Величка Елена

Ушедший в бездну

Перед ним была ночь. В ней трепетали три огонька, похожие на далёкие костры. Конрад двинулся в ту сторону. Почему-то ему казалось, что именно там уют и желанный покой, тепло и единственный свет, доступный ему теперь. Ночь была уже не впереди, а вокруг. Он сам не заметил, как вошёл в неё и погрузился в плотную бархатистую тьму, мерцающую сполохами багрового пламени…

Развенчанный бог ждал…

 

Глава 1

В новой жизни

Когда барон Герхард фон Норденфельд уличил своего восьмилетнего сына Конрада в колдовстве, ему вспомнились дурные предзнаменования, сопровождавшие рождение этого ненавистного ему ребёнка.

Августа Венцеслава, супруга Герхарда, происходила из старинного рода чешских аристократов. Её красота, утончённый вкус и образованность были предметом гордости барона. Появляясь с ней в свете, он чувствовал себя счастливым обладателем сокровища. Но из шестерых детей, которых родила ему Августа, выжил только самый старший — Бертран, здоровый, сильный, красивый мальчик, наследник имения Норденфельд. Герхард обожал сына, видя в нём своё повторение. Когда Августа забеременела в седьмой раз, барон испытал досаду. Этот ребёнок не был ему нужен, как, впрочем, и все те, что умерли.

Каждая беременность жены была для Герхарда тяжёлым испытанием. Лишённый возможности наслаждаться любовью Августы, он становился бешеным: насиловал её горничных, чинил зверские расправы над прислугой и крестьянами.

В начале июля 1664 года, ненастным грозовым утром родился Конрад. В миг, когда он появился на свет, гигантская разветвлённая молния с треском рассекла небо. Удар грома, в котором потонул крик новорожденного, походил на горный обвал. По тёмным залам замковой анфилады пронёсся тяжёлый гул. В комнате роженицы погасла и задымилась свеча, стоявшая в изголовье кровати, и женщина, принимавшая роды, в испуге перекрестилась. Ребёнок, рождённый седьмым по счёту, да ещё в грозу, отмечен дьяволом.

Несколько часов спустя Августа умерла. Её внезапная смерть потрясла обитателей замка, так как роды были лёгкими. Домашний врач сказал Герхарду, что баронесса скончалась от кровотечения.

Когда тяжёлая дверь склепа закрылась, навеки замуровав её в сырой темноте, Герхард ощутил пустоту и бессильную ярость. Лучшая из его драгоценностей была похищена у него маленьким беспокойным существом, пришедшим в мир, который в нём вовсе не нуждался. Барон возненавидел сына.

Конрад рос, становясь всё более похожим на мать: те же белокурые волосы, синие глаза, тот же нежный румянец на щеках, лицо маленького ангела. Только это заставляло Герхарда кое-как мириться с его упрямством, дерзостью и странными причудами. Жизнью Конрада он не дорожил, собираясь со временем отдать его в монастырь. Лучшей участи, по мнению барона, младший сын не заслуживал: уж очень слабым он казался в сравнении с розовощёким здоровяком Бертраном.

Несмотря на большую разницу в возрасте и неравное положение, сыновья Герхарда ладили между собой. Добродушный Бертран считал ниже своего достоинства насмехаться над младшим братом, мечтавшим принять постриг.

"Я хочу служить Богу, попасть на небеса и жить с ангелами", — заявлял Конрад.

Его желание совпадало с уготованной ему судьбой, и это уберегало его от зависти к наследнику Норденфельда. Никого не удивляло то, что Конрад стремился к уединению и проводил немало времени в молитвах, но ни святые, ни сам Господь не могли сделать его кротким и послушным. При необычной для такого маленького мальчика набожности он был невероятно проказлив и своеволен. Наказания на него не действовали. Ему ничего не стоило просидеть сутки взаперти без пищи и воды, либо провести ночь в тёмной сырой каморке, где по полу шныряли крысы. Барон прибегал и к таким методам. Слуги недолюбливали и побаивались Конрада из-за его вспыльчивости и жестокости. Отстаивая своё право делать то, что ему заблагорассудится, он часто пускал в ход зубы и ногти.

Единственный человек, которого Конрад любил и слушался, был старый голландец Лендерт, в прошлом — матрос на судне Нидерландской Ост-Индской торговой компании, затем — солдат, мародёр и разбойник.

История Лендерта была темна и туманна, как осенние ночи на его родине. В Богемии он оказался с голландской гвардией пфальцграфа Фридриха, саксонца, приглашённого на престол мятежными аристократами четырёх земель чешской короны: Чехии, Моравии, Словении и Лужице. Уже несколько столетий эти земли были частью империи, управляемой австрийской династией Габсбургов. В протестантской Чехии насаждалось католичество. Латынь и немецкий язык вытесняли славянскую речь.

Высшую чешскую знать не удовлетворяли привилегии, жалованные ей австрийским императором. Надменные паны желали возродить Чешское королевство, во главе которого должен был встать саксонский пфальцграф Фридрих, женатый на дочери английского короля Якова I. Но Фридрих оказался слабым полководцем. Потерпев поражение от австрийцев, он бежал в Голландию. Зачинщики смуты окончили жизнь на плахе, и головы их были выставлены на Карловом мосту в Праге. Многие дворяне, поддержавшие мятеж, отправились в вечное изгнание. Их земли и замки император жаловал своим приверженцам. Так получил имение в Моравии отец Герхарда, баварский рыцарь, состоявший на службе у императора.

Голландец Лендерт, раненный не в сражении, а в драке с пьяными мародёрами, был подобран слугами старого барона и остался в замке. Бывший кальвинист, он без труда примирился с необходимостью стать католиком, верно служил сначала отцу Герхарда, а потом и ему самому, не отказывался ни от какой работы, сопровождал владельца замка в путешествиях и на охоте, великолепно стрелял и фехтовал, был смел и неприхотлив, как истинный солдат. Неудивительно, что этот седой крепкий старик со шрамами на лице и груди — следами многих сражений и поединков, сумел вызвать к себе интерес и доверие Конрада и первым узнал то, что не могло долго оставаться незамеченным…

В приёмном зале висел большой портрет Августы Венцеславы. Едва научившегося ходить Конрада кормилица часто приводила туда "поздороваться с матушкой". Малыш с восхищением разглядывал красивую женщину в серебристо-белом платье. Он помнил каждую складочку её воздушного наряда. Ночами ему грезилось, что она входит в его комнату, садится у его постели. Эти сны повторялись всё чаще. Он ждал их. Днём, наяву, он не хотел отпускать её образ. Мать представлялась ему ангелом. Её мягкие тёплые крылья касались его, в воображении он гладил их, мысленно разговаривая с ней, точно она и вправду была рядом, и действительно временами ощущал её присутствие настолько ясно, что мог бы испугаться, если бы был старше. Дети не боятся сказочного мира. Для них он реален.

— Я люблю тебя, — шептал Конрад, засыпая вечерами. И однажды услышал ответ. Тихий голос произнёс в его сознании:

— Я тоже люблю тебя, дитя.

С этого дня мысленный монолог превратился в диалог: мать отвечала сыну. Он слышал её голос внутри себя и вскоре стал видеть её наяву — не глазами, а внутренним зрением стремительно взрослеющей души.

— Она приходит ко мне каждую ночь, — задумчиво сказал Конрад, разглядывая овальный золотой медальон с портретом матери, висящий у него на шее. — Но у неё другая одежда. Её платье блестит почти вот так, — мальчик перевернул медальон, заставив его сверкнуть в лучах заходящего солнца. — Скоро она возьмёт меня на праздник.

Лендерт нахмурился, не отрываясь от своего занятия. Он точил кинжал, готовясь к охоте. Фантазии маленького хозяина бывали подчас довольно зловещими, но старый голландец относился к ним снисходительно. Вероятно, он сам подогревал их рассказами о своих приключениях. Не в первый раз он слышал от Конрада о его ночных свиданиях с покойной матерью и праздниках на далёком диком острове, где "красиво, как в раю". Лендерту стоило немалого труда убедить малыша в том, чтобы тот не говорил об этом никому, кроме него. Призрачный остров был их общей тайной, и старик молился, чтобы она не стала известной кому-нибудь третьему. Он любил Конрада и с горечью думал о его судьбе. Несправедливо, что такой красивый, славный мальчуган должен быть заживо похоронен в мрачных монастырских стенах. Будь Лендерт моложе, он похитил бы Конрада и увёз бы его к себе на родину, туда, где шумит настоящее море…

На рассвете барон отправился на охоту и не успел узнать, что ночью его младший сын исчез. Постель Конрада была пуста, окно в комнате открыто настежь, но под ним чёрным зеркалом блестел глубокий пруд, так что выбраться из замка с этой стороны мальчик не мог.

Обыскали каждый уголок в самых отдалённых покоях. Ребёнка не было нигде. Стараясь прогнать невольную мысль о том, что его тело, возможно, уже несколько часов лежало на илистом дне пруда, мажордом приказал осмотреть парк и окрестности.

Конрад объявился после полудня. Он сидел на скамейке возле пруда. На коленях у него, свернувшись, дремала тонкая серебристо-чёрная змейка. При приближении людей она стремительно скользнула в траву. Мальчик вскочил. Его глаза гневно сверкнули.

— Вы помешали мне! — закричал он на слуг. — Убирайтесь!

Мажордому стоило больших усилий убедить его вернуться домой.

Герхард не на шутку встревожился, когда ему доложили о случившемся. Вокруг замка шаталось столько разного сброда, что для восьмилетнего ребёнка прогулки в одиночестве могли окончиться бедой. Барон немедленно потребовал к себе сына.

— Я был один, — сказал Конрад с какой-то новой, неожиданной злостью. — Я никогда не бываю один. Мне хотелось забыть обо всех этих людях, которые целыми днями ходят за мной.

— Поэтому вы решили уйти из дому, сын мой? — спросил Герхард, едва сдерживая раздражение. Он не собирался потакать безумным выходкам своего младшего отпрыска и решил сурово наказать его, чтобы раз и навсегда отбить у него желание блуждать в одиночестве.

Конрад дерзко выдержал взгляд отца. Ни тени монашеского смирения. Герхард невольно вспомнил о знаменитом предке Норденфельдов. Рыцарь Отто фон Шернхабен, чей портрет украшал замковую библиотеку, был таким же свирепым и неукротимым, но окончил свои дни в монастыре. Богу угодно, чтобы Конрад стал преемником Отто и также молился за всех Норденфельдов. Гордые пекутся о смиренных…

Но пока с одного гордеца, ради его собственного блага, следовало сбить спесь.

Ночь Конрад провёл в чулане, освещённом тускло горящим масляным фитилём. Лёжа на соломенном тюфяке, брошенном прямо на пол у стены, мальчик с ликованием вспоминал минувший день. Он сумел сделать всё именно так, как требовала от него покойная мать! Накануне, по его просьбе, Лендерт раздобыл для него свежее яйцо чёрной курицы. Добрый старик не стал спрашивать, зачем оно понадобилось маленькому хозяину.

Встав до рассвета, Конрад известным лишь ему потайным ходом выбрался из замка. Обряд следовало провести до того момента, когда солнце выйдет из-за горизонта.

В дальнем конце парка стояло засохшее зимой дерево. В тайнике под его толстым корнем Конрад нашёл нож с нацарапанными на рукояти символами, которые мать показала ему во сне.

Начертив на серебристом песке дорожки большой круг, Конрад сел по-турецки в его центре. Он нисколько не боялся того, что делал. Для него это было просто новой игрой. Имена своих тайных защитников он не мог произнести даже мысленно, настолько странно, необычно они звучали. Держа яйцо на ладони, Конрад вызвал в памяти образ матери, медленно и внятно произносящей имя каждого из четырёх духов-хранителей, затем рукояткой ножа надбил хрупкую скорлупу и выпил содержимое. От отвращения его едва не вырвало. Никогда ещё ему не приходилось пить сырые яйца. Он лёг в кругу навзничь и закрыл глаза. Пока он не чувствовал ничего, кроме тошноты, волнами подкатывающей к горлу. По его коже бегали мурашки. Вскоре его окутала спасительная тьма крепкого сна без сновидений.

Когда он проснулся, время близилось к полудню. Он лежал на самом солнцепёке. Вокруг него в траве заливисто пели кузнечики. Над ним сияло голубое небо. Преодолев лень, он встал, стёр магический круг, разровнял песок, спрятал нож. Яичную скорлупу он тщательно раздавил и смешал с песком. Все следы проведённого обряда исчезли.

Маленький уж выполз из травы и грелся на солнышке. Присев на корточки, Конрад погладил змейку по блестящей шершавой спинке. Та не шелохнулась. Мальчик взял её в руки. Это было первое из чудес, обещанных ему матерью.

"Незримые защитники всегда будут с тобой, — говорила она. — Ты будешь смотреть их глазами, их сила станет твоей. Сила четверых понадобится тебе, чтобы одолеть врагов".

Конрад не знал, о каких врагах она говорила. Самыми лютыми недругами казались ему слуги, не оставлявшие его в покое ни днём, ни ночью. Они мешали ему, так как лишь в одиночестве он мог видеть и слышать мать. Они раздражали его своими неусыпными заботами, докладывали о каждом его шаге барону. Только с Лендертом можно было побеседовать о чём-то интересном или просто молча посидеть рядом, наблюдая, как тот занимается оружием…

Конрад был слишком мал, чтобы понять тайное злорадство людей, наблюдающих, как их жестокий господин издевается над собственным сыном. В этом многие видели проявление высшей справедливости. Бертран был наследником, с ним они не могли позволить себе быть дерзкими и безжалостными, как с его младшим братом, которого не любил отец. Мальчишка, обречённый стать монахом, не имел возможности со временем отомстить тем, кто в душе посмеивался при виде его слёз.

Тем не менее, кое для чего слуги были необходимы. Кто-то из них неплохо готовил. Конрад никогда не бывал на кухне. Ел он вместе с отцом и братом в огромном пиршественном зале, либо в своей комнате, когда отец наказывал его. В Норденфельде завтраки не были приняты. Барон Герхард считал их прихотью изнеженных слюнтяев. В полдень подавали обед, вечером — обильный ужин.

Приготовление пищи было для Конрада величайшим таинством, в которое его никто не посвящал. Запертый на весь вечер и всю ночь, он изнывал от голода. У лакея, охраняющего дверь его темницы, ему не удалось бы выпросить даже хлебной корки. Лендерт не побоялся бы принести своему любимцу фруктов, но старого голландца не подпускали к чулану. Конрад боролся с искушением воспользоваться ходом, которым ушёл утром и который начинался именно в этой каморке, но бесшумно открыть потайную дверь было невозможно, а лакей — дюжий баварец, словно чувствовал опасность — не спал.

Перед самой зарёй Конрад заставил себя уснуть, но и во сне ему невыносимо хотелось есть. Такого голода он никогда прежде не испытывал. Казалось, что-то пожирало его изнутри.

Он проснулся с мучительной болью в животе. От его злости не осталось следа. Ради куска хлеба и кружки воды он был готов умолять сурового отца о прощении, но барон словно забыл о своём младшем сыне. Зато маленький колдун получил возможность вдоволь наговориться с матерью. Никто не мешал ему. Её голос звучал в его сознании отчётливо, как наяву.

— За что отец ненавидит меня? — допытывался Конрад. — Может быть, он догадывается, что я его обманываю?

— Нет, не догадывается. Успокойся, он ни о чём не подозревает.

— Я мог бы любить его, если бы он хоть немного любил меня, но я ему не нужен. У него есть наследник, а я им обоим только мешаю. Я не нужен никому, кроме Лендерта. Лучше бы я умер вместо тебя!

Развенчанный бог, принявший облик Августы Венцеславы, с жалостью смотрел на своего земного сына. Сейчас Конраду было хуже, чем когда-либо. Он вселил в себя четырёх духов-защитников, и они мучили его, требуя пищи. Он ещё не умел обуздывать их и повелевать ими. Пока они были для него лишь каплями призрачного света. Он не имел представления о возможностях своих тайных служителей. И всё же, помимо его воли, они уже начали действовать. Его земное тело было их обиталищем и источником силы. Каким бы хрупким оно не казалось, оно вместило в себя четверых…

Томясь взаперти, он не подозревал, что в это время решается его судьба.

Накануне, во время охоты, преследуя оленя, семнадцатилетний Бертран, наследник Норденфельда, направил коня в горную реку. Вода была ледяной, но в охотничьем азарте разгорячённый бешеной скачкой юноша не заметил этого. К вечеру он ощутил недомогание, боль в суставах, озноб. Ночью ему стало плохо. Он метался в сильном жару, шепча что-то бессвязное. Врач пустил ему кровь, но улучшения это не принесло.

Герхард пришёл в комнату старшего сына и до рассвета просидел у его постели. Бертран был крепким и здоровым с самого рождения. Его внезапная болезнь наводила на мысль о колдовстве. Капеллан приехавший в Моравию из Баварии ещё с отцом Герхарда, повидал немало порченых и одержимых дьяволом, и умел отличать обычные недуги от тех, что были вызваны колдовскими чарами. Он подтвердил догадку владельца замка.

Но кто желал смерти Бертрана? Перебирая в уме всех ближайших претендентов на наследство, всех своих именитых и безродных недоброжелателей, Герхард, как ни странно, не подумал о Конраде. Барон Норденфельд слишком мало знал своего младшего сына. Те из слуг, что были достаточно наблюдательны, могли бы многое рассказать, но, разумеется, молчали.

Единственный, известный Герхарду старый, верный способ узнать виновников порчи, казался очень простым. Следовало собрать мочу больного в стеклянный сосуд и кипятить её, читая молитвы на изгнание дьявола. Барон знал, что этим способом не только исцелит сына, но и погубит своих врагов. Но заставить мечущегося в бреду юношу помочиться было довольно трудно. Капеллан предложил использовать для обряда мочу одного из близких больному людей: отца или младшего брата. Разумеется, Герхард не допустил, чтобы привилегия исцеления наследника досталась Конраду.

Вспомнив, наконец, о младшем сыне, барон решил, что тот, вероятно, уже достаточно наказан, и приказал выпустить его из-под замка. Для Конрада это вовсе не означало, что отец простил его, но сейчас Герхард был слишком занят, чтобы заниматься мальчишкой, чья жизнь не стоила волоска с головы Бертрана.

Свободы Конрад не получил. Он понял это, оказавшись в своей комнате. Ему помогли умыться, переодели в его обычную одежду из чёрного бархата и снова заперли. В ярости он бросился к окну.

Майский день был безмятежно солнечным. Стена замка отвесно уходила в тёмную глубину пруда. Матовая поверхность воды отливала железом. На противоположном берегу маняще шумели деревья парка. Казалось, в этом светлом мире не было места для гнева и отчаяния.

Минувшая ночь изменила Конрада. Он чувствовал, что больше не в силах жить так, как жил до этих пор. Монастырь, о котором прежде он размышлял, как о своём будущем доме, теперь казался ему страшной тюрьмой. Конрад не умел плавать, но тёмная вода не пугала его. Он верил, что четыре защитника не дадут ему утонуть. Он не думал о том, куда направится. Куда угодно, лишь бы не оставаться в Норденфельде.

Ещё мгновение, и, открыв окно, он прыгнул бы вниз с головокружительной высоты…

По стеклу с наружной стороны скользнула алая искра размером с горошину. Конрад вздрогнул и отпрянул, в изумлении и суеверном страхе глядя на яркий огонёк, танцующий за окном. Искра проскользнула сквозь стекло в комнату. Мальчик попятился. Огонёк весело прыгал прямо перед ним.

Из-за чёрного полога кровати бесшумно выскользнули ещё три проворных огонька: золотистый, зелёный и синий. Светящиеся точки закружились в воздухе вокруг Конрада и внезапно метнулись к нему с разных сторон. Он увидел бледную вспышку и коротко, пронзительно вскрикнул. Огни исчезли. Ему почудилось, что в комнате сгущаются сумерки. Его тело стало лёгким и утратило чувствительность. Ощутив дурноту, он добрался до кровати и упал на широкую постель.

Невесомая рука легла ему на лоб. Над ним склонилась мать. На её ладони пульсировали четыре цветных огонька. Призрачная гостья улыбнулась с нежностью, заставившей его сердце дрогнуть и замереть. Никто на земле никогда не смотрел на него так. Она любила его. С недосягаемых высот она спустилась к нему, чтобы утешить и защитить.

— Не бойся, — сказала она. — Это духи, вызванные тобой. Они не причинят тебе зла.

Сияние, исходившее от неё, облаком окутывало Конрада, проникая в его плоть и душу. Наполняясь этим ласковым светом, он постепенно успокаивался.

— Я не хочу в монастырь, — беззвучно прошептал он, погружаясь в забытьё. — Возьми меня к себе…

Мальчик лежал, в изнеможении раскинув руки. На огромной смятой постели он казался более хрупким и маленьким, чем был в действительности. Духи-защитники перестали мучить его. Он спал спокойно. Рядом с ним развенчанный бог на время утратил свою демоническую сущность. Ангел ослепительной красоты ласково гладил светлые волосы ребёнка.

Но вскоре в двери скрипнул ключ. В комнату вошёл Лендерт с фарфоровым тазом, рукомойником и полотенцем и посторонился, пропуская вперёд шестнадцатилетнего паренька по имени Микулаш — слугу Конрада. В руках у Микулаша был большой поднос.

Разбуженный приходом слуг маленький пленник сел на постели и с высокомерным равнодушием наблюдал, как они накрывали на стол.

— Иди, Микулаш, — тихо сказал Лендерт. — Я сам.

Юноша охотно послушался. Он не отличался трудолюбием и радовался любой возможности переложить свои обязанности на кого-нибудь другого.

Едва Микулаш вышел, маска высокомерия мгновенно исчезла с лица Конрада. Он спрыгнул с кровати и крепко обнял Лендерта. Старик ласково прижал к себе мальчика, невольно провёл ладонью по его худым плечам и выступающим лопаткам. Чёрт возьми, что за дурак его светлость барон Герхард фон Норденфельд! Жестокий, безмозглый дурак. Старшего сына не уберёг, теперь и младшего загубит. Мальчишка совсем исхудал: кожа да кости.

— Лендерт, — сказал Конрад, с обожанием глядя на своего единственного друга. — Выполни мою просьбу. Не говори никому о том, что я не молился перед обедом. Я умру с голоду, пока прочитаю молитву до конца.

— Бог с тобой, сынок, — старый голландец усмехнулся. — Не думаю, что от молитв еда становится вкуснее.

Конрад одним прыжком очутился за столом и, как волчонок, набросился на яства. Торопливо и жадно поглощая жареное мясо с овощами, он, казалось, забыл о Лендерте. Старик прислуживал ему больше ради соблюдения этикета, чем по необходимости. Младший сын Герхарда не был избалован вниманием и привык к самостоятельности. Лендерт не решался сказать ему о тяжёлой болезни Бертрана, не зная, как он воспримет это известие.

В последнее время отношения между братьями заметно ухудшились. На Пасху барон Герхард едва не уморил Конрада из-за охотничьего ножа, который тот украл у Бертрана. Выдал мальчика один из лакеев. Герхард учинил сыну допрос. Конрад признался, что взял нож поиграть и собирался незаметно вернуть его на место, но потерял в парке.

Великодушный Бертран охотно простил бы младшего брата. Какому мальчишке не хочется иметь настоящее охотничье оружие? Но Герхард был непреклонен. Кража, вдобавок совершённая во время поста, требовала сурового наказания.

До Пасхи оставалась неделя. Чтобы не омрачать себе праздник, барон позволил младшему сыну очистить душу строгим постом и молитвами. Капеллан одобрил мудрое решение владельца замка. Конрада не заперли, но присматривали за ним, не позволяя выходить из комнаты. Утром и вечером ему приносили кувшин воды и кусок хлеба. Мальчик вёл себя кротко. От голода у него не было сил ни шалить, ни убегать от слуг. Он часами простаивал на коленях, беззвучно шепча молитвы.

Лендерт негодовал, но ничем не мог ему помочь.

В честь праздника барон простил сына. Конраду было разрешено сесть за стол вместе с отцом и братом. После пиршества он, смертельно бледный, испуганный, корчась от нестерпимой боли, пришёл в каморку Лендерта. Старик успел разговеться и был навеселе. Конрад опустился на пол у его ног.

— Спрячь меня, Лендерт. Если отец узнает, что мне плохо от освящённой пищи, мне конец.

Лендерт с недоумением смотрел на мальчика, свернувшегося на полу. Конрад скрипел зубами. Проклиная Герхарда, старик поднял ребёнка, перенёс на постель и закутал в свой плащ, подбитый волчьим мехом.

— Наверное, я большой грешник, — сказал Конрад. — Отец опять накажет меня…

"Если успеет", — со злостью подумал Лендерт. Ему доводилось наблюдать, как во время голода умирали в страшных судорогах истощённые люди, которым удавалось раздобыть пищу и наесться досыта. Он не был уверен, что Конрад выживет. Мудрее всего было бы позвать врача, но мальчик умолял не делать этого.

— Мне уже лучше, не выдавай меня! — обеими руками он удерживал Лендерта за руку.

Старик понимал, что рискует головой, уступая этим отчаянным мольбам, но кое-что из его опыта могло пригодиться Конраду.

Какие радости доступны простому солдату, когда в кармане есть деньги? Шлюхи, азартные игры, пьянство и обжорство. В шайке мародёров Лендерт научился нехитрому способу, позволявшему после бешеной оргии быстро возвращать себе лёгкость и подвижность. Достаточно было сунуть в рот пальцы и сделать небольшое усилие, чтобы извергнуть содержимое переполненного желудка. Именно так старый голландец спас Конрада в тот злополучный день.

Они оба вспомнили об этом теперь.

— Не ешь много, — сказал Лендерт.

Конрад удивлённо взглянул на него и послушно отодвинул почти опустевшую тарелку.

— Ты боишься, что я заболею?

— Да. Лучше не рисковать.

— Ты мой спаситель. Тебя мне послал Бог. — Мальчик погладил голландца по руке.

Словно тёплым ветром повеяло в душу старика. Он любил этого ребёнка, как собственного сына, и ради него был готов на всё. Конрад отвечал ему такой же преданной любовью. Мальчик, с которым не мог справиться родной отец, беспрекословно слушался старого слугу.

— Пожалуй, ты прав, — Конрад глубоко вздохнул, ощутив тяжесть в желудке. — Хорошо, что ты меня остановил. Но ведь теперь тебе придётся уйти. Что мне придумать, чтобы ты мог остаться со мной?

Лендерт улыбнулся. Ему действительно было бы нечего сказать в своё оправдание, если бы кто-нибудь случайно увидел, что он выполняет обязанности бездельника Микулаша.

Конрад вымыл руки и прополоскал рот над тазом. Лендерт бережно поливал ему в ладони из серебряного рукомойника, глядя, как вспыхивают и переливаются на солнце всеми оттенками золота пушистые волосы ребёнка.

Красоту Конрада замечали немногие. Розовощёкий здоровяк Бертран, в семнадцать лет выглядевший на все двадцать пять, бесспорно, считался красавчиком, и молодые служанки украдкой вздыхали, завидуя его невесте. Лендерт снисходительно посмеивался, видя, как девушки провожают восхищёнными взглядами наследника Норденфельда. Лет через шесть — восемь младшие сёстры этих болтушек будут так же млеть при виде Конрада, если только к тому времени монастырские стены не укроют его от их глаз…

Конрад молча вытер руки полотенцем, которое подал ему старый голландец, и сел на постель.

— Иди, Лендерт, — тихо, безжизненно проговорил он. — Я не хочу, чтобы тебя наказали из-за меня.

Лендерт внимательно взглянул на него.

Мальчик сидел в причудливой позе, согнув колени почти у подбородка, приподняв острые плечи и обнимая живот скрещенными руками. Его необычная гибкость всегда удивляла старика. Размышляя о чём-нибудь, Конрад мог часами сидеть по-турецки. Лендерт не выдержал бы так и минуты. Но сейчас что-то то ли в положении плеч, то ли в напряжённой неподвижности ребёнка насторожило голландца.

Конрад медленно, словно в полудремоте, кивнул:

— Иди.

Выходя из комнаты, Лендерт ещё раз оглянулся. Мальчик смотрел ему вслед.

Вскоре явился Микулаш — убрать со стола. Конрад лежал лицом к стене, свернувшись по-кошачьи. Решив, что он спит, слуга не стал подходить к нему.

Ещё во время обеда Конрад почувствовал странное жжение внизу живота. Боль была несильной и вскоре угасла.

Она ожила внезапно, когда он встал из-за стола, и наполнила его внутренности бушующим пламенем. Дикая мысль пришла ему в голову. Он вообразил, что отравлен по приказу барона. Лендерт, конечно, не знал, что в пищу был подмешан яд. Во всяком случае, Конраду хотелось верить в то, что его друг — не предатель. И всё же он не сказал голландцу о своём подозрении. Какой смысл просить о помощи слуг, если ты приговорён их господином!

Проводив взглядом уходящего Лендерта, Конрад мысленно простился с ним. Он даже не задумывался о том, почему так уверенно, безоговорочно обвинил своего отца. Барон Норденфельд имел немало возможностей, не убивая, удалить младшего сына из дому.

Но Конрад не ошибся. Именно в это время его отец приступил к выполнению обряда.

По совету капеллана, которого самого не мешало бы сжечь за подозрительную осведомлённость в вопросах колдовства, Герхард добавил в свою мочу несколько капель крови Бертрана. По традиции ритуал должен был совершаться в закрытом помещении. На заднем дворе, в большом сарае разложили костёр, подвесили над огнём стеклянную бутыль со смесью. Бросив в огонь щепоть освящённой соли, капеллан начал читать молитвы. Герхард, высокий, жилистый, в чёрной одежде, стоял рядом один, без вассалов и слуг. За минувшую ночь он заметно постарел. Его бесцветные волосы казались осыпанными пеплом.

В своей комнате Конрад с тихим стоном скорчился на постели. Боль становилась невыносимой. В полуобморочном оцепенении он услышал, как вошёл Микулаш. Судьба вновь предоставила Конраду возможность позвать на помощь. Если бы он сделал это, Герхард узнал бы колдуна, который изводил Бертрана. Участь Конрада была бы ужасной. Разъярённый барон собственноручно сжёг бы младшего сына, предавшегося дьяволу.

Но Конрад снова промолчал. Чем мог помочь ему бестолковый Микулаш?

Слуга собрал посуду и ушёл.

Дрожа в болезненном ознобе, Конрад беззвучно произнёс имя матери — своей единственной защитницы.

Она вошла в комнату сквозь наружную стену. Не меняя позы, он смотрел глазами души, как призрачная фигура приближалась к его постели.

— Я скоро буду с тобой, — сквозь слёзы прошептал Конрад. — Отец отравил меня.

— Он убивает тебя не ядом.

Гостья наклонилась к мальчику и плавно повела над ним ладонью.

— Он не сможет убить тебя. Ты сильнее, — сказала она. — Где твои защитники? Позови их!

Конрад представил четыре блуждающих огонька и на мгновение забыл о боли.

— Змеи…

Они лежали вокруг него на широкой постели, лениво шевелясь. Их чешуя отливала воронёной сталью, неподвижные глаза напоминали драгоценные камни. У самой крупной змеи глаза горели рубиновым огнём. Её плоская голова качалась возле лица Конрада. Он замер, глядя, как трепещет её раздвоённый язык.

В тени полога поднялись ещё три чёрных головы. Холодно глянули на мальчика три пары глаз — изумруды, сапфиры, жёлтые опалы.

— Заступитесь за меня, — едва шевеля губами, вымолвил он.

Страшные защитники тенями проструились через него и исчезли, оставив на его коже ощущение липкого скользящего холода…

…Подвешенная над костром бутыль лопнула от огня и разлетелась, разбросав тучу осколков. Её кипящее содержимое с шипением пролилось в пламя. Над обугленными поленьями поднялся серый пар.

Кто знает, возможно, в этот миг или минутой позже сердце наследника Норденфельда перестало биться.

 

Глава 2

Полынь

Барон Герхард наблюдал из окна, как на лужайке возле замка его новый наследник играет с собачкой.

Траур по Бертрану не заставил Конрада отказаться от привычных развлечений. Он жизнерадостно смеялся, глядя, как его любимица с тявканьем гоняет воробьёв.

Собачка была забавная — комок белого меха с хорошенькой острой мордочкой и пушистым хвостом-калачиком. Привёз её Конраду брат его матери. Лизи — так звали пушистое существо, сразу же признала нового хозяина. Днём она повсюду бегала за ним, ночью дремала у его кровати, а когда он крепко засыпал, запрыгивала на постель и пристраивалась рядом.

Характер у Лизи был непростой. Если ей что-то не нравилось, она заливалась сердитым лаем, пыталась кусаться. Услышав гневный окрик, начинала громко, отчаянно скулить.

Конрад воспитывал Лизи: строго покрикивал на неё, если не слушалась, пускал в ход хлыстик. На хозяина она не обижалась, признавая его власть, но и кусала его чаще, чем других. После шумных игр с ней на его коже оставались следы её зубов.

Появление Лизи чудесным образом изменило характер Конрада. По крайней мере, так считал Герхард, которому не часто приходилось слышать счастливый смех младшего сына. Барон не догадывался о том, какая тяжесть упала с души Конрада со смертью Бертрана. Мальчик, обречённый на вечное заточение в монастыре, получил не только свободу, но и право остаться навсегда в родном доме, а со временем стать его законным владельцем!

Лето было в разгаре. Стояли жаркие, ясные дни, и в сердце Конрада сияло солнце. Он не замечал неприязненных взглядов слуг. Многие в замке жалели о Бертране и боялись нового наследника. Как ещё проявит себя со временем этот злой своенравный мальчишка?

Герхард уже не наказывал его так жестоко, как прежде, и поводов для наказания с каждым днём становилось всё меньше: осознав себя будущим хозяином Норденфельда, Конрад повзрослел. Перемена в его судьбе сказалась и на его здоровье. Он стал крепче и выносливее. Взяв его с собой на дальнюю верховую прогулку, Герхард был приятно удивлён. Конрад уверенно держался в седле и справлялся с лошадью не хуже, чем отец. Барон одобрительно поглядывал на сына. Мальчик, не привыкший к верховой езде, не проявлял ни малейших признаков усталости. Герхард словно впервые познакомился с ним, до тех пор чужим и далёким.

День за днём Конрад упорно и терпеливо завоёвывал суровое сердце отца. Теперь они проводили вместе достаточно много времени. Неосознанно стремясь заполнить пустоту, оставшуюся в душе после смерти Бертрана, Герхард перенёс свою любовь на младшего сына. И Конрад заслуживал любви! Он был настоящим аристократом — сдержанным, немногословным, исполненным достоинства. "Истинный сын своей матери", — думал Герхард, невольно дивясь такому проявлению наследственных черт. Конрад, никогда не видевший Августу Венцеславу живой, унаследовал её манеры и вкусы, а также внешнюю мягкость, за которой таилась несгибаемая воля — Герхарду это было известно лучше, чем кому-либо!

Глядя на сына, играющего с Лизи, барон Норденфельд мысленно упрекнул себя за то, что ещё совсем недавно в тайне желал смерти этого никому не нужного ребёнка. Не потому ли Бог взял к себе Бертрана?

Со дня похорон прошло чуть больше месяца. Герхард сильно изменился, стал замкнутым и угрюмым, но именно таким он был ближе своему младшему сыну. Победа далась Конраду нелегко, и он дорожил её плодами. Его сердце устало от вражды и жаждало мира. Он невольно умолкал и замирал, затаив дыхание, когда отец в раздумье обращал на него тяжёлый взгляд, но этому привычному страху суждено было постепенно угаснуть и забыться.

Герхард никогда не был ласков с сыновьями. К нему нельзя было прибежать, и, задыхаясь от радостного волнения, поведать о какой-нибудь своей маленькой удаче или неожиданно сбывшемся желании. Нельзя было, устав от игр, тихонько посидеть рядом. Нельзя было доверить ему что-то сокровенное.

Для этого существовал Лендерт. Но и ему, верному, надёжному другу, Конрад не решился сказать о своих защитниках. А между тем они занимали в его жизни всё больше места. Он видел их постоянно. Они не покидали его ни днём, ни ночью. Четыре огонька незримо кружили над ним. Он научился мысленно разговаривать с ними. Они исполняли его приказания. Его требования были просты. Он хотел, чтобы отец любил его, гордился им, как прежде — Бертраном. Ему не верилось, что его желание уже сбылось без всякого волшебства. Отец дорожил им как самым драгоценным сокровищем, и больше всего на свете боялся его потерять.

Тёмное предчувствие заставляло Герхарда каждый вечер преклонять колени перед распятием, страстно моля Бога за своего единственного наследника. Вероятно, он слишком редко молился о Бертране. Тот был крепким и здоровым. Кто бы мог подумать, что хрупкий болезненный Конрад переживёт его!

Тревога отца немного омрачала счастье Конрада. За ним постоянно следили. Гуляя в парке со своим слугой Микулашем или сидя у Лендерта, он иногда по едва уловимым признакам замечал присутствие посторонних. Надо отдать должное его телохранителям, они были хорошо обучены и никогда не попадались ему на глаза. Он больше не говорил с Лендертом о матери, и наивный старик в тайне благодарил Бога, даровавшего исцеление наследнику Норденфельда: невинное дитя не должно было страдать за грехи родителей.

Но невинным Конрад не был. Она всегда ждала его. Он думал о ней постоянно, стараясь сохранить в памяти ощущение лучистого тепла, исходящего от неё. К счастью, никто из его окружения не обладал способностью проникать в его мысли. Желая побеседовать с ней, он делал вид, что устал и хочет отдохнуть. Он садился, принимал удобную позу и закрывал глаза. Слугам было невдомёк, что в этот момент он ускользает от них в такую даль, куда они не могли последовать за ним. Он не считал себя грешником. Его любовь была чиста. Ради неё он отдал бы всё, что имел. Он считал, что его мать была ангелом, воплотившимся среди людей для того, чтобы подарить ему земную жизнь. Теперь она жила на небесах, где когда-то они были вместе и любили друг друга. Она тосковала о нём и каждую ночь спускалась на землю, чтобы повидаться с ним. Конрад едва ли смог бы вспомнить, когда и как в его воображении родилась эта странная сказка, но он верил в неё.

Играя с Лизи на лужайке перед серой, заросшей плющом стеной замка, он не подозревал, что истекают последние часы его призрачного счастья, длившегося чуть больше месяца.

Обед в этот день показался ему нескончаемо долгим. Набегавшись с Лизи, Конрад устал. Ему не хотелось есть. Он предпочёл бы лечь и отдохнуть. Герхард же, как нарочно, именно сейчас решил прочитать ему нравоучение. Воспитанному мальчику не подобало предаваться веселью во время траура по родному брату.

Конрад слушал, не поднимая глаз. Он выглядел огорчённым и пристыженным, но в действительности изо всех сил старался не уснуть под монотонную речь отца. Узкое лицо Герхарда раскраснелось от вина. Он одобрительно смотрел на сына. Кто бы мог подумать, что Конрад станет таким покладистым!

Получив разрешение выйти из-за стола, мальчик спустился в каморку Лендерта, расположенную на нижнем этаже, где находились комнаты прислуги.

В тесной комнатушке каким-то чудом умещались старый, изъеденный древоточцем стол, два табурета и огромный, застеленный волчьей шкурой сундук с плоской крышкой, помимо своего основного предназначения, служивший Лендерту кроватью. На стенах висело охотничье снаряжение. Узкое, как бойница, окошко пропускало мало света, поэтому в пасмурные дни хозяину комнаты приходилось зажигать масляную лампу. Она и сейчас стояла на столе между табакеркой и медным подсвечником с остатками оплывшей сальной свечи.

Лендерт куда-то вышел, по-видимому, не надолго. На подоконнике лежал складной нож с кольцом для шнурка. Конрад давно присматривался к этому ножу — маленькому, с узкой рукоятью. Тот, который он украл у Бертрана, был слишком велик и тяжёл для его руки. Случай для кражи представился удобный, и мальчик воспользовался им. Ему повезло. Никто не видел, как он заходил к старику и как выходил от него.

Разглядывая добычу в своей комнате, он не испытывал угрызений совести. В конце концов, не такой уж великий урон нанёс он Лендерту!

Конрад привязал к кольцу шнур, повесил нож себе на шею под одеждой и, довольный неслыханной удачей, бросился на кровать, сминая дорогое парчовое покрывало. Раскидав подушки, он устроился среди них, как в мягких сугробах, и тихо рассмеялся, вспомнив разговор с отцом. Если бы Герхард знал, какое счастье согревало душу его нового наследника при мысли о том, что прежний спокойно лежит в своём роскошном саркофаге в фамильном склепе Норденфельдов! Бертран, конечно, был неплохим братом, но лучше быть единственным ребёнком в семье, чем, имея самого замечательного брата, жить в монастыре.

На картине, висящей напротив кровати, была изображена дорога, убегающая в серую даль, где в лёгком мареве угадывались силуэты деревьев и каких-то строений. Воображение уводило Конрада за эту неясную, расплывчатую черту. Ему казалось, что там, за ней, колышется голубовато-стальное море, гулко ударяясь о берег острова, которого нет на картах ни одной страны…

Год назад лунной ночью мать взяла Конрада на первый в его жизни колдовской праздник. Они мчались среди облаков верхом на крылатом змее. Внизу под ними проносились едва различимые в темноте огоньки городов и селений. Иногда оттуда в воздух взмывали другие странники ночи: ведьмы обоего пола летели на великий весенний шабаш. Обменявшись приветствиями с Августой и её сыном, они направлялись в другую сторону.

— Почему никто не летит с нами? — в конце концов, спросил Конрад.

— Они летят на Брокен, — ответила мать, — а наш путь лежит дальше.

Море… Оно было похоже на огромное, чёрное пятно, расплывающееся по мере их приближения. Земля с её лесами, полями, городами отступала, сужаясь в полукольце колышущейся водяной пустыни, и, наконец, осталась позади. С высоты птичьего полёта Конрад впервые увидел море во всей его необъятной шири, когда от горизонта до горизонта видны только косматые седые гребни бегущих нестройными рядами волн. Услышал тонкий свист ветра и грозное шипение вскипающей пены.

Крылатый змей снизился, его хозяева ощутили холодные уколы солёных брызг, разбрасываемых яростными руками шторма.

— Смотри, сын, — сказала мать, обнимая Конрада. — Душа моря велика, как её земное воплощение. Тебе суждено породниться с ней. Её заботам я поручу тебя, когда придёт время.

Вдали блеснуло рыжеватое пятно. В первый миг Конрад решил, что ему померещилось, но огонёк не исчезал. Он трепетал среди бушующего мрака, бросая призрачный отсвет на низкие облака.

Змей приободрился и мощнее заработал длинными перепончатыми крыльями, стремясь поскорее достигнуть цели. Ещё несколько мгновений, и чёрные скалы неведомой земли выступили из темноты. Казалось, ночь обнажила клыки в загадочной усмешке. Море кипело вокруг острых каменных зубов. В вышине над ними тревожно шумели низкорослые кривые сосны.

Огонёк, к которому стремился змей, приблизился и превратился в большой костёр, пылающий на травянистой равнине неподалёку от моря. Со всех сторон на этот яркий свет слетались, словно ночные мотыльки, какие-то существа. Конрад узнавал гостей своих сновидений.

Костёр горел в центре гигантского круга, выложенного белыми камнями. Змей начал медленно, плавно снижаться, будто скользя по невидимой спирали. Участники празднества разразились ликующими криками. Косматые, чёрные как угли, уродцы прыгали, хлопая в ладоши. Женщины в белых одеждах и венках приветливо махали руками.

— Почему все так радуются нам? — удивился Конрад.

— Они любят нас, — Августа провела ладонью по растрепавшимся от ветра волосам сына.

Конрад взглянул на мать. Её лицо изменилось, холодно-прекрасные черты ангела проступили сквозь черты земной женщины.

Змей опустился внутри круга, и развенчанный бог ступил на землю. Воздушно-лёгкий и грациозный, он казался воплощением царственного достоинства. Его серебристое одеяние переливалось, подобно волнам, озарённым полной луной. Алыми и изумрудно-зелёными искрами вспыхивали среди колышущихся складок драгоценные камни, отражая огонь костра.

Крики смолкли, и всё сборище почтительно склонилось перед своим повелителем. Сидя на чешуйчатой спине змея, Конрад наблюдал за происходящим. Ему было не по себе.

От толпы отделился и неторопливо приблизился к магическому кругу плотный широкоплечий мужчина в чёрной мантии с капюшоном, скрывающим верхнюю часть лица. Сложив крестом руки на груди, он поклонился с глубоким почтением. Развенчанный бог сдержанно кивнул в ответ. Он стоял в центре круга, охваченный сиянием, в лучах которого мерк свет огня.

— Жрец, — произнёс развенчанный бог нежным звучным голосом, — я привёл к тебе моего сына. Прими его, будь его учителем, заботься о нём. Я не останусь в долгу.

Обернувшись к Конраду, он сделал ему знак подойти. Мальчик соскользнул со спины змея и несмело приблизился. Жрец приветливо улыбнулся. Порыв ветра слегка отогнул край его капюшона, на мгновение приоткрыв лицо — смуглое, с крупным крючковатым носом, густыми бровями и большими тёмными глазами.

Развенчанный бог плавно повёл рукой, и лёгкая музыка пролилась в ночную свежесть, словно запел хор эльфов. Мириады сверкающих огоньков наполнили темноту, кружась и сливаясь в разноцветные вихри. Хозяин празднества вышел из круга, принимая привычный для Конрада облик прекрасной женщины. Жрец накинул ей на плечи тяжёлое тёмное покрывало, и гости перестали её видеть. Двумя рядами они двинулись вдоль кромки круга, исполняя старинный колдовской танец.

Конрад хотел посмотреть праздник, но мать не разрешила.

— Всему своё время, — сказала она.

Они ушли от костра и спустились к берегу бухты. Под огромной ярко-золотой луной море казалось мягким, чуть шевелящимся боком сонного зверя. В шорохе волн слышалось неглубокое дыхание. Мохнатые сосны тянули с утёсов лапы, будто пытаясь погладить свернувшееся внизу существо по тёмной, отливающей серебром шерсти.

В руках у матери появилась большая золотая чаша. Лёгкий свет клубился над ней, как пар. В чаше лежали странные полупрозрачные брусочки. Они были съедобными и напоминали чуть подсушенные хлебцы.

— Это добрые пожелания, — сказала мать. — Дань, которую платят мне мои гости.

Конрад осторожно, не без опаски, взял маленький светящийся хлебец и положил в рот. Кусочек растаял, превратившись в плотный густой пар с приятным сладковатым вкусом. Мальчик не проглотил, а скорее вдохнул необычное лакомство. Что-то изменилось. Окружающий мир осветился и наполнился радостным предчувствием долгожданного события, исполнения заветной мечты. Конрад удивлённо огляделся.

— Это пожелание сбывающихся надежд, — с улыбкой пояснила мать. — Оно исполнится для того, кто принёс его мне в дар. Люди поверяют мне свои тайные желания и чаяния. Мои жрецы поглощают свет этих даров, как сделал сейчас ты. Дар принят мной. В тебе воплотилась чья-то мечта, и она сбудется. Это магия бескровного жертвоприношения. Ты, мой сын, жрец моего храма, имеешь власть исполнить те желания, которые выберешь.

— А ты? — спросил Конрад. — Почему ты сама не хочешь это сделать?

Мать улыбнулась.

— Я очень далека от людей. Мне чужды их представления о счастье. Тебе они понятнее и скорее найдут отклик в твоём сердце. Но помни: принимая в себя чужой свет, ты проникаешься им, поэтому будь осторожен. Не все мечты должны сбываться.

Конрад в нерешительности смотрел на светящиеся в чаше хлебцы. В их золотистой массе выделялся один, более тусклый, чем остальные, отливающий медью. Тревогой и печалью, напряжённым ожиданием и отчаянной мольбой веяло от него. Рука Конрада невольно потянулась к этому странному дару, и тёмный кусочек сам скользнул в его ладонь.

— Ты сделал именно тот выбор, который может изменить твою судьбу, — предупредила мать. Её глаза светились, волосы и одежда фосфоресцировали ярче, чем обычно. — Подумай, нужно ли тебе это?

Конрад держал на ладони медно-красный, трепещущий, живой сгусток света, не решаясь вернуть его в чашу. Сила желания, заключённая в пульсирующем, полувоздушном комочке, почти околдовала его. Ему хотелось дать жизнь именно этой мечте, узнать, чего добивался тот, кто осмелился принести к престолу богини свою безумную надежду на чудо.

— Что со мной случится, если это желание исполнится? Я умру?

— Нет… — Мать медлила с ответом. — У этой мечты несчастливая судьба. Сама по себе она никогда не сбудется. Есть только один способ дать ей жизнь — поделиться своей удачей с тем, кто принёс мне этот печальный дар, но стоит ли отдавать своё счастье человеку, которого ты не знаешь?

— Он погибнет, — словно в забытьи произнёс Конрад. — Если его желание не исполнится, он умрёт, а меня спасёшь ты.

Чужой свет помимо его воли проникал через ладонь в запястье, трогая самые чувствительные струны ласкающими, убаюкивающими прикосновениями, словно вкрадчиво уговаривал: "Прими меня, помоги мне!"

И Конрад не смог устоять перед этой безмолвной мольбой. С внезапной решимостью, смяв последнее инстинктивное сопротивление своей призрачной плоти, он поглотил, пропустил сквозь сердце жаркий свет чужой несбыточной мечты.

Это было волшебное ощущение! И теперь, год спустя, он помнил его. В тот момент он осознал свою силу, власть и возможность изменить что-то на земле, оставить след в судьбах других людей…

…Кто-то вошёл в комнату.

Конрад тихо лежал за опущенным пологом и с недоумением прислушивался. Это был не Микулаш. Неизвестный тяжело дышал и двигался медленно, глухо бормоча. Мальчик узнал голос капеллана. Старик читал молитву и кропил углы святой водой. Страх, что отец что-то заподозрил, разлился по телу Конрада холодной сковывающей слабостью. Ему показалось, что в полумраке за плотным пологом стало темно, как безлунной ночью.

Вскоре капеллан ушёл, но ощущение тревоги и неуюта сохранилось. Конрад отодвинул полог. На столе лежал пучок травы, перевязанный красной нитью. Такие же связки висели над дверью и над окном. Что это могло означать? Лёгкий запах ладана смешивался с густым запахом полыни. Мальчик закашлялся, словно от пыли. Непонятная злость охватила его. Он хотел позвать Микулаша и заставить его немедленно выбросить траву, но вспомнил, что полынь предохраняет от колдовских чар. Было бы очень неосторожно признаться в своём отвращении к её запаху.

Содрогаясь от мучительного кашля, Конрад выскочил из комнаты. Он убежал в дальнюю, пустующую спальню, предназначенную для гостей, которых уже давно не бывало в Норденфельде. Закрыв за собой дверь, он почувствовал облегчение. Кашель прошёл. Конрад вытер ладонями мокрые от слёз щёки.

Что произошло? День начался спокойно. За обедом отец вёл себя обычно. Если бы он заподозрил своего наследника в связи с дьяволом, то уж наверняка не ограничился бы упрёками за шумные игры во время траура…

Но ведь мать не была демоном!

Минувшей ночью Герхард видел во сне Бертрана, крепко спящего за письменным столом в библиотеке. По всему полу были разбросаны пучки засушенной травы. Во сне барон знал, что это полынь, и рассыпана она вокруг, чтобы уберечь юношу от колдовства.

Наяву Герхард редко заглядывал в библиотеку. Чтение книг он считал пустой тратой времени и даже Библию открывал нечасто. Но иногда, в ненастные зимние вечера, не зная, чем заняться, он приходил в эту просторную комнату с высокими окнами.

Здесь стоял запах старой бумажной пыли, и хранилось множество вещей, оставшихся от тех, чьи портреты украшали высокие стены между книжными шкафами.

Портретов было четыре. С одного из них ласково улыбалась давно умершая мать Герхарда, которую он едва помнил. На остальных были изображены мужчины в пышных костюмах прошлых времён.

Портрет, висевший прямо напротив входа, принадлежал прадеду Герхарда по материнской линии, рыцарю Отто фон Шернхабену. В роду Норденфельдов Отто почитался как святой. Он был суров и непримирим с врагами католической церкви, бесстрашен на поле боя, но в конце жизни принял постриг и прославил себя духовными подвигами. Потомки верили, что он является хранителем их рода.

Когда в детстве Герхард пытался выяснить, чем так отличился Отто перед Богом, все делали большие глаза и, почему-то шёпотом, принимались рассказывать о каких-то еретиках, которых тот убивал целыми семьями.

На портрете, выполненном, очевидно, в самый разгар его бурной мирской жизни, Отто было лет тридцать или около того. На святого он ничем не походил, скорее уж на главаря разбойничьей шайки или, в лучшем случае, на предводителя отряда ландскнехтов. Облачённый в тёмно-синюю рубашку и коричневый колет, он, подбоченившись, выглядывал из тяжёлой рамы, как из окна трактира. Во всяком случае, вид у него был именно такой, словно он только что осушил бочонок доброго баварского пива и теперь присматривал себе на ночь какую-нибудь весёлую красотку.

Небогатое воображение Герхарда было не в состоянии нарисовать образ знаменитого предка в монашеской рясе. Вероятно, на небесах Отто гневался на своего правнука, не сумевшего уберечь Бертрана от колдовских чар…

В странном сновидении барона присутствовал только один из четырёх портретов. Отто фон Шернхабен был изображён на нём в белой хламиде, с большим крестом на груди. Опираясь на золочёную рукоять длинного сверкающего меча, святой предок, казалось, охранял Бертрана.

И ещё один человек находился в библиотеке — красивый молодой мужчина в чужеземной одежде из коричневого сукна. У него было светлое лицо с лёгким румянцем, вьющиеся золотые волосы ниже плеч, глубокие тёмно-синие глаза. Он стоял у стены напротив портрета и пристально рассматривал его. Почему-то особенно хорошо запомнились Герхарду туфли незнакомца — изысканной формы, на высоких красных каблуках.

Барон разглядывал неизвестного, силясь вспомнить, кто он такой, и вдруг каким-то непостижимым образом проник в его мысли. Этот белокурый красавец был изощрённым убийцей, колдуном, уничтожающим род Норденфельдов. Полынь не подпускала его к спящему юноше.

Выхватив шпагу, Герхард бросился на незнакомца. Колдун увернулся с кошачьей ловкостью, но бежать ему было некуда. Трава, разбросанная по библиотеке, очевидно, представляла для него опасность. Пятясь от клинка, он старался не наступать на сухие стебли. Загнанный в угол между стеной и огромным книжным шкафом, он в отчаянии вскинул руки.

— Ваша светлость, отец, пощадите!

Герхард невольно остановился, изумлённо глядя на своего неузнаваемо изменившегося младшего сына.

Это мгновение замешательства спасло колдуна. Он внезапно исчез, словно растворился в мощной каменной кладке. С яростным криком барон рубанул шпагой пустоту в том месте, где он только что стоял.

Пробудившись среди ночи, Герхард больше не смог уснуть. Его одолевало беспокойство. Он был уверен, что неизвестный враг возобновил колдовство. Возможно, это был кто-то из прежних владельцев замка, тайно вернувшийся на родину.

Капеллан посоветовал нарвать полыни, засушить её и разложить в господских покоях. По поверью, запах этого растения отпугивает ведьм и разрушает колдовские чары.

Слуги, посланные за полынью, возвратились к обеду с наполненными доверху мешками. Нетерпеливый Герхард не пожелал ждать, пока трава засохнет, и приказал немедленно разбросать её по всем комнатам и залам. Капеллан окропил святой водой спальни барона и его сына, в тайне моля Бога, чтобы за этим не последовало что-нибудь ужасное. Сон Герхарда он истолковал по-своему.

Новый наследник был непрост. Временами он казался открытым и доверчивым, временами замкнутым и не по-детски серьёзным. Наблюдая за ним, капеллан не переставал удивляться. В этом мальчике было много необычного. Он рассуждал, как взрослый человек, о вещах, недоступных пониманию большинства его сверстников, часто говорил о Боге и святых, не расставался с Библией, но его набожность странно сочеталась с дерзким, независимым характером. В его возрасте Герхард был совершенно иным, да и Бертран тоже…

Если ребёнок до своего рождения принадлежит дьяволу, сможет ли он избавиться от власти тьмы, ведя праведную жизнь в лоне святой католической церкви? Капеллан часто задумывался об этом в ту пору, когда Конрад ещё не был наследником. Монастырь не спасает от дьявола, если в душе нет благодати Божьей. К сожалению, младший сын барона Норденфельда был точной копией своей матери не только внешне…

Когда Августа Венцеслава, невеста Герхарда, впервые появилась в Норденфельде, капеллан понял, что спокойные дни барона скоро канут в Лету. Августа была редкостной красавицей: высокая, с изумительно тонкой талией, с осанкой королевы. Пушистые светлые волосы окружали её лицо лучезарным ореолом. Она любила белые платья, жемчуг и бриллианты, белые цветы, белых лошадей и птиц. Ей нравились музыка и поэзия. Она привезла с собой скрипку и книги в драгоценных переплётах.

Сыграв пышную свадьбу, Герхард и Августа зажили счастливо, в полном согласии. Молодая жена казалась настоящим ангелом. Она всегда была в ровном, хорошем настроении, во всём старалась угодить мужу. Свой долг она видела в том, чтобы подарить ему наследника.

Через девять месяцев после свадьбы родился Бертран. Едва оправившись от первых родов, молодая баронесса объявила супругу, что снова ждёт ребёнка. Герхард был недоволен, но скрывал это, чтобы не обидеть её. Ребёнок умер, не прожив и месяца.

В последующие восемь лет Августа родила ещё четверых детей. Рожала она легко, почти без боли, и на удивление быстро выздоравливала, но младенцы умирали. Смерть сыновей не особенно трогала баронессу. Поплакав день-другой, она быстро утешалась. Иногда капеллану казалось, что в тайне она радуется тому, что её дети не задерживаются в этом мире. Возможно, она опасалась за своего первенца. Не так уж редко младшие братья убивают старших за наследство.

Герхард боготворил Августу. Он бы очень удивился, узнав, что она неверна ему. Её любовником был его друг. Августа никогда не признавалась на исповеди в своей связи с этим молодым распутником, но капеллан подозревал, что её седьмой сын был зачат не от Герхарда. Этого ребёнка она любила до его появления на свет и часто разговаривала с ним, веря, что он слышит её. Она сама выбрала ему имя в честь какого-то куртуазного поэта. Герхард не возражал: Конрад, так Конрад. Он не надеялся, что малыш выживет, и не задумывался о том, почему Августа убеждена, что это будет мальчик.

Она умерла неожиданно для всех, не успев исповедаться. Впрочем, капеллан был уверен, что и перед смертью она не созналась бы в грехе прелюбодеяния. Он понимал её лучше, чем её собственный муж.

…Негромкое поскуливание и царапанье за дверью вывели Конрада из раздумья. Лизи нашла его и просилась к нему. Опасаясь, что она привлечёт внимание к его убежищу, он впустил её. Лизи ворвалась в комнату и весело запрыгала вокруг хозяина, громко тявкая. Заставить её угомониться было невозможно.

— Ладно, — вздохнул Конрад, — теперь, по твоей милости, все узнали, где я прячусь. Пойдем-ка отсюда. Ты знаешь, что отец сердится на меня за то, что я играю с тобой?

Быстро наклонившись, он поймал собачку под передние лапы. Лизи с визгом забилась в его руках. Он прижал её к себе и вынес из комнаты.

Полчаса спустя он сидел в парке возле пруда на низкой скамейке. На коленях у него лежала Библия в кожаном переплёте с золотым тиснением. Он читал "Апокалипсис". Лизи носилась вокруг, гоняясь за стрекозами. Камыши перешёптывались с ветром. По тёмной воде пробегала рябь. У самого берега в зелёной чаше листьев белела точёная кувшинка.

Большую часть того, о чём говорилось в откровении Иоанна, мальчик не понимал. Картины Апокалипсиса пугали его. Он смутно угадывал свою причастность к великой тайне, заключённой в них. Его любовь к ангелу ещё не была омрачена утратами, которыми ему предстояло вскоре заплатить за неё, но страх перед чем-то неведомым, неотвратимым, уже закрался в его сердце. Закрывая глаза, он видел небо, усеянное призывно мерцающими звёздами. В его воображении они были ярче и ближе, чем самой роскошной летней ночью. Пронзительная тоска струилась от них на Землю. Он чувствовал незримое присутствие матери и вдруг увидел её на фоне звёздного великолепия.

— Отдай мой медальон Лендерту, — сказала она. — Пусть хранится у него.

— Зачем? Я люблю этот медальон и хочу, чтобы он остался у меня. Он напоминает мне о тебе.

— У тебя его отнимут. Лендерт сбережёт его.

— Мне страшно, — прошептал Конрад. — Зачем в мою комнату принесли полынь?

— Чтобы защитить тебя от колдовства.

Мальчик поёжился.

— Помоги мне, ведь ты можешь спасти меня!

— Я могу дать тебе совет. Тебя ожидает беда. Будь смел и решителен. Ты сильнее своего отца, сильнее его капеллана. Среди всех, кого ты знаешь в своём мире, тебе нет равных. Ты часть моего духа.

Конрад сидел, зажмурившись, почти не дыша. Тихо подошедшему Лендерту показалось, будто он дремлет над книгой. Бывший наёмник усмехнулся. Разве это подходящее занятие для мальчишки — часами перелистывать пыльные страницы? В возрасте Конрада Лендерт не мог и четверти часа просидеть спокойно. Да и сейчас, в старости, он предпочёл бы вздремнуть после обеда, чем портить себе пищеварение изучением Библии.

Услышав шаги, Конрад обернулся. Тень страха, мелькнувшая в его глазах, исчезла, они засияли. Он поднял упавшую книгу и подвинулся, приглашая Лендерта сесть рядом. Старик неуклюже присел на край низкой скамьи.

— Я украл твой нож, — с безмятежной улыбкой сообщил Конрад.

— Какой нож?

Мальчик вынул из-за пазухи узкий складной ножик. Лендерт удивлённо пригляделся.

— А, этот. Я и забыл о нём. Если он вам нравится, оставьте его себе. На охоте это бесполезная игрушка.

— Я так и подумал. Ты ведь не сердишься на меня за то, что я взял его без спроса?

— Сержусь, очень сержусь, — старик нахмурил седые брови и принял суровый вид.

— Прости меня, — Конрад прильнул к его плечу и обеими руками взял его за руку. Лендерт почувствовал, как в ладонь ему лёг небольшой плоский предмет.

— Спрячь это и никому не показывай, — тихо произнёс Конрад.

Лендерт зажал вещицу в ладони, сообразив, что это медальон.

— Красивая кувшинка, — сказал наследник Норденфельда. — Глупая Лизи лает на неё. Как ты думаешь, цветы вянут от собачьего лая?

 

Глава 3

Человек, живущий в Праге

За ужином Конрад украдкой посматривал на отца, пытаясь угадать, знает ли тот о его беседах с матерью и о духах-защитниках. Что, если кто-то из слуг видел огоньки? Мальчик смертельно боялся Герхарда, вдруг ставшего безмерно чужим ему. Боялся страшного наказания. Что сделает с ним отец? Конрад не связывал смерть брата со своими тайными защитниками, но теперь думал о них с содроганием. Они служили ему, но действовали сами по себе. Был ли он их повелителем или пользовался их силой, не имея власти над ними?.. Он никому не мог рассказать о своём страхе. Неторопливые шаги слуг, разносящих блюда, постукивание столовых приборов, потрескивание оплывающих свечей — все эти звуки реального мира отдалились и утратили отчётливость. Конрад не замечал их. Он ел, не чувствуя вкуса пищи. Отец о чём-то спрашивал его, и он отвечал, слыша себя будто со стороны.

После ужина Герхард, как обычно, поручил его заботам учителя — сухопарого пожилого нормандца по имени Жан Майен. У себя на родине этот человек был фанатичным католиком. Он покинул Францию, крайне обиженный на Людовика XIV за его слишком терпимое отношение к гугенотам. По мнению Майена, их следовало уничтожить всех до единого, не щадя и грудных детей.

В Норденфельде гугенотов не было, поэтому все силы своей суровой души нормандец обратил на то, чтобы воспитать Бертрана и Конрада в страхе Божьем. Он научил мальчиков чтению, письму и счёту. Этим их приобщение к светским наукам ограничилось, зато священное писание они знали почти наизусть.

Туповатому Бертрану учёба давалась тяжело, но Конрад удивлял своего наставника великолепной памятью и любознательностью. Прожив пять лет в Германии и Богемии, Майен говорил по-немецки с безобразным акцентом. Бертран смеялся над ним. Конрад слушал учителя серьёзно, искренне стараясь понять его.

Смерть Бертрана Майен воспринял, как торжество высшей справедливости, и сокрушался лишь о том, что теперь его любимый ученик не сможет посвятить себя служению Богу. Конрад был бы хорошим монахом и, возможно, со временем стал бы настоятелем монастыря…

Не видя житейской пользы в зубрёжке священного писания и пении псалмов, а возможно, опасаясь за здоровье Конрада, Герхард ограничил его ежедневные занятия часом после ужина. На сон грядущий предпочтительнее читать Библию, чем носиться с собакой по гулким залам.

Должность библиотекаря вознаградила Майена за пренебрежение, которое выказывал барон к наукам. Нормандец был очень доволен своим назначением и целыми днями просиживал в библиотеке, как крыса в норе. По вечерам к нему присоединялся его ученик. Конрад охотно взбирался на деревянную лесенку, чтобы снять с верхних полок книги, которые было трудно достать его пожилому учителю. Маленький ангел! Майен глядел на него с умилением.

Однажды, просматривая старинные рукописи и бумаги, Конрад увидел план замка, составленный, судя по дате, в середине XVI века. Спрятав этот любопытный документ в книгу псалмов, мальчик унёс его с собой.

Несколько дней он внимательно изучал выцветший рисунок. За сто лет верхний этаж, где находились господские покои, почти не претерпел изменений, но средний и нижний, очевидно, не раз перестраивались.

Замковая сокровищница, в которой когда-то стояли огромные сундуки, была теперь обычным чуланом. В наказание за разные провинности Конрад провёл в нём немало ночей и хорошо знал свой карцер: каменный пол, стены в извилистых трещинах, высокий свод, теряющийся во мраке, массивную дверь, которую снаружи запирали на висячий замок. В чулане всегда стоял запах пыли и догоревших свечей.

На старинном рисунке сокровищница граничила с шахтой винтовой лестницы, ведущей сквозь нижний этаж в глубины огромного подвала. Это заинтересовало Конрада. Он не помнил, чтобы там была лестница. Увидев её на плане, он заподозрил, что случайно проник в одну из тайн Норденфельда.

От своей кормилицы-чешки Конрад слышал историю о богатом пане, которого ограбил молодой разбойник по имени Иржи. Замок пана окружала мощная стена. Днём и ночью по ней ходила стража. Никто не мог приблизиться незамеченным к этой неприступной цитадели, но Иржи знал о существовании потайного хода, соединявшего замок с внешним миром во время осад. Несколько лет разбойник искал его и однажды набрёл в лесу на полуразрушенную часовню. Там, под гранитной плитой, он увидел каменную лестницу: она уходила под землю. Ночью Иржи с несколькими товарищами пришёл в часовню. Разбойники спустились в подземелье, выломали дверь, защищавшую тайный ход, и пробрались в замок.

С тех пор минуло два века, история обросла сказочными подробностями, но Конрад верил в неё. Выкрав у мажордома ключ, он проник в бывшую сокровищницу и долго осматривал стену, в которой, судя по изображению на плане, находилась потайная дверь. Неровная, в трещинах, стена казалась сплошной. Взрослый человек, скорее всего, решил бы, что дверной проём давным-давно заложили и лестницы больше не существует, но Конрад был твёрдо убеждён, что ему, как когда-то разбойнику Иржи, улыбнётся удача.

В ту ночь он увидел сон, в котором мать привела его в бывшую сокровищницу и заставила изо всех сил надавить на правую сторону стены, расположенной напротив входа. Конрад налёг на стену и вдруг почувствовал, что она отодвигается в пустоту. Ему и в голову не пришло бы, что потайная дверь находится именно в этом месте.

— Помни, — сказала мать, — изнутри она открывается так же, как снаружи.

За дверью виднелась узкая винтовая лестница.

По ней они спустились в удивительный мир. Длинный тёмный коридор с множеством ответвлений, боковых дверей и ниш был освещён бледным потусторонним светом, проникающим неизвестно откуда.

— Там, в конце, есть окно, — пояснила мать. — Оно открыто в другую жизнь.

Утром Конрад принёс ключ от чулана Лендерту и попросил сделать точно такой же. Старик никогда не задавал лишних вопросов. К вечеру мальчик получил копию ключа от бывшей сокровищницы, а настоящий бросил у порога комнаты мажордома.

Осторожный ученик развенчанного бога несколько дней ждал подходящего момента, чтобы проверить, был ли его сон вещим. Ему пришлось посвятить в свою тайну Микулаша. Тот охотно участвовал во всех затеях юного господина и никогда не выдавал его. Конрад, единственный из Норденфельдов, говорил по-чешски, и это очень нравилось Микулашу. Разница в положении и возрасте не мешала их дружбе. Микулаш был ленив, Конрад — самостоятелен и нуждался не столько в слуге, сколько в приятеле.

Для обследования бывшей сокровищницы они выбрали послеобеденное время, когда Герхард, насладившись обильной трапезой, беседовал с капелланом за бутылкой вина.

Отомкнув тяжёлый замок, мальчики оставили его висеть на скобе, чтобы с первого взгляда не было заметно, что чулан не заперт.

Если бы не помощь Микулаша, Конраду едва ли удалось бы открыть потайную дверь. Парень нажал плечом на стену там, где указал ему хозяин. К неописуемой радости обоих, раздался негромкий скрежет. Часть стены в виде небольшого прямоугольника начала поворачиваться, отходя в темноту открывшегося пространства. Посветив в него свечой, они увидели винтовую лестницу.

Конрад подтолкнул трусоватого Микулаша вперёд: "Иди первый. Если меня съест какое-нибудь чудовище, тебе всё равно несдобровать". По выражению лица слуги было видно, что шутка ему не понравилась. Наклонившись, он с опаской вошёл в низенькую дверцу и начал медленно спускаться по лестнице, держа над головой свечу. Конрад последовал за ним.

На рисунке потайной ход оканчивался в подвале. Одолев спуск, мальчики очутились в необыкновенном месте. Так, очевидно, выглядел лабиринт Минотавра. Узкие тёмные ходы разбегались в разные стороны от широкого, прямого коридора. Пыль толстым слоем покрывала пол. Где-то капала вода: редкие удары капель разносились по подземелью, отражаясь от покрытых островками плесени стен.

Опасаясь заблудиться, мальчики не решились углубиться в недра лабиринта.

Они испытали безумный, панический ужас, когда, вернувшись назад, обнаружили, что потайная дверь встала на прежнее место. Найти её ощупью было невозможно, а в их распоряжении оставались всего две, уже наполовину оплывшие, свечи.

— Она открывается так же, как снаружи, — сказал Конрад, вспомнив слова матери.

Вдвоём они нажали на стену, и дверь неожиданно легко открылась, приведённая в движение каким-то затейливым механизмом, позволявшим ей отодвигаться то в одну, то в другую сторону.

Второе путешествие в подземелье замка они предприняли через неделю, взяв с собой Лизи. Микулаш заранее припас несколько толстых свечей и кусочки угля.

Делая пометки на стенах, чтобы без труда найти дорогу назад, они прошли центральным коридором к полусгнившей деревянной двери. Лизи затявкала, уперлась в неё передними лапами. Дверь приоткрылась с пронзительным скрипом, собачка проскользнула в образовавшуюся щель. Сдавленно пискнула крыса, Лизи плотоядно зарычала.

Открыв дверь, Конрад увидел ступени, ведущие вниз, в затхлую темноту. Края их были обиты и стёрты, очевидно, в былые времена в подземелье нередко спускались.

Отбросив мёртвую крысу, Лизи кинулась вперёд. Мальчики двинулись следом. Длинный извилистый коридор тянулся под всем зданием замка. Серые стены, каменная крошка, хрустящая под ногами, запах сырости, призрачное эхо, разносящееся по лабиринту, холодные вздохи просачивающегося откуда-то ветра… Микулаш, хотя и был в два раза старше своего господина, вздрагивал от каждого непонятного звука и старался держаться рядом с ним.

Присутствие Лизи ободряло мальчиков. Собачка трусила впереди, обнюхивая стены. Временами она приостанавливалась, насторожив острые уши, взлаивала и снова устремлялась вперёд.

Коридор поворачивал то вправо, то влево. По обеим сторонам его располагались в строгой симметрии глубокие ниши. В некоторых из них виднелись двери. Одну из них Конрад попытался открыть за большое позеленевшее от времени кольцо, но она не поддалась, хотя не была заперта.

Впереди забрезжил свет. Лизи с радостным лаем бросилась туда. Свет становился ярче. Мальчики ускорили шаги и вышли в большое пустынное помещение с единственным зарешеченным оконцем, расположенным на высоте человеческого роста.

Конрад влез на плечи Микулаша и ухватился за ржавую решётку. Снаружи окошко находилось почти вровень с землёй. Перед ним кудрявились пышные кусты. Сквозь их переплетённые ветви виднелось голубое небо. Пошатнувшись, Конрад сильно потянул на себя прутья, и один из них сломался, разбрызгав ржавую пыль.

— Решётка совсем сгнила. Мы можем выломать её, — сказал Микулаш.

— Не стоит, — возразил его благоразумный господин. — Если нас услышат, нам придётся рассказать, как мы вошли сюда.

Мальчики ещё несколько раз спускались в подземелье и обследовали его. В глубоких нишах стояли ветхие сундуки, видимо, перенесённые из сокровищницы. Они были пусты. Вокруг валялись куски сгнивших верёвок и крысиные кости.

Окошко в конце подземного коридора всё больше привлекало Конрада. Для чего оно было сделано? Он упорно искал его снаружи и, наконец, нашёл. Осторожно выломав часть прутьев решётки, он привязал к обломкам длинную верёвку и впервые спустился в подземелье без слуги, но оказавшись один в сырой темноте, не отважился отойти далеко. В подземелье ощущалась смерть. Конрад выбрался наверх, оставив верёвку висеть на решётке. Он был уверен, что больше никогда не отважится войти в лабиринт без Микулаша, но вскоре мать заставила его сделать это.

В то утро, когда он, по её требованию, должен был вызвать духов-защитников, Микулаш помог ему открыть выход на винтовую лестницу, клятвенно пообещав, что даже под пыткой не выдаст их общую тайну. Конрад остался в подземелье. Вероятно, ему следовало провести ритуал именно там, но он не смог преодолеть страх перед могильной темнотой лабиринта. Пробежав извилистым коридором к оконцу, он вылез наружу.

Ему повезло. Никто не услышал и не заметил его. Оглядевшись, он сообразил, что находится в дальней части парка, где любил играть, прячась от слуг. Примерно в десяти шагах от него высилась каменная ограда. Она казалась неприступной, но он знал, что это не так…

С того дня мальчики больше не бывали в подземелье. В жизни Конрада произошли серьёзные перемены. События чередовались с оглушающей быстротой: колдовской обряд, жестокое наказание, смерть брата, похороны. Конрад стал наследником, и Микулаш начал побаиваться своего юного господина, с которым прежде был дружен…

…Терпкий запах свежесорванной травы заставил Конрада недовольно поморщиться. Полынь…

Большой пучок, переплетённый красной лентой, висел над входом в библиотеку.

Жан Майен открыл двустворчатые двери и пропустил ученика вперёд. Входя в просторный зал, Конрад споткнулся, словно о невидимую преграду, и ухватился за позолоченную дверную ручку, едва не сломав ноготь.

В высоких двухъярусных канделябрах по углам библиотеки горело не менее тридцати свечей. Оранжевые блики трепетали на фарфоровых статуэтках, драгоценных вазах, резных подлокотниках кресел, золочёных рамах портретов. Сжав в кулаке охваченный жгучей болью палец, Конрад на миг увидел, как всё это огненное великолепие слилось в сплошную стену бушующего пламени. Он тряхнул головой, прогоняя наваждение.

— Что с вами, ваша светлость? — заботливо спросил Майен.

Конрад промолчал. Перед ним на противоположной от входа стене висел портрет его знаменитого предка. Рыцарь Отто фон Шернхабен, прославленный борец с ересью, неприветливо взирал на своего правнука.

Конрад шагнул через порог и остановился, с ужасом глядя себе под ноги.

По всему полу была разбросана трава. Её терпкий запах сливался с запахами книг, дерева и оплывающих свечей.

— Что это?!

— Так приказал ваш отец, — шепнул Майен, наклонившись к ученику.

— Должно быть, ему приснился дурной сон! — В бессильной ярости Конрад едва сдержал слёзы. — Позовите слуг, пусть уберут траву!

— Боюсь, что его светлость будет разгневан…

Конрад с ненавистью глянул на учителя. Он понимал, что ведёт себя странно, но не мог совладать с собой. Запах полыни сводил его с ума.

— Я не буду заниматься с вами здесь, — медленно, изменившимся голосом проговорил он, чувствуя, как его щёки наливаются жаром. — Я не златокудрый пастушок, радующийся благоуханию скошенного луга. Уберите траву!

Сухощавый Майен стал будто ниже ростом. Его морщинистое лицо, похожее на крысиную мордочку, покрылось испариной. Он наклонился и принялся собирать с пола привядшие стебли.

Конрад стоял у порога, спрятав руки за спину, неподвижный, как его высокородные предки на портретах. Он был в смятении. Его душой владела дикая, неукротимая сила, готовая и способная уничтожить всё, что ему угрожало; его гнев питал её, но действовала она сама по себе. И сейчас она столкнулась с иной, враждебной силой, впервые проявившейся так грубо, откровенно…

Несколько стеблей выпало из неловких рук Майена. Он молча поднял их, пошатнулся и рассыпал вновь.

В этот момент его ученику почудилось, будто рыцарь Отто на портрете шевельнулся и наклонил голову, словно любопытствуя, что там делает этот глупец Майен. Конрад оцепенел. Жгучий холод хлынул в его вены. На его глазах огромный портрет вдруг сорвался с гвоздя, скользнул вдоль стены, зацепившись за край шкафа, и углом массивной рамы ударил Майена по голове…

…Конрад пил вино, держа обеими руками старинный серебряный кубок, из которого, возможно, пил когда-то его благочестивый предок рыцарь Отто. В камине горел огонь, но мальчика бил озноб.

Герхард тихо подошёл и положил ладонь ему на плечо. Конрад поднял глаза. Такое же отрешённое выражение было на его лице, когда полчаса назад он явился к отцу и рассказал о том, что произошло в библиотеке. Его руки были испачканы кровью: он пытался повернуть на бок упавшего ничком учителя. Заметив кровь на своих ладонях, Конрад словно очнулся. Он схватил со стола недопитый кубок и вылил вино себе на руки. Оно было густым и тёмно-красным. От отвращения мальчика вырвало. Дрожа, словно в лихорадке, он забрался с ногами в кресло. Герхард приказал растопить камин.

Смерть Майена взволновала владельца замка значительно меньше, чем падение портрета знаменитого предка — дурное предзнаменование! — и болезненное состояние Конрада. Занимаясь сыном, Герхард забыл, что в библиотеке лежит мёртвое тело. Вспомнив, наконец, о Майене, он распорядился перенести погибшего библиотекаря в каморку на нижнем этаже, где обычно дожидались погребения умершие слуги.

Отослав врача, от которого было мало проку, барон Норденфельд налил сыну вина и чуть ли не силой заставил его пить. Судорожно глотая обжигающее горло питьё, Конрад смотрел, как мечутся огненные языки над чёрными поленьями. За его спиной стояла смерть. Он ощущал её так, словно она была существом во плоти. Если бы не присутствие отца, он бы не выдержал и убежал из комнаты.

Герхард взял из рук сына пустой кубок, поставил на стол.

От вина и безмерной усталости у Конрада закружилась голова. Он хотел встать — и не смог. Отец на руках отнёс его в спальню, позвал Микулаша. Слуга помог Конраду раздеться и уложил его в постель.

Мальчик уснул почти мгновенно. Герхард приказал Микулашу остаться возле него до утра и направился в библиотеку. К тому времени там уже был наведён порядок: пол тщательно вымыт, трава аккуратно разложена вдоль стен.

Портрет благочестивого Отто в треснувшей раме стоял прислонённый к книжному шкафу. Знаменитый предок сумрачно взглянул на Герхарда.

Внезапная догадка заставила владельца замка вздрогнуть. Полынь! Всё дело в её волшебной силе. Конрад признался, что велел учителю убрать неприятно пахнущую траву. Майен подчинился и, едва прикоснулся к ней, был убит упавшим со стены портретом. Мог ли истинный католик умереть такой нелепой смертью?

Герхард набожно перекрестился. Да будет свято для потомков имя хранителя рода Норденфельдов! Великий праведник спас Конрада от тайного врага, погубившего Бертрана.

Так Жан Майен, ревностный католик и непримиримый противник всяческой ереси, был заподозрен в колдовстве и похоронен с соответствующими предосторожностями. Ему прокололи сердце. Во время погребения капеллан читал молитвы на изгнание дьявола. Ритуал провели в строжайшей тайне, чтобы избежать лишних разговоров. Лендерт, на долю которого выпала неприятная обязанность пробить сердце покойного, после похорон напился до бесчувствия.

Ни о чём не догадываясь, Конрад горько оплакивал своего учителя. Сутки он провёл в постели. Он не спал и ничего не ел: его тошнило от вида и запаха пищи. Герхард встревожился не на шутку. Подобное состояние было одним из признаков одержимости. Дух Майена не желал покидать своего ученика.

Герхард заставил сына исповедаться. Капеллан добросовестно передал барону всё, что Конрад говорил на исповеди. О происшедшем в библиотеке мальчик почти слово в слово повторил то, что уже рассказал отцу.

Беспокойство Герхарда улеглось, но вскоре мажордом принёс ему лист бумаги, исписанный безупречно красивым почерком. Это были стихи Конрада об ангеле, прилетающем к нему во сне. Герхард оторопело всматривался в ровные строчки. Он не подозревал, что его восьмилетний сын обладает поэтическим даром, великолепным почерком и видит во сне ангелов. Ничего плохого в этом, конечно, не было, но барон не любил сюрпризов, в особенности, когда дело касалось его единственного наследника.

Уничтожив Бертрана, Майен, очевидно, пытался овладеть разумом и волей Конрада. Первым порывом Герхарда было немедленно допросить сына, но врач убедил барона подождать. Новое потрясение причинило бы серьёзный вред здоровью мальчика.

Герхард потребовал к себе самых близких Конраду слуг: Лендерта и Микулаша. Старый голландец был настолько пьян, что никакими способами не удалось привести его в чувство. Бледный, испуганный Микулаш один предстал перед бароном. Зелёные глаза, острые черты и светлые, с рыжинкой, волосы парня насторожили Герхарда. Юный слуга Конрада по всем приметам имел склонность к чародейству. К тому же он был славянином, моравом, а значит, возможно, тайным еретиком.

После короткого допроса в присутствии капеллана, Герхард почти убедился в том, что Микулаш находился в сговоре с Майеном. На вопрос барона, не замечал ли он чего-нибудь подозрительного в поведении учителя, парень простодушно ответил, что однажды видел, как тот уронил на пол Библию.

Так как ничего больше Микулашу не удалось вспомнить, Герхард приказал высечь его и не прекращать экзекуции до тех пор, пока его память не прояснится.

После первого же удара плетью Микулаш стал очень болтливым. Плача навзрыд, он признался, что однажды ночью, в полнолуние, незадолго до смерти Бертрана, видел, как Конрад выходил из своей комнаты на балкон и долго стоял там, затем вернулся в комнату и до рассвета читал книгу, которую вечером дал ему Майен.

Ещё несколько ударов — и Герхард узнал о своём младшем сыне то, о чём давно перешёптывались слуги. За пределами замка у Конрада был друг, "человек, живущий в Праге". Иногда Лизи странным образом исчезала, а затем возвращалась к своему хозяину, и в ошейнике у неё была спрятана записка. Конрад писал ответ и, вложив его в ошейник собачки, отпускал её всегда в одном и том же месте — в дальнем конце парка.

