшие формы отражают изваяния в сидячей позе, что соответствует и хронологическому определению их; величественно же возвышающиеся «бабы» несут на себе знаки устремленности в Космос. По постановке фигуры, осанке, расположению атрибутов и зрительному восприятию они приближаются к раннесредневековым древнетюркским изваяниям с их величественной осанкой, выражением могущества в посадке головы и изображении лица и ритоном в приподнятой руке, всем своим обликом выражая «языческую обращенность к вечности».

При рассмотрении древнетюркских антропоморфных изваяний в данном аспекте половецкие каменные бабы вызывают особый интерес прежде всего своей приближенностью к славянскому миру. Само название их еще нуждается в специальном этимологическом исследовании. Не специалист же в области лингвистики может лишь высказать предположение о том, что название «бабы» могло войти в русский язык еще во времена соприкосновения (как известно, весьма тесного) Киевской Руси с тюркскими племенами. Это «многовековое взаимодействие… оставило заметный след во многих проявлениях жизни и деятельности… славянских народов: в их этногенезе и культуре, архитектуре и орнаменте, в употреблении ими некоторых предметов домашнего обихода и одежды, в отдельных деталях быта и обычаев, в терминологии… фамилиях и прозвищах и т. п.». В русском языке название «бабы» могло сохраниться в числе прочего из древнерусского наследия. Важным для понимания значения самого названия представляется диалектное русское выражение «баба», «бабай», что означает «дед», «старик». В тюркских же языках «вава» означает «изваяние»; восходит оно к древнетюркскому «вава» — отец, дед, предок по мужской линии.

Связанность каменных баб с культом предков не вызывает сомнений. Но отраженные в них формы культа предков, генетические корни антропоморфных изваяний такого рода вызывают еще много вопросов. Решение их требует специального исследования в историко-типологическом аспекте, что составляет компетенцию специалистов в данной области, здесь же можно высказать лишь некоторые соображения в качестве постановки вопросов и гипотетических положений. Обращает на себя внимание в древнетюркских изваяниях форма изображения антропоморфной фигуры. При всем разнообразии их они представляют собой изображение человека с большей или меньшей степенью стилизации, стоящего не на земле, а в земле; степень опущенности изваяния в землю весьма вариативна, изредка встречаются среди азиатских изваяний лишь изображения головы или же опущенной в землю по шею или по плечи фигуры. Особенно обращает на себя внимание изображение ног в половецких изваяниях. Для рассмотрения вопроса в поставленном аспекте главное заключается в усеченности ног, при разнообразии форм и степени укороченности. Изучение трактовки ног в половецких каменных изваяниях приводит к мысли о том, что изображения такого рода — следствие длительной трансформации скульптурной формы с течением времени. По-видимому, первоначальное изображение стоящего в земле человека, ноги у которого опущены в землю и прикрыты ею настолько, насколько это необходимо, чтобы он не смог сдвинуться с места, впоследствии, когда основное функциональное назначение изваяния было утрачено, символика его забыта, трансформировалось в статуи, ваявшиеся в силу традиции с деформированными ногами, но деформация эта выражалась именно в отсутствии ступней, укороченности ног и т. п. Особенно показательным в этом смысле представляется преимущественное изображение фигур без ступней: при ритуальном действе, когда сам посланец воспринимал свою миссию как священнодействие, глубокого опускания ног в землю и не требовалось. При деградации же ритуала в пережиточные формы, по-видимому, степень опускания в землю повышалась.

Среди половецких каменных изваяний особый интерес вызывают статуи в сидячей позе. При этом привлекает внимание вариативность самой позы: наряду с сидящим на возвышении человеком встречаются как бы прислонившиеся к скале или обрубку (дерева? камня?) фигуры в полусидящей позе. И сама поза, и общий облик этих статуй вызывают ассоциации с такими формами ритуала отправления на «тот свет», как оставление на скалах, вершинах гор, в дупле дерева, на камне под деревом. Общее впечатление от такого типа статуй — образ пожилого, ссутулившегося, склонившего голову перед неизбежностью человека. На фоне склоненной книзу головы, плеч, как бы съежившейся фигуры особенно обращают на себя внимание перевязи на плечах и руках. Поскольку они не находят объяснения ни в структуре кочевнического костюма, ни с точки зрения целесообразности, ни с позиции вотивно-ритуальной, создается впечатление, что в статуях передано изображение привязанного ремнями или же связанного ими человека. Об утраченном значении этого элемента убранства свидетельствует то, что в целостной форме, в виде определенного комплекса (ремни, идущие через плечи на грудь и закрепленные нагрудными бляхами, проходят за спину по верхней части руки) они встречаются на половецких статуях значительно реже, чем изображение частичное: ремни, идущие через плечи к нагрудным бляхам, перевязи на руках и т. п.

В связи с этим большой интерес представляют изваяния, которые изображают человека, по всей видимости, в ритуальном убранстве. Облачение состоит из одежды, надевавшейся на голову, в рукава и закреплявшейся на спине ремнями, идущими на нагрудник и предплечье; лицевая же часть ее представляет собой маску. Изображение в маске допускает и С. А. Плетнева, исходя из масок таштыкской культуры. Очень существенным в этом смысле представляется ее положение о возможной раскраске ликов у статуй с уплощенным изображением лицевой части головы. Рассмотрение половецких статуй приводит к заключению о том, что значительная часть их представляет собой изображение человека в ритуальном уборе с маской, которая, вероятно, после надевания головного убора еще затягивалась специальными ремешками, расположенными на лицевой части (назначение этих предметов, по определению С. А. Плетневой, также не находит объяснения в кочевнических украшениях).

Думается, что сама форма маски свидетельствует о связи ее с идеей метемпсихоза, о чем говорит профильный контур некоторых масок, напоминающий профиль морды рогатых животных (козы? овцы?), а также рога, которыми снабжены некоторые статуи. Весьма вероятно, что проявлением идеи метемпсихоза является и миниатюрная человеческая фигурка с гипертрофированными, обращенными вверх руками, изображенная на половецкой статуе и имеющая выразительные аналогии с подобными изображениями на архаических средневековых надгробиях Югославии. Связи же с ритуалом отправления на «тот свет», кроме указанных выше проявлений, можно усматривать также и в изображении на одних и тех же статуях гипертрофированных грудей и усов: обозначение у женщин усов было одним из признаков срока отправления на «тот свет» в трансформированных формах ритуала. Поскольку о формах этого чрезвычайно архаического явления мы располагаем лишь отрывочными, весьма неполными сведениями, можно предполагать, что одним из знаков срока отправления ритуала могло быть и увеличение, обозначенность грудных желез у мужчин как признак подступающей старости. В этой связи обращает на себя внимание и укрупненный живот у многих половецких статуй, «сытый», по удачному определению С. А. Плетневой. Эта изобразительная деталь также может рассматриваться и как проявление ритуала: ритуальное пиршество, лучшая, обильнейшая еда — характерная деталь сложного ритуала проводов на «тот свет». С другой стороны, увеличенный, сильно выделяющийся живот мог обозначать и фигуру пожилого человека.

Очень существенным знаком сущности изображаемого предмета представляется сосуд. Прежде всего обращает на себя внимание расположение его в сложенных на бедрах руках: это не поднятый вверх заздравный кубок, а опущенная вниз чаша. Вероятнее всего, здесь синтез двух элементов ритуала проводов на «тот свет»: смертная чаша и непременный элемент снаряжения в последний путь — немного провианта (горшок каши, узелок с хлебом и т. п.). О значимости этого элемента в ритуале проводов на «тот свет» свидетельствует роль горшков в трансформированных, пережиточных его формах: разбивание горшка в форме игрища под названием «бить петуха», забрасывание горшками с углями или золой персонажа масленичного ряжения poh eben'я. Отсюда, по-видимому, исходит традиция бить горшки в традиционном обрядовом цикле.

В половецких статуях нашли отражение разные стадии трансформации ритуала проводов на «тот свет». Что же касается вопросов истории элементов культуры, половецкие статуи дают импульсы к предположению об истоках ритуальных масок. К соображениям о формах отправления на «тот свет» посредством специальных масок, надевавшихся на голову или на лицо, приводят такие способы в деградировавших формах ритуала, как «красная смерть» у русских старообрядцев (закрывание лица подушкой), накрытая войлоком бочка у южных славян, с одной стороны, и распространение у разных народов погребальных масок, с другой. Не отвергая положения А. С. Плетневой об отражении в половецких статуях паранджи и мусульманского запрета на изображение лиц, можно предположить, что в некоторой части статуй нашел отражение также и более ранний слой — облачение в закрытое маской ритуальное одеяние, надевавшееся на голову, в рукава и спускавшееся на грудь, с ременными перевязями на лице, посредством которых лицевая часть затягивалась, не пропуская воздуха.

О происхождении масок, погребальных и карнавальных, существует обширная литература, но исследование вопроса в поставленном аспекте еще ждет специалистов по истории древней культуры. Возможно, оно покажет, что в одном из элементов ранних форм трансформированного ритуала отправления в космический мир — ритуальном головном уборе с маской на лице или маске — заключены истоки погребальных масок, а также и карнавальных масок предков. Можно думать, что в ранних формах трансформированного ритуала удаления на родину (прародину) ритуальный головной убор в виде маски мог быть и результатом трансформации специального головного убора, костюма для длительного и нелегкого пути. Последующий процесс трансформации и деградации ритуала у разных народов, в разных местностях приводит к разным формам трансформированного ритуального реквизита.

Ряжение в образы животных, вопрос о животных как заместителях человека в пережиточных формах ритуальных действ, связанных с жертвоприношениями, описаны во множестве проявлений и их интерпретаций. И тем не менее некоторые архаические формы ряжения заставляют по-новому взглянуть на интерпретацию их генетических корней и знаковой сущности.

Прежде всего это касается игрища «бык», разыгрывавшегося святочными вечерами (игрища затягивались далеко за полночь) в ветлужских деревнях. «Парень с горшком на ухвате накидывал полог… введут в избу; помычит около девок, махая головой, как бык… Покупатель торгует быка. Сторгуются, кто-либо из толпы бьет по горшку… горшок разбивается, „бык“ быстро срывает с себя наряд и убегает по возможности незамеченным… Парни вынимают тогда заранее приготовленные соломенные жгуты и бьют девок со словами: „С кем быка ела“. Девки визжат, прячутся, а когда парни всех побьют, покупатель берет полог с ухватом и уходит… со словами: „Надо хоть шкуру взять да идти домой — быка съели“».

Не входя в подробности соотношений поздней формы игрища в целом с лежащими в основе его архаическими мотивами, остановим внимание на знаковой сущности приемов оформления образа главного персонажа, вокруг которого развертывается действие игрища. Горшок имитирует голову быка, удар по горшку, разбивающий его, символизирует умерщвление обреченного в жертву животного. Сущность языческой основы драматизированно-игрового действа — съедание «всем миром» быка как основного элемента ритуального действа. Бык в качестве жертвенного животного имеет глубокие корни в истории ритуалов. В великорусской обрядности ритуальное съедание специально выращенного быка особенно характерно для зимней «Миколыцины» (6 декабря по ст. ст.). Присоединение быка — животного, в представлениях различных народов связанного с божеством с древнейших времен (в античных мифах фигурирует бык Зевс, у языческих славян бык связан с Белесом, которого авторитетнейшие исследователи древнеславянской мифологии считают изначально верховным божеством древних славян), к празднованию дня самого популярного святого на Руси — одно из закономерных проявлений слияния языческих культов с христианскими. И если в святочном игрище мы сталкиваемся с символизацией языческого ритуального действа, то в тех же ветлужских деревнях «миколыцины с ритуальным общественным съеданием микольца» — быка, откормленного специально для этого совместно жителями всей деревни, — эпизодически справлялись еще в начале XX века.

Для рассмотрения архаичнейших рудиментов языческих ритуальных действ в святочном игрище «бык» важнее всего для нас оформление головы быка посредством накрытого попоной горшка, разбивание его как знаковое выражение ритуального заклания, отзвуки в игрище общественного съедания его, а также битье девок жгутами. Существенно то, что последнее, заключительное действие игрища объединяет его с игрищами в «умруна» и с похоронными играми. Еще более существенными представляются действа с горшком. По всей видимости, этот элемент свидетельствует о глубокой древности самой основы игрища. Горшок на ухвате как изображение головы вызывает ассоциации с плясками «глиняных голов» у индейцев пуэбло в ритуалах вызывания дождя — ритуальными действами в глиняных масках в виде голов, надевавшихся поверх головы исполнителями ритуального танца, а также и с ритуальными масками (из глины и других материалов) в обрядовых действах народов Африки и других регионов. Они также надевались поверх головы исполнителями ритуалов, имитируя чужие головы, и срубались в финале ритуального действа. Для понимания корней святочного игрища «бык» в той архаической форме, какая известна из ветлужских деревень, представляется необходимым сравнительный анализ его с ритуальными плясками «глиняных голов» и игрищем «бить петуха» лужицких сербов, представляющим собой, в сущности, архаическую форму драматизированно-игровых действ с петухом, распространенных в разных вариантах в славянской традиции («казнь петуха» и др.).

Солнечная символика петуха, связь этой птицы с культом Солнца известны как у славянских, так и у других народов Евразии (начиная с Древней Месопотамии). В календарных ритуалах роль петуха в значительной мере объясняется тем, что основные календарные ритуалы связаны с солнечными фазами и склонениями Солнца, определяющими смену сезонов и лет. Значительные общественные и семейные ритуалы, не входящие непосредственно в традиционный календарный цикл, также имели определенную приуроченность, связанную с солнечным календарем (красноречивый пример являет в этом смысле приуроченность свадеб в Галичине как общественного ритуального действа, а не просто семейного события). И, может статься, ритуальный петух является отзвуком священной птицы Солнца, качества которой вобрала в себя древняя мифическая птица Рух, и связано это с тем, что петух, предвозвестник зари, отмечает пением фазы дня, а для посвященных в тонкости понимания поведения его — и в предстоящие экстраординарные явления в природе.

Из известных нам традиционных ритуальных действ с петухом самым архаическим представляется дожиночное игрище лужичан под названием «бить петуха». Сущность его заключалась в том, что петуха по шею зарывали в землю, возле него втыкалась лопата, и участники действа с завязанными глазами по очереди старались убить его ударом цепа. Наиболее важна для нас трансформированная форма этого ритуального действа, сменившая эту варварскую: петуха сажали в яму, накрытую решеткой, на которую ставился старый горшок, и именно он стал основным предметом действа с ударом цепа. Совокупность обеих форм представляет интерес в нескольких аспектах. Прежде всего для понимания процесса трансформации пережиточных форм ритуала отправления легатов в космический мир в знаковые и символические разновидности, а также для изучения генезиса и трансформации атрибутов обрядности. В свете данных о рудиментах ритуала проводов на «тот свет» в дожиночных обрядовых действах удар петуха цепом следует трактовать как одну из пережиточных форм отправления вестника со сжатого поля в знак завершения жатвы, в преддверии обмолота: петух фигурирует здесь в качестве знаковой замены прежнего легата. Горшок же представляет интерес и по своей связи с маской, и как атрибут многообразных ритуальных действ традиционной обрядности. Может быть, именно здесь следует искать истоки ритуального разбивания горшков как в календарной, так и в похоронной и свадебной обрядности.

Ассоциации глиняного горшка и глиняных масок в ритуальных действах принципиально аналогичного функционального назначения (в свете отмеченных соответствий) игрища «бык» с «умруном» и похоронными играми заставляют видеть в этом игрище одну из разновидностей рудиментарных форм ритуала проводов на «тот свет», сохранившуюся в традиции в драматизированно-игровом виде. Этот персонаж игрища ряженых по знаковому содержанию ближе всего стоит к возившемуся на санях быку как элементу масленичных ритуальных действ, восходящих к ритуалу проводов на «тот свет».

Новогодние игрища, в драматизированно-игровой форме изображающие заклание быка, изображение жертвоприношения быка на старинной прялке, разнообразные ритуальные действа вокруг рождественско-новогодних блюд из свинины — «кесаретского поросенка», В. И. Чичеров закономерно ставит в один круг с ритуальным сочельническо-новогодним печеньем — «коровками», «козулями». О «козулях» как рудименте ритуала проводов на «тот свет» упоминалось лишь в связи с переходом архаических ритуальных действ, восходящих к этому ритуалу, в процессе трансформации его на женскую и детскую среду. В связи же с архаическими формами игрищ на этом атрибуте святочных ритуальных действ следует остановиться подробнее, с экскурсом в генезис его.

В Олонецкой губернии, на Терском берегу Белого моря и в некоторых других местностях Русского Севера сочельническое ритуальное печенье из ржаного и белого теста сохранило архаическую форму в виде четвероногого животного и архаические названия, из которых особенно существенными представляются «истуканы», «болваны», «козули». «Истуканы» и «болваны» вызывают ассоциации с архаическими антропоморфными формами замены живых людей знаковыми изображениями их, «козули» же заставляют искать корни наименования обрядового печенья в протославянской древности уже по той простой причине, что обрядовые действа с козой и ряжение в маску козы ни для северных великорусов, ни для великорусов центральных земель Руси Средневековой и Нового времени не характерны. Коза лишь упоминается в песенных сопровождениях ритуальных действ. Однако святочные обрядовые действа с козой имели место у старообрядцев — переселенцев в Забайкалье. Экскурс с целью выяснения генетических корней этого явления покажет, в какую древность ведет подчас «глубина памяти» традиции.

Положение во многом разъясняется данными об античных и древневосточных культах. Для нас особенно важно свидетельство Павсания о замене козлами отроков, приносившихся в жертву Дионису. При этом их убирали лентами и венками, а рога золотили, что особенно явственно выражает направленность действа: золото — космический символ. Поскольку корни культа Диониса уходят в шумеро-вавилонский мир, свидетельства древневавилонских печатей представляют особый интерес как вещественное выражение сущности действа. В изображенных на одной из них эпизодах жертвоприношений козликов обращают на себя внимание два момента. Козликов приносят к жертвеннику в молитвенной позе, обращенной к принимающему их посреднику между жертвователями и божеством. По другую сторону жертвенника эти козлики изображены оживленно прыгающими, ласкаясь к божеству. Изображенная на вавилонской печати сцена вызывает ассоциации с отправлением на «тот свет» собаки у малочисленных народов Севера, принципиально аналогичным отправлению вестника к обожествленному предку у гетов, а также с древним славянским поверьем, будто умерщвленное животное может передать поручение предкам и сверхъестественным существам. Отображает оно также и идею метемпсихоза и определяющей роли в нем обожествленного Космоса.

Здесь снова возникают ассоциации с половецкими изваяниями. Возможно, что профиль изображения головы в виде маски животного, напоминающего морду козы, овцы, коровы и т. п., многих половецких статуй содержит выражение синтеза представлений о животных как заместителях человека, отправлявшегося в мир богов и обожествленных предков, а также о посмертных превращениях. Свидетельство же Павсания о замене отроков козлами в ритуале праздника Дионисий особенно важно, если принять во внимание архаический образ Диониса — «Диониса влажного», оплодотворяющего посредством влаги (этот образ отражен и в древнейших формах чернофигурной живописи).

Воздействие шумеро-вавилонской культуры на древнегреческую, древнеримскую, а через посредство их — на формирование средневековой европейской культуры прослеживается во многих проявлениях. В традиционных представлениях и ритуалах европейских народов оно сказывается в той или иной мере на протяжении всей их истории.

