Здравствуй, Лю!

Не волнуйся, по-прежнему страстно люблю. Нет. В сто раз сильнее. Поздравляю тебя, моя драгоценная и несравненная, с наступающим 21-м днем твоего рождения! 21 – недаром счастливое число. Отметим твое появление на свет божий вместе. Есть грандиозный план. Готовься. Дома. Игрушки и книжки с картинками оставь пока Анютке. Пусть девчонка забавляется.

Целую ручки,

навеки твой К. Маркс.

– Чего он пишет-то? – из-за плеча нетерпеливо спросила Нюша. – Едет ай нет? – Сообразив, что у Люси перехватило дыхание от слез, мать погладила ее и сама прослезилась. – Говорила я тебе, дочк, вернется наш цыган. Чумаданы его здеся, стало быть, и сам объявится. – Приедет… скоро… – собрав последние силы, прошептала Люся.…Очнулась она в больничной палате, в той самой, где уже лежала зимой.– Поспи, милка, поспи, – поправила ей одеяло знакомая пожилая нянечка. – Хорошо все будет. Живой ребеночек. Летом нормально родишь.День своего появления на свет божий Люся провела в больнице.К ночи пошел проливной дождь, форточки захлопнули, и в темной палате на шесть коек еще отчетливее стал ощущаться запах голубых гиацинтов, южной сирени – завядшей, не успев распуститься, но сразу напомнившей об их с Марком первом свидании, – желтых нарциссов, разноцветных тюльпанов. Марк завалил цветами всю палату и за два приемных часа, с пяти до семи, успел обаять и больных, и медсестер, и врачих: комплименты, стихи, фрукты, шоколад, кому можно – праздничное шампанское.Когда, простившись с ним в коридоре возле лестницы, Люся приплелась обратно в палату, на нее обрушился хор восторженно-завистливых голосов: «Какой мужчина! Счастливая ты, Люська! Надо же, как он ребенку обрадовался!»Разочаровывать она никого не стала: не поймут. Так же, как она не понимала, почему обязательно все должны радоваться. Лично она отнюдь не обрадовалась, когда узнала, что беременна, и, если бы Марк был в Москве, ни минуты не раздумывая, опять поехала бы вместе с ним на Хорошевку к Аде Львовне. Страшно было только в первый раз. Оказалось, за деньги можно прекрасно обойтись и без страданий. Приятного, естественно, мало, но если есть надежный, опытный врач, вокруг стерильная чистота и под наркозом не ощущаешь ни малейшей боли, то аборт куда лучше, чем вот так неделями валяться в больнице в компании пяти посторонних теток – страшных, толстых, неповоротливых, но при этом оглушительно болтливых, нагло-любопытных: «А у тебя мужа нет, да? А от кого залетела? Сама не знаешь? Ветром надуло?.. Ха-ха-ха!» – и таких гордых своим замужеством за какими-то там Ваньками-Васьками, что прямо с ума можно сойти!Да и врачи не лучше. Вроде в один голос говорят, что она абсолютно здорова, а обмороки и потеря сознания, вероятно, от нервов, но домой в день рождения не отпустили, садисты. Замучили анализами, бесконечными осмотрами и допросами. До вчерашнего дня все допытывались, заглядывая в глаза: «Что ты такая дерганая? Тебя парень бросил? Жениться не хочет? Надо было, дорогая, раньше думать!.. Или с ним что случилось?»После этого вопроса Люся уже не могла совладать с собой – начинала рыдать. Но и рыдая, никому не проговорилась о причине своих страданий: с каждым уходящим днем ее все чаще посещала мысль, что Марка нет в живых, что он разбился той страшной ноябрьской ночью, когда его «жигули» рванули с места и растворились в сыром темном тумане. В любом другом случае он обязательно дал бы о себе знать. А тут дни, недели, месяцы – и ни одного письма!Чтобы не наложить на себя руки, она постоянно твердила себе в утешение: нет-нет, Марк жив, он обязательно вернется. Просто он в тюрьме и, как человек исключительно благородный, не хочет впутывать ее в свои дела. Ведь по адресу на конверте милиция могла нагрянуть с обыском и в Ростокино, к Нюше…