Это было уже более чем серьёзно. Герхард приказал запереть Микулаша и приставить к нему сторожей, которые должны были внимательно следить за парнем и немедленно докладывать обо всём, что показалось бы им подозрительным в его поведении.

Капеллан посоветовал барону тщательно осмотреть покои Конрада. Вероятно, там был спрятан наговорённый предмет, с помощью которого Майен или кто-то другой наводил чары на обитателей замка…

…Складной нож Лендерта был сделан на заказ и открывался наподобие веера: тонкое лезвие вынималось из узкой металлической рукояти, украшенной серебряной насечкой.

Конрад закрыл и быстро сунул нож под подушку. В комнату вошёл статный, аккуратно одетый мужчина в завитом чёрном парике. Это был домашний врач Норденфельдов. Он принёс микстуру в кубке, сделанном в виде цветка лилии. Присев на стул возле постели, врач приветливо улыбнулся.

— Вы должны выпить это, ваша светлость.

От приторно-сладкого напитка пахло мёдом, ванилью и летними цветами. Конрад с удовольствием выпил его. По телу разлилась приятная истома, захотелось спать. Конрад прикрыл усталые, опухшие от слёз глаза. Он проплакал всю ночь, тоскуя о Майене…

На лицо ему упала тень: врач тихо встал и опустил полог кровати. Погружаясь в дремоту, мальчик не услышал его удаляющихся шагов.

Но внезапно туман, навеянный сонным питьём, рассекла яркая вспышка. Тихий, ясный, насмешливо-ласковый голос произнёс рядом с постелью:

— Завтра Микулаша вздёрнут на дыбу.

Вздрогнув, словно кто-то рванул его за плечи, Конрад очнулся. Он был один в комнате, сердце его бешено колотилось, тело покрылось потом. Ему и прежде доводилось на зыбкой грани между сном и бодрствованием слышать непонятные звуки и голоса, но никогда они не были такими беспощадно-чёткими.

Полежав неподвижно, он немного успокоился. Действие снотворного возобновилось. Он начал засыпать. И вновь тот же голос прозвучал уже не рядом, а внутри него, в его мозгу, отдавшись в сердце призрачным эхом:

— Спрячь нож.

Конрад сел, отбросив покрывало. Никогда ещё он не испытывал такого мучительного, отчаянного страха. Он находился во власти неведомого существа. Оно обитало в нём. Оно не давало ему уснуть, говорило с ним, и он не мог заставить его умолкнуть. Он силился позвать на помощь мать, но незримый голос перебивал его мысленную мольбу:

— Спрячь нож!

— Зачем? Куда? — вслух прошептал Конрад.

— Спрячь нож!

Словно в забытьи, повинуясь чьей-то могущественной воле, мальчик послушно вынул нож из-под подушки, огляделся, теребя шёлковый шнур, продетый в кольцо на рукояти. В спальне не было потайных мест, куда можно было бы надёжно спрятать даже такой небольшой предмет, но голос торопил…

В затуманенное сознание Конрада проникла странная мысль…

Запрокинув голову, он медленно опустил нож себе в горло и сделал сильный глоток. Стальной холод царапнул пищевод. Конрад равнодушно подумал о том, сможет ли вытянуть нож обратно за кончик шнура, оставшийся у него в руке…Вероятно да, но не сейчас…Сейчас ему хотелось поскорее уснуть. Он спрятал шнур под язык и осторожно лёг на спину…

Он проснулся с ощущением, будто с ним произошло что-то гадкое. Во рту у него было сухо. Сделав движение языком, он с испугом и отвращением ощутил шнур, тянущийся в горло, и вспомнил о ноже. Пресвятая дева! Конрад перекрестился и начал медленно вытаскивать нож. Ему показалось, что эта варварская процедура длилась не меньше часа. Наконец с мучительным рвотным позывом он выплюнул нож в ладонь и несколько минут сидел обессиленный, справляясь с тошнотой.

Он недоумевал: что на него нашло? Неужели нельзя было спрятать нож иначе? Глупость, просто глупость.

Горло у него саднило, горечь и сухость во рту становились невыносимыми. Он позвал слугу и внезапно вспомнил голос, сказавший: "Завтра Микулаша вздёрнут на дыбу".

Конрад встал с постели и босиком подбежал к приоткрытой двери. В маленькой смежной комнате, где всегда ночевал Микулаш, сидел толстый лысоватый человек. Это был Фриц, добрый, преданный слуга Бертрана. После смерти обожаемого хозяина Фриц словно осиротел. Даже отец не тосковал о Бертране так отчаянно, как он.

Где Микулаш? Конрад отступил от двери и вдруг увидел на широком рукаве своей ночной рубашки пятнышки крови. Под локтем у него багровела длинная, уже почти затянувшаяся царапина. Вероятно, он оцарапал себя ногтями во время сна. Он хотел окликнуть Фрица, чтобы тот принёс ему одежду, но взглянул на стол и забыл о своём намерении.

В комнате произошла какая-то неуловимая перемена. Ничто не исчезло, все предметы остались на своих местах, но в их привычном расположении появился едва ощутимый дух хаоса и суеты, всегда сопровождающий перестановку мебели, большие уборки и… поиски пропавших вещей.

На красной узорчатой скатерти тёмным прямоугольником выделялась Библия. Между её потрёпанными страницами виднелся листок бумаги. Конрад вынул его. Это было одно из его последних стихотворений. Никому, кроме Майена, он не показывал своих стихов, написанных не о людях и не для людей. Майен считал его едва ли не святым. Мальчик, которому являются ангелы, рождён для жизни чистой и праведной.

С медленно поднимающейся тревогой Конрад провёл пальцем по кожаному переплёту. Книга лежала не так, как он оставил её накануне. Не так стоял стул возле стола, тяжёлые занавесы на окне были широко раздвинуты, балконная дверь приоткрыта, на подоконнике возвышалось нелепое украшение — ваза со стеблями полыни.

Конрад прошёлся по комнате. Пока он спал, к нему кто-то входил, кто-то принёс полынь, открывал его Библию. Никто не осмелился бы сделать это без ведома барона, значит, отец видел стихотворение…

Но что из того? Разве писать стихи об ангелах — грех?

 

Глава 4

Гости

В отличие от большинства замков того времени, Норденфельд был построен не на возвышенности, а на достаточно ровном месте, окружённом густым лесом. Во время войны его укрепления сильно пострадали. Отец Герхарда потратил немало средств на то, чтобы восстановить полуразрушенную стену, окружавшую замок в прежние времена. Ров, почти засыпанный землёй, удалось расчистить, но воды в нём уже не было.

Старый барон умер, так и не осуществив свою мечту о реконструкции замка, а Герхард оказался плохим хозяином. Праздники, охота и любовь оставляли ему слишком мало времени для других дел. Пока Августа была жива, он ещё пытался, ради её удовольствия, кое-что преобразовать в имении, но после её смерти оставил все свои замыслы.

Большая часть комнат в замке много лет пустовала и приобрела нежилой вид. Парк, за которым когда-то с любовью ухаживали старик-садовник и двое его подручных, выполняя прихоти баронессы, теперь находился в запустении. Прежний садовник умер, а новый не слишком утруждал себя работой, пользуясь тем, что удручённого несчастьями барона не заботило, аккуратно ли подстрижены кусты вдоль аллей. Розы перед парадным входом вымахали в пол человеческого роста и буйно цвели. Дикий шиповник заплёл шпалеры. У пруда разросся камыш. В дальнем конце парка, куда Герхард редко заходил, но где очень любил играть его младший сын, аллеи заросли травой. Кое-где ещё виднелись следы прикосновения человеческих рук, но ко всему этому уже давно протянула руку природа.

Герхард угрюмо шагал взад-вперёд по охотничьему залу, где на стенах были изображены всадники, преследующие оленей.

В углу возле камина, украшенного фигурами мраморных львов, капеллан непослушными руками перебирал чётки, безмолвно молясь не за треклятый род Норденфельдов, а за собственную жизнь.

Беспокойство за свою судьбу томило и врача, стоявшего тут же, у окна. Гнев барона мог обрушиться на любого из его приближённых и слуг. Одному Богу было известно, кто должен стать следующей жертвой после Майена и Микулаша.

Накануне Герхард приказал врачу приготовить для Конрада сонное питьё. Когда мальчик уснул, его перенесли в покои отца.

В присутствии барона пятеро слуг тщательно обыскали спальню Конрада и соседнюю, смежную комнату, где всегда ночевал Микулаш. Никаких подозрительных предметов, связанных с колдовством, найдено не было. Только в Библии, оставленной Конрадом на столе, лежал листок с ещё одним стихотворением.

Барон собственноручно раздел спящего глубоким сном сына и внимательно осмотрел его. На худеньком теле Конрада было необычайно много родинок, но ни одна из них не напоминала метку, оставленную дьяволом. То же самое подтвердил капеллан.

Герхард заставил слуг обыскать библиотеку и комнату Майена. Весь вечер и всю ночь длился осмотр. В эту ночь никто в замке не сомкнул глаз.

Утром Микулаша подвергли пытке. Герхард допрашивал его сам.

На дыбе слуга Конрада пробыл всего час, прежде чем испустил дух (слабым оказался парень).

После допроса Микулаша барон потребовал в свою комнату капеллана. На столе стояла чернильница, лежали перо и бумага. Герхард показал испуганному священнослужителю листок со стихотворением Конрада и предложил написать тем же почерком непонятное послание, состоявшее из двух чешских слов: "O pulnoci" — "В полночь".

Незнакомый с чешской грамматикой капеллан не поставил над "u" точку, необходимую в слове "полночь". Впрочем, это было к лучшему. Благодаря своей кормилице и Микулашу Конрад свободно говорил по-чешски, но едва ли грамотно писал.

Дворецкий принёс вырывающуюся и жалобно скулящую Лизи. К её ошейнику прикрепили свёрнутую записку и выпустили собачку в дальней части парка, в том месте, которое указал перед смертью Микулаш. Лизи сразу поняла, что от неё требуется, и скрылась в густом кустарнике, растущем под высокой каменной оградой. Герхард распорядился вырубить кусты. Под ними открылся узкий лаз в разрушающейся от времени стене. Возле него поставили засаду: крепких молодцов, вооружённых мушкетами и короткими пиками на случай, если неведомый "друг" сделает попытку встретиться с Конрадом.

Вернувшись в замок, Герхард пообедал и лёг: он не спал больше суток. Старика-капеллана сморило прямо за обеденным столом. Все эти волнения, суета, бессонные ночи были ему не по силам. Врач тоже позволил себе вздремнуть пару часов, хотя его очень беспокоило происходящее. Майен был его добрым приятелем. Немало вечеров они провели вместе, беседуя на благородной латыни о вещах, недоступных пониманию грубых, необразованных людей. За то, что злосчастный библиотекарь не имел никакого отношения к колдовству, врач мог бы поручиться собственной жизнью, если бы сейчас она не стоила так дёшево. Герхард не подавал виду, что подозревает его в сговоре с Майеном, но не отпускал его от себя. Болезнь Конрада, вызванная сильным потрясением, не проходила. Бессонница, тошнота, отсутствие аппетита, озноб, по мнению несведущих в медицине людей, свидетельствовали о порче. Возражать против этого было бесполезно и опасно.

Наблюдая за тем, как барон расхаживает по залу, врач впервые подумал о побеге, но сейчас тайно покинуть замок было невозможно. Герхард удвоил охрану. На ночь с цепей спускали огромных сторожевых псов. Их свирепый лай и рычание превращали ночи в сущий ад. Не только Конрад не мог уснуть. Не спали многие…

Но тревога врача была пустой. Герхард думал не о нём. Слушая шелестящее эхо собственных шагов, отдающихся под высокими сводами зала, он вспоминал всё, что знал о замке Норденфельде.

Отец Герхарда был отважным воином и отличился во многих сражениях. Император пожаловал ему титул барона и полуразрушенный замок в Моравии, который к тому времени пустовал уже шесть лет: его прежний владелец бежал в Трансильванию сразу же после поражения в битве на Белой горе под Прагой. Новоявленный барон дал замку своё имя — Норденфельд.

Но, какая судьба постигла пана, скрывшегося за границу? Возможно, он тайно вернулся на родину и, никем не узнанный, жил на своей бывшей земле под видом простолюдина, ожидая удобного случая для мести. Не с ним ли Конрад обменивался записками, не подозревая, что отдаёт свою судьбу во власть врага?

Эта догадка настолько поразила Герхарда, что он остановился, побагровев, словно его шею сдавила петля. На похоронах Бертрана Конрад выглядел испуганным и одиноким, но ему можно было позавидовать: внезапная смерть брата навсегда захлопнула перед ним глухие монастырские ворота. Он стал единственным наследником. Об этом думали, скрывая язвительные улыбки, распутные супруги фон Адельбург, ближайшие соседи Герхарда. Та же мысль, вероятно, посетила и старого барона Регенсдорфа, и молодых моравских панов Мирослава и Криштофа Марека — частых гостей в Норденфельде.

Герхард попытался вспомнить всех, присутствовавших на похоронах. Их было немного: давние знакомые, соседи, близкие друзья, родственники. Со стороны покойной Августы Венцеславы был только её младший брат, тот самый, что подарил Конраду Лизи.

Находился ли тогда среди тех, кто приехал проститься с Бертраном, неведомый враг, желающий гибели роду Норденфельдов? Вполне возможно. И Конрад знал этого человека!

Герхард с силой втянул в себя воздух. Невидимая петля туже стиснула горло. Дрожащими пальцами он развязал узел шейного платка.

Не может быть, чтобы восьмилетний мальчишка был в сговоре с убийцей своего брата! Конрад бесхитростен и доверчив. В нём нет коварства. Вероятнее всего, он станет следующей жертвой своего мнимого друга…

Явился мажордом — доложить, что наследник проснулся и требует свою одежду.

— Нет! — крикнул Герхард. Щёлкнули об пол чётки, выскользнувшие из рук капеллана. — Он болен и должен находиться в постели!

Ни одна жилка не дрогнула на лице привыкшего ко всему мажордома. Поклонившись хозяину, он удалился.

Вечером Лизи вернулась. Её поймали в парке и принесли Герхарду. Записка всё ещё была прикреплена к ошейнику. По-видимому, за стенами замка весточки от Конрада никто не ожидал. Лизи накормили, снова отнесли в парк и выпустили на том же месте. В ошейнике у неё находилась та же записка. Собачка недовольно потявкала на вооружённых мушкетами людей и нырнула в лаз.

Прямо за стеной начинался густой лес. Ровные, почти одинаковой высоты, деревья стояли, как колонны. Меж их стволами шелестела на ветру молодая поросль. Тёмная чаща поглотила Лизи.

Побродив часа два по парку, но так и не дождавшись возвращения мохнатой подружки Конрада, Герхард велел не спускать вечером с цепей сторожевых псов, чтобы они не растерзали Лизи, если бы ей вздумалось вернуться среди ночи. Опасаясь, что, несмотря на охрану, таинственный адресат всё же найдёт способ проникнуть в замок и встретиться с Конрадом, барон приказал дать сыну сонный порошок. Врач вступился за своего пациента. Конрад ничего не ел уже вторые сутки. Большое количество снотворного могло причинить ему вред.

Герхард вызвал Фрица. В преданности старого слуги барон не сомневался. Фриц был добродушным безобидным чудаком. Он любил детей и умел находить пути к их сердцам. От него требовалось уговорить Конрада поесть. Это было непросто.

Когда Фриц явился в покои наследника, тот сидел на кровати, обхватив укрытые простынёй колени. Тяжёлый взгляд огненно-синих глаз остановил слугу на почтительном расстоянии. Фриц сразу понял, что уловки, к которым он прибегал, когда ему было необходимо в чём-либо убедить Бертрана, здесь не помогут.

— Где Микулаш? — с неприязнью спросил Конрад.

Фриц растерялся. Он не знал, что случилось с Микулашем, но догадывался, что парня уже нет в живых.

— Микулаш заболел, — сказал он, вспотев от этой неуклюжей лжи. Нет, не умел он врать.

— Ему тоже не разрешено вставать с постели? — Конрад презрительно улыбнулся. Чего было больше в его насмешливом тоне: досады уязвлённого самолюбия или с трудом скрываемого страха?

— Я буду прислуживать вам до тех пор, пока Микулаш не выздоровеет, — дружелюбно сказал Фриц.

Конрад хмуро смотрел на него. Мог ли лысеющий, толстый, неповоротливый Фриц заменить проворного весёлого Микулаша?

Конрад тяжело вздохнул.

— Ну что ж, раз ты мой новый слуга, принеси мне ужин.

Фриц благодарил Бога и своего святого. В первый раз за двое суток Конрад смог поесть, и его не вырвало.

После ужина он сразу лёг. Фриц дал ему холодной воды с лимоном и не отходил от его постели до тех пор, пока мальчик не уснул.

Во дворе и в парке стояла непривычная тишина: не было слышно лая и рычания сторожевых собак. Конрад спал безмятежно. По крайней мере, так казалось Фрицу, который дважды заходил к нему среди ночи.

Дремала в парке у стены усталая стража. Лизи не возвращалась, и тайный враг не пытался проникнуть в замок.

В эту ночь Герхард выспался, не подозревая, что тот, кого он пытался заманить в ловушку, находился рядом, невидимый для людских глаз. Развенчанный бог охранял своего земного сына.

И должно быть из-за присутствия демона, Конрад увидел под утро удивительный сон. В нём он был девушкой. Она путешествовала верхом. Коричневая амазонка, шляпа с вуалью, дамское седло, в котором юная наездница ловко сидела боком, упираясь левой ногой в стремя, а правую закинув за высокую луку, — все эти вещи, незнакомые ему в жизни, во сне казались такими привычными… Маленькими руками в белых перчатках всадница натягивала поводья, управляя норовистой гнедой лошадью.

Конраду редко доводилось видеть женщин благородного происхождения. После смерти Августы Венцеславы шумные многолюдные праздники в Норденфельде прекратились. Соседи иногда навещали Герхарда, но Конрада не допускали к гостям.

На похоронах Бертрана он украдкой разглядывал дам. Все они были в солидном возрасте, и лишь одна среди них выделялась своей молодостью — баронесса Гертруда Маргарета Луиза фон Адельбург. Её имя Конрад позже узнал у мажордома, но не решился расспрашивать о ней. Мальчик не мог бы объяснить, чем она настолько поразила его, что много дней спустя он вспоминал её лицо с высоким белым лбом, пепельно-русые локоны, глубокие тёмно-синие глаза. Во время заупокойной службы он несколько раз замечал на губах Гертруды отрешённую улыбку: она думала о чём-то своём, беспечальном.

Её супруг, такой же молодой, как она, позёвывал, скучая. Он был красив — статный, голубоглазый. Конрад фон Адельбург. Услышав его имя, маленький Конрад фон Норденфельд ощутил досаду: этот равнодушный красавчик — его тёзка?! Но, возможно, дело было вовсе не в имени, а в фее с пепельными волосами, околдовавшей наследника Норденфельда. Она принадлежала Адельбургу…

…Наступивший день принёс новые хлопоты: прибыли нежданные гости. Блестящая кавалькада промчалась по мосту, перекинутому через ров, и въехала на широкий двор замка: Конрад и Гертруда фон Адельбург, отец Гертруды Альбрехт фон Регенсдорф и пан Криштоф Марек.

Герхард не был расположен к приёму гостей. Язвительный, заносчивый Адельбург раздражал его. Достаточно было только увидеть, как этот щёголь, разодетый в небесно-голубую тафту, красуется в седле, небрежно правя белым арабским скакуном, купленным за безумную цену где-то на Востоке.

В отличие от своего зятя, Альбрехт фон Регенсдорф не любил ничего чужеземного. Он носил простую, старомодную одежду неброских тонов, был неприхотлив и презирал роскошь.

На вид ему было около пятидесяти. Разделённые на прямой пробор тёмные, с седыми прядями, волосы, глубоко посаженные горящие глаза, впалые щёки придавали ему вид аскета. У многих он вызывал необъяснимую неприязнь, хотя не чуждался общества соседей и охотно посещал балы и праздники.

Криштоф Марек — потомок обедневших моравских аристократов, худощавый, сероглазый, проворный, был самым молодым в этой компании. Он считался близким другом четы Адельбург, но чаще бывал у Регенсдорфа, чем у них. Ходили слухи о любовной связи Криштофа с Гертрудой, но Конрад фон Адельбург не изводил себя ревностью. У него была любовница, и все об этом знали.

Гертруда Маргарета Луиза фон Адельбург звонко смеялась, перебрасываясь шутками со своими спутниками. По правую сторону от неё ехал красивый, легкомысленный и всё ей прощающий муж, по левую — друг сердца, следом — отец. Трое любимых ею и любящих её мужчин. Какая женщина не чувствовала бы себя королевой в таком обществе? На Гертруде была коричневая амазонка, шляпа с вуалью, белые перчатки. Под платьем, на груди у неё висел овальный медальон с портретом пана Криштофа Марека, но об этой маленькой детали её наряда знал только Криштоф.

Она была замужем второй год, но всё так же страстно, как в первые дни после свадьбы, любила своего ветреного супруга, хотя многие предрекали ей скорое разочарование.

Он был именно таким, каким грезился ей с раннего детства: ясные голубые глаза, обаятельная улыбка, светло-русые волосы. Прекрасный рыцарь из сказки. Даже его имя — Конрад — было ей смутно знакомо. Так и должны были звать её возлюбленного. Он пришёл за ней, и она узнала его с первого взгляда.

Когда они поженились, ей едва исполнилось двадцать, ему — двадцать три, но она была вдовой — её первый муж погиб на дуэли, прожив с ней три года.

На счету Адельбурга было немало любовных похождений. С его репутацией и доходами не стоило надеяться на более удачный брак. Регенсдорф принял нового зятя довольно сдержано, но вскоре примирился с выбором дочери, видя, как она счастлива.

Она не хотела детей. Ей казалось, что они встанут между ней и Конрадом. Через три месяца после свадьбы она забеременела. Никто не сомневался в том, что она горячо любит и с нетерпением ждёт своего первенца, но в её душе царило смятение.

Ребёнок умер. Она быстро утешилась. Что значил в её жизни этот младенец? Он совсем не походил на своего отца…

Конрад фон Адельбург был очень опечален смертью сына. Гертруда ласково утешала мужа: на всё воля Божья. Они так молоды. У них ещё будут дети.

Прошёл год, а детей не было. Это начало беспокоить Гертруду. Она испытывала отвращение к материнству, но наследник был необходим. Она боялась разочаровать Конрада. Он не упрекал её, но ей казалось, что его любовь к ней потускнела, утратила пьянящую остроту. Чтобы раззадорить мужа, она стала оказывать знаки внимания пану Криштофу Мареку и вскоре узнала, что у Конрада любовница.

Гертруда была потрясена. Муж, в котором она души не чаяла, предал её! Она отдалась Криштофу. Месть утешила её, но ничего не изменила. Конрад не подавал виду, что знает о любовном приключении жены. Криштоф Марек был опьянён своим неожиданным успехом и, не подозревая о его истинной причине, надоедал Гертруде глупыми, неумелыми ухаживаниями. В отчаянии она написала отцу, прося его приехать. Он был единственным, кто мог понять её горе и помочь ей.

Уже неделю Альбрехт фон Регенсдорф гостил у зятя и дочери. Его присутствие волшебным образом действовало на обоих супругов. Казалось, у них вновь начался медовый месяц. Конрад расстался со своей пассией, Криштоф Марек получил от Гетруды решительный отказ. Как ни странно, это унижение не помешало гордому пану остаться близким другом Адельбургов. Спокойный, немногословный Альбрехт фон Регенсдорф обладал удивительным даром примирять враждующих и укрощать надменные сердца. Никто не умел так, как он, сделать увлекательной застольную беседу, приятной — верховую прогулку, весёлым — маленький семейный праздник. И на охоте он был прекрасным спутником, в чём не раз имели возможность убедиться его зять и пан Криштоф Марек.

Именно Регенсдорф предложил навестить нелюдимого барона Норденфельда. Зять, дочь и приехавший к ним утром Криштоф нашли эту идею очень недурной.

До смерти Бертрана Герхард фон Норденфельд часто бывал у Адельбургов. Конрад посмеивался, дорогой вспоминая, как в детстве был безнадёжно влюблён в его красавицу-жену и едва не сошёл с ума от горя, узнав о её кончине.

— Возможно, сердце баронессы откликалось на вашу безумную страсть, — ехидно заметила Гертруда. — Не в вашу ли честь был назван её прелестный младший сын?

— Увы, дорогая, — с почти искренним сожалением вздохнул Конрад. — В четырнадцать лет я не мог рассчитывать на взаимность королевы моего сердца, которая к этому времени родила уже седьмого ребёнка.

— Говорят, баронесса была строгих правил и никогда не изменяла мужу, — вмешался Криштоф Марек.

Конрад усмехнулся.

— Неужели вы, сударь, верите в эту легенду?

Он хотел сказать "в легенду о верных жёнах", но вовремя сдержался: Регенсдорфу едва ли понравилось бы такое замечание.

Обмениваясь шутками по поводу чрезмерной плодовитости Августы Венцеславы фон Норденфельд, вспомнили о её трогательной дружбе с паном Мирославом, соседом Герхарда. Альбрехт фон Регенсдорф молча слушал эту болтовню. Он был знаком с Герхардом ещё до рождения своей дочери и считал его весьма достойным человеком. Теперь же в замке Норденфельде Регенсдорфа кое-что интересовало…

Герхард невольно вздохнул, глядя в окно на въезжающих во двор гостей. Гертруда была его тайной любовью. Пару лет назад он даже подумывал о том, чтобы жениться на ней: не оставаться же до конца своих дней вдовцом! Но его опередил Конрад фон Адельбург…

Выбежавшие из замка слуги взяли лошадей под уздцы, мажордом помог Гертруде сойти с седла. Она легко спрыгнула на землю, что-то весело сказала. Конрад и Криштоф засмеялись. Сама беспечность!

Герхард помрачнел и отошёл от окна. Почему именно фон Адельбург? Что заставило Гертруду выбрать его из многочисленной свиты своих поклонников? Какое наваждение владело Регенсдорфом, когда он дал согласие на брак своей единственной дочери с двадцатилетним распутником, славящимся злым языком и кровавыми дуэлями?

Вновь, как и прежде, не найдя ответа на эти вопросы, Герхард отправился встречать гостей.

На клумбах, по обе стороны парадного крыльца, цвели, наполняя воздух чудесным ароматом, необычайно крупные белые розы.

Опираясь на руку мужа, Гертруда поднялась по мраморной лестнице.

Снаружи замок выглядел не таким запущенным и угрюмым, каким показался ей изнутри. Она была здесь всего раз — на похоронах Бертрана. Мрачность обстановки в сочетании с общим настроением и плохой погодой не оставляла того гнетущего впечатления, которое замок Норденфельд производил сейчас, ясным и ласковым июньским днём. Если бы не присутствие отца, Гертруда ощущала бы страх. Шпаги мужа и Криштофа не были надёжной защитой в этом наполненном мистическим ощущением месте. Ей чудился тайный взгляд, следящий за ней сквозь толщу стен. Она чувствовала, что с каждым шагом приближается к невидимому наблюдателю, и, войдя в гостиный зал, встретилась с ним глазами. Вернее, с ней…

На стене напротив входа висел портрет молодой женщины в белом, украшенном цветами, платье. Внешность её поразила Гертруду. Такое лицо могло быть у ангела. Она смотрела и улыбалась, как живая. Казалось, она вот-вот шевельнётся, развернёт сложенные за спиной и потому невидимые крылья и бесшумно ускользнёт в солнечный свет…

— Это покойная баронесса Августа Венцеслава, — тихо сказал подошедший к дочери Альбрехт фон Регенсдорф.

Рука Конрада дрогнула в руке Гертруды.

— По такой женщине стоит до конца своих дней носить траур, — шепнул он Криштофу Мареку. Тот пробормотал в ответ что-то невразумительное.

Взгляды всех четверых были прикованы к портрету, когда в зал вошёл хозяин замка. Недавно пережитое горе заметно изменило Герхарда. Он выглядел усталым, но держался с большим достоинством. Любезно поблагодарив гостей за честь, которую они оказали ему своим визитом, он пригласил их к столу. В Норденфельде в этот час подавали обед.

В прежние времена Герхард любил весёлые застолья. Его дурное настроение понемногу рассеялось. Общество Гертруды и её отца, с которым он был дружен когда-то, мирило его с необходимостью терпеть несносного Конрада фон Адельбурга с его ядовитыми шутками.

Альбрехт фон Регенсдорф завёл беседу об охоте. Мужчины поддержали тему. Гертруда молчала. Перед глазами у неё стояло лицо покойной баронессы, в сумраке зала незримо сияли её удивительные синие глаза. Гертруде вспомнился белокурый мальчик — младший сын барона Герхарда. На похоронах она любовалась этим ребёнком. Он казался ей хрупким и нежным. Было трудно поверить, что Герхард — его отец. Она дивилась их несходству. Теперь она поняла: мальчик был похож на мать.

Воспользовавшись возникшей паузой, Гертруда спросила о здоровье наследника и тут же пожалела, что сделала это. Хозяин замка помрачнел.

— Слава Богу, наследник в добром здравии, — угрюмо ответил он и перевёл разговор на другое.

После обеда Герхард предложил выйти в парк. Стояла жара, и гости были рады пройтись по тихим тенистым аллеям. Конрад и Криштоф горячо обсуждали достоинства соколиной охоты. Герхард вёл Гертруду под руку и невыносимо скучно рассказывал ей о своих славных баварских предках. Гостья вежливо улыбалась. Альбрехт фон Регенсдорф шёл молча, поглядывая по сторонам. Внезапно он наклонился и поднял что-то. Никто не обратил на это внимания.

Повеяло свежестью. Между деревьями блеснула гладь пруда.

— Какая прелесть! — воскликнула Гертруда.

Герхард взглянул туда, куда она смотрела, и обомлел. На скамейке у воды сидел его младший сын. Он был абсолютно голый. В лучах яркого солнца его белая, не знающая загара кожа и золотистые волосы будто светились. Глаза были закрыты. Рядом с ним на краю скамьи стояла большая золотая чаша удивительной красоты. Потрясённый Герхард увидел, как мальчик взял её обеими руками и поднёс к губам.

Забыв о своих спутниках, барон ринулся сквозь кусты на берег пруда и остановился, озираясь, как охотник, упустивший добычу. На скамейке у воды никого не было.

Гости недоумённо следили за странными действиями владельца замка. Осторожно ступая по скользкой траве и шуршащим под ногами камешкам, Гертруда спустилась к пруду.

— Неужели вы хотите сорвать её ради меня? — она указала на прелестную кувшинку, белеющую на тёмной воде. — О нет, прошу вас, барон, оставьте эту красавицу на её зыбком ложе!

Герхард облегчённо вздохнул и заставил себя улыбнуться. Ну конечно, его милая гостья восхитилась водяным цветком и решила, что галантный хозяин устремился, не разбирая дороги, чтобы сорвать его для неё. В глазах тщеславной дамы благородная и оправданная поспешность. Никто из гостей не видел того, что видел он… Но что это было — обман расстроенного воображения или магия тайного врага?

Не жалея туфель с роскошными лентами и шёлковых чулок, Герхард вошёл по щиколотку в мутную воду, сорвал кувшинку и бережно прикрепил к корсажу Гертруды. Адельбург и Криштоф Марек зааплодировали.

Помня, что в Норденфельде траур, гости не стали засиживаться и вскоре уехали.

На обратном пути Конрад фон Адельбург не удержался:

— Дорогая, вы похожи на лесную нимфу, чьей любви добивается угрюмый фавн!

Гертруда не осталась в долгу:

— Мой супруг, вы не умеете ценить красоту не только цветов, но и человеческой души. Барон пожертвовал парой новых чулок, чтобы украсить наряд вашей жены скромным цветком. Если бы я тонула в этом пруду, вы бы послали мне на помощь слуг, но едва ли решились испортить ваши кружева.

Конрад фон Адельбург придержал своего белоснежного арабского красавца, поравнялся с женой и, наклонившись с седла, поцеловал её в нежную щёчку.

— Я готов нырнуть в любое болото ради вашего спасения, дорогая, но бедность чувств и скудость воображения не позволили бы мне сорвать с болотной кочки цветок для вашего наряда.

Альбрехт фон Регенсдорф задумчиво улыбался, сжимая в ладони маленький, ничем не примечательный камешек, не один год пролежавший в парке Норденфельда. Этот камень видел прежних и нынешних обитателей замка и многое мог рассказать тому, кто был способен слышать его безмолвную речь…

Проводив гостей, Герхард фон Норденфельд поспешил к сыну. Конрад лежал на животе поперёк кровати и читал большую старинную книгу.

Сконфуженный Фриц поклонился барону. Верный слуга никогда не лгал своим господам и счёл необходимым признаться, что не доглядел за наследником. Зная, что Фриц глуховат, Конрад сделал вид, будто уснул, подождал, пока слуга выйдет в соседнюю комнату, тихо поднялся с постели, убежал в библиотеку, взял любимую книгу своей матери и, как ни в чём не бывало, вернулся.

Конрад не оправдывался, но было видно, что раскаяния он не испытывает и с нетерпением ждёт, когда его оставят наедине с книгой. Герхард взял её и пролистал. Это были стихи какого-то неизвестного ему поэта. Поморщившись, барон заметил, что наследнику славного рода Норденфельдов не пристало читать всякую ерунду. Конрад не возразил ни словом, когда отец приказал Фрицу отнести книгу в библиотеку.

До самого вечера мальчик изучал Библию. Временами Фриц заходил в его комнату узнать, не нужно ли ему чего-нибудь и, выполнив его просьбы, вновь оставлял его в одиночестве. Слуга дивился благочестию Конрада. Для Бертрана осилить страницу священного писания было настоящим мучением…

Бездумно скользя взглядом по строчкам великой книги, Конрад беседовал с существами, воплощёнными в его сознании.

— Мне скучно, — жаловался мальчик. — Я здоров. Сделайте так, чтобы отец разрешил мне встать с постели.

— Дождись ночи, — отвечал тихий голос. — Сегодня праздник полнолуния. Тебя будут ждать в парке возле пруда. Ты увидишь чудесные вещи.

— Фриц не выпустит меня из комнаты. По-моему, он никогда не спит…

— Он не услышит, как ты пройдёшь мимо него.

— Но как же я выйду в парк? Внизу стоит стража.

— Пройди известным тебе ходом.

— У меня не хватит сил сдвинуть с места дверь в чулане…

— Мы поможем тебе.

Ночь была тихой и лунной.

Стоя у окна в комнате, отведённой ему гостеприимным зятем, барон Альбрехт фон Регенсдорф смотрел на жёлтую луну, пылающую над верхушками деревьев. В руке он держал камень, поднятый в парке замка Норденфельда. За спиной Регенсдорфа на столе горела свеча.

Камень говорил… Он рассказывал о мальчике, которому слишком часто приходилось защищать себя от жестокого отца, и о глупце, разрушающем своё счастье…

Прервав мысленную беседу с камнем, Регенсдорф неторопливо прошёл вглубь комнаты. В дальнем углу поблескивали, отражая тонкий огонёк свечи, печальные тёмные глаза. На бархатной подушке лежала, вытянув острую мордочку между передними лапами, пушистая белая собачка. Это была Лизи. Она не шелохнулась, только чуть слышно заскулила, когда рука Регенсдорфа легла ей на голову, скользнула по шелковистой холке, ласково взъерошила шёрстку на спине.

— Да, я с тобой согласен, — сказал отец Гертруды. — Было сущим варварством надеть на такую хрупкую шейку тяжёлый ошейник, да вдобавок с подложным письмом. Но прости безумца, сделавшего это. Он будет наказан.

Оставив Лизи, Регенсдорф подошёл к столу, взял измятый листок бумаги и ещё раз прочитал записку, написанную почерком Конрада.

К счастью, она не попала в руки Мирослава. Один Бог ведает, что он мог бы выкинуть по горячности. В свои двадцать девять лет Мирослав ведёт себя, как юнец. Этот нелепый траур по давно умершей возлюбленной, тайные свидания и переписка с незаконнорожденным сыном, увлечение некромантией…

Скомкав записку, Регенсдорф поджёг её на свече и бросил в камин.

 

Глава 5

Изгнание дьявола

Утром Фриц заметил, что ночные туфли Конрада испачканы землёй. К ним пристали сухие травинки. Мальчик спал, хотя солнце уже поднялось высоко.

Фриц счёл своим долгом показать туфли мажордому, тот отнёс их барону.

В любых необъяснимых вещах Герхард подозревал козни адских сил. Здесь же явно не обошлось без дьявола. Как иначе удалось бы Конраду незаметно выбраться среди ночи во двор, миновав стражу, охраняющую выходы из замка?!

Барон немедленно отправился к сыну, разбудил его и потребовал объяснений. Испуганный и растерянный Конрад не мог вспомнить, что произошло с ним ночью.

Фриц клялся, что с вечера до утра наследник не покидал комнату. В действительности слуга не был в этом уверен.

Приказав ему выйти, Герхард остался с сыном наедине и долго беседовал с ним, затем послал за капелланом.

Такого страха Фриц не испытывал с детства, с тех пор, как однажды на него, десятилетнего мальчишку, бросился сорвавшийся с цепи сторожевой пёс.

Барон и капеллан нескоро вышли из комнаты. Оба были чем-то сильно обеспокоены. Капеллан, бледный, как смерть, брёл за своим господином, еле передвигая ноги.

Некоторое время спустя мажордом привёл Фрицу помощника. Дингер, бывший солдат, отличался жестоким нравом и разбойничьей внешностью. Худощавый и смуглый, он был родом из Южной Австрии. Несколько лет он прослужил в армии императора. Заскучав на службе, дезертировал, бежал в Моравию и нанялся к Герхарду фон Норденфельду, но из-за дрянного характера числился на плохом счету.

Дингер устроился на стуле у входа в комнату наследника и попытался завести какой-то глупый разговор, который Фриц не поддержал — у него были другие заботы.

Барон позволил Конраду встать с постели, но выходить из комнаты настрого запретил.

За время болезни мальчик сильно исхудал. Одежда, прежде лежавшая на нём безупречно, теперь была велика ему. Фриц с трудом скрыл удивление, узнав, что барон, очевидно в наказание, распорядился вместо обеда принести сыну варёные овощи, кусок хлеба и кружку воды. Таким же скудным был и ужин Конрада. Так же кормили его и в последующие дни. Отец не заходил к нему. Казалось, вернулись времена, когда был жив Бертран.

Конрад почти не разговаривал со слугами. С утра до вечера он сидел у окна, читал Библию или молился, перебирая чётки. Ежедневно его навещал капеллан.

Фрицу приходилось делить комнату с Дингером.

Ночами солдат громко храпел, не давая старому слуге уснуть, днём донимал его пустой и злобной болтовнёй. От Дингера Фриц узнал, почему барон так странно обращается с Конрадом: мальчика заподозрили в связи с дьяволом. Среди прислуги ходили слухи, будто Герхард потребовал от капеллана тайно провести обряд экзорцизма.

Всякий раз, входя к Конраду, Фриц с опаской присматривался к нему, но не замечал в нём ничего демонического. Мальчик часто плакал, особенно по ночам, хотя, по поверью, настоящему колдуну легче выдохнуть пламя, чем проронить слезу.

Конрад недоумевал: как отец мог узнать о его переписке с паном Мирославом из Праги? В эту тайну был посвящён только Микулаш, значит, его пытали и, вероятно, убили. Лизи тоже исчезла. Фриц уверял, что она убежала и потерялась в лесу. Проклятый лгун! С каждым днём Конрад всё больше ненавидел своего нового слугу. Фриц никогда не нарушал запретов и докладывал барону обо всём, что говорил и делал наследник.

Совсем иначе вёл себя Дингер. Он держался независимо и ничего не боялся. Его неприязнь к Норденфельдам была известна. Слёзы изголодавшегося, запуганного ребёнка не могли его разжалобить, очевидно, поэтому барон и приставил его к своему сыну. Дингер редко покидал свой пост. Целыми днями он сидел в комнате Микулаша и, развлечения ради, мастерил фигурки из соломы. Конрада они очень интересовали.

По долгу службы Фрицу приходилось часто отлучаться. Как-то раз, когда он ушёл, судя по всему, на довольно продолжительное время, Конрад заглянул в комнату Микулаша.

Дингер обедал. Перед ним на столе стояла бутылка вина и лежал на блюде жареный цыплёнок. При появлении наследника дерзкий страж не только не соизволил встать, но и не счёл необходимым прервать свою трапезу. Это удивило Конрада. Он сел напротив, молча оторвал большой кусок цыплёнка и с наслаждением вонзил зубы в жирное сочное мясо. Солдат и бровью не повёл.

Когда от цыплёнка осталась горстка на совесть обглоданных костей, Дингер налил немного вина в кружку и подал Конраду.

— Если ваш отец узнает об этом, он не оставит на моей спине ни клочка кожи.

Конрад беззаботно махнул рукой.

— Он не узнает, если только ты сам не расскажешь ему, как я съел твой обед. Но ведь я могу делать всё, что угодно, ты же слышал о том, что в меня вселился дьявол? Его нужно кормить и задабривать, иначе он выдаст нас обоих. Поэтому завтра ты принесёшь мне яблок, изюма и чего-нибудь ещё, что сумеешь достать.

Дингер оторопел. До сих пор он не верил в одержимость Конрада и считал Герхарда глупцом.

— Фриц возвращается, — сказал мальчик и выскользнул из комнаты.

Действительно, вскоре появился Фриц и первым делом заглянул к наследнику. Конрад молился перед распятием.

В этот вечер внезапное недомогание помешало капеллану навестить своего подопечного.

Утром Дингер раздобыл яблоки и кусок мясного пирога, но изюма достать не смог. Конрад снисходительно принял угощение.

— Изюм есть у Лендерта, — сообщил он, уплетая пирог. — Лендерт мой друг и ничего не пожалеет для меня. Когда я стану бароном Норденфельдом, мои друзья получат самые почётные должности. Кем бы ты хотел быть?

— Я не думал об этом, ваша светлость, — Дингер поёжился и почесал шею, отчётливо ощутив, как вокруг неё затягивается петля. Разговор становился опасным. Фриц мог вернуться в любой момент…

Доев пирог, Конрад вытер руки о край скатерти.

— Послушай, Дингер, ты ведь не веришь в мою одержимость?

— Разумеется, нет, ваша светлость.

— А Герхард верит, и если я скажу ему, что два дня подряд ты угощал меня мясом и пирогом, он решит, что именно ты помог Жану Майену вселить в меня демона. Но Майен не умел колдовать. Я сам вселил в себя четырёх духов, а научила меня этому мать. Все думают, что она умерла, но она была ангелом и не могла долго оставаться среди людей. Я вижу её каждую ночь и разговариваю с ней. Она говорит, что я тоже ангел.

Дингер молчал, не зная, что сказать на это.

— Ты ненавидишь Герхарда за то, что когда-то он приказал тебя выпороть, — продолжал Конрад, не сводя с него ясного взгляда. — Поэтому вчера ты дал мне поесть, а вовсе не потому, что тебе жаль меня. Ты убил бы его, если бы мог, правда?

От необходимости отвечать на ужасные слова мальчика, одержимого бесами, Дингера избавило возвращение Фрица. Заслышав шаги, Конрад метнулся к выходу. Он недоумевал, зачем рассказал слуге о матери и своих защитниках, но не жалел об этом, ибо Дингер поверил ему и испугался.

— Ну, что, ты принёс изюм? — первым делом поинтересовался Конрад на следующий день, оставшись с ним наедине. — Опять не принёс?! Я же сказал тебе, где его взять! Почему ты не пошёл к Лендерту?

— Ваша светлость, я не настолько свободен, чтобы навещать друзей, ведь я приставлен к вашей персоне, — возразил Дингер со всей почтительностью, на которую только был способен. Он стыдился своего страха перед этим ребёнком.

— Вот и выполняй то, что приказывает тебе моя персона, — Конрад принял важный вид, но, не удержавшись, фыркнул. — Какой же ты смешной, Дингер! Вчера ты не верил в то, что я одержим бесами, а сегодня боишься смотреть на меня. И всё-таки тебе придётся взять у Лендерта изюм.

— Хорошо, ваша светлость, я сегодня же схожу к Лендерту, — согласился Дингер, сообразив, что в настойчивом желании мальчика получить вожделенное лакомство кроется нечто большее, чем каприз избалованного сладкоежки.

Конрад зевнул, лениво опустился на скамью, облокотился на стол и лёг щекой на скрещенные руки.

— У меня всю ночь болел живот, — сонно проговорил он. — Наверное, мне подмешивают в питьё святую воду, но доктору я скажу, что ты угостил меня несвежим пирогом. Тогда Герхард уж точно повесит тебя.

— Нет, ваша светлость, не повесит.

В тоне Дингера было больше уверенности, чем в его душе, но, в конце концов, сколько можно терпеть глумление капризного мальчишки? Ребёнок есть ребёнок, даже если он благородных кровей. Для его же пользы ему иногда необходимо слышать "нет" вместо привычного "да".

— Ты думаешь, что отец не поверит мне?

— Я думаю, ваша светлость, что он ничего не узнает.

— Почему?

— Потому что вы не предадите меня, иначе кто принесёт вам изюм?

— А если мне станет совсем плохо?

— Вам не станет плохо, ваша светлость. Ангелы не боятся святой воды.

Улыбка юного хозяина вознаградила Дингера за находчивость.

— Значит, ты веришь в то, что я ангел? Но разве у меня есть крылья?

— Ваша светлость, чтобы быть ангелом, совсем не обязательно иметь за спиной крылышки, — улыбнулся Дингер. — В вашем возрасте все дети — ангелы.

— Не все, — серьёзно возразил Конрад. — Но я действительно ангел. Сделай мне куклу. У тебя хорошо получается. Я видел.

Дингер выдвинул ящик стола и достал несколько соломенных фигурок.

— Берите все, ваша светлость, мне-то они ни к чему.

Мальчик радостно схватил игрушки и убежал. Дингер тяжело перевёл дух. Такое сочетание непосредственности и любопытства с хитростью и изощрённостью в интригах поразило его. Он ненавидел Герхарда, презирал Бертрана, но Конрад всё больше нравился ему. Дингер чувствовал в нём страсть к авантюрам, которая в своё время увела его самого из родительского дома. Унаследовав имение, Конрад не забудет о тех, кто ему помогал, но лучше не загадывать на такое далёкое будущее. Безумствам Герхарда нет конца, и чем дальше, тем опаснее они становятся. Выдержит ли их Конрад?

В этот вечер его не кормили и на следующий день — тоже, но в питье не ограничивали: на столе у него всё время стоял кувшин с водой.

Когда Фриц, как обычно, отправился с докладом к барону, Дингер отдал Конраду свой ужин. Мальчик торопливо ел, с тревогой прислушиваясь: не возвращается ли слуга. Наблюдая за ним, Дингер думал о том, что произойдёт, если Конрад не сумеет скрыть от Фрица признаки сытости. Пожалуй, не стоило давать ему столько пищи…

Конрад внезапно рассмеялся резким, холодным, недетским смехом.

— Знаешь, что сейчас сказала мне мать? Она попросила меня поделиться с тобой твоим собственным ужином и впредь не жадничать. Мой круглый живот и розовые щёки очень расстроят капеллана. Теперь ему будет трудно изгнать из меня дьявола!

Дингер едва удержался, чтобы не перекреститься.

— Она сказала мне кое-что ещё. — Конрад понизил голос и придвинулся к солдату. — Микулаша убили, Фрица Герхард не тронет, потому что этот толстый мерзавец — доносчик. А тебя убьют, как только капеллан проведёт обряд. Ты ведь мой единственный сторож. Герхард не хочет, чтобы кто-либо, кроме тебя, капеллана и Фрица, говорил со мной до тех пор, пока я не буду исцелён. Он знает, что ты его не выносишь, поэтому приставил тебя ко мне. Твоя смерть его не огорчит. Тебе надо бежать.

Дингеру стало невыносимо жутко. Если бы он не видел, что перед ним сидит ребёнок, то мог бы подумать, что разговаривает со взрослым человеком.

— Куда же и как мне бежать, ваша светлость? Замок охраняется. Меня не выпустят.

— Я помогу тебе, но с одним условием, — твёрдо сказал Конрад, и его глазами на Дингера глянуло что-то неведомое, чего прежде солдат не замечал. — Ты возьмёшь меня с собой. У меня есть друг. Он спрячет нас.

— Зачем вам уходить из родительского дома, ваша светлость? Барон скорее уничтожит всех своих людей, чем причинит вам зло.

Конрад нетерпеливо отмахнулся.

— Сейчас вернётся Фриц. Слушай и не перебивай. Мы возьмём Лендерта, иначе его повесят. Ты должен убедить его идти с нами. Скоро Герхард успокоится, тогда мы сможем вернуться. Я награжу тебя за верную службу…

Дингер долго не мог уснуть. Он и сам понимал, что приставлен к наследнику бессменным сторожем отнюдь не потому, что удостоился особого доверия барона. Герхард никогда ничего не делал без дальнего умысла.

Конрад не был безумным, напротив, казался не по годам рассудительным и хитрым. Ему покровительствовали какие-то силы, неважно, светлые или тёмные. Не видя для себя иного выхода, Дингер был готов принять их помощь. Он сразу, безоговорочно поверил в то, что Конраду известен тайный выход из замка, и что есть человек, который приютит наследника Норденфельда.

Перед рассветом Герхард в сопровождении капеллана и врача явился к сыну, разбудил его и куда-то увёл. Фриц не пошёл с ними. Проходя мимо слуг, мальчик не поднял глаз, но Дингер заметил, что он дрожит…

…Конрад стоял посреди просторного мрачного зала. В узкие готические окна часовни лился белесый свет пасмурного утра. Тени решёток лежали на квадратных плитах пола. Высокое распятие, кажущееся почти чёрным, свечи, горящие в полумраке, отчуждённое выражение на лице барона и плохо скрываемый ужас в глазах капеллана и врача, а главное, неизвестность, предчувствие долгих, унизительных мучений — всё это заставило бы трепетать и взрослого человека.

Конрад был убеждён в своём превосходстве над простыми смертными. Некоторые из слуг боялись его, считая, что он обладает дурным глазом. Это нравилось ему, хотя в душе он посмеивался над ними. Но теперь боялся он. Люди, жалкие, беспомощные перед невидимыми существами, были в своём мире могущественны и беспощадны. В сравнении с их грубой земной силой такими сказочными вдруг показались Конраду его защитники!

Отец приказал ему лечь на длинную тяжёлую скамью и собственноручно привязал его ремнями настолько крепко, что невозможно было шевельнуться. Мальчик напрягся, пытаясь ослабить путы. Ремни больно впились в кожу. Взглянув на отца и капеллана, он понял, что так ему предстоит лежать, возможно, многие часы.

— Развяжите меня! — пронзительно закричал он.

Его отчаянный вопль наполнил часовню беснующимся эхом. Капеллан перекрестился. По тонкому лицу врача пробежала судорога. Герхард даже не оглянулся на сына. Зловещее спокойствие отца привело Конрада в ужас, он рванулся снова, вложив в это мучительное движение все силы, и очутился в другом мире.

В тихой зелёной долине серебрился ручей. На его берегу стояла мать и ласково смотрела на Конрада. Мальчик прильнул к ней.

— Успокойся, — шепнула она, обнимая его. — Всё позади, отец больше не тронет тебя. Я не позволю ему удалить твоих защитников.

Конрад с недоумением огляделся: он не заметил, как они перенеслись в подземелье замка, в каменный зал с узким оконцем, сквозь которое едва проникал дневной свет.

— Ты ошибся, — сказала мать. — Здесь нет выхода. Это окно служило для иной цели. В давние времена один из владельцев замка заточил в подземелье свою жену. В этом зале она провела двенадцать лет, до самой смерти. В окошко ей спускали на верёвке пищу и воду. В него она смотрела часами, видя только небо и покачивающиеся ветви деревьев.

Конрад поёжился.

— Я выбирался отсюда в парк.

— Сейчас в парке стоит охрана. Есть другой путь. Он откроется тебе сам.

Капеллан со слезами на глазах молился Божьей Матери, избавившей его от страшного греха и смертельной опасности. Он не имел права проводить обряд экзорцизма, но не мог отказать барону в его требовании. Злосчастный священнослужитель не сомневался в том, что Конрад одержим бесами. Об этом говорило многое, но старик не чувствовал в себе достаточных сил для борьбы за его душу.

Неожиданное вмешательство провидения спасло капеллана. К счастью, он ещё не успел начать обряд, и барон не имел повода обвинить его в намеренном причинении ущерба здоровью наследника.

Конрад лежал, как мёртвый. Врач и отец перепробовали все известные им способы, пытаясь привести его в сознание, но ничто не помогало. Герхард был на грани безумия: последний из его сыновей умирал на его руках.

— Не отнимай его у меня! — прошептал барон, прижимая к себе и стараясь согреть безжизненное тело мальчика. — Пусть он принадлежит тебе, но живёт!

Стоявший рядом врач сделал вид, будто не расслышал этих слов, но их услышала та, к кому они были обращены.

Конрад внезапно открыл глаза. Его тусклый взгляд скользнул по лицу Герхарда и вновь угас за опустившимися ресницами, дыхание стало глубоким и ровным: обморок сменился крепким сном. С жалостью глядя на измученного ребёнка, врач подумал, что несколько глотков тёплого молока принесли бы ему больше пользы, чем самые страстные мольбы, обращённые как к светлым, так и к тёмным силам. Однако давать советы барону Норденфельду было не только бессмысленно, но и опасно.

В это время голландец Лендерт, пьяный в дым, сидел в своей каморке и, прихлёбывая из горлышка пузатой бутыли, рассматривал медальон, который дал ему Конрад.

Лицо женщины, заключённое в золотой овал изящной рамки, было нежным, как у Мадонны. Светлые волосы, казалось, излучали призрачное сияние, окружавшее её голову золотистым ореолом.

— Чёрт побери! Да она святая! — пробормотал по-голландски Лендерт и, подняв глаза, увидел её перед собой. Она стояла и молча смотрела на него с тем же выражением, что и на портрете. Лёгкое мерцание исходило от её лица и волос, с плеч спускалась до самого пола тяжёлая белоснежная накидка. Лендерт хотел выругаться, но из его горла вырвалось какое-то хриплое мычание. Ноги его одеревенели и словно приросли к полу. Чувствуя, как холод ползёт от ступней к коленям, он смотрел на привидение и постепенно трезвел.

На глаза женщины навернулись слёзы. Она опустилась на пол перед изумлённым стариком, прижала руки к груди, взглянула на него с отчаянной мольбой и исчезла.

Лендерт сидел, не двигаясь, тупо уставившись туда, где она только что находилась.

Осторожный стук в дверь потряс его, как внезапный удар. Голландец с усилием поднялся, добрёл до двери, отодвинул щеколду и впустил в каморку Дингера.

— Я с плохими новостями, — сказал тот. — Наш юный барон и вправду знается с дьяволом. Говорит, будто мать-покойница приходит к нему по ночам. Якобы она ангел, отверженный Богом.

Лендерт пытался уяснить смысл услышанного.

— Что же теперь будет?

— Что будет? Конрад — единственный наследник, да и мал он ещё. Благородный папаша постарается его выручить, а расплачиваться придётся тебе.

— За что?

— Да хотя бы за то, что не доглядел за господским отпрыском, не заметил ничего подозрительного, не доложил, а значит, был в сговоре с нечистым. Ты ему рассказывал всякие истории, учил его говорить по-голландски, тебе и отвечать.

— О Господи, — пробормотал Лендерт, потирая лоб.

— Бежать надо, — подвёл итог Дингер.

— Бежать? Куда? Нет, друг мой, я уже слишком стар, чтобы бродяжничать.

Дингер угрюмо глянул на приятеля.

— Старое сухое дерево горит лучше молодого…

— Да ни в чём я не виноват! — взвыл Лендерт. — Бог свидетель, я и прежнему хозяину служил не за страх, а за совесть, и нынешнему не в чем меня упрекнуть.

Дингер усмехнулся.

— Не в чем, так не в чем, но, если скандал не удастся замять, кого Герхард отдаст на растерзание церковникам — своего наследника или старого дворового пса? Дело твоё, конечно, оставайся, а я ухожу. По мне лучше бродяжничать, чем висеть на дыбе.

Не будь голландец пьян, Дингер, вероятно, сказал бы ему, что идея побега принадлежит наследнику Норденфельда. Он не особенно верил в то, что им удастся осуществить свой замысел. О Конраде ничего не было известно. Возможно, его заперли где-то в нежилой части замка.

Пообещав Лендерту прийти снова, как только что-либо прояснится, Дингер возвратился в комнату Микулаша.

Конрад очнулся в своей постели. Рядом сидел врач. В окно светило солнце. Тучи разошлись, не пролив на землю ни капли дождя. За окном, высоко в небе, летали ласточки.

Беседа с матерью сохранилась в памяти Конрада в мельчайших подробностях. Он отдал бы половину отмеренных ему земных лет за то, чтобы мать была жива.

Медленно, постепенно возвратились и другие воспоминания: холод туманного рассвета, полумрак часовни, страх, боль от врезавшихся в тело ремней.

Стыд и ярость охватили Конрада при мысли о невольных свидетелях его унижения. Капеллан, врач, Фриц, Дингер… Кто ещё знал о том, что сделал с ним отец?

Дверь открылась, тихо скрипнув, но этот звук показался Конраду громом небесным — вошёл Герхард.

В те несколько мгновений, пока барон подходил к кровати, сердце его сына едва не разорвалось от ужаса. Конрад закрыл глаза и съёжился, затаив дыхание. Он напоминал пойманного в ловушку зверька, к которому приближается охотник.

Бросив беспокойный взгляд на своего пациента, врач встал и поклонился владельцу замка.

Герхард предпочитал не размышлять о том, виновен ли Конрад в смерти Бертрана. Ужас, пережитый в часовне, сломил барона Норденфельда. Он был готов смириться с тем, что душа Конрада останется во власти дьявола, только бы мальчик выжил. С запоздалым раскаянием Герхард думал о покойной Августе. Она бы не потерпела такого обращения со своим ребёнком. За время вынужденного поста Конрад сильно изменился. Нежный румянец, доставшийся ему от матери, угас. Волосы казались уже не золотистыми, а пепельно-серыми.

Постояв у постели сына, барон ушёл.

Конраду хотелось немедленно поговорить с Дингером, но при Фрице и враче это было невозможно. Солдат заглянул к нему сам справиться о его здоровье и позволил себе неслыханную вольность — своей заскорузлой ладонью, привычной к древку пики и рукояти меча, грубовато потрепал мальчика по щеке.

— Ничего, ваша светлость, вы скоро забудете эти дни.

Фриц гневно набросился на Дингера:

— Как ты смеешь, мужлан?!

Солдат усмехнулся и, не удостоив его ответа, вышел.

Конрад с неприязнью глянул на старого слугу.

— Знаешь, Фриц, когда я стану хозяином замка, я прикажу заточить тебя в подземелье, и до конца своих дней тебе придётся разговаривать только с мышами и крысами.

Слуга побледнел.

— Как вам будет угодно, ваша светлость.

Конрад презрительно отвернулся, досадуя, что не может осуществить эту угрозу немедленно.

В полдень ему подали обед — более скромный, чем обычно, но уже не постный. Несмотря на недовольство врача, Конрад съел всё, до последней крошки.

После обеда, изнывая от скуки, он вышел на балкон и достал нож, спрятанный накануне в щели между балясинами, куда могла проникнуть лишь тонкая детская рука.

Тёплый ветерок шевелил на ближайшей башне флюгер, сделанный в виде дракона.

С грустью поглядывая на зелень парка, синеву неба и тёмную гладь пруда, Конрад чувствовал себя узником, лишённым всякой надежды обрести свободу. Наверное, в монастыре ему было бы так же тоскливо…

Он подумал о Микулаше и Лизи. С ними ему не приходилось скучать. Он помнил, как Бертран хвастался, что когда-то Фриц рассказывал ему на ночь страшные истории о ведьмах и чертях. Это было давно. С тех пор Фриц постарел и, очевидно, утратил дар рассказчика, зато стал отличным шпионом и доносчиком.

Иное дело врач. Чувство собственного достоинства не позволяло ему унизиться до роли бездушного тюремщика. Конраду нравились его живые чёрные глаза, мягкий голос, австрийский акцент и невиданный в Норденфельде французский парик с пышными локонами. Но врач ушёл, убедившись в том, что его пациент вне опасности, и Конрад остался наедине со старым толстым слугой.

Фриц не сидел без дела. Он расхаживал по спальне, придирчиво оглядывая её, поправлял драпировки на стенах, складки полога кровати, занавесы на окнах. С балкона Конраду было видно, как он взял со стола Библию, пролистал и положил на прежнее место.

Что-то лёгкое выскользнуло из-под скатерти и упало на пол. Фриц испуганно охнул: перед ним лежала соломенная кукла. Такие фигурки мастерил Дингер, но кто и с какой целью принёс одну из них в комнату наследника и спрятал под тяжёлыми складками скатерти? Возможно, кукла была заговорена. Фриц боялся к ней прикоснуться. Что делать: поднять шум, позвать на помощь? Но, узнав, что разоблачён, Дингер мог убить и мальчика, и его слугу.

В проёме балконной двери появился Конрад. Фриц кинулся к нему, намереваясь вытолкнуть его обратно на балкон.

— Ваша светлость, ради Бога, не приближайтесь…

Конрад резко выбросил вперёд правую руку. Он метнул нож снизу вверх, как учил его Микулаш, когда они упражнялись в парке, бросая самодельные ножики в засохшее дерево. Это развлечение нравилось обоим, но Конрад вкладывал в него свою злость и обиду, представляя, что убивает отца, и, вероятно, потому чаще попадал в цель.

Однако в этот раз не ненависть, а страх направил его руку: он понял, почему соломенная фигурка испугала Фрица, и не стал мешкать. Короткое лезвие вонзилось слуге в горло. Неслыханный жуткий звук — хрип раненого — парализовал Конрада. Губы Фрица покрылись кровавой пеной. Он стоял, пошатываясь, с изумлением и ужасом глядя на замершего мальчишку. Ноги Конрада свело судорогой. Чувствуя, что теряет сознание, он ухватился за дверной косяк и бессильно сполз на пол. Окутанный темнотой, он не видел, как в комнату вошёл Дингер, ударом под колени сбил Фрица с ног и наступил ему на горло, глубже вгоняя нож.

Убедившись, что слуга мёртв, старый убийца аккуратно вытер испачканный кровью башмак о его рубаху, поднял куклу, спрятал за пазуху и наклонился над Конрадом. Мальчик сидел, привалившись к открытой на балкон двери. Дингер грубо тряхнул его за плечи.

— Ну-ка, ваша светлость, вернитесь на грешную землю, для обморока время неподходящее.

Конрад рванулся и дико уставился на австрийца.

— Где Фриц?

— В раю, ваша светлость, куда вы сами изволили его отправить. У вас твёрдая рука…

По телу Конрада прошла дрожь. Он отвернулся.

— Я убил его из-за твоей куклы.

— Я понял это, ваша светлость. Она у меня, а где остальные?

— Под столом. Куда ещё было спрятать их в этой комнате? Подними скатерть.

Приподняв свисающий почти до самого пола край гобеленовой скатерти, Дингер нашёл три фигурки.

Конрад попытался встать, но не смог: у него кружилась голова. Он выполз на балкон и лёг на холодный мраморный пол. Дингер вышел следом.

— Что прикажете делать, ваша светлость?

— Позови мажордома и скажи, что я убил своего слугу. Я сам объясню отцу, почему это сделал.

 

Глава 6

Крест

С балкона Конрад наблюдал, как солнце опускалось за дальние холмы. Огромный золотой шар тускнел, багровея, небо вокруг него пылало раскалённой медью, но ровный западный ветер был не по-летнему сырым и холодным. В тревожном зареве малахитовые вершины холмов постепенно стали свинцово-серыми, а затем чёрными.

Конрад ждал решения своей участи. Он не знал, как отец накажет его за расправу над Фрицем. Всё в имении принадлежало барону Герхарду, в том числе и жизни слуг. Лишь он имел право казнить и миловать, а Фриц был его любимцем…

Но больше, чем за самого себя, мальчик беспокоился за Дингера, на долю которого выпало нелёгкое дело — рассказать барону о том, что случилось.

Несколько часов назад явились люди и вынесли мёртвое тело. Двое остались навести порядок в комнате. Работали молча, стараясь не шуметь. Конрад закрыл балконную дверь: ему не хотелось никого видеть. Он не заметил, когда слуги закончили уборку и ушли.

Солнце почти скрылось за холмами. Зарево над ними померкло. Холод и усталость вынудили Конрада уйти с балкона.

В комнате было темно. С замирающим сердцем мальчик обошёл то место, где недавно лежал убитый.

Фриц не исчез. Он незримо находился где-то поблизости, в глубине комнаты. Конрад забрался на кровать, опустил полог и прислушался, цепенея от страха, — ему почудились неторопливые шаги, тяжёлое хриплое дыхание…

Кто-то вошёл. Блеснул свет. Человек приблизился к кровати и отодвинул полог.

— Добрый вечер, моё злое дитя, — сказал Лендерт, ставя свечу на прикроватный столик. — Я в вашем распоряжении. Меня-то вы, надеюсь, не убьёте?

Конрад почувствовал, что вот-вот разрыдается. Он молча схватил старика за руку, заставил сесть рядом и уткнулся лицом ему в колени.

О гибели Фрица Лендерт услышал от Дингера. Прежде чем отправиться к барону, тот решил повидаться с голландцем. Лендерт знал, как вспыльчив и мстителен Конрад, но до чего же надо было довести мальчишку, чтобы он, не помня себя от ярости, схватился за нож?! О соломенной фигурке Дингер, разумеется, промолчал. Выпив по кружке пива и пожелав друг другу удачи, слуги расстались.

Мысли об Августе Венцеславе не давали Лендерту покоя. Очевидно, Конраду угрожала серьёзная опасность, раз душа матери явилась на землю, чтобы заступиться за него. Старик не представлял, чем может ему помочь.

Всё решилось на удивление просто. Наследнику был необходим новый слуга, и выбор барона остановился на Лендерте.

Ужиная в одиночестве, Герхард размышлял о том, что делать с сыном. Болезнь Конрада становилась слишком заметной. Среди челяди ходили слухи, будто наследник околдован. Смерть Фрица подтверждала их. Без вмешательства дьявольских сил мальчик восьми лет не смог бы убить взрослого человека ножиком для очинки перьев. Возможно, Дингер солгал, но если он сам расправился с Фрицем, то сделал это по приказу Конрада.

Герхарда не интересовало, что именно произошло в покоях наследника. Фриц был стар, жить ему оставалось недолго. За его гибель в любом случае предстояло ответить Дингеру. Но какая судьба ожидала Конрада и тех, кто его окружал, в стране, где сурово каралась любая ересь? Герхард имел все основания опасаться, что, в конце концов, его самого могут обвинить в пособничестве силам тьмы. Единственным выходом было удалить сына из Моравии. В Баварии Норденфельды владели небольшим имением. Туда, в мрачный обветшалый замок Зенен, которым много лет управлял старый мажордом, давно утративший надежду увидеть кого-нибудь из своих господ, Герхард решил сослать Конрада.

К ночи Дингер не вернулся. Конрад и Лендерт ждали уже без надежды.

За полночь мальчик уснул. Старый голландец ушёл в комнату Микулаша. Её обстановка казалась ему почти изысканной. От слуги, живущего в такой роскоши, требовалось намного больше, чем от прочей челяди. Лендерта одолевало беспокойство. Он всем сердцем желал служить Конраду, но не был уверен, что справится со своей новой должностью.

Дингера, без сомнения, постигла та же участь, что и Микулаша.

Разобрав аккуратную постель Фрица, Лендерт лёг, задул свечу и некоторое время ворочался на непривычно мягком тюфяке.

Удивительный звук нарушил тишину. Голландец прислушался: Конрад смеялся во сне. Покряхтывая от боли в пояснице, старик встал, приоткрыл дверь в комнату наследника. Мальчику снилось что-то далёкое от событий минувшего дня. Он снова тихонько засмеялся. Угрызения совести были ему неведомы, он не ощущал себя убийцей. Но что заставило его нанести смертельный удар добряку Фрицу?

Грустно покачав головой, Лендерт вернулся в постель…

…На берегу лесного ручья наследник Норденфельда беседовал с женщиной, похожей на ангела. Она была восхитительна. Её тело светилось сквозь лёгкую, полупрозрачную одежду. Мир вокруг сиял золотисто-оранжевыми переливами то ли заходящего солнца, то ли далёкого пламени.

— Уходи, — сказала мать, — тебе нельзя находиться здесь долго.

— Ты сможешь выполнить мою просьбу? — спросил Конрад, обнимая её. — Спаси моего Дингера.

— Зачем? Он заслужил свою участь. Жизнь его была отнюдь не праведной.

— Я не хочу, чтобы он погиб из-за меня. Герхард казнит его.

— И будет прав. Фрица убил не ты… Не спорь! Ты ранил его, а Дингер добил.

— Я не видел этого.

— Дингер обманул тебя.

— И пусть. Я не сержусь на него. Если бы не он, я бы, наверное, умер с голоду.

— Нет, конечно. Поверь, он не заслуживает благодарности.

Конрад опустился на колени.

— Прошу тебя, спаси его!

Развенчанный бог недовольно поморщился.

— Встань, сын мой. Я верну его тебе.

Весь следующий день Конрад и Лендерт провели вдвоём. Их уединение ненадолго нарушил врач, явившийся проведать своего пациента.

Дингер возвратился вечером. Барон помиловал его, продержав почти сутки взаперти, в подземелье замка.

Циничный ум Дингера с трудом принимал происходящее. Случилось чудо, но бывший солдат не привык доверять чудесам. Он думал, что для него всё кончено. Лёжа в темноте на полу сырого, пропитанного омерзительными запахами карцера, он задыхался от ненависти к Норденфельдам. Бессильная злоба переполняла его. Он не боялся ни пыток, ни смерти, но невозможность отомстить господам — и отцу, и сыну, была для него настоящим мучением.

Прошло много времени, а судьба его оставалась неизвестной. Никто не приходил за ним, никто не приносил ему ни еды, ни питья. Крепкий замок на тяжёлой, окованной железом двери был его единственным, абсолютно надёжным сторожем. Наконец, когда Дингер уже начал подозревать, что обречён на голодную смерть, сам мажордом в сопровождении двоих слуг явился, чтобы отвести его к барону.

За высокими окнами замка синели сумерки. Герхард сидел в своей комнате. Презрительно оглядев Дингера, он приказал ему немедленно возвращаться к наследнику. Солдат не пытался угадать причину перемены настроения барона. Он чувствовал, что Герхард что-то замыслил.

Так и было. Ночь подарила владельцу замка надежду на счастье. Ему приснился большой праздник. Герхард сидел во главе стола с молодой невестой — дочерью одного из моравских дворян. Альжбета, так звали девушку, была просто прелесть: изящная фигурка, тёмные локоны, нежные щёчки. Герхард не мог налюбоваться на свою возлюбленную.

Он пробудился в беззаботном настроении, совершенно позабыв о Конраде, словно того не было на свете. Впрочем, жизнь сына Августы Венцеславы действительно перестала что-либо значить для барона Норденфельда, окрылённого мечтой о новом браке. Герхард верил в свой сон, как в доброе предзнаменование. Альжбета была на двадцать лет моложе него, но барон не сомневался, что со стороны её родителей отказа не последует. К сожалению, Августа Венцеслава оказалась недолговечной. Альжбета, разумеется, далеко не так благородна, умна и красива, но её дети, возможно, будут сильными и здоровыми…

Дингер не ожидал увидеть Лендерта в покоях наследника и пришёл в ещё большее изумление от того, как был встречен обоими — юным господином и его новым слугой. Они так искренно радовались его возвращению, что австриец почувствовал раскаяние. Он не думал, что Конрад обеспокоен его судьбой.

— Если моя жизнь дорога вашей светлости, — сказал Дингер, заметив, что стол в комнате накрыт к ужину, — осмелюсь попросить вас о небольшом одолжении: я зверски голоден.

— Ну, так иди сюда! — Конрад схватил его за руку и усадил за стол. — Ешь всё, что хочешь.

Дингер не заставил уговаривать себя.

— Не каждому человеку выпадает удача сидеть за одним столом со своим ангелом-хранителем, — пошутил он, принимаясь за жаркое.

Конрад не улыбнулся.

— Не смейся, я действительно твой ангел-хранитель. Я просил за тебя… сам знаешь, кого. Она больше не сердится, хотя ты обманул меня.

Дингер едва не поперхнулся. Сделав несколько судорожных глотков, он кое-как протолкнул в желудок не прожёванный до конца кусок мяса.

Конрад кивнул Лендерту:

— Налей ему вина.

Голландец охотно повиновался, не забыв отхлебнуть из горлышка бутыли.

Дингер был суеверен, но не богобоязнен и редко задумывался о том, что находилось по другую сторону видимого мира. Живя одним днём и мало заботясь о будущем, тем более, о посмертном, которое вообще представлял себе очень смутно, он не рассчитывал стать фаворитом дьявольского создания.

За первой бутылкой невесть откуда появилась вторая. Лендерт охотно составил компанию австрийцу. Конрад наблюдал за ними, сидя по-турецки на кровати среди белоснежных подушек.

Захмелев, Дингер попытался уснуть за столом, но голландец решительно сгрёб его в охапку, перетащил в комнату Микулаша и уложил в постель.

— На койке спал Фриц, а Дингер — на полу, — сказал Конрад, заглянув в приоткрытую дверь. — По-моему, тебе не стоило уступать ему своё место.

— Я беру пример с вас, ваша светлость, — улыбнулся Лендерт, — вы отдали Дингеру свой ужин, я — постель. Разве это не справедливо?

— Нет. Я не могу есть много, а тебе нельзя спать на полу — у тебя болит спина.

— Моя спина привыкла и к более простому ложу. Не беспокойтесь обо мне, ваша светлость.

— О ком же мне ещё беспокоиться? Ты единственный, кто у меня остался. Даже Лизи, и ту отняли.

— А Дингер? Ведь вы, ваша светлость, ждали его и рады его возвращению.

Мрачное выражение на лице "светлости" недвусмысленно сообщило Лендерту, что он ошибается.

— Ты ничего не знаешь. Дингер ненавидит меня так же, как моего отца. Для него мы оба — проклятые Норденфельды, которых он с удовольствием придушил бы, если бы мог.

Лендерт был удивлён. Он считал Конрада наивным, искренним и доверчивым, но дети растут…

— У меня гадкое настроение, — пожаловался наследник Норденфельда. — Хочется плакать, но вы с Дингером меня не поймёте. Вы ведь, как и все, думаете, что я просто капризный и злой.

Лендерт достал из кармана и протянул ему сверкающую золотом пластину на длинной цепочке.

— Возьмите. Может быть, это утешит Вас.

— Мой медальон? — Конрад схватил драгоценную вещицу. — Ты сохранил его! Спасибо тебе, Лендерт!

— Не за что, это такой пустяк.

— Пустяк? Нет, для меня это очень важно!

Лендерт мягко перевёл разговор на другую тему:

— Ваша светлость, уже поздно. Позвольте, я помогу вам раздеться.

Мальчик неохотно кивнул.

— Хорошо, но сегодня ты ляжешь вместе со мной. Я не хочу, чтобы ты спал на полу.

Голландец рассмеялся.

— Не очень-то я приятный сосед. Мой храп не даст вам уснуть. Вдобавок я пропах табаком и вином, и ваш чувствительный носик вряд ли сможет с этим примириться.

— Не беспокойся, мой нос не заболит от табака, и уши не оглохнут от твоего храпа. Лендерт, неужели я должен сказать тебе, что мне страшно одному в этой комнате?! Мне всё время чудится, что вот-вот войдёт Фриц!

Конрад отвернулся со слезами на глазах. Лендерт подошёл и положил ладони ему на плечи.

— Я знаю, ваша светлость, как это тяжело, но, наверное, Фриц заслужил то, что вы с ним сделали. Слуги должны угождать своим господам, а он рассердил вас.

— Он всё время злил меня. Я терпеть его не мог. Он был такой… честный… прямо как святой. Всё знал, во всё лез и обо всём доносил Герхарду. Мне даже казалось, что, когда я перебираю чётки, он считает мои молитвы.

— Возможно, он молился вместе с вами, ваша светлость.

— Погоди! — Конрад испуганно взглянул на Лендерта.

В нескольких шагах от них послышался звук, похожий на вздох. Пламя свечей дрогнуло, качнулось, словно от сквозняка.

— Он здесь, — прошептал Конрад. — Я его вижу. Вон он, за твоей спиной. — Уведи меня отсюда, Лендерт!

Стараясь держаться в пределах освещаемого канделябром пространства, они обошли не убранный после ужина стол и бросились из спальни наследника в комнату слуги. Лендерт захлопнул дверь.

В комнате Микулаша было темно, как в погребе. Могучий храп Дингера перекликался с другими звуками ночи: шелестом ветра за окном, далёким лаем собак, поскрипыванием флюгера на соседней башне. Сжимая тонкое запястье Конрада, Лендерт чувствовал, как бешено пульсирует кровь под нежной прохладной кожей.

Они осторожно пробрались между столом и небольшим шкафом к тюфяку, брошенному у стены, и повалились на него, толкаясь и шурша соломой.

— Уютно, — оценил Конрад свою новую постель. — Как ты думаешь, Фриц не найдёт нас здесь?

— Надеюсь, что нет. Он был убит в другой комнате, а призраки обычно появляются там, где совершилось преступление.

— Да, но иногда они преследуют своих убийц… Лендерт, не засыпай, поговори со мной!

— Не бойтесь, ваша светлость, я обниму вас покрепче и прочитаю молитву.

Голландец крепко прижал к себе своего маленького хозяина. Конрад вздохнул.

— Хорошо, что ты теперь со мной… Лендерт, ты бывал когда-нибудь в Праге?

— Да, ваша светлость, бывал и не раз. Это большой красивый город.

— В Праге живёт один человек, — медленно проговорил Конрад, будто размышляя вслух. — Он очень богат, у него огромный дом, много слуг, но нет ни жены, ни детей. Это так его огорчает, что он носит чёрную одежду и не любит ни музыки, ни праздников. В его доме всегда тихо и темно.

— Почему же этот человек не женится? — спросил Лендерт, решив, что мальчик фантазирует. — Наверное, он так безобразен, что ни одна девушка не хочет стать его женой, несмотря на его богатство?

— Нет, — с неожиданным волнением возразил Конрад, — он очень красив. У него чёрные волосы и синие глаза, такие яркие, что кажется, будто они светятся.

Лендерту хотелось спать, он зевнул.

— Простите, ваша светлость, устал я сегодня. Вы уж не гневайтесь, если я ненароком задремлю.

Маленькая ладонь ласково коснулась его щеки, заросшей колючей бородой, погладила крепкую скулу, скользнула по жёстким вьющимся волосам.

— Спи, — тихо произнёс Конрад, — я больше не буду тебе мешать…

…Лендерт открыл глаза. Тьма в комнате была уже не беспросветно-чёрной, а густо-фиолетовой, в ней угадывались очертания предметов.

Конрад спал, съёжившись в немыслимой позе: колени почти у подбородка, руки обнимают худые плечи. Тоже ещё, будущий владелец замков Норденфельда и Зенена! Голландец тронул его за плечо.

— Проснитесь, ваша светлость, уже утро.

Мальчик перевернулся на спину, откинул с лица пряди длинных волос и, дрожа, придвинулся к Лендерту:

— Как холодно!

— На рассвете всегда холоднее, чем ночью. Будет лучше, если вы вернётесь к себе в комнату. Фрица там наверняка уже нет. Со вторыми петухами вся нечисть разбегается. Зато может явиться кто-то из прислуги или, что ещё хуже, господин доктор.

— У меня замёрзли нос и щёки, — Конрад уткнулся лицом в грудь Лендерта. — Согрей меня. Я никуда не пойду. Мне лучше здесь, с тобой и Дингером.

Что поделать? Голландец встал, морщась от ноющей боли в спине, поднял упрямого мальчишку на руки, перенёс в его комнату на роскошную пышную постель и закутал в покрывало. Конрад не сопротивлялся, но на него было жалко смотреть.

— Не уходи, пока совсем не рассветёт, — он со страхом поглядывал туда, где накануне видел привидение, — или возьми меня с собой.

— Я должен убрать со стола и принести вам воды, — тихо ответил Лендерт, — иначе ваш отец решит, что я не справляюсь со своими обязанностями.

— Хорошо, но подожди немного. Посмотри, как быстро светает.

Светало и в самом деле быстро. Ночь таяла на глазах. Где-то далеко перекликались петухи.

"Сегодня опять не будет дождя", — подумал Лендерт, глядя в окно на розовеющее небо.

В этот миг Конрад вздрогнул, словно его толкнули.

— Смотри!

На столе, среди не убранной после ужина посуды, стоял канделябр с огарками догоревших за ночь свечей. Лендерт не увидел ничего необычного.

— Крест, — сказал Конрад.

Возле канделябра белел крестообразный след. Видимо одна из свечей, догорая, слегка наклонилась, и воск капал на скатерть.

— Это плохой знак, — Конрад безнадёжно смотрел на стол.

Лендерт понимал, что должен сказать что-то утешительное, но не находил слов. Слишком многое ему самому казалось странным: и его неожиданное назначение, и удивительное милосердие, которое барон проявил к Дингеру, оставаясь при этом равнодушным к своему сыну. Виданное ли дело, чтобы в комнате наследника с вечера до утра стояла грязная посуда, а на всех предметах лежала пыль?! Очевидно, кроме Фрица, здесь никто не убирал. Значит, барон не желал допускать к Конраду никого, кроме двух постоянных слуг, капеллана и врача. Но ведь мальчик не мог провести в заточении всю жизнь. Вероятно, отцу требовалось время, чтобы решить его дальнейшую участь. Лендерт чувствовал, что развязка будет неожиданной, но не подозревал, насколько она близка.

Когда рассвело, он оставил Конрада под присмотром выспавшегося всласть Дингера и принялся за работу: убрал со стола, потребовал на кухне два ведра горячей воды и корыто и заставил своего подопечного вымыться.

— Смотри, как бы он не простудился, — ворчал Дингер, — тогда барон нас обоих утопит.

За неимением полотенца Лендерт укутал мальчика простынёй и бережно расчесал ему волосы гребнем. Дингер ухмылялся, наблюдая за приятелем.

— Из тебя вышел бы отличный папаша. И чего это ты не обзавёлся семейством?

— Если тебе нечем заняться, пойди вылей воду, — сердито огрызнулся Лендерт. — Не люблю болтливых дармоедов…Вам бы, ваша светлость, переодеться в чистое, да только где хранится ваша одежда?

Конрад с недоумением пожал плечами.

— Не знаю. Мне её приносят…

Лендерт отправился к мажордому и скоро вернулся с чистой и тщательно выглаженной одеждой для маленького хозяина. Помогая мальчику одеваться, старик улыбнулся: волосы Конрада, почти высохшие после купания, распушились и начали виться.

Дингер всё-таки усовестился: вынес корыто и протёр пол. Лендерт сходил в свою каморку и принёс оттуда хлеб, сушёные яблоки и немного мёда. Неизвестно, кто больше обрадовался угощению: Конрад или Дингер. Припасы разделили и съели, запивая водой. Затем слуги продолжили уборку. Чтобы не мешать им, Конрад вышел на балкон. Над парком с грубым карканьем кружили две вороны. Возле пруда расхаживал, заложив руки за спину, врач. Его фигура и неторопливые движения напомнили Конраду другого человека, таинственного друга, живущего в Праге.

Это произошло ещё до смерти Бертрана. Конраду было семь лет, когда он познакомился с паном Мирославом. Развенчанный бог свёл их в отдалённом углу парка, куда мальчик убежал от наскучивших ему слуг. В тот день у Герхарда были гости, поэтому он не сразу хватился своего младшего сына. Зная по горькому опыту, что будет жестоко наказан, Конрад не спешил домой. Побродив по парку, он зашёл в беседку, прилёг на скамью и задремал.