Для рассмотрения вопроса о знаковой сущности животных как заместителях человека в драматизированно-игровых действах, отражающих ритуал отправления на «тот свет», первостепенный интерес представляет игрище «говядина». «Вносят в избу совершенно нагого мужчину на стяге (шесте), пропущенном через связанные руки и ноги, наподобие говяжьей туши. К туше зовут девок или, если которая прячется, силом вытаскивают и предлагают кусочки говядины…» Это на первый взгляд ясное, не содержащее никакой языческой символики игрище при внимательном изучении элементов его и сопоставлении с масленичными формами ряжения и вертелом как атрибутом его, с архаическими формами рождественского полена и связанными с ним и с сочельническим очагом поверьями, а также с игрищем «бык» и «козулями» — «коровками» предстает как один из самых архаических рудиментов ритуала проводов на «тот свет». Прежде всего для понимания его языческой основы приходится сопоставить его с другим святочным игрищем, казалось бы, совершенно не имеющим с ним ничего общего. Собственно, в этом игрище, в целом довольно позднем по характеру оформления драматизированно-игровых действий, для нас важен один сохранившийся в нем архаический элемент: «печка».

«…Еще с начала… в стороне стояло что-то на санках. Это и была печка. Когда решили присечь огня… покрывало сдернули и… предстал во всей наготе человек, вымазанный сажей для большего сходства с печкой». Вероятно, здесь мы имеем дело с синтезом нескольких архаических элементов, сущность которых вследствие длительнейшей трансформации явления на протяжении народной традиции смещена, забыта и полностью переосмыслена. Человек на санках, накрытый, представляет собой аналогию «умруну» — «мертвецу». Однако то обстоятельство, что обнаженный человек, вымазанный сажей, находясь на санках и будучи основным элементом образного оформления «печи», заставляет думать, что здесь мы имеем дело с рудиментом ритуала проводов на «тот свет», более архаическим, чем игрище в «умруна» — «в смерть». Вымазывание сажей несет двойную нагрузку в плане языческой символики: маркер предназначенности к отправлению на «тот свет» и знак нахождения в печке. Что касается печи-очага, здесь следует напомнить основные элементы сочельнических ритуальных действ, с ним связанных: обрубок дуба антропоморфной формы — «рождественская старуха» — в очаге средневековых кельтов Британии; восприятие «бадняка» (специально срубленного в сопровождении сложного комплекса ритуальных действ дерева, зажигавшегося в очаге в Сочельник) как живого существа в южнославянских святочно-новогодних ритуалах; древнее славянское поверье о том, что в сочельническую ночь очаг-печь говорит человеческим голосом; словенский сочельнический обычай садиться на очаг хозяйке дома; словенские и сербохорватские наименования «бадняка» — «hlava», «hreb».

К этому следует добавить сказочный мотив о стоящей в поле у дороги печи, говорящей человеческим голосом, а также мотивы о Бабе-Яге, сажающей детей в печь, и об обрубках человеческих тел, находящихся в ее избе.

Что же касается святочных игрищ, в связи с изложенным нельзя пройти мимо старухи с зажженной лучиной, освещающей молодежные игрища на святочных посиделках. В свете изложенного этот элемент оформления святочных посиделок представляется знаком, фигурирующим здесь по принципу части, заменяющей целое. При этом следует отметить, что сведения об этом элементе святочных ритуалов идут из Олонецкой губернии, где святочные беседы еще в середине XIX века сохраняли характер деревенских общественных сборов: «На праздничных беседах присутствует почти вся деревня, без различия пола и возраста. Изба полна народа. Сюда собрались не только соседи, но и сошлись и съехались парни и девушки из окольных деревень, пожалуй, за 10 и за 15 верст. Девушки расселись на лавках от печки до лицевого угла и от него до красного окна. Молодицы, старухи, женатые мужики сидят на лавках у печи и на запечке и не принимают непосредственного участия в забавах… Старуха держит в руках зажженную лучину… чтобы светить играющим…»

Сохранность прежнего, языческого характера святочных общественных сборов отражается в запретах их со стороны официальных светских и духовных властей. Вот, например, указ Киевской духовной консистории 1719 г.: «…дабы везде в городах, местечках и селах малороссийских поперестали богомерзских молодых людей зборища на вкулачки, Богу и человеком ненавистные гуляния, прозиваемия вечурницы, на которые многие люде молодие и неповстягливие от родителей своих мужеска и женска полу дети по ночам купами собираючися, неисповедимия безчиния и мерзкия беззакония творять, справуючи себе игри, танцы и всякие пиятихи скверная в воздух оскверняючая песней восклицания и козлогласования, откуду походят галаси, зачепки до сваров и заводов, почему наибарзей последуют и забойства, а найпаче под час таких нечестивых зборов разние делаются ексцесса…» Как видно из этого документа, святочные сборы еще в начале XVIII века содержали основные элементы, характерные для ритуала проводов на «тот свет»: общественный характер сборищ, на которых происходили пиршества, ритуальные песнопения и танцы, игрища и состязания; трудно сказать, что в данном случае понимается под «козлогласованием» — режущее ухо, диссонансное, неимоверно громкоголосое пение или ритуальные выкрики, подобные, например, выкрикам южнославянских лазариц.

Заставляют задуматься и некоторые элементы ритуального новогоднего ужина, и прежде всего действа с «кесаретским», как называли его в народе, поросенком, хотя от христианского праздника в честь памяти святого Василия Кесарийского сохранилось, в сущности, лишь название. Не останавливаясь на многочисленных и разнообразных ритуальных действах вокруг закалывания и съедания рождественско-новогодней свиньи вообще и кесаретского поросенка в частности, свидетельствующих об общинном характере ритуального действа, остановимся на элементах, вызывающих ассоциации с пережиточными формами ритуала проводов на «тот свет» в других обрядовых действах.

«Перед ужином на столе насыпают семена ржи, гречихи, овса и проч. — в виде креста, вокруг которого сыплют семена в виде круга; таким образом, получается „хрест у кругу“. Затем стол покрывается скатертью, и семья садится ужинать. Поевши горячее… все встают; старший в семье, все равно, мужик или баба, берет блюдо с вареным поросенком или свининой, три раза поднимает его вверх к иконе, потом ставит на стол, на то место, где под скатертью насыпаны семена, и все начинают молиться Василию Великому о том, чтобы „свиньи водились и усякая скотина“. Затем старик или старуха снова берет блюдо, снова поднимает его к иконе три раза, снова ставит, и все опять молятся о том же. Это продолжается и в третий раз, после чего семья садится за стол, чтобы продолжать прерванный ужин. Пока разрезывают и едят „кесарескага“, кто-нибудь из маленьких детей сидит под столом и хрюкает». О том, что последняя деталь — не случайность, а рудимент языческого ритуального действа, свидетельствует вариативная форма его из другой местности: «Перед обрядовым ужином мальчик лет восьми садится под стол и хрюкает, глава семьи подает ему туда кусок мяса».

Под смещенными и переосмысленными действиями и христианского, и языческого характера проступает древнейшая основа, которая становится явственнее при сопоставлении с сербской «даей», болгарской «поманой»: устроитель ее во время ритуальной трапезы в своем доме сидит (или лежит) под столом со свечой, горящей в его руке на протяжении всего действа. Такие знаки, как крест в круге, на который ставится кесаретский поросенок, троекратное воздвижение его вверх к иконе с горящей свечой, обращение к Василию Кесарийскому говорят о направленности ритуального действа к космическим предкам, лишь несколько облеченной в христианскую оболочку. К пониманию языческой основы этого трансформированного ритуального действа ближе всего подошел В. И. Чичеров: «В русском обрядовом съедании свиньи в новогодний вечер следует видеть пережитки ритуального убийства зверя с целью достичь желаемого благополучия и довольства в жизни».

Здесь снова приходится обратиться к «козулям» — «коровкам» — «истуканам» — «болванам». И прежде всего напомнить о том, что по известным нам данным, древнейшим заместителем человека в жертвоприношениях стал козел. Что касается «козуль» — «болванов», о них мы располагаем сведениями в сравнительно поздних источниках. Из имеющихся в нашем распоряжении сведений следует выделить изготовление их из ржаного теста или из глины старшими мужчинами в доме и установление их на столе и окне, а также и приготовление их не только в Сочельник и под Новый год, а и при отправлении ритуалов в другие календарные даты — в Егорьев день (первый выгон скота), на Семик, то есть в календарные приурочения ритуала проводов на «тот свет». Выставление «козуль»-«болванов» вокне, на столе вызывает ассоциации с выставлявшейся в окне личиной на Святках, со статуэткой из сухих фруктов на сочельническо-новогоднем столе, антропоморфной куклой-крестом в красном углу возле икон и на воротах, а также глиняной фигурой Германа в поле, возле реки и т. п.

И, наконец, подвешенный на шесте обнаженный мужик в игрище «говядина» заставляет вспомнить о том, что характерным реквизитом карнавального ряжения западных славян был вертел, что находится в противоречии с традиционным установлением не употреблять в Масленицу мяса и самим наименованием ее «masopust» — «мясопуст» у разных славянских народов. В свете изложенного и свидетельств средневековых источников раскрывается знаковая сущность игрищ. «У балтийских славян существовал обычай предавать старых… людей насильственной смерти. Сыновья и потомки не только убивали их или заживо погребали, но даже будто бы, сварив, съедали». Положение подтверждается свидетельством Геродота о массагетах, закалывающих и съедающих своих престарелых родителей. У балтийских славян, как известно, дольше всего удерживался в жизненном укладе, мировосприятии и ритуальном комплексе протославянский слой. Однако в свете вышеизложенного игрище «говядина» предстает как рудимент ритуала проводов на «тот свет» в одной из относительно ранних форм трансформации его, деградировавшей в сравнении с известной у древних индусов формой добровольного восшествия в пламя погребального костра.

В свете всего изложенного очень существенным представляется свидетельство епископа Кесарии Палестинской Евсевия (IV в.). В «Евангельском приуготовлении» в числе прочих благотворных последствий воздействия христианского учения упоминается следующее: «…Обычаи народов… которые прежде были дикими и варварскими, облагорожены… варварские племена… не предают стариков повешению, как прежде, не едят мяса самых дорогих покойников по старинному обычаю».

Приведенные данные соотносятся как со свидетельством Геродота о массагетах, закалывающих и съедающих своих престарелых родителей, и Евсевия Кесарийского о прекращении варварского обычая съедать достигших установленного жизненного предела родителей, так и с архаическими карнавальными действами, где прошлое варварское обыкновение выражено фарсовыми действами в знаковой форме.

В святочном ряжении присутствует мотив смерти и его многообразные проявления. Одна из самых архаичных форм ряжения, в которой смерть фигурирует в качестве персонажа, — «кулашники» заволжских старообрядцев. Этот вид ряжения имеет научный интерес в нескольких аспектах, из которых наиболее существенными представляются два: рудиментарная форма ритуала отправления на «тот свет» и реальный образец деградации архаических ритуалов в игровое действие подростков. На памяти старшего поколения «кулашники» представляли собой группу женатых мужиков со «смертью» — мужиком, укутанным в белое так, что оставались открытыми лишь глаза, с палкой — «косой» через плечо. Один из «кулашников» носил мешок, набитый снегом (или снегом с соломой, или просто соломой), на дно которого клался мерзлый навоз. Начиная с Рождества, «кулашники» вечерами обходили деревню, опрокидывая встречных в сугроб ударом мешка (встречи с ними, разумеется, всячески старались избежать).

Сущность этого ряжения как рудимента языческого ритуального действа определяет «смерть», функциональную же направленность — опрокидывание сильным ударом в сугроб. По всей видимости, «кулашники» представляют собой одну из форм деградации ритуала отправления на «тот свет»: опрокидывание в сугроб принципиально равнозначно оставлению в сугробе вывезенного на санях (ср. поговорку «Заедешь в ухаб, не выедешь никак»), внезапный же удар тяжелым мешком с мерзлым навозом, превратившимся в камень, соотносится с одной из форм умерщвления стариков у малочисленных народов Севера — внезапным ударом (копьем, камнем и др.), а также со смертельным ударом в прощальном круговом танце у балканских цыган (бичом с камнем на конце) и формами похоронных игр («лопатки» и др. — удар деревянным орудием по спине) карпатских горцев.

Известное нам действо представляет собой позднюю, трансформированную форму языческого ритуала. Дальнейшая же деградация ее в традиции шла по линии смешения состава действа и привела в конце концов к исключению персонажа, определяющего сущность самого действа — «смерти» — из состава этой формы игрища. По известным нам данным, процесс деградации его шел по линии включения в состав «кулашников» холостых парней, затем «кулашники» стали всецело сферой их действия, затем исчезла «смерть», а мешок со снегом как атрибутивный элемент формы ряжения стал не обязателен, и удар мешком заменился ударом кулаком. Наглядное проявление деградации явления, важное для понимания многих деградировавших форм явлений культуры: «кулашники» — молодые парни могли просто избить, отдубасив кулаками за осужденные в деревне недавние действия, пользуясь традиционной формой святочного игрища как прикрытием. Это — наглядный пример того, как деградировали кулачные бои, представлявшие собой род ритуальных состязаний, сместившись в другие, святочные игрища. Последней ступенью деградации «кулашников» был переход игрища на девичью, а затем и подростковую среду. Так, прежнее ритуальное действо сменилось игровым: девочки-подростки парами ходили по деревне с сеткой мерзлой картошки, ударяя ею встречных прохожих. Кроме того, уподобляясь колядующим, они стали заходить в дома и за легкий удар сеткой домочадцев получать мелкое угощение.

Формы деградации архаического явления, которые можно проследить в последовательности их стадий, весьма важны для анализа архаических явлений: с помощью них можно отделить исконные формы от трансформированных, опосредованных и деградировавших, что очень важно и при реконструктивных изысканиях в области древних явлений культуры, и для выявления основной функциональной направленности языческих ритуальных действ, донесенных традицией в драматизированно-игровой форме.

Ряжение «кулашниками» представляет для нас особый интерес тем, что соотносится и с игрищами в «умруна» — «в смерть», и с похоронными играми содержанием элементов, восходящих к ритуалу проводов на «тот свет».

Другая форма его, известная в ветлужских деревнях под названием «кулашник», «накулашник», представляется еще более близкой к своим истокам. «Парень надевает на себя с головой полог, как саван, и оставляет свободной только одну руку. В один из верхних углов полога — „в кулек“ навязывает ошметков (старых лаптей), тряпиц и даже камушков. Другой парень… подводит по одной девке, каждую задом к накулашнику, а этот последний… бьет по заду с довольно большой силой. Когда побьет всех — уходит».

Ритуальный смысл языческого действа, проявляющийся под покровом игрового, обозначает оформление его костюма и орудия действа. При этом накинутый полог может обозначать не только образ смерти, а и ритуальное облачение отправителя действа, идущее от древней языческой традиции. В этом отношении игрище «кулашники» соотносится с игрищами «в смерть». Сильный удар же объединяет его и с заволжскими «кулашниками», и с похоронными играми. Но этим не исчерпываются аналогии. Основной из них представляется соотношение со свидетельством Повести временных лет (1071 г.): «…Встаста два волъхва от Ярославля. Глаголюща яко ве все, кто обилье держить и поидоста по Волзе, кде придут в погосте, туже нарицаху лучшие жены глаголюща, яко си жито держить, а си мед, а си рыбы, а си скору. И привожаху к нима сестры своя, матере и жены своя… и убивашета многъи жены…

И ре има, что ради погубиста толико члвк?

Онема же рекшема, яко ти держат обилье, да аще истребиве сих, будет гобино».

Не повторяя соображений об отражении в этом летописном сообщении форм ритуала проводов на «тот свет», сопоставим летописное сообщение и игрище «кулашник»: соответствия проявляются здесь в подведении к отправителю ритуального действа, который ударяет их сзади (в летописном сообщении — ножом в плечо, спину и др.). Таким образом, основное действо совпадает в игрище с описанным ритуальным действом в летописи. И действие это в святочном игрище совпадает с основным действием в похоронных играх («лубок», «лопатки» и некоторые другие) — ударом в спину.

Игрище «накулашник» предстает, таким образом, как отражение в календарной традиции заключительного действа ритуала проводов на «тот свет», приуроченного к зимнему солнцевороту. При этом, отражая, как и летопись, позднюю форму трансформации ритуала, когда отправление его переходит преимущественно на женскую среду, оно довольно полно сохранило форму языческого ритуального действа, которое не облекается в сложную драматизированную форму. Так, при утрате основного смысла и функционального назначения языческое ритуальное действо сохранилось в народной традиции в соответствии с основной своей структурой. В этом смысле игрище «кулашник» предстает как одно из самых архаичных святочных игрищ.

Подблюдные песни — эти «песни-загадки», загадочные как по генезису и основному функциональному назначению, так и по мелодической структуре, входили, по всей видимости, в состав новогоднего заклинательного ритуала, содержащего и жеребьевку лиц, предназначенных к действам общественной важности, в процессе же распада самого ритуала трансформировались в девичьи гадания о судьбе. Думается, что предречение личной жизненной судьбы происходило в древности преимущественно при рождении и рудиментом этого языческого ритуала являются, например, «орисницы», предсказывающие судьбу новорожденному. Подблюдные песни, все еще нуждающиеся в специальном изучении, следовало бы проанализировать и в отмеченном аспекте.

Показателем первостепенной ритуальной значимости подблюдных песен представляется мелодическая структура, содержащая основные интонации календарного цикла. О том, что им придавались жизненно важные общественные функции, касающиеся предстоящего года, свидетельствуют и серьезность, сосредоточенность интонирования. В основных элементах структуры подблюдных гаданий и игрищ («пение славы», загадывания, «хоронение золота»), в сущности, гадательных действ («выбор предмета»), в предметном составе (кольцо, уголек, осколок от печи), в символике гаданий (осколок от печи — к скорой смерти) содержатся аналогии с формами и символикой языческого ритуала отправления на «тот свет». О подспудной связи символики подблюдных песен с обожествленным Космосом говорят такие знаки, как золото — священный металл, связанный с символикой «того света», Солнца, Божества, и такие архаические формулы, как «былица Змеиная крылица», где проступают языческие представления о змее — мифическом предке, космической природе его и вещих свойствах.

Многоступенчатые преобразования языческой обрядности особенно наглядно проявляются в русалиях. Корни их лежат в глубокой древности. Мировоззренческая основа восходит к архаическим формам культа предков-покровителей в Священном Космосе, оказывающих разностороннее воздействие на обитателей Земли.

Сведения о святочных русалиях в древности ограничиваются, в сущности, свидетельством Стоглава (1551 г.): «Русалии Иоанова дня и навечерии Рождества Христова и Богоявления сходятся мужи и жены и девицы на ночные игрища и на безчинный говор и на бесовские песни, и на плясание, и на скакание, и на богомерзкие дела. И когда ночь проходит, тогда в реке с великим кричанием аки бесы, и омываются водою и когда начнут заутреню звонить отходят в дома свои и падают аки мертвы от великого шума, грохота и воплей» (гл. 41, вопр. XXIV). Что же касается славянской народной традиции, русалии сохранялись в Эгейской Македонии еще в XIX — начале XX веков.

Следует заметить, что в фольклорной традиции македонцев в силу особых исторических условий (первые волны славянских поселений на Балканах, значительная изоляция горных местностей, покрытых густыми лесами, труднодоступность их и т. п.) наблюдалась на редкость устойчивая сохранность архаических явлений, корнями уходящих в глубокую древность. Македония долго оставалась своеобразной резервацией славянских древностей.