Считается, что женщинам свойственна обостренная интуиция. Но, видимо, не всем. Несчастья обрушивались на Люсю именно тогда, когда она их меньше всего ждала. Так было и в тот день, пятого ноября. Накануне за ужином, добавляя к тушеному мясу с жареной картошкой болгарское лечо, Марк вспомнил к слову, какой умопомрачительный фаршированный перец делает его мать. На следующее же утро Люся понеслась на Черемушкинский рынок. Купила парную говядину, овощи, зелень и к вечеру, то и дело сверяясь с поваренной книгой, уже фаршировала выпотрошенные, бланшированные в кипятке перцы начинкой из провернутого через мясорубку мяса, отварного риса, поджаренного лука и морковки. В низкой трехлитровой кастрюле пузырилась остренькая алая заливка из свежих помидоров, куда предстояло погрузить перцы.На вид получалась сумасшедшая вкуснятина, только насчет соли были сомнения: не маловато ли? Попробовать она не решалась: известное дело – лизнешь, и разыграется такой аппетит, что остановиться будет уже невозможно, а надо срочно похудеть хоть на килограмм, чтобы завтра на вечере в ЦДРИ, а потом на ужине в ресторане «Берлин» выглядеть на уровне.Есть хотелось зверски. Пришлось налить себе последние полстакана кефира и, убавив газ под кастрюлькой, постараться отвлечься сборником Германа Гессе. Марк сказал: гениальная проза.Времени до его возвращения с конферанса на праздничном концерте в ДК железнодорожников было предостаточно, чтобы успеть и почитать, и навести на кухне полный шик-блеск: все перемыть, протереть и сервировать стол под белой скатертью, как любит хозяин: две, одна на другую, фарфоровые тарелки, серебряные нож и вилка, хрустальный стакан для компота.Не было еще и восьми, когда на кухню вдруг ворвался Марк – именно ворвался, а не вошел! – в пальто, в ботинках, с какими-то пустыми картонными коробками в руках.– Собирайся быстрее, складывай вещи! – закричал он.С перепугу Люся чуть не вывернула блюдо с горячим перцем на пол: Марк никогда в жизни не повышал на нее голос.– Что ты застыла как истукан?! – заорал он еще громче. – Собирайся, говорю тебе! Где у нас чемоданы, черт возьми?! – Он кинулся в комнату и стал срывать со стен картины и иконки. – Тащи чемоданы, сумки, коробки, все что есть, быстрее!– Объясни мне, пожалуйста, что случилось? – взмолилась она.– Додика загребли!– Как это загребли? Куда?– Ты что, совсем дурочка? – рассвирепел Марк, торопливо распихивавший по карманам деньги. – В милицию! В тюрягу! Посадили Додика, так тебе понятно?– Да, – по-прежнему ничего не понимая, кивнула она. – А за что?Наглаженные рубашки полетели из стенки на диван. За ними пронеслись пиджаки с вешалок, брюки, галстуки. Марк обернулся и прошептал страшным шепотом:– За доски… Догадываешься, чем это мне грозит?И Люся вдруг поняла: те доски, иконы, которые она отвозила Додику, тот сбывал иностранцам! Отсюда у Марка и доллары, припрятанные на антресолях, и чеки, и пухлая пачка денег в ящике. Вообще всё. Столь очевидная мысль, почему-то никогда не приходившая ей в голову раньше, мгновенно отрезвила ее, и она бросилась помогать Марку.К полуночи они упаковали в чемоданы и коробки, переложив полотенцами и постельным бельем, самые ценные картины, иконки, антиквариат, навязали пять узлов с носильными вещами и, когда дом затих, начали потихоньку перетаскивать все это вниз, в машину, переговариваясь приглушенными голосами.– Мар, давай я все-таки позвоню Нюше, предупрежу, что мы приедем?– Ни в коем случае. Боюсь, мой телефон уже прослушивается. Бутерброд – известная скотина, он наверняка уже сдал нас с Пименом. Садись в машину, покарауль, а я притащу остальное.