Ему снилось безоблачное небо. Он лежал в густой голубоватой траве иного мира, наслаждаясь тишиной. В этот мир не было доступа никому из тех, кто досаждал ему на земле. Здесь жила его мать. Она была где-то рядом. Конрад чувствовал, что она вот-вот появится, и ждал, вспоминая прошлые встречи с ней. Она приходила к нему в различных образах, человеческих и ангелоподобных.

— В моём мире есть немало существ, — говорила она, — которые будут принимать мой облик, чтобы обмануть тебя. Ты должен научиться узнавать меня всегда и везде.

И он узнавал её по особому ощущению, словно его сердце откликалось её сердцу…

В этот раз она появилась не одна. С ней был красивый незнакомец в тёмном костюме для верховой езды. Легко ступая по голубой траве, мать приблизилась к Конраду, наклонилась над ним, погладила его по щеке.

— Проснись, милый, я привела к тебе друга.

Прикосновение разбудило Конрада. Рядом с ним сидел тот самый человек. Наяву он был точно таким, как во сне: статный, черноволосый. Он смотрел на мальчика с напряжённой улыбкой.

— Значит, ты друг моей матери? — спросил Конрад.

Брови незнакомца изумлённо дрогнули. В глазах отразилась боль.

— Да, милый, — произнёс он тихим, взволнованным голосом. — Я очень давно ищу тебя…

Несколько мгновений Конрад изучал его внимательным взглядом, затем привстал и смело обнял. Тело мужчины сотрясала лихорадочная дрожь. Конрад забеспокоился.

— Ты заберёшь меня отсюда?

— Не сейчас. Когда-нибудь я непременно возьму тебя к себе, но пока ты должен остаться дома.

— Почему? — разочарование Конрада едва не обратилось в слёзы.

— Мне некуда увезти тебя, — незнакомец был откровенен, чувствуя, что этому ребёнку нельзя лгать. — Мы не сможем скрыться. Я постараюсь навещать тебя чаще. Потерпи, мы обязательно будем вместе.

Конрад глубоко вздохнул.

— Сегодня меня опять накажут… Ты идёшь туда? — он с презрением кивнул в сторону замка. — Отведи меня домой и скажи Герхарду, что я купался в пруду.

— Зачем, милый? Отец рассердится на тебя.

— Он всё равно накажет меня за то, что я ушёл в парк один, не спросив разрешения. Но если меня приведёшь ты, Герхард будет тебе благодарен.

В течение года пан Мирослав не раз приезжал в Норденфельд, но не имел возможности повидаться с Конрадом: Герхард не допускал младшего сына к гостям. Письма, которые Конрад, с невероятным количеством ошибок, писал по-чешски, доносила до адресата Лизи. Ей не возбранялось бегать, где угодно. По обе стороны ограды Норденфельда её ждали с нетерпением. Когда собачка возвращалась, Микулаш вынимал из её ошейника ответную записку и отдавал Конраду. Это была ещё более интересная игра, чем путешествия по подземелью или запретное купание в пруду. Мальчики не подозревали, что для одного из них она окончится пыткой и смертью, для другого — мучениями экзорцизма…

Думая о Мирославе, Конрад не заметил, как вошёл отец. Лендерт и Дингер прекратили работу и с почтительными поклонами отступили, давая дорогу владельцу замка. Герхард жестом приказал им выйти и направился на балкон.

Никакие беды не могли заставить барона Норденфельда пренебречь присущей ему аккуратностью. Траурный костюм подчёркивал стройность его высокой сухощавой фигуры, светлые, с годами немного поредевшие, волосы были зачёсаны ото лба к затылку. В торжественных случаях Герхард надевал парик, но в домашней обстановке предпочитал обходиться без него.

Конрад прижался к перилам балкона.

— Сын мой, — голос Герхарда был холоден, бесстрастен, — я сделал всё, что мог для спасения вашей души, но Господу угодно, чтобы мои старания не возымели успеха. Вам нельзя оставаться в Норденфельде. Завтра же вы уедете в Баварию, в Зенен. Надеюсь, что там, в уединении, под охраной верных мне людей, вы будете в безопасности.

 

Глава 7

Ведьма

— Где Лендерт?

— Он скоро вернётся. Его вызвал ваш отец.

— Мой отец…

Конрад в отчаянии заломил руки (у кого он научился этому жесту?!) Дингер раздражённо отвернулся. Чёрт! Не хватало, чтобы это капризное создание забилось в истерике! Скорее бы возвратился Лендерт…

— Ненавидишь меня? — Конрад усмехнулся с откровенной злобой. — Ничего, я завтра уеду. Герхард отправляет меня в Баварию, и ты поспособствовал этому, ведь на самом деле Фрица убил ты, а не я!

— Да, ваша светлость, — невозмутимо признался Дингер: трудно обмануть того, за чьей спиной стоит дьявол. — Но почему-то вы до сих пор не выдали меня и были очень любезны со мной. Стало быть, я могу надеяться на ваше прощение?

— Надейся… Только завтра меня здесь уже не будет. Какая разница, простил я тебя или нет? Мы больше никогда не увидимся. К тому времени, как я вернусь в Норденфельд, ты умрёшь от старости.

— Лучше умереть от старости, чем быть повешенным. Я благодарен вам, ваша светлость.

Конрад подошёл к окну.

— Как ты думаешь, далеко отсюда до Баварии?

— Не могу сказать точно, ваша светлость. Всё зависит от того, каким путём ехать. Мы наверняка поедем через Прагу. В любом случае недели две — три на дорогу уйдёт. Вы ведь не будете мчаться без отдыха день и ночь.

Дингеру показалось, что его слова обрадовали мальчика.

— Значит, мы поедем через Прагу, — тихо произнёс Конрад, глядя в окно на холмы, меж которыми угадывалась дорога.

Лендерт вернулся мрачный и растерянный.

— Собирайся в путь, — сказал он Дингеру, — завтра мы уезжаем в Зенен.

— Мы?!

— Да, приятель. Барон приказал нам сопровождать его сына в пути и остаться с ним в Зенене, так что простись с благодатной моравской землёй.

Сказать по правде, Дингер остался доволен этим известием. "Благодатной моравской земле" он предпочёл бы Аравийскую пустыню, только бы оказаться как можно дальше от Норденфельда. Моравия была ему так же чужда, как и Бавария. Его раздражали здешние жители — все эти словаки, ганаки, чехи и прочие славяне с их уродливым языком и нелепыми обычаями. Будь его воля, он уехал бы на север, к морю…

Но с Лендертом он не стал откровенничать. Если Герхарду угодно, они поедут в Зенен и, возможно, благодаря этому, сохранят свои жизни.

Конрад с трудом скрывал горе и ярость. Отец снова унизил его, решив отослать с глаз долой.

Огорчён был и Лендерт. Он привык к Моравии. Ему нравились мягкие вершины пологих холмов, окружающих Норденфельд, золотистые поля ячменя и ржи, светлые пруды, над которыми кружили стаи чаек, совсем как на его родине, в Голландии. Он чувствовал, что никогда больше сюда не вернётся.

Ночью ему так и не удалось уснуть. Он сидел у постели своего маленького хозяина. Конрад лежал с закрытыми глазами, но не спал — неровное дыхание выдавало его.

Перед самым рассветом Лендерт ненадолго задремал и вдруг проснулся, словно на плечо ему легла невидимая рука. Постель Конрада была пуста. Мальчик стоял на балконе, подставив лицо прохладному ветру. На востоке мерцала утренняя звезда.

Лендерт вышел на балкон.

— Пойдёмте в комнату, ваша светлость, вы простудитесь.

Конрад молча кивнул. Он дрожал от холода. Лендерт увёл его в спальню.

— Я не усну, — сказал Конрад. — Скоро за нами придут. Помоги мне одеться.

Тонкая бледная полоска зари едва проступила вдали над холмами, когда пришёл капеллан. Конрад был уже одет и ждал, сидя у окна.

В комнате слуги заспанный Дингер укладывал свой немудрёный скарб в походный мешок. Лендерт тоже отправился собирать вещи, оставив Конрада наедине со священнослужителем. Беседовали они недолго: барон отвёл сыну мало времени для молитвы перед дальней дорогой.

Капеллан ещё не успел уйти, как явились два лакея проводить наследника к карете. Прижимая к груди Библию, Конрад приостановился на пороге, в последний раз обвёл взглядом свою комнату и медленно вышел. За ним последовали капеллан и лакеи. Лендерт и Дингер шли впереди, освещая путь фонарями.

Во дворе ожидала четырёхместная дорожная карета, запряжённая четвёркой лошадей разной масти: тремя гнедыми и вороной, на спине которой покоилось форейторское седло. За каретой стояла повозка с багажом. Лендерт поставил в неё сундучок со своими вещами, а сверху бросил мешок Дингера. Шестеро вооружённых слуг — охрана наследника — держали под уздцы осёдланных коней.

Один из лакеев открыл дверцу кареты.

Конрад с отчаянием оглянулся на капеллана.

— Я не могу ехать, пока отец не благословит меня! Отведите меня к нему!

Никто не двинулся с места.

— Ваша светлость… — робко начал капеллан.

В этот момент на крыльцо в сопровождении пажа, несущего факел, вышел барон Норденфельд. Конрад сделал движение, словно намеревался броситься к отцу, но, увидев выражение его лица, сдержал свой порыв. Герхард неторопливо спустился по мраморной лестнице и подошёл к сыну. Мгновение они смотрели друг на друга, будто сквозь невидимую стену. Плечи Конрада чуть заметно дрогнули, он опустил глаза. Герхард перекрестил его.

— Дитя моё, надеюсь, вы будете счастливы в Зенене и ваша душа, наконец, обретёт покой и благодать Божью.

Это были последние слова, которые довелось услышать Конраду от барона Норденфельда. По крайней мере, в земной жизни…

…У ярости ослепительный, красно-оранжевый цвет огня.

Очнувшись, Конрад резко тряхнул головой, стремясь поскорее избавиться от страшного видения: ему снились объятые пламенем, разъярённые животные. Они дрались между собой, сгорая в огне собственной ненависти…

Пока он спал, совсем рассвело. Между неплотно задёрнутыми занавесками кареты виднелось ясное небо.

Он взглянул на своих спутников. Лендерт и Дингер дремали, сидя напротив него. Высокий широкоплечий голландец упирался локтем в бок худощавого Дингера.

Карета была достаточно стара, но в её конструкции имелось важное новшество — рессоры. Перед долгим путешествием её покрасили, обтянули сидения бархатом, заменили грубые кожаные занавески более длинными и красивыми, из плотного жемчужно-серого шёлка.

Конрад лежал на заднем сидении, укутанный тёплым пледом. Бессонная ночь, переживания и долгая дорога утомили его. Он никогда не выезжал так далеко за пределы имения. У него невыносимо болела голова.

Приподнявшись, он отодвинул занавеску и выглянул в окно. Солнце озаряло долину удивительной красоты, окаймлённую такими же низкими холмами, как те, что окружали замок Норденфельд. По их склонам зеленели сады, а выше, до самых вершин, поднимался густой лес. Карета катилась по пустынной дороге, пролегающей через поля. Лошади бежали ровной рысью, направляемые твёрдой рукой опытного форейтора, и пассажиры почти не ощущали тряски. Тем не менее, Конрада укачало. Чувствуя, что не может справиться с подступающей тошнотой, он тронул Лендерта за колено.

— Прикажи остановить, мне плохо.

Не дожидаясь, пока разбуженный голландец сообразит, в чём дело, Конрад открыл дверцу кареты и выпрыгнул на ходу. Чудом ему удалось удержаться на ногах.

— Стой! — крикнул форейтору Лендерт и выскочил следом, успев оттолкнуть мальчишку на обочину дороги. Мимо них странным зигзагом проехала повозка с багажом. Испуганный возница тянул на себя поводья. К счастью, запряжённая в повозку рыжая кобыла оказалась смирной и непугливой. Она остановилась, удивлённо пофыркивая и поводя ушами. Но норовистые лошади следовавшей сзади охраны с ржанием поднялись на дыбы.

— Ну, ваша светлость, — прошипел Лендерт, потирая ушибленное плечо, — вы счастливчик… и я тоже.

Конрад рассмеялся. Его головную боль как рукой сняло. Он сидел в пыли, упираясь ладонями в землю.

— Зато меня сразу перестало тошнить. Лендерт, не сердись. Давай остановимся здесь и передохнём.

— Посреди дороги, ваша светлость? — голландец встал и протянул Конраду руку, но тот не спешил подниматься. — Не стоит останавливаться на открытом месте, — Лендерт старался быть мягким и терпеливым, хотя ушибся он сильно. — Доедем до леса, там и сделаем привал.

— Я не поеду, — упрямо сказал Конрад. — Я пойду пешком.

Дингер вылез из кареты, отошёл на обочину, бесцеремонно расстегнул штаны и пустил струю, целясь в камень, на котором дремала жирная ящерица.

— Ладно, ваша светлость, — уступил Лендерт, — отсюда до леса недалеко. Наши люди поедут вперёд и подождут нас на опушке, а мы с вами пройдёмся, разомнём ноги.

Довольный мальчишка тут же вскочил и принялся отряхиваться.

— Я тоже прогуляюсь, — сказал Дингер, — что-то у меня спина разболелась. Полдня просидеть на подушках! По мне лучше идти пешком.

— Ян, — окликнул Лендерт старшего из верховых. — Поезжайте к лесу и ждите нас там.

С грохотом и цокотом подков кортеж тяжело двинулся вперёд, поднимая тучи пыли. Лендерт, Дингер и Конрад неторопливо направились следом. Довольный тем, что настоял на своём, мальчик украдкой погладил голландца по руке и состроил ему умильную рожицу. Старик усмехнулся. Ладно, Бог с тобой, сорванец.

Для прогулки денёк выдался просто замечательный, хотя и жарковатый. По обе стороны дороги тянулись поля ячменя. Над ними высоко в небе носились стрижи. Справа, на вершине одного из холмов высился большой замок. В лучах утреннего солнца он казался розовым. Высокий, узкий, как стрела, донжон упирался острым шпилем в небо. Мощная зубчатая стена поднималась из густой зелени, словно хребет огромного дракона, свернувшегося кольцом вокруг прямоугольного здания с множеством башенок. Среди деревьев виднелась арка моста, ведущего к воротам.

Конрад так загляделся на замок, что споткнулся о лежавший посреди дороги обломок деревянного колеса. Дингер поддержал его под локоть:

— Осторожнее, ваша светлость.

— Как красиво, — удивлённо проговорил Конрад, не сводя глаз с величественного замка.

— Это Хелльштайн, — сказал Лендерт, чёрт дёрнул его за язык!

Конрад замедлил шаг.

— Хелльштайн? — с волнением переспросил он. Его щёки зарумянились, словно на морозе. — Лендерт, я хочу туда! Едем немедленно!

Дингер хмыкнул.

— Ну, ваша светлость, ваши желания меняются быстрее, чем их могут исполнить два старика. Только что вы отпустили карету, а теперь вам понадобилось ехать в тот замок на горе. Но ехать-то нам не на чем, а пешком мы туда и до ночи не доберёмся, разве что пойдём через поля.

— Нет уж, — решительно прервал эту тираду Лендерт, — даже если бы мы сейчас сидели в карете, а позади нас ехали слуги, я бы не решился свернуть с дороги и отправиться в гости к здешним господам. Нас могут встретить не очень-то дружелюбно.

— Хелльштайн принадлежит пану Мирославу, другу моего отца, — высокомерно возразил Конрад.

— Ваша светлость, — ответил Лендерт, — я слышал, что владелец Хелльштайна не отличается гостеприимством. Барон поручил мне охранять вас в пути и заботиться о вашем благополучии.

— Поэтому мне пришлось выпрыгнуть из кареты на ходу, чтобы обратить на себя внимание моих слуг, которые слишком крепко спят! Хорошо же вы обо мне заботитесь! Я хочу пить!

Маленький поганец! Лендерт начинал закипать от злости. Плечо у него всё ещё саднило.

— Придётся потерпеть, ваша светлость. Все наши припасы и вода остались в карете.

Дингер молча снял с пояса флягу и протянул Конраду. Мальчишка приостановился и, не отрываясь, осушил её: жажда его была не притворной.

— Да-а, ваша светлость, — задумчиво протянул Дингер, наблюдая за ним, — напрасно вы отпустили карету.

Сделав несколько шагов, Конрад пошатнулся. Изумлённый Лендерт подхватил его.

— Быстро же вас развезло, ваша светлость, — ухмыльнулся Дингер.

Лендерт с досадой глянул на приятеля.

— Старый дурень! Что ты ему подсунул?

— Отличное вино трёхлетней выдержки. Теперь наш ангелочек никуда не упорхнёт, и капризов у него поубавится.

Конрад с пьяным смехом опустился на землю.

— Придётся вам нести меня, я не могу идти, — он лёг навзничь, сложил руки на груди и прикрыл глаза.

Дингер хихикнул:

— Ну, заботливый слуга, что будем делать?

Лендерт не ответил. Вдали на дороге, в той стороне, откуда они приехали, клубилось облако пыли. Бог знает, почему голландец ощутил тревогу.

— Сойдём-ка с дороги, — сказал он Дингеру. — Возьми мальчика на руки. У меня болит плечо.

Высокие колосья ячменя укрыли их от глаз скачущей во весь опор компании. Впереди, в окружении целого отряда шляхтичей и слуг, мчался на крупном караковом жеребце владелец Хелльштайна, статный, темноволосый, одетый во всё чёрное. "Лёгок на помине", — подумал Лендерт.

Шумная компания пронеслась мимо прячущихся среди колосьев путников и недалеко впереди свернула на узкую боковую дорогу, ведущую в Хелльштайн. Когда стих шум бешеной скачки и осела пыль, Лендерт поднялся с земли. Налитые колосья доходили ему до груди.

— Надо спешить. Чего доброго, кто-нибудь из этих господ вздумает вернуться или отослать обратно слуг.

Дингер тяжело, с усилием встал, неловко прижимая к себе Конрада. Тот недовольно шевельнулся, пытаясь высвободиться.

— Отпусти меня, я пойду сам, — сказал он совершенно трезвым голосом.

— Сделайте милость, ваша светлость, — Дингер поставил его на землю.

Раздвигая волны колышущегося на ветру ячменя, Конрад проворно выбрался на дорогу. Отрезвил ли его испуг при виде вооружённых всадников, или же он только прикинулся пьяным, чтобы посмеяться над слугами? Второе казалось более правдоподобным. Лендерт шёл, поглядывая в ту сторону, куда умчалась компания. Позади него Дингер громко чертыхнулся, попав ногой в кротовую нору.

Конрад весело помахал своим спутникам. На фоне серебристо-жёлтой дороги и золотых колосьев, в лучах приближающегося к зениту солнца он сам казался золотистым, несмотря на черноту его траурной одежды. Маленький светлый дух полей. Как же безжалостен был тот, кто решился вырвать его из родной стихии!

— Скорее, а то ещё кто-нибудь появится, и нам снова придётся лезть в овёс!

— В ячмень, ваша светлость, будь он неладен! — сдавленным от боли голосом отозвался Дингер. — Проклятье! Я вывихнул ногу!

Тут уж рассмеялся не только Конрад.

— Если мы всё-таки, с Божьей помощью, доберёмся до Баварии, там наверняка решат, что в Чешские земли опять вошли шведы, — пошутил Лендерт.

До леса добрались относительно быстро, несмотря на то, что Дингер заметно прихрамывал. На дороге было пусто и тихо. Хелльштайн, поглотивший шумную компанию, безмолвствовал, сияя, как драгоценный розовый камень на лазурном полотнище неба.

На опушке леса ожидал Ян.

— Здесь неподалёку ручей, — сказал он Лендерту. — Мы остановились возле него.

Голландец одобрительно кивнул. Высокий, крепкий Ян был лучшим из челяди барона Норденфельда и не даром удостоился чести возглавлять отряд, сопровождающий наследника в пути.

На земле пана Мирослава было опасно устраивать длительный привал. Ян отвёл кортеж на большую поляну, закрытую от дороги густым кустарником. Рядом в овраге шумела речушка. Слуги распрягли лошадей, расстелили на траве дорожные плащи, достали припасы и уселись завтракать.

Конрад спустился к речке, утолил жажду и умылся. Дингер с трудом дохромал до кареты, привалился спиной к колесу, стянул сапог и принялся растирать опухшую лодыжку, ругая последними словами злосчастного крота и весь животный мир моравских полей. Лендерт вытащил из-под сидения плетёную корзину с провизией, предназначенной для Конрада, и позвал мальчика завтракать. Тот примчался, легко и ловко, как белка, взобрался на высокую подножку и нырнул в уютное нутро кареты, обитое тёмно-красной тканью.

— Эй, может, и мы перекусим? — спросил Дингер Лендерта. — Я там кое-что прихватил для нас с тобой.

— Держи! — Конрад бросил ему свёрток с жареной курицей.

Солдат поймал лоснящуюся от жира птицу, которой при жизни летать не доводилось.

— Спасибо, ваша светлость, у вас добрая душа, но к этой курочке сама собой напрашивается кружка пива.

— Поднимись сюда, будет тебе пиво, — сказал Лендерт.

В корзине среди груды провизии, издающей аппетитные запахи, стояла большая фляга с пивом. Удобно устроившись на сложенном вчетверо пледе, Конрад вынимал свёрток за свёртком, разворачивал их и либо небрежно кидал обратно, либо, если содержимое казалось ему привлекательным, пробовал на вкус. Дингер забрался в карету, сел на пол перед корзиной и достал из неё флягу.

— Ты тоже ешь с нами! — приказал Конрад Лендерту. — Мои близкие друзья всегда будут есть со мной за одним столом.

После завтрака Ян и Лендерт разрешили усталым спутникам вздремнуть. Как-никак из Норденфельда выехали ещё затемно, а сейчас был полдень. Слуги, возница и форейтор улеглись, кто на плащах, кто прямо на траве. Дингер, поругиваясь от боли, прилёг на сиденье кареты. Конрад выспался в пути, и теперь ему хотелось погулять.

— Я пойду к Лендерту, — сказал он Дингеру.

Карета стояла, чуть наклонившись набок. Конрад спрыгнул с подножки и огляделся. Большая поляна имела форму полумесяца, один рог которого вонзался в бурелом, а другой упирался в дорогу. Вокруг росли высокие старые деревья, поднимаясь из густой молодой поросли и кустарника. В раскидистых кронах щебетали птицы. Маленькая синичка прыгала по толстой ветке прямо над каретой и без опаски поглядывала на Конрада.

На дальнем краю поляны Лендерт и Ян беседовали, сидя на стволе поваленного дерева. Монотонный шум речки заглушал их голоса. Голландец курил трубку. Прочие слуги спали. Стреноженные лошади лениво щипали траву. Глядя на них, Конрад подумал о побеге. Хелльштайн был близко. За его неприступными стенами, под защитой пана Мирослава маленький наследник Норденфельда мог спрятаться от своей свиты. Он не сомневался в том, что Мирослав поможет ему.

Рослый вороной жеребец по кличке Султан подошёл совсем близко к тихо стоящему мальчику. Конрад учился верховой езде с шести лет и чувствовал себя в седле вполне уверенно. Он не боялся лошадей. Отчаянная мысль промелькнула у него: вскочить на Султана и умчаться в Хелльштайн, но мальчик понимал, что даже на этом быстроногом скакуне не сможет уйти от таких искусных наездников, как Ян и Лендерт. Султан не отличался покладистым нравом, он принадлежал Яну и привык к его твёрдой руке.

Выход был один — незаметно ускользнуть от не слишком внимательных слуг и идти в Хелльштайн пешком.

Заметив Конрада, мужчины умолкли. Он подошёл и сел между ними. При нём они явно не хотели продолжать беседу. Он ощутил неловкость и раздражение. Что за секреты у них от него? Разве у слуг могут быть тайны от хозяина?!

— Почему бы вам не вздремнуть, ваша светлость? — сказал Лендерт. — Вы ведь почти не спали ночью.

Конрад едва сдержал смех: ему пришла на ум отличная идея, как обмануть этих двоих, пока остальные спят.

— Да, — согласился он, — я вернусь к Дингеру и посплю.

Соскользнув с бревна, он направился к карете. Мужчины возобновили прерванную беседу.

У кареты Конрад оглянулся. Они не следили за ним. Он спустился к речке и пошёл вверх по течению. Овраг был довольно глубок. Кое-где его края поднимались отвесно, как стены. По склонам росли кусты и невысокие деревья. Их корни торчали из земли, словно тела мёртвых змей. Солнечные лучи не могли пробиться сквозь густые кроны, и внизу, у воды, царила глубокая тень.

Прыгая маленькими водопадами с каменистых уступов, речка становилась шумнее и глубже. В некоторых местах она настолько расширялась, что приходилось идти по колено в воде, придерживаясь за корни и ветви нависших над ней кустарников. Конрад не разувался, боясь поранить ноги об острые камни. Его туфли с широкими лентами из чёрного атласа стали тяжёлыми, как колодки. Мокрые чулки облепили икры.

От реки исходило ощущение опасности; казалось, в любой момент она может превратиться в ревущий, сметающий всё на своём пути поток. Конрад поглядывал на склон оврага, чувствуя себя в ловушке. Взобраться по такой крутизне было непросто.

Временами сквозь шум реки ему чудились голоса, зовущие его по имени. Он замирал и прислушивался. Конечно, его давно хватились и теперь искали. Наверняка слуги разделились: одни выехали на дорогу, ведущую в Хелльштайн, другие обследовали лес вокруг поляны. Конрад не задумывался над тем, какая участь ожидает его спутников. Он глупо, по-детски сердился на них за то, что они увозили его в чужую незнакомую страну, в замок с ужасным названием Зенен…

…Голос Лендерта прозвучал отчётливо, над самым краем обрыва. Конрад быстро огляделся. Впереди, буквально в нескольких шагах, путь ему преграждала гряда валунов, покрытых пятнами мха. В этом месте речка была глубокой, но узкой. С противоположного берега к ней тянулись ветви почти горизонтально наклонившегося над обрывом дерева. Конрад бросился к валунам. Ближайший из них имел небольшой выступ. Мальчик втиснулся в узкую сырую щель между песчаным берегом и каменным навесом, перевернулся на бок и поджал ноги. Маленький и худой, он без особого труда уместился в этом укрытии, а ветки, нависшие над валунами, заслонили его от глаз Лендерта.

Постояв над обрывом, голландец ушёл, но Конрад ещё долго лежал, затаив дыхание. Его одежда отсырела: песок под камнем был мокрым и неприятно холодил. Не выдержав, Конрад выбрался из своего укрытия и принялся отряхиваться.

Его беспокоило, что кто-нибудь из слуг мог догадаться, каким путём он ушёл. Спрятаться в овраге было негде. Конрад вскарабкался на валуны, перегородившие часть русла. Речка за ними разлилась от берега до берега. Бросив в воду камень, он убедился в том, что запруда под валунами глубока и вброд её не перейти.

Цепляясь за корни и ветки нависшего над водой кустарника, Конрад выбрался из оврага и увидел тропинку. Возможно, по ней и направился Лендерт. Конрад побежал в другую сторону — к дороге, ведущей в Хелльштайн. Он был уверен, что скоро выйдет на неё, ведь он не успел далеко отойти от лагеря. Ему чудилось, что вот она, дорога, совсем рядом, за ближайшим пригорком… или за следующим… может быть, за теми деревьями впереди, но лес вокруг был тёмен и дик, и следующий пригорок ничем не отличался от предыдущего, а деревья походили друг на друга, как близнецы.

Конрад остановился, тяжело дыша. Бежать дальше он был уже не в силах. Вместе с усталостью пришёл страх. Мальчик понял, что заблудился.

— Выведите меня из леса! — приказал он своим духам-защитникам. — Я должен выйти на дорогу!

Ответа не последовало. Никакого знака, свидетельствующего о том, что потусторонний мир откликнулся на его требование. Прислонившись к стволу старого дерева, Конрад закрыл глаза и попытался представить четыре блуждающих огонька. Он увидел их в нескольких шагах впереди. Они были не разноцветными, как прежде, а жёлтыми, яркими, словно звёзды. Скользя над землёй, они медленно поплыли прочь. Он пошёл за ними и вдруг потерял их из виду.

— Где вы? — мысленно спросил он и почувствовал, как по его телу прошла лёгкая тёплая волна. Огни непостижимым образом проникли в его желудок и слились в лучистый шар. Яркий свет озарил всё вокруг. Деревья стали чёрными и плоскими, а небо, виднеющееся сквозь их неподвижную листву, медно-оранжевым и раскалённым.

Конрад не заметил, как очутился на земле. Что произошло? Мгновение назад он был на ногах и вдруг обнаружил, что лежит на чём-то жёстком, больно впивающемся в рёбра. Он сел и со злостью отбросил толстую корявую ветку, которая едва не пропорола ему бок. Чертовщина, да и только! Теперь он и вовсе не знал, в какую сторону идти. Поднявшись, он побрёл наугад сквозь чащу и вскоре вышел на тропинку, которой, как ему казалось, должен был вернуться к реке.

Тропинка вилась и петляла среди бурелома, всё дальше углубляясь в лес. Вероятно, стоило повернуть обратно, но упрямство не позволяло Конраду сделать это. Он не давал себе передышки. В шелесте листьев ему чудился шум воды.

День шёл на убыль. Тени деревьев удлинились, в лесу стало темнее. Поднявшись на крутой травянистый пригорок, Конрад увидел заброшенную могилу. Тропинка привела его на старое сельское кладбище. Справа и слева вдоль неё среди буйно разросшегося кустарника и густой высокой травы вздымались ветхие кресты. Впереди темнела часовня. Конрад ускорил шаг, торопясь миновать жуткое место, и, наконец, выбрался на дорогу. Отсюда был виден Хелльштайн. На фоне заката он выглядел тёмной короной, венчающей мохнатую макушку холма. Конрад в отчаянии смотрел на замок. Добраться туда до ночи не было ни малейшей надежды.

Вдали за ячменным полем, почти у самых подножий холмов, светилось, отражая небо, зеркало маленького озера. Конрад облизнул сухие губы. Его мучила жажда, но утолить её было нечем. Почему он не догадался захватить с собой флягу Дингера и набрать в неё воды? Озерцо манило его, хотя он понимал, что вода в нём лишь издали выглядит чистой и светлой. Едва ли она годилась для питья.

Он свернул с дороги в поле и направился к озеру. Колосья стояли сплошной стеной. Он погрузился в них по самые глаза и в нерешительности остановился. Идти одному в сумерках через это колышущееся море было страшновато. Он уже собирался повернуть обратно, но его внимание привлёк отдалённый дробный стук. По дороге в сторону кладбища мчался всадник на белом коне. Топот копыт разбудил в долине эхо, и оно весело перекатывалось между холмами. Казалось, целый табун скачет во весь опор. Всадник приближался. Вскоре стало видно, что это женщина. Сидя в седле по-мужски, она вихрем промчалась мимо, её лицо прикрывала вуаль, но мальчик узнал Гертруду фон Адельбург. Белый конь принадлежал её мужу.

Перед воротами кладбища всадница придержала разгорячённого скакуна, рысью въехала на дорожку, ведущую к часовне, и скрылась среди деревьев. С ней не было ни слуг, ни пажа, но Конрад не обратил на это внимания. Его не интересовало, что привело её в такое время на заброшенное сельское кладбище. Он поспешил за ней, надеясь, что она поможет ему добраться до Хелльштайна.

Солнце скрылось за вершинами холмов. Последний луч померк над долиной.

Среди деревьев мелькнуло светлое пятно. Белый конь стоял, привязанный к кресту могилы, заросшей травой и плющом. Дверь часовни была приоткрыта. Вероятно, Гертруда вошла туда. Конрад подкрался к двери и заглянул в узкий проём.

В густом сумраке небольшого зала угадывались очертания высокого каменного надгробья, к нему вели три ступени. Женщина находилась в часовне. Где-то справа послышались её шаги и шорох платья, мелькнул рыжеватый свет — она зажгла свечу.

Конрад едва успел отступить от двери. Гертруда медленно прошла мимо него, двигаясь задом наперёд, словно пятясь от кого-то. Волосы её были распущены. Держа в обеих ладонях горящую свечу, она обошла надгробье и опустилась на колени. Это была не скорбная молитва об умершем, а какой-то ритуал, который она исполняла по памяти, уверенно и методично. Холодея от ужаса, Конрад услышал её голос, тихонько напевающий заклинание на латыни. Впервые Конрад увидел настоящую ведьму. То, что это была Гертруда фон Адельбург, которой он восхищался, потрясло его. Он следил за ней, не веря собственным глазам. Внезапно она обернулась и вскрикнула. Закричав от испуга, он бросился прочь. Гертруда выбежала следом и погналась за ним. Она узнала его и громко звала по имени. Длинное платье мешало ей, цепляясь за кусты, и вскоре она отстала.

Конрад побежал к дороге, но, услышав за спиной топот копыт, понял, что не успеет добраться до поля и спрятаться в колосьях. Он прыгнул с тропинки в кусты, упал на могилу и перекатился через неё в высокую траву. Гертруда с такой яростью натянула поводья, что белый жеребец, остановленный на всём скаку, поднялся на дыбы. Она направила его в тёмные заросли, где скрылся мальчик.

Конрад вжался в землю и затаил дыхание: ведьма явно намеревалась задавить его конём, но сделать это в темноте было непросто. Благородный арабский скакун всхрапнул, оступившись на могиле, его подкова глухо звякнула о камень. Всадница пригнулась с возгласом досады: ветки хлестали её по лицу, цеплялись за волосы. Повернув своего араба, она выехала на дорогу и ласково позвала:

— Конрад, непослушное дитя, не бойтесь меня, я вас не обижу!

Её звонкий голос пронизывал томительной болью. Конрад зажмурился. Ему чудилось, что в руке она сжимает нож.

— Конрад, отзовитесь! Вы не можете ночевать на кладбище. Я отвезу вас домой.

О нет! Он предпочёл бы всю ночь провести здесь, между могилами, чем вернуться в Норденфельд вместе с ведьмой.

Не дождавшись ответа, Гертруда со злостью хлестнула коня и ускакала.

Стук копыт давно стих, но мальчик ещё долго не мог шелохнуться, обессиленный страхом. Он был уверен, что его дни сочтены, ибо ведьма непременно нашлёт на него порчу.

Большая луна стояла в густо-фиолетовом небе. От земли исходил холод. Продрогнув до костей, Конрад, наконец, встал. Ноги с трудом повиновались ему. Сделав пару шагов, он опустился на землю. Он позвал на помощь мать и смолк, испугавшись звука собственного голоса. Ответ последовал сразу. Конрад закрыл глаза и ощутил себя в облаке невидимого света.

— Не бойся, — слова не прозвучали, а возникли в его сознании, подобно мимолётной мысли, но эта мысль принадлежала не ему. — Не бойся, — шептал демон, — Гертруда фон Адельбург не сможет убить тебя. Встань и уйди с кладбища. Иди в Хелльштайн. Прямо сейчас.

Конрад попытался подняться, и это ему удалось, словно в него влились чужие силы.

Шелестящее в лунном свете море ячменя пугало его. Мальчик постоял немного, собираясь с духом, затем сошёл с дороги и погрузился в тёмные волны.

Высоко в небе хищно чернели готические шпили Хелльштайна. Зловеще-весело гудел в долине ночной ветер. Блестело впереди за полем озеро. Вода… Конрад устремился к ней, раздвигая высокие колосья. Они были жёсткими и колючими. От их горьковатого запаха у него кружилась голова. Казалось, полю не будет конца, но вдруг колосья расступились, в лучах луны блеснула гладь водоёма.

Озерцо было не глубоким. Ручеёк, текущий со стороны холмов, давал ему жизнь, не позволяя превратиться в болото. Тем не менее, какая-то лягушка противно заквакала в темноте, предупреждая изнемогающего гостя, что в её владениях утолить жажду ему не удастся.

"Распелась!" — Конрад поднял камень и бросил его на голос. Кваканье ненадолго смолкло, а затем раздалось ещё громче.

Мальчик пошёл вдоль ручья в поисках места, где можно было бы зачерпнуть воды пригоршней. Ручей был мелким — серебристая полоска влаги, мерцающая среди камней. Отойдя подальше от лягушачьего озера, Конрад лёг ничком на землю и припал губами к воде. Сдерживая жадность, он пил осторожно, чтобы не наглотаться песка. Когда жажда угасла, он перевернулся на спину и взглянул в звёздное небо. Впервые в жизни он ночевал за пределами Норденфельда. Ему хотелось домой, но дома у него больше не было.

Конрад равнодушно подумал о своих слугах. Они сейчас, конечно, искали его по всей округе. Их участь не интересовала его, как не интересует сбежавшего из-под стражи узника судьба обманутых им тюремщиков. Он не сочувствовал даже Лендерту, которого любил. Старый голландец служил Герхарду…

Надо было идти дальше, но Конрад не мог заставить себя пошевелиться. Ночь улыбалась, обнимая и убаюкивая его шелестом ветра и колосьев.

"Я отдохну немного", — мысленно сказал он матери, проваливаясь в глубокий сон.

 

Глава 8

Похитители

Гертруда фон Адельбург мчалась во весь опор по тёмной дороге. Происшедшее казалось ей наваждением. Как, откуда появился на старом деревенском кладбище наследник барона Норденфельда, один, без свиты? Этого просто не могло быть, тем не менее, каким-то образом он очутился там и помешал ей!

Она долго, тщательно готовилась к ритуалу вызова. Время для его проведения казалось подходящим. Муж уехал в Вену, и Гертруда не сомневалась, что до его возвращения челядь забудет о её одинокой вечерней прогулке. Так бы и случилось, если бы не Конрад фон Норденфельд. Он не станет молчать о том, что видел…

Ей вспомнились его испуганные глаза. Даже вечерние сумерки не смогли затенить их яркую синеву. Красивый, беззащитный…Гертруда улыбнулась. Она пошлёт за ним слуг. Его найдут и привезут к ней, а уж она придумает, что с ним сделать…

Порыв ветра бросил ей в лицо прядь распущенных волос, напомнив о шляпе, забытой в часовне. Гертруда едва не повернула обратно, но у неё не было времени возвращаться…Скорее, скорее!

В темноте наступающей ночи замок Адельбургов казался заострённой вершиной холма. Шпили башен походили на тонкие пики елей. Меж ними тускло, как далёкие звёзды, мерцали огоньки. Гертруда хлестнула коня, замедлившего бег на подъёме. Ворота были открыты, мост опущен: её ждали. С грохотом промчавшись под аркой входа, она осадила своего араба посреди двора, с раздражением пнула конюха, выбежавшего к ней навстречу, чтобы придержать ей стремя, и без помощи спрыгнула с седла. Конюх поклонился хозяйке, взял белого жеребца под уздцы и повёл на задний двор к конюшням.

Гертруда скользнула быстрым взглядом по окнам центрального здания. В покоях её отца горел свет. Регенсдорф ложился поздно. Гертруда не сомневалась, что он знает, куда и зачем она ездила, но не в его привычках было давать ей советы и делать наставления.

Ещё со времени своего первого неудачного брака, о котором она вспоминала с отвращением и досадой, Гертруда перестала ощущать влияние отца. Она вышла замуж очень рано, по любви. Супруг увёз её в Силезию. Регенсдорф изредка навещал молодых, но не вмешивался в их семейные дела, хотя, безусловно, до него доходили слухи о том, что его дочь ненавидит и позорит своего мужа, изменяя ему.

Разочарование пришло к ней в первую брачную ночь. Её избранник не был искушён в ласках и причинил ей столько боли, что к утру она возненавидела его так же страстно, как до этого обожала. Через месяц после свадьбы она жестоко высмеивала его в обществе своих поклонников, среди которых выделялся утончённым остроумием и красотой молодой авантюрист Кристиан Алоиз Иннерман. Он стал её постоянным любовником. Муж возил её в Вену, покупал ей дорогие украшения и наряды, но не мог вернуть её любовь. Подарки она принимала с королевской небрежностью, как дань.

Регенсдорф удивил многих, в том числе и собственную дочь, пригласив Иннермана к себе в Моравию как друга семьи. О какой дружбе и чьей семье шла речь, оставалось только догадываться. Иннерман охотно принял приглашение и надолго покинул Гертруду. Она была беременна, заметно подурнела и стала очень вспыльчивой. В тайне она надеялась, что этот ребёнок от Иннермана, но толи её возлюбленный был бесплоден, толи вмешался сам Бог, — малыш родился как две капли воды похожий на её ненавистного мужа. Гертруда едва скрывала ярость. Вскоре после крестин ребёнок умер, чем весьма порадовал свою мать.

Перед похоронами вернулся Иннерман. С его появлением поползли слухи о том, что он занялся алхимией и главный его помощник в этом деле — Регенсдорф. Гертруда испугалась. Об алхимических опытах отца она знала ещё до замужества, но неужели он, такой осторожный и рассудительный, решился посвятить в свои секреты легкомысленного Кристиана Иннермана, который, кажется, вообще не умел хранить каких-либо тайн?!

При первой же встрече она заставила своего возлюбленного рассказать ей всё, и он подтвердил её опасения. К занятиям алхимией его приобщил Регенсдорф. Сам Иннерман никогда бы не стал тратить время на такие скучные вещи. Он любил азартные игры и весёлые пирушки с друзьями. Алхимическими опытами он увлёкся по двум причинам: во-первых, чтобы выглядеть значительнее в глазах отца своей любимой, во-вторых, в надежде на лёгкую прибыль. Он считал, что, смешивая любые, самые невероятные компоненты, вскоре получит золото или его эквивалент. Кристиана устроило бы даже, если бы это был простой металл, имеющий вид золота. Уж он-то нашёл бы способ сбыть подделку. Регенсдорфу он поверил сразу. Этот человек даже внешне походил на колдуна. Молчаливый, сдержанный, упорный, он умел добиваться своих целей. Иннерман был от него без ума и пользовался любым предлогом, чтобы повидаться с его дочерью. Муж Гертруды попытался защитить честь жены от клеветников и сплетников. Произошла дуэль. Иннерман убил его.

На похоронах Гертруда довольно плохо изображала скорбь. Зато в неподдельном горе плакала дальняя

родственница её мужа: в семейной жизни покойный тоже не был святым. "Как мерзка эта Маргит! — шепнула Гертруда своему отцу, с презрением глянув на зарёванную дуру под чёрной вуалью. — Было бы с чего лить слёзы!" Регенсдорф сухо улыбнулся.

Иннерман скрылся сразу после дуэли. Гертруда нисколько не опечалилась: он ей надоел. Вскоре после похорон она поняла, что беременна. Ненавистный муж не ушёл бесследно. Он оставил ей свою тень — вечное напоминание об их нелепом браке. К счастью, впереди у неё был целый год траура. Она никого не принимала, никуда не выезжала и очень редко покидала свои покои. Регенсдорф жил у неё, помогал ей вести хозяйство и следил, чтобы слухи о её беременности не просочились за пределы замка. Роды принимал врач, привезённый им из Моравии. Новорожденный был копией своего покойного отца — законный наследник всех его владений. "Он ничего не получит! — сказала Гертруда Регенсдорфу. — Не зря же я мучилась целых три года в браке с безмозглым болваном, владевшим шпагой не лучше крестьянина. Я наследница. Всё здесь принадлежит мне".

Она хотела отдать новорожденного в бедную семью, но Регенсдорф не позволил: "Помилуйте, дочь моя, ведь в его жилах течёт и наша кровь!"

Младенца крестили тайно. Крёстных родителей выбрала сама Гертруда. Посажённым отцом записали Иннермана, а матерью — жену врача, принимавшего роды. Ребёнка нарекли Амадеусом, и Регенсдорф увёз его с собой в Моравию.

Несколько месяцев спустя Гертруда приехала к отцу. Материнская любовь была чужда её холодному сердцу, но её одолевало любопытство, ей хотелось взглянуть на сына.

Живя в уединении, она стала обращать внимание на такие вещи, которым раньше не придавала значения. После того как отец забрал к себе её ребёнка, ей стали часто сниться дети.

Один сон особенно поразил её и запомнился ей в мельчайших подробностях. Она гуляла по большому роскошному парку, где росло множество фруктовых деревьев. В маленьких водоёмах, выложенных цветными камнями, белели точёные кувшинки. С ней был красивый белокурый мальчик лет пяти. Во сне она испытывала страстную любовь к нему, на какую не была способна наяву. Она целовала его нежные румяные щёчки, любовалась хрупкой изящной фигуркой и ангельским личиком. Мальчик улыбался ей. Его удивительные синие глаза светились, как звёзды. "Сорви мне яблоко", — попросил он. Перед ними склонила ветки к самой земле молодая яблоня, усыпанная крупными тяжёлыми плодами. Гертруда улыбнулась: "Ты и сам бы мог это сделать".

Она подошла к деревцу, сорвала с ветки розово-золотистое яблоко и протянула его своему маленькому спутнику, но мальчика уже не было. Вместо него рядом с ней стоял высокий, щегольски одетый мужчина. Взяв яблоко из рук удивлённой Гертруды, он снял шляпу с пушистыми белыми перьями и галантно поклонился. На этом её сон прервался. Она не знала, как его истолковать. Ей казалось, что белокурый мальчик — её сын.

Увидев его наяву, она была разочарована: голубые глаза, светлый пушок на голове, пухлые ручки и ножки, глупая младенческая улыбка, неожиданно сменившаяся капризной гримасой, когда мать наклонилась над ним…

Он не помнил её. Нет, это был не он! Не тот прелестный ангел, с которым она бродила по райскому саду. Ребёнок заревел во всё горло, будто услышал её мысль. Кормилица взяла его на руки. Гертруда вышла из детской. Больше к ребёнку она не заходила до тех пор, пока не вмешался недовольный её чёрствостью Регенсдорф.

— Как вы можете, дочь моя, быть столь жестокосердой к своему единственному сыну?!

— Я не звала его в мир, — парировала Гертруда. — Его рождение для меня не меньшее несчастье, чем для него самого. Я не намерена оставаться вдовой, но кто возьмёт меня в жёны, если станет известно, что у меня есть сын — наследник всего, что досталось мне от покойного мужа?!

Претендент на её руку вскоре появился. На балу ей представили Конрада фон Адельбурга. Она была очарована. Ей казалось, что она узнаёт в нём кавалера из своего сновидения. Слухи о её любовных интригах ещё не достигли ушей моравских сплетников, хотя здесь уже знали, что она была несчастна в первом браке и что её сын умер, а муж погиб на дуэли. Знали и о том, что целый год она вела почти монашеский образ жизни. О рождении её второго ребёнка не было известно никому. Регенсдорф выдавал его за своего побочного сына. Прислугу не удивляла холодность Гертруды к малышу. Ей даже сочувствовали: дитя, рождённое вне брака, не украшает благородное семейство.

Конрад фон Адельбург не отличался скромным нравом, и многие жалели несчастную вдову, поверившую этому распутнику. В глазах местного общества она и по сей день оставалась бедной жертвой, но о её аскетизме все давно забыли.

Адельбург не признавался себе в том, что немного побаивается свою жену: было в ней что-то такое, к чему он не мог привыкнуть. Он чувствовал её грубую, не женственную сущность, властную, безжалостную силу, искусно скрываемую за безупречными манерами и проявляющуюся изредка в неожиданной жестокости по отношению к слугам, в презрительных высказываниях об общих знакомых, в экстравагантных выходках. Он и сам бывал порой резок и зол на язык. Они с Гертрудой стоили друг друга. Их словесные поединки были остроумны и ярки. Изменяя жене, он не сомневался, что она платит ему той же монетой. Его не интересовало, кто его соперники и сколько их. Какая разница? Когда в разгар шумного многолюдного праздника Гертруда вдруг надолго исчезала, Адельбург не искал её и не мучился ревностью. Она была его женой и принадлежала ему даже в объятиях любовников. Гертруда изменяла ему только в отместку за его собственные грешки. Он мог быть спокоен: она его любила.

Весть о внезапной кончине Кристиана Алоиза Иннермана потрясла её и заставила забыть о мелких семейных неприятностях. Он умер в Моравии, в монастыре. По слухам, его отравили.

— Говорят, что это сделал слуга некой знатной дамы, которая поклялась отомстить за своего любовника, убитого Иннерманом, — сказал Регенсдорф дочери. — Впрочем, я слышал ещё большую нелепость, будто в монастырь приехала таинственная особа в трауре, представилась сестрой Иннермана и попросила разрешения повидаться с ним, а когда он вышел к ней, ударила его отравленным ножом.

— Возможно, вместо ножа у неё была вязальная спица, смоченная в крысином яде, — насмешливо предположила Гертруда. — Не о Маргит ли слагают легенды, словно о Кримгильде? Я и не предполагала, что была замужем за Зигфридом!

— Как бы там ни было, Кристиан скончался. Мир его праху.

— Аминь! — холодно отозвалась Гертруда. В глубине души она жалела своего бывшего любовника и ненавидела его убийц. Ощущение вины за его гибель тенью вкрадывалось в её гнев и досаду, но она не была способна на покаяние, тихие слёзы и молитвы — только на месть.

Временами её накрывала волна безудержной ярости. Дать выход этим эмоциям она не могла: Конраду фон Адельбургу не следовало знать о её прошлой любви. Она стала ещё более жестокой и язвительной, чем прежде. Только присутствие Регенсдорфа немного успокаивало её. К счастью, Адельбургу пришлось надолго уехать в Вену. Отец и дочь остались вдвоём.

Гертруду посещали тёмные видения. Её интуиция невероятно обострилась. Ей чудилось, что за ней наблюдает какой-то человек. Его внешность казалась ей знакомой, но кто он, она не знала или не помнила. Черты его были правильны и приятны, но лицо очень бледно, а волосы и глаза черны. Иногда она видела его чётко, будто наяву, и даже замечала сквозь вечно окружающую его ночь фрагменты мрачного пейзажа: одинокие башни, высящиеся как скалы среди выжженной равнины. Гертруда не сомневалась в том, что видит ад, но это не пугало её. Она не верила в вечные муки и жестокость демонов. О колдовстве она имела смутное представление, но слышала, что ведьмы имеют демонических покровителей и любовников, с которыми весело проводят время на тайных празднествах. Человек с чёрными волосами казался ей достаточно привлекательным для подобной роли. Она не знала, как вызвать его в свой мир, но думала об этом. Почему бы и нет, если подобное удаётся даже неграмотным крестьянкам?

Незнакомец стал появляться чаще. Однажды она мысленно заговорила с ним.

"Кто я? — лукаво улыбнулся он. — Спроси обо мне своего отца".

Гертруду охватил ужас. Она не старалась представить себе ни то, как незнакомец отвечает ей, ни звук его голоса. Ответ прозвучал в её голове, причём совершенно неожиданный ответ. Усилием воли она попыталась прогнать видение. Незнакомец уступил. Слегка поклонившись ей на прощание (она и не предполагала, что демон может быть так галантен!), он исчез.

Регенсдорф, казалось, не удивился, когда она рассказала ему о своих видениях и желании отомстить за Кристиана. "Одно связано с другим, дочь моя. Вам не даёт покоя обида. Кристиан был моим другом, и мне понятны ваши чувства. Есть книги, весьма полезные для людей нашего круга. Чтобы владеть этим миром, необходимо покровительство мира иного".

Отец дал Гертруде небольшую книгу в потёртом кожаном переплёте, написанную от руки на нижненемецком наречии. Кроме рецептов разных снадобий и нескольких заклинаний против врагов и соперников, там были описания ритуалов вызова мертвецов и злых духов, а также с десяток имён наиболее известных демонов. Возле каждого имени стояла пометка, для каких целей следует обращаться к его владельцу.

Несколько вечеров Гертруда терпеливо разбирала почерк безымянного автора, писавшего на чужом, не совсем понятном ей диалекте. Регенсдорф проявлял сдержанный интерес к её новому развлечению. Вечерами после ужина они беседовали о колдовской книге, подшучивая над её диковинными рецептами. Гертруда не могла понять, как на самом деле отец относится ко всему этому. Её сердила мысль, что он просто пытается отвлечь её и развеселить. Она верила автору. Ей не терпелось испытать мощь самого сложного из ритуалов — вызвать демона и с его помощью отомстить.

…Почему она выбрала Велиара? В книге о нём было сказано не больше и не меньше, чем о других злых духах. В звуке его имени звенели родники, сияли звёзды, благоухали невиданные ночные цветы.

Она задумала провести обряд вызова в часовне на заброшенном кладбище. Отец не спорил и не вмешивался, хотя эта идея не нравилась ему. "Почему не в замке, дочь моя? Неужели вам негде уединиться?"

Ей действительно было тесно в замке Конрада фон Адельбурга. Велиар звал её в часовню на старом кладбище. Оно находилось на границе владений пана Мирослава, соседа Адельбургов. Гертруда не взяла с собой никого из слуг. Теперь она жалела об этом. Будь она не одна, ей бы наверняка удалось поймать маленького Норденфельда. Противный мальчишка! Как он попал на кладбище?! Может быть, она обозналась? Но нет, это точно был он! Велиар сыграл с ней злую шутку.

Гертруда стиснула зубы. Ладно, она ещё заставит хитрого демона явиться к её магическому кругу!

Отец встретил её на лестнице и, ни о чём не спрашивая, отвёл к себе в комнату. Гертруда рассказала о своём приключении. Регенсдорф внимательно выслушал её.

— Уверены ли вы, что не ошиблись? — спросил он. — Ведь вы видели Конрада Норденфельда всего один раз, на похоронах его брата.

— Мне самой не верится, что это был он, но согласитесь, отец, что Конрада Норденфельда трудно спутать с кем-либо другим. Не знаю, кто его направил — Бог или сатана, но он помешал мне.

— Что-то тут неладно, — в раздумье произнёс Регенсдорф. — Барон Герхард никогда не блистал умом, а после смерти старшего сына вёл себя как одержимый. Трудно представить, что могло прийти ему в голову. Возможно, он действовал под влиянием безумия, поэтому нет смысла гадать, как Конрад очутился на старом кладбище в чужих владениях. Я поеду за ним и привезу его сюда.

— Я еду с вами, отец!

— Нет! С меня довольно. Вы останетесь и приготовитесь к встрече наследника Норденфельда.

Гертруда досадливо закусила губу. Ей не терпелось увидеть маленького Норденфельда у себя. Её охватил охотничий азарт, но она понимала, что отец прав и спорить с ним глупо. Регенсдорф, уже взявший в руки колокольчик для вызова слуг, что-то вспомнил и пристально взглянул на неё:

— Какой обряд вы намеревались провести?

— Вызов духа.

Брови Регенсдорфа слегка дрогнули, но выражение лица осталось невозмутимым.

— И кого из духов вы собирались потревожить?

— Велиара, — помедлив, ответила Гертруда.

Регенсдорф усмехнулся, но ничего не сказал.

Конрад проснулся от холода. Была глубокая ночь. Луна стояла прямо над ним и светила ему в лицо. С озера тянуло сыростью.

Конрад вернулся на ячменное поле и укрылся от ветра среди колосьев. Он решил дождаться рассвета и тогда идти в Хелльштайн.

Во сне он видел себя в Норденфельде и теперь, наяву, был готов кричать от отчаяния. Издали, при свете солнца, Хелльштайн казался ему красивым и приветливым, но в ночной тени многое видится иначе. Сомнения мучили Конрада: что ждёт его за стенами чужого замка, как примет его пан Мирослав?

Ночная дорога не пустовала. Тихо, как тени, прошли нищие и скрылись на кладбище. Проехал одинокий путник.

В поле было теплее, чем возле озера. Шуршали и попискивали в темноте невидимые мыши. Конрад не боялся их. Ему нравились эти забавные зверьки с бархатной шкуркой и чёрными блестящими глазами. Согревшись и уняв дрожь, он успокоился. В конце концов, он ведь не какой-нибудь нищий мальчишка, которого отец выгнал из дому, потому что не мог прокормить! Он сын и единственный наследник владельца замков Норденфельда и Зенена, и, разумеется, пан Мирослав окажет ему самый любезный приём.

Конрад с вожделением подумал о завтраке. Его терзал лютый голод. Ощущение было болезненным, словно он принял яд: незримые защитники требовали пищи. О признаках одержимости Конрад не имел понятия. Никто не вёл с ним разговоров о подобных вещах. Но до появления духов-защитников он никогда так сильно не страдал от голода, не испытывал внезапных приступов головокружения и тошноты, беспричинных болей во всём теле.

— Мучители, — прошептал он. — Я не буду ждать рассвета. Я пойду в Хелльштайн прямо сейчас! — И ощутил безмолвный протест. Невидимые глаза смотрели на него с тревогой. Ему и самому не хотелось продолжать путь в темноте. Он съёжился, свернулся калачиком, стараясь унять спазмы в желудке.

Боль понемногу отпустила. Шелест колосьев навевал дремоту. Конрад глубоко вздохнул. Им овладела лёгкая приятная слабость. Эти существа мучили его не из ненависти. Бесплотные, они были слиты с его земной плотью и чувствовали то же, что и он: голод, жажду, страх, боль.

— Где вы? — спросил он. — Покажитесь.

Они не отозвались, но он увидел их: четыре бледно-золотых пятна светились вокруг него, словно ограждая от неведомой опасности. И почти в тот же момент до его слуха донёсся конский топот. На дороге появились трое всадников. Они ехали крупной рысью, в руках у двоих были факелы. Конрад с тревогой следил за ними. Ему пришло в голову, что эти люди ищут его, но он не узнавал их.

Всадник, скачущий впереди на крупном тёмном коне, был облачён в широкий дорожный плащ, скрывающий очертания фигуры.

У входа на кладбище все трое спешились. Человек в дорожном плаще наклонился и что-то опустил на землю. При свете луны Конраду удалось разглядеть, что это была маленькая собачка. Она забегала и запрыгала вокруг людей. Взяв у одного из спутников факел, человек направился в сторону часовни. Двое других, очевидно, его слуги, привязали лошадей к ограде кладбища.

Мальчик замер. Ему казалось, что бешеный стук его сердца разносится над полем, как удары колокола. Он был уверен, что этих людей прислала Гертруда и они не уедут до тех пор, пока не найдут его. В ярком лунном свете, озаряющем равнину, он не смог бы добраться до леса незамеченным и решил остаться в поле. Найти его здесь было почти невозможно.

Он лежал долго, не смея подняться и выглянуть из своего укрытия. Ему казалось, что его тут же увидят. Стука копыт он не слышал, значит, неизвестные ещё не уехали. Вероятно, они осматривали кладбище и лес вокруг.

Где-то рядом послышался шорох. Конрад насторожился. Кто-то пробирался к нему. Он едва не закричал, когда из колосьев выскочила белая собачка и вцепилась в его рукав, ворча с притворной свирепостью. Конрад не поверил своим глазам:

— Лизи? Откуда ты взялась?!

Он навалился на неё и прижал её морду к земле, не давая залаять, но Лизи вырвалась и сердито растявкалась.

— Глупая тварь, молчи! — прикрикнул он на неё, с отчаянием понимая, что теперь уже всё равно, послушается она или нет: Лизи выдала его.

Он вскочил и увидел своих преследователей. Они бежали через поле к тому месту, откуда доносился лай. Их было двое. Третий остался на дороге. Ни у кого из них уже не было факелов, но Конрад не обратил на это внимания.

Он бросился к холмам. Бежать сквозь колосья было трудно. Он выбивался из сил, но почти не продвигался вперёд. Лизи не отставала от него, стараясь ухватить его зубами за ногу. До леса было ещё далеко, а он совершенно выдохся. Плача от отчаяния и страха, он оглянулся. Мужчины настигали его. Бегущий впереди споткнулся и упал, громко помянув чёрта, но тут же поднялся и, прихрамывая, устремился дальше.

Если бы не Лизи, Конрад, возможно, ещё сумел бы скрыться, но непослушная собачонка донимала его своим лаем, преследуя попятам. Стоило ему приостановиться, чтобы перевести дух, как она вцепилась зубами ему в лодыжку. Вскрикнув от боли, он оттолкнул дрянную тварь и изо всех сил ударил её ногой. Лизи сдавленно заскулила и смолкла. У него не было времени взглянуть, убил он её или только оглушил. Он заметил ещё одного преследователя, бегущего ему наперерез, дико закричал, но вдруг узнал Лендерта. Старый голландец бежал медленно и тяжело, до слуха мальчика донеслось его хриплое дыхание.

— Лендерт! — Конрад бросился к нему, но преследователи и не думали отступать. Один из них злобно выругался.

Конрада охватила ярость. Грязные простолюдины, неотёсанное мужичьё! Они гнались за ним, словно охотники за дичью, а теперь собирались напасть на его слугу.

— Убейте их! — крикнул он, срываясь на истерические рыдания.

Ни его преследователи, ни Лендерт не поняли, к кому он обращался, но мужчина, уже почти настигший его, внезапно оступился, вскрикнул и опустился на землю.

— Что там, Онджей? — спросил второй по-чешски.

— Проклятье! — глухим от боли голосом отозвался его спутник. — Кажется, я сломал ногу.

— Вот уж некстати! — второй явно испугался. Остаться один на один с таким верзилой как Лендерт было не слишком приятно. Онджей махнул рукой:

— Оставь меня, лови мальчишку.

Но его спутник потерял интерес к охоте. Он бы прекратил преследование, но его хозяин уже был в седле и мчался во весь опор на помощь, не через поле, а в обход, чтобы преградить беглецам путь к лесу.

Конрад обнял Лендерта. Старик задыхался от бега. Он был в полном изнеможении. Увидев его осунувшееся лицо, Конрад испугался, что старик потеряет сознание.

Слуга, повредивший ногу, стонал и бранился где-то поблизости от них, пытаясь выбраться с проклятого поля. Но другой, чувствуя приближение подмоги, вынул нож и пошёл на Лендерта. Конрад в бессильном ужасе смотрел на поблескивающее лезвие. Лендерт чуть-чуть подался назад, его рука, лежащая на плече мальчика, внезапно напряглась и отяжелела. Голландец сделал резкое движение. В темноте призрачно сверкнула узкая стальная полоса. Разбойник с глухим вскриком пошатнулся и рухнул навзничь.

Лендерт быстро оглянулся. Всадник неторопливой рысью ехал к ним через поле. Спешить ему было незачем. Он понимал, что беглецы никуда от него не денутся. Они не могли ни спрятаться, ни убежать. И всё же голландец сделал попытку спасти Конрада.

— Прячься, я постараюсь увести его. — Он толкнул мальчика на землю и подошёл к убитому. Тот лежал на спине, согнув ноги. Из груди у него торчала рукоять охотничьего кинжала. Старик нагнулся, с усилием выдернул лезвие, наскоро вытер о камзол убитого, сунул кинжал в ножны на поясе и побежал к дороге. Он надеялся, что всадник погонится за ним. Не тут-то было! Обернувшись на ходу, Лендерт увидел, что негодяй направляется к тому месту, где спрятался Конрад.

Луна померкла, утонув в наплывшем облаке. Фигура всадника растворилась в темноте, и только по шороху колосьев, топоту и фырканью коня Лендерт угадывал, в какой стороне находится преследователь. Ощутив под ногой камень, голландец поднял его и швырнул наугад, но в таком мраке с тем же успехом можно было проделать это с закрытыми глазами.

— Ублюдок! — заорал Лендерт и бросился за всадником.

Этот яростный рёв Конрад услышал издали. Оставив позади и преследователя, и защитника, он спешил уйти как можно дальше, пока луна не выглянула из облаков. Осторожно раздвигая колосья, он шёл почти бесшумно. Он не мог дать знать голландцу, что сумел ускользнуть от преследователя и теперь направляется к холмам. Впрочем, он и не позвал бы Лендерта с собой, так как шёл в Хелльштайн.

Уже совсем близко шумел лес, поднимающийся по крутому склону к вершине, увенчанной острыми башнями, но тут вновь показалась луна. Конрад повалился на землю, задыхаясь от сухой мелкой пыли, которой были пропитаны остистые колосья. В горле у него першило, всё тело чесалось, словно по коже ползали тысячи невидимых насекомых.

— Господи, — беззвучно прошептал он, — спаси меня, помоги мне!

В этот момент он забыл о Лендерте и вспомнил о нём, лишь услыхав далёкий пистолетный выстрел. Страх ожёг Конрада, заставив вскочить на ноги. Лендерта не было видно, а всадник галопом мчался через поле к дороге. Вот он выехал на неё. Луна ярко озарила его силуэт. Неизвестный отвязал лошадей и поскакал прочь, уводя их в поводу. Конрад смотрел ему вслед, не веря, что всё закончилось. Очевидно, разбойник решил, что продолжать охоту бессмысленно. Но он убил Лендерта…

Конрад был настолько потрясён происшедшим, что не мог плакать. Его душа оцепенела. Он чувствовал смертельную усталость. Ему чудилось, что воздух вокруг него дрожит, пропитанный кровью. Надо было уходить, а он всё стоял, глядя на дорогу, теряющуюся среди холмов.

— Ваша светлость! — окликнул его голос, который он уже не ожидал услышать.

Конрад в испуге оглянулся. Сзади к нему приближался Лендерт, живой и невредимый.

— Что-то горит, — сказал голландец.

Тогда Конрад заметил трепещущие над кладбищем отблески огня. Дым и гарь относило ветром, но шипение и треск были отчётливо слышны в тишине ночи. Над резко очерченными кронами деревьев временами, словно стаи светящихся мух, взмывали рои искр.

Конрад схватил Лендерта за руку.

— Слава Богу, ты жив! Я думал, что они тебя убили.

— Нет, ваша светлость. Их хозяин пристрелил слугу, который сломал ногу. Я-то успел спрятаться.

— Ты спас меня. Если бы не ты, они бы меня поймали. Их послала Гертруда фон Адельбург.

— Гертруда фон Адельбург? — озадаченно переспросил Лендерт.

— Да. Ты помнишь её? Это та красивая дама, которая недавно приезжала в Норденфельд.

— Я помню её, ваша светлость, но зачем ей преследовать вас?

— Она ведьма, Лендерт! Настоящая ведьма! Я видел, как она приехала на кладбище в сумерках, одна, и колдовала в часовне. Я следил за ней и не успел спрятаться. Гертруда заметила меня и погналась за мной. Мне кажется, она хотела меня убить, но я спрятался среди могил. Она уехала, но потом явились эти люди и начали меня искать. Лендерт, пойдём отсюда. Она не успокоится, пока не найдёт меня!

— А не причудилось ли вам, что это была именно Гертруда фон Адельбург? Ведьма может принять любой облик. Вы-то сами, ваша светлость, как очутились на кладбище?

Давно ожидая этого вопроса, Конрад не раздумывал над ответом:

— Я заблудился. Ужасно глупо. Пока ты разговаривал с Яном, я увидел зайчонка и подбил его камнем, но он всё-таки убежал. Я погнался за ним, но так и не поймал его и, вдобавок, не смог найти обратную дорогу. По-моему, все деревья в лесу одинаковые. Я думал, что возвращаюсь к карете, но, наверное, шёл в другую сторону…

Конрад дивился сам себе, настолько легко и непринуждённо сложилась у него эта история, будто кто-то подсказывал ему, что именно он должен говорить. Он привык скрывать свои мысли и намерения от окружающих, но одно дело умолчать о чём-то и совсем другое — на ходу выдумать достаточно правдоподобный рассказ, чтобы оправдаться перед человеком, который по твоей милости едва не погиб.

— Как же вы неосторожны, ваша светлость! — укоризненно проговорил Лендерт. — Мы ведь не в Норденфельде. Ну да ладно, будем надеяться, что наши беды позади.

Над деревьями кладбища взметнулся острый язык пламени. Конрад вздрогнул.

— Это горит часовня.

— Надо уходить отсюда, — сказал голландец, — иначе нас могут обвинить в поджоге. Держитесь за мой ремень, ваша светлость, будем выбираться с поля.

Лендерт шёл быстрым шагом. Казалось, будто колосья сами расступаются перед ним, покачивая колючими головами. Конрад с трудом поспевал за слугой, обеими руками придерживаясь за его широкий пояс. Идти так было легче, чем в одиночку.

Они направлялись к холмам и скоро очутились в их тени под прозрачно-чёрным пологом лиственного леса. Отсюда кладбище было видно лучше, чем с поля. Горела уже не только часовня. Вокруг неё занялись кусты. Ветер раздувал огонь. Какие-то тени метались на фоне пожара, но издали было трудно разглядеть, люди это или качающиеся на ветру растения.

Углубившись в лес, Конрад и Лендерт, наконец, позволили себе передышку.

— Что же нам теперь делать? — спросил Конрад. — Ты знаешь, в какую сторону идти?

— Да, ваша светлость, только это далеко. Угораздило же вас забрести чёрт-те куда! К утру, может быть, и доберёмся. Я договорился с Яном, что он и прочие будут ждать нас там же, где мы остановились днём, хотя это и опасно.

— Я так устал. — Конрад прислонился к покрытому мхом стволу дерева. — Пойдём медленнее.

В лесу было темно, хоть глаз выколи. Опасаясь заблудиться, Лендерт решил вернуться в поле и идти его краем.

Шли без отдыха. Лендерту казалось, что его ноги одеревенели, а в позвоночнике засел железный прут, не позволяющий ни согнуться, ни разогнуться. Конрад брёл сзади, то и дело оступаясь в темноте. Почувствовав, что он совсем обессилил, старик предложил ему остановиться и передохнуть, но мальчик не согласился:

— Если я сяду, то тут же усну, а нести меня тебе будет тяжело.

Близилось утро. Звёзды исчезли. Луна опустилась к самым вершинам холмов и скрылась за ними. Ветер стал холоднее. В сгустившемся предрассветном мраке выбрались на широкую дорогу.

— Теперь уже близко, — сказал Лендерт.

Конрад огляделся. По обеим сторонам дороги раскинулись поля, за ними чернели холмы. На фоне тёмного, будто обгорелого, неба угадывались башни Хелльштайна, похожие на узкие тени. Замок казался намного дальше, чем со стороны кладбища.

На глаза Конрада навернулись слёзы. После стольких мучений он был так же далёк от пана Мирослава, как и прошлым утром. Побег не удался, а главное, не оставалось ни малейшей надежды повторить его. Но печаль Конрада была мимолётной. Он слишком устал, чтобы думать о чём-либо, кроме отдыха.

Дорога углубилась в лес. Справа в темноте фыркнула лошадь. Лендерт взял мальчика за руку:

— Осторожно, ваша светлость, здесь тропинка.

— Как тут темно! Кусты… — Конрад резко отклонился, защищая ладонью лицо от веток, хватающих его за волосы и одежду.

— Эй, — негромко окликнул Лендерт. — Мы пришли.

Рядом послышался шорох, и Дингер спросил:

— Ну что, нашёлся ангелочек?

Конрада передёрнуло от звука этого хриплого разбойничьего голоса: он вновь ощутил себя пленником. Лендерт ободряюще сжал его руку.

— Нашёлся. Все здесь?

— Нет Яна. Вы же уходили вместе.

— Мы разминулись. Я думал, он вернулся обратно.

Голландец довёл Конрада до кареты и помог ему подняться в неё.

Внутри было темно и душно. Не снимая обуви, мальчик лёг на сиденье и поделился с Лендертом своим горем, которое старик счёл выдумкой:

— Я, кажется, нечаянно убил Лизи, но она так больно кусалась…

— Спите, ваша светлость, — голландец бережно подложил ему под голову бархатную подушку. — Лизи давно уже нет. Она убежала. В Зенене у вас будут другие собаки.

— Я не хочу в Зенен, — в полузабытьи прошептал Конрад. Погружаясь в дремоту, он слышал, как Лендерт выбрался из кареты, но уже не различил того, что голландец сказал Дингеру:

— Надо немедленно ехать. Не будем ждать Яна. Он догонит нас. Его Султан лучший из наших коней.

— Воля твоя, — возразил Дингер, — но как ты собираешься запрягать в такой темноте? Ты не позволил нам разжечь костёр, а вслепую мы даже лошадей не соберём. Они вон, разбрелись по всей поляне. Хоть так, хоть этак, а до утра с места не сдвинемся.

— Зажжём факелы, их у нас пять штук. — Лендерт понизил голос. — На земле здешнего пана оставаться опасно. Я тебе кое-что расскажу. Неподалёку отсюда, возле старого кладбища, на нас напали трое. По-моему, они очень хорошо знали, кого преследуют. С двоими я справился, но главарь удрал.

— Чёрт… А не кажется ли тебе, что наш ангелочек не на шутку осерчает, когда проснётся и увидит, что мы увозим его отсюда? Он ведь не просто так убежал от нас. У него здесь друг, который его ждёт, а теперь, вероятно, ищет и если найдёт, всем нам конец.

Лендерт не сомневался в этом. Он не верил Конраду, помня о человеке из Праги. Не был ли этот таинственный незнакомец среди тех троих?

— Где у нас факелы? — спросил Дингер.

— Два в карете, ещё три — в повозке. Погоди, я принесу, а ты буди наших бездельников. Здоровы они спать. С такой свитой мы и за год не доедем.

Как ни торопился Лендерт, на сборы ушло не мало времени. Пока отыскали и зажгли факелы, запрягли лошадей, свернули лагерь, лёг густой туман. В двух шагах всё тонуло в белесой мгле.

— Что-то нам не везёт, — мрачно заметил Дингер. — Видно, хозяин здешних мест не хочет отпускать гостей.

В этот миг совсем близко послышался топот скачущего галопом коня, и Ян на своём Султане ворвался на поляну так стремительно, словно за ним гнались духи леса.

— Эй! — крикнул он. — Надо уходить. Из Хелльштайна сюда направляется отряд человек в двадцать. Я ехал короткой дорогой и опередил их, но не намного.

— Как видишь, я был прав, — сказал Лендерт Дингеру.

Солдат презрительно хмыкнул.

— И ты надеешься с нашими колымагами уйти от верховых? Дорогу-то они знают лучше нас и едут налегке. Если хочешь спасти мальчика, садись с ним на любую из лошадей и скачи во весь дух, а мы уж потрясёмся следом. Пока эти разбойники нагонят нас да сообразят, что мы их перехитрили, ты будешь уже далеко.

Раздумывать было некогда, и Лендерт решился.

Ему не сразу удалось разбудить Конрада. Мальчик вскочил с испуганным криком.

— Тише, ваша светлость, это я, — Лендерт поднял его на руки и вынес из кареты.

Один из слуг подвёл лошадь.

— Султан резвее, но он не отдохнул, — сказал Дингер, придерживая её под уздцы, пока голландец усаживал в седло полусонного мальчика.

— Султан чересчур норовист, — возразил угрюмый хозяин кобылы. — Моя красавица потише и не так легка на ногу, зато вынослива. Она не подведёт.

Приторочив к седлу сумку с самыми необходимыми в пути вещами, Лендерт вскочил на кобылу. К его поясу был прикреплён тяжёлый кошель и охотничий кинжал в кожаных ножнах. За голенищем сапога торчал узкий нож. Пистолеты голландец оставил в карете. Дингер протянул ему факел.

— Возьми. В лесу ещё не скоро посветлеет: туман-то какой! Где мы встретимся?

— Не знаю. Думаю, что теперь только в Брно. Я нигде не собираюсь останавливаться. — Лендерт прикрыл полой своего плаща Конрада, которого бил озноб.

— Ну, с Богом, — Дингер хлопнул ладонью кобылку по крупу и похромал к карете, махнув рукой оставшемуся без лошади слуге, — а мы с тобой поедем, как важные господа, в экипаже, на вышитых подушках.

…Свет факела метался по стволам деревьев и растрёпанным веткам кустов, обступивших дорогу, словно войско невиданных чудовищ. Сидя впереди Лендерта, Конрад придерживался за лошадиную гриву. Было ясно, что их кто-то преследует, зачем иначе они бросили карету, слуг, вещи и мчались одни через лес.

Лошадь бежала ровной рысью. Лендерт не подгонял её. Для кобылы ноша была тяжеловата, к тому же темнота и туман делали быструю езду опасной.

Конрад с трудом заставлял себя сидеть прямо и не закрывать глаза. Всё тело у него ломило от усталости, тяжёлые веки опускались сами собой, голова клонилась к конской шее, но уснуть в седле он не мог, тем более что рядом, возле самого его лица, трепетало пламя.

— Куда мы едем? — превозмогая дремоту, спросил он.

— В Брно, ваша светлость, — коротко ответил слуга.

— А Дингер и остальные?

— Мы подождём их в городе.

— Почему мы их бросили? На нас кто-то напал?

Лендерт помедлил, обдумывая ответ. Ему не хотелось тревожить мальчика, но он подозревал, что дальнейший путь им придётся проделать вдвоём.

— Нет, ваша светлость. Я просто хотел поскорее добраться до большого города, чтобы вы смогли отдохнуть, а наш кортеж двигается слишком медленно, да и вам не нравится путешествовать в карете.

Конрад промолчал, так как ответ требовал от него слишком большого усилия. В действительности он предпочёл бы вернуться, утолить голод остатками дорожной провизии и уснуть на подушках кареты, чем скакать верхом через лес невесть куда.

Туман приглушал все звуки, и отдалённый стук подков сначала показался Лендерту стуком капель, падающих с листьев, но кобыла забеспокоилась и тихонько заржала. Впереди, довольно близко, раздалось ответное ржание. Лендерт придержал кобылу и прислушался. Одинокий путник явно не спешил. Скорее всего, это был какой-нибудь крестьянин, вставший спозаранок, чтобы к восходу солнца добраться до соседнего хутора. И всё же голландец предпочёл свернуть с дороги. Он не хотел, чтобы случайный проезжий увидел Конрада. Кобылка недовольно тряхнула головой. Она чуяла жеребца и стремилась к нему, но седок сдерживал её. Лендерт спешился и снял Конрада с лошади.

— Прячьтесь, ваша светлость. Быстрее!

Мальчик скрылся среди деревьев, а его слуга взял кобылу под уздцы и неторопливо пошёл навстречу путнику, светя перед собой факелом.

В густой молочно-белой пелене обозначился тёмный силуэт всадника, и Лендерт не пожалел о своей осторожности. Блеснула дорогая сбруя. Всадник приближался шагом. Он был один. Лендерт отвёл кобылу на обочину, уступая ему дорогу. В тумане, придающем нереальность предметам, человек и конь казались одним существом, созданным из чёрного, бурого, коричневого дыма, в котором временами вспыхивали золотые и серебряные искры.

Крупный караковый жеребец дико всхрапнул. Его морда с оскаленными зубами нависла над голландцем. Всадник натянул поводья. Было ясно, что он принадлежит к знати, хотя и путешествует без слуг. Его гибкая фигура и продолговатое, аристократически бледное лицо с правильными чертами могли бы привлечь внимание самых взыскательных ценительниц мужской красоты. Тёмные волнистые волосы, струящиеся из-под шляпы, почти сливались со складками слегка откинутого чёрного плаща, открывающего замысловатую вышивку бархатного коричневого камзола и серебряную пряжку широкого пояса.

Лендерт смотрел на путника, испытывая неприятное ощущение, которое возникает, когда рядом слышится шелест змеи. При тёмно-русых, почти чёрных волосах у того были холодные ярко-синие глаза. Человек казался знакомым. Лендерт почтительно поклонился ему и внезапно сообразил, что стоит перед владельцем Хелльштайна. Скрыться в тумане было бы не трудно, но старик не хотел бросать кобылу. Пан Мирослав сдерживал своего злобно фыркающего каракового зверя и внимательно разглядывал голландца.

— Стало быть, верные псы моего соседа барона Норденфельда начали разбегаться, — с непонятным удовлетворением произнёс он по-немецки без тени славянского акцента. — Куда же ты направляешься, старик? Не в Прагу ли?

— Нет, ваша милость, в Брно.

На поясе у Лендерта висел кинжал. Всего миг потребовался бы для того, чтобы выхватить его и метнуть, но что-то удерживало голландца, словно владелец Хелльштайна был заговорён.

— Ты много лет служил Норденфельдам, — сказал пан Мирослав. — Не хочешь ли теперь послужить мне? Ты на моей земле. Я мог бы убить тебя, но мне нужен хороший слуга.

— Я никогда не отказывался от службы, ваша милость. — Лендерт растерялся, не зная, как поступить. Он не был готов к такому разговору.

Видя его замешательство, Мирослав усмехнулся.

— Моим слугам живётся неплохо. Я редко пытаю, но вешаю сразу, если заподозрю, что мой дворовый пёс берёт подачку из чужих рук. В этом я строже Норденфельда. А кто мне верен, на судьбу не жалуется.

Лендерт оглянулся, услышав позади себя шорох ветвей. На дорогу выбежал Конрад и опрометью бросился к Мирославу.

— Ваша светлость! — крикнул голландец, но мальчик уже был рядом с всадником. Наклонившись, тот легко подхватил его, усадил перед собой и дал коню шпоры. Могучий жеребец рванулся вперёд, едва не смяв Лендерта.

Слуга вскочил в седло и ринулся следом. Это была безумная, бешеная скачка. Кобыла проявила неожиданную резвость. Она мчалась за жеребцом, отставая от него не больше чем на длину его хвоста. Старик нещадно нахлёстывал её. Метнуть кинжал он по-прежнему не решался: Мирослав, падая, увлёк бы за собой Конрада. Единственное, что можно было сделать, это настичь похитителя, убить его ударом в спину и попытаться на всём скаку перетащить мальчика со спины жеребца на спину кобылы. Лендерт отважился бы на такой рискованный трюк, но у его лошади не хватало сил догнать каракового чёрта. Если бы на её месте был Султан!

Мирослав и Конрад молчали, но старик чувствовал, как они оба напряжены. Он преследовал их, с горечью понимая, что его любимец одержал над ним верх и теперь молит Бога о том, чтобы конь Мирослава оказался достаточно резвым. Они скакали навстречу кортежу, и Лендерт надеялся, что Дингер и Ян перехватят похитителя. Казалось странным, что с Мирославом нет даже слуги. У здешней знати не были в моде утренние верховые прогулки в одиночестве.

Лесная дорога повернула влево, и вдруг сквозь топот яростной скачки стали слышны другие звуки: голоса и грубый смех множества людей, конский храп и сердитое ржание, скрип кожи и позвякивание металла, словно впереди поджидал вооружённый отряд.

Ещё поворот, и Лендерт увидел кортеж. Карета стояла посреди дороги, окружённая всадниками на сытых холёных лошадях. Ян со связанными руками сидел в повозке рядом с возницей.

Двое или трое развернули лошадей и поскакали навстречу Мирославу, на ходу вынимая сабли. Взмахом руки пан остановил своих слуг и насмешливо обернулся к Лендерту:

— Ну что, старик, моя взяла? Дерзкий же ты! Ладно, я тебя прощаю. Хороший слуга жизнь отдаст за своего господина. Но здесь хозяин я, а не Норденфельд, и будет по моей воле. Сын моего друга Герхарда у меня в гостях. Мы едем в Хелльштайн.

Лендерт взглянул на Конрада. Тот сидел с закрытыми глазами, но вид у него был не испуганный, а усталый. Маленький ангел торжествовал победу.

— Светелко! — крикнул Мирослав.

От группы всадников отделился красивый черноволосый парень на вороном коне и подъехал к своему пану.

— Скачи в Хелльштайн, — приказал Мирослав. — Пусть там готовятся к нашему приезду. Моего гостя должны встретить хлебом-солью.

Конрад вздохнул, принимая более удобное положение. На Лендерта он по-прежнему не смотрел.

— Развязать! — бросил Мирослав, кивнув на Яна.

Двое слуг тут же кинулись выполнять приказание. Освобождённый от пут Ян почтительно поблагодарил владельца Хелльштайна.

— Я поеду в карете? — тихо спросил Конрад, надеясь, что пан Мирослав ответит "нет".

— Да, ваша светлость, — сказал Мирослав. — И ваши слуги последуют за вами, а я с моими людьми буду сопровождать ваш кортеж.

 

Глава 9

Хлеб и соль

Мимо окон кареты в тумане летело, раскачиваясь, ячменное поле. Вдали скользили размытые конусы холмов. Лошади мчались галопом. Карету трясло и швыряло.

Конрад судорожно зевнул и попытался расслабить напряжённые до лихорадочного трепета мышцы. Ему было не по себе.

Сидящие напротив Лендерт и Дингер молчали. Молчал и Конрад. Угрызений совести он не испытывал. Возможно он поступил дурно, предал отца и своих слуг, но не жалел об этом: все они так или иначе предавали его и в Норденфельде, и по дороге в Зенен. Лендерт, и тот не считался с его желаниями, подчиняясь воле Герхарда.

Гром копыт, голоса, звон шпор и оружия скачущего за каретой отряда напоминали гул надвигающейся грозы.