Дружина русалиев состояла из 20–60 парней и женатых мужиков в возрасте от 20 до 40 лет. При этом характерен строгий отбор — никаких физических недостатков, крепкое здоровье, безупречный моральный облик, уважаемые родовые связи, привлекательная, мужественная внешность и т. п. Ритуальный характер свойствен облачению и реквизиту. Все одеяние белого цвета, как пасхальное; особенно архаична короткая белая юбка. Вся одежда — только новая, вплоть до белья. Облачение носит совершенно особый характер, отличающий его от обычной одежды. Особо следует выделить оснащение — мечи, а также и топор у предводителя («балтаджии»). Основное ритуальное действо, где сохранился древний элемент «русалийка», — «русалийское коло», танцы с мечами. Внутренняя организация дружины строилась на строгом соблюдении предписанных норм и запретов. Основные из них: разделение на постоянные пары, никогда не разлучавшиеся; соблюдение молчания (разговаривать разрешалось только тихим шепотом при приходе на ночлег); не появляться в своем доме до завершения обрядового действа, то есть до Крещения; беспрекословное подчинение предводителю. Особо следует выделить запрет русалиям креститься и совершать христианские молитвенные действа. И это при том, что крест у русалиев представляет собой самый значимый символ.

В центре русалийского знамени стоит крест. Металлические кресты прикреплялись на шапке и на груди русалиев. На груди у русалиев — перекрещивающиеся красные платки. Скрещивающиеся мечи — характерный элемент русалийского коло. Одна из основных фигур его — основанная на позиции ставить ногу на место предыдущего танцора — связывается специалистами по танцевальному фольклору со стремлением к фигуре креста, осеняющего землю. В схватках между встречными дружинами побежденная проходит под скрещенными мечами победителей. Русалии крестят мечами двери домов и очаг при обходе селения. Знак креста обозначался мечом на лбу у людей, а также и у жертвенных баранов. Над больными перекрещиваются мечи для их исцеления.

С восприятием знака креста в русалиях как только христианского символа едва ли можно согласиться. Само обрядовое действо восходит к древней, языческой обрядности, и знак этот, по всей видимости, сохранившись от языческой формы ритуала, слился впоследствии с христианской символикой.

Косой крест — распространенный языческий символ, связанный с культом Солнца, как и просто крест. Уместно напомнить название медного креста, прикреплявшегося на воротах, — «sonočec», «sonček», а также гадание по солнечным лучам посредством перекрещивающихся ножей и кос. В основе крестообразных композиций русалиев лежит, вероятно, характерное для языческой обрядности действие, направленное на предохранение от всякого зла «со всех четырех сторон» и заклятие всестороннего благосостояния.

Разумеется, в христианскую эпоху крест воспринимался как христианский символ. Подтверждением этого является благословение в церкви настоятелем перед выходом дружины русалиев на сельскую площадь, где начинаются их обрядовые действа с «русалийского коло» — особого ритуального танца с мечами — перед церковью. Настоятелем же назначался и «балтаджия».

Перед началом танца «балтаджия» проводит топором круг по земле вокруг «коло» вставших в позицию танцоров. Пляшет он в центре круга. Движения и фигуры выделяют его из остальных танцующих: он как бы ласкает землю, рассекая воздух, как бы защищает ее. Движением обращенного в небо топора он подает знак к началу и окончанию танца. Ему же надлежит следить за правильностью танцевального действа. Все действия «балтаджии» свидетельствуют о том, что основное предназначение его — средоточие совершаемого русалиями ритуального действа. Наименование его происходит от «балтия», «брадва» — топор.

По-видимому, в древности функции эти возлагались на него волхвом. Иначе как христианским переосмыслением трудно объяснить назначение балтаджии церковным настоятелем, как и обыкновение начинать и завершать языческий, по сути, обряд перед церковью (заменившей, по всей видимости, в свое время древнее языческое святилище).

Если относительно соотношения христианской и прежней языческой символики креста допустимы разноречивые толкования, то топор, — безусловно, языческий символ, — остается в обрядности от языческой древности, являясь при этом красноречивым знаком сущности ритуального действа.

Связанность магической значимости топора со Священным Космосом имеет многообразные проявления. Для понимания космической направленности действий с топором в русалиях важно свидетельство Иеронима Пражского о почитании железных топоров, освобождающих Солнце от заключения. Из представлений о топоре как надежном обереге, наделенном магической силой, особенно существенно поверье: Бог поражает топором злых духов. Красноречивым свидетельством является обычай перекидывать топоры крест-накрест через скот, а также в Сочельник топором обводить вокруг людей, и, что особенно важно, прежде замахнувшись им над больными. Показательно и то, что на изображении готских игр, аналогии которых с русалиями прослежены А. Н. Веселовским, один из ряженых вооружен топором.

Космическая символика топора и меча, связанная с кругом языческих представлений о магических свойствах железа, существенна для понимания функционального назначения русалийского коло как одного из видов танцев с мечами. Аналогии прослеживаются в средневековых танцах с мечами западных славян: круговая форма, белый цвет одежды, рождественско-новогоднее приурочение.

Связанность танцев с мечами с мифологическими представлениями о Священном Космосе известна. В вопросе о генезисе русалийской обрядности и формы русалийского коло следует иметь в виду верования, согласно которым угасание и длительное отсутствие Солнца воспринимались как следствие борьбы его со злыми силами. Солнечное затмение, приносящее людям болезни, неурожаи, падеж скота, стихийные бедствия, — последствие одоления Солнца силами мирового зла. И, наконец, представление о Солнце, приносящем людям всяческое счастье, долголетие, избавляющем от болезней. Весьма существенно представление о том, что при солнцевороте, с которым связаны языческие празднества в честь Солнца, оно танцует, скачет, играет. Связи русалий с магией благополучия, плодородия, избавления от болезней прослежены М. Арнаудовым и Янковичами.

Действа, изображающие борьбу, насыщающие танцы, как и упорная борьба встречных дружин, доходившая до смертельных схваток, в известной мере объясняются символизацией противодействия силам зла, которые могут воспрепятствовать торжеству живительных солнечных лучей, приносящих благоденствие людям. Для понимания мифологической основы этих действий существенно поверье о «здухачах». И прежде всего упорная борьба их перед святками и в конце зимы, от исхода которой зависят урожай, изобилие и общее благополучие в покровительствуемом ими крае. Вооружение «здухачей» — обгорелое полено — вызывает ассоциации с «бъдняком», вынимавшимся из огня и сохранявшимся в течение всего года как надежный оберег, имеющий целительную силу. Подтверждением того, что представление о «здухачах» не узко локальное явление, служит осетинский миф: души местных колдунов, предводительствуемые богами, ведут тяжелые бои за урожай на границах покровительствуемых ими земель с враждебными духами. Значение кавказских материалов для изучения славянских древностей известно. Кстати, танец с мечами есть и у осетин. Нелишним будет упоминание о македонском обычае вырезать из обуглившегося «бъдняка» крестики и раскладывать их в доме, в хлеве, на дворе, на дороге.

Если в отношении креста могут быть колебания относительно языческой или христианской символики в том или ином конкретном проявлении, то другой важнейший символ русалиев — топор — является несомненным подтверждением языческой сущности этой обрядности. И, главное, показателем основной направленности ритуального действа. Движением обращенного к небу топора балтаджия подает знак к началу и окончанию танца. Направленность культового действа в Священный Космос подтверждается и позицией музыкальных инструментов — обращенность ввысь, устремленность к небу. О том же свидетельствуют характерные для русалийского коло высокие подскоки со взорами, обращенными в небо. Особенно же показательна для понимания сущности русалий позиция балтаджии. Танцует он в центре, топором подавая знаки участникам русалийского коло. Это вызывает ассоциации с цыганскими проводами вестника к священным предкам. Заключительное действо их — круговой танец, в центре которого находится отправитель основного действа; в руках у него бич с каменным молотом (тоже космический символ — ср. с молотом скандинавского Тора) на конце. Ритуальный танец заканчивается ударом этим камнем по голове посланца в Священный Космос.

Эта форма проводов вестника представляет собой более раннюю стадию переосмысления и преобразования древнейшего языческого ритуала, связанного с мифологическими представлениями о взаимосвязях земного и космического миров. В македонских рождественско-новогодних русалиях налицо более поздняя ступень переосмысления и преобразования ритуального действа. В русалийское коло допускаются больные с целью исцеления их. Таким образом, в обрядности проводов вестника заключительная часть ее переосмыслена и заменяется действом противоположного свойства. От прошлого ритуального действа сохранилась символика его в действах балтаджии с топором. По-видимому, языческими представлениями о связи топора со Священным Космосом объясняется применение топора как одного из орудий отправления вестников. Танцы же русалиев с обращенными вверх мечами вызывают ассоциации с проводами вестника к обожествленному предку у гетов. Заключительное действо их: вестник подбрасывается на высоко поднятые копья.

При преобразовании ритуального действа и переосмыслении символики его в русалиях сохраняется культовая основа его. Русалии воспринимаются как носители благополучия, приход их в дома и селения радушно приветствуется. Могилы убитых в схватках русалийских дружин (их хоронят на месте гибели) воспринимаются как святыни. «Русалийски гробища» никогда и никем не могли подвергнуться осквернению. Следует отметить, что борьба, разнородные состязательные действия составляют характерную особенность в обрядности проводов вестников к священным предкам.

О символической связи русалиев с потусторонним миром говорит и архаика их костюма, белый цвет одежды, прежде всего как цвет принадлежности к «иному миру», символ смерти. При этом по возвращении их вся одежда снимается, и кто-то из домашних тут же отправляется на реку (или другой водоем) и там ее стирает, стирать же ее дома считается недопустимым.

Таким образом, русалии представляют собой одну из разновидностей переосмысленных проводов вестников к священным предкам. Дискуссия, продолжавшаяся более ста лет, по поводу генезиса и сущности русалий сводилась, в основном, к вопросу о том, восходят ли они к античным розалиям. По этому поводу следует заметить, что розалии представляют собой значительно более высокую форму культа предков по сравнению с русалиями, но обе формы восходят к языческим проводам вестников в Божественный Космос. И этим объясняются аналогии, приводившие Миклошевича, Веселовского, Арнаудова и их последователей к положению о происхождении русалий из розалий.

Разумеется, в известном нам виде русалии несут на себе следы значительной и весьма наглядной христианизации. Крест в христианскую эпоху, безусловно, воспринимался как христианский символ. И особенно заметно выражена христианская символика в русалийском коло перед церковью, как и в заключающих обрядовых действах. В последний «погански ден» (то есть языческий) вечером накануне Крещения дружина русалиев возвращается в свое село и идет прямо в церковь. Входят через женский (левый) вход, встают в ряд с голыми мечами и в головных уборах. Священник каждому читает молитву. Русалии целуют крест и руку священника, и он окропляет их лоб и меч с пучка базилика святой водой. После этого они через правый вход покидают церковь, оставляют мечи и возвращаются в церковь без шапок, зажигают свечи, крестятся, целуют иконы. Выйдя из церкви, просят друг у друга прощения, а встречным целуют руку как только что крещеные христиане.

В Крещение утром языческая символика снова дает о себе знать: закалывается жертвенный баран и съедается под общее веселье. В действах с бараном улавливаются следы языческих жертвоприношений, — в выборе наилучшего животного и осенении его знаком креста в особенности. Вероятно, при переосмыслении обрядности именно баран становится знаком вестника. Предположение о характерной для обрядовой традиции замене людей зооморфными существами тем более напрашивается, что в русалийском коло произошла замена отправления вестника исцелением больных. Кроме того, когда в сочельник в доме обводят топором вокруг людей, над больными прежде им замахиваются, что также является заменой прежнего отправления. Знаковая замена вестника наблюдается и в сочельническом печенье: на верхней корке «бадника» изображается фигурка человека с мечом, опирающегося на трезубец (тоже космический символ). В «колаченьях» для одаривания есть и фигурка человека.

Итак, древнейшая по происхождению языческая обрядность приобретает христианский оттенок, не утратив при этом известной части языческой символики.

Переосмысление русалийских ритуалов в христианскую эпоху особенно наглядно проявляется в весенне-летней обрядности, в «зеленые святки» или «русальную неделю».

Преобразование архаических ритуальных действ очень заметно при переходе их в среду подростков. Так, еще во 2-й половине XIX — самом начале XX веков «сурвакари» (дружина из 10–12 женатых мужиков) в новогоднюю ночь «с первыми петухами» обходили дома своей деревни и хлестали находившихся там людей «сурвой» («сурвакницей») — кизиловой веткой с набухшими почками. Прежний, магический характер действа раскрывается как в прикосновении оживающей веткой, так и в песенном сопровождении. Различное по объему и художественной разработке, оно в целом однообразно по содержанию — пожелание урожая, богатства, общего благополучия. В старинной форме ритуалу был свойствен суровый характер, что говорит о прежней принадлежности его к ритуалу отправления к праотцам.

В последней четверти XIX века процесс превращения ритуального действа в игрище был в начальной стадии, не потеряв связи с обрядовой традицией. Игрище подростков «Малка ешка» составляли персонажи, механически заимствованные из разных видов святочного ряжения. В новогоднюю ночь, под утро, после пирушки они преображались в «полазников» и обходили дома своего селения. Действия же их приобрели увеселительную форму. Ветка, наделенная ритуальным смыслом, превращается в реквизит драматизированных действий, характерный по условности: с помощью ее изображалось «подковывание осла». За благопожеланиями следовали шутливые сценки: «осел» орет и брыкается, «кот» ходит из угла в угол в поисках лакомства и мяукает и т. п..

Пережиточными формами ритуала проводов на «тот свет», несущими явственное свидетельство трансформации его как в знаковые формы отправления на «тот свет», так и в символические формы, выражающие осуждение и пресечение его, насыщена святочно-новогодняя обрядность. В качестве образца первой формы может служить обычай подходить к яблоне с топором, угрожая срубить ее, если будет плохо родить. Здесь удар топором под деревом — одна из форм отправления языческого ритуала — вследствие утраты и забвения основного смысла изжившего себя ритуала, длительной деградации явления в народной традиции и переосмысления его сменяется символической угрозой плодоносящему дереву. При полной трансформации формы самого действа остается продуцирующая направленность его — сохранение и усиление плодоносящей силы в предстоящем году. Знаковые формы осуждения отброшенного обществом обычая выражены в различного рода «глумах», таких, например, как закидывание на крыши старых саней (и телег), — ритуальных предметов в прошлом ритуале; литье воды в трубу как знак пресечения одной из самых архаических форм его, от которой тянутся нити и к разным формам культа предков, и к почитанию печи-очага, и к похоронам покойников в доме, в подполье, под печью-очагом.

По всей видимости, одной из форм трансформации ритуала отправления на «тот свет», слившейся с христианской обрядностью, является югославянский обычай вылавливания брошенного в крещенскую прорубь креста и торжественного несения его по селению «героем дня»; он вызывает ассоциации с торжественным выведением из тайного укрытия или вынесением из глубокого яра мудрого героя славянских преданий.

Заключающие цикл святочных ритуалов действа несут в себе красноречивое свидетельство органичного синтеза языческих и христианских ритуальных действ в значительнейшем из традиционных празднеств. Рождественско-новогодний цикл, для которого характерен особый моральный климат — гуманности, высоконравственного отношения к окружающим, всяческого содействия миру и ладу душевному как в самом себе, так и в соприкосновении с родней и согражданами, завершается так далеко не случайно. Вероятно, здесь нашло знаковое выражение превращение варварского обычая в общественное действо, символика которого несет в себе торжество самой гуманной религии над прошлой, где суровые формы культа предков воспринимались как основа поддержания мироустройства. И восторжествовавшие в обществе гуманные формы почитания предков, с особой силой выраженные в святочном цикле, по сущности символики отображают положение вещей, так ясно и лаконично выраженное Евсевием Кесарийским. С принятием христианства самый жестокий из языческих обычаев, к тому времени уже утративший обоснование в мировоззренческих постулатах общества, трансформируется в знаковые и символические формы, сохраняя при этом основную функциональную направленность — почитание обожествленных космических предков, стремление в обращенности очищенной от всякой скверны души с их помощью поддерживать установленный ими миропорядок.

Масленица — самый яркий, красочный и поистине народный праздник, когда стираются грани между разными слоями общества и всех объединяют общее веселье, радостное, приподнятое настроение при наступлении долгожданного праздника. Наиболее захватывающий аналог — карнавал, итальянский и испанский в особенности. В художественной, в популярной, в научной литературе он получил столь незабываемое и полное отражение, что общее представление о нем сложилось у большинства людей. И сложилось мнение, что в России карнавал как таковой почти неизвестен. Тем не менее, это не совсем так. Наиболее ярким проявлением карнавальных действ в России стало празднование Масленицы по приказу Петра I в Москве: «Процессию открывали сани, запряженные медведями, свиньями и т. д., с шутами, Нептуном, Вакхом. Наконец появилась громада, 88-пушечный корабль, построенный совершенно по образцу корабля Фридемакера, спущенного на воду в марте 1721 г. в Петербурге. На этом корабле ехал сам Петр I. Корабль везли 10 лошадей. Это празднество стало знаменитым, и еще в XIX в. в Иркутске по приказу начальства возили корабль с медведями, скоморохами и т. д.».

Российские карнавальные шествия особое распространение получили в Сибири, хотя и в Центральной России они тоже устраивались, правда, в заметно меньшей мере.

«Наиболее пышные карнавалы были в сибирских городах. Для масленичного поезда делали большие сани, а чаще связывали несколько саней, на них устраивали нечто вроде корабля с мачтами, на которых развевались флаги; делали помост. Почти везде в середину сооружения вставляли высокий шест с укрепленным наверху колесом, на которое сажали какого-нибудь шутника и балагура с бутылкой водки в руке. На помост усаживалось несколько человек, сопровождающие шли по бокам… наряжены в маскарадные костюмы… В сопровождении большой толпы, с пением, музыкой и криками Масленицу провозили по улицам. При этом обычно разыгрывали разные сценки, в том числе „Царь Максимилиан“ и инсценировка „Кострюка“. Очень распространено было чтение масленичных „указов“, в которых юмористически рисовалось празднование Масленицы». «…В Иркутске соединяли несколько дровней, сооружали на них нечто вроде корабля со снастями и парусами; в нем помещались ряженые: госпожа Масленица, скоморохи, медведь, музыканты и др…Подобный поезд… устраивали в Енисейской губ. Здесь участники игры изображали ловлю рыбы. Как и имитация охоты, это уже сибирская особенность, обусловленная местным бытом… В карнавалы включались традиционные народные персонажи и элементы. Прежде всего это древние маски старика и старухи, соломенная кукла; колесо наверху теста. Использовались характерные особенности традиционных проводов Масленицы (экипаж делался из старых коробов из-под угля, лошади обвешивались вениками, а также старик был обвешан охотничьими трофеями, в руках держал лук)… Карнавальные масленичные шествия устраивались в XIX в. (особенно в первой половине) и в городах Европейской России… Удалые владимирские ямщики устраивали Масленицу. Она имела вид судна с высокой мачтой, наверху которой на колесе — смельчак, горькая пьяница, обвешанный разными склянками. В экипаж этот, запряженный десятью — двенадцатью лошадьми, садилось до 50 ямщиков, а за ним двигалось нечто вроде кареты с генералами… Огромный корабль Масленицу в четверг масленичной недели возили в Архангельске, за ним двигались экипажи с катающимися. Подобные корабли, только менее пышные, устраивали отдельно в пятницу или в субботу ремесленники: каждый цех ездил со своим знаком, а купцы с образцами товаров. Мясники же… в пятницу возили на больших санях по городу быка… В городах в начале XIX в. карнавальные масленичные поезда были довольно распространенными. Они хорошо воспринимались широкими народными массами, вносившими в устройство их традиционные черты… Городские карнавалы оказывали воздействие на сельские проводы Масленицы… В Клинском уезде…делали сооружение вроде баржи с мачтой и колесом наверху, на которое сажали мужика-прибаутника, одетого в белую женскую рубаху, под которую набивали солому; лошадей покрывали кафтанами или рогожами, гривы украшали лентами. Впереди и с боков скакали верхом на лошадях ребятишки, одетые в кафтаны, опоясанные крест-накрест красными кушаками, предводительствовал мужик в такой же одежде, но с соломенными эполетами… В нескольких больших селах Каширского уезда… на больших санях также устраивали нечто вроде балагана, в него усаживались люди („сколько влезет“), а главные герои в „шутовских нарядах“ сидели на „палубе“».