Гнать по пустынному ночному городу Марк не решился – чтобы не привлекать внимания гаишников к машине, по-воровски набитой узлами. Вытирая капли пота со лба и опасливо озираясь по сторонам, как будто кто-то мог их услышать, он снова и снова повторял нервным, срывающимся шепотом: «Никому ничего не говори, в квартиру не звони и не заходи…»– Ой, я совсем забыла…– Что, что ты забыла?! – перепугался он и так резко затормозил, что Люся чуть не ударилась лбом о переднее стекло. Уставившиеся на нее глаза были белыми от страха.– Я… я… я сегодня приготовила для тебя перец… он испортится, протухнет… Может, мне завтра все же забежать на Ленинский?Марк расхохотался, прямо как Мефистофель:– Ха-ха-ха!.. По-твоему, лучше, если я протухну на нарах, да? – и в отчаянии уронил голову на ослабевшие руки, только что крепко сжимавшие руль. – Мой милый, мой любимый, мой прекрасный, надо ехать! Пожалуйста, поехали.В начале третьего ночи Люся с замиранием сердца нажала на кнопку звонка в квартиру матери: истеричного материнского гнева она боялась больше, чем всей московской милиции вместе взятой.Удивительно, но никакой истерики не было. Поначалу обалдевшая от столь неожиданного визита, Нюша, в ночной рубахе и босиком, быстро накинула халат и без лишних слов принялась помогать Марку таскать и прятать коробки – в гардероб, тяжеленные чемоданы – под высокую кровать с кружевным подзором. Только все приговаривала: «Тише, тише…»– Спасибо, Анна Григорьевна! Век не забуду! – на ходу чмокнул ее Марк, скользнул губами по Люсиной щеке: – Прощай, Лю! – и помчался вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.– Подожди, я провожу тебя! – Не нужно! – Нет, я с тобой! – Оставайся здесь! – Куда ты поедешь? – Сам не знаю! – До свидания! – Пока! – Я люблю тебя, Мар! Очень люблю! Возвращайся скорей! Я буду ждать тебя… Хоть всю жизнь!Последние ее слова он уже не мог услышать. Из-под колес взметнулся фонтан брызг, и вскоре красные «жигули» превратились в две стремительно уменьшающиеся вдалеке огненные точки…В комнате с выключенным светом на черном диване белела постель: одеяло в хрустящем пододеяльнике, свежая простыня, подушка. Но попробуй-ка усни после всех волнений! Нюша тоже не спала, ворочалась. Деревянная кровать под ней все время поскрипывала.– Мам, ты прости нас. Я знаю, тебе завтра рано на работу, но у нас не было другого выхода.С кровати послышался тяжелый вздох, а после скрипучей паузы – философский голос:– Сколько веревочке ни виться…– Что ты имеешь в виду? – не поняла Люся.– А то, что я тебе сто раз говорила, да ты не слушала: с трудов праведных не построишь палат каменных!.. Ох, грехи наши тяжкие! – снова закряхтела мать, переворачиваясь на другой бок.«Высказалась!» – сердито подумала Люся и вдруг отчетливо представила себе свое ближайшее будущее: без Марка, приживалкой при матери, с которой уже никогда не найти общего языка, в тесной квартире, где не захочешь, а все равно столкнешься нос к носу.Если бы она в ту ночь знала, что разлука с Марком продлится не неделю, не две, а целых пять месяцев, то, наверное, от отчаяния вскрыла бы себе вены кухонным ножом.Общий язык мало-помалу нашелся. А куда деваться? Сначала она просто старалась быть тише воды, ниже травы, чтобы не нарываться, а через неделю-другую уже и прикидываться не понадобилось: такая навалилась тоска! От неизвестности, от не оставлявшего ни на минуту страха за Марка: что с ним, как он, где он? – и от собственного, чем дальше, тем больше, зависимого положения. Как уж там истолковывала ее пришибленность Нюша, она особенно не задумывалась, но вскоре заметила, что та все чаще напевает «Рябинушку», то есть пребывает в хорошем настроении. Так или иначе, но мать больше не возникала: ни попреков, ни нравоучений, ни злобных выпадов в адрес Марка. Наоборот, ее лексикон неожиданно пополнился словом «наш».