Пан Мирослав ехал впереди кортежа. Даже Султан не мог угнаться за могучим конём владельца Хелльштайна.

Дорога повернула. Карета сильно накренилась. Конрад впился пальцами в мягкое, обитое бархатом сидение. Казалось, карета вот-вот опрокинется, но этого не произошло. Мальчик перевёл дыхание. Он не на шутку испугался, но не из-за возможных ушибов и сломанных костей, а из-за позора, связанного с падением. Сейчас, более чем когда-либо, ему хотелось сохранить достоинство.

Лендерт бросил на него тревожный взгляд.

— Чуть не перевернулись, — со злорадным огоньком в глазах сказал Дингер. — Вот была бы потеха!

Ни Конрад, ни Лендерт не улыбнулись.

Вскоре начался подъём. Дорога спиралью шла по склону холма к его косматой вершине, где, словно рога дьявола, высились острые башни Хелльштайна.

Солнечный луч проник в карету, золотистым ромбом заскользил по спинке сидения. Конрад придвинулся к окну и глядел во все глаза. Такого зрелища ему ещё не доводилось видеть: карета въехала на длинный мост, протянувшийся не надо рвом, а над глубоким оврагом с крутыми, почти отвесными краями. Верхушки деревьев и неровные шары кустов на его дне напоминали небрежно свёрнутый пушистый ковёр. Вершину холма, пересечённую этой длинной трещиной, окружало мутное море тумана. Оно было бездонным и безбрежным — от горизонта до горизонта. А здесь, наверху, сияло утреннее солнце.

Зубчатая стена замка с чернеющими бойницами вырастала из неведомых глубин, стремясь к небу. Два ряда решёток над полукруглой аркой входа были подняты. На сторожевых башенках трепетали флаги.

Под аркой входа, в толще древней стены, царила густая тень. Карета окунулась в этот почти вечерний сумрак и вынырнула из него в солнечный свет, заливающий просторный квадратный двор с несколькими скульптурами, колодцем и клумбами, на которых росли раскидистые старые деревья и разнообразные цветы. Над черепичной крышей длинного жилого здания с несколькими ярусами узких стрельчатых окон поднимались круглые башни, те самые, что были видны с дороги. Вблизи они казались непомерно высокими. Вокруг их шпилей носились стрижи.

Карета остановилась возле парадного входа. Подбежавшие лакеи открыли дверцу. Конрад вышел, чувствуя себя, по меньшей мере, наследным принцем. Он был горд и счастлив, и всё-таки доля беспокойства омрачала его торжество.

Он оглядел собравшихся во дворе людей. В первых рядах стояли разряженные по последней моде, важные шляхтичи. Дальше толпились слуги и челядь. Среди них было много женщин.

Толпа расступилась, и вперёд вышла хорошенькая девушка в простонародном костюме. Её красная юбка, белый кружевной передник, чёрный корсаж, охватывающий изумительно тонкую талию, рубашка с вышитыми на рукавах розами выглядели живописно и празднично. Из-под чепчика с накрахмаленными оборками выбивались светлые завитки волос. На расшитом цветами полотенце она держала круглый хлеб, украшенный виньетками и замысловатыми вензелями. Сверху стояла изящная фарфоровая солонка.

Девушка низко поклонилась, предлагая гостю хлеб. Конрад в смятении смотрел на неё. Он не знал, что надо делать и говорить: этот древний обычай был ему неизвестен.

Пан Мирослав соскочил с коня, подошёл к мальчику и ободряюще положил руку на его плечо.

— Ну, ваша светлость, отведайте нашего хлеба.

Краснея от смущения, Конрад отщипнул маленький кусочек с круглой виньеткой. Каким-то чудом ему даже удалось не уронить при этом солонку. Воистину день был для него счастливым! Под весёлый гомон присутствующих он жевал мягкий тёплый, душистый хлеб, лихорадочно размышляя, что сказать этим людям в ответ на столь радушный приём. Краткое "спасибо" они могли счесть признаком высокомерия либо дурного воспитания. Он был обязан произнести речь, соответствующую его положению, но, как нарочно, в голову ему не приходило ничего умного.

Девушка улыбалась. Взглянув в её озорные синие глаза, он понял, как именно должен поступить, и произнёс не по-немецки, а по-чешски, на местном диалекте:

— Благодарю вас, господа. Ваш хлеб — самый вкусный из всех, что мне доводилось пробовать.

Возможно, кое-какие слова он исковеркал, но шли они от чистого сердца, если не сказать — от пустого желудка, и вызвали бурю ликования, в особенности среди простого люда.

Поднимаясь с Мирославом на высокое каменное крыльцо, он чувствовал восхищённые взгляды, слышал одобрительный шёпот. Хелльштайн принял его.

Внутри замок был ещё великолепнее, чем снаружи. В сравнении с ним убогий, обветшалый Норденфельд казался притоном нищих. Конрад восхищённо озирался по сторонам. Он не предполагал, что на свете существует такая роскошь.

В тёмном холле в воздухе трепетало радужное сияние: солнечные лучи, проникая сквозь витражи, светились алым, зелёным, синим, жёлтым. Вдоль широкой мраморной лестницы застыли нимфы с факелами в руках. Конрада поразили две вещи: во-первых, то, что в холле утром горели факелы (расточительность, немыслимая в Норденфельде), во-вторых, то, что они почти не чадили.

Но ещё более чудесное зрелище ожидало его наверху. Многочисленные двери анфилады были открыты. Этаж просматривался от начала до конца, и в самом дальнем зале, на фоне зеленоватых гобеленов, виднелась высокая, в человеческий рост, статуя обнажённой языческой богини. Что-то в её облике или позе заинтересовало Конрада. Ему захотелось взглянуть на неё поближе, но Мирослав увёл его в другую часть здания.

Из небольшого пустого зала они, в сопровождении нескольких слуг, поднялись по узкой винтовой лестнице в квадратную башню. Там находились покои, которые пан Мирослав отвёл своему гостю. В огромной светлой спальне на стенах висели гобелены, изображающие сельские пейзажи. По голубому небу плыли бело-розовые облака. На зелёных лугах паслись довольные коровы. Белокурый пастушок играл на тоненькой резной дудочке, а юные пастушки в зелёных юбках и венках из полевых цветов танцевали. Вдали на холме виднелся замок, очень похожий на Хелльштайн.

Спальня была обставлена со сдержанной роскошью. Много места в ней занимал комод, украшенный резьбой и золотым орнаментом. Посреди комнаты высилась кровать под тёмным бархатным балдахином. На туалетном столике стояло зеркало в позолоченной раме с виньетками и златокрылыми ангелами. Взглянув в него, Конрад слегка опечалился. Худенький мальчик в измятой, потерявшей вид дорожной одежде выглядел бедным сироткой на фоне окружающего его богатства. Не место ему было в этом замке. Только теперь он заметил, что его руки перепачканы землёй, как у крестьянина, и смущённо посмотрел на Мирослава:

— Я такой грязный…

Владелец Хелльштайна улыбнулся.

— Это легко исправить, дитя моё. Воды у нас вдоволь.

Он отослал слуг, поручив им немедленно принести горячую воду и смену одежды для гостя.

Оставшись наедине с паном Мирославом, Конрад испугался. Впервые за два года знакомства они получили возможность открыто, не прячась, беседовать о том, что не могло уместиться в короткие записки, которыми они обменивались прежде. Это было неожиданно и странно. Конрад молчал, опустив глаза. Накануне он всей душой стремился попасть в Хелльштайн, но теперь, когда его желание исполнилось, он чувствовал неловкость и тревогу.

Мирослав шагнул к нему и стиснул его в крепких объятиях. Конрада бросило в жар. Он зажмурился и почти перестал дышать. Никто никогда не обнимал его с такой страстью.

— Сын мой, моё любимое дитя, — шептал Мирослав, целуя его и гладя по голове. — Наконец-то ты со мной!

Родительская нежность и любовь были неведомы Конраду. Барон Герхард никогда не ласкал его и не особенно интересовался им до смерти Бертрана. Конрад смутился, заподозрив, что пан Мирослав действительно считает его своим сыном. Он знал, что владелец Хелльштайна потерял свою возлюбленную. Она была замужем. Они встречались тайно. Обманутый муж ни о чём не догадывался, но кара Божья постигла любовников: неверная жена умерла при родах. Муж оплакивал её, не подозревая, что в горе, как и в любви, у него есть соперник.

Конрад был слишком мал, чтобы увидеть пошлую и грязную сторону этой истории. Он искренно жалел Мирослава и несчастную красавицу, не задаваясь вопросом, зачем гордый пан открыл ему душу. Но теперь он поневоле задумался о своих родителях. Его мать умерла, когда он появился на свет. Что, если его отец — не Герхард? Но ведь это позор…

Что же делать? Бежать из Хелльштайна невозможно…

От Мирослава пахло табаком. Герхард не курил. Горьковатый запах табака напомнил Конраду о встрече с Мирославом в парке Норденфельда, и мальчик внезапно успокоился, подумав, что достиг именно того, о чём мечтал.

Слуги принесли ему одежду: дорогую, из тёмно-коричневого бархата, расшитого золотой нитью и жемчугом и белоснежную шёлковую рубашку с широким кружевным воротником и жемчужными пуговицами. В сравнении с этим нарядом его одежда выглядела нищенским тряпьём. Конрада восхитила маленькая шляпа с мягкими полями и белым плюмажем. Он осторожно, с нежностью гладил яркие, пушистые перья.

Смыв с себя дорожную грязь и пот, он словно освободился от унизительной, бедной прошлой жизни, в которой над ним властвовал грубый бессердечный отец. Новая жизнь была совсем иной. Слуги, одевавшие его к завтраку, обращались с ним так почтительно, словно он и вправду был сыном их хозяина.

Подойдя к зеркалу, Конрад улыбнулся своему отражению. У хорошенького мальчика, который смотрел на него из позолоченной рамы, глаза светились от счастья. Новая одежда изменила не только его облик, но и отношение к самому себе. Он перестал стыдиться своей бедности.

Замок Норденфельд, конечно, уступал Хелльштайну размерами и богатством обстановки, зато там был большой парк с каменными статуями вдоль аллей и пруд, в котором можно было купаться летом.

Возведённый на вершине холма Хелльштайн окружала мощная стена, кое-где увитая плющом. Вдоль неё росли невысокие деревья. Из окна своей комнаты Конрад видел уютный дворик с цветочными клумбами. Места для прогулок здесь явно не хватало. Зато сам замок был огромен.

Когда подошло время завтрака, Мирослав сам явился за Конрадом. Он принёс с собой небольшую шкатулку.

— Вы должны принять это от меня, мой сын, — сказал он, вынув оттуда длинную золотую цепь и надевая её на Конрада.

Цепь была довольно тяжёлой, но сверкала так восхитительно, что мальчик охотно примирился с необходимостью носить на себе этот груз.

Пан Мирослав и его гость спустились по винтовой лестнице и прошли в большой зал, расписанный сценами охоты. На стене напротив входа висел огромный щит с гербом владельцев Хелльштайна. Во всю длину зала протянулся тяжёлый стол. Во главе него, под щитом, высилось похожее на трон кресло чёрного дерева. Это было место хозяина замка. Длинные массивные скамьи по обе стороны стола насчитывали не одну сотню лет, как и высокие трёхъярусные канделябры, чернеющие по углам столовой. Верхние ряды свечей в них горели, поскольку витражи стрельчатых окон пропускали мало света.

Стол ломился от яств, словно хозяин ожидал к завтраку не менее двух десятков гостей, но в зале находился всего один человек — невысокий крепко сложенный брюнет с крючковатым носом и пронзительными чёрными глазами. Конраду не нравились смуглые черноволосые люди. Они напоминали ему цыган, о которых он слышал много страшных историй. Но гость пана Мирослава, хотя и был смугл, на цыгана не походил. Надменно оглядев его с головы до ног, маленький Норденфельд нашёл, что для иноземца одет тот вполне сносно, хотя и вызывающе: слишком много кружев, лент, золотого и серебряного шитья. И всё это на фоне тёмно-красного атласа и тончайшего, белого как снег батиста!

Самым примечательным в облике гостя было множество массивных колец с крупными сверкающими камнями. Конрад не знал, что их можно носить в таком количестве, буквально на каждом пальце. В левом ухе иностранца светилась круглая розовая жемчужина — невиданное украшение! Жёсткие иссиня-чёрные волосы до плеч были, без сомнения, его собственными. Впрочем, и пан Мирослав не носил парик.

Владелец Хелльштайна представил гостей друг другу. Смуглый щёголь оказался уроженцем Венеции, но много лет провёл в Нидерландах. Его имя — Альберто Феррара — Конрад старательно повторил про себя несколько раз, чтобы не забыть.

Пан Мирослав занял место во главе стола. Конраду было предложено сесть справа, Ферраре слева. Завтракали они втроём, но прислуживало им человек десять-пятнадцать, при этом соблюдались довольно сложные церемонии, о которых Конрад раньше не имел представления. Одеты слуги были одинаково: в широкие белые рубахи, светло-коричневые штаны, белые чулки и туфли с пряжками.

В начале завтрака на столе стояли разнообразные закуски, лёгкое вино, птица, дичь, паштеты. Некоторое время спустя, подали запечённую форель. Из разговора Мирослава с Феррарой Конрад узнал, что в последние сто лет владельцы Хелльштайна занимались разведением рыбы и получали от этого немалый доход. В имении было три больших пруда, которыми Мирослав, видимо, очень гордился, так как рассказывал о них долго и обстоятельно.

Феррара с очевидным интересом поддерживал беседу. Конрад по привычке молчал. Слушая мужчин, он представлял себе тихие светлые озёра, где плещется серебристая рыба, а по берегам растут плакучие ивы. Он насытился и опьянел от вина. Его клонило в сон, но он стеснялся сказать Мирославу о том, что не спал почти сутки.

На десерт был пирог с ягодами и ещё несколько сладких блюд, названий которых Конрад не знал. Он не привык к таким обильным трапезам, тем более, утренним. Все эти невиданные яства выглядели так соблазнительно, что он просто не мог не отведать каждое и к концу завтрака безбожно объелся.

Не совладав с дремотой, он на мгновение прикрыл глаза, а когда открыл их, столовой уже не было. Всё изменилось, как по волшебству. Он лежал одетый в комнате, которую отвёл ему Мирослав. В открытое окно заглядывало предзакатное солнце. На столике в изголовье кровати стояло блюдо с фруктами; их тонкий аромат напоминал о чём-то радостном.

Нехотя, лениво Конрад протянул руку к блюду, взял большое розовое яблоко. Оно было словно с картинки — ровное, с гладкой шелковистой кожицей. Не надкусив, он положил его обратно. Что-то тихо мелодично прозвенело. Он пошарил на столе около блюда и нашёл маленький серебряный колокольчик для вызова слуг. Рассматривая золотую вязь, окаймлявшую край милой вещички, Конрад вспомнил, как после завтрака, едва не засыпая на ходу, поднимался с Мирославом по лестнице, а сзади шёл Феррара, с которым владелец Хелльштайна беседовал на незнакомом мальчику языке.

В комнате и двух небольших смежных помещениях было всё, необходимое для удовлетворения любых потребностей и прихотей самого избалованного гостя. Конрад знал, что из его покоев можно подняться по винтовой лестнице на самый верх башни и полюбоваться окрестностями, но его одолевала лень. Из любопытства он позвонил в колокольчик — такой красивой вещицы у него никогда не было. На звон явилось сразу трое слуг лет по семнадцать-двадцать.

— Что угодно вашей светлости? — на чистом немецком языке спросил один, подходя ближе к кровати.

Конрад смутился, так как не предполагал, что колокольчик предназначен для вызова слуг. В Норденфельде господа пользовались свистками, которые носили на шёлковых шнурах. Бертран вечно забывал свисток, где попало, и частенько был вынужден обходиться своим зычным голосом, что очень смешило его аккуратного младшего братишку.

Слуги стояли у постели в ожидании приказаний. Все трое отличались высоким ростом. Конраду невольно захотелось привстать, но лень победила.

— Где ваш господин? — задал он первый пришедший ему в голову вопрос.

— Уехал, ваша светлость. — Парень улыбнулся так, словно сообщил нечто очень приятное для гостя.

— Куда? — Конрад приподнялся. Этого он не ожидал услышать. Неужели Мирослав оставил его одного в замке?

— Наш хозяин редко бывает в Хелльштайне, — охотно пояснил другой слуга. — Он живёт в Праге.

— Но не мог же он уехать в Прагу, пока я здесь?! — воскликнул Конрад. — Где мои слуги: Лендерт, Дингер? Приведите их ко мне!

На лицах парней он прочёл растерянность: либо они ничего не знали о его слугах, либо не хотели говорить о них. Он сдержал гнев. Не время и не место было для проявления фамильной черты Норденфельдов — вспыльчивости.

— Ваша светлость… — высокий парень продолжал улыбаться, но уже не так лучезарно.

— Хорошо, — прервал его Конрад. — Вижу, что у меня теперь достаточно слуг, чтобы я не скучал. Как вас зовут?

— Штефан, ваша светлость, — почтительно поклонился высокий. Двое других представились как Вернер и Хайне.

Маленький Норденфельд кивнул.

— Вы мне пока не нужны, — беспечно заявил он, мгновенно преображаясь из надменного господина в озорного избалованного мальчишку. — Я просто хотел послушать, как звенит колокольчик.

Отпустив слуг, он задумался. Судя по тому, насколько быстро они явились на его зов, их помещение находилось где-то рядом, а значит, выйти из своих покоев незаметно он не мог.

"Ещё хуже, чем в Норденфельде!" — усмехнулся он, вспомнив узкую шахту винтовой лестницы. Дверь, ведущая из неё в основное здание, вполне вероятно, запиралась, но это было даже к лучшему: Бог знает, какие люди обитали в этом огромном замке. Чего стоили одни только шляхтичи пана Мирослава!

Но что стало с Лендертом и Дингером? В последний раз Конрад видел их во дворе. На некоторое время он совершенно забыл о них и теперь жалел о своём легкомыслии. С ними ему было бы не так одиноко.

Но у него были тайные друзья, о которых никто не подозревал. Четыре огонька светились над его постелью. Ему показалось, что они зовут его подняться на башню. Их шелестящие голоса были едва различимы.

— Не хочу, — мысленно ответил он.

Внезапно их шёпот заглушил звучный голос матери:

— Дитя моё, не беспокойся, Мирослав не оставит тебя.

— Ты здесь? Конрад увидел над собой мерцающую фигуру ангела и невольно протянул руки, чтобы обнять его. Ладони словно коснулись нагретой солнцем паутины. В руках мальчика оказалось что-то призрачно-живое, в его душу хлынуло ласковое тепло.

— Как я соскучился по тебе! — выдохнул он.

— Я тоже, милый.

— Ты не уйдёшь?

— Я всегда с тобой, только позови.

— Ты знаешь, Мирослав думает, что я его сын, но ведь это неправда? Мне стыдно, что он может подозревать такое…

Невесомая рука скользнула по щеке Конрада. Мать наклонилась и поцеловала его в лоб.

— Ты мой сын. Земные связи недолговечны. Будь снисходителен к Мирославу. Пусть думает, что у него есть наследник. Не спорь с ним, не разрушай его мечты, он так одинок…

— Но это значит, что я родился в грехе?!

Развенчанный бог терпеливо улыбнулся. Какими бы нелепыми не казались ему земные представления о греховности, он вынужден был считаться с ними.

— Разве ты имел возможность выбирать себе родителей? А если бы имел, разве не выбрал бы Мирослава? Он лучше Герхарда.

— Конечно, но Герхард не отпустит меня.

— Тебе нравится в Хелльштайне?

— Да, только мне придётся уехать…

— Ты любишь Герхарда?

Конрад помедлил с ответом.

— Наверное. Мне хотелось, чтобы он любил меня. Неужели я хуже Бертрана?

— Для любящих родителей все их дети равны. Если Герхард отдаёт предпочтение мёртвому, а не живому, пусть остаётся с мёртвым. Мирослав позаботится о тебе. Ты забудешь, что такое бедность, голод и унижения. Встань, осмотрись. В твоей комнате столько красивых вещей, каких у тебя никогда не было! Они очень дорого стоят. Поднимись на башню: ты увидишь владения своего настоящего отца. Они простираются до самого горизонта. Мирослав богат и знатен. Быть его сыном — честь, а не позор!

Конрад затаил дыхание. Никогда ещё мать не говорила с ним так. Неужели она настолько презирала Герхарда?

Видя изумление мальчика, демон сгоряча едва не сказал ему правду о себе и его матери, но вовремя сообразил, что такое откровение может слишком сильно испугать Конрада. Демон нежно погладил его разметавшиеся по подушке волосы.

— Герхард обижал тебя? — спросил мальчик.

— Да. Он плохо обращался с тобой, и этого я не могу ему простить.

— Я не сержусь на него, — Конрад ощутил жгучее горе. Ему было нелегко смириться с мыслью о том, что барон Норденфельд — не его отец и что мать любила другого. — Пожалуй, я поднимусь на башню. Здесь скучно…

Подъём казался бесконечным. Конрад крался по лестнице, держа туфли в руках. Он надеялся, что ему удалось выйти из комнаты незамеченным. В Норденфельде он научился обманывать бдительность своих сторожей, но Хелльштайн был настоящей крепостью, неприступной твердыней. Юный гость чувствовал себя пленником. Он не знал, жалеть ли о том, что ему всё-таки удалось попасть в этот замок, или радоваться своей удаче.

Лестница вывела его на широкую смотровую площадку, окаймлённую зубчатой стеной. От порыва ветра у мальчика перехватило дыхание. С огромной высоты далеко просматривались поля, луга, дороги, маленькие, словно игрушечные, домики. Холмы вздымались один за другим, точно гигантские зелёные волны.

Конрад надел туфли и оглянулся. По углам площадки росли в кадках деревца с аккуратно подстриженными кронами. Под одним из них стояла скамья. На ней сидел Альберто Феррара. Заметив его, Конрад вздрогнул. Он не ожидал увидеть здесь кого-либо, тем более, итальянского гостя пана Мирослава. Феррара приветливо кивнул. Он был одет проще, чем во время завтрака. Его чёрный камзол украшала скромная вышивка стеклярусом, на правой руке матово поблескивал синий непрозрачный камень в золотой оправе.

— Прекрасный вечер, не правда ли, ваша светлость?

Конрад подтвердил, что вечер прекрасный, жалея о том, что поднялся на башню. Уйти сейчас было бы неприлично. Какой чёрт принёс сюда венецианца? Мальчик не спускал глаз с его перстня. Неужели бирюза бывает такой? Или это не бирюза?

Конрад любил камни и немного разбирался в них. Ему хотелось спросить Феррару о его кольце. Мгновение он сомневался, не прозвучит ли подобный вопрос бестактно. Наследнику баронского титула не следовало выставлять себя невежей ради удовлетворения простого любопытства. Но, пристально взглянув в смуглое, как у цыгана, лицо Феррары, он решил, что с обладателем подобной внешности можно не церемониться.

— Что это за камень? Бирюза?

— О нет, ваша светлость, — оживился Феррара. — Это лазурит. Видите золотые искорки на его поверхности? Я купил его в Алжире и сам изготовил для него оправу.

Конрад так удивился, что забыл о необходимости держаться с достоинством.

— Вы были в Алжире? Но ведь там живут одни язычники и разбойники!

— И превосходные ювелиры, ваша светлость. С лучшим из них я знаком много лет. Он не язычник и не разбойник. Он еврей. Я давний поклонник его искусства. Ему удаётся создавать вещи поразительной красоты. Взгляните, с этим чудом я не расстаюсь никогда.

Феррара достал из кармана украшенную позолотой и перламутром коробочку и бережно открыл. Внутри на чёрном бархате светился удивительный камень — крупный, с горошину, прозрачный, блистающий льдистыми искрами на безупречно отшлифованных гранях. Если бы в эту минуту Конрад мог увидеть себя со стороны, он понял бы, почему улыбнулся Феррара. Такого искреннего восхищения итальянец не ожидал. Мальчик замер, прижав руки к груди, не в силах оторвать взгляда от необыкновенного камня.

— Это бриллиант, ваша светлость.

— Да, я знаю… Какой он большой! Я никогда не видел такого.

— У этого камня интересная судьба. Прежде чем оказаться у меня, он долго странствовал с караванами бедуинов.

Украдкой наблюдая за мальчиком, Феррара не заметил ни тени интереса к своим словам. Конрад их будто не расслышал. Бриллиант полностью завладел его вниманием. Мальчик вёл себя не по-детски. Непонятным было и его одинокое путешествие под охраной не слишком надёжной свиты, и остановка в Хелльштайне, и почтительность, с которой его принимали здесь. Знал ли барон фон Норденфельд, у кого гостил сейчас его сын?

Вероятно, все ювелиры имеют склонность к магии. Душа камня особым образом воздействует на душу работающего с ним человека, меняя его характер, вторгаясь в судьбу. Не каждому удаётся обуздать эту тайную силу. Но Феррара был не только ювелиром. Конрад не узнал в нём колдуна, которого видел когда-то во сне — жреца развенчанного бога. И сам Феррара, любуясь красивым ребёнком, пока замечал лишь его необычность, не догадываясь о том, кто он и какие силы покровительствуют ему.

— Я люблю камни, — сказал Конрад. — Мне нравится смотреть на них.

Феррара удивлённо поднял брови.

— В таком случае, вашей светлости необходимо взглянуть на мою коллекцию. Она невелика, но в ней есть замечательные экземпляры.

Комната Феррары находилась в той же башне, ниже покоев Конрада. Она показалась мальчику огромной и очень мрачной, хотя в ней было четыре окна. Винтовая лестница пронизывала её, словно причудливая колонна, поддерживающая высокий потолок.

Конрада поразила скромность обстановки, в которой жил итальянец. Кровать под лёгким пологом, письменный стол, пара стульев и лакированный, с позолоченными виньетками шкаф — больше здесь не было ничего. Ни картин, ни изысканных безделушек, подобных тем, что украшали комнаты, отведённые для гостя из Норденфельда.

Феррара достал из шкафа шкатулку красного дерева, сделанную в виде резного сундучка с медным замком. Конрад думал, что она отпирается ключом, но Феррара дотронулся до замка и толи слегка повернул его, толи просто нажал. С лёгким щелчком шкатулка открылась. Она была доверху наполнена коробочками и мешочками разной величины и формы. Бархат, замша, дерево, сафьян, шитый бисером атлас и парча — каждый футляр был произведением искусства.

Итальянец поставил шкатулку на стол и, хотя в комнате было ещё достаточно светло, зажёг свечи.

— Отражение пламени в камне — прекраснейшее зрелище, — пояснил он.

Конрад молча кивнул. Его душа погрузилась в невесомое розово-золотое облако блаженства. Шкатулка излучала незримое завораживающее сияние. Камни были живыми. Он чувствовал их тихий свет как призрачные волны тепла, чередующегося с приятной прохладой.

— Вот настоящая индийская бирюза, — сказал Феррара, достав из груды футляров сафьяновый мешочек с восточным орнаментом и вытряхивая в ладонь ожерелье из крупных зеленовато-голубых камней. — На Востоке верят, что она отгоняет злых духов. Мне приходилось видеть кусочки бирюзы даже у людей небогатых…А вот вещь совершенно иного назначения. Эти чётки сделаны из нефрита.

— Нефрит? Никогда не слышал…

— Его привозят из Америки. Обратите внимание, ваша светлость, как аккуратно обработаны камни.

Подавая мальчику цепочку круглых молочно-белых и бледно-зелёных бусин, Феррара словно бы невзначай погладил большим пальцем его запястье в том месте, где бился пульс. Конрад отвёл руку, ускользая от ласкового прикосновения. В этом движении сквозила такая холодная целомудренная брезгливость, что Феррара усмехнулся: маленький недотрога! Но до чего же прелестный! Какие удивительные глаза: ярко-синие, а издали кажутся тёмными…

Если одиночество, пристрастие к чёрной магии и отвращение к женскому полу вынудили Мирослава искать утешение в обществе этого белокурого чуда, то он сделал неверный выбор: ангелы не созданы для любви с демонами, облечёнными в человеческую плоть.

Феррара кашлянул. Это поэтическое сравнение, пришедшее ему в голову, внезапно натолкнуло его на странную мысль. Настолько странную, что он предпочёл прогнать её, чтобы не дать ей дальнейшего развития. В Хелльштайне он был гостем и не имел права вмешиваться в дела хозяина, даже если тот совершал роковую ошибку, принимая у себя существо, чьими глазами в мир смотрело что-то иное…

— Можно взглянуть? — Конрад указал на шелковый ярко-красный чехол с золотыми кистями.

— Разумеется, ваша светлость.

Феррара развязал золотой шнурок, достал длинный узкий футляр. Внутри лежал тонкий стилет с серебряной насечкой на лезвии и рукоятью, вырезанной из серовато-зелёного камня.

— Это тоже нефрит, но другого цвета.

Конрад провёл пальцем по гладкой поверхности рукояти.

— Красиво, но я бы сделал рукоятку из серебра.

— Нефрит обладает многими полезными свойствами.

— Он слишком блёклый. Я люблю прозрачные, сверкающие камни.

— Рубины, сапфиры, алмазы?

— Да. И ещё жёлтые опалы… — Конрад улыбнулся, подумав о своих защитниках. Они, конечно, были здесь, но итальянец не мог их видеть.

— Этот стилет не совсем обычен, — продолжал Феррара. — Поглядите внимательно на его рукоять. Она состоит из двух половинок, накрепко соединённых серебряной виньеткой. Это не только украшение, но и замок, открывающий тайник.

Ловкие пальцы итальянца скользнули по рукояти, и она внезапно раскрылась, как створки раковины, обронив на скатерть крупную жемчужину.

— В таком тайнике можно хранить драгоценные камни и яды. Как видите, ваша светлость, он достаточно вместителен и для того, чтобы скрыть любовную записку или локон милой дамы.

— Такой нож мне бы хотелось иметь, — сказал Конрад, восхищённо разглядывая стилет. — Хотя теперь мне нечего прятать — у меня ничего нет.

— А что бы вы пожелали скрыть от чужих глаз в более удачное для вас время? Быть может, прядь волос прекрасной феи?

— Нет, перо из крыла моего ангела-хранителя. — Конрад с лукавой улыбкой раскрыл ладонь: на ней лежало крохотное воробьиное пёрышко, занесённое ветром в башню.

Феррара удивился: он не предполагал, что этот замкнутый нелюдимый мальчик способен шутить. Будь стоимость нефритового стилета в половину меньше, Феррара не раздумывая подарил бы его Конраду…

Впрочем, в коллекции итальянского путешественника была одна вещь, с которой он мог расстаться без особого сожаления. Порывшись в груде футляров, он нашёл коробочку, обшитую зелёным сафьяном. В ней лежал серебряный браслет с разноцветными агатами, лазуритом и сердоликом.

— Мне кажется, ваша светлость, что этот талисман воинов и путешественников придётся вам впору и пригодится в дороге вернее, нежели хрупкий стилет.

Браслет был велик для детской руки, но Конраду он понравился больше, чем предполагал Феррара. Они перебрали всю шкатулку. В ней хранилось не менее десятка ожерелий из самоцветов, несколько перстней с карбункулами и жемчугом, жемчужные броши и серьги, маленькие распятия, инкрустированные бирюзой, хрусталём и аметистами, нефритовые и яшмовые статуэтки.

Конрад устал от блеска золота, серебра и камней. Он впервые в жизни видел столько драгоценностей сразу. У него рябило в глазах.

Сложив футляры в шкатулку, Феррара запер её и убрал в шкаф.

— Скоро подадут ужин, но наш хозяин в отъезде. Если ваша светлость не возражает, я мог бы распорядиться, чтобы нам накрыли здесь, а не в зале.

— Как вам угодно, сударь.

Конрад предпочёл бы ужинать в одиночестве в своей комнате, но не хотел обижать чудаковатого итальянца, сделавшего ему дорогой подарок.

— Я должен подняться к себе в комнату на молитву, — с ханжеским видом сообщил он, старательно копируя своего учителя Майена. — Я всегда молюсь на закате, чтобы ночью дьявол не забрал мою душу за грехи, совершённые мной днём. Когда подадут ужин, будьте так любезны, сударь, пришлите за мной слугу.

"Грехи родителей падут на головы их детей", — подумал Феррара, отвечая поклоном на поклон маленького лицемера. Для мальчика, наследника баронского титула, такая набожность была неестественной и не внушала доверия.

У винтовой лестницы Конрад приостановился и глянул себе под ноги так, словно едва не наступил на что-то живое, тихо рассмеялся и быстро побежал вверх по ступеням.

Феррара повидал немало людей, одержимых бесами. Это были и темнокожие африканские колдуны, и цыгане, и нищие бродяги без роду и племени, и надменные белые вельможи, продавшие душу сатане в надежде обрести ещё большую власть, чем та, что была дана им Богом. Мальчик, которого так опрометчиво принял у себя пан Мирослав, жил двумя совершенно разными жизнями, в одной из которых был несчастен и одинок, в другой — окружён преданными и любимыми существами. Но чего хотели от него незримые друзья, зачем следовали за ним, охраняя и оберегая днём и ночью?

В своей комнате Конрад внимательно рассмотрел браслет. Он был не нов: на металле виднелись лёгкие царапины, но крупные, прекрасно обработанные камни выглядели очень нарядно.

Опустившись на колени перед распятием, Конрад поблагодарил Бога за неожиданный дар. В его жизни было слишком мало подарков, и он дорожил каждым из них. Ему не хотелось молиться за Мирослава. Скорее уж следовало просить небеса о том, чтобы благополучно выбраться из Хелльштайна! Конрад силился прогнать тревогу, но она возвращалась вновь и вновь. Он ничего не мог с собой поделать — ему было страшно. Его беспокоила судьба Лендерта и Дингера. Куда они исчезли? Что сделал с ними Мирослав?

День уходил. В роскошные покои украдкой вползали вечерние сумерки, и Конраду вдруг захотелось возвратиться в комнату Феррары. В замке стояла необычная, гнетущая тишина. В ней было что-то противоестественное, зловещее. Конрад вслушивался в неё, пытаясь уловить хотя бы какой-нибудь звук. Сквозь толщу стен ему временами чудились шаги на винтовой лестнице. Очевидно внизу, у Феррары, накрывали стол к ужину.

Можно было бы позвать Штефана, Вернера и Хайне, но Конрад не хотел, чтобы они видели его страх. Сидя у окна, он смотрел, как тускнеет над холмами розовое зарево заката. В преданности Лендерта и Дингера он не сомневался, но у итальянца было бесспорное преимущество перед ними: он не был слугой. Конрад не подозревал, насколько в дружбе важно равенство. Все его друзья были его слугами. Исключение составлял пан Мирослав, но теперь Конрад боялся его не меньше, чем Герхарда, и неосознанно искал себе защитника. Но чем мог помочь ему Феррара? Он также находился во власти хозяина замка…

Наконец на лестнице отчётливо послышались шаги. Явился Штефан пригласить гостя на ужин.

Стол в комнате Феррары был уставлен невообразимым, как показалось Конраду, количеством блюд. В трёхъярусном канделябре горели все свечи. Прислуживало гостям сразу несколько человек. В присутствии слуг беседа не получалась. Феррара начал рассказывать о своём путешествии в Моравию. Конрад молча слушал, улыбаясь его шуткам, и размышлял о том, как поговорить с ним о пане Мирославе и стоит ли это делать. Возможно, за ними обоими следили. В Норденфельде подобное было в порядке вещей.

Поглядывая на Конрада, Феррара силился угадать, что его тревожит. Для человека, искушённого в магии, не слишком сложно проникнуть в мысли ребёнка, но этот мальчик был невероятно лжив и лицемерен, его настроение поминутно менялось, и мысли неслись, опережая друг друга. Он вежливо улыбался, но был взволнован. Казалось, он хочет в чём-то признаться, но не решается.

— Скоро мне придётся уехать в Баварию, — вздохнул Конрад. — Отец хочет, чтобы до совершеннолетия я жил в нашем старом замке…

"Прелюдия к серьёзной беседе о том, чего мне не следует знать", — подумал Феррара, но вслух сказал иное:

— Вашей светлости предстоит долгое путешествие. Мне — возвращение домой. Но сейчас мы оба в гостях у самого щедрого и добродетельного хозяина и можем на время забыть о тяготах и опасностях, ожидающих нас в дороге. После ужина мы поднимемся на башню, и я покажу вам звезду, оберегающую странников и мореходов.

По малолетству Конрад не понял истинной причины этого приглашения, но обрадовался ему, так как больше всего боялся остаться один в своих покоях…

На башне было холодно. Огромная луна стояла прямо над холмами.

— Сегодня последний день полнолуния, — сказал Феррара. Его рука лежала на плече Конрада. Тёплая, сильная рука уверенного в себе человека. — Присядем на скамью, ваша светлость. Мне кажется, нам есть, о чём поговорить. Если я не ошибаюсь, вы хотели рассказать мне о вашем путешествии. Очевидно, оно началось интересно.

— Очень интересно, — мрачно согласился Конрад. Его охватило сомнение, стоит ли посвящать постороннего человека в свои дела. Доверяться Ферраре было опасно, но он мог знать о том, где находились Лендерт и Дингер. — На меня напали разбойники.

— Разбойники? — удивился итальянец. — Каким образом это произошло?

— Мы остановились в лесу, возле ручья. Я отошёл от кортежа, заблудился и попал на заброшенное кладбище. Оттуда был виден Хелльштайн. Пан Мирослав — друг моего отца, и я подумал, что он меня примет. Я пошёл в Хелльштайн через ячменное поле. Там на меня напали какие-то бродяги. Их было трое. Мне кажется, они знали, кто я. Если бы не мой слуга Лендерт, они бы меня убили или похитили.

— Вы очень неосторожны, ваша светлость.

— Мне об этом уже сказали мои люди.

Феррара чувствовал неискренность Конрада. Мальчик чего-то не договаривал, но зачем он начал этот разговор?

— Утром мой кортеж увидел пан Мирослав, и теперь я у него в гостях. Но я ничего не знаю о своих слугах. Я привык, что Лендерт всегда со мной. Он мне нужен, а я не могу добиться, чтобы его прислали ко мне!

Так вот в чём дело! Феррара усмехнулся собственной несообразительности. Мальчик вовсе не собирался посвящать его в свои тайны. Он нуждался в помощи.

— Слуги вашей светлости живы и здоровы. Я постараюсь узнать о Лендерте и, если это возможно, его допустят к вам.

Конрад молча кивнул, кусая губы, чтобы не расплакаться. Феррара подвёл его к скамье, усадил и сел рядом.

— Я обещал показать вашей светлости звезду, которую знают все, кто путешествует в море. Вон она, самая яркая над нами — Полярная звезда.

Конрад послушно взглянул вверх, думая совсем не о звёздах. В его влажных от слёз глазах отразился лунный свет. Небо было не чёрным, а тёмно-синим с серебристым отливом.

— Когда вернётся пан Мирослав? — робко спросил Конрад.

Феррара обнял его, защищая от холодного ветра.

— Не знаю, ваша светлость. Возможно, через пару недель.

— Что же мне делать?! — воскликнул Конрад, не совладав с отчаянием. — Я не могу так долго оставаться в Хелльштайне!

Нет, совсем не то ему хотелось сказать! Ему хотелось крикнуть, что он боится, до смерти боится, сам не зная чего. Что он совершенно один в чужом, незнакомом месте. Что его слуг не допускают к нему, а слугам Мирослава он не доверяет. Но он не решился высказать всё это, потому что не доверял и Ферраре.

— О, ваша светлость, — удивлённо сказал итальянец, — вы, разумеется, можете покинуть Хелльштайн в любое время, даже среди ночи. Вам достаточно только пожелать этого, но так ли необходимо уезжать, не простившись с хозяином? Полагаю, он будет огорчён… Не холодно ли вам, ваша светлость?

Конрад дрожал от волнения, а не от холода. Его решимость рассказать о себе и Мирославе угасла. Он понял, что никогда не сможет примириться со своим позором, признать себя незаконнорожденным, а свою мать — подлой обманщицей. Если она изменяла Герхарду, значит, он был с ней груб и жесток… Ферраре не следовало знать об этом…

— Да, мне холодно, — сказал Конрад. — Я спущусь вниз.

В его покоях горели канделябры, и от этого казалось уютнее, чем днём. Слуги — Штефан и Хайне — ждали его. Ему никогда не бывало скучно наедине с собой. Дома он всегда находил себе занятия, но здесь, среди незнакомых людей, его томил не только страх, но и скука. Чужие парни не могли заменить ему ни Микулаша, ни Лендерта, ни Дингера. Хотя было ещё довольно рано, он решил лечь.

Он уснул быстро и крепко. Ночь была удивительно тихой: не слышалось ни лая собак, ни гула ветра, ни скрипа флюгеров на башнях. Не шуршали и не пищали мыши среди пыльных драпировок. Хелльштайн, будто заколдованный, погрузился в мёртвое безмолвие.

 

Глава 10

Чужие слуги

Конрад проснулся поздно — около полудня — и ещё некоторое время лежал, наслаждаясь покоем. В Норденфельде его давно бы уже разбудили и заставили встать на утреннюю молитву — Герхард не позволял сыновьям долго нежиться в постели. Но в Хелльштайне порядки были другие.

Ощутив голод, Конрад позвонил в колокольчик. Явились слуги и помогли ему умыться и одеться к завтраку, который подали прямо в покои.

Конрад спросил о Ферраре. Итальянец находился в своей комнате, но чем занимался, слуги сказать не могли: он работал за ширмой при зажжённых свечах (среди бела-то дня!) и никому не позволял к себе приближаться. Маленький Норденфельд насмешливо фыркнул, но про себя решил, что обязательно навестит чудаковатого гостя пана Мирослава: очевидно, Феррара снова разбирал свою коллекцию. Узнал ли он что-нибудь о Лендерте и Дингере?

После завтрака Конрад, пренебрегая правилами хорошего тона, без предупреждения спустился к венецианцу. Тот уже вышел из-за ширмы и расхаживал по комнате, заложив руки за спину. Увидев Конрада, он искренне обрадовался.

— Ваша светлость, я как раз собирался послать к вам Штефана, чтобы узнать, располагаете ли вы временем для беседы со мной. У меня прекрасная новость. Ваши слуги готовятся к приятному путешествию. Послезавтра мы едем в Прагу в гости к нашему общему другу пану Мирославу. Мне предстоит сопровождать вашу светлость в пути.

Конрад давно не испытывал такого ликования. Отдохнуть несколько дней в пражском доме пана Мирослава перед более длительным путешествием вовсе не означало нарушить волю отца.

— Сударь, для меня это и вправду замечательное известие. Если бы не разбойники, я бы, возможно, уже был в Праге и запомнил бы эту дорогу, как самое скучное время в моей жизни, но теперь у меня будет приятный спутник…

Феррара поклонился, пряча улыбку. Ох, маленький лицемер, не то ты хотел сказать, совсем не то…

Каким изощрённым лжецом ты станешь лет через десять! Кто же отточил твой змеиный язычок?

Но и сам Феррара сказал не всё, умолчав о главном. В немногочисленной свите Конрада, которую разместили в помещении для прислуги, не было человека по имени Лендерт. Феррара слишком давно и хорошо знал пана Мирослава, чтобы надеяться когда-нибудь увидеть дерзкого голландца, осмелившегося состязаться в искусстве верховой езды с владельцем Хелльштайна. Вернее всего, Лендерта держали где-то взаперти, чтобы умертвить после отъезда гостей. Благоразумный итальянец решил, что будет лучше, если об исчезновении любимого слуги Конрад узнает как можно позже и от кого-нибудь другого.

— Смею предположить, что вашей светлости никогда раньше не приходилось бывать в Праге.

— Не только в Праге. Я не бывал нигде дальше Норденфельда. Мой отец боялся, что меня похитят. Когда я учился верховой езде, меня охранял целый отряд слуг. С тех пор я не люблю верховые прогулки.

— Что же нравится вашей светлости?

Конрад на мгновение задумался, подыскивая самый нелепый ответ. Он узнал то, ради чего пришёл, и дальнейшая беседа его не интересовала.

— Мне нравится есть и спать. — Он улыбнулся, предоставляя Ферраре решать, что это — детское простодушие или откровенное издевательство, но венецианец был достаточно умён, чтобы снисходительно отнестись к первому и не обидеться на второе.

— В таком случае, быть может, ваша светлость не откажется от моего приглашения на обед. Дело в том, что именно сегодня я собирался попробовать вино собственного изготовления. Я привёз с собой несколько бутылок. Моё вино особенное, такого не делают нигде. Я настаиваю его на драгоценных камнях.

Феррара увидел, что достиг цели: мальчик заинтересовался.

— Зачем настаивать вино на драгоценных камнях? У них нет ни запаха, ни вкуса.

— Это не совсем так, ваша светлость. Камни обладают магическими свойствами, которые передают вину, превращая его в волшебный напиток исполнения желаний.

Конрад вздрогнул. Он не представлял себе, что о подобных вещах можно говорить вслух. После недавних событий в Норденфельде и встречи с Гертрудой он боялся любого упоминания о магии.

— Благодарю за приглашение, сударь, — быстро произнёс он, — я приду к обеду, — и бросился к себе в комнату.

Колдун…

Конрад схватил со стола колокольчик и затряс так, что вместо мелодичного серебряного звона раздалось хриплое звяканье. Тотчас явился Штефан, приглаживая ладонью растрепавшиеся волосы. Видимо, звонок вырвал его из дремоты. Колокольчик выскользнул из пальцев Конрада и отлетел слуге под ноги.

— Простите, ваша светлость, должно быть, я не сразу услышал, как вы звонили. — Штефан поднял колокольчик и поставил его на стол.

— Мне скучно, — капризным тоном заявил Конрад. — Я хочу осмотреть замок.

Штефан растерялся:

— В отсутствие хозяина, ваша светлость?

— Я не могу сидеть здесь взаперти, дожидаясь возвращения вашего господина! В моих покоях слишком тесно, а наверху холодно. Отведи меня в библиотеку!

— Прошу прощения, ваша светлость, но на это я должен спросить разрешение.

Конрад поморщился.

— Зачем ещё? Я гость. Ты должен делать то, что я приказываю… Нет, в библиотеке мне неинтересно. Я хочу обойти весь замок: башни, подвалы, комнаты слуг.

— Что вы, ваша светлость! — улыбнулся Штефан. — Хелльштайн очень велик. Мы не обойдём его и за целый день. В половине его комнат я никогда не бывал. Многие из них стоят пустые, и по правде сказать, ходить туда опасно.

— Опасно?! Почему это?

Штефан помедлил с ответом.

— Можно заблудиться…

— В Норденфельде я привык гулять всюду, где мне было угодно, — зло проговорил Конрад, — но мой слуга Фриц охранял меня так усердно, что мне пришлось его убить. Я перерезал ему горло. Если мне вздумается наказать тебя за непослушание так же, как Фрица, взамен я оставлю вашему господину кого-нибудь из своих людей, хотя бы Яна. Ступай к мажордому и скажи ему, что я желаю осмотреть замок.

Штефан поклонился и ушёл. Конрад растянулся на постели. Он понимал, что ему не позволят выйти из башни, но надо же было хоть чем-то занять себя до обеда… до встречи с колдуном… Конрада передёрнуло при мысли о Ферраре. Придётся попробовать его вино. Отговориться нечем…

Штефан вернулся вместе с величественным стариком — мажордомом пана Мирослава. Вежливо, но очень твёрдо мажордом отказал Конраду в его требовании, объяснив, что Хелльштайн слишком велик и на осмотр всех его помещений понадобится много часов.

— Я могу показать вашей светлости Охотничий зал и статую танцующей нимфы.

— Не хочу, — отрезал Конрад. В голову ему пришла новая идея. — Я передумал. Пусть мне немедленно принесут какое-нибудь животное — кошку или собачку, и чтобы это сделала девушка, которая вчера подала мне хлеб!

Штефан что-то удивлённо пробормотал, но под гневным взглядом мажордома смутился и опустил глаза.

— Устроит ли вашу светлость большой пушистый кот дымчатой масти? — спросил старик.

— Конечно! В Норденфельде у меня была собака, но она мне надоела… Как зовут эту девушку? Нет, пусть она скажет сама, а кота принесёт в корзине, иначе он может её оцарапать.

Вышколенный мажордом позволил себе улыбнуться.

— Всё будет исполнено в точности, ваша светлость.

Девушку звали Марженкой. Ей было шестнадцать лет. Среди женской прислуги она была единственной девственницей до тех пор, пока её не заприметил один из шляхтичей пана Мирослава. Глупенькая девчонка решила, что ей несказанно повезло: подумать только — благородный кавалер рассыпался перед ней в любезностях и подарил ей бирюзовое ожерелье! Могла ли она устоять перед такой галантностью?! Шляхтич был красив. Марженка таяла от любви и мечтала, чтобы он похитил её. Но мажордом разрушил эти грёзы и с разрешения владельца Хелльштайна выдал её замуж за повара. Поплакав, она успокоилась и даже ощутила благодарность к заботливому мажордому. Возлюбленный не торопился похищать её, а положение замужней женщины открыло ей новые возможности. Зато повар проклинал день своей свадьбы. Хорошенькая жёнушка сделала его всеобщим посмешищем, и он ни в ком не находил сочувствия, так как Марженка была добра, сговорчива и услужлива. Даже пан Мирослав иногда звал её в свои покои.

Она удивилась, когда ей передали просьбу Конрада: столь юных любовников у неё ещё не бывало. Но Марженку это не смутило: не было, так будет. У него такие красивые глаза! Надев бирюзовое ожерелье — подарок любвеобильного шляхтича, она тотчас отправилась к гостю. В покоях Конрада она появилась, одетая как накануне, в ярко-красную юбку и кофту с розами на рукавах. На левой руке у неё висела большая пустая корзина. Кота Марженка несла, бережно прижимая к груди и утопая пальцами в его дымчато-серой шерсти. У него была круглая, очень симпатичная мордочка и длиннющие белые усы. Он недоумённо глядел по сторонам зелёными глазами и от волнения то вынимал, то втягивал коготки.

Конрад сидел на кровати среди раскиданных подушек.

— Добрый день, ваша светлость! — звонко приветствовала его Марженка. — Вот и мы!

Она ловким движением сбросила корзину на пол и протянула мальчику испуганно растопырившего лапы кота. Увидев, с какой нежностью юный гость взял смешного зверя на руки и прижался щекой к его пушистой щеке, Марженка поняла, что позвал её вовсе не малолетний распутник, а самый обыкновенный мальчишка, которому скучно и одиноко в чужом доме. Он плохо говорил по-чешски, но всё же понять его было можно. Вскоре они уже сидели рядом, гладили кота и болтали. Марженка немного говорила по-немецки и конечно не стеснялась своих ошибок, над которыми синеглазый мальчик весело смеялся.

Конрад был счастлив. Марженка очень нравилась ему. Она кокетничала с ним, потому что не умела вести себя иначе, а он любовался ею, она казалась ему настоящей красавицей, пожалуй, даже красивее Гертруды…

Он рассказал ей о Норденфельде, Лендерте, неудачном начале своего путешествия и приключении на старом кладбище. Марженка удивлялась. Гертруду фон Адельбург она видела всего раз, но хорошо помнила. И эта красивая гордая дама — ведьма? Какой ужас!

— Должно быть, у вашей светлости сильный ангел-хранитель.

— Да, — согласился Конрад. Рассказывая о том, как спасся от разбойников, он был намного откровеннее, чем в беседе с Феррарой. Он спросил, не знает ли Марженка чего-нибудь о Лендерте и других его слугах. Почему никого из них не допускают к нему? Марженка, конечно, знала. По традиции, установившейся в Хелльштайне в давние неспокойные времена, свиту приезжающих в замок гостей размещали в специально отведённом для этого домике на заднем дворе и держали там под наблюдением стражи. Гостям прислуживали люди владельца замка. Даже дамам приходилось расставаться со своими любимыми горничными. Марженка носила пищу слугам Конрада и уже знала кое-кого из них по именам. С Яном она успела поцеловаться, шутя, по-дружески. Прочие ей не нравились — грубые мужланы, а худой ехидный старик и вовсе показался отвратительным. Неужели это и есть Лендерт? Фу-у, какой страшный!

— Конечно, я вижу слуг вашей светлости, и Лендерта тоже. Живы они и здоровы. В доме, конечно, тесновато — там же ещё и слуги господина Феррары. Спят все в общей комнате, на сене, но кормят их хорошо — наш пан и о своих людях заботится, и чужих не обижает. Если ваша светлость желает что-нибудь передать Лендерту, я непременно передам — мне скоро нести туда обед.

— Скажи, что со мной всё в порядке. Скоро мы увидимся.

Конрад успокоился и повеселел. Его страхи оказались напрасными — ни с Лендертом, ни с другими его слугами не случилось ничего плохого. Мирослав ждал своих гостей в Праге. Это означало, что в Хелльштайне их уже не будут задерживать.

Кот не помещался на коленях Конрада, лапы и хвост свешивались, как края мехового коврика.

— Он любит, когда его гладят. — Марженка провела ладонью по спинке кота, и он громко замурлыкал.

Конрад смотрел на её руку, маленькую и белую, почти как его собственная. Он впервые разговаривал с такой молоденькой женщиной, но чувствовал себя с ней очень уютно, словно знал её давным-давно. Ему хотелось поцеловать её, но он не решался: вдруг она обидится?

Она поцеловала его сама, ласково, как малыша. От неожиданности он отпрянул, изумлённо глядя на неё. Марженка испугалась:

— Ой, простите, ваша светлость, я не смогла удержаться. У вас такие нежные щёчки!

Конрад рассмеялся, обнял её и зажмурился от удовольствия: как хорошо! Его кормилица — единственная женщина, от которой он мог бы получить какое-то представление о материнской ласке и заботе, была грубовата и не слишком умна. Он не любил её. Жаль, что Марженка не жила в Норденфельде…

Они поиграли с котом, рассмотрели все безделушки в комнате, потом поднялись на башню. Марженка тихонько запела и закружилась. Конрад не сводил с неё глаз. Ей было и забавно и лестно.

Она протянула ему руку.

— Потанцуйте со мной, ваша светлость!

Он улыбнулся и сел на скамью.

— Нет, не хочу. Лучше ты потанцуй и спой что-нибудь ещё.

Марженка спела весёлую крестьянскую песенку о любви. Мальчик внимательно слушал. Понимал ли он то, о чём она пела по-чешски?

Вскоре за Марженкой пришёл мажордом: надо было нести обед слугам.

— Она вернётся к вам, ваша светлость, как только справится со своими обязанностями, — пообещал он. — А вас ждёт господин Феррара.

Ювелир сидел за накрытым столом спиной к лестнице и читал странную, по виду очень старинную книгу. Подходя к столу, Конрад мельком глянул через плечо итальянца и увидел ровные, написанные крупным почерком строки. Рукопись? Феррара закрыл её и положил рядом с собой. Чёрный переплёт был пуст — ни надписи, ни виньетки, ни рисунка. Наверное, так выглядели волшебные книги ведьм, о которых Конрад слышал от Лендерта — любителя рассказывать всякие страшные истории. Но неужели можно вот так открыто, на виду у всех читать колдовскую книгу?!

Феррара блеснул ослепительной улыбкой.

— Какое счастье, что вы, ваша светлость, приняли моё приглашение! Я только что перебирал свои дорожные вещи и нашёл интересные записи, сделанные мной два года назад в Амстердаме. Я приобрёл тогда на аукционе несколько особенных изделий. Одно из них — вот это.

Он снял с пальца и протянул Конраду кольцо из белого металла, больше похожего на сталь, чем на серебро. В тяжёлую оправу был вставлен чёрный кристалл в форме призмы. Камень, будто созданный из тьмы, лёг в ладонь Конрада, и мир изменился, отразив, как зеркало, незаметные прежде тени.

— Морион, — сказал Феррара. — Видите, ваша светлость, кристалл едва обработан, а значит, сохранил все свои свойства.

— И какие это свойства? — Конрад рассматривал кольцо, страстно желая, но стесняясь примерить его. Оно было слишком велико.

— Морион — камень счастья, — не задумываясь ответил Феррара. — Он связывает любящие сердца, разлучённые смертью. Его носят в память об умершем.

"Значит, и я могу его носить", — подумал Конрад. Эта фраза едва не сорвалась у него с языка, но он сдержался, не произнёс её вслух. Ему вдруг захотелось украсть кольцо. Желание обладать чёрным камнем было настолько сильным, что у Конрада мелькнула мысль об убийстве. Послезавтра в дороге… Слуг у итальянца, видимо, немного. Перебить их не составит труда. Но согласятся ли на это Лендерт и Дингер?

Взглянув на Феррару, Конрад устыдился своих мыслей. Чудаковатый ювелир не заслуживал такой неблагодарности.

Конрад вернул кольцо и без аппетита принялся за еду. Он ещё не успел проголодаться после завтрака. А "чудаковатый ювелир" взял стоявшую в центре стола бутыль, откупорил её и наполнил два кубка густым красным вином.

— Выполняю своё обещание, ваша светлость.

Конрада охватило любопытство. Он попытался рассмотреть лежащий на дне бутыли камень.

— Как интересно! Значит, это не шутка?

Итальянец притворно обиделся.

— Что вы, ваша светлость! Я и не думал шутить! Здесь самый настоящий агат, и он будет вашим, когда бутыль опустеет.

Как и предполагал Феррара, мальчик обрадовался, не заподозрив подвоха. Доверчивые создания — дети. Обманывать их грех. Феррара и не обманывал. Перед обедом он выбрал в своей коллекции необработанных камней красивый коричневый с белыми прожилками агат и бросил его в прекрасное виноградное вино трёхлетней выдержки. Камень он и вправду собирался подарить Конраду, надеясь, что на сей раз маленький лжец будет откровеннее. Хорошее вино располагает к доверительной беседе, а узнать Ферраре хотелось многое. Его живо интересовала странная дружба между владельцем Хелльштайна и наследником Норденфельда, о которой, судя по всему, отец Конрада не подозревал.

Феррара был намного богаче, чем думали те, кто знал его близко. Своё немалое состояние он нажил не только на драгоценных камнях, но и на чужих тайнах, любая из которых могла стоить ему жизни. Он любил риск и не боялся смерти, но сейчас она стояла рядом с ним. Красивый мальчик смотрел на него ясными глазами и фантазировал о том, как убьёт и ограбит его, а затем вернётся домой и привезёт своему отцу невиданные сокровища. Быть может, тогда Герхард смягчится…

Духи-защитники дремали. Раздумья и сомнения Конрада не воспринимались их примитивным сознанием. Лишь мысленный приказ, отданный твёрдо, без малейших колебаний, мог послужить для них сигналом к нападению. Но Феррара уже ощутил их присутствие: сначала как беспокойство, необъяснимую тревогу, затем как угрозу. Источником её было что-то, чего он не мог уловить, хотя чувствовал, что это связано с мальчиком.

Феррара подавил досаду. Он ошибся, думая, что сумел расположить к себе Конрада. Было слишком самонадеянно рассчитывать только на свою щедрость, красноречие и обаяние там, где требовалось что-то ещё… Но что? Узнать об этом будет время в пути.

Феррара поднял кубок.

— За удачное путешествие!

— За удачное путешествие, — рассеянно повторил Конрад. Мысленно он был уже в дороге. Ему не терпелось поскорее оказаться за пределами Хелльштайна. Он поднёс к губам кубок и сделал пару глотков. Вино было сладким, удивительно душистым. Он отпил ещё немного. По телу растёкся приятный жар.

— Есть один маленький секрет, — сказал Феррара. — Заметили ли вы, ваша светлость, что моё вино пахнет цветами? Совершая ритуал виноделия, я думаю о цветущих альпийских лугах с их дивными ароматами, ибо это священнодействие в честь древнего бога Диониса.

Конраду и впрямь почудилось благоухание летних цветов. Он не знал, что такое внушение, и вряд ли поверил бы, если бы ему сказали, что один человек может заставить другого ощутить то, чего нет в действительности, не прибегая к помощи демонов. Всё, что говорил и делал Феррара, было необычно, временами забавно, но не имело ничего общего с представлениями Конрада о колдовстве.

Вино казалось лёгким, но, допив кубок, мальчик заметил, что блики света, играющие на краях золотых и серебряных блюд, потускнели и расплылись радужными кольцами. Он взял вилку, но она выскользнула и звякнула о тарелку. Феррара налил ему ещё вина и предложил выпить за здоровье хозяина замка. Конрад охотно согласился: Мирослав заслуживал добрых пожеланий.

Феррара наблюдал, как постепенно мальчик пьянеет. Вино действовало медленно, поэтому можно было надеяться, что Конрад успеет рассказать достаточно, прежде чем его сморит сон.

— Ваша светлость, если я правильно понял вчера, вы держите путь в Баварию, в родовой замок, где вас ждёт отец?

Конрад недовольно тряхнул головой.

— Мой отец остался в Норденфельде, а меня отправил в Баварию, чтобы я не портил ему настроение. До совершеннолетия я буду жить один. Отец вряд ли навестит меня. Я ему нужен только потому, что у него больше нет детей. Если бы мой брат не умер, я бы сейчас ехал в монастырь.

— Полагаю, ваша светлость, что решение барона Норденфельда было продиктовано необходимостью, — Феррара старался быть очень осторожным, ибо разговор заинтересовал его с первых же слов.

Конрад рассмеялся. Его глаза тускло блестели.

— Большой необходимостью! Я убил его любимого слугу, который шпионил за мной и докладывал барону о каждом моём шаге.

Ферраре удалось ничем не выдать своего удивления. Он не знал, стоит ли верить словам захмелевшего мальчишки.

— О да, я понимаю, доносчик может вывести из себя… Должно быть, этот слуга очень рассердил вашу светлость. Некоторым слугам опасно доверять, ибо они способны ради собственной выгоды или по злобе клеветать на своих господ, забывая о каре, постигшей Иуду.

Феррара умолк. Он увидел, как внезапно Конрад отрезвел. Что-то случилось. Что — Феррара не понял. Было ясно одно: его слова взволновали мальчика.

— Я ненавижу своих слуг, — злобно проговорил Конрад. — Если бы я мог обходиться без них, то ни одного не подпустил бы к себе. Меня предали все, даже Лендерт, хотя он и думает, что верно служит моему отцу, а значит, и мне. Мой отец и я — не одно и то же.

— Разумеется, ваша светлость, но так уж поставил Бог, что родители главенствуют над нами и решают нашу судьбу. Нам надлежит слушаться и почитать их, ибо их воля — это Божья воля.

Презрительное выражение на лице Конрада сообщило итальянцу о том, что наследнику Норденфельда сыновняя почтительность так же мало знакома, как и страх Божий. Очевидно, у мальчика были веские причины испытывать неприязнь к отцу. Они-то и интересовали Феррару.

— Слуги всего лишь исполняют приказы своего господина, — сказал он. — Не стоит считать их предателями и негодяями. Когда вы унаследуете имение, они будут так же подчиняться вам, как сейчас — барону Норденфельду.

— Это будет нескоро.

— Кто знает, ваша светлость. — Феррара видел, что едва ли сумеет узнать от Конрада больше, чем тот уже рассказал, но впереди их ожидал достаточно долгий путь, а итальянец по опыту знал, что дорожные беседы иногда бывают интереснее застольных.

Весь следующий день Феррара посвятил приготовлениям к отъезду. Его багаж едва умещался в двух больших, окованных железом сундуках. Вёз он с собой обширный гардероб, дорогое оружие, ювелирные инструменты, вино, друзы самоцветов, целебные снадобья, книги и рукописи. Шкатулку с драгоценностями он держал отдельно от прочих вещей. Кроме форейтора и двух доверенных слуг, его сопровождало пятеро наёмников — немцев и итальянцев, которые плохо понимали друг друга, ещё хуже — местных жителей, зато превосходно дрались на шпагах и кинжалах. Теперь к его кортежу должна была присоединиться свита Норденфельда, и это слегка беспокоило Феррару, ибо чужие слуги так же опасны, как чужие псы.

Конрад почти не думал о предстоящем путешествии. Он понятия не имел, где находятся его дорожные вещи. Всё, что при нём было, это молитвенник, в который за три дня, проведённые в Хелльштайне, он ни разу не заглянул, медальон матери, золотая цепь — подарок Мирослава и более скромные подарки Феррары: браслет и самоцветный камень — награда за откровенный разговор. Награда не совсем заслуженная, так как мальчик рассказал значительно меньше, чем желал узнать Феррара.

Даже очень независимый и самостоятельный ребёнок нуждается в обществе взрослого человека, а Конрад привык к тому, что его всегда окружало множество взрослых людей, которые опекали его. Разлучённый с Лендертом и Дингером, он ощущал себя покинутым, никому не нужным, и был доволен, что нашёлся человек, который взял на себя заботу о нём и его багаже.

Конрад не догадывался о том, насколько заинтересовал ювелира. Феррара чувствовал деньги, но, боясь потерять доверие мальчика, больше не докучал ему назойливыми расспросами.

Последний день в Хелльштайне прошёл для Конрада незаметно. Марженка не приходила. Вероятно, она была занята. Конрад не стал настаивать на том, чтобы её допустили к нему. Он надеялся увидеться с ней перед отъездом. Феррара тоже не появлялся. Он был поглощён приготовлениями к путешествию. Штефан сказал, что из Праги возвратился паж пана Мирослава Светелко, чтобы сопровождать гостей к своему господину.

Завтракал и обедал Конрад в одиночестве. Один поднимался на башню, где никогда не стихал ветер. Было пасмурно. Над шпилями замка стелились низкие дождевые облака. Конрад грустно бродил по влажным плитам смотровой площадки. Скамейка была покрыта мельчайшими капельками воды. Деревца в кадках трепетали в ожидании непогоды.

Буря разразилась к вечеру. Ветер усилился и тоскливо завыл. Хлынул дождь. Сидя в своей комнате, Конрад с замирающим сердцем прислушивался к плачу ветра в каминной трубе. Огоньки свечей в канделябре горели тускло, тревожно подрагивали, исходя черноватым дымком. Конраду чудилось, что в комнате кто-то есть. Перед его глазами маячило лицо Фрица. Борясь со страхом, маленький убийца пытался внушить себе, что на свете нет такого призрака, который мог бы причинить ему зло. Духи-защитники охраняли своего повелителя. Ужина он не дождался: уснул под шум дождя и гул ветра.

Ближе к полуночи в комнату поднялся Феррара. Конрад спал одетый, на не разобранной постели. Свечи в канделябре оплыли, только одна ещё догорала. Её фитиль наклонился, и воск капал на круглую подставку канделябра, сделанную в виде серебряного цветка, на лепестке которого застыла с раскрытыми крылышками позолоченная стрекоза. Феррара поправил фитиль, провёл указательным пальцем по тонкому телу стрекозы. Она смотрела на ювелира тёмно-бурыми агатовыми глазами.

Феррара прошёлся по комнате. Каминную полку украшали фарфоровые статуэтки: пастушок в моравском костюме и три миленькие пастушки. Феррара улыбнулся: пастушок удивительно напоминал Конрада.

Ветер со злостью швырнул в окно целую пригоршню дождевой воды. Если такая погода будет утром, с отъездом придётся повременить…

Часам к двум ночи дождь прекратился. Буря утихла.

Было ещё темно, когда Штефан разбудил Конрада.

— Вставайте, ваша светлость. Пора в путь.

Вернер и Хайне принесли таз, полотенце и кувшин с тёплой водой. Конрад умылся. Настроение у него было прескверное. Он ненавидел, когда его будили, тем более, до наступления утра. Ему никуда не хотелось ехать. Он с отвращением думал о многочасовой тряске в карете. Слуги расчесали и завили ему волосы щипцами. Он вытерпел эту скучную процедуру молча, дивясь её нелепости: несколько часов — и от локонов не останется следа.

Завтрак ему не подали. Оказалось, что Феррара и Светелко спешили выехать до рассвета. Конрад чертыхнулся: красоте причёски он предпочёл бы сытый желудок, но вскоре забыл о голоде, увидев подарок, присланный ему из Праги паном Мирославом, — тёмно-серый дорожный костюм, расшитый золотой нитью, и белую рубашку из тонкого полотна. К ним прилагались белые шёлковые чулки и чёрные туфли с атласными лентами.

— Здесь есть ещё шляпа, — сказал Штефан, заглянув в большую круглую коробку.

Серую фетровую шляпу украшала восхитительная бриллиантовая брошь, которой был закреплён плюмаж из страусовых перьев. Взглянув на себя в зеркало в новом наряде, Конрад заметил, что выглядит взрослее. Сильно приталенный камзол сидел на нём безупречно. Туфли тоже пришлись впору. Завитые волосы аккуратными локонами спускались на плечи, делая лицо удлинённым, аристократически тонким.

"Пан Мирослав и вправду считает, что я его сын, — думал Конрад, спускаясь со слугами по винтовой лестнице. В руке он держал фарфоровую пастушку, которую прихватил с собой. Она была в красной юбке, точь-в-точь как Марженка. — Господи, помоги, я не хочу ехать к нему, не хочу!"

Во двор он вышел хмурый и злой. Стиснув зубы, исподлобья оглядел своих попутчиков. В сырой и зябкой предрассветной тьме дымились факелы. Отряд был велик: человек тридцать верховых, вооружённых, словно в бой. Посреди двора чернели две дорожные кареты и повозка. Вокруг них толпилась челядь владельца Хелльштайна.

Проходя вслед за Штефаном к своей карете, Конрад пристально всматривался в незнакомые лица. Среди слуг Мирослава и Феррары его люди буквально растворились — он не видел никого. Наконец в противоположном углу двора он заметил внушительную фигуру Яна, сидящего в седле. Крупный, статный Султан всхрапывал и переступал с ноги на ногу, нетерпеливо встряхивая гривой.

Возле кареты ждал Дингер. Старый солдат осклабился и с поклоном открыл дверцу:

— Добро пожаловать, ваша светлость. Вас сегодня просто не узнать.

Конрад забрался в карету, как в тёмную пещеру. Опущенные занавески не пропускали внутрь ни свет факелов, ни тоскливый холодок раннего утра. Развалившись на упругих подушках, Конрад внезапно почувствовал, что рядом кто-то есть, и в испуге вскочил. В темноте тихонько рассмеялась Марженка.

— Это я, ваша светлость! — Её рука нашла руку Конрада. Марженка притянула его к себе и обняла. — Пришла попрощаться. Я знаю, что вы хотели видеть меня вчера, но не смогла прийти — меня не отпустили.

Конрад поцеловал её. Если бы в карете было светло, он ни за что не решился бы на это. И Марженка вела себя смелее. Она гладила его волосы, плечи, спину.

— Я бы хотел остаться, — тихо выговорил он, блаженствуя от её ласки. — Жаль, что ты не можешь ехать со мной.

— А я бы поехала с вами, ваша светлость. Мне хочется увидеть Прагу, я ведь никогда там не бывала и, наверное, никогда не буду.

— Эй, — сказал Дингер, заглянув в карету, — выходи, красавица, иначе действительно уедешь с нами. Мы трогаемся.

— Сиди, — шепнул Конрад, обнимая Марженку. — Никто не заметит, что ты здесь. Поедешь со мной.

— Что вы, ваша светлость! Да если пан Светелко увидит меня, то зарубит прямо на дороге!

— Не посмеет. Я заступлюсь за тебя.

Марженка рассмеялась и выскользнула из кареты так проворно, что он не успел её удержать.

— Прощайте, ваша светлость! Доброго пути!

Дингер влез на сидение и закрыл дверцу. Сразу же тронулись. Конрад отодвинул занавеску, но уже не увидел Марженку. В колеблющемся свете факелов двигались бесформенные, меняющие очертания тени. Грохот кортежа мрачным эхом отдавался в многовековых стенах Хелльштайна, вздымаясь ввысь, к беззвёздному небу. И Конрад с тоской ощутил себя частью этой неудержимой тёмной лавины. Маленькой частицей, неспособной сопротивляться равнодушной силе, влекущей её, как волна песчинку. Приблизилась, надвинулась арка ворот с острыми зубцами поднятой решётки. Карета выехала на мост, изогнувшийся над чёрным провалом. В темноте не было видно ни краёв пропасти, ни деревьев внизу, на её дне. Конраду стало страшно. Он лёг на сидение, обеими руками прижимая к груди фарфоровую пастушку.

Почему Лендерт не сел в карету? Может быть, он решил ехать в повозке? Странная прихоть. Конрад прикрыл глаза, чтобы не видеть качающихся занавесок и мелькающего за ними отблеска факелов. Как тяжело! Отдающийся в голове стук копыт и колёс, запах лошадиного и людского пота, тряска и тошнотворная скука, которую ничем не рассеешь…

Вскоре он задремал, думая о Марженке и сокровищах Феррары. Ему грезились фантастические глыбы самоцветов на берегу большого озера и девушка, танцующая на серебристом песке. Скалы из самоцветных камней уходили подножиями в непрозрачную воду. Тусклая голубовато-пепельная дымка закрывала противоположный берег озера. Вода была неподвижной, мертвенной, но в скалах стоял неумолчный гул, будто в них бушевал ветер.

Проснулся Конрад оттого, что Дингер взял у него статуэтку, которая едва не упала на пол.

— Красивая игрушка, но хрупкая. Ронять её не стоит. С позволения вашей светлости я положу её к себе в карман. Там ей будет безопаснее.

Конрад сел и с недовольным видом отнял пастушку.

— Не беспокойся, я её не разобью.

Дингер усмехнулся:

— Как знать, ваша светлость. В дороге чего не приключится.

Рассвело. За чуть отодвинутой занавеской тянулись поля и холмы. Вдали виднелось какое-то селение: дворы, аккуратные домики, мельница, старинный костел с острыми готическими шпилями. Небо было тёмным, предгрозовым. Конрад вздрогнул: ветвистая молния полыхнула над ближайшим холмом, вонзившись в его мохнатую вершину, а миг спустя равнину затопил тяжёлый раскат грома. Лошади заволновались, заржали. Карету сильно качнуло. Было слышно, как тревожно переговариваются наёмники и слуги. Светелко, ехавший во главе отряда, крикнул, чтобы они поспешили — до хутора было недалеко.

Кортеж перешёл с лёгкой рыси на галоп. Затрясло так, что трудно было дышать. Дингер пересел к Конраду и обнял его.

— Не смотрите в окно, ваша светлость, укачает.

Гроза шла наперерез отряду. Молнии сверкали всё чаще, гром гремел почти не утихая. Сорвался дождь. Крупные капли забарабанили по крыше кареты. Но вдоль дороги уже тянулись окраинные дворы хутора.

Кортеж остановился у корчмы. Дождь шёл плотной стеной. Дингер открыл дверцу и крикнул форейтору, чтобы тот подъехал ближе к дому.

— Не получится, — с досадой ответил форейтор. — Эти чёртовы итальяшки перегородили дорогу своими лошадьми. Я между ними не протиснусь.

— Скажи ему, чтобы бежал в дом, — попросил Конрад, — а мы с тобой переждём здесь. Я не хочу выходить под дождь. Как ты думаешь, в карете нас не убьёт молнией?

— Вряд ли, ваша светлость. Разве только Господу Богу вздумается покарать нас за грехи. Но об этом, полагаю, не стоит тревожиться: среди наших спутников у Всевышнего большой выбор. Взглянуть только на слуг господина Феррары. Черти в преисподней выглядят краше!

Форейтор спрыгнул с седла и заглянул в карету.

— Ступай под навес, Ханзель, — посмеиваясь, сказал Дингер. — Его светлость беспокоится, чтобы тебя не поразило громом небесным за твою страсть к выпивке, а мы переждём тут — дождь скоро пройдёт.

Ханзель, рыжий плечистый детина лет под тридцать, ухмыльнулся, легко отодвинул с дороги плюгавого иностранца-наёмника из сопровождения Феррары, взял переднюю пару лошадей под уздцы и начал осторожно подводить упряжку к крыльцу. Наёмник обернулся с перекошенным от ярости лицом. Смуглый, коренастый, с жёсткими курчавыми иссиня-чёрными волосами он выглядел настоящим разбойником. Конрад замер от ужаса — таких уродов ему не доводилось видеть! Ханзель был выше на целую голову и раза в полтора шире в плечах, но иностранец выхватил кинжал и бросился на него. Дингер проворно и бесшумно выпрыгнул из кареты, сбил наёмника с ног, каблуком сапога наступил ему на руку. Хрустнули кости. Иностранец взвыл и разжал пальцы. Дингер пнул его в лицо, неторопливо, словно дразня, наклонился и поднял кинжал.

— Хорошая штучка! Пригодится.

Наёмник изогнулся, воя от боли. Из носа у него текла кровь. Дождь смывал её на землю. Конраду стало дурно. Он спустился на подножку кареты, не замечая дождя, и молча наблюдал за происходящим. К дерущимся устремились слуги пана Мирослава. Из кареты, остановившейся за экипажем Норденфельда, вышел Феррара в чёрном плаще и шляпе с белой атласной лентой, быстрым шагом направился к извивающемуся в грязи наёмнику, что-то громко и властно говоря ему на неприятном гортанном языке. Не обращая внимания на эту гневную речь, наёмник здоровой рукой потянулся к голенищу сапога, за которым, видимо, прятал нож.

— Дингер! — крикнул Конрад, но Ханзель успел дать наёмнику пинка в затылок и принялся бить его ногами.

Как ни странно, люди Феррары не кинулись на защиту своего товарища, а собрались вокруг, похохатывая и отпуская грубые шутки.

Светелко и Ян подъехали, растолкав конями толпу зрителей. Ян с руганью отпихнул Ханзеля.

— Отдай нож! — приказал Светелко наёмнику.

Тот нехотя подчинился, с волчьей злобой поглядывая на саблю в руке пажа пана Мирослава.

Феррара подошёл к Конраду, накинул ему на плечи край своего плаща и увёл в дом.

— Простите, ваша светлость. Если бы я предполагал, что один из моих псов взбесится, то принял бы меры. Я накажу его.

В корчме было тепло и душно, пахло жареным мясом и пивом. Пожилой хозяин вышел из-за стойки и поклонился бледному мальчику в роскошном костюме, с тяжёлой золотой цепью на груди. Феррару, одетого просто, он, по всей вероятности, принял за учителя либо бедного родственника, сопровождающего в пути отпрыска знатного рода, поэтому приветствовал его не так почтительно.

— Нам нужны две комнаты, — сказал ювелир. — Туда вы подадите завтрак на три персоны. С нами около тридцати человек. Есть они будут здесь, за общим столом.

— Господа желают остаться до утра или только переждать дождь? — Корчмарь говорил по-немецки не лучше своего итальянского гостя.

— Грозовой дождь не бывает затяжным, — сказал Ферраре вошедший вслед за Конрадом Дингер. — Я бы не стал терять время. С такими спутниками, как наши, лучше ехать быстрее. В дороге они не опасны, а здесь перепьются и неизвестно, что натворят. Перекусить, конечно, надо, да и лошадям нужна передышка, но оставаться здесь до утра — безумие.

— Решать, когда мы выедем, будет господин Светелко, — возразил Феррара. — Он знает дорогу, я нет. Возможно, если мы поторопимся, то уже сегодня к вечеру будем в Праге.

— Нет, ваша милость, — вмешался корчмарь, — до Праги отсюда далеко, а дождь большая помеха в пути.

Феррара не ответил, услышав, как Конрад тихо сказал Дингеру:

— Что-то я так и не увидел Лендерта. Куда он подевался?

— Лендерт?! — удивился Дингер. — Разве вашей светлости неизвестно, что его давно уже нет с нами? С того самого дня, как мы прибыли в Хелльштайн, никто из наших его не видел.

— Как же так? — Конрад растерянно оглянулся на Феррару. — Мне говорили, что Лендерт живёт в доме для слуг. Марженка видела его там!

Дингер сделал вид, что не замечает укоризненного взгляда итальянца.

— Не знаю, ваша светлость. Возможно, хорошенькой девушке он и показывался, но на мою старую физиономию смотреть не желал. Хотелось бы мне сказать вам что-нибудь утешительное, да совесть не позволяет лгать, уж простите.

— Быть может, человек, о котором ваша светлость изволит беспокоиться, немного опередил нас в пути? — осторожно предположил Феррара. — Наш друг пан Мирослав мог взять его с собой в Прагу.

— Моего слугу?!

— Почему бы и нет? Зная, как Лендерт предан вашей светлости, пан Мирослав, очевидно, хотел, чтобы он помог приготовить и обставить для вас покои, ведь кому как не любимому слуге знать вкусы своего господина?

Феррара чувствовал, что не убедил мальчика, но в этот момент в корчму вошли Светелко и Ян, а с ними несколько слуг, среди которых был избитый наёмник. Конрад отступил к стене, с тревогой следя за ним. Правая рука наёмника была перевязана грязной окровавленной тряпкой. Он сел за стол, тяжело опёрся на него локтем и вперил мрачный взгляд в стоящих у стойки людей. Феррара что-то произнёс довольно жёстким тоном. Наёмник нехотя встал и вышел.

— Чёртовы нехристи! — пробормотал Дингер, с презрением глядя ему в спину.

— Нехристи? — удивлённо переспросил Конрад.

— Конечно! Болтают по-турецки.

— Откуда ты знаешь, что именно по-турецки?

— Как откуда, ваша светлость? Уж турок-то я на своём веку повидал немало, и повоевать с ними довелось.

Конрад несмело тронул Дингера за руку.

— Не уходи от меня, я за тебя боюсь…

— За меня, ваша светлость? С чего бы это?

— Он убьёт тебя.

— Как бы не так! — Дингер потрепал своего маленького господина по голове. Конрад молча стерпел эту фамильярность. Старый солдат был теперь единственным близким ему человеком.

— Покажи мне кинжал — тот, который ты у него отнял.

Дингер вынул из зажима на поясе свой трофей.

— Дай мне! — Конрад отобрал у австрийца кинжал с причудливым узором на рукояти.

— Зачем он вам, ваша светлость?

— Какая тебе разница? Будет моим.

Кроме Феррары и его спутников, в корчме были и другие постояльцы, поэтому господам пришлось удовольствоваться одной свободной комнатой, где им накрыли завтрак. К удивлению Феррары и Светелко, Конрад потребовал, чтобы Дингер сел за стол вместе с ним, а значит и с ними тоже, поскольку отделиться от своевольного мальчишки у них не было возможности. Светелко попытался воспротивиться этому безобразию, но Феррара, который успел достаточно близко познакомиться с маленьким Норденфельдом, шепнул пажу Мирослава:

— Сударь, если вам дорог душевный покой, ни в коем случае не вмешивайтесь.

Наглый Дингер не испытывал ни малейшей неловкости в обществе благородных господ. Он с большим аппетитом отведал всего, что стояло на столе, и отпустил несколько ехидных замечаний по поводу местной кухни, которые не рассмешили никого, кроме Конрада.

Оплачивать пирушку пришлось Ферраре и Светелко, так как их младшему спутнику платить было нечем. Где его деньги, Дингер не знал, а наследнику барона Норденфельда заботиться о подобных вещах не приходило в голову.

Но главный сюрприз ожидал ювелира и пажа впереди.

Во время завтрака Конрад как бы невзначай спросил об избитом наёмнике: правда ли, что этот человек — иноверец.

— Нет, ваша светлость, — сказал Феррара. — Родился он где-то на Босфоре, но давно уже принял христианство и жил в Голландии до тех пор, пока не нанялся ко мне. Теперь ему приходится много путешествовать.

— Меня удивило, что ваши люди не захотели помочь этому бедняге, когда Дингер и Ханзель напали на него. Избиение чужого слуги оскорбительно для его господина. Я прошу у вас прощения, сударь.

Феррара улыбнулся.

— Благодарю, ваша светлость, но не стоит беспокоиться о таких мелочах. Мои люди — всего лишь наёмники, которым я плачу за то, чтобы они охраняли меня в дороге. Я им не хозяин, и их жизни мне не принадлежат. К тому же мне показалось, что это Хасан напал на вашего форейтора и получил по заслугам.

— Его имя Хасан?

— Да, ваша светлость, так его звали до крещения. Он и сейчас предпочитает своё прежнее имя новому, христианскому.

— Он совсем не понимает по-немецки?

— Прекрасно понимает, — усмехнулся Светелко. — Особенно при виде оружия.

— Хасан не знает ни одного языка, за исключением своего родного, на котором, к счастью, я говорю свободно, — пояснил Феррара. — В Голландии он кое-как научился объясняться с людьми низкого происхождения, но, разумеется, его речь и манеры не для дворцов.