Первое соображение, которое возникает при ознакомлении с описаниями русских карнавальных шествий, — вывод о том, что Петр I, по всей видимости, распорядился об устройстве их под влиянием карнавалов, увиденных в Европе. И здесь неизбежно возникает корабельная проблематика.

Как о происхождении карнавала, так и о его названии в особенности высказывались самые различные гипотезы.

«Наиболее убедительной из них представляется следующая. В Древнем Вавилоне отмечали праздник обручения покровителя города с богиней весны. Этот праздник падал на первый день Нового года, который одновременно являлся первым днем наступившей весны. Бог Мардук из храма Иштар возвращался в город для вхождения в храм Эсагила на судне с колесами, богато украшенном драгоценностями. От вавилонского названия этого судна-повозки произошло латинское „currus navalis“ (буквально: колесница-корабль)». На этом ассоциации с Западной Европой не только не кончаются, а напротив, возникают еще более яркие аналогии. На Британских островах в «блинный день» самой популярной и распространенной игрой был футбол. «Игра проходила на всех улицах, на базарной площади, во дворе церкви и не подчинялась никаким правилам. По существу, это была свободная борьба за мяч, которая продолжалась иногда целый день, так как ворота подчас находились на расстоянии 3–5 км друг от друга и достигать их приходилось, преодолевая различные препятствия: дома, заборы, ручьи, канавы и пр. Выигравшей считалась та команда, которой первой удавалось забросить мяч в ворота противника».

Аналог этому — «игры в мяч» в Олонецкой губернии. «В последний день Масленицы парни и семейные мужики из нескольких окольных деревень сходятся куда-нибудь на ровное место (чаще всего на реку), разделяются на две толпы, человек по тридцать каждая, и назначают места, до которых следует гнать мяч (обыкновенно сражающиеся становятся против средины деревни, причем одна партия должна гнать мяч вниз по реке, другая — вверх). Когда мяч брошен, все кидаются к нему и начинают пинать ногами, стараясь загнать в свою сторону. Но пока страсти не разгорелись, игра идет довольно спокойно: тяжелый кожаный мяч величиною с добрый арбуз летает взад-вперед по реке, и играющие не идут дальше легких подзатыльников и толчков. Но вот мяч неожиданно выскочил в сторону. Его подхватывает какой-нибудь удалец и что есть духу летит к намеченной цели: еще 20–30 саженей — и ловкий парень будет победителем, его будут прославлять все окольные деревни, им будут гордиться все девушки родного села! Противная партия отлично видит опасность положения, с ревом и криком она прорывается сквозь партию врагов и со всех ног кидается за дерзким смельчаком. Через минуту удалец лежит на снегу, а мяч снова прыгает по льду под тяжелыми ударами крестьянского сапога. Случается, однако, и так, что счастливец, подхвативший мяч, отличается особенной быстротой ног и успеет перебросить мяч на свою половину. Тогда противная сторона делает отчаянные усилия, чтобы вырвать мяч, и пускает в ход кулаки. Начинается настоящее побоище. Около мяча образуется густая толпа из человеческих тел, слышатся глухие удары ног, раздаются звонкие оплеухи, вырывается сдавленный крик, на снегу то там, то здесь алеют пятна брызнувшей крови. Но осатаневшие бойцы уже ничего не видят и не слышат: они все поглощены мыслью о мяче и сыплют удары направо и налево. Постепенно над местом побоища поднимается густой столб пара, а по разбитым лицам струится пот, смешиваясь с кровью. Такой необыкновенный азарт… объясняется тем, что проиграть партию в мяч считается большим унижением: побежденных целый год высмеивают и дразнят, называя „киловниками“… Наоборот, победители пользуются общим почетом, а парень, унесший мяч, положительно, становится героем дня…»

Под поздними наслоениями можно выявить архаический слой. В нем ощутимо обнаруживаются элементы ритуальных состязаний, где борьба происходила не «на жизнь, а на смерть», так как исходу ее придавалось определяющее значение для всего того отрезка времени, который отделяет это состязание от аналогичного в будущем году. Такие моменты, как почет, особая слава победителям и унизительное положение, насмешки и презрение в отношении побежденных, происходят от донесенного из языческой древности представления о жизненно необходимом выигрыше в этом состязании. В языческие времена представление это было связано с культом предков, предки принимали невидимое участие в этой борьбе; аналогичные сражения происходили между ними самими. И результаты этой борьбы представлялись решающими по влиянию на благополучие общины.

В масленичной обрядности обращают на себя внимание особенно ясно выраженные связи ее с потусторонним миром, с царством мертвых (не говоря уже о связи ее с культом предков). На это указывает приготовление опары для блинов — основного ритуального масленичного кушания, связанного с культом предков. «Наши женщины-стряпухи изготовляют опару с особенными обрядами. Одне опару готовят из снега во дворе, когда взойдет месяц. Здесь они причитывают: „…Месяц, ты, месяц, золотые твои рожки! Выглянь в окошко, подуй на опару…“ Другие выходят вечером готовить опару на речки, колодези и озера, когда появляются звезды. Приготовление первой опары содержится в величайшей тайне от всех домашних и посторонних».

Вероятно, приготовление опары из снега следует отнести на счет связей обряда с миром предков. Это подтверждается народными представлениями об особой целительной, животворящей силе талой мартовской воды. Свидетельством этих связей является приготовление ее при месяце и звездах.

Следует заметить, что ритуальное отношение к блинам, как и к опаре для них, свойственно европейским народам, в частности, в Великобритании. Там с блинами было связано немало ритуальных действ, таких, как бег женщин с блинами. Начинались состязания по звону «блинного колокола». Во время бега следовало подбросить блин на сковородке и поймать его не менее трех раз. Первая, кто передавала звонарю свой блин у церковной двери, была чемпионкой блинных гонок текущего года. Разумеется, это прежде не воспринималось как простое развлечение, как и обычай «бросания блинов» в толпу школьников, которые неистово боролись за то, чтобы отломить от него кусок.

Что касается футбола, он издавна приурочен к масленичному периоду. Можно предположить, что первоначально футбол был не простым развлечением, а каким-то важным ритуалом. Об этом свидетельствует серьезное отношение к нему во времена Средневековья как к обряду, а не как к развлечению. «В Средние века, — свидетельствует запись одного летописца XVI века из пограничной области между Шотландией и Англией, — считалось религиозным долгом каждого играть в футбол в определенные праздничные дни, и духовенство принимало участие в игре, иногда даже внутри священных зданий».

Разумеется, в дошедшем до нас виде масленичная обрядность не может быть воспринята как воспроизведение языческого ритуала. Пережитки же язычества в ней рассмотрены автором в монографии «Языческая символика славянских архаических ритуалов». К сказанному там следует отметить соотнесенность масленичной обрядности с горами-холмами, возвышенными местами, а также с текучими водами и водоемами типа системы озер или моря, словом, с местами, связанными, по языческим представлениям, со Священным Космосом.

Ритуальная языческая сущность игрищ с мячом проясняется при сопоставлении их с архаическими мезоамериканскими игрищами. При различиях в формах их главное — то, что это была борьба «не на жизнь, а на смерть». Капитан проигравшей команды лишался головы, в более же поздних формах, при возрастании численности жертвоприношений — и вся команда.

Все изложенное приводит к предположению о том, что игрища с мячом в древности были одной из форм ритуала проводов легатов к праотцам.

Троицын день в православии — самый красиво обставленный, почитаемый праздник весенне-летнего цикла.

Учение о Святой Троице, о троичности Бога представляет 1-й догмат Церковных установлений, принятых в начале христианской эры. «Согласно догмату троичности, единая Божественная сущность есть личностное отношение трех ипостасей — Отца (Безначального Первоначала), Сына — Логоса, т. е. абсолютного смысла, воплотившегося в Иисусе Христе, и Святого Духа (животворящего начала жизненной динамики)».

День Святого Духа — Духов день в народной традиции — следует за Троицей. Согласно христианскому вероучению, Дух Святой как третье лицо Святой Троицы исходит от Отца. А Семик (четверг перед Троицыным днем, приходящимся на воскресенье) отличает сложный комплекс обрядовых действ, весьма разнообразных по форме и локальным особенностям.

Распространенное народное название троицко-семицкого обрядового цикла — «зеленые святки» — красноречиво говорит о связи его с апогеем весны, расцветающей природы, наступлением лета и перекликается с христианским установлением о Духовом дне как праздновании Сошествия Святого Духа — Божьей благодати на Землю, с одной стороны, и с рождественско-новогодними Святками, с другой.

Семик в народной традиции был одним из важнейших дней поминовения предков. Ритуальный характер его аналогичен, в сущности, Радунице, красочное описание которой В. Никифоровым-Волгиным содержится в № 13 «Домашнего чтения». Троицкая «родительская суббота» представляет собой, в сущности, проявление характерного для христианской Церкви приурочения архаических, языческих обрядовых действ к христианскому календарю. Ярко описана она в Стог лаве: «В Троицкую субботу по селам и по погостам сходятся мужи и жены на жальниках и плачутся по гробом с великим причитанем. И егда начнут играти скоморохи, и гудцы и перегудники, они же, от плача переставше, начнут скакати и плясати и в долони бити и песни сатанинские пети…» Очевидные соответствия старинным формам содержат свидетельства о семицких поминальных действах в материалах известных ученых прошлого века И. П. Сахарова и П. В. Шейна: «В старину… хаживали встречать семик на могилах родителей, где после поминовения… разъедали яичницы и драчёны…» «Утром… установлен обычай поминать усопших, а послеобеденное время вместе с вечером окончательно отдается веселью и разгульным песням беззаботной молодости». Мотивы поминовения усопших на Троицу нашли поэтическое отражение и в «Евгении Онегине»:

Обычай ходить в церковь в Троицын день с березовыми ветвями и цветами, как и убирать церковь молодыми березками, ветками и разнообразной цветущей зеленью, устилать пол ее цветущими травами сохранился до сих пор. Освященная зелень наделяется целебной, благодатной силой; ею украшается красный угол в доме, освященные березовые ветви подвешивают в хлев как оберег скотины и средство, способствующее возрастанию многочисленного, здорового потомства.

Самым характерным символом великорусской троицко-семицкой обрядности является березка. Ветвями ее украшается дом не только внутри, а и снаружи (заранее тщательно вымытый и украшенный лучшим праздничным убранством). Принесенные из лесу березки устанавливали перед домом и в местах сельских сходов — на сельской площади, у пруда и т. п., так что село превращалось как бы в зеленый сад. Вокруг украшенной разноцветными лентами, лоскутками, бусами березки собирались всем селом водить хороводы, качаться на качелях, играть в разные игры — в горелки и др., разыгрывались при этом и костюмированные сценки, возжигались костры. Березка весьма поэтично и разнообразно воспевается в троицких песнях. (Широко известна — «Во поле березынька стояла». Разновариантные обработки ее получили заметное распространение в классической музыке; наиболее известен мотив в Пятой симфонии Чайковского.)

Для троицко-семицких ритуальных действ особенно характерны архаическое завивание венков и кумление. В русской народной традиции действо это приобрело разнообразные формы. Характерно завивание венков, связанное с гаданиями, девичьими преимущественно, а также молодых женщин, недавно обвенчанных. Образное выражение нашло оно в троицких песнях:

Завивание венков происходило от Семика до Троицына дня, а их развивание — на Троицу. Завивание венков варьировало от соединения веток березок, стоявших рядом, увивания их лентами, бусами, поясами, цветами так, чтобы придать им форму венка, до увешивания березок венками из цветов или «козулями» (ритуальным печеньем в форме венка); развивание их происходило в целом идентично. Девушки гурьбой отправлялись в лес, там снимали с венков украшения. Плели венки из березовых веток, с венками на голове и с цветами отправлялись к реке (на пруд, к сельскому водоему). С берега венки бросали в воду, причем предпочтительнее было сбросить с головы венок, не прикасаясь к нему. С трепетом ожидали знака предстоящей судьбы: в какую сторону поплывет венок, в ту сторону и предстоящее замужество, если же венок потонул — жди беды. В старину гадание по венку воспринималось как пророчество, и формы его были многообразны. Так, заплетенный на кого-либо венок втайне, на скрытой от глаз березке в густом лесу, оставался на положенное время, и если листья не сморщились, цветы не завяли, это считалось добрым знаком.

Обычай кумления восходит, по-видимому, к распространенному в русской традиции братанию, отличается же прежде всего тем, что братались на всю жизнь, тогда как кумление связывало теснейшими дружескими узами лишь на время «зеленых святок» (хотя нередко подружки и потом не «раскумлялись»). В троицких песнях это также нашло выражение:

Обычная форма кумления: встав друг против дружки, поцеловавшись, обменивались крестами, бусами, колечками через венок; идентично и «раскумлялись», возвращая надетое друг другу при кумлении.

Направленность троицко-семицкой обрядности на заклятие благополучия, доброго урожая в особенности, раскрывается в архаическом действе «колосок»: в торжественном шествии парами из села направлялись к ржаному полю, крепко держась за руки таким образом, чтобы по ним шла девочка, красиво наряженная, убранная лентами. На всем пути пели предназначенную этому действу песню:

Возле самого поля девочка спрыгивала на землю, срывала пучок ржи и, подбежав к церкви, бросала его к стене.

Схождения троицко-семицкой обрядности с масленичной, майской и купальской проявляются в разнообразных формах. Особенно существенны общественный характер действа, украшенное дерево, антропоморфное чучело или убранный цветущей зеленью персонаж (украинская «тополя», белорусский «куст», южнославянские «пеперуда», «додола» и т. п.), забрасывание деревца или соломенного чучела на ниву или сожжение в высоком кострище в заключение обрядовых действ как знаковое выражение направленности их в Священный Космос, органичных взаимосвязей весенне-летних ритуалов с культом предков-покровителей как одного из основных постулатов традиционного обрядового комплекса, а также с почитанием Матери-природы — Солнца и Луны, земли, вод и деревьев как святыни.

Морально-этические устои общества в значительной мере определялись почитанием предков, родителей, старших в роде (следует напомнить, что в православной традиции «родители», «деды» означали всех предков). Связанность ритуального комплекса с культом предков способствовала сохранности традиционных установлений и поддерживалась христианскими заповедями.

«Русалии — весенний языческий праздник у славян, впоследствии совпавший с Неделею святых отец (перед Пятидесятницею)… Языческие обрядовые игры, совершавшиеся во время русалий, вообще языческие игры. Русалии в Иоанове дни и навечерии Рождества Христова и Богоявления. Русальный — в дни русалий, в дни русальные. Русальная неделя — Неделя святых отец».

Многообразны аналогии в русалиях с «проводами к праотцам» в других календарных ритуалах. Особый интерес представляют действа вокруг березки: установление деревца в доме и возле него, украшение ветвями красного угла и всего остального в доме, убранство ветвями хлева, ворот и т. п., а также завивание в виде венков в лесу. И, разумеется, венки на голове и другие формы украшения наподобие додолы и пеперуды. Здесь проявляются представления о связи троицких деревьев с душами умерших, о том, что в березовые ветви вселяются души предков, а также с представлениями о дереве как пути в Священный Космос.

Существенно, что «некоторые… формы „русальных проводов“… переходят в купальские ритуалы и прямо с ними смыкаются».

Купальская обрядность в известной мере является реминисценцией новогодней. День Ивана Купалы, самый длинный в году, в славянской традиции — один из знаменательнейших. С ним связано множество ритуальных действ, поверий, примет. В огромной и разноречивой литературе о купальских кострах, их генезисе и функциональной значимости особенно дискутируется положение о том, что вокруг них сосредоточены основные действа купальской обрядности: «…чрез огнь прескачуще самих себе тому же бесу Купалу в жертву приносят». Архаическое свойство купальского ритуала заключалось, во-первых, в сжигании в купальских кострах или потоплении ветки, деревца, антропоморфного чучела или куклы, во-вторых, в отправлении ритуальных действ вокруг купальских костров на горах. Для понимания генетической сущности купальских костров особенно большое значение имеют архаические ритуальные действа Западной Белоруссии: троекратное шествие вокруг деревни с троицкой березкой завершается в конце выгона, где на землю сбрасывается борона, на нее — березка, и все это сжигается.

Сравнительный анализ купальских действ вокруг костров и водоемов с действами масленичной обрядности, восходящими к ритуалу отправления на «тот свет», приводит к заключению о явственных аналогиях их с танцами с мечами западных и южных славян, с одной стороны, и периодическим отправлением гетами выбранного по жребию посланника для изложения неотложных нужд обожествленному предку в космический мир — с другой. Форма этого ритуала заключалась в бросании легата на поднятые вверх копья. Сравнительно-исторический анализ купальской обрядности приводит к заключению о том, что в ней содержатся трансформированные, смещенные и слившиеся друг с другом рудименты ритуала отправления на «тот свет»: сжигавшаяся, потоплявшаяся кукла — знак человека, деревце (ветка) по функциональной значимости идентично кукле-чучелу, также являясь символом отправляющегося на «тот свет».

Основное функциональное назначение купальских костров — отправление в космический мир. Кроме связей огня с Солнцем, с Космосом, кроме древнеиндоевропейского представления об огне как переносчике в космический мир (особенно ярко выраженного в ведийских гимнах Агни), об этом свидетельствуют особое значение высоты пламени костра, водружение на кострище высоких шестов с колесом наверху, череп, увитый цветами, на самой верхушке нарочито высоких кострищ, а также высокие прыжки и подскоки через огонь и возле него. По всей видимости, прыжки через костер являются рудиментом трансформированного ритуала отправления на «тот свет», аналогичным мотиву выведения из тайного укрытия героя в преданиях или внесению в дом антропоморфного снопа в дожиночных действах: образно выраженный в преданиях мотив общественного отказа от языческого обычая в обрядности выражен символическими формами. Представление о связях прыжков через костер со здоровьем, помимо очистительной функции огня, также содержит элементы трансформированного ритуала отправления на «тот свет». Оно отражает замену человека знаком его: в пламени сгорало символическое изображение «посланника», люди же, совершив знаковый прыжок, оставались на земле в добром здоровье в отличие от древних индусов, например, вступавших в погребальный костер при признаках наступающей старости. Мотивы основного функционального назначения купальских костров отразились как в мелодической структуре и стиле исполнения купальских песен, так и в их текстах:

Прыжки через костер, как и другие формы трансформации ритуала отправления легатов к праотцам, отражают процесс символизации в пережиточных формах его. Так, замену живых посланцев знаками выражают антропоморфные чучела, маски животных, куклы, деревца и т. п. символы человека. Дальнейшая форма трансформации ритуала выражается в обычае бросать в костер рубашки, лапти и другие предметы старой одежды или же одежду с больных. Это — тоже знаки, но несколько иного рода: они исходят из принципа замены целого частью его.

Рудименты ритуального отправления в «мир иной» проявляются у разных славяно-балканских народов в различных пережиточных формах, символизирующих как сожжение «легатов» в купальском костре, так и знаковую замену их — в южнославянском обычае ходить босиком по горячему пепелищу, в особой роли самой старой женщины селения у белорусов (приходит к костру за огнем, и с ним ее гонят ударами полынью, пока не скроется из виду) и т. п.

Совокупность ритуальных действ, связанных с Ивановым днем, важна не только для понимания генетической сущности купальской обрядности, а и для выявления форм преобразования языческой символики на протяжении истории традиции. В традиционной купальской обрядности содержатся основные элементы ритуала отправления легатов к праотцам, выраженные в формах знаковых и символических: общественный характер действа, шествие к определенному установлением обычного права месту костра, ритуальное возжигание его специально добытым архаическим способом «живым огнем», круговые танцы вокруг пламени, оргиастические действа, сочетающиеся с фарсовым оплакиванием, разные формы борьбы, состязаний или имитации их, определяющее значение которых для будущего отражается в пословице: «На Ивана Купала кого побьют, пропало!»

