Научусь тебе, мгновенье: ты — последний медный грош — позади одно забвенье, и в забвенье ты уйдешь. Неразменный миг отрады, и мучений вечный миг, и еще чему-то надо научиться мне у них.

Ты прости моим словам. Я твое дыханье слышу. Дождь трепещет, данный свыше потемневшим деревам. Сада смутную красу дождь тишайший не пугает: я ведь теми же губами это все произнесу.

И вдруг она покинула меня, на миг один с листвой смешавшись павшей. Был ветер, волосы ее едва трепавший, и был октябрь на исходе дня. Она мелькнула в обнаженной чаще, где водоросли дерев прозрачны и стройны, и ослепленный близостью щемящей, я не узнал ее со стороны.

Не заходите в березняк, когда затих его сквозняк, и листьев серая труха лежит на дне березняка, когда чуть теплится денек в берестяном его дыму: он тоже слишком одинок и не до вас теперь ему.

Столько нежности сжалось во мне, столько горькой тоски по тебе я вобрал в свою душу, что порой удивительно даже, как ты можешь еще оставаться вовне, как ты можешь еще оставаться снаружи — на чужбине ноябрьской стужи, на бульваре пустом с ледяною скамьей наравне.

А если вправду только грусть нас с мирозданием роднит, пусть утолит молчанье уст холодной осени родник: октябрь догорит дотла, природы кончится полет, и наши бренные тела — тепла последнего оплот.

Твое дыхание все призрачней и тише — сейчас и я усну тебе вослед. Ты рядом теплишься, чуть видишься и дышишь и ты, двоясь, приснишься мне во сне. Жилья чужого глохнут водостоки, чужой рассвет за окнами затих. Мы никогда не будем одиноки — ни наяву, ни в страшных снах своих.

Тяжелый снежный лес в слепящей белой пене от солнца спрятал тени и в глубине исчез. Там столько лет подряд стволы стояли прямо. Следов лосиных ямы там в зарослях стоят. Там тише тишина, черней под снегом хвоя, и ветка над тобою качается одна.

Быстро блекнут зим покровы: то декабрь, то январь. Почернел закат багровый. Дом зажегся, как фонарь. Но в глуши небес румяных наши ночи хороши: бесконечны, постоянны, как бессмертие души.

Если все открылось разом, то чему благодаря? — над морозом, как над газом, розоватая заря: все детали отличатся, пропадавшие зазря — станет ясно: это счастье, утро, проще говоря. Навсегда увидим мы: в толщах крыш стоят дымы, и над нами, и под нами — осчастливлен снег тенями — ласковым касаньем тьмы.

В ней спокойствие есть молодое — оболочка смятений и снов, но внезапно взлетят ладони, губы выгнутся силой слов — вся вперед подается, силясь проясниться сквозь эту гладь, — и потом стихает опять: только глаз остается вырез.

Ты умеешь чувство придержать и прикрыть чуть подведенным веком. Удается многоводным рекам неподвижно блещущая гладь — и порою легкий ветер вспять тянет их течение со смехом.

Мне хочется не красоты пустячной, но чуда, перешедшего за край: искусство, не старайся, не играй, но лишь услышать ей возможность дай, когда я крикну ей, еще такой вчерашней: родная, сжалься! Видишь, как я стражду — не говори так буднично и страшно, не привыкай ко мне, не привыкай.

А в женской мысли, нежной и незрячей, я смысла никогда не замечал: она, как огонек жилья горячий в ночи без окончаний и начал, она любого смысла легче — не различить ее и не отвлечь: ночами так округлы плечи и нечленораздельна речь… и вечный мрак вкруг женской мысли вечен.

Случись со мною сказка, чтоб шелковый клубок катиться до развязки передо мною мог. Но вот уже калитка — искомый терем, сад… И остается нитка, ведущая назад.