Интерес Конрада к наёмнику иссяк, по крайней мере, так решили Феррара и Светелко. Дингер, правда, заподозрил неладное и насторожился: такое назойливое любопытство было несвойственно младшему сыну барона Герхарда.

Вниманием Конрада вскоре завладело другое существо: большая серая кошка. Просунув толстую лапу в щель приоткрытой двери, она расширила узкий вход, бесшумно проскользнула в комнату и нырнула под стол. В этой корчме она жила со дня своего рождения, повидала много разных посетителей и научилась безошибочно различать три вида людей: тех, кто пинает, тех, кто не замечает и тех, кто кормит. Кормили, чаще всего, женщины и дети, хотя последние, кроме того, ещё и донимали глупыми злыми проделками. Чутьё подсказывало ей, что из четырёх пар ног, о которые она с мурлыканьем начала тереться, одна принадлежит хотя и совсем юному, но доброму человеку, относящемуся к третьему виду. Обладатель самых маленьких ног вёл себя как взрослый, и опасаться его не было причин. Кошка привстала на задние лапы и положила передние ему на колени. Он почесал её за ухом, а потом наклонился и подхватил её под брюхо. Кошка удивлённо мяукнула, но мальчик ласково обнял её и погладил по спинке.

Феррара неодобрительно покачал головой.

— Ваша светлость, кошка линяет. Посмотрите, у вас весь рукав в шерсти.

Конрад беспечно улыбнулся, наслаждаясь сознанием своей безнаказанности. Ювелир брезгует животными? Ничего, потерпит! Терпят же другие его отвратительных слуг!

Конрад нехотя отпустил кошку, бросил ей кусок мяса со своей тарелки и нарочито небрежно отряхнул с рукавов две-три шерстинки. Его так и подмывало сказать какую-нибудь грубость, например: "Ваш парик линяет сильнее", но парика на ювелире не было.

Феррара с сожалением наблюдал, как кошка, хищно урча, поглощает оплаченную им жареную свинину. Он чувствовал, что мальчик уязвлён замечанием и может в ответ сказать или сделать что-либо оскорбительное, поэтому трогать его не стоит. Воспитание детей — едва ли не самое тяжкое бремя, возложенное Господом на человека. Для барона Норденфельда оно, видимо, оказалось непосильным…

После обеда Светелко пошёл взглянуть, как разместились слуги и наёмники. Гроза прошла, но дождь не утихал. Конрад играл с кошкой, уча её ходить на задних лапах. Бедная животина покорно сносила это издевательство.

Дингер достал из кармана трубку и закурил. Поглядывая на него, Феррара старался угадать, отчего в своей свите, где были вполне достойные люди, например, Ян, Конрад любил и ценил единственного человека, который не заслуживал доверия. Не секрет, что детей привлекает зло. Много ли времени пройдёт, прежде чем Конрад разочаруется в своём любимце? Этот Дингер, судя по всему, никогда не слыхивал о порядочности и верности. Было бы интересно при случае побеседовать с ним о его господах…

Часа через два дождь прекратился.

— Радуга, — сказал Дингер.

Конрад бросился к окну. Между вершинами холмов выгнулась прозрачная цветная арка. Тёмно-синяя, с сизым отливом туча уходила, оставляя в светлеющем небе след из лёгких, как дымные кольца, облаков.

— Не пора ли ехать, ваша милость? — обратился Дингер к Ферраре. — Лошади передохнули. Мы тоже.

Ювелир ответил с любезностью, которой удостаивал лишь самых приятных ему людей:

— Если дорога впереди достаточно хорошая и можно надеяться, что её не размыло дождём, то господин Светелко, наверное, уже распорядился закладывать экипажи.

— Пойду взгляну, что он там делает. — Дингер вышел.

Конрад выскочил следом. В общей комнате служанки убирали со стола. Свита Норденфельда, люди Феррары и Светелко готовились к отъезду. Со двора доносились голоса, скрип сёдел. Всхрапывали и недовольно ржали лошади.

— И куда так спешат? — сказал корчмарь пожилой женщине, протиравшей стойку. — Что за радость месить грязь на размытой дороге?

Женщина молча пожала плечами.

Конрад вышел на крыльцо и беспокойно оглядел двор. Дингера нигде не было видно. На ступеньках сидели двое наёмников Феррары. Один из них — высокий, рыжебородый — окинул Конрада бесцеремонным взглядом и хихикнул:

— Прыгай сюда, зайчик!

Не зная, как ответить на грубость тупого простолюдина, Конрад сделал вид, что не услышал его слов.

— Не трогай крошку, — сказал второй наёмник. — Это важная персона. У него карета в золоте и имя длиннее, чем он сам от макушки до пяток.

Чтобы спуститься во двор, надо было заставить болтунов посторониться. Конрад не стал рисковать. Если бы они попытались столкнуть его со ступеней или выкинули бы что-нибудь ещё, он не имел бы права оставить оскорбление без ответа, но что он мог сделать против двоих мужчин? Сдержав гнев, он вернулся в общую комнату и дождался Феррару.

— Я провожу вас к карете, ваша светлость, — сказал ювелир. — И впредь вам лучше не ходить одному среди этих людей. Будьте осторожны.

Они шли, словно через лес, между вооружёнными наёмниками, провонявшими потом, табаком и пивом, между беспокойными лошадьми, ожидающими своих хозяев, и всадниками, уже готовыми в путь. Кареты стояли за воротами одна за другой: средних размеров, тёмная с полустёртой позолотой на виньетках — Норденфельда и большая, добротная, украшенная резьбой и фигурками языческих богов — Феррары.

Дингер сидел в карете. Увидев Конрада, он открыл дверцу, протянул ему руку:

— Прошу, ваша светлость.

Невоспитанность слуги, оставившего своего маленького хозяина одного в корчме, а теперь поленившегося выйти из кареты, чтобы помочь ему подняться на высокую подножку, возмутила Феррару. Забыв о своём интересе к Дингеру, он уже собирался отругать его, но тут сам Конрад выкинул такое, что даже Дингер изумился.

Неподалёку от них конюх, работающий при корчме, седлал гнедую лошадь Хасана. Её хозяин стоял рядом, поддерживая повреждённую руку, и зло поглядывал на форейтора Норденфельда. Ханзель тихонько насвистывал деревенскую песенку о любви, не обращая внимания на своего недавнего противника.

К ужасу Феррары Конрад, уже собиравшийся сесть в карету, вырвал руку из руки Дингера и решительно направился к Хасану.

— Ваша светлость! — ювелир поспешил за мальчишкой. Даже в присутствии своего хозяина наёмники были немногим безобиднее диких зверей.

Конрад не остановился и не ответил. Приблизившись к насторожённо следящему за ним Хасану, он протянул ему кинжал и, глядя прямо в глаза опешившему наёмнику, ровным и твёрдым голосом произнёс:

— Возьми своё оружие и впредь не обнажай его против моих людей. Они служат мне, и я, их господин, прошу твоего прощения за обиду, которую они тебе нанесли.

— О, мой Бог! — только и сумел вымолвить Феррара. Конрад обернулся к нему:

— Переведите мои слова, сударь! Он меня не понимает.

— Вашу светлость трудно не понять.

— Переведите!

Феррара перевёл, слыша себя будто со стороны. В горле у него пересохло так, словно он несколько часов мчался верхом по пустыне. Хасан взял кинжал и поклонился Конраду.

— Пойдёмте, ваша светлость. — Феррара хотел взять своего младшего спутника за плечо, но почему-то не решился.

О чудо: Дингер ждал, стоя у открытой дверцы кареты, как и положено воспитанному слуге. Но когда Конрад остался с ним наедине в тесном пространстве пыльного экипажа, старый головорез забыл о хороших манерах.

— Напрасно вы отдали кинжал. Победители не возвращают трофеи побеждённым.

Конрад хмуро взглянул на слугу.

— Молчи! Я знаю, что делаю. Мне не нужны ссоры между вами и слугами Феррары. Его разбойники перебьют вас. Лендерта уже убили. Я не хочу потерять ещё и тебя.

— Вы, ваша светлость, иногда бываете чертовски легкомысленны, а иногда слишком осторожны. С чего вы

взяли, что Лендерт убит? Может быть, он давно ждёт нас в Праге.

Конрад отвернулся к окну, не желая продолжать этот разговор.

 

Глава 11

В гостях как в плену

Ехали долго, до самого вечера. Только раз сделали небольшую остановку в безлюдной местности, где дорога углублялась в лес. Лошадей не распрягали. Конрад и Дингер вышли из кареты и побродили по лесной опушке, разминая ноги. Оба были довольны тем, что ни Феррара, ни Светелко к ним не присоединились.

Дингер дивился необщительности своего маленького спутника. Он думал, что Конрад всю дорогу будет донимать его болтовнёй и глупыми капризами, но мальчик молчал. О чём с ним разговаривали Микулаш, Лендерт и Фриц? О чём с ним вообще можно было разговаривать? Его мысли блуждали где-то далеко. Он словно спал с открытыми глазами. Вероятно, сказывалась усталость, которую сам он не осознавал. Подобные тонкости не интересовали Дингера. Лодыжка, которую старик вывихнул на ячменном поле, всё ещё болела, и для него было счастьем то, что ему не приходилось много двигаться.

Несмотря на неприязнь к Норденфельдам, он не мог не признать, что младший из них любит его и беспокоится о нём больше, чем о других слугах, но господским милостям бывший солдат предпочитал свободу. Часть денег, которые барон дал сыну в дорогу, исчезла вместе с Лендертом, остальные Дингер припрятал, и Ян пока не спрашивал о них. Пан Мирослав был так щедр и любезен с маленьким Норденфельдом, что обеспечил его не только надёжной охраной, но и приличной суммой на дорожные расходы, поэтому платы за обед и отдых в корчме с людей Конрада никто не спросил. Тем не менее, Дингер не доверял ни Светелко, ни его господину и обдумывал побег.

На ночлег остановились в большом селе. На постоялом дворе не было места для такого количества гостей. Пришлось устраиваться, где и как придётся: в конюшнях, в чуланах, в сараях. Ханзель и ещё двое слуг Норденфельда решили заночевать в повозке с багажом, чтобы хозяйское добро было под присмотром. Дингер хотел присоединиться к ним. Повозка стояла во дворе почти у самых ворот. Лучшей возможности для бегства ждать не приходилось, но Конрад не мог позволить своему любимцу спать под открытым небом на вещевых мешках.

— Ты забыл, что должен помочь мне раздеться и умыться перед сном? Теперь это твоя обязанность. И ночью ты можешь мне понадобиться. Должен же кто-нибудь охранять меня от людей Феррары!

Дингер чертыхнулся про себя. Из-за тесноты господам предстояло провести ночь в одной комнате, деля на троих не слишком широкую постель, что весьма затрудняло для него выполнение своих обязанностей. В лучшем случае Феррара и Светелко разрешили бы ему прикорнуть на полу у двери.

— Ваша светлость, в дороге приходится мириться с неудобствами. Я помогу вам раздеться, но ночевать в одной комнате с вами, боюсь, мне не посчастливится.

— Тогда и я не лягу в доме, — заявил Конрад. — Я хочу спать во дворе, в повозке или на крыльце — мне всё равно.

Дингер рассмеялся.

Услышав их спор, Феррара понял, что должен вмешаться.

— Вашей светлости не следует пренебрегать удобной постелью. Ночь будет прохладной, возможно, пойдёт дождь. Слуги найдут, где укрыться, в крайнем случае, спрячутся под повозкой, но вы, ваша светлость, едва ли уснёте в грязи и холоде на голой земле.

Конрад уступил. Он устал от непривычно долгой и тяжёлой дороги. У него не было сил спорить. Он сел на лавку в общей комнате и, пока Феррара и Светелко договаривались с хозяевами постоялого двора об ужине и ночлеге, задремал, облокотившись на стол. Дингер исчез тихо и незаметно, словно растворился в вечерней мгле. Заметив, что мальчик снова остался один, Феррара подошёл и ласково погладил его по голове. Конрад вздрогнул, точно его ударили, и с ужасом взглянул на ювелира. Феррара смутился:

— Простите, ваша светлость, я не хотел вас напугать.

…Дикий зверёныш. Можно подумать, что этого ребёнка дома истязали…

Конрад тревожно оглядел комнату.

— Где Дингер?

— Ушёл. Вы сами его отпустили.

— Я не помню… Что же я буду делать без него?!

— Вы не одиноки, ваша светлость. Я и господин Светелко будем рады оказать вам любую услугу.

— Лучше бы я сейчас ехал в Баварию вместе с Лендертом, — тихо прошептал Конрад, но ювелир не расслышал его слов.

Ужинать пришлось вместе со слугами и наёмниками. Феррара и Светелко были очень недовольны. В общей комнате стоял такой шум, что беседовать было почти невозможно. От горящих на стойке и двух длинных столах сальных свечей чада было больше, чем света.

Конраду не хотелось есть — только пить. Он попросил воды. Ему принесли наполненную до краёв глиняную кружку, настолько тяжёлую, что он был принуждён держать её обеими руками. Это его рассердило. Он отошёл к окну и пил стоя, отвернувшись от сидящих за столами. Он чувствовал себя неловко среди взрослых чужих людей. Ему чудилось, что все они смотрят на него снисходительно и посмеиваются над ним.

За окном уже совсем стемнело. Из рваных облаков показался край ущербной луны. Где-то в конце двора, в густой темноте, злобно лаяли на привязи сторожевые псы. Лошади, которым не хватило места в стойлах, дремали у коновязи.

Вдоль ограды разместились нагруженные ящиками телеги. Между ними втиснулась повозка. Ханзель и возница ужинали в ней, приспособив вместо стола большой сундук. Оба успели распробовать здешнее пиво. Их жизнерадостный смех разносился по всему двору.

Из-за угла дома вышел Дингер, ведя в поводу осёдланную лошадь. Это был Султан. Ни Ханзель, ни возница даже не оглянулись. Дингер неторопливо сел в седло, тихо выехал за ворота и, дав шпоры Султану, пустил его в галоп. Сбежал?

Поставив недопитую кружку на подоконник, Конрад бросился во двор. В дверях его толкнул входящий в дом человек. Конрад ушиб плечо о притолоку, но удержался на ногах. Ярость охватила его.

— Ох, простите, ваша светлость, — с издевательским смешком сказал грубиян. Мальчик узнал одного из наёмников, которые глумились над ним в корчме. — Куда это вы изволите так спешить?

— Не твоё дело, свинья! — огрызнулся Конрад. — Пошёл вон!

Наёмник стоял, заслоняя выход, и не собирался уступать дорогу. В другое время Конрад предпочёл бы не связываться, но бегство Дингера настолько потрясло его, что он не помнил себя. Ощущение непоправимой беды, страшной катастрофы затмило всё. Единственный человек, которому он доверял, предал его.

За дверью, прислонённый к стене, стоял большой тяжёлый топор. В темноте он был незаметен, но от толчка дверь распахнулась настежь, и свет луны скользнул по лезвию. Конрад отступил на шаг, словно намереваясь вернуться в комнату, быстро наклонился и обеими руками схватил топор. Лезвие взвилось с призрачным голубоватым блеском. Рукоять, как живая, рванулась из рук Конрада, выскользнула, и топор полетел сам, рассекая темноту. Такого ответа наёмник не ожидал и не успел увернуться. Вопль боли и изумления заглушил гул застолья. Наёмник согнулся, споткнулся о порог и рухнул на колени. Конраду стало жарко. Он не предполагал, что с такой лёгкостью избавится от своего обидчика. Наступая в темноте на что-то липкое, он осторожно прошёл мимо раненого и жадно вдохнул прохладный вечерний воздух. Жестоко наказав грубияна, он испытывал не страх, а злое ликование. То, что это был слуга Феррары, нисколько не волновало его. Пусть ювелир держит в узде своих иноземных уродов…

…Ханзель и возница с недоумением уставились на хозяина.

— Как, ваша светлость, мы уже едем? — заплетающимся языком пробормотал возница.

Конрад обеими руками ухватился за край телеги. Он был готов убить пьяных болванов.

— Куда уехал Дингер? Что он вам сказал?

Форейтор и возница переглянулись.

— Мы не знаем, ваша светлость. Дингер ничего нам не говорил, его здесь не было…

Конрад выбежал за ворота. Улица была пуста. Разумеется, на месте Дингера он бы тоже не стал мешкать. Преследовать в темноте беглого слугу, ускакавшего в неизвестном направлении на лучшей лошади, было глупо и бессмысленно. "Будь он проклят!" — прошептал Конрад. Ему хотелось крикнуть это вслух, в полный голос, чтобы всё вокруг переполошилось и забилось в тревожном недоумении, но не пристало сыну барона Герхарда бесноваться из-за утраты не лучшего человека в своей свите.

Конрад стиснул зубы и постарался успокоиться. Предательство Дингера ранило его сильнее, чем весть об исчезновении Лендерта. Возможно, голландец действительно ждал в Праге. Но в том, что Дингер не собирался возвращаться, сомневаться не приходилось. Хуже всего было то, что другие слуги могли поступить так же, как он!

Тем временем шум, поднявшийся в доме, усилился и выплеснулся во двор. Несколько человек говорили одновременно, перекрикивая друг друга. Раненый выл, как ошпаренная собака. В неслаженном хоре голосов Конрад различил своё имя: Светелко и Ян искали и звали его. Он понимал, что ему нечего бояться. Недорого стоили жалкие жизни иностранных наёмников, если была задета его честь! Но всё же он не откликнулся и встал в тень большого дерева, заслонившего ветвями широкое пространство по обе стороны ограды постоялого двора.

Откуда этот страх? Дворянин, аристократ имеет право наказывать и убивать простых смертных. Он господин даже над такими, как Феррара, несмотря на их богатство, а тем более, над их прислугой. Наёмник не убит, а только ранен и, возможно, не так уж серьёзно…

Из ворот бесшумно вышел Феррара. У него не было ни фонаря, ни свечи, но — то ли луна светила достаточно ярко, то ли ювелир видел в темноте, как кот, — он направился прямо к Конраду.

— Ваша светлость, что произошло?

Конрад медлил с ответом, стыдясь признаться, что над ним насмехался простолюдин.

— Этот негодяй осмелился нагрубить вашей светлости?

— Он толкнул меня и забыл извиниться. Я наказал его так, как он того заслуживал. Надеюсь, сударь, вы не считаете себя оскорблённым?

— Разумеется, нет. Я полностью на стороне вашей светлости и готов принести вам свои извинения, — Феррара поклонился.

Конрад надменно кивнул. Он и не ожидал другого ответа.

После отдыха в Хелльштайне ночь на постоялом дворе была просто ужасной. В тесной комнате стояла духота: окна были закрыты и занавешены. Светелко и Феррара легли одетыми. Ювелир положил в изголовье заряженные пистолеты и приказал своим слугам поочерёдно дежурить у двери до утра.

Конрад тоже не стал раздеваться. На узкой кровати без полога, зажатый между Светелко и Феррарой, он мучился, тщетно пытаясь уснуть.

Во дворе лаяли собаки, кричали петухи, разговаривали и смеялись пьяные постояльцы, которым не спалось из-за тесноты и жары. К счастью, воплей и стонов раненого не было слышно: по приказу Феррары его отнесли в сарай в конце двора.

Конрад с тревогой ждал утра, когда ему придётся сказать своим спутникам о побеге Дингера. Предательство любимого слуги — позор для его хозяина, но место беглеца займёт оставшийся без лошади Ян. Конечно, это к лучшему. Ян молод, красив, аккуратен и воспитан. Такой слуга не опозорит своего господина неподобающим поведением. По крайней мере, больше не придётся делать вид, что не замечаешь возмущённых взглядов ювелира и Светелко. Но куда уехал Дингер? Возможно, он отправился в Норденфельд, и вскоре барон Герхард узнает об остановке своего сына в Хелльштайне и путешествии в Прагу… Пожалуй, надо было сразу предупредить Светелко. Его люди могли бы догнать Дингера, а теперь уже поздно…

"Осточертело всё! — думал Конрад, слушая, как мирно похрапывают справа и слева ювелир и паж. — Разве уснёшь под такую музыку?!" — И вскоре уснул, да так крепко, что утром Ферраре пришлось его будить.

— Поедете со мной, ваша светлость, в моей карете, — сказал ювелир. — Вам известно, что ваш слуга ночью покинул постоялый двор?

— Да, он уехал по моему приказу, — неожиданно для самого себя солгал Конрад. — Я забыл в корчме, где мы останавливались днём, одну вещь, которой дорожу, и отправил его за ней. Надеюсь, он догонит нас в дороге.

— Простите, ваша светлость.

Поверил ли ювелир в этот вздор? Чувствуя свою вину перед ним, Конрад вёл себя скромно и послушно. Он ещё не знал, что раненый наёмник умер под утро от потери крови — в селе не нашлось лекаря…

Просторная четырёхместная карета Феррары была значительно лучше приспособлена для дальних поездок, чем карета Норденфельда: сидения широкие и мягкие, рессоры более совершенные. Занавески из тонкого, полупрозрачного шёлка при необходимости плотно закреплялись на окнах шнурами, защищая пассажиров от дорожной пыли и ярких солнечных лучей и в то же время позволяя любоваться красотой окружающего пейзажа. Конрад не предполагал, что итальянец путешествует с таким комфортом.

Бесславная гибель наёмника и бегство Дингера взбудоражили прочих охранников и слуг настолько, что даже уверенный в своих людях Светелко забеспокоился. Было очевидно, что назревает бунт. Феррара устроил для всего кортежа роскошный завтрак с обильной выпивкой, заплатил хозяевам за хлопоты, связанные с похоронами, доверил им на хранение большую часть своего багажа, карету и вещи Норденфельда и, пока обе свиты пьянствовали, потихоньку выехал вместе с Конрадом и двумя слугами. Риск был велик. Разгорячённые вином наёмники могли броситься в погоню. Светелко и его люди остались на постоялом дворе, чтобы при необходимости задержать самых неуёмных и свирепых.

Ни слуги Норденфельда, ни наёмники Феррары не знали о том, что Конрад уехал. Его карета стояла в сарае, лошади дремали в стойлах, форейтор и возница опохмелялись, восседая в повозке с багажом. То, что мальчика не было видно ни во дворе, ни в доме, никого не удивляло. Гадёныш наверняка трясся от страха где-нибудь в дальней комнате под охраной здешней прислуги. Убитому никто не сочувствовал: не велика доблесть пасть от руки юнца, доведённого до исступления грубостью и насмешками.

Конрад многим не нравился. Высокомерный мальчишка, путешествующий в раззолоченном экипаже и помыкающий взрослыми людьми, вызывал неприязнь у тех, кто не мог похвастаться ни благородным происхождением, ни высокими доходами. Тем не менее, его храбрость и жестокость были им ближе и понятнее, чем вчерашнее великодушие к Хасану.

Сдерживая раздражение, Феррара старался быть вежливым и доброжелательным со своим младшим спутником, так как не терял надежды извлечь выгоду из знакомства с ним. Очевидно, у пана Мирослава были веские причины нянчиться с этим зверёнышем.

Ехали быстро, почти без остановок. Проводник из отряда Светелко вёл беглецов короткой дорогой. Конрад стеснялся своих попутчиков, замечая, что они присматриваются к пятнам крови на его одежде, и почти всё время молчал, глядя в окно, или дремал, откинувшись на подушки. Впрочем, общаться с людьми Феррары ему было затруднительно. Форейтор — австриец и слуги — итальянец и грек — кое-как объяснялись между собой и с проводником на верхненемецком наречии. При этом итальянец и грек коверкали немецкий язык так беспощадно, что маленький Норденфельд не пытался вникнуть в смысл их диковинных тирад.

Поздним вечером расположились на ночлег в каком-то селении и на рассвете продолжили путь. Мчались ещё быстрее, чем накануне, не давая передышки ни лошадям, ни себе. И всё же, пока вдали не показались шпили и башни Праги, Конрад не терял надежды на то, что его слуги нагонят карету Феррары.

Когда въехали в Прагу, ювелир опустил занавески на окнах, чтобы уберечь себя и наследника Норденфельда от оскорбительного любопытства плебеев, имеющих дерзость разглядывать пассажиров дорогих экипажей.

Конраду было безразлично, смотрят ли на него простолюдины. С томительной тревогой он ждал встречи с паном Мирославом. Феррара тоже беспокоился, и не напрасно.

Вскоре карета остановилась перед воротами длинного дома в три этажа с ажурными балконами и множеством каминных труб на крутой четырёхскатной крыше. Пассажиры услышали, как их провожатый окликает кого-то. Ему ответили по-немецки.

— Мы приехали, — сказал Феррара Конраду, — но ждут ли нас так скоро? С кортежем мы провели бы в пути ещё день или два.

Их ждали. Створы высоких ворот разошлись, впуская гостей на просторный двор. К карете подбежали лакеи, открыли дверцы. Конрад вышел пошатываясь. Его укачало. Феррара взял его за руку и повёл к парадной лестнице. Пан Мирослав оказал гостям неслыханную честь: встретил их на крыльце под гербом, венчающим арку входа.

— Что с вами произошло, сын мой? — воскликнул хозяин дома. — На вашей одежде кровь! Где ваши слуги? Где Светелко? Господин Феррара, я надеялся, что вы будете другом и защитником его светлости в пути!

Конрад понял, что должен заступиться за ювелира.

— Простите, сударь, господин Феррара был очень внимателен ко мне и увёз меня, беспокоясь за мою жизнь, когда наши слуги вышли из повиновения. Одного из них мне пришлось наказать за грубость. Это его кровь.

— Вы не должны были делать это собственноручно, сын мой, — неодобрительно заметил Мирослав. — Я дал вам своего пажа, чтобы он исполнял все ваши приказания, но почему я не вижу его здесь?

— Увы, сударь, — вмешался Феррара, — господину Светелко пришлось расстаться с нами именно для того чтобы защитить нас от взбунтовавшихся слуг. Вскоре он прибудет с нашим кортежем.

Глаза Мирослава стали льдистыми.

— Кто зачинщик бунта? — спросил он.

Пока смущённый Феррара подыскивал ответ, — всё-таки виновниками были его люди! — Конрад, преодолев робость, приблизился к Мирославу.

— Никакого бунта не было. Один из слуг господина Феррары повёл себя неучтиво, и я ранил его.

— Вы убили его, ваша светлость, — тихо возразил ювелир. — Этот человек умер.

Конрад удивлённо обернулся.

— Почему мне никто не сказал?

— Мы не хотели тревожить вас, но наёмники могли взбунтоваться, поэтому было решено, что я поеду вперёд и тайно увезу вас в своей карете, а господин Светелко поведёт кортеж другой дорогой.

Пан Мирослав пришёл в восторг:

— Браво, господа! Узнаю родную кровь! Сын мой, вы достойны носить моё имя. Господин Феррара, вы сберегли самое дорогое, что есть у меня — моего единственного наследника. Я не останусь в долгу.

Ферраре стоило большого усилия сохранить невозмутимый вид. Пан Мирослав сам сказал ему то, что он надеялся выяснить постепенно, осторожно расспрашивая Конрада и его слуг.

Что это — похищение или побег? Конрад ничем не напоминал испуганного ребёнка, которого против его воли увезли из родительского дома. У его страхов была другая причина. Вполне возможно, что никакого барона Норденфельда в действительности не существовало, а сын Мирослава пользовался чужим именем, так как путешествовать под своим ему было опасно.

Феррара знал Мирослава много лет, но никогда ничего не слышал о его сыне.

Конрад равнодушно отнёсся к тому, что его тайна стала известна ювелиру. Он начал свыкаться с мыслью о своём позоре. В сравнении с тем унижением, которое он пережил перед отъездом из Норденфельда, это было ещё не самое худшее. Ему льстило, что его настоящий отец богат и знатен. Он с презрением думал о Герхарде: нищий дурак, упустивший своё счастье. Жена смеялась над ним, наследник его покинул.

Пан Мирослав поручил Феррару заботам лакеев, а Конрада отвёл в предназначенную для него комнату. Она была огромной, как зал. Белый сводчатый потолок и высокие окна, пропускающие много света, усиливали впечатление простора. В центре стояла кровать под роскошным, тёмно-красным с золотыми кистями пологом. Того же цвета была обивка двух кресел и тяжёлая скатерть на столе. Это красно-золотое великолепие подавило Конрада. Он почувствовал себя в ловушке. Мирослав крепко обнял его. Проклятые нежности! Конрад сжал зубы. Он ненавидел, когда к нему прикасались.

— Наконец-то вы дома, сын мой! — проговорил Мирослав. Выпустив мальчика из объятий, он пристально заглянул ему в глаза. — Вы боитесь меня, дитя моё?

Ответить "да" было невозможно. Конрад заставил себя улыбнулся.

— Нет, сударь, ведь вы мой отец.

Его ложь подействовала как магическое заклинание. Мирослав опомнился.

— Ваша светлость, — сказал он, — мне радостно это слышать, но я не должен забывать о том, что вы носите чужое имя. Мне предстоит выполнить множество условий, чтобы получить законное право называть вас сыном. Пока же для всех вы мой гость. Простите, что ввёл вас в искушение.

Сухо кивнув смущённому Конраду, он вышел.

Мальчик вытер слёзы. Он не понимал, чем обижен, но на душе у него было гадко. Единственное, что утешало его, это слабая надежда вскоре увидеть Лендерта, но явился другой слуга — аккуратно одетый, симпатичный молодой человек.

— Моё имя Клаус, — представился он, — я полностью в распоряжении вашей светлости.

Конрад спросил о Лендерте. Клаус ничего не слышал о голландце, но пообещал узнать, приехал ли тот несколько дней назад в Прагу со свитой пана Мирослава.

Перед обедом гостям было предложено принять ванну. Конрад не ожидал, что ему придётся мыться вместе с Феррарой в маленьком квадратном бассейне, наполненном горячей водой. В Норденфельде взрослые использовали для этой цели деревянные бочки, детей купали в большом корыте.

Видя, что мальчик стесняется, Феррара попытался успокоить его: они провели вместе столько времени, беседовали, ели за одним столом, спали в одной постели, доверяли друг другу свою жизнь и жизни своих слуг. Конрад согласился. Действительно, они стали близкими друзьями. Ему не хотелось вспоминать, как он мечтал ограбить ювелира. Это было в далёком прошлом.

Домашний костюм, который Мирослав приготовил для своего младшего гостя, был сшит из винно-красного крепа. Фалды украшала замысловатая вышивка золотой нитью и стеклярусом. Конрад пришёл в ужас при виде этого наряда, подобранного под интерьер его помпезной красно-золотой комнаты. Он предпочёл бы что-нибудь менее броское, но Мирослав нуждался в ярких блестящих игрушках.

Когда разодетый, надушенный, с аккуратно завитыми локонами Конрад появился в столовой, ему стало ясно, что он ошибался, мысленно называя себя попугаем. Взору его предстал Феррара в ослепительном наряде из бордового шёлка с широким золотым галуном. Правую руку ювелира украшал рубин в три карата, на левой светился крупный бриллиант. Кружевное жабо было заколото бриллиантовой брошью, в ушах покачивались каплевидные жемчужины. Конрад отметил, что всё вместе это выглядит не так уж плохо, и впервые понял, как симпатичен ему Феррара, не боящийся показаться нелепым в слишком яркой одежде.

В отличие от своих гостей пан Мирослав был одет просто и скромно. Перстней он не носил. Его тёмно-коричневый костюм украшали только перламутровые пуговицы.

Столовая в пражском доме оказалась просторнее, чем пиршественный зал в Хелльштайне. Бархатные кроваво-красные занавесы на окнах, статуи сатиров по углам и натюрморты, изображающие охотничьи трофеи, создавали мрачный колорит, словно в этом помещении пировали не люди, а твари преисподней. Хозяин и гости сели за длинный стол, накрытый с парадной роскошью. Конрад не ощущал голода и ел неохотно. Мирослав заставил его выпить сладкого вина, но оно отбило у мальчика последние остатки аппетита.

— Путешествие было слишком утомительным для его светлости, — вступился за Конрада Феррара. — Я и сам устал от наших дорожных приключений.

— Да, — согласился пан Мирослав, — и я надеюсь, что вы расскажете мне о них. Возможно, придётся выслать на помощь Светелко ещё человек шесть.

Феррара любил рассказывать о своих странствиях и делал это мастерски. Конрад слушал его, недоумевая, почему сам не запомнил таких интересных и важных подробностей. Об истории с кинжалом ювелир не упомянул.

После обеда Клаус проводил Конрада в его комнату. Из окна открывался вид на Влтаву и древние строения, поднимающиеся из густой зелени на противоположном берегу. Над рекой протянулся мост невиданных размеров. По обоим его концам высились готические башни.

— Это Карлов мост, ваша светлость, — ответил Клаус на вопрос гостя, — а на той стороне Старый Город.

Конрад отпустил слугу и подошёл к окну. Маленький рост позволял ему видеть только дальнюю часть улицы, поворачивающей за угол дома, но именно там появился всадник на крупном вороном коне. Неторопливым шагом он подъехал к дому и через мгновение скрылся из виду. Это был Дингер! Конрад сам не заметил, как очутился на подоконнике. Прильнув к стеклу, он вновь увидел своего беглого слугу. Тот смотрел на окна дома пана Мирослава. Конрад сорвал с себя шейный платок и неистово замахал им. Дом был велик, но движущаяся в одном из окон фигура в красной блестящей одежде с белым платком в руке не могла не привлечь внимание всадника. Мальчик увидел, как Дингер лениво поднял руку, словно для того чтобы поправить шляпу, едва заметно махнул в ответ и, тронув поводья, шагом направился дальше по улице.

Дингер в Праге! Тогда, на постоялом дворе, он бежал, чтобы избавиться от людей Светелко, и потом тайно следовал за каретой Феррары до самого дома пана Мирослава.

Конрад спрыгнул с подоконника. Сдерживая ликование, расправил штору, аккуратно повязал перед зеркалом шейный платок и позвал Клауса.

— Узнал ли ты что-нибудь о Лендерте?

— Нет, ваша светлость. Никто не видел его здесь.

— Принеси мне бумагу, перо и чернила. Я хочу сочинить сонет о своём путешествии.

Слуга очень удивился и немедленно отправился за письменными принадлежностями. Его не было долго. Скорее всего, он ходил к пану Мирославу, чтобы сообщить о странном требовании гостя. Вернулся Клаус, неся на подносе фарфоровую чернильницу, длинное перо и несколько листов белой бумаги.

— Наконец-то! — недовольно сказал Конрад. — Я думал, что ты забыл обо мне.

— Что вы, ваша светлость, как же я мог забыть! Но, по правде говоря, гости нашего пана редко что-нибудь пишут, и найти в доме чернила с бумагой непросто. Вы сочиняете сонеты, ваша светлость?

— Да. Перед отъездом я написал о своем ангеле-хранителе. У меня бывают видения во время молитвы, особенно по вечерам.

На лице Клауса появилось такое выражение, словно он услышал глас, вещающий с небес. Конрад едва не рассмеялся. Ему нравилось морочить головы простакам, но сейчас он делал это с умыслом. Клаус должен был уверовать в его набожность. Примерные дети, которые целыми днями читают Библию и видят ангелов, не нуждаются в особом присмотре.

Кого действительно посетило видение, так это Дингера.

Сбежав от своих спутников, он направился не в обратную сторону, а вперёд, так как понимал, что если его будут преследовать, то лишь затем, чтобы не дать ему вернуться в Норденфельд. Заночевал он чуть дальше, в следующем селении, и утром поехал в Прагу короткой дорогой. Он не спешил, уверенный, что опередит кортеж, по крайней мере, на пару дней. Удивлению его не было предела, когда вскоре он увидел карету Феррары, сопровождаемую единственным всадником.

В Хелльштайне говорили, что Феррара очень богат. Возможно, это были сплетни. В дороге венецианец одевался скромно, но, общаясь с ним близко, Дингер успел заметить дорогие пистолеты с золотой насечкой и кинжал восточной работы в ножнах, отделанных бирюзой. Такого человека не стоило терять из виду, когда он путешествовал без охраны.

Почти сутки Дингер следовал за каретой, ожидая удобного случая напасть на ювелира и заставить его раскошелиться, но постепенно выяснил, что в добротном экипаже с белыми обводами Феррара не один. С ним ехали двое слуг и Конрад. Значит, господа решили обмануть своих людей и отправились другой дорогой, оставив кортеж на попечение Светелко. С чего бы это? Не иначе как быдло передралось, и ювелир бежал вместе с мальчишкой.

Думая о несчастьях младшего Норденфельда, Дингер не злорадствовал, но возвращаться к нему не собирался. Впрочем, беглый слуга мог позволить себе некоторое великодушие по отношению к своему маленькому господину. Ради Конрада он решил не трогать Феррару, тем более что справиться с пятерыми вооружёнными людьми в одиночку не было никакой надежды. Ехать вслед за ними в Прагу тоже не имело смысла, но что-то удерживало Дингера возле Конрада. Возможно, любопытство.

Феррара торопился, очевидно, боясь погони. Заночевали беглецы в небольшом селе. Дингер проехал вперёд и попросился на ночлег в придорожную корчму.

Ужиная за дальним столом, отгороженным от входа толстой балкой, подпирающей потолок, он поглядывал в открытую дверь на дорогу, уходящую в лес.

Всё же барон Герхард был изрядным глупцом, за то и поплатился. Родной сын предал его…

Дингер так и не решил, ехать ли ему в Прагу, чтобы проследить за дальнейшей судьбой Конрада, или немедленно вернуться в Норденфельд и рассказать барону Герхарду о том, что произошло с его наследником. Дом пана Мирослава, конечно, хорошо охранялся, а дурак Герхард, вместо награды, мог повесить верного слугу. Мудрее всего было бы вовсе забыть об обоих Норденфельдах и отправиться в Саксонию, а оттуда на север, к морю.

Допив пиво, Дингер облокотился на стол и задремал. Ему причудилось, будто корчмарь подошёл и, наклонившись над ним, шепнул ему в самое ухо:

— Уходи, старик, тебя тут кое-кто ищет.

Дингер поднял тяжёлую от усталости и хмеля голову, потёр виски, глянул в окно и застыл в изумлении. Уходящей в лес дороги больше не было. Вместо неё под луной серебрилась гладь озера, окаймлённого густым кустарником и низкорослыми деревьями. Неподалёку от берега покоился на воде изящный двухмачтовый корабль.

— Уходи, — настойчиво повторил корчмарь. — Видишь, дороги на Прагу нет. Иди в Норденфельд или куда угодно, только быстрее.

— Что это? — осипшим голосом спросил Дингер, тупо глядя на корабль. — Откуда он взялся здесь?!

— Откуда бы ни взялся, он пришёл за тобой, — корчмарь усмехнулся. Рожа у него была, словно пеплом присыпана.

Не тратя больше времени на расспросы, старик полез в карман за деньгами — расплатиться за ужин, но корчмарь остановил его.

— Нет, денег я с тебя не возьму. Нечистые они, краденные. Иди, иди отсюда, пока не поздно.

Дингер выбежал на крыльцо. Двора не было. Озеро поглотило его и наступало, полумесяцем охватывая корчму. Лёгкие волны уже лизали нижнюю ступень, стараясь дотянуться до следующей.

— Чёрт! — пробормотал Дингер.

Тёмная непрозрачная вода, покрытая тонкой сетью ряби, была у крыльца не глубже, чем в обычной луже, но он боялся ступить в неё. Ему казалось, что под трепещущей поверхностью скрывается жадная бездна.

У левой стены пока оставалась узкая полоска суши. Спрыгнув с крыльца, Дингер пробежал по ней, свернул за угол и оказался на широком незатопленном участке. Задняя стена дома и двор позади неё находились выше фасада. За высоким забором чернел безмолвный лес. Ни в стойлах, ни в сараях, расположенных вдоль ограды, не ощущалось присутствия живых существ. Исчезли даже ночные бабочки и мошкара, притихли сверчки.

Оглянувшись на озеро, Дингер увидел, что корабль медленно, беззвучно, с убранными парусами движется прямо на корчму. Завороженный этим странным зрелищем австриец не услышал лёгких шагов у себя за спиной. Цепкие руки с когтистыми пальцами схватили его за плечи и волосы, стиснули горло, запястья и лодыжки. Будто опутанный прочной сетью, он не мог шелохнуться. Грубая ладонь зажала ему рот. Другая накрыла глаза. Его оторвали от земли и понесли куда-то. Он извивался, силясь вырваться.

Его отпустили так же внезапно, бросив на палубу судна, которое непостижимым образом очутилось на середине озера. Бежать было некуда.

Что-то чёрное, мохнатое бесшумно пронеслось мимо Дингера. Он ощутил прикосновение колючей шерсти, словно его мазнули по щеке щёткой. Резко обернувшись, он встретился взглядом с незаметно подошедшим к нему светловолосым человеком в коричневом жюстокоре с золотым галуном. Если это был не владелец корабля, то, по крайней мере, кто-то из старших офицеров. Дингер озадаченно смотрел на него. Человек казался знакомым.

— Приветствую тебя, мой любимый слуга, — с иронией произнёс он. — Вижу, ты не узнаёшь меня.

Дингер хотел ответить, но умолк на полуслове. В нескольких шагах от него стояла женщина в белом плаще. Мгновение назад её здесь не было. Он узнал Августу Венцеславу. Что-то изменилось в её облике с тех пор, когда она жила в Норденфельде. Да и она ли это была?

Дингер встал. Ноги плохо слушались его. Августа или её сестра-близнец подошла к мужчине. Дингер не сомневался в том, что обречён. Кем бы ни были эти двое, они захватили его не с добрыми намерениями, но они ошиблись, решив, что справиться с ним будет легко. Мужчина не выглядел силачом и был вооружён только шпагой…

Похитители переглянулись.

— Он не понимает, что с ним произошло, — сказала женщина.

Мужчина кивнул.

— Ты всё ещё не узнал меня, Дингер? Как видишь, мы с тобой вернулись к тому, что было суждено нам изначально. Я твой господин, и тебе никогда не удастся это изменить…

Дингер попятился, колени у него подогнулись, он неловко опустился на палубу.

— Возможно, мы оба были бы счастливее, если бы никогда не знали друг друга, — мягко продолжал Конрад. — Я не виню тебя. Ты ненавидел меня за то, что мне посчастливилось родиться в семье твоего хозяина, и вот я лишился всего, что имел. Но живя в чужой стране, я искал возможности вернуть утраченное…

Конрад с усмешкой покосился на свою спутницу. Она опустила глаза. Черты её лица расплылись, подёрнулись сероватой дымкой, сквозь которую проглянуло нечто, похожее на маску с зияющей пустотой вместо глаз и рта. Накинув на голову капюшон плаща, женщина отвернулась.

Дингер вскочил и бросился к борту. До берега было недалеко, но, взглянув в воду, он понял, что не сможет заставить себя нырнуть в неё. Что-то поджидало его там, в глубине. Он ощущал жадное нетерпение озера. Быстро оглядевшись, он увидел единственную шлюпку и устремился к ней. Похитители не пытались ему помешать.

— Не спеши, Дингер, — преследовал его исполненный почти искреннего сочувствия голос Конрада. — Не стоит бежать от тех, кто так хорошо понимает тебя.

В бортах шлюпки зияли сквозные отверстия от пуль. На дне лежало сломанное весло. Дингер внезапно увидел то, что было незаметно с первого взгляда. Добротное, богато украшенное судно хранило следы отчаянной схватки и безнадёжного запустения, словно команда давно покинула его.

— Они ушли, — равнодушно подтвердил Конрад, обнимая свою подругу. — Здесь остались лишь те, кто был мне предан, и она, наша вдохновительница, молящаяся за нас. Присоединяйся к нам, тебе всё равно не остаётся ничего другого.

Жёсткая шерсть коснулась руки Дингера. Он в испуге попятился, но существо уже вцепилось в его запястье. Тёмно-серое, мохнатое, с узкой лисьей мордой, оно радостно скалилось. Дингер оттолкнул его и вскрикнул от боли: острые когти впились в руку. Он изо всех сил пнул тварь. Она отскочила, не издав ни звука, продолжая весело скалиться, и вновь прыгнула к нему. Он ударил её ещё раз и отбросил прочь, но боль была ей нипочём. Словно подброшенная пружиной нечисть взмыла в воздух и обрушилась на Дингера, подмяв его под себя. Борясь с ней, он мельком заметил, что Конрад и безликая дама хладнокровно наблюдают за схваткой.

— Помогите! — прохрипел он, силясь оторвать от себя тварь. Она была уже не одна. Ещё два клыкастых чудовища склонились над ним.

— Мы не можем помочь, — невозмутимо отозвался Конрад. — Их слишком много.

Дингер не смог закричать. Существа сдавили его, не давая ни вздохнуть, ни шевельнуться, всасывая в себя его плоть. Они сожрали его раньше, чем земля поглотила внезапно начавшее просачиваться сквозь неё озеро. Безмолвный неподвижный лес увидел, как неведомая сила развернула корабль, и клокочущий водоворот увлёк его в бездну…

После такого сновидения Дингеру расхотелось ехать в Прагу, но он пересилил суеверный страх. Дом пана Мирослава он нашёл легко, так как в дороге, ещё до своего побега, разузнал о том, куда везут Конрада.

Дерзко продефилировав под самыми окнами, Дингер заметил своего маленького хозяина. Что ж, очевидно, Конрад не сердился на беглого слугу, иначе не стал бы махать ему, а поднял бы шум.

Дингер снял комнату на постоялом дворе, оставил Султана в конюшне и отправился бродить по городу. Опасаться было нечего: в Праге его никто не знал, а Светелко со своими людьми ещё не прибыл.

Заскучав над исчёрканным листом бумаги, Конрад решил осмотреть дом. Помня, как к этой идее отнеслись в Хелльштайне, он не стал звать Клауса. Заблудиться он не боялся. Пражский дом пана Мирослава отличался строгой планировкой и большим количеством запоминающихся деталей интерьера, которые служили прекрасными ориентирами.

Покои Конрада замыкали длинную роскошную анфиладу и имели только один выход в маленький зал, откуда начиналась широкая мраморная лестница, ведущая в нижние этажи. Большинство дверей анфилады было прикрыто, и прежде чем раздвинуть очередную пару отделанных бронзой створ, чтобы попасть в следующее помещение, мальчик всякий раз подолгу прислушивался. Наконец, ближе к середине анфилады, он услышал голоса и спрятался за огромной, в два человеческих роста вазой, стоящей в углу. За приоткрытыми дверями служанки мыли окна и обсуждали приезд гостей, смеясь над экзотической внешностью Феррары и его слуг. Конраду было неприятно слушать эту болтовню, но он не мог выдать своего присутствия. Убедившись, что женщины заняты и не замечают его, он поспешил обратно, вернулся к лестнице и спустился на второй этаж, где располагались парадные комнаты, столовая и бальные залы.

В просторной полупустой комнате, расположенной под его покоями, он испугался до дурноты: что-то большое, тёмное билось и царапалось снаружи в высокое окно. Он едва сдержал крик и тут же устыдился своей пугливости. Окно затеняла крона огромной липы, растущей прямо под стеной дома и обнимающей ветвями его угол. Ветер раскачивал её, и листья, словно ладони, шарили по стеклу.

Конрад взобрался на подоконник и убедился в том, что дерево достаточно густое. По его ветвям можно было довольно легко спуститься вниз, в маленький сад, примыкающий к задней стене дома. В саду росли самшиты, обрезанные в форме шаров. Между ними возвышалось несколько скульптур. На красиво остриженных газонах пестрели цветы. Аллеи были посыпаны белым песком.

От улицы сад отделяла фигурная решётка высотой в человеческий рост. Конрад подумал, что при необходимости смог бы перелезть через неё. Но бежать ему было некуда. Маленький мальчик в броском наряде, без денег и охраны, не прошёл бы и нескольких шагов по незнакомому городу. И стоило ли уходить от заботливого, гостеприимного пана Мирослава?

Конрад будто наяву увидел его холодные глаза, услышал резкий, исполненный злобы голос: "Кто зачинщик бунта?" и отчаянным усилием прогнал наваждение. Лучше не вспоминать о том, как встретил их с Феррарой Мирослав. Разумеется, он беспокоился за них…

Не решаясь продолжить самовольную прогулку по дому, Конрад возвратился в свои покои. У дверей его ждал встревоженный Клаус.

— Как вы неосторожны, ваша светлость, — с упрёком сказал он. — Я уже собирался идти вас искать. Здесь так легко заблудиться!

— Я не уходил далеко. — Спохватившись, что оправдывается перед слугой, Конрад заговорил более высокомерным тоном. — Я привык гулять там, где мне хочется. Надеюсь, что в этом доме мне нечего бояться.

Клаус заверил его, что гостям пана Мирослава, конечно же, ничто не угрожает, но умолчал о единственной опасности — умереть от скуки.

Вечер был длинный и унылый. Ни Мирослав, ни Феррара не появлялись, а с Клаусом общаться было не интересно. В тоскливом одиночестве Конрад смотрел в окно. Небо над Влтавой и Старым Городом постепенно приобрело золотистый оттенок, затем выцвело почти добела и стало наливаться свинцово-синей тьмой. Он молился о том, чтобы снова приехал Дингер, но улица была пуста.

Клаус зажёг свечи. Слуги принесли ужин: всё-таки какое никакое, но развлечение. О Мирославе Конрад не спрашивал, боясь услышать, что тот опять куда-нибудь уехал. В действительности хозяин был дома и в это время решал судьбу своего младшего гостя. Конрад посчитал бы себя униженным, если бы узнал, о чём говорил пан Мирослав с Феррарой, но ему не суждено было присутствовать при их беседе. Неприятным откровением для него стало недоверие Мирослава, которому Клаус сообщил о его одинокой прогулке. Хозяин дома приказал запереть на ночь двери в покоях Конрада.

— Если я понадоблюсь вашей светлости, — сказал Клаус, — вы можете позвать меня. Я буду неподалёку.

 

Глава 12

Наследник пана Мирослава

Мирослав сидел в библиотеке. Ряды книг в кожаных, бархатных, сафьяновых переплётах, теснённых золотом, украшенных причудливыми виньетками, вздымались до потолка, свидетельствуя о богатстве и образованности своего хозяина. Чего стоит учёность, от которой нет пользы? Ни университетское образование, ни оккультные науки не сделали его счастливее. Если бы в своё время он не натворил глупостей, ему не пришлось бы теперь ломать голову над тем, как обмануть судьбу.

Отец Мирослава пан Густав был суров, упрям и старомоден. В юности он много путешествовал. Возвратившись домой после десяти лет странствий, он заявил родителям и друзьям, что, хотя свет Божий велик и полон чудес, самым лучшим уголком на земле, бесспорно, является Моравия. Он поселился в своём имении и безвыездно прожил там до самой смерти. Политические и религиозные распри не интересовали его. Он терпеть не мог иезуитов, был убеждённым кальвинистом, но не поддержал восстания против императора, считая, что всякая власть от Бога и бунт против неё — святотатство. Многие его знакомые погибли, были казнены или навсегда покинули родину. Это еще больше утвердило его во мнении, что мятеж навлёк на чехов гнев Божий. Пан Густав глубоко презирал новую аристократию, получившую конфискованные земли и замки участников восстания, но считал ниже своего достоинства подчёркивать разницу между собой и этими "выскочками". Она была слишком очевидна.

Своего единственного сына Мирослава он воспитывал в строгости, дал ему хорошее образование и нашёл невесту из старинного чешского рода. К несчастью, пан Густав вбил себе в голову, что юный наследник должен повидать мир, и отправил его учиться в Амстердам.

В начале пятидесятых годов император, обеспокоенный тем, что количество еретиков-протестантов в чешских землях не уменьшается, решил раз и навсегда положить конец религиозному свободомыслию в своих владениях, и католическая вера стала насаждаться самыми жестокими методами. Тогда-то и уехал в Голландию вместе с семьёй давний друг Густава пан Вилем Шлик, родственники которого в своё время поддержали восстание и воевали на стороне Протестантской унии.

Скучая по родине, Вилем вёл переписку с Густавом и, конечно, не отказался принять его сына.

Красота северных широт не манила Мирослава. Будь у него выбор, он предпочёл бы скучному и холодному Амстердаму Рим или Флоренцию, но пан Густав и слышать не желал об этом. В протестантской Голландии было спокойнее и безопаснее, чем в странах, где хозяйничали иезуиты.

Поступив в Амстердамский университет, Мирослав скоро перестал жалеть о том, что уехал так далеко от дома. В этом городе он нашёл всё, чего желал. В умных и весёлых знакомых и красивых подружках не было недостатка. Известная веротерпимость голландцев сделала их страну настоящей землёй обетованной для беженцев из разных стран. Сын Вилема Шлика Вацлав изучал медицину и ювелирное дело под руководством некоего венецианца.

— Феррара чертовски богат, — хвастался Вацлав Мирославу. — Денег у него столько, что он мог бы купить целую провинцию. А всё потому, что он нашёл секрет изготовления золота. Надеюсь, что со временем он откроет его мне.

Мирослав заинтересовался. Тайные науки давно привлекали его. Вацлав представил его венецианцу.

Альберто Феррара был добродушным весельчаком и не пренебрегал земными радостями, несмотря на увлечение магией, о котором он говорил легко и свободно, как о самой естественной вещи. Он не скрывал, что разбогател благодаря своим опытам. Мирослава удивляла такая откровенность. В Голландию Феррара прибыл по торговым делам и остался в Амстердаме, "очарованный этим замечательным городом". Однако у Мирослава создалось впечатление, что венецианец не в ладах с католической церковью и потому не спешит возвращаться домой.

Другим источником богатства Феррары была торговля. Ему принадлежал корабль, совершавший регулярные рейсы в Левант.

В просторном, роскошно обставленном доме Шлика Феррара чувствовал себя очень уютно и больше походил на хозяина, чем на гостя. Вальяжно развалившись в широком кресле, инкрустированном позолоченной резьбой, он рассказывал о своих путешествиях. Заметив, что Мирослав ещё не успел достаточно освоить голландский язык, чтобы вести на нём непринуждённую беседу, венецианец перешёл на верхненемецкий.

Жизнь Феррары изобиловала событиями. Он был превосходным рассказчиком и большим циником, но, как ни странно, слияние этих качеств делало его ещё более интересным собеседником. Что-то изменилось в сознании Мирослава после знакомства с ним. Словно стёрлась грань, разделяющая привычные понятия добра и зла.

Гостеприимное семейство Шликов жило на широкую ногу. В их доме собирались чешские эмигранты. Балы, пышные застолья и развлечения напоминали светскую жизнь в Праге и Брно. Вышколенные слуги, приехавшие в Голландию со своими господами, чешская речь и музыка, обстановка дома, словно перенесённого взмахом волшебной палочки с берегов Влтавы на берега Амстел, вызывали у гостей ностальгию. Молодёжь, знавшая Чехию только по рассказам родителей да из книг, привезённых ими, вздыхала о далёкой прекрасной стране, куда нет возврата бедным изгнанникам. Мирослав оказался в центре внимания. Ему завидовали напоказ. Однако тосковать о стране синих озёр и зачарованных лесов эмигранты предпочитали в свободной от иезуитов Голландии.

В этом обществе, на вид благопристойном и солидном, процветали разврат и безбожие. Неудивительно, что Феррара нашёл здесь своих почитателей. Мирослав стал одним из его самых прилежных учеников. Ему не хотелось возвращаться на родину, в старый мрачный замок, где заправлял его суровый отец. Из Чешских земель доходили слухи об унижениях, которым император подвергал своих подданных-протестантов. Вацлав считал, что Мирославу перед отъездом следует заручиться поддержкой могущественного духа, который будет охранять его не только в дороге, но и дома.

Неожиданно пришло письмо от пана Густава. Отец сообщал о своей болезни и приказывал Мирославу немедленно возвращаться домой.

— По-моему, ты скоро станешь богачом, — заметил Вацлав, узнав об этом.

Последнюю неделю перед отъездом Мирослава друзья провели весело и много пили. Обоим везло в карточной игре. По совету Вацлава, Мирослав заказал модному живописцу свой портрет.

— Повесишь его в библиотеке, когда станешь хозяином замка, и будешь вспоминать о Голландии и наших приключениях, — сказал Вацлав. Сам он одевался в траур, прощаясь со своей свободой: родители, обеспокоенные его распутством, решили женить его, и день свадьбы был уже назначен.

В эти последние дни, проведённые в гостях у Шликов, Мирослав совершил самую большую ошибку в своей жизни: обвенчался с вдовой морского офицера, родители которой, испанские евреи, когда-то уехали из Мадрида в Амстердам, спасаясь от инквизиции. У неё был ребёнок. Мальчишке с густой и волнистой, как у матери, тёмной шевелюрой и зелёными голландскими глазами, доставшимися в наследство от покойного отца, несказанно повезло: его отчим был одним из самых богатых и знатных людей в Чешских землях. Мирослав обожал свою далеко не юную супругу и мечтал о долгой и счастливой жизни с ней в Хелльштайне.

Вилема Шлика едва не хватил удар, когда он узнал о том, что натворил его гость. С большим трудом ему удалось убедить Мирослава оставить жену в Амстердаме и возвращаться одному, чтобы подготовить отца к знакомству с невесткой и внуком. В тайне Шлик надеялся, что дома молодой человек забудет о своём браке и женится на девушке, предназначенной ему.

Вернувшись на родину, Мирослав уже не застал отца в живых, так что каяться ему было не перед кем. Невеста не дождалась его — вышла замуж. Став владельцем имения, он скоро понял, что учение Кальвина плохо влияет на его судьбу. Все его соседи и знакомые были католиками. Мирослав уехал в Прагу и принял католическую веру. Его голландская жена была кальвинисткой. Теперь он не мог вызвать её к себе, но совесть не позволяла ему бросить несчастную женщину. Он писал ей и иногда посылал деньги.

В Праге он встретил Августу Венцеславу фон Норденфельд. Ему не пришлось долго добиваться её, но, несмотря на лёгкость победы, Мирослав дорожил этой женщиной больше, чем самой лучшей из тех, которые были у него прежде. Мысль, что Августа может охладеть к нему, приводила его в ужас. Барон Герхард ничего не подозревал: его жена была осторожна. Через несколько месяцев Норденфельды уехали в своё имение в Моравии. Мирослав писал Августе, но то ли его письма не доходили до неё, то ли она не могла на них отвечать. Наконец от одного из друзей он узнал, что она умерла при родах. Её ребёнок выжил.

— Он Норденфельд! Он Норденфельд, будь он проклят! — в безумном горе бормотал Мирослав, сидя в своей комнате в пражском доме. — Боже мой, она изменила мне!

Мысль была нелепая, и он сам понимал, что это так. Его законная супруга и пасынок жили в Голландии, а он оплакивал чужую жену и мечтал увидеть её сына.

Он выяснил, что мальчик родился через полгода после отъезда Норденфельдов из Праги и был крещён именем Конрад — по просьбе матери. Её любимым поэтом был Конрад Вюрцбургский. Герхард фон Норденфельд, ни разу в жизни не державший в руках ни одной поэтической книги, не мог отказать жене в её предсмертном желании.

Сомнение охватило Мирослава: Конрад — было его второе крёстное имя. Он заподозрил, что мальчик его сын. Августа хотела, чтобы ребёнок напоминал ей о её возлюбленном. Страсть к куртуазной поэзии была сказкой для обманутого мужа.

Мирослав вернулся в Хелльштайн, носил траур по Августе и пьянствовал в обществе своих шляхтичей. Он нанял людей, чтобы они докладывали ему обо всём, что происходило в Норденфельде. Ему стало известно, что барон Герхард плохо обращается с младшим сыном и собирается отдать его в монастырь. Мирославу пришло в голову похитить Конрада и увезти в Голландию, чтобы со временем предъявить его светскому обществу Моравии в качестве своего пасынка и ввести в права наследства вместо сына давно нелюбимой женщины.

Впервые увидев Конрада, владелец Хелльштайна понял, что осуществит свой замысел, даже если для этого ему придётся убить Герхарда и сровнять замок Норденфельд с землёй. Он не предполагал, что мальчик так красив и так похож на Августу.

И вот теперь, когда, благодаря глупости Герхарда, Конрад оказался в Праге, а барон не знал об этом, что-то тревожило Мирослава. Быть может, разговор с Феррарой, которого он посвятил в свой план и просил о помощи. Венецианец сомневался в успехе. По его убеждению следовало непременно поговорить с Конрадом и рассказать ему всё. Мальчишке, которому месяц назад исполнилось девять лет? Что поймёт этот белокурый ангелок? Пусть думает, что его увозят в Баварию. Меньше будет слёз.

От Феррары Мирослав узнал о смерти своей жены в Амстердаме. Её осиротевшего сына приютил дальний родственник. Четыре года разницы между ним и Конрадом не смущали Мирослава. Тем лучше, значит, совершеннолетие наступит для Конрада на четыре года раньше, и он возвратится на родину, чтобы радовать любящего отца своим присутствием в Хелльштайне. Даже если барон Норденфельд, по чистой случайности, доживёт до этих дней, он вряд ли узнает сына, пропавшего много лет назад.

Оставалось убедить Феррару взять Конрада в Голландию и заботиться о нём до тех пор, пока он не сможет вернуться. Такая помощь заслуживала большой награды. Мирослав не скупился. Феррара должен был получить корабль водоизмещением не менее трёхсот пятидесяти тонн, построенный для него в Зандаме. Кроме того, содержание, образование Конрада и хлопоты, связанные с его превращением в сына испанской эмигрантки и лейтенанта голландского флота, стоили недёшево.

Первая беседа с Феррарой не удовлетворила хозяина дома. Гость осторожничал. Задача казалась ему невыполнимой. Барона Норденфельда он никогда не видел и не представлял, на что тот может решиться, узнав об исчезновении своего единственного наследника.

Феррара рассказал Мирославу о бегстве Дингера. Не было никаких сомнений, что подлец уехал тайком.

Эта новость не слишком обеспокоила Мирослава. Обокрав и покинув Конрада, Дингер не явится к его отцу с благородным намерением сообщить о похищении мальчика, и даже попавшись на каком-нибудь злодеянии, не осмелится заявить, что служил барону Норденфельду.

И всё же Феррара считал, что о Дингере забывать не стоит. Зная о пророческом даре гостя, Мирослав приказал усилить охрану дома. С Феррарой он договорился встретиться в библиотеке, чтобы ещё раз обсудить все условия, и ждал его, поглядывая на свой портрет — тот самый, что когда-то привёз из Голландии. Ему казалось, что он видит бесспорное сходство между собой и Конрадом, хотя человек, не посвящённый в тайну их родства, вряд ли заметил бы что-то общее между ними, кроме характерных национальных черт. В жилах обоих смешались германская и славянская кровь.

Вошёл Феррара. Свой пышный и яркий дневной наряд он сменил на чёрный костюм с белым жабо, который носил в Амстердаме.

— Я согласен, — сказал ювелир по-голландски. Дела, касающиеся Конрада, они обсуждали на этом языке, который не понимал никто из прислуги. — Но, сударь, вы действительно считаете, что Конрад не должен знать о вашем замысле?

— До тех пор, пока не окажется за пределами Чехии и Моравии.

Феррара с сомнением покачал головой.

— Это очень рискованно. Мальчик не настолько мал, чтобы не понять, что мы его обманываем.

— Безусловно. Поэтому вы отправитесь с ним в Баварию. Он будет ехать в своей карете, в сопровождении своих слуг. Я дам вам в помощь Светелко и ещё человек пять. В дороге, если понадобится, наймёте других. От людей Норденфельда постепенно избавитесь.

— Всё это весьма напоминает похищение. Уверены ли вы, сударь, что ваш сын пожелает ехать со мной дальше, узнав, что его путешествие не оканчивается в Баварии?

— Уверен. Мой сын явился ко мне сам, бросив свою свиту. К тому же, господин Феррара, я надеюсь на ваш дар убеждения. В Амстердаме о вас рассказывали чудеса. Думаю, что человек, говорящий с древними богами, сумеет заставить ребёнка подчиниться родительской воле.

Феррара улыбнулся, дивясь безрассудству и настойчивости Мирослава. Как видно демон, вселившийся в Конрада, искал для своего подопечного более сильного защитника и покровителя, чем барон Норденфельд.

Так оно и было, только выбор развенчанного бога пал не на Мирослава.

Лёжа в запертой комнате, Конрад думал о побеге и возвращении в Норденфельд. Он больше не сомневался в том, что Лендерт убит. Других слуг, вероятно, ожидала та же участь.

Конрад понимал, что Мирослав лжёт, обещая усыновить его. Никакая сила не заставила бы Герхарда отказаться от своего пусть не любимого, но единственного сына. Наследник Норденфельда остался бы наследником Норденфельда, даже если бы Герхарда убили. Опекуном Конрада в этом случае должен был стать брат Августы-Венцеславы, который любил своего маленького племянника и не доверил бы его судьбу чужому человеку.

Вспоминая о заточении в Хелльштайне, путешествии под охраной людей пана Мирослава, бегстве от якобы взбунтовавшихся слуг и въезде в Прагу в карете Феррары с плотно задёрнутыми занавесками на окнах, мальчик проклинал свою доверчивость. Его похитили и прятали, а он воображал, что находится в гостях! Оставить его у себя Мирослав мог только одним способом: держа взаперти под неусыпным присмотром тупых и послушных холопов. Сумасшедший моравский вельможа нашёл себе игрушку и развлекался, пытаясь развеять скуку, но рано или поздно он должен был пресытиться родительской любовью, и что тогда ожидало Конрада, ведал один Бог.

— Приведите Дингера, — умолял мальчик духов-защитников. — Помогите мне бежать!

Ночью он несколько раз просыпался и выглядывал в окно. Густой мрак окутывал улицу. Никакого движения не было заметно под стенами дома. За рекой кричали петухи. На рассвете зазвонили колокола. Гулкие и протяжные — торжественные, лёгкие и серебристые — радостные медные голоса звучали со всех сторон, перекликаясь между собой. Конрад замер прислушиваясь. Перезвон колоколов тревожил его, как зов из заоблачного мира.

Днём Мирослав потребовал Конрада к себе. Хозяин дома ждал в просторном зале. Там же находился Феррара и ещё один человек — маленький, худой, невзрачный, одетый, как все слуги Мирослава, в белую рубаху и коричневые кожаные штаны. Он держал две рапиры.

— Надеюсь, сын мой, вы уже имеете некоторое представление о фехтовании, — сказал Мирослав. — Якоб будет вашим учителем. Начинайте, а мы с господином Феррарой посмотрим.

Невзрачный человечек без поклона, точно равному, подал наследнику Норденфельда рапиру. После ночи, проведённой в полубреду напрасного ожидания и страха, Конрад ненавидел весь мир, и поединок с непочтительным простолюдином был ему под настроение. Он напал на Якоба, как на смертельного врага. Фехтмейстеру, не ожидавшему такой прыти от ребёнка, пришлось обороняться всерьёз. Мирослав и Феррара с удивлением наблюдали за ними. Обоим пришла в голову одна и та же мысль, но ни тот, ни другой, не высказали её вслух: мальчик был вспыльчив и озлоблен. Кто-то долго и старательно обучал его драться насмерть, не щадя противника, как дерутся на поле боя.

— Остановитесь! — приказал Мирослав. Конрад словно не слышал его. Якобу пришлось выбить рапиру из руки ученика. Конрад вскрикнул от боли и гнева. Клинок со звоном отлетел в сторону.

— Кто обучал вас фехтованию, сын мой? — спросил владелец дома.

— Мой слуга Лендерт.

— Тот голландец? Я помню его. Он был весьма храбр…

Предостерегающий взгляд Феррары удержал Конрада от безумной попытки немедленно выяснить судьбу пропавшего слуги.

— Что ж, теперь вашим учителем буду я. — Хозяин дома взял у Якоба рапиру. Конрад поднял свою и, глянув в тусклые, неподвижные, как у змеи, глаза Мирослава, внезапно понял, что он пьян.

Урок был долгим и мучительным. Мирослав не знал жалости и не привык щадить тех, кто от него зависел. Снова и снова он заставлял Конрада повторять одни и те же приёмы, не давая ему передышки, причиняя боль. В пылу схватки он с такой силой толкнул мальчика, что тот не удержался на ногах. Мирослав холодно рассмеялся:

— Вы неловки, ваша светлость. В настоящем бою это скажется. Учитесь двигаться быстрее.

Оказавшись, наконец, в своей комнате, Конрад расплакался. Он был измучен и избит. В пылу схватки Мирослав едва не сломал ему запястье. Рука опухла. Конрад не подозревал, что обычный урок фехтования можно превратить в настоящее издевательство. Лендерт никогда не унижал его язвительными замечаниями, не старался ударить, сбить с ног. Мальчик с ужасом думал о следующем уроке, назначенном на завтра. Клаус принёс ему чистую рубашку, помог переодеться и приложил к опухшему запястью платок, смоченный в уксусе.

Конрад надеялся, что до вечера его оставят в покое, но вскоре за ним пришли: пан Мирослав приглашал его к обеду.

— Что случилось, сын мой? — улыбнулся жестокий хозяин. — Неужели я дал вам повод для слёз? Ничего, скоро вы привыкнете ко мне и моим манерам. Не думаю, что Норденфельд обращался с вами лучше, иначе какого чёрта вы делаете здесь? Выпейте вина. — Он протянул Конраду полный бокал. — Ну, живо, или я сам волью его вам в горло!

Конрад, зажмурившись, через силу глотнул жгучее питьё и закашлялся: вино было слишком крепким.

Феррара, шокированный этой сценой, попытался вмешаться:

— Погодите, сударь. Мальчик опьянеет. Не забывайте, что он мал и слаб.

— Слаб? — захохотал Мирослав. — Это змеиное отродье? Не вмешивайтесь, господин ювелир, вы не знаете моего сына. Он копия своей матери, а уж она-то слабой не была! Она морочила голову и собственному мужу, и мне. Красавица, ангел во плоти! Но этот ангел порхал от одной постели к другой так же легко, как бабочка от цветка к цветку. Августа не умела любить, но уверяла, что не забудет меня до конца своих дней. Я писал ей в Норденфельд, но она не отвечала на мои письма, а потом я узнал, что она родила сына и назвала его в память обо мне. Какая честь для меня, грешного — она помнила моё второе имя! И вот её сын. Он предал того, кого считал своим родным отцом, ради человека, которого видел всего раз в жизни. В отличие от своей матери Конрад вёл со мной долгую переписку, да вдобавок, представьте себе, на моравском наречии! Очаровательная детская непосредственность! Крошка не знал, что мой родной язык — немецкий. Скажи, малыш, на что ты рассчитывал, явившись ко мне? На то, что я убью Норденфельда и стану твоим покровителем? Что околдованный твоими синими глазами и золотыми кудрями, отпишу тебе всё своё состояние? Но у меня есть наследник! Он живёт в Голландии, и скоро я вызову его сюда!

Конрад растерялся. Он не ожидал, что его заподозрят в стремлении завладеть чужим наследством.

— Остановитесь, сударь, — негромко, но твёрдо произнёс Феррара по-голландски, — иначе завтра вы будете жалеть о том, что наговорили сегодня. Взгляните на мальчика, вы напугали его. Неужели вы хотите, чтобы ваш сын боялся вас?

Как ни странно, Мирослав подчинился.

— Да, вы правы, — сказал он, — иногда мне бывает трудно сдерживаться. Простите, господа. Не принимайте мои слова всерьёз. Я пьян.

Он сел за стол и жестом пригласил гостей поступить так же. Конрад вопросительно взглянул на Феррару. Тот кивнул в ответ и занял место слева от хозяина дома.

После обеда, дождавшись разрешения вернуться в свои покои, Конрад приказал Клаусу открыть окно.

— От реки тянет сыростью и прохладой, — возразил слуга, — вы можете простудиться.

— Нет, я привык к холоду и сырости. В городе мне жарко. Под моими окнами в Норденфельде был пруд. Зимой он замерзал, и мы с братом катались по нему на коньках, а летом я иногда купался там тайком от отца.

Клаус улыбнулся.

— А я-то думал, что вы кротки и послушны, как ангел.

Приоткрыв створку окна, он ушёл. Конрад лёг животом на подоконник и глянул вниз, под стену. На уровне среднего этажа он увидел крону старой липы, что так напугала его накануне. Сверху дерево не казалось большим. Стена не давала ему разрастаться вширь. Две самые длинные и толстые ветки охватывали угол дома, словно уродливые руки. Если бы липа была выше! Конрад оглянулся на занавески, подёргал их. Они были достаточно прочными. Связав их, он, вероятно, смог бы добраться до её ветвей. Его не тревожил ни страх высоты, ни то, что обратный путь до Норденфельда ему предстояло пройти пешком, без денег и спутников, прячась от людей пана Мирослава. Оставалось дождаться ночи.

Рассматривая фигурную решётку ограды, Конрад думал о том, что труднее всего будет пройти незамеченным через городские ворота. И вдруг увидел Дингера. Тот был без лошади. Не спеша, словно прогуливаясь, беглый слуга подошёл к ограде, остановился, делая вид, что любуется цветами, растущими в саду.

Конрад сполз с подоконника, бросился к столу, торопливо, ломая перо, написал на листе бумаги: "Жди меня ночью. Я убегу". Завернув в записку медную крышку чернильницы, он подбежал к окну и, что есть силы, швырнул свёрток. С реки дул сильный ветер, но тяжёлая крышка преодолела его сопротивление. Записка упала в саду почти у самой ограды. Дингер огляделся, поднял сломанную ветром ветку, просунул её между прутьями решётки, подкатил свёрток к себе и, спрятав его в ладони, как ни в чём не бывало, зашагал прочь. Если бы кто-то из обитателей дома наблюдал эту сцену в другое окно, он, скорее всего, решил бы, что богатый мальчик подал милостыню бродяге.

Ужинал Конрад один. Мирослав не пожелал видеть его за своим столом. Вполне возможно, что и Феррара не удостоился приглашения, так как в этот вечер хозяин дома пировал с другими гостями.

Прислушиваясь к доносящимся снизу пьяным крикам, пению и хохоту, Конрад молил Бога, чтобы Мирослав не вспомнил о нём и не приказал ему спуститься в столовую.

Далеко за полночь гости разъехались. Шум стих. Конрад позвал Клауса, с его помощью переоделся в ночную рубаху и лёг. Усталый слуга сложил одежду мальчика на краю постели, по его просьбе опустил полог и уже собирался уйти, но Конрад окликнул его и потребовал закрыть окно:

— Ветер не даст мне уснуть.

Клаус убрал с подоконника чернильницу, несколько статуэток и расписное голландское блюдо, которыми маленький гость играл вечером, прикрыл окно и задёрнул занавески.

— Теперь ветер не будет мешать вашей светлости.

Конрад не ответил. Думая, что он уснул, Клаус загасил свечи в канделябре, вышел и запер дверь. Ему самому хотелось скорее лечь. Но даже если бы он не был таким усталым и сонным, то едва ли заметил бы, что туфли мальчика, стоявшие возле кровати, исчезли.

Не имея детей, пан Мирослав не представлял, каким хитрым, изобретательным и храбрым может быть ребёнок, когда ему угрожает опасность. Вечер, свободный от общения с "отцом", Конрад использовал для подготовки к побегу. Внимательно осмотрев занавески, он убедился в том, что не сможет ни снять их, ни разрезать. Это означало, что спуститься до ветвей липы из своего окна ему не удастся. Тогда он придумал, как выйти из комнаты незамеченным. Перед сном он поиграл с безделушками, расставив их на подоконнике так, чтобы на уборку потребовалось достаточно много времени. Монументальная кровать располагалась посреди комнаты, и, когда полог был опущен, человеку, находящемуся у окна, не было видно двери.

Пока Клаус бережно собирал хрупкие фарфоровые вещицы и переносил их на стол, Конрад тихонько встал с постели, взял одежду и туфли и выскользнул в темноту анфилады. Спустившись этажом ниже и не встретив никого, он свернул в комнату, расположенную под его покоями. Крона липы загораживала окно. Почему-то оно было открыто. Возможно, его распахнуло ветром. Сквозь ветки проглядывало ночное небо. Ущербная луна светила неярко, путаясь в рваных облаках.

Встав в полосу лунного света, Конрад переоделся в домашний костюм. Когда рядом не было слуг, он прекрасно справлялся сам со всеми шнурами, петлями и застёжками своего сложного наряда. Разорвав ночную рубашку от горловины до подола, мальчик связал обе половинки в прочную верёвку, лёг на подоконник, высунулся как можно дальше и намотал её на ветку. Страха он не чувствовал. Окутанный тьмой сад казался ближе, чем днём.

Что-то шевельнулось в углу возле двери. Крыса? Вряд ли…

Сообразив, что из глубины комнаты его видно только на фоне окна, Конрад соскользнул с подоконника, присел и исчез в окружающем мраке. Но его заметили давно и с интересом наблюдали за его приготовлениями к побегу.

— Тихо, ваша светлость, — произнёс Дингер. — Это я, не бойтесь.

— Ты здесь? — удивился Конрад. — Как ты сюда попал?

— Да так же, как вы собираетесь отсюда выбраться. Я знал, что вы не заорёте со страху на весь дом, поэтому не стал пугать вас ещё больше, зажимая вам рот. Эти пьяницы только что утихомирились. Было бы некстати, если бы ваш ангельский голосок разбудил их.

— Я никогда не кричу от страха, но ты меня действительно напугал. Я думал, что это Клаус, слуга, которого Мирослав приставил ко мне.

— И он ещё жив, этот самый Клаус? — с иронией поинтересовался Дингер. — Тогда ему чертовски повезло, не то, что прочим слугам вашей светлости. Идёмте-ка, пока вас не хватились. Я полезу первым, а вы спускайтесь вслед за мной. Если сорвётесь, я вас поддержу.

Слезать по дереву, нащупывая опору в непроглядной тьме, оказалось куда труднее, чем думал Конрад. Ветер с воем трепал крону липы. Листья хлестали по лицу, тонкие ветки, как птичьи когти, цеплялись за одежду, рвали волосы, царапались, норовя выколоть глаза. Там, где расстояние между ветвями было велико, Дингер подставлял руки и Конрад спускался, наступая на его ладони.

Почти у самой земли хрупкая ветка сломалась под ногой мальчика и острый обломок, как нож, располосовал ему чулок от лодыжки до колена. Конрад услышал треск рвущегося шёлка, почувствовал, как деревянный коготь процарапал по коже, но боль ощутил не сразу. Только на земле он понял, что сильно поранил ногу.

— Не очень-то вы ловки, ваша светлость, — заметил Дингер. — Мало того, что отдавили мне все пальцы, так теперь ещё и наследите кровью, чтобы утром весь дом узнал, в каком направлении мы двинулись. Ладно, через ограду я вас перенесу, хотя и не большое счастье таскать на закорках эдакое сокровище.

Конрад не стал возражать. Идти ему было больно. Слуга донёс его до ограды. Фигурная решётка вокруг сада была высока, но расстояние между её витыми прутьями показалось мальчику достаточно широким.

— Отпусти меня, — попросил он. — Я попробую пролезть.

— А если застрянете? Вытаскивать вас будет трудновато.

Осмотрев решётку, Конрад нашёл место, где можно было протиснуться, не повредив одежду, и выбрался на улицу. Дингер перелез через ограду.

— Ваш друг из Хелльштайна не слишком-то вас откормил, — сказал слуга, — а мне почудилось, что вы изрядно прибавили в весе. Ну что, пойдёте сами или мне вас нести? Отсюда до постоялого двора не близко.

— Разве ты не верхом?

— Нет, конечно. Подковы чересчур звонко стучат ночью, да и Султан не такая зверюшка, чтобы смирненько стоять на привязи, пока мы с вами лазаем по деревьям и заборам.

Морщась от боли, Конрад сделал несколько шагов.

— Пожалуй, дойду. До утра меня не хватятся, если только Мирослав не вздумает прийти ко мне или позвать меня к себе. Когда он пьян, от него всего можно ожидать.

— Думаю, он не проспится раньше полудня. Я смотрел, как разъезжались его гости. Упоил он их щедро… Хромаете, ваша светлость? Придётся вам всё-таки прокатиться на моей шее.

— Нет, не надо. Оставь меня здесь. Я спрячусь. В темноте меня никто не увидит, а ты сходи за Султаном. Как ты думаешь, выпустят нас среди ночи из города?

— Не знаю. Я бы дождался утра. Зачем привлекать к себе внимание? А вас я здесь не оставлю. Надо осмотреть рану. Дайте-ка мне руку.

Конрад не удержался от стона, когда Дингер сжал его запястье.

— Что? — удивился слуга.

— Ничего. Мирослав вывихнул мне руку. Он напился ещё с утра и был злее цепной собаки. Ему вздумалось заняться со мной фехтованием, и он чуть не убил меня. Я бы не убежал, если бы не боялся, что завтра он свернёт мне шею.

Дингера наконец прорвало:

— Осмелюсь сказать, ваша светлость, что вы получили по заслугам. Не надо было связываться, чёрт знает с кем. Конечно, ваш отец барон Норденфельд не ангел, но он хотя бы не ломал вам кости. Ну, отправил он вас в Баварию, и что из того? Ехали бы в карете, смотрели бы в окошко, и Лендерт был бы жив, выполнял бы ваши капризы. А теперь куда мне вас везти? До Зенена мы не доберёмся — ни денег, ни вещей у нас нет. Разве только продадим Султана и пойдём пешком, прося милостыню. А в Норденфельд я с вами не вернусь: барон повесит меня прямо на воротах, когда узнает о ваших приключениях. Да и вряд ли нам удастся туда доехать. Ваш друг Мирослав не успокоится, пока не найдёт вас и не вернёт. Ему-то ваше бегство грозит большими неприятностями.

— Не оставляй меня в Праге, — взмолился Конрад. — Отвези меня хотя бы до границы наших владений. В замок я пойду сам, а тебя отпущу и не выдам. Я не вернусь к Мирославу. Он меня замучит до смерти. Уж лучше мне броситься с того моста.

Дингер ехидно хихикнул.

— К Карлову мосту и не примеривайтесь, сударь. Вас туда не пустят. Там на сторожевых башнях охраны больше, чем в Норденфельде. Вдобавок на том мосту несколько лет торчали головы казнённых мятежников, а души этих бедолаг, наверное, и по сей день бродят над Влтавой, так что соседство у вас будет не из приятных. Уж если вам наскучила жизнь, надо было не топтаться по моей макушке, когда мы спускались с дерева, а спрыгнуть с самой верхней ветки.

— На дереве я ещё не знал, что ты меня не любишь и хочешь оставить, — обиженно возразил Конрад.

Дингер рассмеялся.

— Да не оставлю я тебя, цыплёнок. Куда мне от тебя деться? Такая видно моя судьба — нянчиться с тобой, хотя твой папаша не очень-то меня жаловал.

Конрад всхлипнул. В темноте не было видно, что он смеётся. Кто-кто, а Дингер никогда ни в чём не мог ему отказать, хотя и бравировал своей ненавистью к Норденфельдам.

При свете луны слуга помог мальчику снять разорванный чулок, которым, за неимением ничего более подходящего, перевязал ему ногу. Впрочем, кровь уже почти остановилась.

До постоялого двора добрались быстро, но в дом Конрад не пошёл.

— Завтра слуги Мирослава будут искать меня по всему городу. Никто не должен знать, с кем я уехал. Я подожду тебя на улице. Собирайся поскорее, выводи Султана из конюшни и приходи за мной.

Перед рассветом они выехали из Праги вместе с такими же неприметными путниками, которых дела заставили отправиться в дорогу ненастным ветреным утром. Луна скрылась в тучах. Было холодно. Накрапывал дождь. Конрад, укутанный с головы до ног в тёплый плед, сидел впереди Дингера боком, как девочка, придерживаясь за его пояс. Все, кто видел этих двоих, приняли их за отца и дочь. Султан, заметно отощавший на службе у нового не слишком щедрого и заботливого хозяина, шёл смирно и понуро.

С восходом солнца немного распогодилось, но стало ещё холоднее. Чувствовалось, что не за горами осень.

На широком тракте Дингер пустил Султана галопом, оставив позади немногочисленных попутчиков.

— Теперь, ваша светлость, сколько выдержим, останавливаться не будем. Чует моё сердце, что вас уже хватились и выслали погоню.

Через поля пронеслись, как на крыльях, и погрузились в тень густого леса.