Для понимания генезиса и структуры календарной обрядности, процесса изменения форм ее на протяжении истории традиции, функциональной сущности костров как характерного элемента основных календарных циклов необычайно важны белтейнские костры кельтского мира, прежде всего в силу того, что корни их — в глубочайшей древности, если не в праистории. В связанных с ними действах содержатся убедительные свидетельства связи календарной обрядности с астральными представлениями, которые, в свою очередь, находились в зависимости от астрономических наблюдений и основывающихся на них экологических знаний.

Сопоставительный анализ тех немногочисленных данных, которыми мы располагаем о ритуальных кострах древних кельтов, друидов, кельтского населения Британских островов в Средневековье и в Новое время, приводит к заключению о том, что генезис белтейнских костров восходит к ритуалу проводов легатов в обожествленный Космос.

«В Шотландии, в Ирландии и в других местах Британских островов в определенные астрономические даты на протяжении года зажигались огромные костры — знаки препинания во времени, зависящие от склонения Солнца. Обычай этот сохранился чуть ли не до середины XIX века. Письменные свидетельства о нем довольно путаны, так как христианские проповедники пытались положить конец этому древнему обряду, связать соответствующую дату с церковным календарем или же, когда это удавалось, незаметно слить новую религию со старым обычаем. Этнологи связывали этот обряд с друидами, и белтейнский костер считался символом кельтского друидического солнечного бога…

Костры зажигались по всей стране в ночь накануне летнего солнцестояния, зимнего солнцестояния, а также накануне весеннего и осеннего равноденствий. В Норидже (Англия) в день летнего солнцестояния вниз с холма скатывали горящее колесо, которое изображало солнечный диск, опускающийся к горизонту.

Кроме того, костры зажигались еще четыре раза в год — когда склонение Солнца составляло 16,3° к северу или к югу. Эти склонения фиксируют календарные даты солнцестояния или равноденствия, условно говоря, 4 февраля, 6 мая, 8 августа и 8 ноября по нынешнему грегорианскому календарю. Таким образом, год делился на восемь примерно равных частей. Это деление очень близко к датам тех солнечных направлений, которые Том, а до него Локьер обнаружили в мегалитических сооружениях. Поскольку мегалиты древнее кельтских друидов, белтейнские костры, возможно, пришли к нам из мрака доисторического периода».

Связи белтейнских костров с важнейшими датами — моментами солнечного календаря, прослеженные Дж. Хокинсом, чрезвычайно важны для понимания структуры и основной функциональной направленности языческой календарной обрядности у европейских народов (и не только европейских). Они подтверждают положение о структурной значимости ритуала проводов на «тот свет» в формировании календарной обрядности и основной его функции — через посланников к обожествленным предкам заручиться их помощью и поддержкой в наиболее важные моменты жизни общины, при наиболее жизненно важных обстоятельствах. Не менее значительно и то, что положение Хокинса о белтейнских кострах совпадает с положением В. И. Чичерова о связи календарного обрядового цикла с основными сезонами года, с их сменой и о роли комплекса специальных ритуальных действ в преддверии наиболее важных моментов в жизни общества с земледельческим (или земледельческо-скотоводческим) укладом.

В то время как данные о связи белтейнских костров с важнейшими моментами солнечного календаря позволяют раскрыть основу формирования календарной обрядности, преобразование формы их с течением времени имеет существеннейшее значение для понимания процесса трансформации формальной структуры календарной обрядности и переосмысления ритуалов ее на протяжении истории общества.

«Теперь зимние белтейнские огни заменены елочными свечами… Февральское пылание белтейнских костров было поглощено Сретением — крупным церковным праздником, во время которого полагалось зажигать свечи. Шестое мая затерялось в народных майских гуляньях… Ноябрьское празднование белтейнских костров опять-таки слилось с кануном церковного Дня всех святых. В Англии существует обычай 5 ноября жечь костры и устраивать фейерверки под предлогом сожжения чучела мистера Гая Фокса за его адский пороховой заговор… Но, скорее всего, этот обычай возник из смутно сохранявшихся в народной памяти воспоминаний о кострах друидов, зажигавшихся в ознаменование дня, когда склонение Солнца, равное — 16,3°, возвещает наступление зимы».

Разновидности форм ритуала проводов на «тот свет» в целом и знаков, символизирующих посланцев к обожествленным предкам, в том числе, рассмотрены в монографии, посвященной ретроспективной реконструкции этого ритуала. Выделены наряду с другими знаками посланцев факелы, свечи и другие формы ритуальных огней, заменивших как пламя ритуальных костров, переносящее посланников к космическим предкам, так и самих посланников. Рудименты ритуала проводов на «тот свет» в масленичной обрядности, в народной традиции, связанной со Сретением, майским деревом и «кузьминками» (1 ноября ст. ст.), также рассмотрены в монографии. Относительно проявления культа предков в народной традиции, связанной с этими праздниками, к уже выявленному ранее следует добавить красноречивую деталь — обряды умилостивления домового в день Кузьмы и Демьяна, почитавшихся как исцелители и кузнецы, передавшие людям эти знания.

Что же касается поминальных действ, связанных с культом предков и ярко выраженных в славянской народной традиции, связанной с этими знаменательными датами, они в этом плане подробно рассмотрены в исследованиях В. Я. Проппа, В. И. Чичерова, В. Чайкановича и др., что избавляет от необходимости специально останавливаться на них. Следует обратить внимание лишь на пословицы, выражающие восприятие Сретения (2 февраля ст. ст.) как начало перелома в состоянии природы, на отражение переломного момента в природе — поворота Солнца на лето, прибавления дневного света в ритуальных святочных песнях «овсень, таусень». И еще следует обратить внимание на приурочение «дедовой недели», «дедов» у восточных славян к самому концу октября или началу ноября. Поскольку посвященность их родовым предкам, яркие проявления в них языческого культа предков, общинный характер ритуалов, белорусских «дзядов» в особенности, детально изучены в специальной литературе, следует выделить в них лишь детали, наиболее красноречиво выражающие основную функциональную направленность их.

«Дзяды» праздновались по «волокам» — по группам территориально объединенных хозяйств (по-видимому, в основе этих объединений лежали все те же родственные связи). При общественной трапезе старик перед каждым блюдом обращался к предкам, втыкая одновременно ложку в кушанье со словами: «Штоб радзило, расло, жило!». Если при этом вспомнить, что во всех славянских ритуалах, связанных с культом предков, имеющих явственные аналогии по времени отправления их и основным элементам проявления функциональной направленности в той или иной форме с белтейнскими кострами, фигурируют либо костры, либо их знаки или символы (сожжение соломы, свечи, топление бани и т. п.), то становится очевидным, что все эти ритуалы являются более поздними, трансформированными модификациями древних языческих ритуалов, связанных с белтейнскими кострами.

При выяснении связей культа предков с астральными представлениями обращает на себя внимание такая деталь. У большинства европейских народов в ритуале отправления на «тот свет» фигурирует 60-летний возраст, в то время как астрономический цикл составляет 56 лет. По-видимому, такое соответствие трудно признать простой случайностью. Вернее всего, это обстоятельство несет в себе проявление связи ритуала проводов на «тот свет» с астральными представленнями древних язычников, небольшое же расхождение могло появиться с течением времени в связи с утратой определенных представлений о функциональном содержании ритуала.

В соответствиях времени возжигания белтейнских костров с важнейшими астрономическими моментами года, с одной стороны, и важнейшими календарными праздничными датами в народной традиции — с другой, совпадения со славянской народной традицией, вплоть до соответствия даты 8 августа с сосредоточенными в начале августа языческими ритуальными действами в преддверии жатвы, которые слились впоследствии с христианским празднованием Ильина дня — 2 августа, проявляется взаимосвязанность культа предков с астральными представлениями и культами.

Таким образом, особая ценность данных о белтейнских кострах заключается в том, что корни их уходят в глубочайшую древность. У кельтов (и у их жрецов — друидов) они выступают уже в пережиточных формах, хотя и в более ранних, чем, например, галльские ритуалы, описанные Юлием Цезарем (сжигавшиеся колоссы из прутьев, наполненные живыми людьми). При этом белтейнские костры весьма важны во многих отношениях, в особенности же для понимания связей языческих календарных ритуалов с астральными культами и астрономическими знаниями, для изучения путей и способов переосмысления, деградации и перерождения архаических языческих ритуалов на протяжении истории славянской народной традиции, поскольку язычество славян и кельтов во многом идентично.

Атмосферные явления, как известно, связаны с небесными светилами. Известно также, какую роль играют своевременные дожди в земледельческо-скотоводческом хозяйстве и какие катастрофы несут засуха, непрекращающиеся ливни, град, несвоевременные заморозки. Дождь недаром воспринимался язычниками как оплодотворяющая небесная влага. Восприятие его как священной влаги, посылаемой на Землю небесами (или ими задерживаемой), нетрудно понять в свете того, что известно нам о культе предков и связях его с астральными культами и представлениями о могуществе космических предков, находящихся подле богов, обладающих тайной общения с ними и даже в известном смысле воздействия на них.

Календарные ритуалы, связанные с определяющимся наступлением того или другого сезона положением Солнца, были направлены на обеспечение нормального кругооборота природы в целом и благоприятных условий для роста и созревания сельскохозяйственных культур, для жизнеспособности и плодовитости скота. Но в случаях нарушения нормальной жизнедеятельности в природе, несущего в себе угрозу катастрофы, отправлялись экстраординарные ритуалы.

Опаснейшим бедствием была засуха, длительная и повторяющаяся в особенности. Страшную опасность несли с собой и бурные, не прекращающиеся своевременно ливни. При этом не следует забывать, что наряду с необходимыми астрономическими знаниями древние владели искусством определять по мельчайшим признакам в окружающей земной природе и по малейшим отклонениям небесных светил от обычного расположения их в определенное время года предстоящие осложнения или стихийные бедствия. В славяно-балканской народной традиции эти знания, бывшие у древних по преимуществу сферой тайных знаний жрецов, нашли отражение в легендах, поверьях, приметах, пословицах и поговорках.

Значимость языческих ритуалов, направленных на предотвращение катастрофических последствий засухи, не требует особых пояснений. Анализ рудиментов их в славянобалканской народной традиции показывает обращенность их в обожествленный Космос, к владеющим стихиями богам и к предкам-покровителям. При этом весьма показательно, что ритуалы, направленные на предотвращение засухи, не только принципиально аналогичны ритуалу при затянувшихся ливнях, но и основное ритуальное действо у них идентично. Архаическая форма его известна из народной традиции южных славян: зарывание в землю домашнего животного (осла или какого-то другого). Изучение форм ритуалов приводит к заключению о том, что принципиальная аналогичность обрядовых действий объясняется общностью функциональной направленности основного ритуала: в основе его — отправление на «тот свет» вестника о нависшей катастрофе. Ритуал этот носит общественный характер. Поскольку в более развитой форме он донесен народной традицией южных славян, рассмотрение целесообразно начать с болгарских и сербских его разновидностей с привлечением восточнославянских, румынских, западноевропейских и кавказских аналогий.

Сущность ритуала под названием Герман у болгар и сербов (у сербов также — Ерман, Шерман; Калоян, Скалоян у румын и молдаван) сводится к погребению в земле возле реки (озера, пруда, источника, деревенского водоема и т. п.) куклы, сделанной из глины, из дерева, соломы, из веток и прутьев. Разновидности наблюдаются и в формах (например, тело делалось из глины, головой же служила приставленная сверху тыква с фасолинами вместо глаз; гипертрофированно выделялись атрибуты мужского пола и т. п.), ив оформлении убранства — кукла одевалась в крестьянский наряд, увивалась платками, лоскутками; или убранство отсутствовало вовсе. Из ритуальных действ, которыми сопровождаются похороны Германа, особенно обращает на себя внимание диапазон в размерах куклы, от крупных до миниатюрных. Практиковались погребение куклы в земле или потопление ее в текучих водах, на доске в виде креста.

О длительном процессе трансформации ритуала свидетельствует переход столь важного, по народным представлениям, ритуала (как известно, неурожайные годы несли голод, а повторение их — истощение, подверженность заболеваниям ослабленного организма, эпидемии, голодную смерть) в женскую среду: в поздней народной традиции южных славян ритуальные действа отправлялись преимущественно девочками или девушками. При этом ритуальные формы, переходные к детской игре, сосуществуют с локальными формами детских игр. Время отправления ритуала у славян не имеет точного календарного приурочения — он отправляется в зависимости от погоды в период от Георгиева дня до Петрова дня или же Спаса. Однако преимущественное и характерное время отправления его — весна, важнейший вегетационный период.

«В том случае, когда в этот период стояла сушь, обычай этот отправлялся с тенденциозной направленностью вызвать дождь, стимулирующий развитие посевов». Песенные сопровождения похорон Германа явственно выражают функциональную направленность ритуала. Сущность же его выражена устойчивой формулой, фигурирующей в кульминационный момент ритуала: «Умро Герман од сушу, да падне киша!» (чтобы выпал дождь). Для понимания генезиса ритуала и его функциональной направленности существенны и такие детали, как умащение куклы маслом, обливание крест-накрест вином, а также и водружение над головой Германа креста в том случае, если куклу зарывают в землю. Возле могилы совершаются ритуальные действа и приносятся жертвенные подношения подобно тому, как и на могилах предков. Следует выделить еще одно ритуальное действо: в случае благоприятного итога ритуала — благоприятствующих урожаю дождей, достаточно орошающих землю, но и не приносящих излишней влаги, фигуру Германа выкапывали и хранили для того, чтобы в случае возникшей в будущем необходимости снова повторить с ней уже произведенные ритуальные действа.

Как видно из приведенных элементов обрядовых действ, здесь синтезированы разновременные и разнохарактерные пережиточные рудименты ритуала проводов на «тот свет». Сущность ритуала выражена словесной формулой, из которой явствует отправление к праотцам путем погребения в земле или потопления (мужчины) в засушливый момент ради насущно необходимых дождей. Знаки ритуального одеяния, ритуального умащения и прощального пиршества — увивание куклы платками, обливание маслом и вином. Направленность в космический мир, приобщение к обожествленным, бессмертным предкам-покровителям означают водруженный крест, — символ, сохранивший, вернее всего, еще языческую символику вечного возрождения и лишь впоследствии перешедший в круг христианских символов как космический знак бессмертия, — а также почтительные действа поминального характера (подушіа). Возвращение же куклы в селение — рудиментарное отражение пресечения обществом языческого обычая, подобное внесению в дом дожиночного снопа в пожинальной обрядности.

Особенно существенно отражение в ритуале, связанном с похоронами Германа, слияние с христианской обрядностью культа языческих предков-покровителей, властвующих над стихиями природы, исходящими из Космоса. Оно проявляется в позднейшем восприятии креста над Германом как христианского креста над могилой, а также и в наименовании куклы и ритуала в целом у южных славян.

Архаические элементы в вариантах обрядности имеют важное значение для понимания сущности ее. Хотя в народной традиции ритуал известен как преимущественно отправляемый девушками или девочками, а также в форме детских игр, известно отправление ритуала мужчинами, пожилыми женщинами, парнями. Это обстоятельство само по себе заставляет думать о длительной деградации ритуала. Сравнительный анализ архаических элементов его, донесенных славянской народной традицией, на фоне восточно-романских вариантов, убеждает в том, что генезис его восходит к ритуалу проводов на «тот свет», антропоморфная же кукла символизирует посланника к космическим предкам.

Из южнославянской традиции важно выделить для обоснования высказанного положения, помимо уже приведенных аргументов, то обстоятельство, что ритуал этот отправляется ради спасения посевов не только от засухи или затянувшихся ливней, но и от града. При этом возникают ассоциации с другими, более рудиментарными формами ритуальных действ при нависшей угрозе от градовых облаков или предвестников смерча, урагана и т. п.: вынесением из дому топоров, лопат (орудия отправления ритуала послания вестников на «тот свет»); столов, скамей (ритуальные действа при проводах посланников — посланец на скамье в красном углу; прощальное пиршество — посланец за столом на почетном месте, а также устроитель «поманы», «даћи» под столом); хлеба (сравните: хлеб или горшок каши как элемент снаряжения в последний путь, а также известную в Черногории форму отправления ритуала с возложением на голову каравая хлеба). Способы же предотвращения этих стихийных бедствий путем посыпания земли священным пеплом или втыкания в нее заостренных предметов хозяйственного обихода — ножей, косарей и т. п. — вызывают ассоциации с разными формами действий с золой и углями в таких действиях (также рудиментах ритуала проводов на «тот свет») масленичной обрядности, как зарывание в землю (или в снег) пепла от сожженной куклы — чучела Масленицы (Морены, «смерти»), бросание золы или горшков с углями в персонаж масленичного ряжения («pohrebe»). Эти рудиментарные формы ритуала послания вестника в космический мир выражены посредством характерного для народной традиции приема символизации функциональной направленности его: замены основного персонажа или ритуального атрибута его знаковым действием, т. е. частью, определяющей его сущность. Предотвращение же последствий от разрушительной силы стихийных бедствий посредством втыкания в землю ножей, косарей и т. п. принципиально аналогично более архаическим формам пережитков ритуала отправления посланцев к праотцам: действиям с петухом, известным в разных вариантах в календарной и свадебной традиционной обрядности («казнь петуха» и др.).

Наиболее показательной из них представляется уже упоминавшаяся выше форма, входившая в комплекс дожиночных ритуальных действ у лужичан, известная под названием «бить петуха». Живого петуха зарывали по горло в землю, и участники игрища по очереди старались с завязанными глазами убить его ударом цепа. Впоследствии обычай принял более мягкую форму: петуха сажают в яму, закрывая сверху решеткой, а поверх нее кладут старый горшок; его-то и стараются вслепую разбить. Удар цепом зарытого в землю петуха представляется одной из пережиточных форм ритуала отправления вестника со сжатого поля. Если сопоставить эту форму с поговоркой «стоит как вкопанный», можно предположить, что одной из форм ритуала послания на «тот свет» (формой, также уже пережиточной) было вкапывание в землю вестника так, чтобы он, вкопанный, стоял на поле. Возможно, что эта форма в процессе трансформации ее в знаковые и символические разновидности привела к статуям на могилах, к ритуальным антропоморфным фигурам из дерева, камня и глины, устанавливавшимся в ритуальных целях, а также и к антропоморфным и зооморфным куклам из глины, дерева, соломы и т. п., распространенным в самых разных календарных ритуалах. Разбитый горшок, заменивший закрытого под ним петуха, также, по всей видимости, открывает путь к пониманию генезиса обычая бить горшки на похоронах и свадьбах.

Возвращаясь к положению о ритуальных действах с Германом как рудименту ритуала проводов на «тот свет» и таким образом связанных с культом предков, следует заметить, что многообразные и разноречивые объяснения обычая его сущности и генезиса не раскрывают. Пониманию же их способствуют архаические элементы обрядности, известные из румынской и молдавской народной традиции. Рудименты ритуала проводов на «тот свет» проявляются здесь и в структуре обрядности, и в сущности основных элементов ритуала. Куклу, называвшуюся Калоян, Скалоян, а также и Герман, одевали в крестьянскую одежду красного и белого цвета. Самая символика цветов несет в себе знаки направленности ритуала: как известно, белый — знак смерти (сравните с маской «Смерти» в ряжении), красный же связан с Космосом как знак Солнца и огня. Характерное убранство составляли также гирлянды из цветов (гирлянды и венки — элементы ритуального убранства посланцев к предкам).