– Не горюй дочк, наш-то к Новому году, чай, прикатит. К Новому-то году обязательно!Ни к Новому, ни к старому Новому году наш не прикатил. Ни писем, ни звонков. Без всяких диет Люся похудела так, что поясом от халата могла обернуться трижды… А если на шею? И дернуть как следует? – Люсинк, ты чего там все впотьмах по кухне бродишь? Словно привиденье какое. Иди-ка лучше погляди, тут кино про войну показывают. Интересное!От нечего делать Люся кинула взгляд на экран и невольно вскрикнула: на экране было окровавленное, искаженное от боли лицо Марка!Пол закачался у нее под ногами, перед глазами все поплыло, и она грохнулась в обморок, даже не успев сообразить, что по телевизору показывают тот фильм, где три года назад Марк снимался в эпизодической роли пленного немецкого офицера.Когда приехала вызванная матерью неотложка, Люся уже кое-что соображала, но стоило услышать, что она, как выразилась врачиха, «всего-навсего беременная», и голова опять пошла кругом.– Ну, слава тебе Господи! – рассмеялась вслед за врачихой Нюша. – А я-то перепугалась, думала, помирает моя Люсинка. Вы уж извиняйте нас, товарищ доктор, что мы вас зазря побеспокоили…Что было дальше, Люся не помнила – после такого диагноза она вновь потеряла сознание.В больнице, куда ее привезли, диагноз подтвердился. Делать аборт, сказали, поздно. Спасти могла бы только Ада Львовна, но ее телефон остался в записной книжке на Ленинском, да и денег, чтобы ехать к ней, не было. Ни копейки. Те триста рублей, которые поначалу пыталась всучить ей Нюша: «Бери, дочк, бери, твои ведь, сама мене их возила, а я вот сберегла, как чувствовала», – Люся взять не захотела, уверенная, что Марк со дня на день вернется, а спустя три месяца, находясь у матери на иждивении, просить было уже совестно.А, будь что будет! Не все ли равно?…Ливень, грохотавший в водосточной трубе, постепенно затих, превратился в убаюкивающий, тихо шуршащий дождичек, но она никак не могла уснуть, несмотря на то что вроде бы все образовалось. Марк, по его словам, отсидевшийся сначала у бабушки в Тирасполе, потом – в Закарпатье, на горнолыжном курорте, а с февраля курсировавший, «заметая следы», из Кишинева в Киев, где снимался в комедийной роли придурковатого гуцульского парня на студии Довженко, наконец-то в Москве. Загорелый, красивый, полный творческих планов. Уверял, что, хотя Бутерброд действительно сел на нары лет на десять, все опасности позади. Поразительно, но Додик проявил немыслимое благородство: не сдал ни его, ни Лёху Пимена.– Представляешь, Лю, вместо того чтобы смыться подальше и залечь на дно, как я ему велел, Пимен, идиот, запил горькую. Ни фига не помнит. Спрашиваю: старик, тебя вызывали на Дзержинку? Мотает башкой: не помню! Значит, говорю, не вызывали, иначе бы ты запомнил надолго!.. Ха-ха… На Ленинский гэбисты даже не заглядывали. Это точно. Там тишь, гладь и божья благодать. Только вот твой перец, Лю, превратился в труху!.. Ха-ха… – счастливо посмеиваясь, нашептывал ей Марк, когда они уединились в больничном коридоре.Смеяться вслед за ним у Люси никак не получалось. После рассказа о его «злоключениях», вовсе не похожего на горестную исповедь скитальца и мученика, ее опять охватило острое чувство обиды. Еще более сильное, чем то, которое она испытала два часа назад, потрясенная неожиданно цветущим видом Марка.Обида уже прошла. А что обижаться? Ведь Марк поступал правильно, когда не писал и не звонил. Таким образом он уберег от очень больших неприятностей и себя, и ее, и, кстати, ни в чем не повинную Нюшу. Не это мучило Люсю.Не давали уснуть мысли о ребенке. Марк говорил сегодня о чем угодно, только не о ребенке, и держался так, как будто его «драгоценная Лю», уже заметно округлившаяся и подурневшая, лечится в гинекологии от мигрени.