Конраду было ужасно неудобно сидеть боком. Повреждённое запястье не позволяло ему держаться крепче. Боясь упасть, он напрягался всем телом, балансируя на спине несущегося вскачь Султана. От такой езды он настолько устал и измучился, что потребовал передышки. Дингер недовольно заворчал на него, в очередной раз напомнив о потерянной карете, но остановил коня и снял мальчика с его спины. И тогда в тишине утреннего леса беглецам стало слышно, что где-то совсем близко, за поворотом дороги навстречу им движется большой обоз.

— Чего я не люблю, так это нежданных встреч, — сказал Дингер. — Свернём-ка вон на ту тропинку. Уступим им дорогу и посмотрим, что это за люди.

Взяв Султана под уздцы, он повёл его в лес. Конрад плёлся сзади, прихрамывая и цепляясь широким пледом за кусты и сучья. С ветвей капала вода. Землю покрывал толстый слой жухлой листвы.

В неглубоком овраге Дингер привязал Султана, приказал Конраду спрятаться и сидеть тихо, а сам вернулся к дороге.

Шум приближался. Топот и ржание лошадей, скрип сёдел, стук колёс, голоса переговаривающихся путников становились всё громче, яснее. Можно было различить даже отдельные слова. Люди ехали в Прагу. Конрад съёжился, почти не дыша. Султан забеспокоился, вскинул голову, насторожил уши, переступил с ноги на ногу.

— Не вздумай заржать! — сердито зашипел на него Конрад, словно на человека. Подойти к огромному чёрному жеребцу он боялся, но глядел в его тёмные глаза с такой злостью, что конь смущённо фыркнул и отвернулся, махнув хвостом.

Обоз двигался медленно и долго. Казалось, ему нет конца.

— Да когда же они проедут?! — беззвучно шептал Конрад. В обществе беспокойно всхрапывающей твари ему было очень неуютно.

Но вот шум на дороге начал стихать. Вскоре возвратился Дингер. Вид у него был такой, словно ему довелось наблюдать сошествие грешных душ в преисподнюю.

— Живо! — сказал он, отвязывая Султана. — Отсюда надо бежать. Знаете, кто это был? Люди Мирослава и толстого итальяшки. Я и наших с ними видел. Их ведут как на заклание. И карету вашу тащат с собой. А я-то думал, что все они давно уже в Праге.

— Нет. После того как ты сбежал от меня на постоялом дворе, кое-что произошло, и Феррара увёз меня тайком среди ночи в своей карете. Мы ехали короткой дорогой, поэтому опередили остальных. Видишь, Дингер, как хорошо, что ты не заупрямился и остановился, когда я попросил! И теперь послушайся меня. Здесь нас никто не увидит. Можно переждать до вечера. В темноте ехать безопаснее.

— Для привала место не самое подходящее. Вы, сударь, сидите на мокром бревне и не боитесь подхватить простуду.

Конрад покачал головой.

— Скоро потеплеет, и я согреюсь. Сними повязку. Она слишком тугая. У меня от неё нога болит сильнее.

Освободив ногу мальчика от мокрой окровавленной повязки, Дингер осмотрел рану. Она была неглубока и уже затянулась.

— Так и поедете дальше в одном чулке, а этот придётся выбросить. Он весь изорван.

— Эй, не надо! — испугался Конрад. — Отдай его мне!

Дингер ухмыльнулся и бросил ему чулок.

— Жаль своё добро?

На этот раз мальчик обиделся не на шутку.

— Ты так и будешь ненавидеть меня за то, что я Норденфельд? — запальчиво спросил он. — Смеяться надо мной, говорить мне гадости? Я ненавижу Герхарда не меньше, чем ты, и хотел забыть о нём. Пан Мирослав называл меня сыном при Ферраре и всех слугах и говорил, что я должен остаться с ним в Праге. Я бы не убежал от него, если бы он не был таким жестоким и бешеным!

От удивления Дингер выронил повод.

— Что за вздор вы несёте, ваша светлость?! Это уж вовсе никуда не годится — позорить родного отца. Вы видно не понимаете, какой стыд для него и для вас то, что вы мне сейчас сказали. Даже если всё было именно так, ради Бога молчите! Как бы не обходился с вами барон Норденфельд, он не желал вам зла, а из-за вас он погибнет. Ведь если он услышит эту чушь, дуэли не избежать, а отец ваш уже немолод и лет десять не брался за шпагу.

Конрад плюнул под ноги слуге и отвернулся. Дингер подошёл к нему, сел рядом и погладил его по голове.

— Не знаю, чем и утешить вас, сударь. Я-то понимаю, почему вы на него сердитесь и верите любому проходимцу, который с вами ласков. Но как бы не обижал вас барон Герхард, вы его сын, и он не захочет вас потерять. А Мирослав — кто он такой? Как он обращался с вами? Добрый человек не стал бы похищать чужого ребёнка. Ладно, вижу, что вам и вправду надо отдохнуть, только отойдём подальше в лес. Возле дороги устраиваться опасно.

 

Глава 13

Озеро

Конрад не предполагал, что возвращение в Норденфельд станет для него мучительным испытанием.

Первый день прошёл более или менее удачно. Погода была хорошая, светило солнце, и лес улыбался путникам. Они позавтракали тем, что Дингер успел захватить в дорогу, и выспались, расстелив на солнечной лужайке плед.

Ближе к вечеру тронулись в путь. Ехали всю ночь, минуя встречные селения. На тёмном тракте было пусто и жутко. Луна едва виднелась сквозь облака. Сидя впереди Дингера, Конрад держался за луку седла. Он старался не докучать слуге и как можно меньше напоминать о себе, но чем ближе к утру, тем труднее ему было бороться с усталостью, руки немели от напряжения и холода, спину пронизывала боль. Чувствуя, что он слабеет, Дингер останавливался, спускал его на землю, и некоторое время они шли пешком, а Султан плёлся следом, отдыхая от своих седоков.

Когда небо на востоке посветлело, свернули в лес и остановились на отдых возле ручья. Дингер снял с Султана седло и узду, дал усталому коню вволю напиться, стреножил его и пустил пастись. Взглянув на притихшего мальчика, старик ухмыльнулся. Тот дрожал от холода, сидя на брошенном на землю седле и кутаясь в плед.

— Знаете, ваша светлость, как легче всего согреться, когда и шерстяная накидка не помогает? Надо пройтись по лесу, набрать веток и разжечь костёр, а не ждать, пока за вас это сделает кто-то другой.

Конрад безропотно встал и побрёл за хворостом. Дингер покачал головой, дивясь странному повороту судьбы. Кто бы подумал, что наследник Норденфельда будет слушаться его больше, чем родного отца. Герхард не подозревает, что самый нелюбимый из его слуг держит сейчас в руках судьбу его рода. Но Конрад совсем не похож на Норденфельдов. Он умнее. Будь он другим, Дингер не поехал бы за ним в Прагу.

…Конрад наклонился за длинной веткой, лежащей вдоль ручья, и отпрянул, тряхнув головой. В лицо ему метнулся рой ослепительных красных искр. Пошатнувшись, мальчик опустился на прибрежные камни. Под деревьями было темно, как глубокой ночью, ручей грохотал, словно горная река.

— Ну-ка малыш, пей.

Конрад сделал глоток и ощутил горячую сладость. Сидя на корточках, Дингер держал у его губ флягу с вином. С чего бы это он так расщедрился? С прошлого утра не давал ни кусочка хлеба, экономил на сегодняшний день. Конрад и не просил. Не пристало сыну барона Норденфельда выпрашивать еду у слуги.

— Эх ты, цыплёнок, — ласково сказал Дингер. — Какой из тебя путешественник. Ладно, не буду я тебя мучить. Лежи, я сам справлюсь с костром.

Неподалёку с шелестом качнулась ветка. Дингер сделал предостерегающий жест: "Молчи!" Конрад замер. Он решил, что люди Мирослава всё-таки настигли их. Старик поднял камень и с силой метнул его. На другом берегу ручья кто-то сдавленно пискнул, зашуршала трава. Прыжком перемахнув через ручей, слуга схватил и прижал к земле какое-то существо. Послышался глухой удар, и Дингер встал, держа за задние лапы молодого зайца.

— Радуйтесь, ваша светлость, с обедом нам повезло.

Костёр развели на дне оврага. Дингер освежевал зайца и поджарил его над пламенем. Запивали мясо вином и водой из ручья. Конрад придвигался всё ближе к костру и едва не лез в огонь, но никак не мог согреться. Его лихорадило. Старик с беспокойством поглядывал на него. Не хватало, чтобы мальчишка заболел.

Насытившись, Конрад прильнул к слуге и закрыл глаза.

— Спасибо, что вернулся за мной и не бросил меня. Без тебя я бы умер.

Дингер даже поперхнулся от изумления. И это говорит один из Норденфельдов?! Австриец лёг и обнял его, пытаясь согреть. Под рукавом атласной рубашки мальчика прощупывалось что-то твёрдое.

— Что там, ваша светлость?

Конрад молча задрал рукав. Левую руку его чуть ниже локтя опоясывал тяжёлый браслет чужеземной работы, сделанный из серебра и самоцветных камней.

Дингер привстал от изумления.

— Господи! Откуда это у вас?

Конрад улыбнулся его испугу.

— Красивая штука, правда? Подарок Феррары. А ты подумал, что я обокрал Мирослава? Нет, из его проклятого дома я бы ничего не взял. Феррара подарил мне это ещё в Хелльштайне, когда мы вместе рассматривали его драгоценности. Он ювелир. У него целая шкатулка всяких украшений.

— И он показывал их вам? Зачем?

— Не знаю. По-моему, ему было так же скучно, как и мне. Он радовался, когда я приходил к нему. Мы обедали и ужинали вместе. Он рассказывал о своих путешествиях и камнях. У него есть кольцо с морионом. Оно мне очень понравилось. Если бы я мог, то украл бы его…

— Бог с вами, сударь, стоит ли губить свою душу ради безделушки? Обнимите-ка меня покрепче. Руки у вас совсем холодные. Что же это вы никак не согреетесь? Ведь не зима…

Постепенно мальчик перестал дрожать и крепко уснул. Задремал и Дингер, но сон его был чутким. В тревожном шуме леса ему слышались шаги и голоса. Просыпаясь от малейшего шороха, он прислушивался. По временам с дороги доносился топот и грохот тяжёлых повозок. Султан настораживался, но молчал, за что Дингер был ему очень благодарен. Конь точно понимал, что его хозяева избегают встречи с другими людьми.

Возвращение в Норденфельд радовало Дингера не больше, чем арестованного — дорога в тюрьму. Он почти не сомневался в том, что Герхард выместит на нём потерю кареты, вещей и слуг. Но деваться было некуда. Дело шло к зиме. Везти Конрада в Баварию верхом, без охраны и почти без денег по лесным дорогам, кишащим всяким сбродом, решился бы только сумасшедший.

"Бог с тобой, малыш, ради тебя повидаюсь с твоим папашей, чёрт бы его взял", — думал Дингер, любуясь спящим мальчиком. При светлых волосах и молочно-белой коже брови у Конрада были тёмными и красиво очерченными, а ресницы длинными и пушистыми, отчего лицо казалось по-девичьи нежным. На щеках играл яркий румянец. И чего нужно старому идиоту Герхарду? Иметь красивого, доброго, умного сына и не ценить своего счастья — значит, гневить Бога. Вот и расплата. Мирослав, конечно, давно ждал случая похитить младшего Норденфельда и не оставит своей затеи. Только зачем ему мальчик? Усыновить его он не сможет. Отомстить барону? Это вернее.

Во второй половине дня похолодало. Солнце скрылось в облаках.

Конрад проснулся и подсел к угасшему костру. Угли были ещё горячими. Бросив на них охапку сухих листьев, мальчик наблюдал, как разгорается огонь.

— Замёрзли, ваша светлость? — спросил Дингер.

Конрад мрачно кивнул. Он чувствовал недомогание, ломоту во всём теле. Слуга встал и накинул ему на плечи плед.

— Будете есть? Вам бы не помешало подкрепиться в дорогу.

Жареное без соли и давно остывшее мясо было жёстким и невкусным. Конрад с трудом осилил пару кусочков. Дингер уступил ему оставшийся от завтрака ломоть хлеба.

— Всё, ваша светлость, больше у нас ничего нет, так что придётся поголодать до тех пор, пока не доберёмся до какого-нибудь жилья.

— Мы съели целого зайца? — удивился Конрад.

Дингер усмехнулся.

— Конечно. А вы и не заметили?

Конрад лёг возле огня, подложив руку под голову. Его клонило в сон.

— Надо бы нам ехать, ваша светлость, — сказал Дингер. — Вы уж постарайтесь не заснуть, пока я буду седлать Султана.

Морщась от дыма, Конрад наблюдал за тем, как ловко слуга управлялся с норовистым жеребцом.

Зачем возвращаться в Норденфельд? Ведь можно уехать куда угодно, жить бедно, занимаясь каким-нибудь ремеслом. Интересно, что умеет делать Дингер? Он был наёмным солдатом. Герхард не любил его за злой язык и непокорный нрав, но Дингер оказался вернее и надёжнее других его слуг. Сможет ли барон оценить его преданность и храбрость? Что если он прикажет повесить Дингера?

Конрад не был уверен в том, что и его самого отец не запрёт в наказание за потерянную карету и кортеж. И опять потянутся мучительные бесконечно долгие дни на хлебе и воде, в молитвах и скучных беседах с капелланом.

— Дингер, я не хочу в Норденфельд! Поедем в Баварию или куда-нибудь ещё. Ты найдёшь работу, а я буду помогать тебе. Я ненавижу Герхарда так же, как и ты. Не нужно мне его проклятое наследство. Оно мне всё равно не достанется: Герхард сживёт меня со света.

Дингер хмыкнул.

— Фантазёр вы, ваша светлость, но поедем мы с вами не в Баварию, а в Норденфельд, к вашему отцу. А чтобы он не наказал ни вас, ни меня, придумаем историю о том, как вас похитили разбойники. Только пана Мирослава приплетать не будем. Незачем ссорить старых друзей. Можете быть уверены, что барон больше никуда вас от себя не отпустит.

— Я не поеду домой! — закричал Конрад. — Лучше нищенствовать или грабить путников на дорогах!

Дингер поднял разгневанного, отбивающегося мальчишку и ловко усадил его в седло.

— Лет через десять, когда я состарюсь и умру, вот тогда вы оседлаете горячего скакуна и выедете на большую дорогу с ножом в зубах и пистолетами за поясом. Пока же я для вас и друг, и советчик, и защитник, так что придётся вам слушаться меня и соглашаться со всем, что я говорю. А скажу я вам вот что: грабить путников грешно, сударь, особенно если вы сами странствуете не по своей воле, полагаясь на милость Божью. А уж тем более, если вы дворянского сословия. Разбойников вешают. Стыдно вам будет оказаться на виселице вместе с ворами и бродягами.

— Меня не повесят, — возразил Конрад. — Я ведь не какой-нибудь вонючий крестьянин. Если уж меня схватят, то отрубят мне голову. Жан Майен рассказывал мне, как казнили одного дворянина в Париже.

— Так то было в Париже, а мы с вами живём в Моравии. Здесь нравы погрубее и способы дознания пожёстче. С вашим-то здоровьем в тюрьме не выжить. Вы и до эшафота не дотянете.

Взяв Султана под уздцы, Дингер повёл его вдоль оврага. По лесу двигались медленно. Конрад пригнулся к лошадиной шее, защищая лицо от веток. Слева в полусотне шагов проходила дорога. К вечеру она почти опустела.

В сумерках Дингер вывел Султана на тракт и вскочил в седло. Обняв мальчика, слуга почувствовал, что у него сильный жар. Небогатый опыт общения с детьми подсказывал Дингеру, что простуда, которую сам он легко перенёс бы на ногах, может погубить Конрада. "Чем же тебя лечить, цыплёнок? Вино и то у нас закончилось".

Дингер не был уверен, что в первом же селе, где им придётся сделать остановку, они не встретятся со своими преследователями, которые, вполне вероятно, обогнали их и теперь ехали впереди. Временами он придерживал коня и прислушивался к вечерней тишине. Дорога была пуста, но не стоило доверять её безмолвию.

Поздним вечером ветер донёс запах дыма. Скоро стал слышен лай собак. В темноте замерцали огоньки небольшого селения. У крайнего дома Дингер остановил Султана, постучал в ворота и попросился на ночлег. Хозяева готовились ко сну. Тем не менее, они пустили путников в дом.

Дингер не решился выдать Конрада за своего сына. Слишком заметно было различие между ними. Пожилая хозяйка удивилась, взглянув на мальчика. Его одежда, перепачканная землёй и кровью, была сшита из дорогих тканей, каких здесь никто не носил. Дингер тут же выдумал историю о том, как нищие ограбили их на лесной дороге, а вдобавок отняли вторую лошадь, на которой ехал его маленький господин. Хозяева охотно поверили в эту сказку, поскольку за ночлег гости заплатили. Хозяйка напоила Конрада горячим молоком и отваром целебных трав, нашла для него ношеную, но вполне приличную одежду, а его вещи пообещала выстирать и заштопать утром.

Увидев Конрада не в шёлке и кружевах, а в простом крестьянском костюме, Дингер хихикнул:

— Вы просто вылитый пастушок, ваша светлость. Вам бы в руки кнутик, и все здешние коровы пойдут за вами до самого Норденфельда.

Конрад не обиделся. Сердиться на Дингера он не мог.

Султана привязали за домом так, что с улицы его не было видно. Хозяева хотели разместить путников порознь, но мальчик ни в какую не соглашался расставаться со слугой даже на несколько часов. Пришлось устроить обоих в чулане под лестницей.

Ночь прошла беспокойно. Конрад метался на постели. Ему было жарко и душно, он просил пить. Дингер оценил предусмотрительность хозяйки, оставившей им на ночь кружку воды. Он давал мальчику по глотку, чтобы смочить рот и горло.

К утру Конраду стало легче. Он уснул. Дингер упросил хозяев позволить им остаться на пару дней и в качестве платы взялся чинить кровлю над коровником. Работы было много, и хозяин охотно переложил её на гостя.

С крыши коровника просматривалась лишь небольшая часть улицы за оградой дома, поэтому Дингер не заметил, как к воротам подъехал всадник. Услышав во дворе голоса, слуга насторожился: один из них показался ему знакомым. Феррара! Ювелир въехал во двор верхом на гнедой лошади. Хуже всего было то, что он увидел Дингера и кивнул ему. Приезжего окружили хозяйские дети. Он спешился и передал поводья старшему мальчику. Дингер спрыгнул с крыши коровника, едва не вывихнув ту же ногу, которую подвернул на ячменном поле.

— Осторожно, — сказал Феррара. — Его светлость не простит мне, если из-за меня вы станете калекой. Кстати, надеюсь, он с вами?

— Он болен, сударь, — хрипло ответил Дингер. — Его нельзя тревожить.

— Так я и предполагал, поэтому приехал один. Мне ясна причина, по которой его светлость возвращается домой. Я на вашей стороне и хочу вам помочь. Повремените с отъездом. Если сейчас вы выйдете на улицу, вас тут же заметят слуги нашего общего знакомого. Их трое. Они остановились через два дома отсюда. Им приказано перехватить вас на границе владений барона Норденфельда, поэтому они спешат и не задержатся здесь. Пусть едут впереди, а вам торопиться некуда. Вы позволите мне побеседовать с его светлостью?

— Он спит.

— Я должен взглянуть на него. В этой глуши вы не найдёте хорошего лекаря, а я немного разбираюсь в медицине и могу быть полезен.

— Без лекаря мы обойдёмся. Малыш устал и слегка простужен. Всё, что ему надо, это отдохнуть и отоспаться в тепле. Увидев вас, он испугается.

— Надеюсь, что нет. Его светлость доверяет мне. Я пытался вступиться за него, но мы оба находились в чужом доме, и от меня мало что зависело.

— Вы так настойчивы, сударь, что вам трудно отказать, — с недоброй усмешкой заметил Дингер. — Не даром в Хелльштайне говорили, что вы колдун.

— Люди говорят много глупостей. — Феррара покосился на хозяйских детей. — Но сейчас я имею дело со здравомыслящим человеком, который, вдобавок, предан своим господам. Подумайте, Дингер, куда вы направитесь? Даже если вы благополучно доберётесь до Норденфельда, тот, кто преследует вас, не оставит попыток выкрасть мальчика. Человек он богатый и влиятельный и привык к тому, что его прихоти исполняются. Не известно, сможет ли барон защитить своего наследника. Я в ваших краях проездом, и меня не интересуют распри между здешними господами, но я не могу остаться в стороне, зная, что опасность угрожает ребёнку. Моё предложение таково. Я направляюсь в Вену. В моей карете хватит места для его светлости. Вас, Дингер, я нанимаю охранником и плачу вам жалование, как и другим своим людям. Барону Норденфельду я напишу обо всём, что произошло. Если он дорожит сыном, то приедет за ним в Вену и обратится за помощью к императору. Иной возможности избавить Конрада от его преследователя я не вижу. Решайте. Судьба ваших господ зависит от вас.

Дингер пожал плечами.

— Я слуга. Пусть решает Конрад. Будь я его отцом, с ним не случилось бы беды. Барон Герхард фон Норденфельд человек особенный. Поладить с ним трудно. Вы, сударь, очень рискуете, вмешиваясь в его дела. Вашей доброты он не поймёт. Впрочем, как угодно. Если Конрад согласится ехать с вами, то и мне придётся.

— Я поеду.

Дингер обернулся. Конрад стоял в дверях дома, придерживаясь за притолоку.

— Господин Феррара, вы хотели видеть меня?

— Зачем вы встали, ваша светлость? — Феррара подошёл к мальчику и услужливо поддержал его под локоть, хотя Конрад явно не нуждался в такой заботе. За его спиной в дверном проёме появилась младшая дочь хозяев — миленькая большеглазая девчушка лет семи — восьми.

— Куда ты ушёл? Мы с тобой ещё не договорили… ой! — она попятилась, зажав рот ладонью и с удивлением глядя на Феррару.

Мать выбежала вслед за дочерью, отвесила ей подзатыльник и увела в глубину дома, провожаемая улыбками мужчин. Дети бросились врассыпную, опасаясь, что им тоже достанется за любопытство. Только старший мальчик остался во дворе, держа под уздцы коня Феррары.

Из коровника вышел хозяин дома и с хмурым видом приблизился к гостям.

— Вот что, господа. У меня не постоялый двор. Если вам надо поговорить именно здесь, а не на улице, неплохо было бы спросить моего разрешения, как вы думаете?

— Едем прямо сейчас, — сказал Конрад Ферраре. — Дингер, седлай Султана!

— Ну нет, ваша светлость, — возразил слуга. — Пока вы не выздоровеете, никуда я с вами не поеду. С меня хватит ваших обмороков. Я тут подвизался крышу чинить. За день надеюсь управиться, вот после этого и поедем.

— Прежде чем спорить, надо бы узнать у хозяев, согласятся ли они приютить нас до утра, — благоразумно заметил ювелир.

— Я-то соглашусь, — сказал хозяин, — но кормить ваших лошадей мне нечем, да и вас, господа, тоже.

Феррара снисходительно кивнул.

— Хорошо. Ни меня, ни мою лошадь кормить не придётся. Я остановлюсь в корчме, а с этими господами будьте любезны и обходительны. Я заплачу вам столько, сколько потребуется, чтобы ни они сами, ни их лошадь не голодали, но прежде мне необходимо побеседовать с его светлостью наедине, и не во дворе, а в доме.

Хозяин с сомнением глянул на Конрада. Мальчик держался очень уверенно и даже в деревенской одежде выглядел так, что почтительность, с которой к нему обращались мужчины, не казалась фальшью.

— Что ж, в доме, так в доме, только про плату не забудьте.

— Простолюдины в этой стране удивительно невоспитанны и неприветливы, — сказал Феррара Конраду, когда они остались вдвоём в каморке под лестницей. — Я думал, что их дурное отношение распространяется только на иностранцев, но очевидно, здесь вообще не любят путешественников. Неужели вы провели ночь в этом чулане?!

— Мне было удобно, — кротко возразил Конрад. Беседу Феррары с Дингером он услышал благодаря хозяйской дочери. Это она разбудила его и позвала к окну. Он сразу поверил в то, что Феррара хочет ему помочь, и не собирался упускать эту возможность.

Присматриваясь к Конраду, Феррара не замечал у него признаков тяжёлой болезни. Мальчик, безусловно, был нездоров и утомлён дорогой, но лёгкая простуда и слабость не угрожали его жизни.

— Готовы ли вы, ваша светлость, к долгому и серьёзному разговору? Мне необходимо рассказать вам то, о чём вы могли узнать ещё в Праге от вашего отца, если бы он прислушался к моему совету, и посвятил вас в свои планы.

Феррара увидел, как при слове "отец" по лицу мальчика скользнула тень отвращения и страха.

— Я выслушаю вас, сударь, — произнёс Конрад, силясь выдержать светский тон.

Его аристократизм нравился ювелиру. Стоило ли лгать этому ребёнку?

Терпеливо, со всеми подробностями Феррара рассказал ему о замысле пана Мирослава. Конрад выслушал с бесстрастным, равнодушным выражением, словно всё это касалось не его, а кого-то ему незнакомого.

— Вы можете принять мою помощь и отправиться со мной в Вену. Император защитит вас от посягательств безумца. Но стоит ли отвергать удачу, посланную самой судьбой? У вашей светлости есть шанс стать наследником богатого и знатного вельможи, который будет содержать вас, но видеться с ним вам не придётся до совершеннолетия. Жизнь вашего благодетеля, как вы сами могли убедиться, полна излишеств и страстей, дурно влияющих на его здоровье, и вполне вероятно, что поблагодарить его за любовь и заботу вам удастся только на небесах.

— Мирослав не отец мне, — сказал Конрад, когда ювелир окончил свою речь в защиту сумасбродного моравского пана. — Я сын барона Герхарда Норденфельда, но мой отец не желает видеть меня и очень рассердится, если узнает, что я не доехал до Баварии, потерял карету и всех слуг, кроме Дингера, которого он не выносит. Я боюсь возвращаться домой. Герхард очень жесток. Я не знаю, что он сделает со мной, но Дингера, вернее всего, в живых не оставит.

— Чем же провинился этот слуга, если даже после того как он спас вас от похитителя и заботился о вас в пути, вы уверены, что барон фон Норденфельд не смягчится?

Феррара не ждал честного ответа на свой вопрос, но Конрад не солгал:

— Дингер был самым непослушным и упрямым из наших слуг. Однажды мой отец приказал его высечь, и с тех пор они ненавидят друг друга. Барон давно хотел избавиться от Дингера, поэтому и отправил его со мной. Не представляю, что будет, когда мы вернёмся в Норденфельд вдвоём…

— До этого ещё так далеко, ваша светлость. Прежде мы с вами поедем в Австрию. Путь туда неблизкий. У вас будет время решить, стоит ли вам возвращаться к отцу или принять помощь благодетеля и отправиться со мной в Амстердам… Доверяете ли вы мне, ваша светлость?

— Да. Вы и вправду хотите нанять моего Дингера?

— Конечно. Его смелость и надёжность не вызывают сомнений. Он владеет оружием и не боится риска… Ладно, ваша светлость, пожалуй, я пойду, иначе мои спутники, чего доброго, начнут меня искать и забредут сюда. Завтра я навещу вас, и если вы будете в состоянии, то ближе к вечеру мы выедем.

Феррара встал и поклонился. В этот миг Конрад понял, как не хочет его отпускать. Было ли это озарение или откровение свыше, но маленький Норденфельд внезапно осознал, что его будущее, пока неясное и тревожное, зависит не от глупого и жестокого отца, не от взбалмошного пана Мирослава и не от Дингера, а именно от Феррары.

— Погодите, сударь!

Ювелир остановился и обернулся, вопросительно приподняв брови.

— Я поеду в Амстердам, — быстро, словно боясь пожалеть о сказанном, произнёс Конрад.

Феррара кивнул с сочувственной улыбкой.

— Не стоит принимать поспешных решений, ваша светлость. Вы можете вскоре раскаяться в своём выборе, ведь речь идёт о вашей дальнейшей жизни. Вам придётся не только отказаться от родного отца, забыть дом, в котором вы родились, своё прошлое, людей, с ним связанных, и имя, которое носите сейчас, но, что будет ничуть не легче, стать совершенно иным человеком.

— Моё имя дала мне мать, и я не откажусь от него.

— Увы, ваша светлость, это необходимо, ибо мальчика, которым вы станете, зовут иначе, чем вас.

— Как же его зовут?

— Дейк ван Бёйтенхаус.

Конрад поморщился.

— Не думал, что на свете бывают такие дурацкие имена. Как он выглядит, этот Дейк?

— Он старше вашей светлости на четыре года. У него тёмные волосы и зелёные глаза, но вскоре он примет ваш облик.

— Что будет с Дейком, когда я приеду в Амстердам?

— Об этом не беспокойтесь. Думайте о том, что голландский мальчик никогда бы не смог стать владельцем Хелльштайна, так как исповедует протестантскую веру. К тому же он, как я уже говорил вам, всего лишь пасынок пана Мирослава и имеет не больше прав на наследство, чем вы. Отдыхайте, ваша светлость, и постарайтесь выздороветь до завтрашнего дня.

Выздоровел Конрад очень скоро из-за младшей дочери хозяев. Неугомонная девчонка пользовалась каждой свободной минутой, чтобы заглянуть к нему и поболтать. Гость настолько очаровал маленькую проказницу, что ни окрики и угрозы матери, ни подзатыльники старших сестёр не пугали её, и к вечеру она так замучила его, что он был готов ночевать на улице. Когда утром явился Феррара, Конрад едва не бросился ему на шею.

— Едем немедленно!

Дингер покачал головой.

— А вы уже всё решили за меня, ваша светлость?

Конрад с умильной улыбкой погладил его по руке:

— Не сердись. Я решил за нас обоих, я ведь твой господин и должен заботиться о тебе.

— Вот как вы заговорили, сударь! — удивился слуга. — А если я сбегу от вас в дороге?

Конрад внимательно взглянул на него, точно пытаясь угадать, шутит он или говорит серьёзно.

— Нет, ты не убежишь. Ты уже пытался бросить меня, но вернулся. Без меня тебе скучно и одиноко.

Выехали около полудня: Феррара на своём гнедом, Дингер и Конрад на Султане. Для Дингера явилось неожиданностью то, что им пришлось возвращаться в Прагу. Феррара успокоил его:

— Вам нечего бояться. Прага большой город, и едва ли вы встретитесь там с паном Мирославом. Он не ждёт вашего возвращения. Его люди сейчас направляются в Норденфельд, поэтому для вас безопаснее всего отправиться в противоположную сторону. Я еду в Прагу по необходимости. Там остались мои слуги, вещи и карета. Оттуда мы поедем в Австрию другой дорогой.

Возвращение затянулось на целую неделю из-за дождя, который пришлось пережидать двое суток в придорожной корчме в каком-то хуторе, название которого Конрад даже не пытался запомнить. Было скучно. Время тянулось долго. Ночевали втроём в тесной каморке, пропахшей мышами и сыростью. Конрад грустил. Дингер сердился на него и общался с ним только по необходимости. Феррара держался с обоими очень любезно, с Конрадом даже ласково, и заплатил Дингеру жалование вперёд.

Когда дождь прекратился, тронулись в путь. Феррара не спешил и часто останавливался, давая передышку своим спутникам, в основном младшему. Дингер возмущался: ехать, так ехать! Его дурное настроение и мрачный вид раздражали и тревожили Конрада. "Я боюсь, что Дингер сбежит", — однажды пожаловался он Ферраре. Ювелир улыбнулся: "Не думайте об этом, ваша светлость. Если он не покинул вас до сих пор, то теперь ему и вовсе нет смысла бежать. Деньги, которые я плачу ему, он не заработает на другой службе".

В Праге Феррара снял для своих спутников комнату на постоялом дворе и расстался с ними, пообещав вернуться через два-три дня.

Чувствуя свою вину перед слугой, Конрад старался не докучать ему. Они почти не разговаривали. Дингер надолго покидал своего маленького хозяина ради общества других постояльцев, с которыми мог выпить пива и поиграть в кости. Конрад целыми днями просиживал один в неуютной холодной комнате. Одет он был слишком легко для осени, а дни стояли пасмурные, промозглые. Забираясь в постель, он кое-как согревался. От безделья и скуки в голову ему лезла всякая чепуха. Его волновало долгое отсутствие Феррары. Он боялся, что ювелир передумал и уехал один.

Конрад мечтал о Голландии. Благодаря рассказам Лендерта, эта далёкая страна была ему ближе и намного интереснее, чем Австрия, центр великой державы — Священной Римской Империи Германской Нации, в состав которой входили Чехия и Моравия. Он боялся покидать родные края ради отъезда в Баварию, но Амстердам сиял в его воображении, окружённый мистическим ореолом. Все земные пути сходились в этом городе. Все радости и надежды были связаны с ним. Там исполнялись самые противоречивые желания. Туда уводили самые смелые мечты. Там шумело море. Одно только это могло заставить Конрада отказаться от всего, связанного с его нынешним существованием и ехать за тридевять земель с едва знакомым человеком. Страх был, но он растворялся в фантастических картинах будущего в чужом городе под чужим именем.

Конрад пытался представить себя голландским мальчиком, которого обманчивая судьба возвысила до статуса наследника старинного чешского рода, а теперь намеревалась лишить всего, быть может, и жизни. Суждено ли им встретиться там, в Амстердаме? Конрад не хотел этой встречи и знал, что будет стараться избежать её. Мысли о ней тревожили его. Он впервые осознал себя злодеем. Прежде у него не было ни времени, ни повода для размышлений о своих душевных качествах. Ему никогда не приходило в голову осуждать себя за жестокость и бессердечие. Он был бы возмущён несправедливостью, если бы узнал, что многие считают его вспыльчивым и скорым на расправу. Самому себе он казался добрым и терпеливым, даже кротким, так как порой ему удавалось сдержать вспышку ярости или промолчать, когда злые язвительные слова рвались с языка.

Наконец возвратился Феррара. Когда он вошёл, Конрад лежал в постели одетый и читал толстую книгу "История Богемии", которую Дингер приобрёл накануне у проигравшегося в карты студента Пражского университета. Книга была написана на верхненемецком и снабжена большим количеством гравюр. Феррара попросил разрешения взглянуть на этот монументальный труд.

— Неужели вашей светлости интересно то, что происходило так давно?

— Кое-что интересно. Когда у меня много свободного времени, я обычно читаю священное писание. — Конрад промолчал о стихах, помня, как Герхард презирал его увлечение куртуазной поэзией.

— Здесь говорится о ваших высокородных родственниках, — как бы невзначай заметил Феррара, возвращая мальчику книгу. — Посмотрите четвёртую главу.

Ювелир достиг своей цели: ему удалось заставить маленького ханжу удивиться.

— Странно… Я не заметил. Где именно?

— В той части, где речь идёт о первых властителях Бранденбурга, когда это было ещё маркграфство. Помнится, ваш отец как-то упомянул о том, что один из его предков по материнской линии состоял в близком родстве с маркграфами Бранденбургскими.

Лучшего довода в пользу пана Мирослава нельзя было придумать. Последние сомнения, тревожившие Конрада, рассеялись. Герхард фон Норденфельд, внук полунищего баварского дворянина, получившего баронский титул за участие в разбойничьей войне в Чехии, окончательно лишился своего единственного наследника. Конрад исчез. Он не погиб от рук грабителей и не был похищен и продан в рабство, как предполагали впоследствии соседи и слуги Норденфельдов. Он просто прекратил своё существование, когда в Праге неожиданно объявился неизвестный никому голландский мальчик — пасынок пана Мирослава.

Феррара радовался тому, как всё удачно складывалось. Сама судьба помогала ему. Он не предполагал, что его подопечный говорит по-голландски. Не совсем правильно и бегло, с грубым немецким акцентом, но в тех странах, куда они направлялись, это не имело значения.

Мальчик охотно надел дорожный костюм из серого сукна, который передал ему пан Мирослав, и без возражений принял подарок своего нового отца — золотой крестик филигранной работы, украшенный бриллиантом в три карата. Кроме того, Мирослав снабдил своего наследника целым сундуком необходимых в дороге вещей и одежды, а также большой суммой денег.

— С сегодняшнего дня, сударь, мы с вами будем говорить по-голландски, — предупредил Феррара Конрада. — Если какие-то слова окажутся для вас незнакомыми, вы можете ненадолго перейти на родной язык, но изъясняться на нём вам надлежит с акцентом. Будьте внимательны, ваша светлость. Помните, что отныне вы голландец, и главное… относитесь к этому как к игре.

Но по собственному опыту ювелир знал, насколько непохоже на игру испытание, предстоящее мальчику.

Выехали из Праги ранним утром, по темноте. В карете Феррары находились только он и Конрад. Слуги — итальянец и грек — тряслись следом в повозке, доверху нагруженной сундуками с одеждой и разной утварью, а также дорожными приобретениями Феррары, среди которых были произведения искусства, книги и редкие минералы. В Праге он купил несколько изделий из фарфора, серебра и самоцветных камней и теперь беспокоился о том, чтобы всё это не разбилось и не сломалось в пути. Ехали шагом и лишь на очень ровных участках дороги переходили на рысь. Фарфор, обмотанный материей и обложенный слоями войлока, покоился в деревянном ящике на полу кареты. Рядом стояла шкатулка с ювелирными изделиями. Поверх неё лежали заряженные пистолеты. За каретой следовали наёмники. Их снова было пятеро. Дингер держался особняком и ехал последним, мрачно поглядывая в затылок своему недавнему врагу Хасану.

Конрад дремал, свернувшись на сидении и укутавшись тёплой накидкой. Под головой у него лежала недочитанная книга. Утро было туманным и холодным. Феррара опустил занавески, чтобы пронизывающий до костей ветер с Влтавы не проникал в карету. Перед выездом из Праги шёлковые летние занавески заменили тяжёлыми, кожаными. От пыли, дождя и холода они защищали лучше, но не пропускали свет, поэтому в карете было темно. Феррара закутался в подбитый мехом дорожный плащ и попытался уснуть.

Полгода назад в Амстердаме, получив от пана Мирослава письмо со странной просьбой немедленно оставить все дела и приехать в Хелльштайн, он решил, что сумасбродный чех нашёл клад, замурованный в стенах замка, и теперь нуждался в помощи хорошего ювелира, которому мог бы доверить оценку сокровища. То, что Мирослав в письме подробно расспрашивал о своём пасынке: здоров ли, ждёт ли вестей от отчима, не удивило Феррару. В этом был весь Мирослав: его голландская жена за десять лет их нелепого брака так и не дождалась от него ничего, кроме нежных писем и подарков, приходивших не чаще чем раз в год.

Интуиция подсказывала Ферраре, что приглашение следует принять. Не потому ведь Мирослав звал его в гости, что соскучился по старому другу! Они не виделись много лет, но вели переписку. Феррара знал о любви Мирослава к баронессе фон Норденфельд и о рождении Конрада, но не подозревал, что вскоре будет вынужден опекать это дитя греха, да вдобавок при таких странных обстоятельствах.

Причина, по которой барон Норденфельд расстался со своим единственным наследником, пока оставалась неизвестной ювелиру. Узнав Конрада ближе, он понял, почему ради него Мирослав решился на преступление, рискуя жизнью и родовой честью. Мальчик стоил того, но всё же его застенчивость и нелюдимый характер в малопривлекательном сочетании с дикой вспыльчивостью, внушающей мысль об одержимости, заставляли предполагать, что отеческие чувства Мирослава недолговечны. Таких детей не любят. Впрочем, если бы взбалмошный моравский аристократ внезапно передумал и отказался выполнять условия сделки, Феррара всё равно не остался бы в проигрыше. У него были кое-какие полезные знакомства среди работорговцев в Алжире и Константинополе. Европейский мальчик благородного происхождения, красивый, светловолосый, с нежной кожей и необычными сумеречно-синими глазами мог принести ему хорошие деньги. Обладатели роскошных гаремов иногда устают от любви своих наложниц и жаждут новых ощущений…

…Конрад проснулся, сел, отодвинул занавеску и раскрыл книгу. За окном светилась водная гладь. Озеро простиралось до чернеющей на горизонте цепи холмов. Над водой низко навис угрюмый месяц. Феррара с недоумением и тревогой глядел в окно. Он точно знал, что в этой местности нет озёр. Откуда столько воды? Возможно, из-за дождей разлилась Влтава и затопила поля…

— Нет ничего более мерзкого и презренного, чем слуга, усомнившийся в своём господине, — вслух прочёл Конрад. Феррара отметил, что читает он в темноте: при тусклом свете месяца было невозможно разглядеть ни строки. Острый блеск стилета, выскользнувшего из книги, вывел ювелира из раздумья. Конрад схватил нож. Книга упала на пол. Феррара успел перехватить руку мальчика с занесённым стилетом, но понял, что не справится с обезумевшим ребёнком. Сила одержимого была необычайной. Он навалился на ювелира, упираясь коленом ему в живот. Узкое трёхгранное лезвие неумолимо приближалось. Задыхаясь в отчаянной борьбе, Феррара очнулся.

В щель между занавесками заглядывал рассвет. Мальчик спал. Книга, которую он оттеснил на край сидения, соскользнула по покрывалу и теперь лежала на полу. Феррара поднял её. Наяву она была значительно меньше, чем в его сне. Между её страниц не спрятался бы не только стилет, но даже ножик для очинки перьев. Однако в отличие от Дингера Феррара очень серьёзно относился к сновидениям и хорошо запоминал те из них, которые считал пророческими. Этот сон насторожил его.

Конрад шевельнулся, глубоко вздохнул и открыл глаза.

"Goedenmorgen, mijnheer Dijk," — улыбнулся Феррара.

Конрад сухо кивнул в ответ. Его словно огнём опалило. Пожелание доброго утра было адресовано безродному голландскому мальчику Дейку, а не наследнику барона Норденфельда. "Доброе утро, господин Дейк!" Не "ваша светлость", а именно "господин Дейк"! Неужели он больше никогда не услышит своего настоящего имени?! Он уже намеревался свысока сообщить Ферраре о том, что к сыну пана Мирослава, носящего графский титул, не следует обращаться просто "господин", но невидимая рука легла ему на плечо, и голос матери произнёс: "Молчи".

Каким бы странным это не казалось, но погружённый в свои тревоги, сомнения и мечты о далёких странах Конрад совершенно не вспоминал о слугах, выехавших с ним из Норденфельда. Об их судьбе позаботился пан Мирослав. Светелко без угрызений совести исполнил его приказ избавиться от них по дороге в Прагу. Событие, вынудившее маленького Норденфельда бросить своих людей, дало возможность пажу Мирослава действовать быстро и решительно. В его распоряжении было около двадцати человек и четверо наёмников Феррары, разъярённых бегством своего хозяина. Слуги Конрада не могли противостоять такому отряду. Разграбленную карету ранним утром увидели крестьяне, ехавшие в Прагу. Неподалёку в лесу лежали изрубленные тела людей в простой дорожной одежде, но ни владельца кортежа, ни его вещей, ни лошадей нигде не было видно. Герб на дверце кареты не принадлежал никому из местной знати. Очевидно, путешественник прибыл издалека, и грабители увезли его с собой ради выкупа.

Об исчезновении сына барон Герхард узнал через год. К тому времени в Норденфельде появилась новая хозяйка — дочь одного из моравских панов. Молодая баронесса Альжбета была почти втрое моложе своего супруга. Герхард называл её Элизабет и обращался с ней как с ребёнком. В начале зимы Альжбета забеременела, и это событие заставило барона вспомнить о Конраде. Сын Августы-Венцеславы был первым претендентом на наследство. Альжбета беспокоилась за судьбу своего первенца. Она слышала, что Конрад зол, вспыльчив и мстителен. Герхард успокаивал её: если родится мальчик, имение Норденфельд останется ему, а Конрад станет владельцем Зенена. Справедливо и никому из братьев не обидно, поскольку до своего совершеннолетия сын Августы-Венцеславы привыкнет к старому баварскому замку и вряд ли захочет вернуться в Моравию. Барон написал управляющему в Зенен, желая узнать, как доехал Конрад и почему от него нет вестей.

Минули зима и лето. Ответ пришёл в начале осени: наследник в Баварию не прибыл. Получив письмо, управляющий выслал несколько человек навстречу Конраду, но и мальчик, и его свита точно в воду канули.

У Герхарда не было ни средств, ни людей, чтобы предпринять поиски. Он порывался сам отправиться в Баварию. Ему казалось, что в дороге он хоть что-нибудь узнает о судьбе сына, тем не менее, он сознавал, что не готов к такому путешествию. Здоровье не позволяло ему ехать верхом, а вторая карета, оставшаяся в Норденфельде, была предназначена для парадных выездов, а не для дальнего пути. К тому же в августе Альжбета родила сына и теперь умоляла мужа отложить поездку. Ей было страшно остаться одной с маленьким ребёнком в обветшалом и плохо охраняемом замке. Исчезновение Конрада она расценила как вмешательство высших сил и больше всего боялась, что он вернётся.

 

Глава 14

В Австрии и Швейцарии

— Он жив, — сказала Гертруда фон Адельбург.

Барон Регенсдорф молчал, глядя в огонь камина.

Несколько недель после происшествия на заброшенном кладбище они провели в страхе, ожидая, что Герхард фон Норденфельд обвинит их в колдовстве и нападении на его сына, но либо Конрад не решился выдать их, либо в ту ночь его похитил кто-то другой.

Ходили слухи, что барон Герхард отправил своего наследника в Баварию, боясь похищения. Над бароном посмеивались. Его страхи считали началом сумасшествия, но они оправдались. Теперь все в округе говорили о странном исчезновении наследника Норденфельда. Насмешки сменились сочувствием и недоумением.

Мысли о Конраде не давали Гертруде покоя. Ни об одном из своих промахов она не сожалела так, как о неудавшейся попытке поймать этого мальчика. Она не знала, зачем он ей, где бы она его прятала и как избавилась бы от него со временем. Он должен был принадлежать ей, развлекать её. Возможно, она сумела бы убедить отца увезти его в Силезию, в замок её первого мужа. Она не рассказывала Регенсдорфу о своих бредовых мечтах. Ей было трудно представить себя в роли похитительницы. Она никогда не любила детей, не выносила собственного ребёнка, но маленький Норденфельд чем-то заинтересовал её. Чем, она не могла понять. Дело было не только в его красоте.

Словно в насмешку ей вновь начал грезиться человек в чёрной одежде. Она пыталась выспросить у него о судьбе Конрада, но он только улыбался в ответ, веером разворачивая перед ней колоду гадальных карт.

Муж Гертруды наконец-то вернулся из Австрии, и Регенсдорф засобирался домой. Под его родительским присмотром дочь в отсутствии супруга вела себя как девственница, мечтающая о праведной жизни в монастыре. О её внезапной вечерней отлучке никто уже не помнил. Исчезновение двух слуг Регенсдорфа, убитых на ячменном поле, никого не удивляло: все думали, что барон отправил обоих в своё имение.

Вечер накануне отъезда Регенсдорфа отец и дочь коротали вдвоём, беседуя о разных вещах, в том числе о Конраде Норденфельде. Их разговор удивил бы случайных свидетелей, если бы они были, но Гертруда отпустила слуг и заперла дверь в свои покои.

— Я гадала о нём. Он жив. Его увезли куда-то далеко.

Регенсдорф внимательно взглянул на дочь.

— Зачем вам это, дитя моё? Нам ничто не угрожает. Он не вернётся и, похоже, барон Норденфельд примирился с потерей. У него новый наследник.

Гертруда поморщилась.

— Я уже слышала. Мальчика назвали Генрихом. Его матери следовало бы поставить большую свечу своей святой. Не сомневаюсь, что она так и поступила. Её ребёнок — счастливец, если только ему суждено задержаться на этом свете дольше, чем его сводным братьям. Ранняя смерть, как видно, одна из семейных традиций Норденфельдов.

— Для чего вы гадали на Конрада?

— Из любопытства. Мне хотелось узнать, что с ним произошло. Все эти слухи о похищении просто нелепы. Норденфельд слишком беден, чтобы у кого-то родилась безумная идея взять с него выкуп.

Регенсдорф нахмурился. Гертруда знала, что он не одобряет её легкомысленного отношения к магическим обрядам. Любопытство не повод для того, чтобы тревожить потусторонние силы.

— Что же вышло в вашем гадании?

— Странная вещь. Я раскладывала карты несколькими способами, и у меня каждый раз получалось одно и то же. Мальчика не похитили. Он уехал добровольно с каким-то покровителем, которому весьма неразумно доверяет. Я не совсем поняла, чем занимается этот человек. Что-то связанное с водой, восходом солнца и дальними дорогами, но то, что он негодяй, несомненно. Кстати, у Конрада в будущем выходит примерно то же: опасная прибыль через воду на восходе солнца. Как это объяснить, я не знаю. Возможно, его продадут в рабство куда-нибудь на берега Босфора, и он сумеет добиться расположения своих хозяев? Хуже всего то, что он вернётся.

— Вы уверены в этом?

— Да. И вернётся не с добрыми намерениями, так что его мачеха рано радуется.

— Из рабства редко возвращаются. Думаю, что вы не совсем правильно истолковали значение карт. Восход солнца может означать не только Восток, но и надежду. Опасная прибыль — попытку вернуть себе право на наследство. В любом случае, нам не стоит беспокоиться. Барон Норденфельд недолго протянет. Он уже сейчас почти не выезжает из имения. Молодая жена весьма решительно взяла хозяйство в свои руки. Если через несколько лет Конрад объявится, ему придётся доказывать, что он действительно пропавший сын Августы-Венцеславы. За этими хлопотами он вряд ли вспомнит о своём давнем приключении на кладбище.

— Да, пожалуй… — Гертруда улыбнулась. Ей бы хотелось взглянуть на возвратившегося после долгих странствий Конрада. Сохранит ли он красоту, став взрослым? Она непременно помогла бы ему в борьбе за наследство, хотя бы ради того, чтобы уязвить его мачеху и сводного брата.

Кое-что о судьбе Конрада мог бы рассказать Гертруде её возвратившийся из Австрии муж, если бы интересовался окружающими людьми не меньше, чем собственной персоной. Незадолго до своего отъезда из Вены на городской площади он заметил необычную пару, которая заинтересовала его. Грузный горбоносый брюнет лет пятидесяти, одетый дорого и несколько вычурно, беседовал с белокурым мальчиком, представлявшим собой образец северного аристократизма. Проходя мимо них, фон Адельбург услышал, что говорят они по-голландски. Мальчик как-то странно взглянул на него и понизил голос. Фон Адельбург принял это за скромность хорошо воспитанного ребёнка. Своего маленького тёзку он видел всего раз — на похоронах Бертрана и, разумеется, не ожидал встретить так далеко от родных краёв, поэтому не узнал и не вспомнил его даже через полгода, когда, вернувшись домой, услышал об исчезновении наследника Норденфельда.

Зато Конрад испугался не на шутку. Адельбург явился из его унизительного прошлого, воскресив самые неприятные воспоминания. Вдобавок он мог узнать сына Герхарда.

До встречи с Адельбургом всё было спокойно.

За время путешествия Конрад успел оценить выгоду своего положения. Феррара обращался с ним как с отпрыском знатного рода. Это льстило самолюбию мальчика. Он был тщеславен. Ему нравилось путешествовать в большой красивой карете с эскортом слуг.

Постепенно он начал доверять Ферраре, рассказывал ему о Норденфельде, о своих играх с Микулашем, о знакомстве и тайной переписке с паном Мирославом, но никогда не говорил об ужасе, который испытал из-за глупости своего отца. Стыд и ненависть к Герхарду не утихали, не затмевались новыми впечатлениями. Конрад чувствовал себя изгнанником и думал о мести. Он представлял себе, как через несколько лет вернётся в Моравию никому не известным наследником пана Мирослава и вызовет на дуэль старого барона. Но это были только наивные мечты смертельно обиженного ребёнка. Судьба уводила его всё дальше от родины.

В Австрию путешественники прибыли с первым снегом. Дважды останавливались в замках местной знати. Наследника пана Мирослава принимали радушно. Феррара придумал целую историю о том, как моравский граф, находясь в Амстердаме, в гостях у старого друга, обвенчался с голландской аристократкой, тайно исповедовавшей католичество. Вскоре несчастная женщина умерла, и её сын остался в Голландии на попечении кузена своей матери. Когда ребёнок подрос и окреп настолько, чтобы выдержать долгое путешествие, отец вызвал его к себе в имение. Однако интриги моравской родни вынудили графа отправить сына в Вену под охраной самых верных и надёжных слуг.

В обоих замках эта история была выслушана с искренним сочувствием. После мятежа в землях Чешской короны коварство моравских панов не вызывало у австрийцев сомнения. Мальчика жалели, не задумываясь о том, почему его "самые верные и надёжные слуги" похожи на разбойников, а сопровождающий его воспитатель-венецианец уделяет непростительно много внимания ювелирному делу.

Конрад играл свою роль вдохновенно, с мастерством прирождённого лицедея. Не поверить ему мог бы разве что ясновидец, либо законченный скептик. Драгоценности из шкатулки Феррары очень пригодились для завершения образа наследника древнего рода. На людях Конрад носил их с аристократической небрежностью, но ювелир видел, как неохотно он расстаётся с этими безделушками, возвращая их настоящему владельцу. Дело было не в их стоимости. Мальчик не знал их истинной цены. Его притягивало нечто другое — душа камня, её магия, которая в своё время заставила Феррару пренебречь карьерой воина ради торговли и ювелирного дела.

Ферраре удалось продать гостеприимным хозяевам несколько изделий с жемчугом и бирюзой. Вырученные деньги очень пригодились в Вене. Путешественники остановились в гостинице. Они не отказывали себе ни в чём, часами гуляли по городу, осматривая его достопримечательности, покупали вещи и книги, устраивали себе небольшие пиршества в тавернах. Феррара настолько расщедрился, что заказал Конраду новый зимний костюм, в котором его и увидел Адельбург.

На площади было немноголюдно из-за сильного мороза. Судьба как будто нарочно свела маленького Норденфельда и мужа Гертруды именно в этот холодный снежный день, совершенно не подходящий для прогулок. Конрад сердился на себя за то, что не остался в гостинице. Пусть бы венецианец гулял один, если метель ему нипочём!

Феррара насилу успокоил своего младшего спутника. В Вене они были проездом. Даже если бы Адельбург вздумал написать Герхарду в Моравию, что само по себе вызывало большие сомнения, то к тому времени как барон получил бы письмо, никто в столице империи не сумел бы вспомнить ни о том, где они останавливались, ни куда направились потом.

Они вернулись в гостиницу. Чтобы отвлечь Конрада от тревожных мыслей, Феррара предложил научить его своей любимой карточной игре. Карты — неплохое развлечение в долгой дороге или в компании малознакомых людей, когда беседа неуместна или нежелательна.

После обеда сели играть. В натопленной комнате уютно мерцали свечи. За окном валил снег. Крупные хлопья облепили стекло, отчего внутри дома казалось, что давно наступил вечер, но золотые часы, которые Феррара носил на цепочке у пояса, показывали два часа дня.

Конрад не мог сосредоточиться и делал ошибку за ошибкой.

— Эта игра слишком трудная для меня, — сказал он после очередного проигрыша, глядя, как Феррара перемешивает карты. — Или я совсем отупел после встречи с Адельбургом.

— Вы рассеяны, — возразил Феррара. — Зачем вы думаете о человеке, который не узнал вас?

— Я его ненавижу. — Конрад перешёл с голландского на родной язык. — Он и раньше раздражал меня своей дурацкой красотой и павлиньими нарядами. На похоронах моего брата он то зевал от скуки, то презрительно ухмылялся. Мне хотелось чем-нибудь швырнуть в него. Почему я встретился в Вене именно с ним?

— Что ж, бывают разные случайности. Вы уверены, что не обознались?

— Конечно! Я заметил его, потому что он слишком пристально рассматривал нас.

— Неудивительно, ведь мы стояли на площади в такую погоду, когда люди не выходят из дому без необходимости.

— Адельбург всегда не нравился мне из-за того, что он мой тёзка, — с сердитой усмешкой признался Конрад. — Это глупо, но я не люблю людей, у которых есть что-либо точно такое же, как у меня, особенно имя. Мне кажется, что они соперничают со мной и пытаются присвоить частицу моей жизни…

— Теперь вас зовут иначе, — мягко возразил Феррара.

— Ничего подобного! Я не отказывался от своего имени. Мне приходится скрывать его, но я не собираюсь вечно оставаться голландцем Дейком. Я бы и собаку так не назвал. Вы говорили, что этот мальчик наполовину испанец?

— Да. Семья его матери приехала в Амстердам из Мадрида… — Феррара сделал небольшую паузу. Он не решался сказать Конраду, что мать Дейка вовсе не испанка, а крещёная еврейка. Возможно, это не смутило бы маленького Норденфельда, но всё же ювелир считал, что будет лучше, если такие подробности Конрад узнает только в Голландии. — Не беспокойтесь, вам не придётся встретиться с этой женщиной. Она умерла.

— А Дейк? Он ведь живёт в Амстердаме?

— Пока да. Его приютил дядя по отцовской линии, судовладелец Каспар ван Влотен, но, насколько мне известно, он не любит своего племянника.

— Как же я смогу жить в Амстердаме под именем Дейка?

До сих пор Конрад не задавал этого вопроса, но ответ у Феррары был готов давно.

— Разве вашей светлости необходимо носить в Голландии имя, которое вы презираете? Здесь, в Австрии, вы голландец, но в Республике Соединённых Провинций ваш немецкий акцент не позволит вам играть роль, которую вы сейчас выдерживаете с таким мужеством и терпением. Я восхищаюсь вами и с радостью введу вас в круг лучших людей Амстердама как своего воспитанника и компаньона.

— Значит, Дейк не будет убит…

Ювелир поразился спокойному тону своего девятилетнего собеседника. Очевидно, мальчик давно принял как должное то, что его путь в Хелльштайн пройдёт через чужую жизнь и, возможно, не одну. Такое бездушие, эгоизм и целеустремлённость надо было умудриться воспитать в ребёнке, родившемся в благородной семье, где христианские идеалы не обесценивались унизительной борьбой за кусок хлеба. Интересно, что представлял собой барон Норденфельд?

Встреча, которая так взволновала Конрада, нисколько не обеспокоила Феррару. Он не чувствовал угрозы с этой стороны, зато видел опасность там, где её не замечал мальчик. Дингер, с большой неохотой последовавший за своим хозяином в Австрию, ожидал, что Феррара выполнит обещание и напишет Герхарду Норденфельду. Обмануть слугу было так же непросто, как и избавиться от него. Он изводил Конрада упрёками, убеждал его вернуться к отцу. Сопротивляться долго такому давлению мальчик не мог. Его мучили сомнения. Он плакал тайком от Феррары, но не решался довериться ему. Это тревожило ювелира. Он приказал своему слуге-итальянцу присматривать за Дингером, а сам старался больше времени проводить с Конрадом. Зима выдалась снежной, и нечего было думать о том, чтобы продолжить путь до начала весны.

Феррара боялся, что Дингер тайком от него сам напишет владельцу Норденфельда, но вскоре убедился, что столь сложные интриги находятся за пределами интеллектуальных возможностей слуги Конрада. Всё, на что был способен Дингер, это ворчать и портить настроение своему маленькому хозяину.

Феррара давно собирался поговорить с Конрадом откровенно и теперь решил, что тянуть с этим дальше нет смысла.

— Ваша светлость, — сказал ювелир. Тревожное недоумение мелькнуло во взгляде Конрада. Мальчик успел забыть, когда в последний раз к нему обращались так. — Вспомните наш разговор перед отъездом в Австрию. Я обещал взять вас с собой в Вену, чтобы избавить от похитителя. Теперь вы в безопасности. Он думает, что мы согласились на его условия, и не ждёт вашего возвращения в Норденфельд. Человек, которого мы встретили сегодня, очевидно прибыл ко двору императора и мог бы оказать вам помощь. Найти его, полагаю, будет нетрудно…

— И вы решили, что я соглашусь на это?! — гневно воскликнул Конрад. Тёмное заброшенное кладбище и злобная фурия, сидящая в седле по-мужски, были накрепко связаны в его памяти с именем Адельбурга. — Нет, нет и нет! Я не желаю встречаться с ним ни в Вене, ни на том свете. Вы не знаете, о чём говорите, сударь! Я помню, как вы убеждали меня отправиться с вами в Голландию. Если бы я собирался вернуться в Норденфельд, то зачем бы столько времени изображал безродного голландского мальчишку?

— Я даю вашей светлости шанс ещё раз обдумать решение, принятое вами, возможно, сгоряча. Стоит ли отказываться от всего, что вы имеете, ради призрачной надежды получить большее?

— Стоит. Именно поэтому я еду с вами в Амстердам. Сударь, я понимаю, что вам не нужен такой спутник. Даже от моего слуги вам мало проку. Он только ворчит и всем недоволен. Если мне суждено стать владельцем Хелльштайна, то очень нескоро, и сейчас было бы глупо обещать, что я щедро отблагодарю вас за помощь. И всё-таки я не вернусь домой, потому что мне на роду написано бросить своего отца. Он этого заслужил.

Феррара не в первый раз заподозрил, что мальчик безумен. Впрочем, пан Мирослав дал за него столько, что ради таких денег можно было терпеть рядом с собой и сумасшедшего.

В последующие месяцы Феррара не возобновлял этот разговор, считая, что Конрад уже не передумает. Дингер, казалось, успокоился и примирился с сумасбродным решением маленького хозяина не возвращаться в Норденфельд. Своему слуге Конрад сказал то, чего не говорил ювелиру: "Я видел во сне ангела. Это была моя мать. Она велела мне ехать в Голландию". Дингер пожал плечами: "Хорошо, ваша светлость, значит, едем с господином Феррарой. Только потом, когда на старости лет будете нищенствовать, не проклинайте меня. Мне-то ваше безумство кажется не божьим промыслом, а дьявольским наваждением".

В середине весны установилась хорошая погода, и Феррара решил, что настала пора покинуть Вену. Наёмники, за зиму привыкшие к спокойной жизни, обленились и роптали, тем не менее, никто из них не выразил желания расстаться с хозяином. Дингер был хмур и целыми днями молчал. Только Конрад с нетерпением ждал отъезда. После встречи с Адельбургом Вена уже не казалась ему уютной и гостеприимной.

В конце апреля выехали. Феррара поделился с Конрадом своим замыслом навестить старого друга, живущего на берегу Женевского озера. Друг этот, по словам ювелира, был на редкость приятным человеком, наделённым поэтическим даром и поразительными способностями к точным наукам. Будь Конрад старше, в этом лестном отзыве он услышал бы что-то настораживающее.

Путешествовать весной было и легче, и приятнее, чем слякотной осенью. Маленькие городки, где останавливался кортеж, казались милыми и приветливыми.

В июне осталась позади граница Священной Римской Империи Германской Нации. Конрад равнодушно выслушал патетическую речь Феррары по этому поводу. "В жизни вашей светлости произошло величайшее событие, — заявил венецианец. — Большинство людей никогда не покидает мест, где они родились и выросли. Им неведомы чувства, которые охватывают странника, надолго, а возможно навсегда простившегося с родиной".

Конрад был далёк от того, чтобы рыдать, вспоминая замок Норденфельд, на границе между Тиролем, принадлежащим Священной Римской Империи, и Швейцарией, давно отделившейся от неё. В окружающем пейзаже не наблюдалось особой перемены. Та же пыльная дорога, те же деревья, те же аккуратные домики, поля и луга тянулись за окнами кареты. Та же немецкая речь слышалась в сёлах, через которые проезжал кортеж. Различия в диалектах были не особенно заметны для мальчика, выросшего в многоязычной Моравии. Даже в отряде Феррары говорили на четырёх языках: голландском, немецком, турецком и итальянском.

Но неуловимый, почти условный образ чужой страны день ото дня проступал яснее, резче. В одежде местных жителей, их говоре, обстановке домов появлялось всё больше чужого, незнакомого. Горы стали круче, мрачнее. Ровные, стройные сосны соседствовали с пышными елями в долинах, над которыми грозно высились ледяные пики.

В некоторых местах дорога становилась настолько узкой, что было слышно, как с шорохом катятся с отвесного склона в пропасть камни, вылетающие из-под колёс кареты. На особенно опасных участках Феррара приказывал форейтору остановиться, выводил Конрада из экипажа и сажал на Султана впереди Дингера, а сам шёл пешком, сопровождаемый слугами, которые несли его оружие и вещи. Форейтор и возница вели лошадей под уздцы.

"По таким дорогам умные люди не разъезжают в этаких колымагах!" — ворчал Дингер. — Куда только нас черти несут? Того и гляди, свалимся в пропасть. А всё вы, ваша светлость, искатель приключений!"

Конрад улыбался, чувствуя себя в безопасности в крепких объятиях слуги. Всё-таки Дингер любил его.

Страна, по которой они ехали, была сурова и дика. Погода стояла солнечная, но с ледяных вершин дул холодный ветер. Не стихая ни днём, ни ночью, он то ослабевал, то вновь крепчал и зловеще шумел в кронах высоких сосен. Тенистые участки дороги покрывал наст такой плотный, что колёса и копыта почти не оставляли на нём следов.

Феррара неохотно пользовался гостеприимством жителей гор. На ночлег чаще всего останавливались там, где заставала темнота, иногда почти рядом с селениями. Разводили костёр с подветренной стороны, чтобы меньше привлекать к себе внимание. Люди Феррары не отличались щепетильностью в вопросах, касающихся чужой собственности. Однажды в лесу им попалась заблудившаяся овца. Её прирезали, бросили в повозку и вечером на привале устроили пиршество. Ювелир одобрил эту бессовестную кражу. Конрад горячо поддержал его, ибо главным участником похищения был Дингер.

Слуга Норденфельда неплохо вписался в компанию немецких наёмников Феррары, с итальянцами общался более сдержанно, не давая, впрочем, повода для ссоры, и только Хасана откровенно презирал.

Конраду это не нравилось. Он боялся, что дело закончится дракой. Дингер посмеивался над его страхами. "Ну и что же, ваша светлость? Думаете, я не справлюсь с этим кривоногим уродом? Турки дерьмовые вояки, уж вы мне поверьте. Зимой они не воюют, потому что боятся снега. Летом воюют плохо, потому что за зиму забывают, как держать оружие. Зато с пленными — хуже зверья. Отвратительный народ. Говорят, по закону их султаны имеют право убивать своих братьев, чтобы те не претендовали на трон".

Ночёвки в лесу были не самой приятной частью путешествия. С наступлением темноты становилось холодно, как глубокой осенью. Конрад и Феррара спали в карете, плотно завешивая окна. Слуги и наёмники устраивались вокруг костра, на чём придётся. Самые выносливые и неприхотливые довольствовались охапкой листьев и травы. Другие стелили себе мешки, конские чепраки, под головы клали сёдла.

Однажды утром Конрада разбудили голоса, смех и звон металла. Отодвинув штору, он выглянул в окно. Феррара упражнялся на рапирах со своим итальянским слугой. Наёмники, сидя вокруг костра, подбадривали хозяина и его противника. Двое немцев не выдержали: вскочили и присоединились к фехтовальщикам. Молчаливый Хасан подбросил в огонь охапку хвороста и встал поодаль, наблюдая за поединком.

Конрад восхищённо следил за бойцами, завидуя им. Он уже несколько месяцев не прикасался к рапире и думал, что заниматься с ним некому. Ему не приходило в голову, что немолодой, кажущийся медлительным Феррара может быть настоящим мастером по части фехтования.

К карете подошёл Дингер. "Что, ваша светлость, наблюдаете, как люди развлекаются?" — ухмыльнулся он.

Конрад вздохнул: "Скучно…"

Дингер громко, непочтительно хихикнул. "Да уж, конечно вам скучно! Вашей светлости хватило бы ножика для очинки перьев, чтобы перерезать всех слуг господина Феррары!"

Своё десятилетие Конрад встретил в дороге. Это был едва ли не самый нудный день путешествия. С утра погода начала портиться. После полудня вершины гор скрылись в густых тяжёлых облаках. Ветер усилился. Феррара торопил своих спутников, надеясь добраться до какого-нибудь селения, где можно было бы переждать надвигающуюся грозу.

Впереди, немного в стороне от дороги на горной круче вздымались башни старинного замка. Их хмурые тёмно-серые стены местами были повреждены и покрыты мхом. На самом верху донжона росло чахлое деревце. Замок казался нежилым, тем не менее, даже издали было заметно, что боковая дорога, ведущая к его воротам, содержится в хорошем состоянии. По-видимому, владелец этих краёв нашёл себе другую резиденцию, поручив старый замок заботам слуг.

У подножия холма в тихой идиллической долине приютилась деревушка в пять — шесть домов. С крутого склона небольшим серебристым водопадом срывался ручей и пересекал долину. Через него был переброшен деревянный мост без перил. Овцы, пасущиеся на берегу ручья, довершали этот пасторальный пейзаж, слегка омрачённый приближением грозы. Вдали над горами сверкали зарницы, но грома пока не было слышно. Зато во дворе какого-то дома уныло выл цепной пёс.

Начал накрапывать дождь, и Феррара приказал ехать к замку, надеясь укрыться в его стенах от непогоды. Колёса кареты застучали по мосту. В этот момент первый мощный вздох бури рванул занавеску с такой силой, что Конрад испуганно отпрянул от окна.

— И чего нам мокнуть, — сказал Дингер кому-то из наёмников, — остановились бы здесь. Неизвестно, пустят ли нас в замок и как примут.

Тот, к кому он обращался, что-то сердито пробурчал в ответ.

— Если вы не возражаете, — тихо обратился Феррара к Конраду по-голландски, — попробуем попроситься на ночлег к здешним жителям. Наши люди совсем одичали в горах, и гроза действует на них не лучшим образом. Если они взбунтуются, мы с ними не справимся.

Конрад кивнул. Он боялся наёмников. В последние недели они вели себя дерзко. Ферраре приходилось уступать их прихотям, делая вид, что его воля совпадает с их желаниями.

Дом неподалёку от ручья казался тихим и приветливым. Хозяева без долгих уговоров пустили на ночлег путников, но предупредили, что в доме для всех места не хватит, поэтому наёмникам придётся спать на сеновале. Людей Феррары вполне устроили такие условия. Гроза разбушевалась не на шутку, и ехать дальше было невозможно.

На корм для лошадей Феррара не поскупился, но людям пришлось довольствоваться своими дорожными припасами. Впрочем, для Конрада у хозяйки нашлось молоко и хлеб с мёдом.

В доме было двое детей — мальчик и девочка. Конрад недовольно нахмурился, услышав, что ему предстоит провести ночь в одной комнате с ними. Он привык к взрослым людям и стеснялся своих сверстников, не зная, как вести себя в их обществе. Но оказалось, что они сами побаиваются маленького гостя и не спешат знакомиться с ним. Когда пришло время спать, хозяйка отвела его в детскую, где стояли три кровати под длинными, до полу, холщовыми занавесками. Конрада охватила паника. Он заподозрил, что ребёнок, которому принадлежала третья кровать, недавно умер. Однако делать было нечего. Наследнику старинного рода не пристало спать вместе со слугами. Сняв туфли и камзол, Конрад нырнул в постель и укрылся с головой. Дети тихонько шептались в темноте. За прикрытой дверью в общей комнате их родители беседовали с Феррарой. "Вы можете остановиться в замке на несколько дней, — говорил отец. — Господа там давно не живут, но управляющий пускает путников на постой и плату берёт не высокую".

За окном шумел дождь и ревел ветер. Раскаты грома становились всё реже: гроза уходила в горы. Свернувшись калачиком, Конрад уснул. Сквозь сон ему слышались звуки непогоды, заунывный вой и плеск воды под стенами дома.

Он проснулся под утро с ощущением беспричинного страха. Дождь прекратился, ветер смолк, но в предрассветной тишине чудилось, что по комнате кто-то ходит. От лёгкого, едва уловимого движения воздуха шевелился край занавески на кровати.

Конрад не помнил, что ему снилось. В его памяти осталась единственная картина: он сидел на столе посреди большого зала с колоннами, наполненного прозрачной серебристой водой, в которой плавали крупные чёрные рыбы. Разбудила его фраза, произнесённая внятно и твёрдо: "Это плохой дом".

Он начал читать молитву. У его постели застыло что-то тёмное, безликое. Не приближалось, но и не уходило. Он позвал своих защитников, но они не появились. Не совладав со страхом, он тихо встал, ощупью нашёл туфли и выскользнул в общую комнату, залитую светом низкого месяца, выглядывающего из туч.

На брошенных на пол соломенных тюфяках спали слуги Феррары и Дингер. Сам ювелир стоял у окна, что-то высматривая во дворе. Конрад подошёл к нему.

— Доброе утро, — сказал Феррара. — Рано вы проснулись. Могли бы ещё подремать. Меня разбудил хозяйский пёс. По-моему, он взбесился. Полночи скулил и выл, а теперь сорвался с привязи.

По двору метался крупный лохматый кобель, звеня, как кандалами, обрывком цепи. Лошади, привязанные в глубине двора, под навесом, беспокоились, тревожно ржали и всхрапывали. Конрад невольно придвинулся к Ферраре. Пёс вёл себя странно. Казалось, он пытается найти в ограде щель, чтобы вырваться наружу. Вскоре он скрылся из виду, завернув за угол тёмного строения, перегородившего часть двора.

— Мне здесь не нравится, — тихо проговорил Конрад. — В этом доме невозможно спать. Неуютно, тесно и шумно. Надо ехать в замок. Я разбужу Дингера.

— Да я и не сплю, — отозвался из глубины комнаты австриец. — Чёртова псина! Чтоб она сдохла! Что за дом? Ни пожрать, ни выспаться…

— Так вставай и иди седлать Султана. В замке нас хотя бы накормят.

— Ещё неизвестно, пустят ли нас туда. — Дингер тяжело поднялся с тощего тюфяка, громко зевнул и потянулся. — Что-то у меня спина разболелась. Пора бы мне отдохнуть от походной жизни.

Феррара дивился, слушая этот разговор. Можно было подумать, что Конрад и его слуга путешествуют вдвоём, без спутников.

— Полагаю, ваша светлость снизойдёт до того, чтобы повременить с отъездом, пока я не разбужу своих людей, — вмешался ювелир. — Хозяева ещё спят, так что выехать сейчас мы не можем.

— А я не собираюсь ждать, когда они проснутся, — угрюмо заявил Конрад. — Отсюда надо уезжать. Здесь что-то должно произойти.

— Это точно, — подтвердил Дингер. — Собака на покойника воет.

Тут выяснилось, что слуги Феррары тоже не спят. Младший из них — красивый семнадцатилетний парень, грек с Хиоса, плохо понимал по-немецки, но старший — итальянец — видимо, перевёл ему суть беседы. Между ними начался бурный диалог, который Феррара прервал с явным раздражением. Слуги примолкли и торопливо засобирались к отъезду.

— Не думал, что мои люди настолько суеверны. — Феррара кивнул на греческого паренька. — Этому, видите ли, приснилось, что он тонет в реке! И вы, ваша светлость, окончательно напугали его. Он, оказывается, не знал о поверье, будто собаки воют к смерти. Теперь он считает, что его участь решена.

— И где он собирается тонуть? — ухмыльнулся Дингер. — В какой-нибудь луже во дворе?

— Он тонул? — в раздумье переспросил Конрад. — А ведь мне тоже снилась вода.

Феррара прикрикнул на ехидного итальянца, сделавшего коварную попытку перевести греческому юноше эти слова, и отправил обоих будить наёмников.

В комнату со свечой в руке вошёл хозяин дома.

— Уезжаете, господа? — спросил он. — Что так рано? Дождались бы утра.

Однако по его тону чувствовалось, что он рад проститься со своими беспокойными постояльцами.

Выехали со вторыми петухами. Небо на востоке светилось ярко-розовым заревом, но на западе над лесом клубились тяжёлые грозовые облака. Там шёл дождь. Деревушка, скрытая тенью горы, будто вымерла. Ни в одном окне не горел свет. Во дворах стояла тишина. Ручей, едва слышный накануне, шумел, как настоящая река.

Конрад полулежал, кутаясь в отсыревшее за ночь покрывало. Он не выспался. Его знобило. Феррара молчал. В темноте невозможно было понять, дремлет он или просто задумался, глядя в окно.

По размытой дороге кортеж двигался медленно и тяжело. Впереди — карета, за ней повозка, загромождённая сундуками и ящиками, на которых съёжились, позёвывая, слуги Феррары. Следом — пятеро всадников. Всё как обычно. И всё-таки что-то было не так. Слишком уж тихо, почти бесшумно ступали по мокрой земле копыта, глухо звякали о камни подковы, едва слышно шуршали колёса, и голоса людей звучали невнятно, словно за стеной. Воздух был влажным и почти осязаемо плотным. Все звуки в нём гасли и сжимались в один — упругий и вибрирующий, похожий на отголосок далёкой бури. Но утро было тихим и безветренным.

Феррара привстал, выглянул в окно и приказал форейтору поторапливаться. Кортеж двигался по самому низкому участку долины. Лошади, запряжённые в карету цугом, уже вышли на ту часть дороги, откуда начинался довольно крутой подъём, но сама карета ещё оставалась внизу, когда по горам прокатился рокочущий гул, а затем раздался грохот, словно взорвалось небо. Тёмное облако пыли накрыло кортеж. Карету тряхнуло так, что пассажиры чудом не попадали на пол. Лошади понесли. Крики форейтора и наёмников заглушил и поглотил мощный нарастающий звук: шум воды.

По долине наперерез кортежу шла волна. Её грязный всклокоченный гребень был не белым, а бурым с тёмными вкраплениями бешено крутящихся веток и мусора. Мир застыл. Казалось, в нём движется лишь тяжёлая уродливая водяная масса. Но ещё до того как карета очутилась посреди бурной реки и в окно хлестнули брызги, окатив пассажиров с головы до ног, Феррара взял шкатулку с ювелирными изделиями, стоявшую рядом с ним на сидении, и поднял её к самому потолку. Конрад растянул занавеску на окне, удерживая её нижний край, чтобы защититься от пены, рвущейся внутрь. Под натиском потока карета дрожала и раскачивалась, как корабль в бурю, но продвигалась вперёд. Конрад чувствовал, что стоит по щиколотку в ледяной воде, просачивающейся под дверцами. Скользкая занавеска вырывалась у него из рук. Сквозь рев потока едва пробивались голоса, но слов было не разобрать.

Рядом с каретой раздался шумный плеск, будто целое стадо переходило реку вброд. Крепкая рука рванула занавеску.

— Идите сюда, ваша светлость, — прохрипел Дингер. Схватив Конрада под мышки, он вытащил его через окно на спину Султана. — Держитесь за меня и не смотрите в воду.

Отфыркиваясь и зло всхрапывая, могучий жеребец с трудом преодолевал силу течения. Грязная, мутная вода доходила ему до брюха, а в некоторых местах поднималась до холки. Конрад прикрывал лицо ладонью от клубящейся в воздухе пыли, похожей на густой чёрный туман. В удушливом мареве, превратившем рассвет в глубокую ночь, угадывались разбросанные по затопленной равнине силуэты всадников, отчаянно борющихся с потоком. К одному из них прилепился пассажир: над водой маячила голова. Человек не шёл и не плыл, а безвольно влачился за конём, держась за его хвост. Всадник, приникший к конской шее, орал и ругался, но не мог избавиться от обременительного спутника. Повозки с багажом нигде не было заметно.

Щурясь от пыли и брызг, Конрад вглядывался в темноту, туда, где находилась деревушка, но ничего не видел. В той стороне тьма была плотной и непроницаемой, как чёрная стена. За ней исчезали очертания гор, но именно оттуда, из самой её сердцевины, в долину рвался поток. Ноги Конрада онемели от холода и напряжения. Казалось, река разливается всё шире, а берег отступает и ускользает. Карета осталась позади, затопленная до окон. На её крыше сидел итальянский слуга Феррары, но самого ювелира не было видно.

Ещё несколько минут отчаянной схватки с потоком, и Султан вышел на сухое место, а следом за ним начала выбираться упряжка, понукаемая до смерти напуганным форейтором, бормочущим молитвы на двух языках. На подъёме тяжёлая карета едва не опрокинулась, и слуга Феррары кувырком скатился с её крыши в воду, подняв тучу брызг.

— Не любит Бог итальянцев, — констатировал Дингер и, развернув Султана, подъехал к карете. — Что, ваша милость, живы?

Изнутри на него глянули полные вселенской печали тёмные глаза. На месте Конрада сидел юноша-грек, держа на коленях шкатулку. Мокрый с ног до головы, он мелко дрожал. В карете хлюпала вода, её обтянутые бархатом подушки намокли, пол был завален ветками со слипшимися листьями, и как символ торжества человеческого духа над силами стихии, на сидении лежала открытая и почти не тронутая водой "История Богемии".

— Ну и дела! — сказал Дингер. — А где господин ювелир?

Юноша-грек понял вопрос и неопределённо махнул рукой туда, где из воды только что выбрался всадник на гнедой лошади. Это был не Феррара.

— Утонул он что ли? — озадаченно пробормотал Дингер. — Вот уж некстати!

Но Конрад уже увидел Феррару. Тот стоял на берегу, немного выше них, и, заложив руки за спину, наблюдал за своими людьми, спасающимися от наводнения.

— Обвал, — спокойно сообщил он, указав в сторону деревни. — Вовремя мы выехали, иначе покоились бы с миром в такой гробнице, какой не удостаиваются даже императоры.

Пыль осела, и теперь в свете утра стали видны следы ужасающей катастрофы. На месте деревни чернел курган, заваленный стволами повреждённых, вывороченных с корнем деревьев. Огибая его подножие, по долине с рёвом неслась вышедшая из берегов река.

— Не пойму, — сказал Дингер. — С чего бы такая беда? Дождя почти не было. Немного погромыхало вечером, на этом всё и закончилось.

— Сильный дождь прошёл в горах, — отозвался Феррара. — Он и сейчас там идёт. Тучи не рассеялись. Надо бы поспешить, пока не переменился ветер и не пригнал их сюда. Поедем налегке. Наши вещи унесло.

Повозка с багажом, оказавшаяся во время разлива реки в самом низком месте, была опрокинута водяным валом. Лошадь утонула, но возница и слуги спаслись благодаря наёмникам. Никто из людей не погиб.

До замка добирались значительно дольше, чем рассчитывал Феррара. Уже за полдень подъехали к воротам. Тёмная громада безмолвствовала. Наконец откуда-то сверху, с высокой зубчатой стены приезжих окликнули по-немецки. Феррара вышел из кареты и заговорил с часовыми, представив Конрада как единственного сына и наследника владельца Хелльштайна в Моравии. Затем назвал своё имя и объяснил причину, по которой был вынужден просить приюта. О наводнении здесь уже знали. Вскоре явился управляющий и, переговорив с Феррарой, приказал впустить путников.

В замке гостили около двух недель. Конрад и Феррара жили в разных комнатах и виделись редко. После пережитого потрясения Конрад нуждался в одиночестве. На его совести были две человеческие жизни (о гибели своей свиты он не знал), а он горевал об утонувшей лошади, словно о человеке. Она снилась ему. Он плакал навзрыд, представляя, как она отчаянно билась, прикованная к тяжёлой громоздкой повозке, увлекаемой потоком. О людях, погибших в деревне, он старался не думать. Его ужасало то, что он мог разделить их участь, если бы Феррара не послушался его и протянул бы с отъездом.

Кроме управляющего и его жены — милой и заботливой пожилой дамы, в замке жило несколько слуг, конюх и кухарка. Хозяин много лет не наведывался в имение. Замок ветшал. Пригодных для жилья помещений в нём оставалось мало. Основная часть здания давно пришла в запустение.

В комнате Конрада было сыро и пахло плесенью. По ночам его будил шорох и писк мышей. Зато из окна открывался прекрасный вид на снежные вершины Альп. Глядя на безмолвные горы, он разговаривал с матерью. Обстановка располагала к общению с потусторонним миром. В тишине умирающего замка голос матери был слышен почти как наяву. Она наклонялась к сыну. Он ощущал воздушное прикосновение её ладоней, тепло её пушистых волос, касающихся его щеки. Она утешала его. Стоит ли переживать из-за гибели животного, чья жизнь коротка и безрадостна?

— Нет ничего вечного, кроме Творца, — сказала мать во время одной из долгих бесед, которые они вели теперь ежедневно.

— Но ведь ты бессмертна, — возразил Конрад.

Она улыбнулась. В её глазах полыхнул синий огонь.