Элементы ритуалы проводов Калояна принципиально аналогичны обрядам при проводах посланников к предкам, а также и рудиментам их в традиционной похоронной обрядности: возле Калояна несколько ночей происходили собрания с ритуальными игрищами. Проводы Калояна носили общественный характер — торжественная процессия проходила все селение перед началом основного ритуального действа. Оно также аналогично рудиментарным формам ритуала проводов на «тот свет» в других календарных обрядах — куклу Калоян закапывали в хлебном поле или на берегу водоема. Через три дня куклу выкапывали и приносили в село. Дальнейшие действа, как и сопровождающие их ритуальные формулы, при всей их вариативности также аналогичны рудиментарным формам ритуала проводов на «тот свет» в масленичной обрядности, в «похоронах кукушки» и им подобным — куклу бросали в проточную воду или же, разломав на куски, разбрасывали по хлебному полю со словами: «Чтобы хлеба выросли вот такими высокими!», а также и по окрестным водоемам и болотам. Все эти действа аналогичны разбрасыванию по полям соломы от чучела Масленицы или пляске на соломе от растрепанного чучела ее, зарыванию в землю «Костромы», кукушки и т. п.

Два этапа ритуала свидетельствуют, по всей видимости, о синтезировании форм символического отправления ритуала, где в качестве посланца фигурирует кукла со знаковым выражением прекращения ритуального умерщвления «посланников» и торжественного возвращения их в селение. Смещение распорядка действий следует отнести прежде всего на счет длительной трансформации и деградации ритуала на протяжении народной традиции. Здесь важно выделить другое обстоятельство: восточно-романские «похороны Калояна» свидетельствуют о том, что ритуал имел не только и, вероятнее всего, не столько защитительное для данного конкретного момента действие, сколько продуцирующее значение. Ибо во время засухи (или непрекращающихся ливней, наводнений и т. п.) отправлялись определенные разновидности ритуала, сам же он имел четкое календарное приурочение: третий или девятый четверг после Пасхи, в связи с чем эти дни иногда называли в народе «Скалоянов четверг» (Жоя Скалоенилор).

Более архаическая форма ритуала «похорон Германа» у восточно-романских народов заставляет предполагать, что и у южных славян он также имел продуцирующее значение и отправление его при стихийных бедствиях — позднейшее слияние разновидностей, отправлявшихся и в определенные календарные сроки, и при надвигающихся катастрофах.

Основное функциональное назначение его, по всей видимости, сводилось к стремлению обеспечить благодетельную регуляцию тепла и влаги, необходимую для правильного произрастания и созревания хлебов, плодов, трав на полях, пастбищах и в лесах. Выявление сущности этих обрядов важно и для понимания восточнославянских ритуалов похорон Костромы, Ярилы, Кострубонько, кукушки и т. п.. По существу, все они вместе взятые представляют собой разновидности ритуальных действ, направленных на обеспечение содействия обожествленных предков в важнейший вегетационный период. Вероятно, славяно-балканская народная традиция, в принципе, отразила в более соответствующем языческим установлениям положение о сроках отправления этих ритуалов: по-видимому, они устанавливались не по числам и месяцам календаря, а по определенным признакам — по положению небесных светил, по явлениям природы, предвещавшим то или иное изменение погоды, разгул стихий и т. п.

Архаические детали восточнороманских «похорон Калояна» существенны и для понимания космической направленности действа. Как известно, идея вечного кругооборота перевоплощений, лежащая в основе языческого миропонимания в целом и культа предков в частности, органически взаимосвязана с астральными представлениями, с идеей о непрекращающихся взаимосвязях миров, идеей вознесения духа умерших праведников на звезды и, наконец, с идеей вечного возвращения после смерти на Землю в различных обликах (зависящих от прежней земной жизни). Представления эти претерпели в народной традиции заметную трансформацию и сохранялись в деградировавших, смешанных и слившихся с христианскими воззрениями вариантах. И тем не менее рудиментарные и переосмысленные формы их, фигурирующие в качестве устно-поэтических формул, сопровождающих ритуалы, выражают направленность ритуального действа. Так, в заклинательных формулах, сопровождающих ритуальное оплакивание Калояна, отразилась идея перевоплощения, фигурирующая, однако, в синтезированном и смешанном виде:

Здесь проявляется характерный для поздней народной традиции синтез переосмысленных представлений: о благодетельном действии посланников в обожествленный Космос, приобщающихся к сонму священных предков, о предках-покровителях, способствующих правильному распределению тепла и влаги, а также и о непрекращающемся кругообороте от жизни к смерти и от смерти к жизни, о зависимости последующих перевоплощений от поведения в земной жизни, главное же — об определяющей роли в вечном круговороте метаморфоз обожествленного Космоса.

Функциональное назначение Германа-Калояна — посланника в космический мир, которого он символизирует, явственно выражено в заклинательном сопровождении ритуальных действ:

Типологический характер ритуала такого рода, как и функциональная сущность его, а также и процесс замены человека животными при трансформации ритуала в знаковые формы подтверждаются принципиально аналогичными ритуалами и сопровождающими их словесными формулами у малочисленных народов Севера. Так, аналогию славянским и восточно-романским ритуальным действам при проводах на «тот свет» символических посланников представляют собой обряды и словесное сопровождение их при отправлении на «тот свет» собаки. Есть все основания полагать, что распространенный у многих народов Севера так называемый Медвежий праздник генетически восходит к ритуалу проводов на «тот свет» и первоначально имел то же функциональное назначение. Известные нам формы его сложились, по-видимому, в процессе трансформации ритуала. Очень вероятно, что собака и медведь стали одними из первых в символической замене посланника- человека: как известно, медведь по строению тела ближе всех зверей стоит к человеку. Что же касается собаки, то, по заключению И. П. Павлова, она отличается поразительной душевной близостью с хозяином; это, несомненно, было известно в древности, поскольку древние были ближе к природе и знали повадки зверей. Что же касается славянских аналогий, то они есть, например, в украинской народной традиции: существует поверье, будто убитое существо может передать поручение на «тот свет». Являясь отголоском ритуала проводов на «тот свет», представление это восходит, по-видимому, к идее посмертных превращений, определяемых высшими космическими силами.

Знаки направленности в Космос несут символические элементы оформления фигуры Калояна: плот в виде креста, розетка в форме звезды и солнечного знака между головой и поперечной перекладиной креста (проточные, текучие воды в представлениях язычников были связаны с Космосом).

Весьма архаическим отголоском одной из начальных стадий трансформации ритуала послания вестников на «тот свет» представляется редкая и у восточных романцев форма Калояна: «Глиняную фигуру, изображавшую мальчика, обливали водой у реки и затем устанавливали в поле, на виду у всех, „чтобы он вызвал дождь“». Вопрос о первоначальных формах ритуала отправления вестников на «тот свет» выходит за рамки как балканских, так и восточно-романских материалов, поскольку у этих народов даже самые древние данные касаются лишь поздних, пережиточных и деградировавших форм. Генезис же самого ритуала восходит ко времени, о котором нет достоверных исторических сведений и который в современной науке именуется праисторическим. Почти то же можно сказать и о первоначальных и самых ранних формах трансформации ритуала. И тем не менее славяно-балканские и восточнороманские материалы в силу архаичности их древнего слоя могут способствовать постановке общих вопросов истории этого ритуала, сыгравшего основополагающую роль в формировании традиционной календарной обрядности.

Так, последний из приведенных вариантов «похорон Калояна» вызывает постановку по меньшей мере двух общих вопросов. Первое — это одно из подтверждений высказанного выше предположения о возможной форме отправления вестника с поля — форме, которая впоследствии, при переходе к символическим изображениям посланника, послужила основой для ритуальных фигур-статуй. Неслучайным представляется скопление таких фигур из камня в местах, известных и устойчивой сохранностью пережиточных форм ритуала проводов на «тот свет», — в степях Монголии и Восточной Европы. И второй вопрос, выходящий за рамки славянской истории: о ранней форме трансформации ритуала. Сравнительный анализ приводит к предположению о том, что одной из форм такой трансформации при переходе к культу старейшин был переход на первенцев (как известно, отправителем основного действа в трансформированной форме ритуала был старший сын), при утрате основного смысла ритуала.

На такую мысль наводят факты, казалось бы, разнородные, но, возможно, имеющие общую генетическую основу. Кронос, пожирающий своих детей и изображаемый с жаровней в руках. Зевс, избежавший участи своих старших братьев благодаря своей матери, подсунувшей Кроносу камень вместо новорожденного сына. Возложение на вертящийся круг жертвенных первенцев в Древнем Карфагене (столь ярко, с незабываемым драматизмом описанное в «Молохе» Куприным). Обычай общественного ритуального умерщвления младенцев, а также и больных детей у первобытных и древних народов. И, наконец, старинный русский обычай сечения мальчиков на меже, породивший поговорку «На меже сечен» и воспринимавшийся как способ предотвращения возможных в будущем межевых споров: высеченный на меже запоминает это место на всю жизнь.

В связи с изложенным возникает вопрос о соотношении инициатических обрядов с ритуалом отправления на «тот свет». Возможно, специальное сравнительное изучение покажет, что инициации генетически связаны с трансформацией обычая умерщвления младенцев в символические формы умирания и возвращения к жизни. И тогда русский обычай сечения мальчиков на меже в сопоставлении с румынским Калояном в образе мальчика, стоящего в поле, и обрядами инициаций у первобытных народов станет более понятен — он предстанет как пережиточная форма ритуала отправления на «тот свет».

Сколь далеко в глубь истории ритуалов ведут иногда детские игры и установленные обычаем действа, связанные с детьми, может служить детская песенка:

Этой песенкой сопровождается жест, заставляющий божью коровку взлететь с руки вверх. И сама песенка, и действие, которое сопровождается ею, вызывают ассоциации с песенными заклятиями при ритуалах вокруг Калояна. Это еще одно подтверждение положения о трансформированных формах ритуала, в которых в качестве символа отправляемого в обожествленный Космос посланника фигурируют живые существа.

Самый же ритуал «Калоян», как уже сказано было выше, имеет генетическое родство с похоронами Костромы у русских, сказывающееся и на формальной структуре этих ритуалов. Песенное сопровождение похорон Костромы также содержит мотивы, общие с песенным сопровождением Калояна-Германа:

По поводу значения, вкладываемого в название ритуала «Кострома», высказаны различные мнения. Анализ этого ритуала в аспекте рудиментов в нем ритуала проводов на «тот свет» склоняет к заключению о том, что под «Костромой» имеется в виду имя собственное в собирательном значении предка. Приведенный песенный текст подтверждает высказанное предположение, хотя и содержит переосмысление имени обобщенного предка как пособника продуцирующего действа. В связи с переосмыслением в народной традиции языческого обряда проводов на «тот свет» ритуал похорон Костромы, заканчивающийся ее пляской, приобретает и соответствующее песенное сопровождение, где Кострома фигурирует в качестве действующего лица, стремящегося в общем благополучии быть реальным деятелем, возглавляющим жизнедеятельность хозяйства.

Принципиальное сходство в этом смысле наблюдается в отношении наименования южнославянского ритуала Герман-Калоян. Не прямая аналогия, а идейное схождение.

По всей видимости, следует признать положение М. Арнаудова о связанности наименования этого языческого по генетическим корням ритуала с образом христианского святого Германа, день которого отмечается в народной традиции как день защитника от града и наводнения 12 мая и имеет много общих черт с народным восприятием образа Ильи Пророка (2 августа) и ритуальными действами языческого характера, связанными с празднованием его. Остается невыясненным вопрос о том, каким образом приобщенный к лику святых цареградский патриарх Герман (715–730) оказался в народной традиции в роли обожествленного покровителя от стихийных бедствий метеорологического характера, каким путем были перенесены на него языческие представления о владычестве над атмосферными стихиями и функции защитника от порождаемых ими стихийных бедствий. Важно то, что в его образе сливается христианский образ святого с чертами языческого образа предка-покровителя, подобно тому, как это наблюдается с образами Кузьмы-Демьяна, Параскевы Пятницы и др. День св. Германа отмечается в болгарской народной традиции нередко и ритуалом похорон Германа, что расходится с сербской народной традицией, где, как уже указывалось выше, характерно не календарное, а казуальное приурочение ритуала. Для дня же Германа там характерны языческие действа, и по форме, и по сути идентичные обращениям к помощи предков-покровителей.

«В горных селах его празднуют как день защитника от грозы и града, а в равнинных — от наводнения… Когда находят градовые облака, перед ними обращаются к Герману: „До Meћy, Ћермо!“ Если же в день св. Германа загремит гром, говорят: „Германе, љути празниче, пренеси га (град) у пусту гору!“ Германа призывают в Сочельник, чтобы заручиться его милостью». По всей видимости, зажженные свечи, характерные как при праздновании дня святого Германа, так и при ритуальных «похоронах Германа», также несут в себе слияние языческого ритуального действа с чествованием христианского святого, образ которого слился в народной традиции с языческим предком-покровителем, приобщенным к сонму священных предков как посланник от рода-племени с Земли.

Герман — одна из разновидностей ритуалов, связанных со стремлением к регуляции необходимого равновесия в соотношении солнечного тепла и небесной влаги, ниспадающей на землю в виде дождя. По-видимому, это касается и стимуляции вегетационных свойств Луны, благоприятствующих произрастанию посевов и трав для скота и размножению его, словом, нормальному развитию растений и животных, домашних и диких, — источника существования в ответственнейший период весенне-летнего сезона, на стыке весны и лета, когда посевы, скот, дикие звери и растения набирают силу.

Ближе всего по форме и структуре ритуальных действ к Герману-Калояну стоят пеперуда, додола — обряды, связанные преимущественно с вызыванием дождя и характерные для славяно-балканского ареала. По поводу происхождения этих ритуалов и этимологии наименования их существуют разноречивые гипотезы. Сравнительное изучение славянобалканских ритуалов — Герман, додола, прпоруше — приводит к заключению о том, что соответствия южнославянских, албанских, греческих, древнефракийских и других подобных ритуалов объясняются прежде всего генетической общностью их: они восходят к ритуалу проводов на «тот свет». Вариативность же и различия в деталях — прежде всего результат трансформации ритуала на протяжении истории фольклорной традиции у разных народов, отражающий степень сохранности архаики в народной традиции.

В наименованиях этих ритуалов наблюдается еще большая вариативность, чем в ритуалах с Германом:

пеперуда (болг.) — пеперуна, папаруна, преперуда, пеперуга, перперуга, пеперунга, пуперунга, пемперуга;

с.-х. — прпоруше, преперуша, nenepyhe;

румынск. — păpărudă, păpărugă, păpălugă;

аромунск. — pirpirună, păpărună, porpirija; албанск. — perperone;

новогреч. — παρπαρούνα, περπερίνα, περπερίνα;

додола (болг.) — дудола, дудоле, дудула, дудулица;

македонск. — едодоле, дудуле, додолка, удодоле, ваjдодоле;

с.-х. — додоле, додолице, дудулейка;

румынск. — dudolă;

аромунск. — dodole, dudulă;

алб. — dudule, dordoléts.

Поскольку для разрешения поставленного вопроса не имеет существенного значения, идентичны ли ритуалы додоле — прпоруше или их следует воспринимать как сходные по функциональному назначению, формальной структуре и образному оформлению обрядности (последнее, кстати, представляется более вероятным), заметим лишь, что уже сама вариативность, столь развитая, говорит о длительности бытования в традиции этих ритуалов.

Ритуалы прпоруше — пеперуда важны для исследования ритуалов, связанных со стремлением к обеспечению благодетельности небесной влаги, именно благодетельности, поскольку дождь воспринимался язычниками не просто как влага, смачивающая землю и посевы и таким образом способствующая их произрастанию, но и как посылаемое с небес животворящее начало, несущее в себе оплодотворяющие и стимулирующие рост силы. Иначе говоря, дождь воспринимался как один из основных элементов, при посредстве которого космические силы поддерживают на Земле вечное перевоплощение. Из анализа их с особенной ясностью выявляются и самая сущность прпоруше как посланника общины к космическим силам, от которых зависит ниспослание небесной влаги на Землю, и самая сущность ритуальных действ как основных элементов ритуала проводов на «тот свет».

В этом смысле существенное значение имеют соображения В. В. Иванова и В. Н. Топорова относительно связи наименования основного действующего лица ритуала — пеперуна — с Перуном, языческим владыкой молний (грома и дождя), не сразу ставшим, по мнению Р. Якобсона, верховным языческим божеством. Оно, «по мнению некоторых специалистов, представляет собой разные типы редупликации того корня, которым у славян обозначался Громовержец, то есть Перун… Разнообразие этих наименований, относимых к одному и тому же ритуальному персонажу, не должно вызывать удивления, поскольку и у других славян известны различные варианты имени Перуна: Perone, Pyron, Prone, Перушице, может быть, Перушан болгарских фольклорных текстов, Переплут старых русских источников, Pripegal латинских исследований, относящихся к северо-западным славянам и т. д. (см.: Jakobson, 1971, с. 636–639; Якобсон, 1970, с. 610–614).

Такие трансформации объясняются разными причинами — перенесением имени мифологического персонажа высшего уровня на персонажей более низких уровней, производных от Перуна; табуистическими соображениями; функционированием персонажей ритуала вызывания дождя в обстановке, близкой к карнавальной, когда само имя или его части превращаются в междометийный припев, образуя с ним рифму, и т. д. Тем не менее в формах типа пеперуна, pirpirună, perperone, περπερούνα достаточно четко выявляется имя Перуна. Более того, на основании этих и подобных им имен, а также принимая во внимание довольно многочисленные топонимические, ономастические данные, а иногда факты апеллятивной лексики (перуника и т. п.), можно с известной уверенностью говорить о том, что и на Балканах имя бога Грома было связано именно с этим корнем».

Наименование главного действующего лица ритуала заставляет воспринимать его в посреднической роли между своей общиной и божеством, владычествующим над субстанцией, к которой обращен ритуал. Сама форма ритуальных действ особенно выразительно показывает и их сущность, и их направленность в характере построения ритуального танца и песенного сопровождения. Для танца пеперуды (додолы) характерны подскоки вверх и движения, выражающие как бы парение к небесам. Мотив летящей, парящей пеперуды характерен и для ритуальных песен:

Те же мотивы и идеи, что содержатся в болгарских песенных сопровождениях ритуала «пеперуда», есть и в сербских песенных сопровождениях ритуала «додоле»:

Формула:

характерна для додольских ритуальных песен.

«Сходные образы и соответствующие тексты, и включающие их в себя ритуалы повторяются и в других балканских традициях… В ряде текстов, исполняемых в обряде вызывания дождя, выступает… Илья дождевой. Любопытнее в этом отношении албанские додольские песни… где сочетаются имена Ильи, Пеперуги и Господа (perěndi, слово, с которым сравнивают балтославянское название бога Грома), к которым обращаются с просьбой принести дождь». В. В. Ивановым и В. Н. Топоровым поставлен вопрос о подлинности текста до дольской песни, опубликованной Раковским. В свете вышеизложенного сомневаться в возможности бытования в народной традиции этого варианта додольской песни нет оснований: содержание ее находится в соответствии и с содержанием додольских песен у других балканских народов, и с формой и функциональной направленностью ритуала «додола — прпоруше». Архаизмы же могут быть объяснены и сущностью ритуального действа, и более полной сохранностью, поскольку время записи ее относится к достаточно давнему времени.

Такие образы, как

вполне соответствуют идейной основе ритуала послания на «тот свет». Золото, как известно, — символическое выражение принадлежности к космическому миру богов; знак этот, идущий из глубочайшей древности, оказался чрезвычайно устойчивым в истории миропонимания в целом и изобразительной традиции в частности, взять хотя бы линию: золотая маска мумии фараона — нимб из золотых лучей христианских святых. В песне в образно-художественной форме выражена идея приобщения посланца Земли к сонму обожествленных предков, находящихся подле богов, передающих божеству — владыке грозового неба мольбу о ниспослании божественной влаги — жизненной силы всего сущего на Земле. Разумеется, ко времени записи этой песни архаический смысл ее был утрачен. Она сохранилась в народной традиции в силу устойчивости ее в целом и важности самого ритуального действа в восприятии его еще в то время. Для отправителей ритуала она звучала как устойчивая формула, истинный смысл которой воспринимается через преломленное современными исполнителями ритуала представление о соотношении земного и потустороннего миров.

