Вспыхнет молния одна: на подрамнике окна нарисует дом, ограду, два соседних дома кряду, человека под водой: он бежит через природу — он уже немолодой, но бежит и ищет броду и погаснет с наступившей темнотой.

Дубы бодучи — вот что! — аж листьев не хватает это скрыть, и выражение коры у них морщинистое, серое и волчье. Дубы к тому же индивидуальней других деревьев — это уж совсем из рук вон плохо с точки зрения повальных, незрелых, одинаковых осин.

Вода, как кошка, падает на лапы, хоть кошке показалось бы нелепым сравненье это, а вода есть ею ставшие прошедшие года: как знать, что ей казалось прошлым летом, во что ей верилось тогда.

Стерлась времени невидимая твердь: через травы, временно безлюдные, Боголюбову едва ль теперь видней Нерль, чем Нерли видно Боголюбово. А на насыпи пустое полотно между ними — поровну видно.

Ночь крупна! И млечная дорога означила печально ранний час, когда огромные прозрачные коровы исчезли, за ограды просочась — пахучие и сочные коровы… Далеко плывет, плывет, качается, сочится лай собачий, и реют призрачные дети вдоль обочин, пока не выгонит лесок из чащи ночи луну, исполненную белым молоком.

А русые метели на саночках летели, на расписных на саночках невиданной красы, ах, в расписных косыночках на саночках косых. Их колокольцы звякали и окликали всякого: коллежского асессора, гусара, мужика, вельможу и профессора в сугробе парика, и девушку дворовую, и деятеля правого, и барыню с лакеями, и Пушкина с пером — никто не знал, откедова метели мы берем. С Крещения до Масляной, весь пост великонравственный скакали кони в пене, оскалясь на мороз, иль это вдохновение из наших душ рвалось?