— Я не вечна, хотя моя жизнь неизмеримо дольше человеческой, — сказала она.

Не веря в то, что услышал, он переспросил.

— Я не вечна, — повторила мать, — так же как и ты. Но я бессмертна, потому что там, где я нахожусь, нет смерти, только изменение облика, преображение, не стирающее памяти. Мой образ меняется, но я остаюсь собой.

Конраду было трудно представить различие между вечным существованием и бессмертием. Смысл слов матери ускользал от него. Видя её яснее, чем прежде, и имея возможность общаться с ней в любое время днём и ночью, он начал осознавать, что сияние её волос и белизна одежды — свет, мерцающий ему из таких глубин, откуда нет возврата. Демон. Конрад впервые мысленно назвал её так и примирился со своей участью. Есть люди, изначально обречённые на ад. Он был одним из них. Так вышло помимо его воли, но он не согласился бы изменить назначенное ему, даже если бы мог. Он любил своего демона, как никогда не любил никого на земле.

Тем временем работники привели в порядок карету, и Феррара решил, что пора продолжить путь. Его люди достаточно отдохнули, а каждый день пребывания в замке обходился ему слишком дорого.

Перед самым отъездом мать сказала Конраду:

— Будь осторожен с Феррарой. Не доверяй ему безоглядно. Он мой, но его дух слишком дерзок и своеволен, чтобы подчиняться мне полностью. Феррара умнее Герхарда и Мирослава. С ним тебе будет лучше, чем с кем-либо из них. Это я устроила так, что ему пришлось взять тебя с собой.

Обивку кареты очистили и высушили, но на тёмном узоре были заметны разводы, оставленные водой. Занавески, оборванные Дингером во время наводнения, заменили другими из плотной грубой ткани. Слуги Феррары ехали теперь в карете вместе со своим господином. Вчетвером было тесно и душно, но, несмотря на эти неудобства, Конрад не жалел о том, что вынужденный отдых в замке длился недолго. За год, проведённый в дороге, он привык к постоянной перемене мест, чужим домам и людям, тряске, грохоту, пыли, запаху конского и человеческого пота, подъёмам затемно и прочим прелестям кочевой жизни. Чтобы не терять времени даром, Феррара возобновил с ним уроки голландского. Целыми днями они беседовали на этом языке, который знали и слуги, так что иногда в карете возникал оживлённый разговор.

После наводнения наёмники притихли, и Ферраре стало легче ладить с ними. На привалах и во время остановок на ночлег в отряде царили мир и спокойствие. Ничто не предвещало беду…

…День начался обычно: встали до рассвета, выехали с первыми проблесками зари. Не спешили. По извилистой горной дороге двигались ленивой трусцой. Внезапно позади кареты раздались вопли ярости, брань, шум падения и топот скачущего во весь опор всадника. Конрад насторожился: ему почудился голос Дингера.

— Ублюдки передрались, — пробормотал Феррара и, приоткрыв дверцу, крикнул форейтору: — Останови!

Слуга-грек перекрестился. Итальянец бросил ехидный взгляд на Конрада:

— Хасан с кем-то повздорил.

Карета остановилась, и Феррара, схватив шпагу, выскочил наружу. Конрад и слуги последовали за ним. В утренних сумерках они увидели Хасана и Дингера, стоящих друг перед другом на краю обрыва. В руке турка блестел кинжал, австриец был вооружён тесаком. Лошади, оставшиеся без наездников, отбежали от дороги. Гнедую один из наёмников поймал за повод, но к свирепому Султану никто не решился приблизиться. Чёрный как ворон конь Дингера стоял поодаль, фыркая и встряхивая гривой.

Наёмники молча окружили дерущихся. Никто не сочувствовал никому из противников. Никто не пытался удержать их. Схватка волновала наблюдателей не больше, чем драка бродячих собак.

Рука Феррары тяжело легла на плечо Конрада.

— Не вмешивайтесь, ваша светлость, — тихо предупредил ювелир. — Поздно и бессмысленно. Они не остановятся.

Конрад знал, что это правда. Он стиснул зубы, чтобы сдержать крик отчаяния. Потерять Дингера и остаться одному среди чужих, не внушающих доверия людей в незнакомой стране было для него страшнее, чем погибнуть в бурном потоке. Чувствуя себя одиноким и бессильным, он забыл о тех, кто незримо сопровождал его, не покидая ни днём, ни ночью. Его страстное желание убить Хасана они восприняли как приказ.

Противники двинулись друг на друга. Внезапно Хасан споткнулся, словно под ноги ему подкатилось бревно, и упал прямо на Дингера, с размаху напоровшись на его клинок. Крик боли и возгласы изумления разбудили в горах бешеное эхо. Феррара приблизился к раненому, наклонился над ним и отнял у него кинжал. Дингер отошёл и вытер окровавленный тесак пучком травы. Наёмники оживлённо болтали, обсуждая драку.

Конрад отвернулся и медленно побрёл к карете. Беда, которая только что угрожала ему, отступила, оставив в его душе болезненный след. Тёмной волной поднялась давно забытая неприязнь к Ферраре.

В полумраке кареты Конрад немного успокоился. Для ненависти к ювелиру у него не было причин. Скорее уж Ферраре следовало сердиться из-за потери наёмника. Но пока Хасан оставался в живых, опасность для Дингера не миновала. Не стоило надеяться, что хвастливый и глупый австриец сообразит при случае перерезать горло раненому, а значит, сделать это предстояло Конраду. Он не боялся того, что задумал. Хозяин обязан защищать своих слуг. В ярости он ударил кулаком по краю сидения. Чёртов Дингер! Надо же было ему затеять драку!

Вскоре возвратился Феррара со своим греком. Выглянув в окно, Конрад увидел итальянского слугу на лошади Хасана. Наёмники были уже в сёдлах. Поганец Дингер держался подальше от кареты.

Тронулись. Конрад спросил о Хасане.

— Я оставил его, — сказал Феррара. — Везти его не на чем, а ехать верхом он не может. Когда доберёмся до постоялого двора, попросим, чтобы за ним отправили людей. Драку затеял Дингер: он сбил Хасана с лошади. Я давно чувствовал, что между ними назревает новая ссора. Может и к лучшему, что всё закончилось быстро.

Наёмники с удивительным равнодушием отнеслись к потере одного из своих спутников. К концу дня о нём все забыли, в том числе и Феррара.

На ночлег остановились в большой деревне. Конрад нашёл Дингера в конюшне, где тот снимал седло с усталого Султана. Слуга окинул мальчика недружелюбным взглядом, всем видом показывая, что не расположен к разговору. Следовало оставить его в покое, но Конрад был слишком рассержен.

— Как ты мог? Я просил тебя не связываться с Хасаном. Если бы ты был ранен, Феррара бросил бы тебя на дороге так же, как его!

Слуга молча отвернулся и начал обтирать спину лошади. Конрад подошёл ближе. В этот момент произошло невероятное: Дингер ударил его, отшвырнув к двери. Конрад настолько удивился и растерялся, что не знал, как ответить на эту выходку.

— Ты в своём уме? — спросил он, с трудом поднимаясь на ноги. Он ушиб плечо и локоть, но почти не ощущал боли. Ему не верилось, что всё это наяву.

Дингер взглянул на него с презрением.

— Я служил барону Норденфельду и его сыну. Теперь у меня новый хозяин — Феррара. Пока он платит, я буду охранять его, но мне наплевать на голландского мальчишку, которого он везёт с собой.

 

Глава 15

Кубок

Замок поднимался из бурных волн: мрачные прямоугольные башни, увенчанные грубыми конусами шпилей. Горизонт закрывала стена дождя. Ветер рвал кроны прибрежных деревьев. Прибой шумел тревожно и угрожающе.

— Шато де Шильон, — сказал Феррара. — Древняя крепость. Скоро мы будем на месте.

Конрад с восторгом глядел на пенные валы.

— Что это за море?

— Это озеро, ваша светлость. Вода в нём пресная, но, как видите, штормы здесь тоже бывают.

Конрад привстал, вглядываясь в даль. На горизонте шёл корабль. Не лодка с прямым или треугольным парусом, какие часто мелькали на реках Моравии и Австрии, а двухмачтовик с округлыми бортами, высоким бушпритом, двумя ярусами парусов и длинными вымпелами, развевающимися по ветру. Такие корабли Конрад видел до сих пор только на рисунках и гравюрах. Он следил за крылатым чудом, скользящим в тумане, и вдруг ощутил себя в ином времени, на много лет старше. Там не было ни Феррары, ни Дингера, ни пана Мирослава. Не было ни Норденфельда, ни Хелльштайна, но был корабль — этот или подобный ему, и море, пенящееся у его бортов.

— Что с вами? — спросил Феррара.

Конрад молча улыбнулся. Он не хотел верить в то, что ему приоткрылось будущее. Слишком непохоже оно было на его мечты.

Через день прибыли во владения друга Феррары. Дом, построенный в стиле барокко, был окружён лесом и этим напоминал Норденфельд. Хозяин, смуглый пожилой толстяк, обрадовался гостям. Глядя, как он обнимается с Феррарой, Конрад заметил, что они похожи, словно братья, но объединяли их не узы родства, а воспоминания об очень страшных событиях.

Конрада поселили в уютной, красивой комнате, окна которой выходили на розарий. Густой тёплый запах роз смешивался с запахами травы и прогретой летним солнцем земли. В доме стояла тишина. В маленьком ухоженном саду пели птицы. Было приятно бродить по его аллеям среди фруктовых деревьев и цветов.

На прогулках Конрада сопровождали итальянец и грек. В последние дни путешествия он постоянно общался с ними и наконец-то запомнил их имена. (Из наёмников этой чести удостоился только Хасан, да и то лишь потому, что повздорил с Дингером.)

Итальянца звали Пьетро. На вид ему было лет тридцать. Он великолепно фехтовал, но из скромности или по какой-то другой причине никогда не говорил о том, где научился этому искусству.

Имя грека — Анастас — трудное и нелепое с точки зрения немца, Конраду удавалось произносить почти правильно, чем он заслужил симпатию младшего слуги. Разница в возрасте не мешала им развлекаться на равных. Анастас донимал Конрада, подшучивая над ним и разыгрывая его разными способами, так что иногда тот всерьёз обижался и гонялся за хохочущим парнем, стараясь дать ему пинка. Они с криками носились по тихим аллеям, перепрыгивая через маленькие ухоженные клумбы, прячась за деревьями и гипсовыми скульптурами. После Микулаша это был первый слуга, с которым Конрад мог поиграть и побегать, пошутить и подраться. Греческий паренёк ничего не знал о немецкой и моравской аристократии и не разбирался в геральдике. Он давно забыл, что его нынешний приятель — маленький господин Дейк путешествовал по Моравии в собственной карете, украшенной баронским гербом, и носил другое имя. То, что Конрад плохо говорил по-голландски, было не особенно заметно для грека, изъяснявшегося на этом языке ничуть не лучше.

Пьетро участвовал в их играх, делая вид, что это ему интересно. Конрад подозревал, что итальянец присматривает за ним, как когда-то присматривал Фриц. Но в отличие от барона Норденфельда Феррара не ограничивал свободу своего воспитанника и не унижал его жестокими наказаниями.

Хозяин дома был весел и общителен, любил праздники, застолья и музыкальные вечера. Он создал из слуг домашний оркестр, сам неплохо пел и писал стихи. Наигравшись за день, Конрад рано ложился и, засыпая, слышал доносящиеся из глубины дома смех, музыку и пение.

Лет за тридцать до того в совершенно иных краях, а точнее, у берегов Сицилии, произошло событие довольно обычное для тех мест и времени. Торговое судно, шедшее из Генуи в Венецию, захватили алжирские корсары. Экипаж во главе с капитаном сдался без боя, но покорность не избавила моряков от плена. Вместе с ними в руках пиратов оказались два пассажира: ювелир Альберто Феррара и нынешний хозяин дома — избалованный сын богатых родителей. Никто толком не знал, что заставило его покинуть Геную и отправиться в путешествие. Говорили, что он пережил неудачное любовное приключение.

С этим молодым человеком Феррара познакомился на корабле и не особенно доверял ему, поскольку вёз с собой золотые изделия, которые надеялся продать на Сицилии. Жили путешественники в одной каюте. Как-то раз в отсутствие своего необщительного попутчика генуэзец из любопытства порылся в его вещах и заметил тяжёлую шкатулку, бережно обёрнутую в тёмное сукно. Она была заперта, и ключа от неё он не нашёл.

Незадолго до нападения пиратов Феррара тяжело заболел. Генуэзец терпеливо ждал его смерти, но когда корсары захватили корабль, понял, что тянуть дольше нельзя и присвоил шкатулку вместе с другими вещами своего спутника. С этой добычей он взошёл на борт разбойничьей галеры, надеясь откупиться, но получилось иначе. Открыв шкатулку и оценив её содержимое, пираты решили, что владелец такого сокровища способен заплатить за свою свободу в два раза больше, чем обычный пленник. Его отвели в отдельное помещение, увезли в Алжир и несколько лет держали в тюрьме, пока родственники не собрали назначенный за него выкуп.

Феррара, больной и нищий, прибыл в Алжир в трюме галеры вместе с матросами генуэзского судна. Там его очень дёшево продали турецкому купцу, которому срочно понадобился слуга взамен умершего в море.

Купец любил философствовать и считал, что если его прежнего слугу совершенно некстати сгубила лихорадка, то новый будет здоров и живуч, так как милостивый аллах не посылает правоверным одно и то же несчастье дважды. Словно подтверждая эту теорию, Феррара вскоре выздоровел. Некоторое время он прислуживал купцу, затем принял мусульманство и стал матросом на его корабле. Ни особенной храбростью, ни усердием он не отличался. Тем не менее, ему удавалось каким-то образом избегать плети боцмана.

Корабль стоял в Триполи, когда Ферраре представилась возможность вернуться в Европу. Вся команда, за исключением владельца судна и двух матросов, сошла на берег. Сидя на палубе под жгучими лучами солнца, Феррара и второй вахтенный по имени Хасан рассматривали грязную, потрёпанную шхуну без флага и других атрибутов, по которым можно было бы определить, из каких краёв пожаловало это убогое чудовище. Впрочем, оба знали, что хозяин шхуны голландец, а экипаж состоит из подонков, презирающих любую религию. Капитан Питер Годсхалк торговал с корсарами Алжира и Триполи. Его знали и не трогали.

— Он стоит довольно далеко, — сказал бывший ювелир. — Сможем ли мы доплыть?

Матерью Хасана была сицилийская невольница. Она так часто и с таким вдохновением рассказывала сыну о своей родине, что внушила ему желание побывать в тех краях. Безумной идеей принять христианство мальчишка загорелся после гибели отца — неудачливого корсара, всё добро которого прибрал к рукам влиятельный родственник, а Хасан оказался матросом на купеческом судне, без надежды не только на возвращение отцовского состояния, но и на приобретение своего собственного.

Феррара всегда безошибочно угадывал тех, кто мог быть ему полезен, поэтому снизошёл до близкой дружбы с Хасаном и знал о его великой обиде на аллаха. В Османской Империи к ренегатам относились значительно лучше, чем в Европе к язычникам, вынужденным по каким-либо причинам принять христианство. Феррара понимал, что его другу вряд ли удастся добиться в Венеции большего, чем место матроса теперь уже на христианском судне, но не спешил разочаровывать его.

Голландец со своей облезлой шхуной подвернулся им в наиболее удачное для побега время. Они не сомневались, что за вознаграждение он согласится помочь им.

Ближе к вечеру они спустились в каюту купца, задушили его и бросили в трюм, затем обыскали его вещи. Вероятнее всего в каюте имелся тайник, но у них не было времени его искать, поэтому они удовольствовались драгоценностями, которые сняли с убитого, — хозяин судна любил украшения и носил их в большом количестве. Добычу разделили поровну и зашили в пояса. Сын корсара, рождённый в Османской Империи, не задумывался о том, что заставляет его подчиняться чужеземцу.

До шхуны доплыли в полной темноте, по якорному канату поднялись на борт. Хасан предпочёл бы отсидеться в трюме до выхода в море, но Феррара решил немедленно показаться на глаза Годсхалку и переговорить с ним, так как их уже хватились и искали, а европейское судно, даже хорошо известное портовым чиновникам, в первую очередь оказывалось под подозрением.

На палубе веселилась пьяная компания, миновать которую оказалось нетрудно. Питер Годсхалк сидел у себя в каюте, как ни странно, почти трезвый. Появление незваных гостей не особенно удивило его. Он довольно быстро понял, чего хотят от него мокрые полуголые беглецы, и пообещал доставить их в ближайший христианский порт, либо пересадить на любое европейское судно, если такая возможность представится.

Ночью шхуна снялась с якоря. Беглецов удивляло спокойствие Годсхалка. Он не торопился и, как видно, не допускал мысли о том, что его могут заподозрить в сговоре с убийцами турецкого купца. Ни Феррара ни Хасан не знали, что голландцу известно об их хозяине намного больше, чем им, в том числе о его долгах и нетерпеливых кредиторах.

Пройдя Гибралтар, шхуна взяла курс на Амстердам. Хасан был недоволен: его надежды попасть на Сицилию не оправдались. Зато Феррара радовался. Возвращаться в родную Венецию после своих восточных приключений он не собирался. Католическая вера казалась ему ещё отвратительнее мусульманской. На шхуне его считали турком. Впрочем, Годсхалк сразу понял, что имеет дело с европейцем, и посмеивался над его бритой головой и длинной чёрной бородой.

Ферраре и Хасану довелось участвовать в нападении на испанское судно. Годсхалк не оставил их без награды. В Амстердам они прибыли с деньгами и надолго расстались. Хасан принял христианство, получил европейское имя, бестолково использовал свою часть денег и, не зная, что делать дальше, нанялся матросом на голландский корабль, уходивший к берегам Африки.

Феррара остался в Амстердаме, перепробовал множество профессий от учителя фехтования до астролога, сумел вернуться к своему любимому занятию — ювелирному делу и разбогател настолько, что купил небольшое двухмачтовое судно. Он никогда не стремился войти в число самых обеспеченных граждан Амстердама, но не пренебрегал полезными связями. Среди его близких друзей был моравский аристократ Виллем Шлик, в доме которого он познакомился с паном Мирославом.

Со своей роднёй, живущей в Венеции, Феррара вёл переписку, но возвращаться домой не собирался. Однажды ему сообщили, что генуэзский авантюрист выкуплен из алжирского плена. Феррара не имел претензий к генуэзцу. Какая разница, совершил тот кражу или нет? В любом случае драгоценности не могли остаться у законного владельца, а вору они принесли несчастье.

Генуэзец поселился в Швейцарии. Феррара узнал об этом от своего брата, который тоже проявлял интерес к судьбе вора и даже нанял человека для наблюдения за ним. Дела не позволяли Ферраре принять участие в семейной охоте на своего давнего обидчика, слишком далёкого и не настолько богатого, чтобы можно было извлечь выгоду из этого увлекательного, но дорогостоящего развлечения. Если бы не пан Мирослав, генуэзец, скорее всего, так и не повидался бы с жертвой своей юношеской любви к ювелирным изделиям.

Перед отъездом в Моравию Феррару навестил Хасан, нищий и оборванный. Христианский бог оказался не очень-то щедр на милости. Хасан был глубоко разочарован. Ювелир нанял его за небольшое жалование и взял с собой.

Странствия по Австрии и Швейцарии, оплаченные моравским вельможей, вполне устраивали Феррару. Сложные отношения с католической церковью не позволяли ему отправиться с Конрадом в Италию, погостить у брата в Венеции и оттуда вернуться в Голландию морем. В Швейцарии он чувствовал себя свободно. Он не знал точно, что именно заставило его навестить генуэзца: любопытство, воспоминания молодости или предчувствие хорошей возможности поживиться…

Никакие игры и развлечения не могли переломить привычку Конрада к одиночеству и беседам с потусторонними существами. Он быстро уставал от своих новых приятелей и временами убегал от них, чтобы побыть наедине с другими — невидимыми созданиями. В огромном доме спрятаться было нетрудно. Мальчик бродил по роскошным залам и покоям, разглядывая их убранство. Немногочисленная прислуга редко видела его. Он, словно зверёныш, чувствовал постороннее присутствие и успевал скрыться. Во время одной такой прогулки он зашёл в просторную комнату с высоким потолком, мозаичным полом и большим окном. Конрад слегка испугался, сообразив, что попал в покои владельца дома.

В комнате было много красивых вещей, расставленных с изящной небрежностью на круглом столе и в шкафу со стеклянными дверцами: часы с фигурками античных богов и богинь, статуэтки из бронзы, фарфора и серебра, золотые и серебряные приборы, хрустальные вазы. На стенах, затянутых цветной материей, висели картины.

Внимание Конрада привлёк кубок, стоявший отдельно на мраморной тумбе. Он был сделан из большой перламутровой раковины, оправленной в серебро. По крепкой ножке вился узор из виноградных листьев.

Справа от тумбы в проёме приоткрытой двери, ведущей в спальню, был виден угол столика и над ним яркий натюрморт с пионами и райскими птицами. Конрад затаил дыхание: ему почудились голоса. В спальне шёл тихий разговор. Там находился Феррара. Второго человека узнать было труднее. Его злобный свистящий полушёпот напоминал шипение потревоженной гадюки. Собеседники ожесточённо спорили, стараясь не очень шуметь. Говорили, видимо, по-итальянски, так как Конраду не удавалось разобрать ни слова. Внезапно послышался приглушённый вскрик, возня и тонкий звук выскользнувшего из ножен клинка.

Конрад осторожно заглянул в спальню. Феррара стоял, прислонившись к стене между туалетным столиком и кроватью. Хозяин дома держал у его горла остриё шпаги. Раздумывать было некогда. Схватив с тумбы тяжёлый кубок, мальчик бросился на помощь Ферраре, но в комнате уже кое-что изменилось: шпага была теперь в руке у гостя, а разоружённый хозяин трусливо пятился к двери, осыпая противника яростными проклятиями. Конрад отступил за тумбу — не слишком надёжное укрытие — и присел, неловко опустившись на одно колено. Край кубка чиркнул по стене, но разгорячённые ссорой мужчины не услышали постороннего звука. Они вывалились из спальни, громко ругаясь, пронеслись к выходу и углубились в полумрак анфилады.

Когда стихли шаги и голоса, Конрад тихонько возвратился в свою комнату, унося с собой кубок. Он не знал, зачем совершил эту нелепую кражу. Возможно, для того чтобы наказать владельца дома за испуг, который пережил по его вине. Было ясно, что после скандала хозяин выставит гостей вон и до их отъезда вряд ли хватится одной из безделушек, украшавших его покои. Конрад понимал, что собирается присвоить очень дорогую вещь и что Феррара не одобрит этого, а значит, показывать ему трофей не стоит.

Едва мальчик успел спрятать свою добычу под грудой подушек на кровати, как за ним явился Анастас: Феррара решил немедленно отправиться в путь и ждал их во дворе. Конрада эта новость не удивила. Сбросив камзол, он завернул в него кубок и отдал изумлённому парню со строгим напутствием: "Не вздумай потерять эту вещь и никому её не показывай!"

Молодой грек отличался большой сообразительностью в том, что касалось присвоения чужого добра.

Внизу у ворот Феррара и хозяин дома обменивались язвительными репликами, пока слуги готовили кортеж в путь. Конрад тихо прошёл мимо них к карете. Никто не заметил, что поверх рубашки на нём только жилет, а его непочтительно скомканный камзол держит в охапку греческий слуга.

В карете Анастас спрятал кубок под сложенное на сидении покрывало, а сверху положил "Историю Богемии". Конрад облачился в камзол, надел шляпу и сел напротив слуги. Оба пытались скрыть беспокойство, поглядывая в окошко. Мысли Конрада занимала крайне неприятная процедура повешения, с которой рано или поздно приходилось знакомиться большинству воров и разбойников.

Наконец явился Феррара и, раздражённо хлопнув дверцей, приказал трогать. Кортеж двинулся в путь. Конрад с сожалением провожал взглядом парк, ускользающий в даль приятных воспоминаний. Впереди была долгая дорога и осень, уже пометившая небо и листву своим прикосновением.

Путешествие начиналось не лучшим образом. До темноты нещадно гнали лошадей. Феррара был не в духе и молчал, не обращая внимания на своих притихших спутников. Кубок он увидел на следующий день к вечеру. От озера пошёл туман, и стало прохладно. Взяв плед, Феррара с ужасом обнаружил под ним знакомую вещь, которой накануне любовался в совершенно других условиях. Анастасу досталась тяжёлая оплеуха. Конрад, заслуживший более сурового наказания, выслушал длинное нравоучение, в котором неоднократно повторялось оскорбительное для аристократа слово "воришка". Взглянув на пристыженных мальчишек, Феррара внезапно расхохотался. Они сделали то, что не удалось ему: заставили генуэзского авантюриста вернуть часть старого долга. Но теперь стоило поторопиться: хозяин, конечно, хватился пропажи.

Переночевали на постоялом дворе. Около четырёх часов утра Феррара разбудил Конрада. Дингер уже седлал для них лошадей. Уехали втроём: ювелир на гнедой кобыле Хасана, Дингер и Конрад на Султане. Всё самое ценное, в том числе краденый кубок, взяли с собой. Пьетро и Анастас должны были ехать следом в карете под охраной наёмников. Никто, кроме итальянского слуги, не знал, где Феррара будет ждать свой кортеж. Не знали этого и Конрад с Дингером. Вынужденные помириться, они молча следовали за неутомимым венецианцем, лишь по необходимости обмениваясь несколькими словами. Во время короткого привала Дингер не сдержался: "Проворовались, ваша светлость, спёрли чашку? Ваш предок Отто фон Шернхабен до такого бы не додумался".

При первой возможности Феррара купил для Конрада лошадь, избавив его от чересчур тесного общения с невоспитанным слугой. На трёх лошадях продвигались вперёд значительно быстрее. Ночевали, где и как придётся, часто прямо у дороги, не разводя костёр. Вставали до рассвета и, наскоро перекусив, мчались дальше.

Конрад не узнавал места, по которым они проезжали. В действительности, это была другая дорога, и вела она к берегам Рейна. Весь световой день проводили в сёдлах. На привалах мальчик в изнеможении ложился на землю. Ноги, спина и плечи у него невыносимо болели. Из-за постоянного напряжения и скудной пищи его начали мучить спазмы желудка, как прежде во время длительных постов.

В горах наняли проводника. Ехали тропами, в некоторых местах настолько опасными, что приходилось спешиваться и вести коней в поводу. Проводник — пожилой охотник дивился упорству чужеземцев. Ни проливной дождь, ни ветер не были для них помехой. Странным казалось бездушие, с которым мужчины относились к своему младшему спутнику.

За пределы кантона Фрибур проводник идти отказался. Дальше отправились сами на свой страх и риск. Погода не радовала. Ночёвки под открытым небом становились всё труднее, но Конраду нравилось сидеть в дождь у костра, разведённого под ветвями большого дерева. В свете огня дождевые капли, пробивающиеся сквозь листву, казались мерцающей золотой пылью. В горах часто бушевали грозы, и временами приходилось искать более надёжное укрытие. Прятались среди скал, под нависающими каменными карнизами. Холодные голубые вспышки озаряли шевелящиеся лапы елей, раскаты грома покрывали тревожный шёпот леса.

Под Берном Султан повредил ногу. Ни Дингер, ни Феррара не решились пристрелить великолепного коня. Его расседлали и оставили в лесу. Дингер пересел на лошадь Конрада, и дальнейший путь до порта Базеля на Рейне мальчику пришлось проделать сидя за спиной опостылевшего слуги и держась за его пояс.

Первые ночные заморозки окрасили траву в убогий пепельно-жёлтый цвет. По утрам всё вокруг было белесым от инея. С восходом солнца он таял, и мир вновь наполнялся живыми красками.

В Базеле лошадей продали. Феррара договорился с судовладельцем из Майнца. Тот согласился взять троих пассажиров. Ехали они без багажа и были согласны выполнять любую работу.

Однопалубное судно с единственной мачтой, низкими бортами и скамьями для гребцов представляло собой не лучшее средство передвижения для тех, кто спешил. Вверх по течению от Майнца до Базеля его тянули лошадьми. Вниз по течению оно шло на вёслах или под парусом.

Как ни ворчал Дингер, ему пришлось сесть на скамью вместе с гребцами и взяться за тяжёлое весло. Перед отплытием Феррара и Конрад расстались с длинными волосами и сменили свою одежду на простонародную. Вещи и драгоценности зашили в грубый холст и спрятали в старый мешок, вид которого не вызывал желания заглянуть внутрь.

Для Конрада время, проведённое в плавании, было отдыхом от изнурительной дороги. Окружающие его люди не нуждались в помощи десятилетнего мальчика. Иногда ему поручали какую-нибудь несложную работу, но чаще он бездельничал: дремал, откинувшись на мешок с вещами, или равнодушно наблюдал, как работают взрослые.

На судне посмеивались над ленивым мальчишкой, проводящим целые дни на пыльном мешке. Зато Феррара был спокоен за свои драгоценности. Конрад терпеливо сносил насмешки, молча улыбался в ответ. В пивной в Базеле он позаимствовал нож, с которым теперь не расставался, нося его, как Дингер, за голенищем сапога. Рассматривая своё отражение в стальном лезвии, Конрад не узнавал самого себя. С коротко остриженными волосами он выглядел младше и наивнее, лицо казалось более круглым, простоватым. К такому лицу полагались соответствующие манеры. Копируя своего моравского слугу Микулаша — добряка и лентяя, он не замечал, с каким пристальным любопытством следит за его игрой Феррара.

Они плыли по сказочно красивым местам. Берега были то пологими, то скалистыми и крутыми. Лес вокруг золотился и алел горячими красками осени. Прозрачно-синее небо отражалось в воде. Широкий, величественно-спокойный Рейн по утрам окутывался туманной дымкой. Вечерами его волны светились, как янтарь. Но люди с их деловитой суетой и тупой грубостью омрачали безмятежную красоту природы. На реке белели лепестки парусов, чернели длинные баржи, глубоко осевшие под горами просмолённых бочек. С палуб доносился рёв скота, беспокойное ржание лошадей. Между баржами скользили низкие, узкие, похожие на многоножек лодки с четырьмя — шестью парами вёсел, шумно взбивающих воду. Скрипели уключины, перекликались гребцы. В местах стоянок образовывались заторы. Поднимались крики и ругань. Временами доходило до драк.

На ночь причаливали к берегу, разводили костёр и жарили на нём пойманную днём рыбу. Спали у огня под открытым небом. В дождь делали навес из парусины. Конрад и Феррара предпочитали ночевать на судне.

Однажды за полдень над холмами правого берега показались облака. Величественные, ярко-белые на синем фоне неба, они быстро двигались, разрастаясь и приобретая вид снежных гор.

Конрад глядел в воду. Она была светла и на удивление прозрачна — кое-где просматривалось дно. В глубине мелькали косяки рыбы.

— Будет дождь, — сказал Феррара. Дингер зевнул и сплюнул за борт.

К вечеру ветер усилился. Облака затянули всё небо, потемнели и опустились ниже. Река заволновалась. На её поверхности появились белые барашки. Справа над скалистыми вершинами небо озарилось первой зарницей и запульсировало холодным белесым светом. Вспышки следовали одна за другой. Вскоре стал слышен отдалённый рокот грома.

Начался дождь. Ветер изменил направление и дико, угрожающе завыл. Лес по берегам отозвался тревожным шёпотом. Рейн вскипел. Острые ветровые волны окружили судно, раскачивая его то с борта на борт, то с носа на корму. Брызги и пена осыпали людей. Послышались проклятия и брань — вода в реке была холодной.

Шкипер приказал поворачивать к правому берегу. Шторм примчался с той стороны, и прибой там был слабее. Вода наступала на левый берег, едва видневшийся за стеной дождя.

Шквальным порывом сорвало парус. Судно угрожающе накренилось, но широкие борта не позволили ему опрокинуться.

Обрушился ливень. Гроза разбушевалась не на шутку. Раскаты грома, рёв шторма, шум и треск деревьев на берегу, гулкий отзвук в скалах, крики людей, беспрестанные вспышки ветвистых молний в сгустившейся темноте, слепящие брызги вперемешку с разбитыми струями дождя создавали иллюзию конца света.

Страх Конрада достиг своей высшей границы, перехлестнул её и перестал существовать. Думать об опасности и смерти было некогда. Под ногами тяжело налегавших на вёсла гребцов плескалась вода. Вооружившись ведром, Феррара начал вычерпывать её. Конрад помогал ему, но их усилий было недостаточно. С большим трудом гребцам удалось развернуть судно так, чтобы волны не перехлёстывали через борта.

Идти навстречу шторму было неимоверно тяжело. Казалось, берег отдаляется и тонет во тьме. Наконец во мраке проступили очертания холмов. Ветер внезапно ослабел, и Конрад решил, что буря начинает стихать. Судно вошло в небольшую бухту, образованную высокими крутыми утёсами. Резкий толчок сотряс его: киль зарылся в песок.

Конрад заворожено смотрел, как люди прыгали в клокочущую чёрную воду. Феррара схватил мальчика за руку и увлёк следом за ними.

Очутившись по грудь в нестерпимо холодной воде, Конрад вскрикнул. Феррара обхватил его за плечи и потащил к берегу. Ноги увязали в песке. В ушах стоял неумолкающий гул встречного ветра. Волны у берега были не высоки — по колено, но быстрое течение тянуло в глубину, не отпускало. Если бы не Феррара, Конрад вполне мог утонуть, угодив в водоворот или поскользнувшись на покрытых илом камнях.

Молнии разбивали темноту, и тогда на мгновение становилось видно, как гнутся под ветром деревья на прибрежной круче и стелется волнами трава.

Оглянувшись при очередной вспышке, Конрад с ужасом увидел белесую, дико мчащуюся реку и чернеющее на её фоне судно, окружённое вихрями пены. Шкипер и трое из команды пытались растянуть над палубой парусиновый навес. Остальные — кто по пояс, кто по колено в воде — брели под дождём к берегу, держа на плечах канаты, протянутые с борта.

Впереди раздался треск. С высокого утёса в воду шумно обрушилось вывернутое с корнем молодое деревце, едва не придавив одного из гребцов.

Судно пришвартовали к большим старым деревьям, росшим прямо над водой.

У кого-то нашёлся порох, благодаря чему удалось развести костёр под выступом прибрежной скалы. Шкипер расщедрился на выпивку, но ни джин, ни пламя костра не спасали от холода. Места в убежище было мало. Спали сидя, в тесноте. Несколько человек осталось на судне. Течением его сняло с песчаной отмели и отнесло от берега. Канаты угрожающе натягивались. Оба дерева содрогались, будто в ознобе. С них дождём осыпалась листва, но глубокие разветвлённые корни крепко удерживали их на скалистой вершине.

Несмотря на усталость, Конрад так и не смог уснуть и задремал лишь на рассвете, когда шторм стих и дождь прекратился.

Утром разожгли большой костёр. До полудня отогревались, сушили промокшую одежду. За полдень отправились дальше, поставив запасной парус.

После шторма заметно похолодало, но небо было ясно — ни облачка. Бурная серая река несла стволы поваленных деревьев, обломки разбитых лодок, брёвна, пустые бочки, трупы животных и птиц.

Конрад не мог унять дрожь, кутаясь в дорожный плащ Феррары. Сам ювелир, чтобы согреться, взялся за весло вместе с Дингером. Работали дружно и слаженно, как старые товарищи, изредка обмениваясь короткими энергичными репликами. Австриец припоминал своему хозяину его пустые обещания сытой беззаботной жизни на деньги пана Мирослава и от души желал им обоим попасть в преисподнюю. Не вдаваясь в метафизику, венецианец угрожал слуге сократить ему жалование за дерзость.

Ближе к Майнцу потянулись огромные плоты из сложенных в три яруса стволов. На них стояли домики для многочисленной команды. Лес сплавляли из Шварцвальда в города на Нижнем Рейне.

Поговорив со сплавщиками на стоянке, Дингер вернулся разочарованный. Они отказались взять попутчиков. Феррара отнёсся к этой неудаче равнодушно.

В Майнце пересели на баржу, идущую в Кёльн. Дингер и Конрад предпочли бы путешествовать по Рейну и дальше, но Феррара решил, что ехать верхом во многих отношениях выгоднее. В Кёльне он приобрёл двух лошадей. На покупку третьей пожалел денег. Впрочем, особой необходимости в ней не было, так как его спутники вдвоём были не тяжелее, чем он один. Украденный кубок удалось продать за хорошую цену местному ювелиру и обеспечить себя не только лошадьми, но и зимней одеждой.

Остановку в Кёльне Феррара и Дингер запомнили надолго. Конрад сердился на них обоих, считая, что они могли бы обращаться с ним лучше и меньше экономить на еде и ночлеге. Возмущаться вслух было бесполезно и стыдно: как-никак по его милости ювелир лишился кареты, слуг и охраны.

В Кёльне мальчик сбежал. Поводом для этого стало его знакомство со сплавщиками леса из Шварцвальда. Состоялось оно в таверне, где Феррара оставил Конрада под присмотром австрийца, чтобы без помехи выбрать лошадей для дальнейшего путешествия. Дингер заказал себе пиво и завёл беседу с нетрезвым посетителем из местных обывателей. Конрад примостился на другом конце длинного стола, ближе к четверым шварцвальдцам. Они курили глиняные трубки и играли в карты, не обращая внимания на хмурого мальчишку. Украдкой разглядывая этих людей, он слушал их разговор и отчаянно завидовал им. По-видимому, они хорошо заработали на продаже леса — деньги у них были приличные, судя по тому, какие ставки они делали. Конрад лениво размышлял о том, как это, наверное, здорово — путешествовать в компании земляков и друзей, самому зарабатывать себе на жизнь и тратить столько, сколько хочется, не ожидая, когда за тебя заплатит кто-то другой.

Неожиданно один из игроков заговорил с ним приветливо и дружелюбно. Конрад смутился. Он не привык к доверительному общению с незнакомыми людьми. Было заметно, что этот человек — главный в четвёрке, и выглядел он старше своих партнёров по картам. В его густой рыжей бороде и волосах поблескивала седина. Он подвинул к Конраду кружку с пивом и протянул кусок хлеба.

— Что, Питер, задабриваешь судьбу? — сказал один игрок.

— Почему бы не угостить паренька? — рыжебородый улыбнулся Конраду. — Он сидит с нами весь вечер, слушает наши разговоры и учится проводить время зря, пока его отец отдыхает от его матушки и домашних забот.

— У меня нет отца, — недовольно возразил Конрад. — И мать давно умерла. Я сам по себе.

Мужчины переглянулись.

— А кто тогда этот? — рыжебородый кивнул на Дингера, сидящего к нему спиной.

Конрад презрительно пожал плечами.

— Не знаю. Мы вместе служим у одного итальянца и едем с ним в Голландию. Он пошёл покупать лошадей, а нам приказал ждать его здесь.

— В Голландии сейчас живётся трудно, — сказал Питер. — Скоро мы возвращаемся домой. Можем взять тебя с собой. Зачем тебе итальянец? Не очень-то он хороший хозяин как я погляжу.

— Он жадный. — Конрад брезгливо поморщился.

— Это заметно, — согласился его собеседник. — Сколько он тебе платит?

— Ничего он мне не платит и кормит всякой дрянью. — Конрад говорил вполне искренно. Возможность оставить своих спутников и присоединиться к сплавщикам обрадовала его. Какая разница, почему они предложили ему отправиться с ними?

Между тем Питер приметил его ещё в Майнце. Он увидел, что мальчик хорошо сложен и, судя по всему, будет высокого роста. У Питера было две дочери, а сыновьями его судьба обделила, о чём он не переставал жалеть, наблюдая, как подрастают мальчишки, живущие по соседству. Ему нужен был помощник в хозяйстве и работе. Почему бы не взять к себе сироту?

— Выйди сейчас незаметно и подожди нас за воротами, — сказал Питер.

— И как ты собираешься провести его на плот? — поинтересовался один из сплавщиков.

Рыжебородый махнул рукой.

— Договорюсь с Клаусом. Если что, заплачу ему.

Выходя из таверны, Конрад внезапно понял, что мать недовольна им и очень сердится. У него не было ни времени, ни возможности поговорить с ней. Её осуждение убило его самонадеянность. Оглянувшись на шварцвальдцев, он оценил нелепость своей героической идеи самому зарабатывать себе на жизнь тяжёлым, но благородным трудом сплавщика леса. Работать ему не хотелось, оставаться с Феррарой и Дингером — тоже, но легкомысленно отказаться от своей удачи не хватало решимости. Конрад представил себя на плоту среди чужих людей, таких же простых и грубых, как те, что были на барже. Вообразить свою жизнь в доме Питера где-то в неведомом Шварцвальде он не мог, поскольку ничего не знал ни о тех краях, ни о человеке, с которым собрался уехать. Неужели ради этого рыжебородого чудака стоило отказываться от родного отца, баронского титула и замков в Моравии и Баварии?!

Шварцвальдцы вышли из таверны. Конрад побрёл за ними, дивясь и недоумевая, зачем ему это нелепое приключение и в душе надеясь, что Дингер заметит его уход.

Если бы не Феррара, Дингер предпочёл бы сделать вид, что не слышал, о чём Конрад договаривался со сплавщиками. Белоручке захотелось потрудиться? Что ж, дело святое, но ювелир вряд ли согласился бы с этим.

Допив пиво, Дингер расплатился с хозяином таверны и отправился за своим беспокойным подопечным…

Из Кёльна уезжали в лихорадочной спешке. Виновником этого Конрад считал себя. В действительности обстановка в архиепископстве Кёльн и в самом городе была тревожной. К чужестранцам присматривались с недоверием и враждебностью. Феррара не захотел испытывать судьбу и направился в Бранденбург, надеясь раньше, чем наступят холода, добраться до Гамбурга, а оттуда морем — до Голландии.

И вновь началась безумная гонка. Ферраре надоело путешествовать. Денег было в обрез. Он спешил домой.

В конце ноября прибыли в Гамбург. Ещё один порт на реке. Ещё одна большая судоходная река…

В нетопленной комнате гостиницы постояльцев донимали клопы. Спать было невозможно. Мешали не только холод и укусы назойливых насекомых, но и пьяные крики внизу.

Глядя в окно на тёмную Эльбу, поросшую по обоим берегам частоколом мачт, Конрад думал о море. Он видел Влтаву, Дунай, Женевское и Боденское озёра, Рейн. С содроганием вспоминал свирепый рейнский шторм. Впереди было Северное море — холодное, серое, не спокойное ни летом, ни зимой. Он знал его. Когда-то давно, в ночном видении, похожем на сон наяву, он летел над этим бескрайним водным пространством. Можно ли было забыть костёр на ночном берегу, ведьм, кружащихся в старинном ритуальном танце, развенчанного бога с золотой чашей в руках?

Феррара нашёл голландского капитана, готового к отплытию в Харлем. Упросить его взять пассажиров оказалось непросто. Пришлось расстаться с последними деньгами. Лошадей Феррара продавать не стал. Их поместили в трюм. Путешественникам выделили крошечную каюту в кормовой части судна. Никакой мебели, за исключением двух узких коек, в этом помещении не было. Конрад и Феррара спали на койках, Дингер — в гамаке, который подвешивал на ночь.

Днём австриец часто выходил на палубу — курил и болтал с матросами.

Конрада донимала морская болезнь.

— Ничего, ваша светлость, привыкнете, — утешал его слуга. — Вы ведь поначалу укачивались и в карете. Хотели посмотреть на море — вот оно, любуйтесь. Разочаровали вы меня. Я думал, что из вас выйдет настоящий морской волк.

Эта болтовня злила Конрада. Ему было тошно и без Дингера. От скуки слуга занялся воспитанием "маленького бездельника" и чуть ли не силой заставлял его подниматься на палубу.

Море штормило. Изредка в просветах между облаками появлялось солнце и там, куда падал его луч, волны тускло светились, становясь похожими на матово-зелёное стекло. С неба сыпалась ледяная морось — ни дождь, ни снег. Всё вокруг было мокрым, холодным, отвратительным на ощупь. Даже внутри, в каюте, стояла сырость.

— Привыкайте, ваша светлость, — заявил однажды Дингер, посмеиваясь. — Теперь это ваш удел. Сами его выбрали. Вы же верите в разную чертовщину, вот и найдёт вас наконец ваша колдовская судьба. Снилось мне в Праге, что будет у вас большой корабль из преисподней, подружка из самого пекла и слуги в свиной щетине. Вы уж не забудьте заступиться за меня перед дьяволом за мою добрую весть.

К счастью для австрийца Феррара не слышал этого, а Конрад не хотел жаловаться ювелиру на собственного слугу. Он не верил, что Дингер видел пророческий сон.

 

Глава 16

В Амстердаме

Два года назад в Праге, мечтая о Голландии, Конрад не предполагал, что въедет в Амстердам, сидя на чужой лошади позади чужого слуги. Всё складывалось совсем не так, как представлялось тогда. И город, грезившийся ему в самых лучезарных снах, оказался неприветливым и серым. Ледяной ветер гнал с залива тёмные косматые тучи. Мокрый снег слепил глаза, оседал на бровях и ресницах, облеплял одежду.

Дом Феррары удивил Конрада небольшими размерами и относительно скромной обстановкой. Узкое четырёхэтажное здание с тремя окнами по фасаду и высокой двускатной крышей втиснулось между такими же стреловидными строениями над тихим каналом, к тёмной воде которого склонились ветви старых деревьев.

В нижнем этаже располагались хозяйственные помещения и кухня, над ними — комнаты прислуги. Одну занимала милая старушка, выполнявшая обязанности кухарки, в другой жил лакей. Конюх, он же и форейтор, ютился в тесной каморке в отдельно стоящем домике, где находились стойла и помещение для кареты. В распоряжении Феррары имелся двухместный экипаж, в который впрягали пару лошадей.

Ни Пьетро, ни Анастас, ни наёмники так и не объявились в Амстердаме. Возможно, в каком-нибудь швейцарском городке они продали дорожную карету хозяина и, разделив деньги, разошлись каждый своим путём, а возможно их настиг обворованный генуэзец.

Конрад думал, что по приезде в Амстердам сразу же начнёт действовать, по крайней мере, увидит Дейка, однако выяснилось, что Феррара вовсе не планировал их встречу. Более того, он запретил маленькому Норденфельду выходить во двор.

Первые два дня Конрад отдыхал и осматривал дом. На третий день заскучал. Феррара куда-то уехал, а его слуги, занятые своими делами, были не слишком подходящей компанией для мальчика, прибывшего из далёких краёв. Голландскую речь он понимал ещё довольно плохо, поэтому от улыбчивой кухарки узнал мало интересного для себя, зато наелся печенья и засахаренных фруктов. Лакей не понравился Конраду: он был стар и глуховат, что сильно затрудняло общение с ним. Со времён Фрица Конрад недолюбливал старых слуг, а этот вдобавок не различал слов, произносимых с акцентом.

Убедившись в бесплодности своих попыток пообщаться с лакеем, Конрад решил нарушить запрет Феррары. Спустившись на нижний этаж, он заметил под лестницей дверь, ведущую во внутренний дворик, открыл её и вышел в маленький сад, отделённый от улицы лёгкой оградой. Три могучих дерева высились над ровными рядами заснеженных клумб. Вдоль ограды рос невысокий кустарник. Тонкие обледенелые ветки шуршали на ветру, как змеиная чешуя. К стене дома притулилась скамья. Её сидение и спинку покрывал толстый слой льда, слегка припорошённого снегом.

Дрожа от холода, Конрад приблизился к ограде. Дома на противоположной стороне улицы напоминали рождественские пряники. Их белые наличники были словно сделаны из сахарной глазури. Снег на высоких черепичных крышах казался взбитыми сливками.

Внезапно откуда-то слева донёсся стук колёс и подков. Мимо ограды проехала карета, запряжённая парой лошадей гнедой масти. В окне мелькнуло знакомое лицо. Конрад опрометью бросился в дом, вихрем взлетел по лестнице в свою комнату, гадая, мог ли Феррара заметить его сквозь прутья ограды. Ювелир сразу же поднялся следом. В зимней одежде он выглядел приземистым и очень полным.

— Что вы делали в саду, ваша светлость? — спросил он по-немецки. — Я просил вас не выходить из дома. Это не простая прихоть, поверьте! Никто не должен знать, что вы живёте здесь.

— Я хотел немного погулять. — Конрад с удивлением обнаружил, что боится Феррару и пытается оправдаться перед ним. — Мне было скучно.

— Хорошо, — холодно согласился ювелир, — я найду вам необходимое развлечение.

С того дня он начал заниматься с Конрадом фехтованием.

Стояла снежная холодная зима. Третий год шла война с Францией.

Феррара ждал ответа на письмо, которое отправил пану Мирославу в первую неделю по возвращении в Амстердам. Дальнейшая участь Конрада зависела теперь от щедрости владельца Хелльштайна. На случай, если ответа не будет, Феррара заранее распределил между своими гостями обязанности, чтобы иметь хоть какую-то выгоду от содержания двоих бездельников. Поскольку Дингер был виновником смерти Хасана, ему приходилось всюду сопровождать ювелира, охраняя его драгоценную жизнь, на которую пока никто не посягал. Конраду досталась более сложная роль. Он был игрушкой, и пажом, и доверенным слугой. Хозяин дома жестоко развлекался, придумывая мальчику занятия и поручения, день ото дня всё более странные. Иногда на целые сутки оставлял его без пищи, уверяя, что это самый верный способ воспитания силы духа.

Конраду невольно вспоминалась его жизнь с отцом в Норденфельде. Причуды Герхарда, по крайней мере, поддавались объяснению. Здесь же всё было сложно и непонятно. Конрад ненавидел Феррару, думая, что тот из скупости продолжает экономить на его содержании так же, как экономил в дороге. Молчаливая ярость маленького колдуна будоражила его защитников. Ферраре снились дурные сны. Наяву ему мерещились какие-то тени и голоса. Он не связывал это со своим воспитанником. Поводов для беспокойства у него хватало и без Конрада.

Когда в феврале 1672 года Феррара уезжал в Моравию, о войне говорили как о близком и неизбежном событии, к ней готовились, но не достаточно серьёзно. Денег на вооружение и содержание армии не хватало, а те, у кого они имелись в избытке, не спешили открывать кошельки даже ради собственной безопасности.

В конце марта английская эскадра напала в Средиземном море на нидерландскую торговую флотилию, и война стала реальностью. Армии Людовика XIV вторглись в пределы Республики Соединённых Провинций, с моря подошла объединённая англо-французская эскадра, с востока — войска союзных с Францией архиепископства Кёльн и епископства Мюнстер. Вскоре стало ясно, что Нидерландам не выдержать этого натиска.

Первый, самый тяжёлый год войны, когда Соединённые Провинции находились на краю гибели, Феррара провёл в гостях у пана Мирослава. Владелец Хелльштайна не желал тревожить гостя, пересказывая ему слухи о бедствиях, постигших его страну. Из Праги Феррара собирался отправиться в Баварию, но Мирослав посоветовал ему увезти Конрада в Вену, а затем в Швейцарию и переждать там некоторое время. Если бы не ссора с генуэзцем, они могли бы чудесно провести осень и зиму в его доме…

О войне в Нидерландах говорили повсюду на Рейне. В Кёльне Феррара узнал, что амстердамцы, а за ними жители ещё нескольких приморских городов открыли плотины и затопили полстраны, чтобы остановить французов. Он принял это за выдумку, но Голландия поразила его картинами невиданных разрушений. Что не сожгли и не сровняли с землёй иноземные солдаты, уничтожило наводнение. Амстердам не был захвачен и продолжал сражаться, но люди, жившие на затопленных землях, предпочли бы стать подданными Людовика XIV, чем потерять близких и всё своё имущество. Народ поднялся не против французов, а против собственных правителей и защитников.

К тому времени как Феррара возвратился в Амстердам, худшее было уже позади. Беспорядки прекратились, французы были оттеснены к своим границам. Англия заключила мир с Нидерландами и вскоре объявила войну Франции.

Из-за своего почти трёхлетнего путешествия Феррара запустил дела и отчаянно нуждался в деньгах. Ювелирная мастерская не давала ему прежнего дохода. Кому нужны украшения в такие тяжёлые времена! Небольшая торговая шнява "Вереск", принадлежащая ему, возвратилась из Смирны. Рейсы в Левант, и без того не лёгкие, стали ещё более опасными. Кроме алжирских и тунисских корсаров в Средиземном море голландцев донимали французы.

Из-за войны морская торговля некоторое время была запрещена. Купцы и судовладельцы потерпели огромные убытки. На судовладельческой бирже, где Феррара бывал регулярно, надеясь получить хороший фрахт, царило подавленное настроение. Условия мирного договора с Англией не сулили ничего хорошего, кроме новых унижений и потерь.

Император Священной Римской Империи Германской Нации выступил на стороне Нидерландов против Людовика XIV, которого поддерживал король Швеции. Казалось, войне не будет конца. Феррара утратил всякую надежду на то, что пан Мирослав выполнит свою часть договора, и ругал себя за глупость и легкомыслие. Чутьё на деньги, которому он привык доверять, подвело его впервые в жизни. Как он мог поверить человеку, так нелепо распорядившемуся собственной судьбой?! Зачем ввязался в его безумную авантюру?

Вполне вероятно, что в прежние мирные времена Феррара более спокойно отнёсся бы к появлению в своём доме чужого ребёнка с неясным прошлым, который ничего не умел, везде совал свой нос и постоянно хотел есть. Кормить его два раза в день было невыгодно. Глядя на это притихшее, молчаливое, утратившее аристократический лоск создание, Феррара испытывал жалость и досаду. Он не мог избавиться от мальчишки до тех пор, пока оставалась хотя бы малейшая надежда на то, что пан Мирослав вспомнит о своём наследнике.

Феррара заметил, что Конрад тайком таскает книги из его библиотеки, пытаясь читать на языке, которого пока толком не знал. Это открытие удивило венецианца. В своё время он так же, без посторонней помощи, по тем же самым книгам изучал голландский язык, догадываясь о значении незнакомых слов. Всё-таки мальчик был кое в чём на него похож. Мирослав рассчитывал, что в Голландии Конрад получит образование, соответствующее статусу будущего владельца Хелльштайна, но моравский аристократ забыл о том, что содержание его наследника стоило немалых денег.

Уроки фехтования доставляли Ферраре удовольствие. Пожалуй, он нуждался в них даже больше, чем его ученик. Благодаря этим ежедневным упражнениям он чувствовал себя моложе. Иногда он приказывал закладывать карету и устраивал для Конрада прогулки по городу, не разрешая ему высовываться из окна и раздвигать занавески. Это напоминало торжественные выезды жён турецких сановников.

В покорности, с которой десятилетний ребёнок выносил одиночество, голод, унижения ради призрачной надежды завладеть невиданным богатством, было что-то зловещее. Феррара пытался вспомнить себя в этом возрасте. Мог ли он в то время так же терпеливо и упорно добиваться чего-либо?

Впрочем, и его детство не было безоблачным. Рос он в семье не бедной, но и не настолько богатой, чтобы мальчик не чувствовал себя обделённым судьбой, глядя на ленивых аристократов, разъезжающих в гондолах с музыкантами и разодетыми куртизанками. Не от скуки же он, в конце концов, решил продать душу дьяволу!

Как осуществить свою идею, он не имел представления. Очевидно, дьявол был довольно привередливым покупателем, но Альберто Феррара, старший сын венецианского ювелира, не отчаивался. В доме его родителей магических книг не водилось, поэтому ритуалы он выдумывал сам, по своему вкусу, исходя из того, что сатану должно привлекать всё, что не нравится Богу. Но дьявол не откликался на зов доморощенного чародея. По крайней мере, Феррара ни разу не получил видимого подтверждения присутствия потусторонней силы во время своих магических импровизаций.

Несколько раз он видел очень яркие, необычные сны, в которых находился среди людей, незнакомых ему наяву. Они танцевали, играли, спорили о чём-то, пировали, но их праздники ничем не напоминали шабаши ведьм. Дьявол в своём традиционном обличии не появлялся в этих весёлых и беззаботных компаниях. Обычно там заправляла красивая, роскошно одетая женщина. Иногда она бывала в маске и карнавальном наряде. Феррара ухаживал за ней, и она охотно принимала знаки его внимания.

Постепенно он начал замечать, что изобретаемые им на ходу колдовские приёмы дают неплохие результаты. Он вёл дневник, где подробно описывал свои действия, чтобы при необходимости повторить их. Кроме того, ему удалось достать книги по астрологии и магии.

К тому времени как в его жизни появился Конрад, Феррара уже знал, что находится под покровительством демона Велиара, которого сведущие в этих вопросах люди считали одной из личин сатаны.

История с наследником Хелльштайна всё больше удивляла и тревожила венецианца. Казалось, демон глумился над ними обоими, заманив их в ловушку их же собственной жадности и тщеславия.

Поглощённый своими заботами, Феррара не особенно интересовался отношениями между Конрадом и слугами. От безделья и скуки гадёныш изводил мужчин проказами и злыми проделками, на что они не раз жаловались хозяину. Только кухарка была избавлена от этой напасти. Конрад не обижал её и даже пытался помогать ей по хозяйству. Она тайком угощала его разными вкусными вещами, о чём Феррара, конечно, догадывался, но смотрел сквозь пальцы на расхищение своего добра. Кухня была самым тёплым местом в доме и то, что мальчишка проводил там целые дни, спасало его от простуды. Болтая с кухаркой, он быстрее осваивал голландский язык.

Лакей и конюх охотно согласились с тем, что забота о ребёнке — дело женское, и старались реже бывать на кухне, радуясь, что их маленький мучитель занят и не досаждает им. Но Дингер, умом не превосходивший своего десятилетнего господина, объявил ему войну. Распускать руки он больше не решался, но его шутки и замечания в адрес Конрада временами бывали настолько грубыми, что Ферраре приходилось его одёргивать. В отместку Конрад прятал вещи австрийца, рассыпал его табак и однажды выбросил его трубку в окно.

Помня, как прежде маленький Норденфельд любил своего слугу, Феррара не думал о том, что всё это может плохо окончиться. Он не знал, какая тоска гложет его воспитанника. Конрад скучал по Моравии и жалел, что не согласился вернуться домой. Он сердился на себя, вспоминая, как беспокоился, что барон повесит Дингера. Вот уж о чём не стоило волноваться! Вероятно, проклятый австриец отделался бы очередной поркой, следы которой давно бы уже зажили на его плебейской шкуре. С каждым днём Конрад ненавидел его всё сильнее.

Когда Феррары не было дома, Дингер заглядывал в комнату мальчика и поддразнивал его: "Что, ваша светлость, скучаете? Спустились бы на кухню да почистили рыбу. А может вам приятнее выносить помои? Вы бы подмели у меня в комнате, ваша светлость. Я за это оставлю вам объедки от ужина".

Конрад стыдился рассказывать о том, как Дингер унижает его, а Ферраре было некогда разбирать дрязги своих немецких гостей. Безнаказанность сделала Дингера ещё более наглым и злобным, чем он был прежде. Конраду не верилось, что именно этот слуга помогал ему, делился с ним пищей, заботился о нём в пути. Между тем перемена, происшедшая с Дингером, имела вполне заурядную причину. То, что Конрад принимал за любовь и заботу, было всего лишь страхом плебея перед своими хозяевами, которым он пытался услужить. Вместе со страхом исчезла и любовь. Дингер злорадствовал. Печальную судьбу, постигшую его господ, он считал заслуженным возмездием.

Наконец Ферраре пришлось вмешаться в "немецкие распри". Из-за вынужденного безделья его гости точно взбесились. Дурень Дингер не придумал ничего лучшего, как плюнуть на мальчишку, когда тот спускался по лестнице на кухню. Конрад стерпел это издевательство, промолчал. Слуга промахнулся, так что ругаться с ним повода не было.

Тем же вечером перед ужином, пока кухарка накрывала на стол, Феррара беседовал с Дингером. Конрад крутился тут же, мешая взрослым. Феррара хотел сделать ему замечание, но отвлёкся на что-то, упустив мальчика из виду. В этот момент Конрад схватил со стола подсвечник и ударил Дингера сзади по голове. Череп у австрийца оказался крепким — выдержал, но кровь потекла ручьём. Феррара был вне себя. У него руки чесались отлупить маленького негодяя. Конрад не пытался ни убежать, ни спрятаться. Он стоял поодаль, прислонившись к стене. Взглянув в его потемневшие от ненависти глаза, ювелир не решился сказать ему ни слова. С помощью кухарки он сделал Дингеру перевязку и уложил его в постель. Рана была довольно серьёзной.

Узнав причину дикой выходки Конрада, Феррара не стал его наказывать. Дингер получил по заслугам. В качестве доверенного слуги он не годился с самого начала. Охранник из него вышел недобросовестный и ненадёжный. Дальнейшую его участь Феррара решил быстро и без колебаний. После выздоровления Дингера ожидало путешествие в Левант на шняве "Вереск", знакомство с плетью боцмана, вонючий кубрик и много новой работы, не дающей возможности скучать и дурить. Пока же австриец лежал в своей комнате, изображая смертельно раненного, обиженного людской жестокостью страдальца. Кухарка ухаживала за ним. Лакей и конюх сочувствовали ему и ежедневно справлялись о его здоровье.

В один из самых тяжёлых дней зимы 1675 года Феррара просматривал свои старые записи, раздумывая, как заставить пана Мирослава выполнить условия договора. Из-за военных действий почта ходила плохо, но не настолько, чтобы все письма, отправленные в Прагу и Хелльштайн с разрывом в несколько недель, могли пропасть в дороге. Феррара чувствовал, что его высокородный компаньон утратил интерес к их общему предприятию. Мирослав ничем не рисковал, нарушая договор. Он понимал, что его главный пособник не явится в Моравию, чтобы уличить его в похищении наследника Норденфельда. Для венецианского авантюриста, живущего в Голландии, моравский аристократ был недосягаем. Иначе дело обстояло с Конрадом, который рано или поздно мог возвратиться на родину и рассказать о своих приключениях.

В последнее время Феррару не покидало ощущение, что за его домом наблюдают. На всякий случай он запретил Конраду подходить к окнам и переселил Дингера в комнату рядом со своей спальней. Тем не менее, эти предосторожности не могли избавить ювелира от предчувствия, что однажды к нему в дом проникнут странные грабители, которых мало что соблазнит, кроме ничего не стоящих жизней шестерых его обитателей. Хорошо зная нрав владельца Хелльштайна, Феррара понимал, что произойти это может очень скоро.

Шпионы Мирослава следовали за ним от самой Праги. Феррара не сомневался, что и среди его наёмников кто-то был подкуплен, возможно, даже не один. Это не тревожило его, так как он не собирался нарушать договор, и всё же он радовался, что в спутники ему достался самый необщительный и недоверчивый ребёнок в Германской Империи. Во время наводнения шпионы отстали, и дальше Феррара не замечал их присутствия. Наёмников он покинул с лёгким сердцем, жалея лишь о карете и слугах, которыми пришлось пожертвовать. Зато до самого Амстердама он не вспоминал о людях пана Мирослава.

Феррара надеялся, что дома его будет ждать письмо владельца Хелльштайна или посредник, посвящённый в условия их сделки, но дурное предчувствие нашёптывало ему иной, весьма печальный финал. Как обычно бывает в подобных случаях, оправдались худшие его опасения, и теперь он ломал голову над тем, что делать дальше. Он не имел возможности вернуться в Венецию, где его помнили как вероотступника и пирата, но и в Голландии ему уже не было места, словно кто-то невидимый шептал ему: "беги, спасайся…" Он подумывал об Америке, но решиться на такую серьёзную перемену судьбы было непросто. Отчаяние заставило его взяться за колдовские книги, хотя он не ощущал полной уверенности в том, что с помощью магии сумеет одолеть Мирослава, самого способного из своих прежних учеников.

Неожиданная догадка посетила Феррару. Он столько лет ждал ответа на свои грешные молитвы, обращённые во тьму, и теперь мальчик, одержимый бесами, мог стать посредником между ним и его незримым покровителем. Вероятно, сам Велиар направил к нему Конрада, поэтому так странно повёл себя Мирослав. Осуществив идею, внушённую ему из мира иного, владелец Хелльштайна утратил интерес к похищенному ребёнку и оставил его с тем, кого избрал демон. Такая честь могла бы польстить Ферраре, будь он уверен, что не ошибся.

Когда стемнело, он поднялся в комнату своего воспитанника. Конрад стоял у окна. Небо, затянутое густыми тяжёлыми тучами, мерцало тревожным багровым отсветом: где-то далеко бушевал пожар. Услышав, как отворилась дверь, мальчик вздрогнул и оглянулся. В простой одежде из чёрного сукна, которую оживлял лишь белый воротник с тонкой полоской кружева, он был похож на бедного сироту, оставленного на милость чужих людей, но под рубашкой он носил крест, украшенный бриллиантом, и золотой медальон.

Поставив свечу на стол, Феррара подошёл к окну и коснулся плеча Конрада. Точно так же он мог бы дотронуться до любого предмета, находящегося у него на пути: спинки стула, края шкафа или оконного занавеса, но Конрад воспринял его прикосновение как ласку и смущённо улыбнулся.

— Я не подхожу к окнам, пока светло, — сказал он, — а сейчас с улицы меня не видно.

Феррара пресёк его неловкую попытку оправдаться:

— Мне надо поговорить с вами о более серьёзных вещах. Сядьте.

Конрад не говоря ни слова сел за стол и, как провинившийся ученик на учителя, взглянул на Феррару.

Ювелир выдержал паузу, собираясь с духом. Если он ошибся, то последствия доверительной беседы, на которую он отважился, могли быть очень плохими. Поэтому он начал издалека, оттягивая время, чтобы иметь возможность остановиться до того момента, когда придётся задать вопрос, которого никак не ожидал Конрад.

— Думаю, вы помните, о чём я договаривался с вами перед отъездом из Праги. К несчастью, известный вам человек, чью волю я выполнял, изменил своё решение. Возможно, скоро нам придётся уехать из Голландии и некоторое время жить в другой стране, в более тяжёлых условиях. Так распорядилась судьба, и теперь я могу обещать с полной уверенностью только одно: что бы ни случилось, я вас не оставлю.

Конрад слушал молча, опустив голову. Понял ли он, что его мечты о Хелльштайне и графском титуле разбиты, или он давно уже догадывался об этом? Феррара, наконец, решился перейти к тому, ради чего завёл этот разговор:

— Мы вместе уже два года, но до сих пор не доверяли друг другу ничего сокровенного. Я не предполагал, что вы останетесь со мной, и не пытался приобщить вас к своим делам и образу жизни, но, судя по всему, нам придётся стать ближе и многое рассказать друг другу. Есть нечто очень важное, что вы скрываете не только от меня. Я же в свою очередь никогда не говорил вам, что знаю об этом. Вероятно, в вашу тайну посвящён Дингер, поэтому до определённого времени вы были с ним милостивее, чем с прочими своими слугами…

Мальчик поднял глаза. Выражение его лица удивило ювелира. Он ожидал увидеть растерянность, испуг, непонимание, но не ярость. Феррара ощутил беспокойство, вспомнив о ноже, с которым Конрад не расставался на Рейне. Странные привычки маленького Норденфельда давали возможность предполагать, что эта милая игрушка сейчас прячется у него в рукаве и в любой миг может быть пущена в дело.

— Что рассказал вам Дингер? — резко спросил Конрад. Куда только подевалась его молчаливая покорность. Так грубо и властно он говорил когда-то с нелюбимыми слугами.

Ферраре удалось сохранить невозмутимый вид. Недоставало, чтобы он испугался мальчишки, живущего в его доме на его деньги.

— Неужели вы считаете, что кроме вас нет людей, которые разговаривают с ангелами? — нарочито тихо произнёс он, чуть подавшись назад и внимательно следя за движениями мальчика.

Конрада бросило в жар. Он вспомнил вечер в Хелльштайне, когда Феррара угощал его вином, настоянным на самоцветных камнях. Вероятно все ювелиры колдуны, но Конрад больше не боялся чужой магии и знал, что ему покровительствует демон. И всё же известие о том, что Феррара видит его покровителя, обрушилось на мальчика слишком неожиданно. У него закружилась голова. Он прикрыл глаза. Феррара приблизился и взял его за руки. Теперь он мог позволить себе быть ласковым, не опасаясь получить удар ножом.

— Не тревожьтесь, ваша светлость, — сказал он. — Я такой же, как вы. Вам не надо бояться меня. Дар ясновидения — не редкость, но взрослым людям легче скрывать его. Дети доверчивы и неосторожны. Вы, очевидно, не замечаете, что по временам говорите сами с собой так, словно беседуете с кем-то, невидимым никому, кроме вас.

— Разве я говорю вслух? — смутился Конрад.

Феррара улыбнулся его наивному удивлению. Конечно, ничего подобного не было. Мальчик бережно хранил свою тайну.

— Вы разговариваете мысленно, но я вас слышу.

После этой беседы отношения между ними изменились. Конрад наконец-то признал своего воспитателя и старался ему угодить. Феррара не подозревал, что ребёнок, которого он считал исчадием ада, может быть так ласков и послушен. Но и сам ювелир больше не унижал его, тем более что поводов для этого не было.

Чтобы умилостивить демона и заручиться его помощью, Феррара временами проводил обряд, который называл бескровным жертвоприношением. Это магическое действо очень нравилось Конраду, поскольку он был его основным участником. С помощью заклинаний Феррара устанавливал связь между своим учеником и Велиаром и всячески ублажал мальчика, угощая его самой лучшей пищей, покупая ему дорогие красивые вещи и игрушки. Так хорошо Конраду не жилось никогда. В гостях у пана Мирослава он был вынужден подчиняться вкусам и требованиям властного хозяина, и не ценил окружающую роскошь. Теперь же у него было то, что он хотел иметь, и его незамысловатые желания не слишком опустошали кошелёк ювелира.

Играть Конрад не умел. Игрушки, которые покупал ему Феррара, он расставлял по комнате и рассматривал их, любуясь этими чудесными вещицами. Он ничего не ломал и не разбивал, напротив, тщательно оберегал свои сокровища от случайных повреждений. Самые любимые из них он брал с собой на прогулки по городу, а на ночь ставил в изголовье кровати. Феррара давно забыл, как ведут себя дети, и дивился такому чудачеству, хотя для мальчика, не избалованного подарками и вниманием взрослых, подобное поведение было вполне заурядным.

От Дингера венецианец узнал историю семьи Норденфельдов. Слуга рассказал о безумии, охватившем барона Герхарда после гибели старшего сына, об издевательствах, которые пришлось выдержать Конраду перед отъездом в Баварию, и его бегстве в Хелльштайн. Всё это не особенно тронуло Феррару. Он предполагал нечто подобное и, кроме того, хорошо представлял себе, что без козней вездесущего пана Мирослава дело не обошлось. Встревожило ювелира то, что барон Норденфельд, о чьём существовании он до сих пор не имел достоверных сведений, оказался реальным человеком, а не мифической частью авантюрного замысла владельца Хелльштайна, и, вероятно, прилагал усилия, чтобы отыскать своего пропавшего наследника. Мир тесен, а судьба временами изволит плохо шутить с теми, кто наивно считает себя её любимцами: уж это-то Феррара знал по собственному опыту!

Тревога, охватившая Конрада при встрече в Вене со своим ненавистным тёзкой, наконец-то нашла отклик в душе Феррары. Младший Норденфельд давно успокоился, зато пришла очередь его благоразумного наставника ворочаться ночами без сна, вспоминая злополучную встречу двухлетней давности. Возможно, что в тот день "другой Конрад" всё-таки узнал сына своего ближайшего соседа и, вполне вероятно, сделал попытку тайком удостовериться, что не ошибся. Те, у кого мало собственных дел, проявляют величайший интерес к чужим.

Как умеет хранить тайны Дингер, Феррара уже знал, да и наёмникам было известно подлинное имя мальчика, ехавшего с их хозяином от самого Хелльштайна. О наёмниках Феррара думал постоянно. Пьетро и Анастаса он не боялся, а вот этих…. Любой из них мог выдать своего бывшего господина…

Значит, всё-таки Америка…

Чтобы переселиться на Кюрасао и устроиться там с тем же комфортом, к которому он привык в Амстердаме, требовалось больше средств, чем было у него сейчас, даже если бы он смог выгодно продать дом и всё своё имущество. Но со многими вещами ему не хотелось расставаться. В частности, с коллекцией картин и минералов, библиотекой, лошадьми и маленьким удобным экипажем, любовь к которому в последнее время разделял и Конрад.

Ответ Велиара был неожиданным. У Феррары появились заказчики, да ещё какие! В течение полугода он изготовил несколько роскошных безделушек для жён городской элиты. Денег, вырученных за эти изделия, хватило не только на покрытие многочисленных долгов, но и на ремонт "Вереска".

Легче стало и с фрахтом. Один состоятельный и уважаемый купец по непонятной причине решил доверить свои товары именно Ферраре, и "Вереск" ушёл в новое плавание, на этот раз в Испанию.

По доброте душевной Конрад простил Дингера и заступился за него. Австриец остался на берегу, но Феррара загрузил его работой по самое горло.

После череды сплошных неудач и потерь, венецианский авантюрист получил небольшую передышку. Жизнь начала налаживаться. Он верил в то, что не последнюю роль в этом сыграли его щедрые пожертвования Велиару.

Лето и осень 1675 года прошли для Конрада, словно во сне. Смутной тревогой ожидания были пронизаны самые яркие и самые тёмные дни. Мимолётные радости приобретали особое значение и запоминались надолго. Каждый маленький праздник превращался в событие.

Отправляясь к заказчикам или компаньонам, Феррара брал Конрада с собой, но оставлял его в карете и не позволял выходить из неё. Как правило, мальчик не нарушал этого запрета. Ожидая возвращения своего воспитателя, он наблюдал в окно за прохожими, читал или рисовал.

Увидев его рисунки, сделанные углем, Феррара расщедрился на грифель, цветные мелки и бумагу. То, что Конрад нашёл себе занятие по вкусу, избавило ювелира от необходимости постоянно пресекать его шалости и ссоры со слугами.

Дингер подружился с форейтором и проводил всё время на конюшне, видясь со своим младшим хозяином только во время поездок. На запятках кареты рослый австриец выглядел как лакей из хорошего дома.

В тёплые солнечные дни они выезжали за город, прихватив с собой еду, и устраивали пирушки на берегу моря. Светлый, нагретый солнцем песок дюн, шум набегающих волн и шелковистые прикосновения ветра казались феерическим сном, в реальность которого Конраду почти не верилось. Такого счастья просто не могло быть в его жизни. Но оно было.

1676 год начался спокойно и даже почти удачно, хотя город будоражили слухи то о блистательных победах, то о катастрофических поражениях на море. Всё это происходило далеко, в чужих водах. Французский военный флот уже давно не показывался вблизи нидерландских берегов.

Феррара улаживал свои торговые дела. В тот день Конрад был с ним и ждал его в карете. Феррара отсутствовал довольно продолжительное время, так что его воспитанник успел заскучать. Наконец ювелир появился и сел рядом с мальчиком.

В этот момент какой-то неряшливо одетый старик бросился к ним через улицу и ухватился за дверцу, не давая закрыть её.

У Феррары был такой вид, словно во время бала ему сообщили, что его дом сгорел и с праздника ему предстоит вернуться на пепелище. Старик невнятно бормотал: "Подождите! Подождите!" От него несло перегаром. Дингер схватил его за шиворот, оттащил и ударил по лицу. Старик захныкал, пуская кровавую слюну. Почудилось Конраду или он действительно произнёс по-чешски: "Не бейте меня!"?

Захлопнув дверцу, Дингер вскочил на запятки. Под свист и щёлканье кнута лошади сорвались с места. Старик, отвратительно ругаясь, погнался за каретой.

— Колдун! Чернокнижник! — кричал он. — Бог покарает тебя!

Вскоре он отстал. Феррара сидел неподвижно, глядя в окно. В полумраке экипажа его лицо казалось неживым. Конрад подавлено молчал. Впервые со времени отъезда из Моравии он ощутил себя проклятым и отверженным.

— Я считал, что он давно умер, — сказал венецианец. — Этот человек — ваш бывший соотечественник. Его имя — Вацлав Шлик. Он хорошо знал владельца Хелльштайна. Они оба были моими друзьями, я доверял им, но Шлик не заслуживал доверия. То, что с ним произошло, нисколько не удивляет меня. После смерти родителей он промотал всё своё состояние и попал в тюрьму. Почти десять лет о нём ничего не было слышно. Я бы не узнал его, если бы он не кинулся на нас. Поверите ли, что ему сейчас должно быть около тридцати пяти?

— Да, выглядит он ужасно, — Конрад брезгливо поморщился, силясь прогнать образ мерзкого бродяги. — Неужели он из благородной семьи?

— К сожалению, именно так. Будь он простолюдином, я бы не беспокоился, но в Амстердаме у него есть родственники.

— Чем он опасен для нас?

— Прежде всего тем, что ему известно обо мне, — Феррара понизил голос до едва различимого шёпота, хотя ни форейтор, ни Дингер не могли слышать их разговор. — Вацлав Шлик был моим учеником в магии, так же как и пан Мирослав.

— Пан Мирослав?!

— Да, дитя. Владелец Хелльштайна в своё время побывал в Амстердаме и натворил здесь бед. Женитьба на вдове лейтенанта ван Бёйтенхауса была только одной из его многочисленных глупостей…

Конрад усмехнулся.

— Могу представить, как вы разочаровались в своих учениках. Наверное, они платили вам за науку не лучше, чем Мирослав — за моё содержание. Понятно, почему вы не желаете тратить время на то, чтобы хоть чему-то меня научить. К примеру, писать по-голландски. Читать я умею. Не уверен, что правильно, но всё же…

— Дело не в плате за ваше содержание, — попытался оправдаться Феррара, услышав в словах мальчика упрёк своего покровителя. — Просто в последнее время у меня было слишком много забот о хлебе насущном. Думаю, что теперь я смогу уделить вам больше внимания.

— У меня никогда не было настоящего учителя. В Норденфельде библиотекарь учил нас с братом письму, чтению и счёту. Иногда он рассказывал нам о других странах, но, по-моему, кое-что путал или выдумывал. Мне больше нравилось слушать Лендерта. Он, по крайней мере, говорил только о том, что видел сам.

— Согласитесь, ваша светлость, что вы повидали немало, путешествуя со мной. Ни в одном из европейских университетов вы бы не получили тех знаний, которыми обладаете сейчас. И разве не моя заслуга в том, что вы в достаточно короткий срок научились свободно изъясняться и читать на голландском языке?

— Разумеется, но мне бы хотелось писать на нём не хуже, чем на немецком. Не могу же я оставаться малограмотным, как ваш форейтор!

— Однако некоторые из ваших высокородных соотечественников, приехав в Голландию, с презрением отказываются не только писать, но и говорить на языке этой страны, предпочитая общаться с её уроженцами через переводчиков, потому что, видите ли, чешская культура и письменность значительно древнее и благороднее голландской.

— Мой родной язык — немецкий. По-чешски я говорил со своим слугой Микулашем да и то лишь тогда, когда барон фон Норденфельд не мог нас слышать. Представляю, как бы он возмутился!

По правой стороне улицы из белой вьюжной пелены выступили очертания трёхэтажного дома. Над входом виднелась дата постройки — 1601 год. Под окнами трое мальчиков лет по четырнадцать — пятнадцать играли в снежки. Увидев карету, они посторонились, с любопытством разглядывая её. Самый рослый подошёл ближе, стараясь заглянуть в окошко, прикрытое занавесками.

Экипажи на улицах Амстердама появлялись куда реже, чем лодки на его многочисленных каналах.

— Смотрите, ваша светлость, — тихо сказал Феррара, — вот ваш соперник в борьбе за наследство. Это и есть Дейк ван Бёйтенхаус.

Забыв об осторожности, Конрад прильнул к окну. Феррара схватил его за плечо и усадил на место.

— Он не должен видеть вас!

Дейк не успел разглядеть лицо, мелькнувшее в окошке кареты, зато Конрад хорошо запомнил высокого худенького паренька с тёмными волнистыми волосами.

— Он совсем не похож на то, что я себе представлял! — с недоумением воскликнул маленький Норденфельд. — Он намного старше меня. Интересно, как бы мне удалось занять его место? По-моему, пан Мирослав посмеялся над нами!

— О сходстве речь не шла, — возразил Феррара. — Дейк старше вас на четыре года, но в Моравии его никто не знает, а его амстердамским родственникам и друзьям путь в Хелльштайн закрыт. Вы больше похожи на голландца, чем этот несчастный мальчик. Его отец — уроженец Амстердама, но мать — еврейка с некоторой примесью испанской крови.

— Еврейка?!

— Да, ваша светлость. Я не говорил вам об этом прежде, так как считал, что для вас не имеет значения, кем была покойная фрау ван Бёйтенхаус. Вы не обязаны чтить её память.

— Разумеется. Теперь мне и вовсе нет дела до Дейка и его матери, я ведь остаюсь с вами.

В мае город потрясло известие о гибели адмирала де Рюйтера, командовавшего нидерландской эскадрой. Он был тяжело ранен в сражении с французами близ Сицилии и умер через несколько дней на своём корабле.

Для Республики Соединённых Провинций это была серьёзная утрата. Кое-кто решил, что война безнадёжно проиграна. Феррара был другого мнения. Конрад слышал, как он говорил кому-то из своих посетителей: "А что собственно произошло? От одного человека не может зависеть исход войны. Но даже если французы будут хозяйничать в Средиземном море, а шведы на Балтике, "Вереск" пойдёт на Карибы, к западному побережью Африки, в Испанию, Бранденбург, Англию. Будем искать новые пути и новых торговых партнёров".

Де Рюйтера похоронили на родине великого Архимеда — в Сиракузах.

Той же весной Феррару посетил купец, приехавший в Амстердам из Праги. Он привёз письмо от пана Мирослава. Владелец Хелльштайна извинялся, что из-за войны вынужден отложить на неопределённое время выполнение своего обещания насчёт постройки судна. Вместе с письмом Феррара получил вексель на сумму, которая не покрывала даже половины его расходов и потерь, связанных с путешествием и пребыванием в его доме Конрада.

Для наследника Хелльштайна купец передал три крупные жемчужины — подарок мнимого отца. Полюбовавшись ими день-другой, мальчик не без сожаления отдал их Ферраре в уплату за своё содержание.

— Вы делаете ошибку, ваша светлость, — заметил ювелир, но жемчужины взял.

Приняв к сведению упрёк своего воспитанника, Феррара купил ему несколько книг, изданных на голландском языке, и посоветовал переписывать их на досуге, чтобы выработать хороший почерк, а заодно запомнить, как пишется то или иное слово.

Одна из книг оказалась поэтической. Это была трагедия Йоста ван ден Вондела "Люцифер". Конрад был поражён: он не думал, что нидерландец, перешедший в католическую веру, может взяться за такую тему, да вдобавок посвятить своё произведение Фердинанду III, императору Священной Римской Империи Германской Нации.

— Я бы не удивлялся этому, — сказал Феррара. — Грань между святостью и одержимостью дьяволом очень тонка. Самых рьяных пособников сатаны легче всего встретить в храмах и монастырях. Многие из них очень набожны и не подозревают, что в своём фанатизме временами опускаются до глубин преисподней. Людям, занятым мирскими делами, некогда размышлять о рае и аде. Спросите Дингера, молится ли он хотя бы раз в день, и он, скорее всего, решит, что вы насмехаетесь над ним.

Представить Дингера за молитвой было и вправду невозможно, но и в земных делах он не проявлял усердия. Лень его оказалась настолько заразительной, что конюх-форейтор, постоянно общаясь с ним, тоже превратился в убеждённого бездельника. Единственное, что Дингер делал охотно, это учил Конрада драться с применением различных видов холодного оружия.

— Я сделаю из тебя отличного ландскнехта, цыплёнок! — посмеивался бывший наёмник. — Тебе моя наука пригодится больше, чем все твои книжонки. Ещё спасибо мне скажешь.

Занятия с Дингером нравились Конраду больше, чем уроки фехтования с Феррарой. Австриец был проворнее и энергичнее, а главное, опытнее в воинском искусстве. В хорошую погоду они упражнялись во дворе за каретным сараем. В плохую — в доме. Летом, выезжая за город вместе с ювелиром, брали с собой целый арсенал и сражались на берегу моря, развлекая немногочисленных зрителей, большинство из которых составляли рыбаки и бродяги.