Такая тенденция характерна для восприятия архаических жанров в народной среде, что особенно заметно проявляется в восприятии заговоров и заклинаний, смысл которых часто уже деградировал в понятиях отправителей действа, а это влечет за собой нередкое искажение текста. И тем не менее тексты эти и в дошедшей до нас форме являются важнейшим источником изучения языческого миропонимания, но анализ их требует тщательного изучения наслоений на архаическую основу. Как сам ритуал «пеперуды — додолы», так и связанные с ним песенные формулы претерпели длительную трансформацию и деградацию на протяжении истории фольклорной традиции. Идея посмертных превращений также деградировала, снизившись до более примитивных представлений.

Переход к более примитивным формам проявляется и в ритуальных действах, и в словесных формулах, их сопровождающих. В этом смысле показательны наблюдения В. В. Иванова и В. Н. Топорова над лексикой, связанной с этой обрядностью. «В додольских песнях, включенных в ритуал вызывания дождя, мифологическая роль пеперуды выступает более рельефно, чем в самом ритуале. Ср. мотив летания пеперуды (ср. болг. пеперуда, новогреч. πεταλούδα — бабочка, ср. бабочку как воплощение души умершего… этруск, φersu; итал. parpaglione, papilione и под.; рум. păpăludă, „козодой“, название птицы и т. д.; учитывая *per — „летать“ и „дуть“, отраженное в таких словах, как парить, пернатый, словен. perot, perut, чеш. perut-, болг. преперица и под., можно думать о связи с хеттск. parai-, палайск. parai-: хеттск. pariparai… и хеттским названием крыла partayar, мотив ее обращения к Богу, иногда к Илье, конкретные просьбы о плодородии, которые могут быть текстуально связаны с текстами русских веснянок и т. п.».

Если сущность пеперуды-додолы и выступает более рельефно в песенном сопровождении ритуала, то сущность ритуальных действ как рудиментарных форм ритуала проводов на «тот свет» можно проследить с достаточной отчетливостью. К сказанному о лексическом анализе названия ритуала следует добавить лишь, что М. Гавацци, исходя из общего корня названия ритуала у разных балканских народов, а также наименования возглавляющего отправителей его — прпац (называемого также старjешина или коловоћа, последнее — от коло — ритуальный круговой танец, т. е. руководящий, возглавляющий танец), возводил его к древней балканской идиоме. Ш. Кулишич, П. Петрович и Н. Пантелич склоняются к заключению о том, что этимологически прпоруша исходит из «умершего преждевременной или противоестественной смертью».

Из южнославянских разновидностей ритуала более архаические формы представлены в ритуальных действах на острове Котар (Далмация): там в случае засухи в период от Юрьева дня до Петрова дня парни группой идут по селению от дома к дому. Прпаца полагается увивать определенного вида зеленью — павитином (бот. ломонос) и терном. Последнее представляется особенно знаменательным, если вспомнить особую связанность терновника с символикой предназначенности к смерти (перешедшей и в христианство — ср. терновый венец Христа). Ритуальной принадлежностью отправителей обрядности служат зеленые ветви и цветы.

Поскольку основной вопрос заключается в выявлении генетической основы ритуала, а основная структура и в обрядности додольской, и в обрядности пеперуды аналогична, целесообразно общее рассмотрение их в аспекте выявления элементов, раскрывающих генетическую сущность и функциональную направленность обряда. В убранстве следует выделить увивание сочной, лохматой зеленью и цветами поверх одежды, «главна додола» бывала увита зеленью на голое тело, с нее предварительно снималась вся одежда. Особо следует выделить венки на голове. При этом в некоторых местностях известен обычай употребления особых, определенных растений (например, кроме вышеуказанных — бъзанака у болгар, разновидности пышного бурьяна). Так, сербские додолы надевали венки из трав, хлебных колосьев, виноградной лозы и веток фруктовых деревьев. По-видимому, определенная символика растений была характерна для этой обрядности. Как известно, символика деревьев и растений играет в ритуальных действах существенную роль; обрядность «Герман-прпоруше-додола» нуждается в специальном анализе в этом аспекте, и, надо надеяться, к нему обратятся южнославянские ученые, поскольку такой анализ требует специальных материалов, труднодоступных для иностранных исследователей.

Высказанное предположение относительно значимости определенных растений в этом ритуале, кроме терна и хлебных злаков, может быть аргументировано также и характерным для болгарских додол убранством в пышный бурьян — бъзанак. Тут наблюдается схождение с восточнославянской купальской песней, где бурьян фигурирует в качестве элемента ритуала отправления на «тот свет». Длительная трансформация ритуала в народной традиции привела к тому, что преимущественными отправительницами его стали девочки или девушки, редко — женщины; молодые парни — редкий архаизм (соответствия ему находятся в аналогичных ритуальных действах на Кавказе). Основные действа заключаются в обходе села и полей, исполнении ритуального танца, функциональную направленность которого выражают движения, имитирующие подскоки и порхание. К сказанному выше о песенном сопровождении следует добавить очень важный для понимания сущности действа элемент: додольская песня Лесковацкой Моравы содержит оттенок наказа при совершаемом действии: «Лет, лети, пеперуга!»

Один из основных элементов структуры обрядности — вода — имеет разные проявления. В поздних формах обрядности характерным действием додолы-пеперуды является опрыскивание пучком трав и цветов всего окружающего — полей, людей и т. п. Распространена и другая разновидность — обливание водой додолы (пеперуды), имеющее различные формы — с ног до головы через сито или с деревянного круга, на котором сажают в печь хлебы; или же окатывают голову и ноги — словом, здесь основное значение имеет символика самого действия, а не форм его, и фигурирующие при этом предметы, такие, как хлебный круг, решето, сито. Известен обычай купания додол в реке по завершении обрядовых действ. Характерно бросание в текучую воду (то есть пускание по воде) жабы, пучков травы и цветов, которыми додола обрызгивала окружающих.

Все это — поздние, пережиточные формы. Более архаическое действо, выражающее функциональную направленность ритуальных действ, связанных с водой, заключается в бросании в реку или иной проточный водоем креста с заброшенной, не известно чьей могилы: в некоторых местностях Восточной Сербии ритуальные действа начинались с похода на кладбище и вынимания креста из давней, всеми забытой могилы неизвестного лица и потопления его. Это действо идентично крещенскому бросанию креста в прорубь: и там, и здесь крест служит знаковой заменой живого посланника на «тот свет» символом его, характерным для языческой обрядности. С другой стороны, идентично, в принципе, оно и имеющему место в додольской обрядности сталкиванию в воду людей.

Все эти факты, вместе взятые, склоняют к мысли о том, что действа вокруг воды являются разными формами трансформации ритуала отправления на «тот свет», более поздними в сравнении с известной архаической формой у восточных славян — потоплением в засуху старухи в сельском водоеме. О том, что потопление креста является символизированной формой ритуала отправления на «тот свет», можно заключить также и из сопоставления этого действия додольской обрядности с принципиально аналогичным ему действием, известным в Полесье. Там при засухе в числе прочих ритуальных действ практиковалось вкапывание деревянного креста у сельского колодца или источника, что вызывает прямые ассоциации со вкапыванием фигуры Германа; наряду с этим там практиковалось и закапывание креста — ритуального печенья, специально для этого приготовляемого, что аналогично зарыванию в землю фигуры Германа.

Важно отметить, что антропоморфная кукла фигурирует и в додольских ритуалах. Очень большой интерес представляет как для понимания генетической сущности додольской обрядности, так и путей трансформации его болгарский вариант. Пеперудой называют антропоморфное чучело, украшенное цветами, собранными со всего села, и девочки — исполнительницы обряда оставляют по одному цветку в каждом доме.

Прежде всего здесь мы имеем конкретное проявление замены живого существа знаком его — чучелом. Второе, не менее важное проявление более поздней ступени трансформации ритуала в народной традиции: эта форма обрядности отражает переход к культу старейшин. Символика этой формы додольской обрядности весьма сложна, но и весьма красноречива. Убранство чучела цветами, собранными со всего села, свидетельствует об общественной значимости ритуального действа. Оставление же в каждом доме цветка символизирует оставление прежних посланников дома, в селении. И замену их символом. Это действо по содержанию аналогично таким символическим проявлениям трансформации ритуала проводов на «тот свет», как скрещение сабель над больным при обходе домов в новогодних русалиях, внесению последнего снопа или венка в дом и сохранению его до Сочельника или следующего посева и т. п.. Проявление же знаковой сущности сбора цветов со всего селения как символизации социального характера ритуального действа, направленности его на общее благо аналогично сбору со всего селения горючего для белтейнских или масленичных костров.

Очень большое значение для понимания путей и форм трансформации языческих ритуальных действ, связанных с избавлением от засухи, а также и ритуала проводов на «тот свет» в целом имеют албанские варианты, сохранившие более архаический слой (что вообще характерно для албанской народной традиции). Ритуальные действа дордолецы (дождоле, пеперуны), в общем, аналогичны этой обрядности у других балканских народов. Важен же такой факт: «Позже дордолецу вместо живой девочки изображало чучело (полену придавали форму человеческой фигуры, закутывали его в тряпки)». Существенно также, что здесь не наблюдается смешения действий с водой: водой обливали дордолецу. О различии форм символизации потопления обливанием, брызганьем, пусканием по воде какого-либо атрибута убранства или отправления ритуального действа и распространении аналогичных форм у разных народов Европы, Кавказа и др. достаточно было сказано выше и в монографии о ритуале проводов на «тот свет», представляющей собой первую часть сравнительно-исторических очерков о роли его в традиционной славянской обрядности, и на этом останавливаться нет необходимости.

Четкое указание на позднейшую замену живой дордолецы куклой важно, но и это не главное. Важнее всего для нас наглядное проявление антропоморфной символики чучела, сделанного из полена. Этот факт ведет к рождественскому полену антропоморфного облика, известному у кельтских по происхождению народов Британских островов под названием «Рождественская старуха», которое, в свою очередь, восходит к белтейнским кострам. Таким образом, албанское додольское чучело — полено антропоморфной формы — является одни из очевидных проявлений рудиментов ритуала отправления на «тот свет», соотносящимся с рождественско-новогодним в летней обрядности, не приуроченной к определенным календарным дням, а отправлявшейся при признаках надвигающегося стихийного бедствия. Важны албанские данные и большей сохранностью заклинательного характера ритуала, проявляющегося в строгом соблюдении словесных формул песенного сопровождения ритуальных действ. В них содержится проявление предназначенности додолы и функциональной сущности связанных с нею действ:

В круг ритуальных действ «додола — пеперуда — Герман» входит еще один элемент — гадания о предстоящем урожае и годе, сытом или голодном. Обращают на себя внимание своей космической символикой гадания по положению сита, подбрасывавшегося вверх или катящегося по земле. Знаковая сущность подбрасывания, как и высоких подскоков, выражающая направленность в обожествленный Космос, рассмотрена в связи со свидетельством Геродота о периодическом отправлении посланцев к обожествленному предку посредством подбрасывания избранника по жребию на высоко поднятые копья в монографии о ритуале проводов на «тот свет». Что же касается катящегося сита, символика этого действа представляется равнозначной солнечной символике скатывавшегося с гор или высоких берегов рек, обернутого соломой горящего колеса, предвещавшего урожай в том случае, если будет гореть, пока не скатится. Связь обычая с Солнцем разъясняется Хокинсом — уроженцем тех мест, обычай которых он описывает: «В Норидже (Англия) в день летнего солнцестояния вниз с холма скатывали горящее колесо, которое изображало солнечный диск, опускающийся к горизонту».

Трансформация языческих ритуальных действ заклинательного характера в гадания на протяжении истории народной традиции проявляется в разных календарных ритуалах в различных формах — взять хотя бы подблюдные песни девушек на Святках, где в гадания о будущей судьбе той или иной личности трансформировались языческие ритуальные действа, связанные с заклятием будущего благополучия на предстоящий год, с одной стороны, и ритуальной жеребьевкой — с другой.

Сравнительный анализ ритуалов «додола — пеперуда — Герман» приводит к заключению о том, что в основе их структуры лежат основные элементы ритуала проводов на «тот свет». Иначе говоря, они представляют собой рудименты этого ритуала и восходят к единому источнику, являясь вариациями его на протяжении истории народной традиции. Языческий ритуал приобретал разновидности, где одни элементы второстепенной значимости отпадали, а другие приобретали более развитую драматизацию.

Так, основное действо — знаковая форма отправления посланца — налицо и в Германе, и в пеперуде и додоле. В Германе она выражена более явственно: кукла в ритуальном убранстве и с ритуальным снаряжением (в виде хлеба и другой провизии — знаки ритуального снаряжения на специальной приставке к плоту) пускается по текучей воде или зарывается в землю, а также и устанавливается в поле. Все эти формы соответствуют местам отправления ритуала проводов на «тот свет». Таким образом, в Германе наблюдается упор на основное действо ритуала — на само отправление посланца. В пеперуде — додоле получили большее развитие и драматизацию следующие действа: отбор (выбор додолы или додола, прпаца и т. п.), подготовка ритуального одевания и снаряжения, ритуальный обход селения и полей, ритуальные танцы и песнопения, ритуальное пиршество. По-видимому, в связи с большей сохранностью действ, связанных именно с проводами вестника, в додоле — пеперуде кукла играет меньшую роль, хотя она фигурирует и в этих ритуалах. Но в них основное действо приобрело в целом более символическую форму: оно выражено в обливании водой или в пускании по воде элементов ритуального убранства (особенно показательно в этом смысле бросание в воду венков — символа избранничества, предназначенности к отправлению на «тот свет») или отправления ритуальных действ (пучков травы, цветов, которыми обрызгивали поле и окружающих).

Во всех трех разновидностях соотношение более архаических и более драматизированных форм зависит, по всей видимости, от степени сохранности архаического слоя в народной традиции в целом, то есть имеет скорее локальный, нежели хронологический, характер, если рассматривать приблизительно в одно время зафиксированные формы. И закономерно, что наиболее ранние фиксации всех трех видов ритуала содержат и более архаический слой. Совокупность этих данных позволяет считать все эти три вида обрядов, связанных со стремлением к необходимому сочетанию солнечного тепла и влаги в важнейший вегетационный период, генетически связанными с ритуалом проводов на «тот свет». Различия же между ними определяются прежде всего путями и видами трансформации в народной традиции, степенью утраты первоначальной идейной сущности и преобладания драматизированного и игрового начала.

То обстоятельство, что эти ритуалы «не получили в науке достаточно убедительного объяснения», происходит прежде всего вследствие обращения исследователей их, довольно многочисленных, к поздним, пережиточным формам, которые зафиксированы в фольклорной традиции балканских народов, и на их основе строивших свои заключения. При этом не принималось во внимание следующее обстоятельство: все известные нам варианты ритуалов — Герман, пеперуда, додола — являются трансформированными рудиментами древнейшего явления, уже у древних индоевропейцев выступающего в пережиточных формах. В этом смысле ближе всего к истине были М. Филиппович, а вслед за ним С. Зечевич, которые, говоря о связях пеперуны и додолы с Перуном, оговаривали то обстоятельство, что генезис самих этих ритуалов древнее образа Перуна и его культа.

Не имея прямых доказательств генетической общности этих ритуалов и строя их на сравнительном анализе основных элементов, следует обратить внимание на тот существенный факт, что в народной традиции существовало обыкновение (не установление, а эпизодическое обыкновение для отраженного в письменных источниках времени) отправлять оба ритуала — и пеперуду, и Германа — в один день, с одним строго установленным порядком: Герман — после пеперуды. Это обстоятельство находится в соответствии с анализом структуры обрядности и может рассматриваться как своего рода подтверждение высказанного положения о том, что в ритуале пеперуда — додола преимущественное отражение нашли действа, связанные с языческим ритуалом проводов, в то время как в Германе — финальная часть сложного, растянутого, детально разработанного древними язычниками ритуала.

Положение о том, что славяно-балканские ритуальные действа, направленные на обеспечение правильного соотношения тепла и влаги, восходят к ритуалу проводов посланцев в обожествленный Космос, подтверждается сопоставлением южнославянских ритуальных действ, направленных на предотвращение катастрофических последствий засухи, с восточнославянскими материалами. При этом наблюдается не только принципиальное сходство в сущности ритуальных действ, а и в формах знаковой замены атрибутов в более поздних разновидностях ритуальных действ.

Параллели в действах у южных и восточных славян, связанные с вызыванием дождя, прослежены Н. И. Толстым: «К полесско-южнославянским соответствиям относятся следующие элементы обряда вызывания дождя: а) обливание… водой; б) толкание людей… в воду, в реку; в) литье воды через решето…; г) вырывание креста из могилы „нечистого“ покойника и бросание его в воду; бросание трупа в воду; д) бросание в воду горшков… ж) голошение по покойнику; з) причина засухи: закапывание внебрачного ребенка; и) обряд „куст“ — додолы. Многие из этих черт следует ожидать и в других зонах славянского мира, в первую очередь в карпатской зоне. Надо предполагать, что нередко мы сталкиваемся с неизвестностью и несобранностью материала, как это было до недавнего времени и с полесскими свидетельствами».

Все эти действия являются переосмысленными и трансформированными рудиментами ритуала проводов на «тот свет». При этом наблюдаются разные ступени трансформации ритуала. Различные формы обливания водой и сталкивания людей в воду, купания, знаков, пускаемых по воде и символизирующих посланников в божественный Космос, были рассмотрены выше; то же можно сказать и о голошении по покойнику. Ритуальное оплакивание входило как обязательный элемент в обряд проводов. Следует отдать должное Н. И. Толстому за выявление параллелей между белорусским троицким обрядом опевания куста с до дольскими действами.

Обряд этот до самого недавнего времени был не только почти не изучен, но о нем было известно очень мало, «кустовые» песни были в немногих вариантах в немногочисленных фольклорных публикациях (П. В. Шейна и др.). Это — весьма архаическая в основе обрядность, связанная, по всей видимости, с продуцирующей функцией: она направлена на предотвращение засухи, на обеспечение природы необходимой ей летней влагой. Предположение о том, что обрядность эта является одной из трансформированных форм ритуала проводов на «тот свет», а самый куст — знак человека, посланника в обожествленный Космос, уже было высказано мною в монографии о ритуале проводов на «тот свет»; ознакомление со специальной работой о кустовых песнях окончательно утверждает в этой мысли, и, надо надеяться, P. M. Ковалева и другие белорусские исследователи займутся обрядностью, связанной с кустом, при полевых исследованиях и получат необходимые данные для ее детального исследования.

Что касается восприятия укрытия в земле внебрачного ребенка, то здесь мы сталкиваемся с типичным для процесса трансформации ритуала проводов на «тот свет» в фольклорной традиции явлением смешения причинности и следствия в народном мироощущении. Происходит забвение основной сущности ритуала, как это было в случае трансформации проводов посланца в «проводы Масленицы», а затем — в «похороны Смерти Матрены». Восприятие оскорбления земли погребением внебрачного ребенка (как причины засухи) аналогично восприятию погребения в земле, на общем кладбище, самоубийц или умерших внезапной, противоестественной смертью (убитых ударом молнии, утонувших, неизвестных лиц, убитых или умерших при неизвестных обстоятельствах и т. п.) как причины засухи, или, допустим, несвоевременных заморозков. Трансформацией прежних ритуалов (отправление посланника путем потопления) объясняются такие действа, как бросание в реку вырытого для этого из могилы «заложного покойника». Следующая ступень трансформации — поливание водой вырытого из могилы «заложного», могилы «нечистых покойников» и т. п. действия, распространенные у разных славянских (и не только славянских) народов.

