Казалось, земля дрожит под ногами от грохота и треска рухнувших стен, хруста веток только что зацветшей и уже убитой черемухи, рокота, клацанья, дребезжания варварских машин, уничтожающих дом с тенистым садом. Желтый бульдозер, издавая звериное рычание, ползал туда-сюда, туда-сюда, словно хотел сровнять с землей не только бывшие грядки полубезумной тетки Михалины, но и всю ее прошлую жизнь.

С ранней весны до поздней осени старая, одинокая тетка Михалина сидела на маленькой табуретке возле деревянного магазина, торгуя всем, что успело вырасти и сгнить у нее в саду. Сама по себе торговля не особо волновала общительную старуху, главное дело – поговорить со всяким, кто позарится на ее грязный щавель, бисерную смородину, клеваную вишню или червивые яблоки. В дождливые дни она шла на свою точку в солдатской плащ-палатке, руки в боки – такая у нее была странная привычка – и издалека походила на оживший стог мокрого сена.

Уже месяц, как тетка Михалина коротала дни в однокомнатной квартире на последнем этаже протянувшегося вдоль голого глиняного поля длинного девятиэтажного дома на самом краю Москвы, возле кольцевой дороги. Что она делала там без своей торговой табуретки, без лавочки у калитки, без долгих ежевечерних бесед со старухами-соседками, без стола под яблоней, куда заманивала крыжовником или вязко-горькими грушками ребятню, пробегавшую мимо ее трухлявого забора, чтобы поболтать хоть с ними? Наверное, бродила из угла в угол, разговаривая сама с собой, и плакала, пересчитывая деньги, полученные от государства за плодовые деревья и ягодные кусты, о чем еще недавно с восторгом докладывала каждому встречному.

Радостное Люсино любопытство – она специально вышла на две остановки раньше, чтобы взглянуть на приближающийся снос, – обернулось чуть ли не слезами. Но сердце сжималось от жалости не столько даже к Михалине, сколько к ее несчастным яблоням, вишням и нежно-зеленым кустикам смородины и крыжовника. Они с таким нетерпением ждали весны, чтобы зазеленеть, лопнуть почками, покрыться белыми лепестками, а их загубили в лучшую пору!

С тарахтеньем набирая обороты, бульдозер снова рванул вперед – теперь на хлипкий дощатый сарай под ржавой крышей. Победоносно смял его и, развернувшись, с рыком устремился крушить следующий участок.

Звуки разрушения, становясь то равнодушнее, то злее, сопровождали Люсю почти до самого дома… который к зиме тоже жалобно затрещит и развалится.

…Тишину в их несчастной избушке не нарушало даже радио. Не готовая сейчас отвечать на вопрос, чего там у Михалины-то делается, Люся вздохнула с облегчением. Но мама вряд ли отлучилась надолго, раз не заперла дверь на замок. Вон и окошко в палисадник открыто.

Так и есть. Нюша уже шагала через дорогу к дому. Именно шагала, а не шла, как обычно торопливо перебирая ногами в галошах. Словно нарочно себя сдерживала. Выражение ее лица тоже было незнакомым – каким-то каменно-торжественным. Резко махнув рукой, будто хотела крикнуть: быстро закрой окно! – но не хотела, чтобы ее услышали посторонние, Нюша опять смешно окаменела лицом и расправила плечи, а через минуту влетела в комнату с дрожащим подбородком.

– Еремевна наша померла! Утром я ее встретила, она мене возле своей калитки дожидалась. Зайди, говорит, часиков в шесть, пожалуйста. Дело, говорит, Нюшенька, есть очень важное. Ну, я в шесть-то, без четверти, прихожу, а она на кровати под образами лежит, прямо к гробу приготовленная. В та-а-апках бе-е-елых! – хлюпнув носом, завыла Нюша. – Знать, отравила она себе… Склянка старая лекарственная на тунбочке была, еще ключи ее и записка… Я читать-то не стала и склянку тоже не трогала. Ты бежи, дочк, скорей в автомат, звони Заболоцким, пущай едут срочно. Главное, если кого по дороге встретишь, ничего им не рассказывай. А то народ прознает, кабы не ограбили покойницу. Я до Заболоцких все двери ее на ключи позакрыла. Так и скажешь им, чтоб сначала к нам шли. Ну, бежи, дочк, бежи скорей! Только тихонько!

Известие о смерти Еремевны, да еще такой невероятной, не укладывающейся в голове, ошеломило Люсю, но все ее мысли, пока она прогулочной походкой, для конспирации, шла к телефонной будке на шоссе, занимал только предстоящий звонок Заболоцким: что если к телефону подойдет Нонка?

