К ноябрю вода в пруду вдруг прояснилась и глянула окрест прозрачней. Вышли нагишом, как утопленники, вязы отражений из. И листва под ними слиплась, словно веки глаз.

Сосны в синеве и бельма облачности глыб. Несмотря на корабельный, просмоленный скрип, покачнувшись, словно пьяный сушей мореход, бор стоит, навек отпрянув от балтийских вод.

Снег завесил угасанье дачного денька. Станцией и небесами пахло. Вспомни-ка: сумерки и снег сгущали ощущение — будто всё еще в начале, всё еще вчерне.

Непричастность к речи вязкой — дар. Голосовые связки не связуют звук с провещавшим вдруг: так заблещет влагой линий тело лепестка — из воды, безмозглой глины, скудного песка.

Так из праха в прах — по самый след свой — в небесах — шли они и отрясали с ног подножный прах. Так из праха в прах — по горло в собственной крови — безоглядно, робко, гордо в прах из праха шли.

Под серебряною дранкой кровли (блеск — воды), средь земли, созвездий ранних над крыльцом, среди косо поведенных стен и трав, дерев в окне с истиною запустенья жить наедине.

Средовечие [1] не душ, а честной связи той — душ с телесным их удушьем. Вяз полуживой: частью наг он — ветви, почки высохли в свой срок, но его связует с почвой тот же свежий сок.

Ярославль. Ростов Великий. Цвет подобен чей в горниц сумерки излитой белизне печей. Вспомни о сравненьи этом дома — сквозь стекло ледяное: там и летом от церквей бело.

Расставаться нам настает пора. В передней, будто в первый раз, в последний мы друг друга на глянем удивленно через не порог, а рок… Оделись. Но идти домой всякому впервой.