Что же касается младенцев, то здесь мы сталкиваемся с переосмысленным синтезом разновременных рудиментов ритуала проводов на «тот свет»: с трансформацией обычая зарывания в землю животного в засуху (или во избежание затяжных дождей), с одной стороны, и с переходом на младенцев ритуальных действ, происходивших с посланцами в божественный Космос, — с другой.

С подобного рода смешениями мы сталкиваемся в рудиментарных формах ритуала проводов на «тот свет» постоянно. Еще один пример — превращение такого элемента ритуала, как снабжение отправляемого на «тот свет» провиантом (горшком каши, караваем хлеба), в одаривание отправителей трансформированного обряда ритуальным печеньем в форме животных или птиц, а затем — просто предметами продовольствия для заключающего игровые действа пиршества. То же можно сказать о таких явлениях, как троицкое символическое оплакивание пучков травы или цветов или обыкновение ставить антропоморфное чучело в церковной ограде; как убиение и похороны лягушек, или убиение и вешание на деревья ужей в засуху. Все это — явления генетически одного порядка.

У русских ритуальные действа, связанные с переходным весенне-летнимпериодом, одним из важнейших моментов в кругообороте жизнедеятельности природы, обычно приурочивались к троицко-семицкой обрядности. В структуре их ритуал проводов на «тот свет» сыграл основополагающую роль. Чучело возле церкви в Троицын день — тот слабый отблеск прежнего сложного ритуала отправления вестника, в котором отразился знак человека возле святилища, замещенного церковью.

Оплакивание травы и цветов — рудимент, вобравший в себя синтез знаковых форм: ритуального убранства, ритуального причитания. Словом, в этом обычае восточных славян сохранилось гораздо меньше подробностей, чем у южных славян, где символика отправления посланника выражена более детально. Там пеперуда — додола предстает не только в виде куклы, но и в виде живых людей разного пола и возраста (в зависимости от сохранности архаического слоя в обрядности), в ритуальном убранстве гирляндами и венками из трав и цветов; ритуальные действа включают в себя похоронные причитания.

В убиении и похоронах лягушек (как и в бросании их в реку) мы видим еще один образец переосмысления ритуального действа вследствие утраты идеологической основы его и смещения причины и следствия. Представления о связи лягушек с небесной влагой, с регуляцией ее для правильной жизнедеятельности природы восходят к древним индоевропейцам и отразились в славянской фольклорной традиции. По всей видимости, представления о связи лягушек с небесной влагой имеют реальную основу в поведении лягушек перед дождем, в их предчувствии дождя. Все это нашло яркое выражение в индийском «Гимне лягушкам» (Ригведа VII, 103):

Если учесть, что зерно и скот — источник благосостояния, становится понятным положение жабы как символа богатства в свите арийского пантеона. У славян следов прямого почитания лягушек проследить не удается, но косвенное и преломленное отражение эти древнеиндоевропейские представления нашли в великорусском поверье о том, что лягушки были когда-то, в незапамятные времена, людьми. Из всего этого становится ясной сущность похорон лягушек в засуху. Будучи знаком посланника в божественный Космос, они представляют собой аналог зарываемого в землю домашнего животного ради избавления от проливных дождей и наводнений у южных славян.

Что касается вешания на деревьях убитых ужей, то этот рудимент ритуала отправления посланника, хотя и принципиально аналогичный похоронам лягушек, содержит в себе более сложный синтез трансформированных наслоений и смещения понятий. То, что уж — символическая замена посланника человека, ясно из сопоставления с другими формами отправления вестника с просьбой ниспослать плодотворный дождь (или избавить от излишков воды). Соединение его с образом предка исходит из древнейших представлений о змее — мифическом предке-покровителе, наделяемом качествами культурного героя и регулятора небесных стихий на пользу людям; рудименты этих представлений прослеживаются в фольклорной традиции южных славян. Направленность действа в обожествленный Космос здесь ясно выражена деревом как основным элементом обрядности — оно выступает как символ мирового древа, соединяющего землю с небесами.

Югославянская фольклорная традиция сохранила архаические представления, из которых явствует связь змея с космическим «тем светом», с миром предков. Он предстает в облике крылатых антропоморфных существ, извергающих огонь, могущих превращаться в человека. Из сверхъестественных качеств его в данном случае важно выделить бессмертие, невидимость, золотые крылья. Из мест обитания: пребывание на «змеиной звезде» (ср. польское наименование его — planetnik), а на Земле — высокогорные леса, горы, пещеры, водоемы. В локальных вариантах Северо-Восточной Сербии змей принадлежит к кругу чистых сил, приближенных к богам и святым. Змея представляют добрым демоническим существом, вместе со святыми Ильей и Георгием побеждающим злых демонов. При этом особенно обращает на себя внимание мотив изгнания дракона, а также и нейтрализации губительных последствий их вредоносных действий: рассеивания градовых туч над хлебными полями.

Согласно славяно-балканской фольклорной традиции, змей обладает способностью подобно предкам обращать небесные стихии и земные водоемы на пользу людям. И основная функция змея как мифического предка заключается в защите покровительствуемой общины от стихийных бедствий, охране посевов и ниспослании на них животворящей влаги. Кроме того, змей выступает и как хранитель постоянного воспроизводства здорового, крепкого и чистого духом, нравственно устойчивого потомства.

В противоречии с этим образом змея, наделенного качествами культурного героя, находится южнославянский ритуал изгнания, убийства змея. Ритуал этот трудно интерпретировать полностью, но, по-видимому, сложение его — позднее явление, возникающее в процессе деградации ритуала медиации в целом и образа змея в частности. Так, в поздних фиксациях в устно-поэтической сербской традиции (50-е годы XX в.) фигурирует поверье: змей, живущий на горе Лесковик, распоряжается дождем. Для ликвидации катастрофической засухи следует развести громадный костер, чтобы убрать оттуда змея. Ритуальное изгнание змея предпринимается при жесточайшей засухе, когда действия с додолой — поперудой — Германом оказываются безрезультатными.

Известны разные варианты этого действа. Болгарское «гонене змей» включает в себя: возжигание ритуального огня, изображение изгнания змея из возможных мест его пребывания группой мужчин, вооруженных ритуальным оружием, причем в ритуальном молчании. Обращает на себя внимание мотив убийства змея возле дерева, вершина которого упирается в небо, юнаком, спасающим тем самым хлеба девяти селам. Этот мотив болгарской песни, включающий образ мирового дерева и сакральное число 9, перекликается с полесским обычаем вешать убитого в засуху ужа на дерево, но само явление предстает в песне в гораздо более архаическом виде. Не менее архаической представляется в основе своей и сербская форма убийства змея, когда для этой цели происходит избрание «царя», вооруженного огнестрельным оружием, возглавляющего ватагу парней с холодным оружием. Мотив царя вызывает ассоциации с мотивом древнеиндийских ритуальных текстов: «Царь… убивая своего ритуального противника, вызывает плодородие (в частности, дождь) и этим обеспечивает процветание страны».

Как видно из совокупности этих основных элементов ритуала изгнания змея у южных славян, он насыщен самыми разнородными и разновременными наслоениями. Несмотря на архаические элементы и мотивы (такие, как ритуальные нормы, свойственные, например, русалиям), самый ритуал, по всей видимости, — результат деградации более древних обрядов, направленных на медиацию влаги в природе. В том варианте, в каком он известен из южнославянской народной традиции, прежде всего обращает на себя внимание противоречие основного ритуального действия — изгнания, убийства змея — с архаическим образом змея как мифического культурного героя и предка-покровителя; самый мотив убийства — с представлением о бессмертии змея. Возжигание огней как действие, направленное на изгнание, уничтожение змея, противоречит огненной стихии змея, связи его с огненной стихией. Словом, в том виде, как он нам известен, ритуал предстает сравнительно поздним образованием — с напластованием разноречивых элементов. Возможно, что ритуал этот сформировался под влиянием христианских мотивов о святых-змееборцах.

Трансформация древних ритуалов в истории приобретает самые различные формы. Показательно преобразование «змеевиков» в нечто вроде амулета- оберега из атрибутов ритуальных действ. «Змеевики» изучались с разных сторон: художественной формы, соотношения языческих и христианских элементов, противоречия амулета-оберега христианскому образу змея и т. д. Тем не менее в вопросе о генезисе «змеевиков» еще много неясного. Пониманию генезиса языческого амулета в форме змеевика способствует сравнительный анализ южнославянской, польской и украинской устно-поэтической традиции, содержащей рудименты мифологических представлений о змее — космическом предке-покровителе, мифологических наименований звездного неба «Дракон», «Змей», «Змееносец», а также сопоставление с изображениями змеи в виде уплощенного клубка с приподнятой головкой на средневековых пряслицах и архаических надгробьях южных славян. В устно-поэтической традиции образ змея-дракона претерпевает различные напластования и переосмысления, трансформируясь из мифического героя, владыки небесных стихий, в эпические и сказочные персонажи, преломленные через свойственную той или иной этнической среде фольклорную образность. Генезис языческого образа змея-дракона четко выяснить не удается, так как корни его уходят в доисторические цивилизации, о которых достоверными сведениями наука не располагает. Сопоставление распространенных в мировом фольклоре вариантов образа дракона показывает, что в основе его лежат мифологические мотивы о космических предках, наделенных могущественными, сверхъестественными силами, непрестанное воздействие которых испытывают на себе обитатели Земли.

Трансформация образа змея в христианской традиции привела к превращению «змеевиков» в христианские иконки, носившиеся на цепочке подобно медальону. От прежнего языческого изображения змея на амулете осталось лишь змеевидное окаймление края, а то и только надпись на его месте «Спаси и сохрани». Или же это обереги с изображением святых на одной стороне и змей — с другой.

Красноречиво перерождение ритуальных действ вокруг колодца святого Элиена в Девоншире (Уэльс). Этот колодец расположен близ каменных колец древнейшего сооружения, являвшегося святилищем и своего рода астрономической обсерваторией, генезис которого уходит в праисторическую эпоху. Согласно фольклорной традиции, этот колодец был священным еще у друидов: «Он считается волшебным, заколдованным». «У колодца святого Элиена… „жрица“ налагала проклятие на того, кого ей называли; она возглашала имя жертвы и бросала в колодец булавку. В наши дни поверья заметно изменились. Колодцы проклятий превратились в колодцы исполнения желаний, и вместо булавок в них теперь кидают монеты». Как представляется, описанные здесь действия жрицы выступают далеко не в первоначальной форме. Если принять во внимание местоположение колодца-источника: возле святилища-обсерватории, в регионе возжигания белтейнских костров, наиболее вероятным представляется, что действия жрицы — пережиточная форма ритуала отправления посланца на «тот свет» при выявлении признаков неблагоприятных метеорологических явлений, угрожающих земледелию и скотоводству катастрофическими последствиями. Если сопоставить бросаемую в колодец булавку с архаической формой противодействия засухе у славян — бросанием в водоем (колодец в том числе) старухи и отправлением посланца к обожествленному предку путем бросания его на копья у гетов, то эта булавка предстает как знак отправления посланца на «тот свет», а жрица — в качестве отправителя основного действа этого ритуала.

Подводя итоги рассмотрения ритуалов медиации у славяно-балканских народов, можно сказать: обряды, связанные с медиацией солнечного тепла и влаги, представляют собой рудименты ритуала проводов на «тот свет» различной степени трансформации и переосмысления. Как резюме воспринимается свидетельство средневекового источника (1610) относительно балтийского ритуала вызывания дождя во время засухи. «Различные атрибуты… и детали ритуала здесь все собраны воедино. Ритуал осуществляется на холме, в роще, приносится в жертву ряд жертвенных животных определенного (черного) цвета, совершаются ритуальная еда и питье, вызывается Перконс, прямо связываемый с огнем».

Известно, что образ христианского Ильи Пророка вобрал в себя качества языческого божества, владычествующего над небесными стихиями и прежде всего повелевающего молнией, громом, дождями и градовыми облаками. Известно также, что христианский праздник в честь этого святого сохранил элементы языческого ритуала. То, что ему придавалось язычниками большое значение, явствует из средневекового календаря полян. Особенно важны в данном случае предварительный этап ритуальных действий, для которого характерен отбор жертв, и кульминационное действо — жертвоприношение людей. Эти данные соотносятся с данными Дж. Хокинса о кострах, связанных с определенной астрономической датой, когда склонение Солнца составляло 16,3° и фиксировало 1/8 часть года, приходящуюся примерно на 8 августа. Поскольку дата эта условна и, кроме того, выведена применительно к кельтской культуре Британских островов, она вполне может быть сопоставлена со 2 августа, тем более что древнеславянский языческий ритуал, приуроченный к святцам и более растянутый во времени, по всей видимости, также исходил из астрономических данных.

День Ильи Пророка считается переходным от лета к осени. Характерен в этом смысле запрет купания, вступающий в силу с этого дня. В образной форме сохранилось объяснение этого запрета в народной традиции заволжских старообрядцев: в этот день на заре олень опустил в воду свое золотое копыто, и вода от этого остудилась. По разным приметам и явлениям в природе в этот день судят о предстоящем годе, о будущем урожае, об общем благополучии (или неблагоприятствующих симптомах), о погоде. Вероятно, эти древние наблюдения и связанные с ними представления сыграли определенную роль в формировании образа христианского Ильи Пророка. Он воспринимается как грозный святой, и праздник его в народной традиции сохранился как суровый праздник, облеченный в строгие рамки ритуальных установлений, нарушение которых влечет за собой опасные последствия. Запреты, как и нормы в целом, в народной традиции разных славян имеют вариации, и локальные, и хронологические, в зависимости от степени сохранности архаики. Основной запрет — запрет работы — варьирует в народной традиции от полного недопущения всех ее видов до запрета на отдельные работы, преимущественно женские, что, по-видимому, связано с более устойчивой сохранностью архаики в женской среде. Из традиционных видов запрета на те или иные работы обращает на себя внимание особенно строгий и распространенный запрет на стирку белья, что, по-видимому, в основе своей исходит из запрета осквернения, загрязнения воды. Существенно, что в некоторых местностях этот запрет распространяется на предшествующие и последующие дни.

Из рудиментов языческих ритуальных действ следует выделить, во-первых, костры общественного характера, и, во-вторых, общественные пиршества на лоне природы, обычно в установленных для общих ритуальных действ местах. При этом характерно заклание для общественного действа быка, барана и т. п. (болгарский «курбан», например). Обращает на себя внимание локальная, явно пережиточная форма: обыкновение резать в этот день старых петухов и связанное с ним поверье — неисполнение обычая влечет за собой бедствия; особенно над главой семьи нависает угроза смерти. Показательно также и перебрасывание через крышу дома отрубленной у петуха головы. Этот обычай, свойственный разным южнославянским народам, давно вызывал интерес югославских исследователей, и относительно сущности его существуют разные гипотезы. Обращает на себя внимание также и мед как элемент ритуальной трапезы. По-видимому, с этим связано локальное обыкновение вынимать в этот день мед из ульев или выкачивать его из сот.

В самом облике Ильи Пророка обращает на себя внимание восприятие его как божественного покровителя, хотя и грозно карающего за неисполнение ритуальных норм неурожаем, хлебов в особенности. Это ясно выражено, например, в белорусской волочобной песне — эти песни, как известно, сохранили весьма архаический слой, да и самая сущность их до сих пор окончательно не выяснена.

Тот же мотив содержится в колядках:

Поскольку ритуальные действа, связанные с уборкой урожая, в значительной мере направлены на сохранность полноценного зерна до следующего года, а Ильин день у славяно-балканских народов приходится либо на преддверие, либо на окончание жатвы (в зависимости от географических границ), и Илья же является владыкой небесных стихий, держателем «ключей от неба», и значимость образа в народной традиции, и особое почитание праздника, и насыщенность рудиментами язычества не нуждаются в особых пояснениях. Совокупность основных ритуальных действ: общественный характер в целом, костры, запреты купания и стирки белья, заклание животных или птиц (бык, баран, петух), общественное пиршество, ритуальные круговые танцы и, главное, структура этих ритуальных действ заставляют предполагать и здесь рудименты ритуала проводов на «тот свет». Здесь также выражены разные формы трансформации ритуала. Запрет купания, по-видимому, связан не столько с охлаждением воды (да и наступает оно в эти дни не всегда и не везде), а является отголоском прекращения обычая отправлять вестника. Перепрыгивание через костер равнозначно действу купальскому. Ритуал возжигания костров на горных вершинах согласуется с белтейнскими кострами.

Связи ритуала с культом Солнца проявляются в таких элементах, как гадания по положению Солнца, например, по отражению его в капле масла у греков, и в особенности в роли петуха в обрядности у разных народов. Солнечная символика этой птицы, посвящение ее Солнцу известны у разных славянских и неславянских народов. Роль ее в календарной обрядности связана, по всей видимости, с тем, что календарные ритуалы соотносятся с основными солнечными фазами, определяющими наступление года, или сезона. Во всех основных празднествах, связанных с зимним и летним солнцестоянием или равноденствием, или с наступлением нового сезона, наблюдения Солнца играли первостепенную роль. У славян это сохранилось в рудиментарных формах, но восходят они к глубокой древности. Выразительным примером может служить обычай наблюдения восхода Солнца в день летнего солнцестояния (в Иванов день) через венок у южных славян. Принимая во внимание символику венка, космическую направленность купальской обрядности, этот обычай следует считать одним из элементов ритуала проводов на «тот свет». И он поразительно напоминает ритуальное наблюдение восхода Солнца в день летнего солнцестояния сквозь специальное отверстие в форме арки в Стоунхендже — древнейшем из европейских святилищ-обсерваторий.

«Стоунхендж начал строиться в том же тысячелетии, что и Великая пирамида в Гизе, за несколько веков до того, как Хаммурапи составил свой кодекс, а Авраам, согласно Библии, обитал в Ханаане. Он был цветущим центром за 2000 лет до того, как достигла высшего блеска культура майя в Центральной Америке, и покров густой тайны уже лег на него, когда Моисей отправился на поиски земли обетованной…

Каждый год 21 июня или в другой день, на который приходится летнее солнцестояние, друиды, закутанные в белые плащи с капюшонами… свершают в Стоунхендже свои предрассветные обряды. Они стучат по Пяточному камню и поют: „Взойди, о Солнце!“. Друидское снаряжение — дубовые ветки, длиннющая труба, благовония и арфа…Восточные колонны и их архитравы вырисовывались на фоне светлеющего неба черными силуэтами — и гигантский, похожий на язык пламени камень Солнца за ними, и жертвенник между ними…»

«Розовая богиня зари, Аврора, вставала из мрака. Золото и пурпур разлились по кучевым облакам высоко в небе, потом пронизали прилегший к земле туман. Вот оно! Огромное, багровое, с неожиданной быстротой восходящее за деревьями!..

Солнце действительно встает над Пяточным камнем… Легенда становится фактом… Распахнулась дверь в незапамятное прошлое… Пяточный (= Солнечный. — Н.В.) камень ориентирован на точку солнечного восхода».

Год был упорядочен по движению Солнца задолго до славян. Ритуальный календарный цикл был унаследован ими вместе с прочим древнеиндоевропейским наследием. Нам приходится иметь дело лишь со следами его, с рудиментами. И, может статься, ритуальный петух является отзвуком мифической птицы Солнца, качества которой вобрала в себя древняя птица Рух, восставшая из пепла. И связано это с тем, что петух — предвозвестник зари, отмечает своим криком фазы дня, а для посвященного в тонкости понимания его — и предстоящие перемены в природе.