Сегодня на работе та пробежала мимо и не поздоровалась. Сделала вид, что не замечает. Как будто Люся виновата, что позавчера в баре опять случайно встретилась глазами с Принцем и он подсел к ней за стол. Никакого кокетства с ее стороны, разумеется, не было – в его присутствии у нее вообще заплетается язык, – и абсолютно никакого повода, чтобы громко распевать: «Люся, Люся, я боюся, что влюблюся я в тебя!» – она ему не подавала. А неожиданно как из-под земли появившаяся Нонка, наверное, подумала черт-те что. Правда, поначалу она ничем не выдала обиды или ревности, сказала, весело кривляясь: «Здравствуйте, дорогие товарищи! Угостите бутербродиком, есть хочу – умираю, а в очереди стоять неохота!» – но, плюхнувшись в кресло, чересчур уж зло, с вызовом стала потешаться над какой-то театральной премьерой, куда, судя по репликам Принца, ходила с ним вместе, и упорно не желала смотреть в Люсину сторону.

В автомате у шоссе за прошедшие сутки выбили стекло, скрутили диск и срезали трубку вместе с металлическим шнуром. Другая телефонная будка была только у почты, и этот километр Люся преодолела уже бегом.

– Нонн, Надежда Еремеевна умерла! – выпалила она без всякого вступления, боясь, что Заболоцкая бросит трубку. – Мама просила, чтобы вы приехали. Немедленно.

– Да ты что! – отозвалась Нонка вроде совсем по-нормальному. – Люсь, а что с ней случилось? Сердце?

– Нет… То есть я не знаю… Вы приезжайте быстрее, хорошо?

– Хорошо… Конечно. Сейчас возьмем такси и будем у вас самое большее через полтора часа. Спасибо, что позвонила!..

Такси прошуршало по шлаку уже в сумерках, когда над болотцем потянулся туман, слились в бледно-серые облачка кроны цветущих вишен, а майские жуки звучно загудели вокруг березы.

Нюша ловко перепрыгнула через канаву и кинулась навстречу Заболоцким. Обнялась с Еленой Осиповной, пожала руку, протянутую Юрием Борисовичем: «Спасибо вам большое, Анна Григорьевна», – и они втроем под ее сбивчивый шепот пошли в темноте к дому Надежды Еремеевны.

– Люсь, пойдем, пожалуйста, – позвала Нонка. – Я без тебя боюсь.

Мрачная, черным треугольником нависшая над серым садом дача и в самом деле внушала ужас, но что же делать? Люся крепко сцепила с подругой пальцы, и они плечом к плечу направились к калитке со «злой собакой», дрожа от страха, как в детстве, когда, испытывая себя на храбрость, шли в ночной лес, где ухал филин, а в траве и кустах копошилась разная противная мелкая живность.

На террасе вспыхнул желто-розовый абажур. Свет от него обозначил заросшую травой дорожку перед высоким крыльцом и нижние ветви призрачных деревьев, казавшихся мертвецами в белых одеждах. Предвещавший ночные заморозки – недаром же зацвела черемуха – холодный воздух пробрался под накинутую на платье кофту и добавил озноба, колотившего Люсю уже от дороги.

В старухину спальню, освещенную лишь красной лампадкой в углу и лампочкой из коридора, они с Нонкой вошли следом за взрослыми. Все встали у дверей полукругом и долго молча смотрели на лежавшую поверх аккуратно застеленной кровати, вытянувшуюся, будто ее специально тянули за носки белых тапочек, Надежду Еремеевну, застегнутую на все пуговицы черного шелкового платья. Из-под подола торчали нечеловечески тонкие щиколотки. Восковые пальцы были скрещены на груди. Белый чепец обрамлял непроницаемое, застывшее лицо, такое гладкое, словно старуха помолодела перед смертью лет на сорок.

– Непостижимо! – первым нарушил тишину Юрий Борисович. – Вы говорите, Анна Григорьевна, она отравилась? И никого здесь не было? Кто же ее так ровно уложил, закрыл глаза?

– Не знаю, Юрий Борисыч. Ума не приложу, – виновато ответила Нюша и, утирая слезы, опять принялась рассказывать, как Надежда Еремеевна просила ее зайти часиков в шесть и как она пришла в шесть, без четверти.

– Непостижимо, – повторил Юрий Борисович и покачал головой: – Что ни говорите, она была необыкновенная старуха!

Не побоявшись приблизиться к кровати, он осторожно взял с тумбочки сложенный вдвое лист бумаги и предложил пройти на террасу, чтобы не зажигать свет в комнате покойной. На террасе он усадил Елену Осиповну в любимое Еремевнино кресло, стоявшее отдельно, в углу, откуда своенравная старуха обычно наблюдала за теми, кто собрался за круглым обеденным столом. Вредная, она никогда даже чай не пила вместе с Заболоцкими, а когда к ним приезжали гости, истуканом сидела в высоком кресле, опираясь на палку с костяным набалдашником. Того и гляди вскочит и начнет лупить всех подряд.

– Читай, Ленуся. Думаю, это послание с того света адресовано тебе, – пошутил Юрий Борисович, чтобы подбодрить бледную Елену Осиповну, и скромно отошел.

– Нет, Юрочка, я ничего не вижу без очков. Забыла их впопыхах в другой сумке. Читай ты. Читай вслух, мы тут все свои.

– Ну хорошо… – Юрий Борисович откашлялся и начал читать: – « Лена…» Вот видишь, я же говорил, это тебе.

– Продолжай, пожалуйста.

– «Лена! В этом доме с вашим дедушкой я провела самые счастливые дни моей жизни. Здесь я и хочу умереть…» Это все, Ленуся, – сказал, в недоумении пожав плечами, Юрий Борисович, и на террасе воцарилось молчание.

Елена Осиповна терла лоб, видимо, силясь понять, зачем старухе в восемьдесят пять лет понадобилось травиться.

Не перестававшая тихо плакать Нюша вдруг громко всхлипнула:

– Чего ж это она, сердешная, так заторопилась?.. Чай, все лето еще могла бы по садику своему гулять. До зимы до самой. Навряд ли нас до зимы ломать-то станут.

– Вы думаете, она из-за этого… наложила на себя руки? – встрепенулась Елена Осиповна, опять задумалась, а когда снова вскинула голову, в глазах ее стояли крупные слезы. – Да, да, Анна Григорьевна, вы правы. Вероятно, сама мысль о сносе дачи была для нее столь мучительной, что она не могла больше жить.

– Вот что, девочки! – решительно пресек все слезы Юрий Борисович. – Уже половина двенадцатого. Давайте-ка ложиться спать. Утро вечера мудренее. Завтра суббота, утречком обсудим на свежую голову наши дальнейшие…

– Ты что, пап? – испуганно перебила его Нонка. – Я здесь спать не буду. Не знаю, как тебе, а мне страшно!

– Самое страшное, что могло произойти, уже произошло, детка. Но раз ты боишься, можешь переночевать у Артемьевых. Анна Григорьевна, вы не будете против?

– Какой разговор, Юрий Борисыч! Хочете и вы идите, а я покараулю покойницу.

– Спасибо, спасибо, не нужно. Или ты тоже боишься, Ленуся? – обратился он к жене, и та впервые за весь вечер улыбнулась:

– С тобой я ничего не боюсь.

Их трогательно-нежные отношения всегда умиляли Люсю, с того самого летнего дня, когда она, шестилетняя, впервые обедала на этой террасе вместе с семейством Заболоцких. Маленькая, глупенькая девочка была поражена, как спокойно и ласково, оказывается, может разговаривать муж с женой: не орет, не обзывает дурой и по-всякому там, – и для себя решила: когда вырасту большой, выйду замуж только за Юрия Борисовича!

Впрочем, не такой уж и глупенькой она была, если ни разу не разочаровалась в своем первом детском впечатлении.

Обратно через черную дорогу они с Нонкой бежали бегом. Ворвались в Шуркину комнату и плюхнулись на топчан, чтобы наконец-то обсудить поступок Еремевны: что это – великая любовь, сила духа или результат элементарного старческого безумия? Страдание или актерство?

Последнее слово в долгом споре, конечно же, осталось за Нонкой.

– Брось, Люсь, не смеши, какая там любовь! – уже в который раз повторила она, брезгливо скривившись. – Бабке сто лет в обед! Маразм крепчал – вот как это называется! Надька всегда была чудовищной эгоисткой, позершей и самодуркой. А к старости дурные качества, как известно, только прогрессируют!

– Ну не знаю, – словно бы соглашаясь, пожала плечами Люся. Спорить с Заболоцкой было бесполезно. Что сейчас, что вообще. – Ладно, давай лучше спать.

Как положено гостеприимной хозяйке, Люся постелила Нонке на топчане, а сама легла на полу, на сложенном вдвое старом ватном одеяле, и накрылась телогрейкой.

Они долго лежали молча, разделенные полосой лунного света, струившегося из-под коротких занавесок и наводившего на мысли о покойниках и призраках, которые могут просочиться в Шуркину комнату сквозь черные щели скрипучих половиц. Но не страх мучил Люсю, а ощущение, что их с Нонкой разделяет сейчас не только лунный свет.

– Нонн, ты спишь?

– Хочу, но не могу. Мне и здесь покойники чудятся.

– Послушай, Нонн… Ты, пожалуйста, не обижайся на меня. Честное слово, я с твоим Принцем встретилась тогда в баре совершенно случайно. Мы с Ритой пошли поесть, а ее неожиданно позвали к телефону. Тут пришел он. Все столы были заняты, он и подсел ко мне.

– С чего ты взяла, что я обиделась? Надо же, какая чушь! – возмутилась Нонка и, отвернувшись к стене, зазевала: – А-а-а… спать охота невозможно… Не переживай, мы с ним уже давно охладели друг к другу.

Люся еще поворочалась-поворочалась и уснула с легким сердцем.