Упрекая Феррару в том, что тот жалеет деньги на его образование, Конрад не сознавал, что в действительности очень многому научился благодаря венецианцу. Университетская схоластика и богословский вздор не шли ни в какое сравнение с настоящей наукой, которую он постигал под руководством венецианского авантюриста — сложным искусством выживания в самых неожиданных условиях.

Минули лето, осень и зима. В начале весны 1677 года из Средиземного моря возвратилась нидерландская эскадра. Гроб с телом де Рюйтера доставили на флагманском корабле в Амстердам для перезахоронения.

В день торжественного погребения адмирала в Новой Церкви Феррара взял Конрада с собой в город. Дингер отправился с ними. На запятках кареты он чувствовал себя достаточно уверено и с презрением покрикивал на бедно одетых прохожих.

У Новой Церкви стояла толпа, проехать сквозь которую было невозможно. Взглянув издали на это бурлящее людское море, ювелир не пожелал окунуться в его тёмные волны и приказал форейтору остановиться на боковой улице. Но и здесь людей было предостаточно.

Конрад с тревогой поглядывал в окошко на собравшихся вокруг горожан. В основном это были бедняки и нищие. Число их быстро увеличивалось.

Впереди над толпой возвышался, как остров, другой экипаж. На его запятках стояли два лакея, переругиваясь с напирающими сзади зеваками.

Феррара попросил Конрада опустить занавеску на окне и запер дверцы кареты. В окошко с его стороны заглянул оборванный старик и гнусавым голосом попросил милостыню. Феррара бросил ему серебряную монету и с поспешностью, удивившей Конрада, опустил занавеску рядом с собой.

Снаружи раздались громкие проклятия. Человек, только что получивший деньги из рук ювелира, орал как одержимый, призывая на него кару Божью.

— Некстати он появился, — прошептал Феррара. — Сидите тихо, ваша светлость. Надеюсь, он скоро угомонится.

Но нищий продолжал вопить, стараясь привлечь к себе внимание столпившегося вокруг отребья:

— Смотрите, люди, вот слуга дьявола, чёртов итальяшка, католик и колдун! Из-за таких мерзавцев, как он, Господь отвернулся от нас, и мы проигрываем войну. Клянусь Богом, пока все добрые христиане молятся о победе, этот самый итальяшка у себя в погребе служит Чёрную мессу во здравие Людовика!

— Тебе-то откуда знать, чем он занимается в своём погребе? — насмешливо спросил Дингер, но ропот, поднявшийся вокруг, свидетельствовал о том, что скандальный нищий нашёл поддержку у зевак.

Феррара сжал руку Конрада.

— Не бойтесь. Они не осмелятся напасть на нас.

Конрад затаил дыхание. Ему представлялось, что карета это дом, стоящий на скале посреди бурного моря. Клокочущие волны подступали вплотную и бились о стены. За тёмными занавесками мелькали расплывчатые тени.

— Потерпите, ваша светлость, — тихо произнёс Феррара, обнимая мальчика. — Это не будет продолжаться вечно. Скоро он уйдёт. Жаль, что невозможно подъехать ближе к Церкви…

Снаружи поднялась возня. Приподняв край занавески, Конрад увидел, что Дингер оттаскивает бродягу, вцепившегося обеими руками в подножку кареты. Форейтор поспешил на помощь австрийцу. Зеваки расступились. Никто не осмелился вмешаться в драку.

— А ты-то сам не католик? — поинтересовался Дингер, оторвав, наконец, нищего от подножки и сбив его на землю пинком под колени. — Я слышал, ты родом из Чехии, а там сейчас полно иезуитов. Не на их ли денежки ты здесь шпионишь и клевещешь на порядочных людей?

— Я родился в Амстердаме! — завопил бродяга. — Я ненавижу иезуитов! Из-за них мой отец бежал из Моравии, бросив замок и всё своё добро! Не смей меня трогать, немецкий ублюдок! Я дворянин и нечета тебе!

Вокруг поднялся хохот. Дингер тоже рассмеялся.

— Видали аристократа? А не пошли бы вы, ваша светлость, отсюда, пока целы?

Форейтор пнул нищего в зад. Бродяга, ругаясь, пополз на четвереньках в гогочущую толпу. Он уже скрылся из виду, а вокруг ещё некоторое время бушевало неуместное на похоронах веселье. Конрад перекрестился, испытывая стыд. Он слышал о подвигах де Рюйтера и не хотел оскорблять его память.

Недели через две Вацлав Шлик объявился вновь. На этот раз он пришёл прямо к дому Феррары и начал орать под окнами, требуя денег и угрожая рассказать всем о колдовских ритуалах, которые венецианец проводил у себя в погребе десять лет назад.

Феррара в чёрном домашнем костюме спустился во двор и подозвал Шлика к калитке. Они долго беседовали, стоя по разные стороны ограды.

Бродяга ушёл, довольно посмеиваясь и напевая по-чешски. У Конрада заныло в груди. Эту песенку он когда-то слышал от своих моравских слуг.

— Теперь эта скотина будет таскаться сюда каждый день, — недовольно сказал он, встретив ювелира на лестнице. — Я бы ни за что не стал давать ему деньги.

— А я и не дал. — Феррара обезоруживающе улыбнулся. — Лишних денег у меня нет. Я не так богат, чтобы раздавать милостыню, но у меня есть друзья, которые могут кое-что сделать для этого несчастного. Дитя, надо быть добрее и по мере сил помогать ближним в их бедах. Я обещал помочь Шлику обрести подходящее жильё и все блага, которые он заслужил.

Конрад удивлённо фыркнул, услышав свои собственные ханжеские интонации. Именно так он когда-то сообщил Ферраре, что всегда молится перед сном, чтобы под покровом ночи не стать добычей дьявола.

— По-моему, единственное, чего он заслужил, это большого пинка.

— Что вы, ваша светлость! Разве можно быть таким непримиримым к беднякам? Шлик вёл себя непристойно, но мне всё-таки удалось поладить с ним. Я никогда не обманывал его, поэтому у него нет причин для недоверия.

Вечером Феррара позвал к себе Дингера. Через некоторое время австриец вышел от хозяина и спустился по лестнице, весело насвистывая и позванивая монетами в новеньком бархатном кошельке.

Конрад сидел на кухне. В окно ему было видно, как слуга бодро шагал через двор к конюшне.

Несколькими часами позже в своей комнате, готовясь лечь, Конрад разделся, погасил свечу и, сам не зная зачем, выглянул на улицу, словно какая-то сила потянула его к окну. Ему показалось, что мимо дома прошёл Дингер. В лунном свете было трудно разглядеть одинокого прохожего. Конрад решил, что ошибся. Австриец никогда не отлучался из дому в одиночку, тем более, в такое позднее время.

Утром, сразу после завтрака Феррара выехал в город. Конрад и Дингер были с ним. Проезжая по набережной, они увидели Шлика. Он неподвижно лежал навзничь под стеной соседнего дома. Конрад решил, что он пьян и крепко спит, но тут раздался хриплый голос Дингера:

— Вот так дела! А попрошайка, кажется, помер!

Феррара выглянул в окошко кареты.

— Не думаю. Скорее всего, выпил лишнего.

Дингер спрыгнул с запяток, быстро приблизился к Шлику, постоял над ним, брезгливо рассматривая его, и бросился догонять карету. Лошади бежали лёгкой трусцой. Запрыгнув на ходу на своё место, австриец тяжело перевёл дыхание и сообщил:

— Радуйтесь, господа, он сдох. Кто-то проломил ему череп. Мух и муравьёв вокруг орава, а крови почти нет. Аккуратная работа.

— Бедняга, — вздохнул Феррара. — Я подозревал, что он умрёт не своей смертью. Его родители боялись того же, поэтому так настаивали на его женитьбе. К сожалению, обручальное кольцо далеко не каждого удерживает от распутной жизни…

 

Глава 17

"Вереск"

…Та же мысль мелькала у Гертруды фон Адельбург на балу, устроенном владельцем Хелльштайна, недавно возвратившимся из Вены с молодой женой — белокурой и хрупкой, как водяная лилия, наследницей старинного австрийского рода. Предчувствуя скорую беременность, графиня стремилась насладиться всеми радостями беззаботной жизни. Пан Мирослав потакал любым её прихотям. Траур по Августе-Венцеславе фон Норденфельд был забыт. Воспоминания о покойной голландской жене и пасынке, ожидающем в Амстердаме вестей от высокородного отчима, сожжены вместе с письмами из Голландии, среди которых были и назойливые послания Феррары.

Война, охватившая пол-Европы, никак не отразилась на жизни пана Мирослава, кроме того что он стал ещё богаче, торгуя оружием. Его гости восхищались красотой графини, пышностью праздничных увеселений и тайком зевали, ожидая подходящего случая, чтобы уехать домой.

Гертруда скучала. Тень дуры Маргит, в своё время едва не выплакавшей глаза по её первому мужу, казалось, скользила за ней повсюду, глядя ей в душу с невыразимой скорбью. Конрад фон Адельбург флиртовал со всеми дамами, которые позволяли ему это, а таких на празднике было достаточно, чтобы вывести его жену из терпения. Чего, впрочем, он и добивался.

Отношения между супругами Адельбург охладились до состояния скрытой войны. Барон фон Регенсдорф уже давно не навещал дочь и зятя. Единственное письмо, пришедшее от него на имя Гертруды, было коротким и содержало очень мало информации. Очевидно, отец боялся, что его послание, адресованное дочери, фон Адельбург вскроет без её ведома.

Гертруду не интересовала судьба её старшего сына, живущего в замке Регенсдорф в Силезии. Теперь у неё были дети от Конрада фон Адельбурга. К ним она испытывала некоторое подобие любви. Во всяком случае, они не были ей безразличны, в особенности мальчик, очень похожий на отца, но более умный и серьёзный.

Её былая страсть к мужу утихла. Он разочаровал её своим легкомыслием и самолюбованием и надоел постоянными шутками, давно переставшими казаться ей остроумными. Лишь его красота не позволяла ей охладеть к нему окончательно.

Гертруде было тоскливо. Она не могла заниматься магией, пока муж находился дома, а он давно уже не уезжал никуда один. Возможно, в тайне он тоже ревновал её, не догадываясь о том, что его неведомый соперник — демон. Гертруда совсем упала бы духом, если бы не сны — странные сны, в которых она видела себя в незнакомых местах, в чужих домах, с неизвестными ей людьми… или не людьми? Ей снились существа, которых не знали народные поверья. Чудовища с глазами ангелов. Она не задумывалась над тем, что они собой представляли, откуда являлись.

Перед поездкой в Хелльштайн она прогуливалась во сне с двумя звероподобными слугами по большому восточному городу. Это была Смирна…

Грёзы о Востоке посещали и пана Мирослава, но ничего мистического в них не было. Его молодая жена мечтала о модной игрушке — чернокожем мальчике-паже. Если бы не война, её прихоть могла бы осуществиться. У Конрада фон Адельбурга имелись связи в Константинополе и он, разумеется, не отказал бы владельцу Хелльштайна в помощи.

В крайнем случае, можно было обратиться к Ферраре, который, по слухам, имел дела с работорговцами, но пану Мирославу не хотелось тревожить его новой просьбой. Венецианский авантюрист был чересчур жаден и назойлив. Он вёл себя, словно нищий. Эти его письма, приходящие в Хелльштайн пачками, эти бесконечные жалобы на нехватку средств, мольбы о выполнении договора… Пан Мирослав жалел о том, что доверил ему свою тайну. Не такой воспитатель был нужен наследнику Хелльштайна…

…В первых числах февраля 1678 года Феррару посетил странный человек по имени Альфред Хооге. Он приехал верхом. Из окна кухни Конрад с любопытством разглядывал дорогую, отделанную серебром сбрую холёной породистой лошади и добротный зимний наряд всадника. Незнакомец слез с седла, не продемонстрировав при этом особенной ловкости, небрежно бросил поводья конюху и направился в дом. Конрад удивлённо хмыкнул и, не сдержавшись, расхохотался:

— Так я ездил верхом лет в шесть, когда учился!

Кухарка взяла злого мальчишку за плечи и увела от окна. "Нехорошо смеяться над взрослыми!" — строго сказала она, пытаясь скрыть улыбку.

У Феррары посетитель просидел довольно долго. Конрад успел забыть о нём. Наконец гость появился на крыльце. Конюх подвёл ему лошадь. Хооге с верхней ступени шагнул в стремя, вскочил в седло и выехал со двора.

Час спустя Феррара позвал к себе Конрада.

— Собирайтесь, ваша светлость, поедете со мной.

Это означало, что вторая половина дня пройдёт нескучно.

В доме Феррары Конрад научился обходиться без помощи слуг. Быстро одевшись, он спустился вниз и подождал у выхода, пока хозяин отдал распоряжения лакею и кухарке насчёт домашних дел.

Карета стояла у самого крыльца. Пассажирам пришлось сделать всего несколько шагов по плотному, хрустящему под ногами снегу, прежде чем они оказались внутри маленького темноватого помещения, словно в обитой бархатом шкатулке, и устроились рядом на мягком сидении, укрывшись меховой накидкой. Феррара обнял Конрада: "Так теплее?" Мальчик кивнул. От их дыхания в карете клубился лёгкий пар. День выдался холодный. Начиналась метель. Лошади резво снялись с места.

— Куда мы едем? — спросил Конрад. Он любил гавань, где сейчас стояла шнява "Вереск". Ему представился тонкий силуэт двухмачтового судна, проступающий сквозь вьюжную пелену. Смутной печалью веяло от этой картины.

— Мы можем отправиться куда угодно, — сказал ювелир, — но я хотел поговорить с вами об очень важном деле.

Конрад поёжился, словно от порыва ледяного ветра.

— Неужели пришло письмо из Моравии?

— Нет, ваша светлость, боюсь, что из Моравии ждать писем бесполезно. Чудеса иногда случаются, но не с нами, хотя сегодняшний день начался удачно. Вы видели человека, который приезжал ко мне? Он зафрахтовал моё судно. Об этом я и собирался с вами побеседовать. По некоторым причинам я не могу доверить груз своему представителю. Мне придётся самому отправиться в плавание, и я хотел бы взять вас с собой. Вы, конечно, можете остаться дома, но меня не будет долго, вероятно, до конца осени. Разумеется, я позабочусь о том, чтобы вы не голодали и ни в чём не нуждались. С вами останутся мои слуги, но будет ли вам спокойно без меня? Дингера я беру на корабль. Теперь он сам решит, что ему больше по вкусу: плеть, которой его воспитывали в имении вашего отца, или плётка моего боцмана. Для бездельников, непочтительных к своим начальникам, на "Вереске" существует ещё и карцер. Впрочем, я уверен, что и в вашем родном замке имелось соответствующее помещение.

Конрад ужаснулся. При всей своей вспыльчивости он не умел долго сердиться, тем более на Дингера, который столько раз выручал его. Австриец был глуп, зол и неблагодарен, но он не заслуживал такого страшного наказания.

— Дингер мой слуга. Я не хочу, чтобы он шёл с вами в плавание. Я его не отпускаю.

Феррара с отеческой улыбкой погладил мальчика по плечу.

— Ваша светлость, Дингер давно уже мой слуга, а не ваш, поскольку я плачу ему жалование, но меня не устраивает его работа, поэтому я нашёл ему другую. Кормить его даром у меня нет возможности. Я бы выгнал его, но ради вашей безопасности он должен находиться под присмотром.

— Если я отправлюсь с вами, мне тоже следует бояться плётки вашего боцмана? — угрюмо спросил Конрад.

Феррара удивлённо вскинул брови.

— Как вы могли подумать такое, ваша светлость? Разумеется, нет! Даю слово, что для вас путешествие будет настолько приятным, насколько это возможно. Обсудить нам надо более серьёзную вещь — имя, под которым вы появитесь на "Вереске". Кое-кто из моих людей знает Дейка ван Бёйтенхауса.

— И слава Богу. Мне надоело быть Дейком, тем более что теперь это не нужно. Вы ведь считаете, что Мирослав отказался от меня?

— А вы всё ещё надеетесь, что он вспомнит о вас?

Конрад пожал плечами.

— Вероятно, да… Я поеду с вами, но хочу, чтобы меня называли моим настоящим именем. Вы же говорите мне "ваша светлость", когда этого никто не слышит!

— Да, когда мы вдвоём, у меня язык не поворачивается назвать вас Дейком. Я чувствую, как вы ненавидите это имя и его владельца.

— Наверное, и владельца тоже, — неохотно согласился Конрад. — Меня злит, что у этого простолюдина в отличие от меня есть право на наследство, хотя, если честно, Хелльштайн мне не нравится: он похож на тюрьму, а дом в Праге и вовсе ужасен. Я вообще не хочу возвращаться в Моравию и Чехию.

— Чего же вы хотите? — Феррара был озадачен. Он считал, что его воспитанник одержим мечтой о графском титуле.

— Я хочу остаться с вами и учиться ювелирному делу, — сказал бывший наследник Норденфельда. — Мне нравятся камни. Я мог бы заниматься их шлифовкой.

От неожиданности Феррара не удержался от смеха.

— Ваша светлость, я ведь не только ювелир, но и судовладелец. Боюсь, что в моей жизни камни играют не главную роль. По крайней мере, сейчас, когда мне не на что приобрести материал для своих изделий.

Феррара взял руку мальчика, легко провёл большим пальцем по мягкой, нежной ладони, гладкому, как шёлк, запястью. Какая уж там шлифовка камней для таких-то рук!

— Я до сих пор не знаю вашего полного имени. Видите, как я невнимателен, а вы хотите остаться со мной и быть моим учеником. Возиться с камнями не так приятно, как носить их.

— Моё полное имя Конрад Вальтер Фридрих фон Норденфельд, и отказываться от него я не намерен, — негромко, с расстановкой произнёс любимец Велиара. — Надеюсь, что на вашем судне мне не придётся представляться каждому проходимцу?

— Конечно, нет, ваша светлость, но вы не знаете, что такое жизнь на корабле во время долгого плавания. Как бы вы ни старались отгородиться от окружающих вас людей, вам не удастся избегнуть их назойливого любопытства.

— Вы же хотите взять с собой Дингера, а он молчать не будет.

— Будет. Во-первых, он весьма справедливо боится меня, а во-вторых, его вина в том, что вы здесь, а не в Баварии, не меньше, чем моя собственная…

Конрад снисходительно улыбнулся, и Феррара почувствовал себя неуютно, словно вор, заметивший, что за ним наблюдают. Он и был вором, похитившим чужого ребёнка, и этот ребёнок вполне заслуженно презирал его.

— Ладно, — уступил Феррара, — раз вы не желаете придумывать себе имя, надеюсь, Конрад Вальтер вас устроит. К этому имени вам не придётся привыкать, и ваш немецкий акцент подходит к нему.

— Фон Вальтер, — с недовольным видом уточнил несносный аристократ. — Мне надоело изображать простолюдина. Если я не стану владельцем Хелльштайна, это не означает, что я должен забыть о своём происхождении. Мой отец всё-таки барон фон Норденфельд.

Феррара был согласен и на фон Вальтера, только бы не слышать имени Норденфельда. Дингеру он надеялся закрыть рот более надёжными средствами, чем плеть и карцер.

Несколько раз во время подготовки к отплытию Феррару навещал Альфред Хооге. Являлся он пешком, обычно в первой половине дня. Конрад привык к нему и уже не смеялся над ним. Хооге вовсе не казался забавным. Невысокая сухощавая фигура, матово-бледное, с лёгким загаром лицо, тёмно-карие глаза и орлиный нос делали его похожим на арабского принца. Феррара не доверял ему и после его визитов был мрачен, как на похоронах.

Конраду всё чаще приходилось выступать в роли медиума: ювелир отчаянно старался умилостивить демона. Обряд бескровного жертвоприношения они повторяли теперь каждый вечер. Для Конрада это означало пиршество за красиво сервированным столом при дорогих свечах из хорошего воска. Феррара не скупился. Он и сам любил вкусно поесть, в особенности, если это было обязательной частью колдовского ритуала. На столе стоял третий прибор, предназначенный для невидимого гостя. В бокале было немного сладкого вина, на тарелке лежала пища, которая после ужина сжигалась в камине. Пламя свечей покачивалось, извиваясь, словно от чьего-то дыхания. Временами в комнате слышались шорохи, ощущалось прохладное дуновение, хотя дверь и окно были плотно закрыты.

Для связи с Велиаром Конраду не требовалось ни предварительного поста, ни заклинаний, ни защитных пантаклей, ни магического круга. Острота его внутреннего зрения и слуха не зависела ни от чего, и присутствие демона нисколько не вредило его здоровью. Рядом со своим воспитанником Феррара забывал об опасности. Конрад был живым амулетом, охранявшим его от потусторонних сил. Феррара не хотел вспоминать о том, что когда-то презирал этого мальчика и всячески измывался над ним.

К концу зимы "Вереск" был готов к плаванию.

В последние дни перед отплытием Феррара очень придирчиво следил за самочувствием своего воспитанника и не забывал за многочисленными делами ежедневно справляться о его здоровье. Конрада удивляло и слегка раздражало такое внимание. Он чувствовал себя лучше, чем когда-либо и старался не думать о мучениях, связанных с неизбежной морской болезнью.

Феррару одолевало беспокойство. Он не говорил о том, что именно его тревожит, но Конрад видел, как вечерами он раскладывает карты в надежде выпытать у потустороннего мира ответы на свои вопросы.

Однажды вечером ювелир повёл своего воспитанника в погреб и показал ему ту самую потайную комнату, о которой твердил Вацлав Шлик. Конрад не ожидал увидеть ничего подобного. Он принимал слова Шлика за пьяную болтовню, но оказалось, что тот не лгал.

За тяжёлой, обитой железом дверью, едва заметной в тёмной нише, скрывалась квадратная каморка с каменным полом, сохранившим следы начерченного углем тройного магического круга. Длинные полки на стене напротив входа были уставлены посудой, флаконами, шкатулками, костяными и керамическими подсвечниками в виде фигурок сов, кошек и сатиров, какими-то дощечками и металлическими дисками, разрисованными странными знаками (это были надписи на древнееврейском языке, о котором Конрад не имел представления).

Среди всех этих предметов мальчика больше всего поразила человеческая рука. Его передёрнуло от омерзения, когда, подойдя ближе, он понял, что она настоящая. Отрубленная по локоть, скрюченная и высохшая, она приобрела тёмно-землистый цвет.

— Я купил эту вещь у цыган, — сказал Феррара, заметив, что Конрад рассматривает мёртвую руку. — Весьма полезный амулет, делающий своего обладателя невидимым, если необходимо что-то украсть. Но я привёл вас сюда не для того чтобы запугать до смерти. Дитя моё, мне нужна ваша помощь. Помощь ясновидца более сильного, чем я сам. Мой компаньон что-то скрывает от меня. Я не доверяю ему. О нём ходят разные слухи… Нет, я не буду их повторять. Надеюсь, что это клевета. Вы сами должны сказать мне, что нас ожидает.

Конрад безмолвно наблюдал, как Феррара рисовал углем окружность по линии самого широкого из полустёртых кругов. Как наливал воду из графина в хрустальную чашу с печатью духа Амона. Как стоя в центре магического круга, чертил в воздухе зажжённой свечой кресты, начиная с востока: север, запад, юг. И так три раза — по три креста на каждую сторону света.

Свеча зеленоватого воска чадила. За ней тянулся чёрный дымный след.

Феррара велел Конраду сесть в центре круга на стул, поставить на колени чашу, наполненную водой на две трети, и, придерживая её обеими руками, смотреть в середину. Сам же встал за спиной мальчика, держа зажжённую свечу и направляя свет в воду.

Ладонь ювелира мягко легла на голову Конрада. Это скользящее прикосновение было удивительно приятным, убаюкивающим. Погружаясь в оцепенение, мальчик услышал негромкий голос Феррары: "Силы Света и Тьмы, соединитесь в одном зеркале, которое покажет мне то, что я хочу видеть. Именем Адонаи Элохим приблизьте мне то, что должно произойти!"

…Контуры чаши расплылись, вода в её глубине потемнела, превращаясь в звёздное небо, на фоне которого скользнули чёрные тени мачт с широкими парусами. Конрад подумал о "Вереске", и увидел другие паруса — узкие, треугольные.

Потом появились лица — уродливые и свирепые, похожие на страшные африканские маски. Кривляясь и подмигивая, они звали в чёрную ночь. Откуда-то из головокружительной дали, из-за грани другого мира, донеслись крики, блеснули вспышки огней…

Белый город со множеством величественных колонн и арок поднялся из моря.

Вода в чаше отразила пламя свечи, и видения рассеялись, но Конрад ещё несколько мгновений сидел неподвижно, силясь вспомнить что-то, неуловимо промелькнувшее в его сознании. Что-то очень страшное.

— Я не знаю, что видел, — сказал он. — Но мне не понравились эти картины…

Он пересказал свои видения, стараясь описать их как можно точнее. Феррара выслушал его с пристальным вниманием, не прервав ни единым вопросом.

Обряд был завершён, ювелир стёр магический круг и вылил воду на пол.

Заперев каморку, учитель и ученик поднялись в жилую часть дома. В уютной натопленной комнате Феррары горели свечи. Кухарка принесла ужин. Ели молча. У Конрада не выходило из головы то, что он увидел в последний момент, когда картины в чаше таяли, уступая место реальности. На какой-то миг его сознанием полностью овладела иллюзия. Ему почудилось, что он медленно парит под высокими сводами гигантской пещеры, неудержимо опускаясь в тёмную пропасть, озаряемую отсветом пламени, горящего где-то внизу, на неимоверно далёком дне.

Конраду хотелось спросить у Феррары, как тот истолковал его видения, в особенности последнее. Однако ювелир отказался говорить об этом.

— Произнесённое вслух может сбыться. Есть моменты, когда лучше промолчать…

В начале марта вышли в море в составе большой флотилии купеческих судов, лишь половина которых была вооружена. На "Вереске" имелось восемь орудий — четыре по каждому борту. Конрад и Феррара ютились вдвоём в каюте, где из-за тесноты, кроме двух узких коек, помещался только стол, стул и сундук с вещами. В соседних каютах жили капитан, его помощник и Альфред Хооге.

Конрад взял с собой в дорогу книги и принадлежности для рисования, но так и не достал их из-под вороха лежащей в сундуке одежды. Первые две недели после отплытия он провёл, словно в бреду. Его мучила морская болезнь. Море было бурным и тёмным. Конрад изо всех сил боролся с дурнотой и головной болью, но не прекращающаяся качка, шум и зловоние не давали ему прийти в себя. Он не мог ни есть, ни пить.

Феррара постоянно пропадал на палубе или у Хооге. Лёжа с закрытыми глазами, Конрад пытался уснуть. Временами ему это удавалось, но ненадолго. Ночи и дни для него были одинаково мучительны. Голода он не чувствовал, но понемногу слабел. Иногда он выбирался на палубу под ледяной ветер, обжигающий колючими брызгами. Свежий воздух и холод приносили облегчение. Конрад смотрел на суда каравана, неуклюже переваливающиеся на волнах. "Вереск" с его высокими стройными мачтами, низкой, плавно очерченной кормой и более узким, чем у обычного купеческого судна корпусом был одним из самых быстроходных и маневренных, но качало его немилосердно. Под напором ветра снасти вибрировали и гудели, всё вокруг скрипело, стонало и взвизгивало, волны тяжело ударялись в борта шнявы и злобно шипели, разбиваясь в мутную рваную пену.

Военный фрегат, сопровождавший караван, поначалу виднелся впереди, но день ото дня "Вереск" нагонял его. Однажды утром, выйдя на палубу, Конрад увидел фрегат так близко, что смог разглядеть его позолоченные украшения и два ряда пушечных портов вдоль борта. Торговые суда, как стая серых уток, тянулись за своим защитником. Как бы мало ни смыслил Конрад в происходящем, его насторожило то, что "Вереск" начал отдаляться от флотилии. Море по левому борту было пустынным до самого горизонта.

Дрожа от холода и слабости, Конрад добрался до грот-мачты и ухватился за ванты. В ушах у него шумело. Он ничего не ел почти четверо суток, но в это утро Феррара, обеспокоенный его плачевным состоянием, едва ли не насильно впихнул в него несколько ложек какой-то бурды. Желудок, истосковавшийся по пище, принял неаппетитную стряпню как манну небесную, но вскоре разочарованно заныл и попытался вернуть сей далеко не божественный дар обратно в тарелку. Феррара успел предотвратить это безобразие, схватив мальчишку за шиворот и выбросив его из каюты с отеческим напутствием: "Будьте осторожны на палубе, ваша светлость. Сегодня сильно штормит!"

Решительные действия ювелира помогли Конраду справиться с тошнотой. Прилепившись к вантам, точно муха, прячущаяся от осеннего дождя, он почувствовал себя увереннее. У него даже хватило сил оглядеться по сторонам. Чуть поодаль он заметил Альфреда Хооге и кивнул ему. На лице владельца фрахта появилось выражение испуга. Уронив отделанную резьбой и позолотой трость, он как леопард прыгнул к Конраду и крепко обхватил его поперёк живота. Палуба накренилась и ушла вниз. Тяжёлая волна накрыла их обоих с головой. Несколько мгновений не было ничего, кроме невыносимой удушливой боли, в которой растворился даже страх. Опомнившись, Конрад взглянул на свои руки, тонкие и синевато-бледные, вцепившиеся онемевшими пальцами в выбленки вант. По левому запястью тянулась струйка крови, но он больше не чувствовал боли — только нестерпимый холод и жжение в горле. Он закашлялся, отплёвываясь. Изо рта и носа у него потекла вода. Хооге сгрёб его в охапку и поволок с палубы. На корме кричали и суетились промокшие люди. Откуда-то снизу, точно со дна морского долетел приглушённый вопль — кого-то смыло за борт.

В каюте Альфреда Хооге Конрад окончательно пришёл в себя и вспомнил о благодарности. Его спаситель протянул ему кружку:

— Пейте.

Конрад сделал глоток и поперхнулся. Такой дряни ему ещё не доводилось пробовать. Кипяток с перцем обжигал бы меньше. Взглянув на мальчика, Хооге усмехнулся.

— Пейте, иначе простудитесь.

Морщась, Конрад с трудом проглотил горькое питьё. Он мгновенно опьянел и крепко уснул.

Проснулся он незадолго до вечера в своей постели и некоторое время не мог понять, где находится. Он выспался впервые за несколько суток и совершенно не помнил, что ему снилось. Впрочем, это не имело никакого значения.

Феррара читал, сидя за столом. Заметив, что мальчик уже не спит, он встал и подошёл к нему.

— Рад видеть вас живым.

— Я мог отравиться? — простодушно удивился Конрад.

— Прежде вы могли утонуть. Это было куда вероятнее.

В то утро "Вереск" лишился двоих матросов из своего экипажа. Зато Конрад получил выгоду от купания в ледяной воде. Его морскую болезнь как рукой сняло. Он подружился с Альфредом Хооге и часто заходил к нему. Феррара больше не отпускал своего воспитанника в одиночку бродить по кораблю. Конрад с удовольствием прогуливался на палубе вместе с Хооге. Боясь наскучить своему взрослому спутнику, мальчик старался держаться степенно и, в основном, молчал. Владелец фрахта был тоже не разговорчив, и порой за всю прогулку они обменивались лишь несколькими фразами.

Прошли Гибралтар. Средиземное море ранней весной было хмурым и неспокойным почти как Северное, но его коротким, злобно пенящимся волнам не хватало медлительной угрюмой мощи длинных тяжёлых волн Атлантического океана. Качка приобрела иной характер. В океане качало плавно и медленно. Судно будто скользило с горы на гору. В море оно запрыгало как раскормленная домашняя утка, не имеющая представления о возможностях собственных крыльев. Конрад вновь слёг. Из экономии Феррара решил не кормить его до тех пор, пока не пройдёт новый приступ морской болезни, но пить понемногу давал.

Конрад вспоминал события последних четырёх лет. Он совсем не жалел о своём побеге. Его жизнь расцветили такие приключения, о каких он не мечтал в Норденфельде. Морская болезнь, разумеется, не украшала его нынешнее существование, но он надеялся, что скоро привыкнет к морю. Иногда ему становилось лучше, и он пересматривал и подправлял рисунки, сделанные в Атлантике. Несмотря на постоянную тошноту, ему хотелось есть. Альфред Хооге облегчил его страдания, поделившись с ним своими дорожными запасами орехов и галет. Щедрость владельца фрахта позволила Конраду сохранить остаток сил. Орехи он колол прямо на полу и не особенно старался убирать за собой. Феррара сердился, наступая на раскиданные по всей каюте скорлупки.

Однажды, задремав среди дня, Конрад в испуге проснулся, разбуженный тихим голосом: "Вот и берег. Скоро Дингер умрёт".

Мальчик не шелохнулся, но сердце у него бешено заколотилось, словно он только что избежал грозной опасности. Когда-то он уже слышал подобное предупреждение. После этого исчез Микулаш.

Со дня выхода в море Конрад почти не видел Дингера и не имел возможности поговорить с ним. Австриец был слишком стар, чтобы учиться морскому делу. Его определили под начало судового кока и давали ему разные мелкие поручения, с которыми он, видимо, справлялся, так как ни разу не подвергся наказанию. Конрад давно уже не сердился на Дингера. Прежде они понимали друг друга и, хотя теперь отношения между ними ухудшились, он всё же любил самого непочтительного из своих слуг, напоминавшего ему о доме и отце.

Встав с постели, Конрад выглянул в низкое прямоугольное окно и увидел по-прежнему пустынное море и редеющие облака, сквозь которые проглядывало солнце. Шторм утих. Мёртвая зыбь мерно качала шняву.

Когда появился Феррара, в каюте царил неописуемый разгром: Конрад не только разбросал по всему полу ореховую скорлупу, но каким-то образом умудрился смахнуть со стола всё, что на нём стояло и лежало.

Виновник безобразия с мрачным видом сидел на постели.

— Мне нужен Дингер, — заявил он. — Я не привык обходиться без слуг.

Феррара согласился с этим.

— Соскучились, ваша светлость? Некому за вами ночной горшок выносить? — Дингер был неисправим. Он похудел и постарел, но остался всё таким же стервозным. — Что-то вы совсем сдали, — сказал он, внимательно взглянув на Конрада. — Вот уж не думал, что вы такое нежное создание. Я старик, и то притерпелся. Уж не помереть ли вы надумали, что позвали меня попрощаться?

Конрад решительно прервал его монолог:

— Обо мне не беспокойся. Подумай лучше о себе. Помнишь Микулаша? Перед тем, как он исчез, я слышал голос, который сказал мне: "Завтра Микулаша вздёрнут на дыбу". Теперь этот голос предупредил меня, что ты скоро умрёшь. Понимай, как хочешь, но мне кажется, что тебя собираются убить.

Дингер выругался.

— Будьте вы прокляты со всей вашей нечистью! Если бы не вы, я бы сейчас грелся у камина в Зенене и пил баварское пиво. Я и без вас знаю, что итальяшке не терпится избавиться от меня, но что я могу сделать, вы сами подумайте!

— Я и подумал, поэтому позвал тебя. Феррара тебе не доверяет. Он считает, что ты нас предашь. Но ведь мы с тобой можем сделать вид, что помирились…

Прежде чем австриец успел сообразить, какую гадость сказать в ответ, Конрад привстал на постели и обнял его. Вошёл Феррара. Дингер стоял спиной к двери и не видел изумления, отразившегося на лице ювелира. Зато младший Норденфельд позлорадствовал.

— Мы помирились, — весело сообщил он. — Дингер будет мне служить.

Под угрозой гибели австриец превратился в образцового слугу. Феррара не узнавал своего ленивого и дерзкого наёмника. Весь день Дингер не отходил от Конрада, угождал ему, навёл в каюте такую чистоту, какой там ещё не бывало.

Утром показался берег. Вскоре "Вереск" вошёл в небольшую тихую бухту и стал на якорь под прикрытием скалистого мыса, далеко выдающегося в море. Качка почти прекратилась. Конрад смог немного поесть. Дингер охотно присоединился к нему. Феррара запретил им выходить на палубу: с берега кого-то ожидали. От слабости Конрада клонило в сон, но слуга не дал ему подремать, решив наконец-то выговорить младшему хозяину за свою разбитую голову. Рана давно затянулась, но обида всё ещё терзала старика. Конрад сладко зевнул. Он нисколько не жалел о том, что ему под руку вовремя попался подсвечник. Слушая Дингера, он думал о собственных злоключениях, пережитых за время плавания. Многое казалось ему забавным, и он рассмеялся. Дингер обиделся не на шутку.

— Вы жестокий человек, ваша светлость. Таким же был и ваш отец, барон Герхард. Хоть вы легкомысленно отказались от него, всё же в ваших жилах течёт его кровь.

Конрад не стал возражать. Теперь уже не имело значения, чья кровь текла в его жилах. На судне Феррара выдавал его за своего сына, и Альфред Хооге делал вид, что верит в их родство.

Флотилия шла в Смирну. Об этом городе Конрад слышал ещё в Моравии, но и подумать не мог, что когда-нибудь увидит его. Он с нетерпением ждал высадки на берег. Бухта, где стояла шнява, была пуста. Окружающие её скалы и холмы казались безжизненными. Ни города, ни гавани. Никаких признаков человеческого присутствия не ощущалось в этой дикой местности. Глядя на ровные ряды бегущих к берегу волн, Конрад вспомнил, что уже несколько дней не замечал парусов флотилии. Он сказал об этом Дингеру. Слуга взглянул на него с недоумением.

— Сколько же вы не выходили из каюты? От флотилии мы отстали сразу за Гибралтаром, и пошли своим курсом. До Смирны отсюда далеко, а вот до Алжира, думаю, близко. Что вы на меня так смотрите, будто я вам открыл, Бог ведает, какую тайну? Да все говорят, что у вашего нового друга мингера Хооге дела с магрибскими корсарами!

Конрад недоверчиво улыбнулся, но, представив Альфреда Хооге, удержался от скептических замечаний.

— А что говорят о нас с Феррарой? Верят в то, что он мой отец?

— Да уж, трудно не поверить! Вы живёте как принц, бездельничаете. Теперь ещё и слугу себе потребовали. О вас судачат больше, чем о Хооге. Гадают, кто ваша матушка. Меня спрашивали, но я сказал, что не знаю.

Конраду стало неприятно. Он не подозревал, что команда шнявы так интересуется им.

— Почему ты не предупредил Феррару? Он бы живо заткнул рты этим болтунам.

— Зачем, ваша светлость? Вы думаете, в Норденфельде было иначе? Да вся дворня на досуге только тем и занималась, что сплетничала о вашей семье, родственниках и предках. Люди везде люди.

— Я буду их убивать, — с яростью проговорил Конрад. — Всех, кто следит за мной и лезет в мои дела!

Дингер серьёзно взглянул на него.

— Всех не перебьёте, да и стоит ли? Пусть себе живут. Вам-то опасаться нечего. Феррара не даст вас в обиду.

К вечеру на палубе началась суета: топали, шумели, что-то двигали. Конрад и Дингер сидели молча, прислушиваясь. Вскоре к борту шнявы подошла лодка. Несколько человек поднялось на "Вереск".

— Гости прибыли, — шёпотом произнёс Дингер.

— Да, магрибские корсары с дарами для Альфреда Хооге, — съязвил Конрад. Ему хотелось стать невидимкой или превратиться в любую ползающую тварь и забиться в самую глубокую тёмную щель. Он отстранился от слуги, чтобы тот не услышал, как бешено стучит его сердце. Что-то нехорошее происходило с ними или должно было произойти. Такой же неодолимый страх томил Конрада ночью в швейцарской деревушке, доживавшей свои последние часы.

Разговор на палубе длился недолго. Вскоре Феррара вернулся в свою каюту и приказал Конраду и Дингеру собираться. Он решил взять их с собой на берег.

— Мы кое с кем повидаемся, — равнодушным тоном сказал ювелир, — и, если всё пройдёт благополучно, на рассвете выйдем в море.

С берега дул ровный сильный ветер. Он словно выгладил воду бухты: волнение утихло. На палубе толпился почти весь экипаж шнявы: грузили какие-то ящики в две шлюпки "Вереска" и подошедшую лодку. Конрад увидел "гостей". Почудилось ему или это действительно были европейцы? Их одежда мало отличалась от той, которую носили матросы на шняве, и лишь на одном был зелёный кафтан, вышитый крупными узорами и подпоясанный белым кушаком, шёлковые шаровары, остроносые туфли и белый тюрбан.

Альфред Хооге стоял в одной из шлюпок, распоряжаясь погрузкой. Заметив рядом с Феррарой Конрада, он удивился:

— Вы берёте мальчика с собой?

Ювелир лукаво улыбнулся своему воспитаннику:

— Мы с сыном не любим расставаться, верно, дитя?

Конрад ответил рассеянной улыбкой. Суета, шум, свежий ветер, близость чужого берега, чужие люди, переговаривающиеся на незнакомом языке, — всё это подавляло его. Он будто спал с открытыми глазами и видел тяжёлый тревожный сон.

— Полюбуйтесь на приятелей Хооге, — тихо сказал за его спиной Дингер. — По-моему, среди них нет ни берберов, ни мавров. Даже у того, который в тюрбане, брови рыжие и лицо в веснушках.

В быстро сгущающихся сумерках было трудно рассмотреть веснушки на физиономии обладателя экзотического костюма, но Конрад поверил слуге на слово.

Погрузка завершилась. Все, кто сопровождал неизвестный товар на берег, разместились в обеих шлюпках и лодке. Феррара приказал отчаливать. К тому времени совсем стемнело. Над холмами поднялась большая яркая луна. В чёрных волнах замерцало золото. Конрад прильнул к Дингеру, глядя на переливающуюся лунную дорожку. Он не мог понять, для чего Феррара взял их с собой, и беспокоился за жизнь слуги. В действительности ювелир рассчитывал на то, что Велиар не позволит своему любимцу оказаться в плену, а значит, защитит и его спутников.

Берег встретил их тихим ворчанием прибоя, шелестом травы и настороженным безмолвием холмов. Высадились и начали выгружать ящики. Конрад выпрыгнул из шлюпки на берег и с испуганным возгласом опустился на песок: ему показалось, что земля качается. Феррара протянул ему руку и помог встать.

— Вы отвыкли от берега, ваша светлость.

— Нас встречают, — негромко произнёс Хооге.

Молчаливые скалы ожили. На берегу появились люди, запылали факелы, зашуршал песок под ногами. К шлюпкам направлялся отряд человек в тридцать. Конрад заворожено смотрел на смуглых бородатых мужчин в невообразимо странных пёстрых одеждах, похожих на карнавальные костюмы. Впереди шёл высокий худой старик, облачённый в белые шаровары и полосатый халат. На голове у него красовалась большая чалма. Длинная седая борода покрывала грудь, касаясь шёлкового шарфа, которым он был подпоясан. Казалось, что старик безоружен, как небесный посланник, но когда он приблизился, стало видно, что за пояс у него заткнут кинжал в серебряных ножнах.

Хооге снял шляпу и почтительно поклонился. Так же поступил Феррара. Предводитель берберов и Альфред Хооге заговорили на местном наречии. Конрад давно перестал удивляться тому, что его воспитатель понимает едва ли не все языки, и в этот раз Феррара явно не нуждался в переводчике, хотя не вмешивался в беседу.

Переговоры длились долго. Конрад устал от звуков чужой речи и напряжённого ожидания развязки. Он со страхом разглядывал берберов. Несмотря на забавные с его точки зрения костюмы они выглядели очень воинственно и были вооружены так, словно собирались захватить корабль, только что доставивший им контрабандные товары из Голландии. Почему-то именно эта мысль пришла в голову Конраду, хотя вели себя варвары вполне мирно.

Наконец предводитель подал знак. Из темноты вышли полуголые чернокожие рабы, взяли часть ящиков и унесли их. Вскоре явился новый отряд носильщиков и забрал остатки груза. Двое смуглых мужчин испанского типа, одетые в короткие, до икр, шаровары, принесли большую плетёную корзину и поставили её перед своим предводителем. Тот что-то сказал Хооге и Ферраре и снял крышку. В свете факелов засверкало золото. Голландские матросы подошли ближе, жадно разглядывая это чудо. Такого количества денег никто из них не видел никогда. Хооге поспешно закрыл корзину и приказал отнести её в одну из шлюпок.

Прощание было кратким и скупым. Обе стороны, удовлетворённые результатами торга, пренебрегли церемониями как восточной, так и европейской вежливости. Голландцы погрузились в шлюпки и отчалили.

Едва поднявшись на борт "Вереска", Феррара приказал сниматься с якоря. Конрад и Дингер отправились в каюту и, наскоро перекусив, легли спать. Слуге пришлось устроиться на покрывале, расстеленном на полу между койками, но это его не смутило. Он был согласен ночевать, как пёс, у хозяйской постели, только бы не возвращаться в кубрик.

Конрад не сразу смог уснуть. То, что он увидел на берегу, поразило его. Перед ним мелькали лица берберов, сверкало золото. Дингер беспокойно ворочался.

— Как ты думаешь, — сказал Конрад, — достанется нам что-нибудь из той корзины? Интересно, куда её отнесли? Если в каюту Хооге, то можно было бы попробовать взять несколько монеток.

Австриец отнёсся к этой идее с неожиданной серьёзностью.

— Ваша правда, сударь, — живо откликнулся он. — Я, конечно, не вор, но в нашей теперешней жизни и краденые деньги зла не принесут. Нам с вами надо держаться вместе и думать о будущем. Если вам удастся заглянуть в ту корзину, вы и про меня не забудьте.

 

Глава 18

Берберы

Среди ночи Конрад вскочил, едва сдержав испуганный крик. Ему причудилось, что предводитель берберов схватил его за руку и тащит за собой в узкий тёмный проход между скалами.

Каюту озаряла огромная яркая луна. Феррара приподнялся на койке.

— Что, дитя моё?

Конрад взглянул на мирно спящего Дингера и успокоился.

— Ничего. Мне приснилось, что меня похитили берберы.

Он улыбнулся, чувствуя неловкость оттого, что разбудил ювелира, но Феррара повёл себя странно.

— Я так и думал, — пробормотал он сквозь зубы, встал, быстро оделся и вышел.

Конрад закрыл глаза, но спать ему расхотелось. С палубы донёсся шум. Захлопали паруса. "Вереск" накренился, ложась на другой галс.

На опущенные веки Конрада упала тень. Он подумал, что луна зашла за облака. В действительности погас кормовой фонарь, закреплённый прямо над его каютой. Феррара приказал потушить огни на случай, если берберы пустятся в погоню. Но они были уже в пути. Две шебеки преследовали "Вереск". Море сияло в лучах полной луны, и высокие мачты шнявы издалека виднелись над его переливающейся шелковистой поверхностью. Ветер к утру стал ослабевать. Берберские суда шли на вёслах. Когда в предрассветной тьме над горизонтом обозначились их узкие треугольные паруса, Феррара понял, что ненавидит Хооге. Канонир "Вереска" особым мастерством не отличался. По утрам у него дрожали руки. В команде не было настоящих бойцов, хотя иные любили рассказывать о своём участии в сражениях под началом знаменитых адмиралов, а уж о стычках с корсарами не говорили, пожалуй, только Конрад и Дингер.

Посоветовавшись, судовладелец и капитан решили повернуть к берегу, бросить судно со всем грузом на разграбление берберам и уйти на шлюпках, взяв с собой только золото, полученное за товар. Феррара был готов и на такое безумство, лишь бы не оказаться в плену во второй раз. Хооге спорил с ним, считая, что "Вереск" отлично выдержит сражение. "Приятель магрибских корсаров" предложил вступить в бой и, в случае поражения, взорвать шняву вместе со всем экипажем и обоими пиратскими судами. Эта идея никому не понравилась. Помощник капитана и боцман встали на сторону своего начальства. Пока самые влиятельные представители экипажа препирались, у простых едва не дошло до драки. Боцман навёл порядок и разогнал матросов по местам готовиться к повороту. Канонир отправился в крюйт-камеру, куда не заглядывал ни разу за весь рейс. На глазах у преследователей "Вереск" сделал неуклюжий манёвр и двинулся к берегу.

Дингер проснулся.

— Что это они там орут и топают? — недовольно заворчал он. — Вижу, и вас разбудили. (Конрад одетый стоял у двери). Ещё бы! Под такой грохот разве выспишься?!

— Нас преследуют берберы, — сказал Конрад, прислушиваясь к доносящимся с палубы голосам. — Мы идём к берегу и собираемся высадиться, так что вставай поживее.

— Столько новостей, а ведь ещё не наступило утро! Что же дальше-то будет? Вы заметили, сударь, что Бог недолюбливает итальянцев? С этим Феррарой вечно что-нибудь случается. С тех пор как мы с ним связались, нам постоянно приходится удирать от кого-то среди ночи.

Конрад не ответил. Ему давно не было так страшно. Его судьба зависела от охваченных паникой людей, готовых совершить величайшую глупость. Он предпочёл бы погибнуть в бою вместе с Хооге, чем высадиться с этими сумасшедшими на незнакомый берег.

— Феррара ополоумел от страха? — возмутился Дингер. — Бросить корабль и самим отправиться в лапы к берберам?! Я бы дрался! Лучше умереть, чем попасть в плен. Вас-то может быть выкупит либо барон, либо ваш приятель Мирослав, а я кому нужен?

— Чтоб они оба сдохли! — с ненавистью проговорил Конрад. — Прости меня, Дингер. Это я виноват, что мы оказались здесь, но ты помнишь моего папашу, черти бы его взяли! Я боялся возвращаться домой…

Слуга серьёзно взглянул на своего юного хозяина.

— Ну, сударь, если вы решились просить у меня прощения, значит, дела наши плохи. Неужели ваши бесы так боятся аллаха? Мы с вами видели его людей. Половина — бывшие христиане. Не станет он им помогать.

Берберы настигли "Вереск" на рассвете. До берега было далеко, и сам собой отпал вопрос о бегстве на шлюпках. Пришлось вступить в бой. Попытались натянуть над палубой противоабордажную сеть, но что-то не заладилось. Зато канонир, вопреки дурному мнению Феррары о его искусстве, умудрился обезвредить одного из противников. Первый же залп "Вереска" поразил ближайшую шебеку ниже ватерлинии. Такой удачи никто не ожидал. Люди Феррары приободрились, но пока они ликовали, вторая шебека подошла к шняве с кормы, где не было пушек. Развернуться к противнику бортом "Вереск" не успел. Берберы собирались захватить судно вместе с грузом и командой, а не потопить, поэтому их канониры действовали аккуратно. Ядра снесли часть палубных надстроек шнявы и повредили такелаж, а также заметно уменьшили численность её защитников.

Из каюты Конрад наблюдал за быстро приближавшимся берберским судном. Дингер ещё до начала сражения поднялся на палубу. В полумраке раннего утра лёгкий силуэт шебеки казался чёрным, и не было заметно, что её пушечные порты открыты, но что-то заставило Конрада отступить от окна. В последний миг он разглядел тёмный квадрат люка в носовой части шебеки и бросился на колени позади стола, прикрыв голову руками.

Полыхнула молния. Раздался оглушительный грохот и треск. Вихрь колючей пыли обжёг Конрада. Стол защитил его от обломков разбитого окна и кусков стекла, разлетевшихся вокруг. Мальчик стряхнул с волос и одежды мелкие, как песок, осколки. Кисти рук у него были точно изжалены осами, но лицо не пострадало.

В каюту ворвался утренний ветер. Он принёс с собой запах пороха, дыма и гари. Снова грохнули пушки "Вереска", но залп был каким-то неубедительным, словно цель внезапно скрылась из виду. Конрад попытался встать. У него потемнело в глазах. Он лёг на бок, сжав ладонями виски. Крики и пальба наверху растворялись в тяжёлом гудении огня. Горело где-то совсем близко, возможно, в каюте Хооге. Мысль о корзине с золотом заставила Конрада преодолеть головокружение. Он подполз к зияющей на месте окна пробоине и выглянул наружу. Шебека, обстрелявшая "Вереск", обходила шняву с правого борта, где пушки только что умолкли. Берберы готовились к захвату голландского судна.

Покинув спутников, Феррара бросился в свою каюту. Ему показалось, что туда угодило ядро. За чёрными клубами дыма не было видно огня, но гул пожара сотрясал воздух. В густой пелене, пронизанной алыми искрами, мелькали силуэты людей. Кто-то пытался тушить быстро разрастающееся на ветру пламя.

Суеверный страх нашёптывал ювелиру, что если Конрад погиб, значит, демон лишил "Вереск" своего покровительства и надеяться больше не на что.

В разгромленной каюте стоял сизый дым, но огонь не добрался до неё. Конрад растерялся, увидев Феррару, так как не мог представить, что тот способен вспомнить о нём в такой момент.

— Дитя моё, — быстро проговорил ювелир, вытаскивая из-за пояса двуствольный пистолет, — вы знаете, как обращаться с этим оружием?

Конрад взглянул на золотую насечку, украшающую рукоять, и покачал головой. Феррара показал ему, как взводить курок.

— Отдача сильная. Берегите руки. Здесь две пули. Не думаю, что вам понадобится больше. Запритесь и не открывайте никому, кроме меня и Дингера. Если будут ломиться в дверь, стреляйте… — Он взял мальчика за плечи и заглянул в его испуганные глаза. — Я доверяю вам наши вещи. Дело не в их ценности. Горько и унизительно видеть, как ваше добро делят грабители. Я так и не нашёл времени рассказать вам о себе. Мне довелось побывать в рабстве у берберов много лет назад, и это самые страшные мои воспоминания. Не отдавайте без боя того, что принадлежит нам, и постарайтесь не попасть в плен.

Оставшись один, Конрад запер дверь на щеколду. В прощальных словах Феррары он услышал совет умереть, если берберы захватят "Вереск". Наверху разгорался бой. Что-то с грохотом рушилось, море вокруг шнявы кипело от падающих обломков. Конрад огляделся. В тесной узкой каюте укрыться было негде. Незначительное по размерам помещение, которое служило им с Феррарой жильём, превратилось в ловушку, где он мог быть убит случайным выстрелом, сделанным наугад сквозь запертую дверь.

Достав нож — память о Рейне, Конрад положил его на сундук и отступил к переборке, прислушиваясь к происходящему на палубе. Стрельба внезапно прекратилась. Мгновение стояла тишина, затем прозвучал резкий голос капитана. Раздались беспорядочные выстрелы, послышался дробный топот, словно толпа пьяных пустилась в пляс. Тяжёлый гулкий удар в борт шнявы сбил Конрада с ног. "Вереск" содрогнулся и накренился. Ещё несколько лихорадочных толчков, следующих один за другим, угрожающий скрип и скрежет. Крики наверху соединились в дикий хор, сквозь который внезапно пробился и взметнулся ввысь исступлённый визгливый вопль — боевой клич берберов. Конрад вздрогнул — они были уже на палубе шнявы. "Помогите!" — умолял он своих защитников.

Шум боя стремительно приближался. Звон клинков, тяжёлое дыхание, вскрики и брань слышались уже рядом. Конрад взвёл курок, присел за сундуком, упираясь локтями в его плоскую крышку и держа обеими руками пистолет. Узкие блестящие стволы-близнецы уставились в центр двери. Две пули — для самых неосторожных, которые первыми приблизятся к каюте. Прежде чем разбойники выломают дверь, надо успеть выпрыгнуть в море. Если кто-то попытается помешать, есть нож…

Конрад не думал о том, что через несколько мгновений умрёт. Его внимание сосредоточилось на единственной цели — убить хотя бы одного врага. Ненависть, которую он испытывал к этим смуглым дикарям, была настолько глубокой, словно он родился, чтобы уничтожать их всюду, где встретит.

У самой двери завязалась яростная схватка. Он услышал громкий торжествующий возглас: "Бисмиллах!" — и выстрелил на голос. Отдача была мощной. Пистолет выпрыгнул из рук Конрада, едва не перебив ему запястье, и соскользнул по краю сундука. Каюту заволокло пороховым дымом.

— Конрад, не стреляй! — истошно проорал за дверью Феррара, оттолкнув смертельно раненного пирата, падающего ему навстречу.

— Держитесь подальше от двери, — посоветовал ювелиру Дингер. — В руках его светлости даже вилка — оружие.

Они сражались в низком и тёмном пространстве, ограниченном запертыми дверьми. По левому борту находились каюты Феррары и Хооге, в центре — капитана, по правому борту — его помощника. Короткий трап вёл сквозь квадратный люк на палубу. Перед абордажным боем люки задраили, чтобы разбойники не проникли вниз. Но берберов было слишком много. В считанные минуты они смели все препятствия и добрались до крюйт-камеры, где канонир заперся с двумя матросами, угрожая взорвать судно. Только это временно задержало корсаров. Немногочисленные и неумелые защитники "Вереска" в самом начале сражения разбились на несколько групп. Ужас Феррары перед рабством овладел всеми, как приступ одержимости — толпой экзальтированных монашек. Никто не сдавался в плен, дрались насмерть. Владелец шнявы оставил своих людей и бросился на выручку Конраду, думая, что берберы ворвались в каюту. Дингер последовал за хозяином, и теперь они оказались вдвоём против вооружённых ятаганами и топорами бойцов, уповая на милость даже не Бога, а демона, который, вполне возможно, не собирался их защищать.

— Откройте, ваша светлость! — крикнул Дингер. — Нас убивают!

На его теле было лишь несколько царапин, хотя сам он успел прикончить двоих корсаров и ранить третьего.

— Не открывай, дитя! — прохрипел Феррара. Он получил удар ятаганом в правую ногу выше колена и едва стоял, прислонившись спиной к двери. Австриец был старше, но как боец значительно превосходил его.

Конрад поднял пистолет и, заметив скользнувшую по каюте тень, быстро обернулся к окну. Снаружи на него дико глянул мокрый бородатый урод. Каюта находилась высоко над водой, и с этой стороны мальчик не ожидал нападения. В испуге он вскинул пистолет и нажал курок. Выстрел, сделанный почти в упор, разнёс бородачу голову. Тело сорвалось вниз с громким плеском. С палубы до самой воды свисал канат, по которому бербер пытался подняться на борт.

Конрад выглянул в окно. Море буквально кишело людьми. Одни держались за деревянные обломки, другие плыли сами. Это были те, кому удалось спастись с затонувшей шебеки. С палубы "Вереска" гремели выстрелы. Люди в воде кричали. Некоторые погружались с головой и уже не поднимались на поверхность, но остальные упорно продолжали плыть в сторону сцепившихся в смертельной схватке судов.

Звон и лязг клинков за дверью внезапно сменился напряжённой тишиной, оборвавшейся сдавленным стоном и хрипом. По двери словно провезли тяжёлым мешком.

— Ваша светлость, — льстивым голосом проговорил Дингер, — не соблаговолите ли вы впустить своих верных слуг? Нас у вас осталось всего двое, если вы не собираетесь нанять берберов.

Конрад метнулся к двери, отодвинул щеколду и в ужасе отступил. Феррара весь в крови вполз в каюту и со вздохом изнеможения привалился спиной к переборке. Дингер вбежал следом, бросил позаимствованный у кого-то из убитых ятаган и поспешно запер дверь. Феррара поднял на Конрада безмерно усталый взгляд.

— Не тревожьтесь, дитя, это не только моя кровь.

Из-за двери раздались выстрелы; пули прошли между Конрадом и Дингером, не задев ни того, ни другого. Но берберы внезапно утратили интерес к людям, запершимся в каюте. На палубе послышались крики: предводители пиратов звали своих бойцов. По трапу простучали торопливые шаги, и за дверью стало тихо.

— Похоже, что нам дали небольшую отсрочку, — сказал Дингер. — Грех ею не воспользоваться.

Конрад присел рядом с Феррарой, не решаясь прикоснуться к нему. Одежда ювелира была вся иссечена и превратилась в кровавые лохмотья. Австриец с пренебрежением взглянул на обоих хозяев.

— Не стал бы я учиться фехтованию у итальянцев. Ну-ка, ваша светлость, помогите мне перевязать его, пока он не истёк кровью. Он затащил нас на свой треклятый корабль. Пусть и в рабство идёт вместе с нами, а не отсиживается в преисподней.

— Я не пойду в рабство, — сухо возразил Конрад.

— А куда вы денетесь, ваша светлость? Повеситесь на верёвке, сплетённой из обрывков его штанов? — Дингер кивнул на Феррару. Тот словно уснул. Глаза его были закрыты. Боясь, что он умрёт, Конрад не стал препираться со слугой. Вдвоём они раздели ювелира, разрезали холщёвую скатерть, сделали ему перевязку и кое-как перетащили его на кровать. Конрад накрыл его простынёй.

— Стараетесь, ваша светлость? — усмехнулся Дингер, осматривая немногочисленные царапины и порезы у себя на руках. — Забыли, как он держал нас впроголодь в Амстердаме? Я вот что хочу вам сказать. Вы ведь не такой уж преданный христианин. Что вам стоит уверовать в аллаха? Какой-никакой, а всё же он бог, а не дьявол. Будете жить в Берберии. Из вас получится отличный корсар. Может и мне разрешат остаться при вас. Мы с вами, конечно, кое-кого прикончили, ну да этого ведь никто не видел. Скажем, что итальянец поработал, а покойники нас не выдадут.

Конрад молча спрятал свой рейнский нож за голенище сапога. Спорить с австрийцем не имело смысла.

Если бы не Альфред Хооге, шнява была бы захвачена. Он сумел объединить самых храбрых из команды "Вереска" и с ними прорвался на палубу шебеки. Большая часть пиратов находилась на голландском судне, и оставшиеся не ожидали, что их самих возьмут на абордаж те, кого они уже считали побеждёнными. Гребцы обрадовались возможности получить свободу. На это, в сущности, и рассчитывал Хооге. Корсарам пришлось защищаться всерьёз. Пока их абордажный отряд добивал защитников шнявы, голландцы и примкнувшие к ним рабы грабили шебеку, расправляясь с её командой, а затем озверелая толпа перепачканных кровью оборванцев хлынула на "Вереск". В считанные минуты берберы были перебиты. Уцелевшие прыгали за борт. Иных выбрасывали в воду силой. Раненный капитан "Вереска" предпочёл временно уступить командование Альфреду Хооге, которого бывшие рабы кое-как слушались. "Приятель магрибских корсаров" охотно принял бремя власти. В его руках мирная торговая шнява превратилась в орудие жестокого возмездия.

Конрад и Дингер прислушивались к шуму на палубе, не понимая, что происходит. Было похоже, что берберы проиграли сражение. Среди общего гвалта чаще других звучал голос Хооге. "Вереск" лежал в дрейфе, накрепко сцепленный с пиратской шебекой, но разбойники, оказавшиеся в воде, плыли не к судам, а в сторону берега.

Внезапно шнява пришла в движение. Загудел ветер в парусах. "Вереск" стал медленно разворачиваться. Плывущие в ужасе завопили. Из воды судно, надвигавшееся на них, казалось огромным, как гора.

Конрад бросился к окну, но Дингер схватил его в охапку и удержал.

— Осторожнее, ваша светлость. Не хватало, чтобы вас пристрелили.

Из глубины каюты им было видно достаточно, чтобы оценить происходящее. "Вереск" сделал широкий полукруг, обогнул странно безлюдную шебеку и, оказавшись между ней и берегом, открыл огонь. Четыре его пушки, наведённые в одну точку, разнесли корпус шебеки ниже ватерлинии. В пробоины с рёвом рванулась вода. Пиратское судно накренилось. Вскоре с ним было покончено. Шебека опрокинулась и ушла под воду, потянув за собой часть неудачливых пловцов, находившихся поблизости. Впрочем, у остальных было мало возможности добраться до слишком далёкого берега.

Ночью Феррара окликнул Конрада и попросил пить. Дингер курил на верхней палубе и болтал с вахтенными. Мальчик встал с постели, нашёл флягу с водой. От раненого пахло потом и кровью. Конрад приподнял ему голову и поднёс флягу к его губам.

— У тебя холодные руки, — тихо сказал Феррара, утолив жажду. — Ты ел что-нибудь сегодня, или твой добрый слуга забыл о тебе?

Конрад ограничился односложным "да", стыдясь признаться, что пока владелец шнявы лежал один в каюте, они с Дингером пировали вместе с Хооге и обновлённым экипажем "Вереска", празднуя победу. Запасы провианта и воды значительно пополнились за счёт захваченных на шебеке. В трюме пиратского судна нашлось и спиртное. Как видно аллах многое позволял своим воинам в священном походе против неверных.

— Я защищал тебя, сын, — Феррара перешёл на полушёпот. — Мне было страшно потерять тебя. Но я слышал, как Дингер предложил тебе остаться в Берберии и предать меня. Неужели ты мог так поступить?

— Нет, конечно. Дингер болван. Вернее всего эти варвары и слушать бы нас не стали — выбросили бы меня за борт, а его посадили на вёсла.

Феррара погладил мальчика по руке.

— Кто знает. Магрибские корсары ценят храбрых воинов, согласившихся принять их веру. Возможно, мимо вас сегодня прошло настоящее богатство, которое я никогда не смогу вам обеспечить.

— Плевать мне на богатство, — пробормотал Конрад. За минувший день он до одури насмотрелся на кровь и трупы. Пиратов, раненных и мёртвых, выбрасывали за борт. Убитых из команды "Вереска" сложили на палубе, готовя к погребению, назначенному на утро. Живые грабили покойников — чужих и своих.

Дингер тоже поживился. Не смущаясь присутствием Конрада, вынул золотые серьги из ушей светлобородого корсара, застреленного у двери каюты владельца шнявы: "Рыбам его добро не пригодится".

— Этого я знал, — заметил, проходя мимо, Альфред Хооге. — Он из Гамбурга. Служил на голландском судне. Берберы захватили их неподалёку от Мальты. Во время боя на него снизошло благословение аллаха, и он убил нескольких голландцев. Впрочем, он всегда был скотиной…

Дингер ухмыльнулся.

— Мир его праху.

Каюта Хооге была разгромлена попавшим туда ядром. Пожар уничтожил мебель и вещи, но корзину с золотом ещё до начала сражения заперли в тайнике в трюме, где до того хранили контрабандный груз. "Приятель магрибских корсаров" поселился вместе с помощником капитана. Дингер окончательно перебрался к своим хозяевам, поскольку и тот и другой нуждались в опеке и защите.

— Почему Хооге распоряжается на судне? — с беспокойством спросил Феррара, услышав голос владельца фрахта, донёсшийся с палубы. — Нельзя позволять ему хозяйничать здесь. Он не тот, с кем можно делить власть.

Но о разделе власти речь уже не шла. Альфред Хооге командовал "Вереском". Капитан умирал в своей каюте, а его помощник не мог справиться в одиночку с разноязычным сбродом, из которого теперь на две трети состояла команда шнявы.

Следующий день подарил Конраду неприятное приключение. Возле трапа его схватил за горло обезьяноподобный вонючий человек и сорвал с него медальон. Когда мальчик опомнился, рядом никого не было. Как ни странно, грабитель не нащупал вторую цепочку на его шее и не снял с него крест, но Конрад предпочёл бы расстаться с подарком пана Мирослава, чем с медальоном матери. Он ничего не сказал ни Ферраре, ни Дингеру и сразу же пошёл к Хооге.

— Золотой медальон? — заинтересовался владелец фрахта. — Этот человек не из старой команды. Сможете ли вы его узнать?

Конрад попытался представить грабителя, которого толком не успел рассмотреть.

— Он очень грязный, похож на нищего. От него ужасно воняло.

Хооге улыбнулся.

— Таких здесь много.

Тем не менее, к вечеру вор был найден. Хооге потребовал его в свою каюту. Помощник капитана позвал Конрада. Когда тот вошёл, вор даже не попытался скрыть испуга. Стоя вполоборота к ним обоим, Хооге о чём-то спросил вполне мирным тоном. Бывший гребец ответил, беспокойно косясь на мальчика, и тут же получил удар кинжалом в живот. Движение Хооге было настолько точным и быстрым, что Конрад не успел заметить клинок в его руке. Вор с приглушённым возгласом наклонился вперёд и мешком повалился к ногам владельца фрахта. Хооге перевернул раненого, разорвал на нём рубашку и снял медальон, висевший под ней на шнуре. Цепочку грабитель куда-то дел, возможно, обменял на что-нибудь более полезное в плавании.

Хооге взглянул на медальон и удивлённо повёл бровями.

— Ваша мать аристократка?

— Да, но она давно умерла. Я не знал её живой, — быстро проговорил Конрад, не в силах совладать с предательски дрожащим голосом. Человек, обокравший его, корчился рядом, заливая кровью доски палубы. Помощник капитана вынул шпагу и прикончил раненого.

— Вы очень похожи на мать, — Хооге протянул Конраду медальон. — Я не знал, что господин Феррара был женат на знатной даме. Пока ваш отец нездоров, вам нужна защита. Можете рассчитывать на меня.

Феррара болел не долго. Уже на третий день он начал вставать с постели и сразу попытался вернуть себе власть на судне, но "Вереск" больше не принадлежал ему. Бывшие рабы плевать хотели на законного владельца шнявы и подчинялись только Альфреду Хооге. Тот снисходительно улыбался. Что поделать, так вышло. Разве он виноват, что эти дикие наивные люди, которым он дал свободу, избрали его капитаном? Надо ли напоминать господину Ферраре, кто спас "Вереск" от разграбления, а его самого и дорогого ему мальчика от плена?

Конрад был благодарен Хооге и не разделял мрачного настроения своего наставника. Владелец фрахта обращался с ними обоими как с близкими друзьями. Ни тот, ни другой не подозревали, что ему известна их история. Дингер за хорошее вознаграждение предал хозяев.

Из-за многочисленных повреждений "Вереск" не мог нагнать караван. Идти в Смирну пришлось в одиночку. Погода была ясная, море тихое. Однажды утром вдали заметили парус. Началась паника: кому-то из бывших рабов показалось, что это галера тунисского корсара, который захватил его в плен и продал берберам. Даже невозмутимого Хооге проняло. Новое сражение грозило "Вереску" неминуемой гибелью. Феррара выбрался на палубу, опираясь на руку Дингера. Оставшись один в каюте, Конрад опустился на колени и в отчаянной молитве обратился наконец-то не к демону, а к Богу. Но, каясь в жестокости к слугам и в том, что предал отца, он ни слова не сказал о своей любви к потустороннему существу.

Вероятно, на встречном судне тоже не были готовы к бою. Галера резко изменила курс, и вскоре её паруса скрылись за горизонтом. В тот день Конрад впервые увидел своего наставника совершенно пьяным. Феррара и Хооге набрались, как последние матросы, одичавшие за время долгого рейса. Команда получила по двойной порции рейнвейна.

Капитан умер. Гроб делать не стали, жалея доски и ткань. Хоронили покойного, зашив в парусину и привязав к ногам груз. Феррара позволил Конраду выйти на палубу вместе с Дингером, но затем решил присоединиться к ним, чтобы лишний раз напомнить о себе новой команде. Капеллана на "Вереске" не было, поэтому заупокойную службу проводил Альфред Хооге. Конрад стоял рядом с ним в ярко-синем камзоле с золотым галуном и шляпе, украшенной белой атласной лентой, стараясь не глядеть на толпу оборванцев, хмуро внимавших новому капитану. Мавры, негры, греки, испанцы, сицилийцы, вряд ли понимали хоть половину из того, что говорил Хооге. Нидерландцы и немцы — остатки прежнего экипажа шнявы — держались отдельно от бывших рабов. Боцман с плетью в руках и пистолетами за поясом наблюдал за порядком.

После смерти капитана Феррара взялся вести судовой журнал. Альфреду Хооге пришлось уступить, хотя он не скрывал своего недовольства тем, что не мог контролировать ежедневные записи владельца шнявы.

Борьба за судовой журнал произвела на Конрада такое впечатление, что он сам тайком начал записывать всё, что видел и слышал в течение дня, но его описания заметно отличались от тех, которые выходили из-под пера его наставника. Судовладелец и владелец фрахта не подозревали, что у них появился биограф, которого им следовало опасаться больше, чем друг друга.

Вынужденное бездействие и затворничество в постоянном окружении воды увеличивало способность Конрада к ясновидению. Он не догадывался о том, что с ним происходит. Его внутренний мир наполнился новыми звуками и образами. В полусне он слышал, о чём разговаривают матросы на баке, и понимал их, хотя говорили они на незнакомом ему языке.

В Смирну прибыли в мае. Встали на рейде. Ожидания Конрада не оправдались — на берег его не пустили. Как и во время плавания, он в основном находился в каюте и не появлялся на палубе один. Из разговоров Феррары и Хооге он знал, что в Смирне им не рады и не очень-то стремятся иметь с ними дела.

Местные жители-мусульмане недружелюбно встретили голландский корабль, выдержавший бой с их единоверцами, пусть даже пиратами. Бывшие рабы присмирели. Каждому пришлось выучить наизусть имя одного из погибших членов команды, под которым он теперь значился в судовых документах, но уроженцев Африки, Аравии и Греции было невозможно выдать за голландцев. Альфред Хооге запретил экипажу сходить на берег. Исключение составили те, кто занимался закупкой провианта и ремонтом судна. Торговые дела Феррара вёл сам, досадуя, что вынужден советоваться с Хооге. Новый капитан "Вереска" был энергичен, предприимчив, полон авантюрных замыслов и очень мешал судовладельцу. После ранения Феррара ещё не успел восстановить силы. Работать с таким человеком ему было трудно. Конрад беспокоился, видя своего наставника усталым и раздражённым.

— Чёртов пират, — ворчал Феррара, имея в виду Хооге. — Мы ещё хлебнём с ним горя.

"Приятель магрибских корсаров" не обращал внимания на недовольство компаньона. Он часто заходил к Ферраре с бутылкой рейнского, угощал Конрада фруктами и сладостями.

Дингера перемена власти на судне вполне устраивала. Хооге поделился с ним своими планами. По возвращении в Голландию он собирался купить "Вереск" за приемлемую для себя цену. История похищения наследника Норденфельда и живой свидетель — слуга Конрада были достаточно серьёзными аргументами, позволявшими Хооге диктовать любые условия сделки. В принципе, он мог заставить венецианского авантюриста отдать ему "Вереск" бесплатно, но, как это ни странно, не желал выглядеть негодяем в собственных глазах.

Хооге настоял на том, чтобы Феррара взял Конрада на берег: "Пусть мальчик прикоснётся к земле. Третий месяц в море, а впереди ещё обратный путь".

Отправились в город отрядом человек в двадцать. Все только из старой команды. Помощник капитана и боцман остались на судне в тёплой компании бывших рабов. Феррара должен был навестить кого-то в еврейском квартале, и не хотел, чтобы Хооге шёл туда с ним.

Грязный многоязычный город был охвачен деловитой суетой. Жаркое солнце прогрело влажный воздух, наполненный запахами большого порта. В дыхании ветра не ощущалось ни капли прохлады. Кресты мачт на фоне ослепительно-синей бухты и стрелы минаретов над крышами убогих домишек, кружевные восточные дворцы и древние руины — наследие иной культуры равнодушно соседствовали, не замечая друг друга. Город напоминал огромный, шумный базар.

На берегу отряд сразу же распался на три группы. Часть матросов отправилась искать сочувствия у местных шлюх. Кто-то остался на причале охранять шлюпку. Феррара поручил Конрада Дингеру и ушёл, приказав им ждать его на пристани через час-полтора.

Хооге и Дингер прошлись по лавкам, находившимся поблизости от гавани, но не купили ничего более или менее нужного. Австриец приобрёл у торговца-грека какой-то дурацкий амулет из ракушек и намотал на запястье, чтобы не потерять. У Конрада не было денег, поэтому лавки его не интересовали. Он плёлся за своими спутниками, томясь от жажды, и разочарованно оглядывался по сторонам. Город откровенно раздражал его. Стоило ли тащиться сюда через моря и океан, рискуя попасть в плен к берберам, чтобы увидеть эти узкие грязные улочки, потных людей в пёстром тряпье, услышать протяжный тонкий голос, льющийся с минарета?

Дингер захватил с собой на берег флягу с вином и демонстративно прикладывался к ней на зависть своим спутникам. Конрад злился, думая о том, что утолить жажду сможет не раньше, чем они возвратятся на "Вереск". Гордость не позволяла ему попросить у слуги глоток вина.

Неутомимый Хооге привёл их на шумный базар. Их окружила пёстрая крикливая толпа, горы товаров, резкие, перебивающие друг друга запахи. Здесь торговали всем, что только могло законным или контрабандным способом попасть со всех концов света на рынок одного из самых оживлённых приморских городов Османской империи.

В нестерпимой жаре навязчивый аромат фруктов, пряностей, жареного мяса, смешанный со зловонием, исходящим от людей, животных, даже от самой земли, напоминал об ужасах преисподней. Конрад жадно вдохнул свежий морской ветер, чудом пробившийся сквозь это адское смешение запахов, и с удивлением заметил, что вокруг стало быстро темнеть. Солнце превратилось в плоский бурый диск на ржаво-рыжем небе и погасло. Из наступившей тьмы и тишины мальчика вывела тяжёлая пощёчина, за которой последовала вторая, не менее ощутимая. Дингер довольно потёр руки.

— Видел бы ваш отец, как я обращаюсь с его наследником! Старика хватил бы удар!

Конрад с удивлением обнаружил, что стоит, прильнув к Хооге и крепко держась за его камзол. Колени подгибались, голову покалывали ледяные иглы. Мальчик отстранился, пробормотав извинение.

— Пора возвращаться, — сказал Хооге. — Думаю, нас уже ждут.

Феррара стоял на пристани. Гребцы собрались возле шлюпки.

Отчалили.

— Что это вашу светлость так развезло на рынке? — тихо спросил Дингер, наклонившись к Конраду. — В море вам было худо, теперь и на суше не лучше? Корабль стал домом родным? Ничего, скоро двинемся в обратный путь. Будут вам опять и штормы, и мерзкая бурда, от которой крысы отворачиваются.

Хооге истолковал обморок Конрада как следствие истощения и вечером угостил своих спутников обильным ужином, после которого они долго приходили в себя. Не только Конрад отвык от берега и сытной пищи.

— Благодаря вам, дитя, я умру раньше времени, — пожаловался Феррара, добравшись, наконец, до желанной постели. — Разве можно столько есть? Этот Хооге просто чудовище, соблазнитель. Откуда он взялся на мою голову?

Конрад улыбнулся. Тяжесть в желудке нисколько не мешала ему чувствовать себя очень уютно под воздушным, изумительно красивым шёлковым покрывалом, купленным в Смирне. Он смотрел, как мерно качается под потолком на цепи потушенный фонарь и скользит по переборке полоска лунного света.

Корабль — дом родной? Временами Дингер бывал удивительно проницательным или, может быть, просто хорошо знал своего младшего хозяина. В море Конрад мечтал о береге, и лишь оказавшись в чужом, ярком, неопрятном городе, понял, что успел полюбить маленькую тесную каюту на "Вереске", где прожил бок о бок с Феррарой три месяца.

Утром выяснилось, что ночью сбежали двое негров — бывших берберских рабов. Пока перепившаяся команда "Вереска" спала, они спустили на воду маленькую шлюпку. Большую парусную взять не решились. Как видно, в их планы не входило длительное путешествие в обществе друг друга.

Побег матросов удивил Феррару и Хооге и заставил задуматься о дисциплине. Вахтенных, проглядевших беглецов, наказали, хоть и не слишком сурово.

Конрад не понимал причины беспокойства, охватившего его наставника из-за сбежавших негров. Двумя плохими матросами меньше — не велика потеря. Пропажу шлюпки он считал более неприятным событием.

Ферраре вспомнилось собственное бегство на шхуне Годсхалка в компании Хасана. Теперь эта давняя история повторилась с другими участниками, и он благодарил Бога за то, что негры ограничились кражей шлюпки, не прикончив никого напоследок. Однако их удачный побег мог послужить примером для других членов экипажа. Кроме того, Феррара боялся, что на берегу эти двое что-нибудь натворят, попадутся и расскажут, как освободились из алжирского плена и на каком судне прибыли в Смирну, но Бог миловал бывших рабов и их спасителей.

В Амстердам "Вереск" возвращался вместе с караваном. Погода наладилась, даже в Атлантике было относительно тихо. Морская болезнь почти не досаждала Конраду. Он окончательно помирился с Дингером. Австриец вёл себя на удивление прилично, изображая образцового слугу, но Ферраре не давало покоя дурное предчувствие. Он подозревал, что Дингер проболтался о них с Конрадом. По тому, как держал себя с ними Хооге, было невозможно определить, посвящён ли он в тайну своего компаньона и его мнимого сына. Только перед самым прибытием в Амстердам новый капитан "Вереска" предъявил права на спасённое им судно. Беседовал он с Феррарой наедине. Конрад и Дингер поднялись на палубу. Мальчик видел, что слуга чем-то обеспокоен, но не догадывался, что это связано с Хооге.

— Сегодня переберусь от вас на своё старое место, — словно бы невзначай бросил Дингер. — Надоело спать, как собаке, на полу.

Возвращаться в каюту вместе с хозяином он не захотел, сказав, что ещё покурит. Конрад ушёл с палубы один. Феррара сидел, тяжело облокотившись на стол и обхватив голову руками. Хооге уже покинул его. Недопитая бутылка и два кубка на столе напоминали о том, что судовладелец только что принимал гостя.

— Вот и конец, дитя, — устало произнёс Феррара. — Хооге знает о нас с вами всё. Дингер рассказал ему, кто вы и как очутились в Голландии.

Конрад молча присел на крышку сундука.

— Хооге предлагает мне продать ему "Вереск" примерно за половину стоимости такого судна, — ровным голосом продолжал Феррара. — Если я соглашусь на эту сделку, он готов дать мне своё рыцарское слово, что сохранит в тайне услышанное от нашего слуги. Я вынужден согласиться…

— Рыцарское слово? — недоумённо повторил Конрад.

— Да, дитя. Наш любезный друг и спаситель принадлежит к старому дворянскому роду, впрочем, как и мы с вами.

— И вы тоже?!

Феррара усмехнулся.

— Ну, разумеется. Неужели вы думали, что тот, кто хотел дать вам своё имя и сделать вас наследником своего состояния, доверил бы вашу жизнь простолюдину? Я никогда не считал бесчестьем для себя жить так, как мне нравилось, не оглядываясь на ханжей и законников. Никто не мог бы обвинить меня в подлости. Я желал, чтобы ваши мечты сбылись, но надежды на это нет, а со мной вас ждёт беда. Как только мы вернёмся в Амстердам, я напишу в Норденфельд и отвезу вас домой, пусть даже это будет стоить мне головы.

 

Глава 19

Гости из Моравии

— Почему ты предал меня? — спросил Конрад, изо всех сил стараясь выдержать спокойный тон.

— А, так вы уже знаете? — Дингер искоса взглянул на своего бывшего хозяина, дымя глиняной трубкой. — Тем лучше. Теперь мы точно скоро расстанемся. Хооге берёт меня на службу. А вы думали, что я до конца своих дней буду прислуживать вам и толстому итальяшке?

Разговор происходил на палубе. Вокруг толпились матросы, в основном из бывших берберских рабов, не понимавших немецкую речь.

Конрад испытывал жгучее желание выбить изо рта слуги трубку вместе с зубами, но поблизости находился Хооге, и трудно было угадать, как он поступит, увидев это.

— Вот, к чему приводит жадность, — неторопливо продолжал Дингер. — Позарились на чужое богатство, позавидовали знатности и потеряли даже то, что у вас было, а ведь было немало. Родной отец вам не угодил. Сбежали от него с каким-то проходимцем. А что теперь? Феррара и прежде-то не был богат, а уж после этого путешествия и вовсе обнищает. Выбросит он вас на улицу, и пойдёте вы просить милостыню, как безродный ублюдок. Может, и я вам подам по доброте своей.

Конрад улыбнулся, чувствуя, что больше не в состоянии сдерживаться.

— Я подам тебе раньше.

Пощёчина, которую он влепил Дингеру, была лишь жалким проявлением бессильного гнева. Австриец слегка отвернулся, уклоняясь от удара, но не выпустил трубку изо рта. Мельком взглянув на Хооге, Конрад заметил, что тот внимательно следит за ними. Некоторые матросы тоже заинтересованно посматривали на старика и мальчика, шумно бранящихся по-немецки. Конраду показалось, что Дингер сейчас схватит его за горло, но австриец язвительно расхохотался.

— Вот это в духе Норденфельдов! Твой папаша был такой же неблагодарной свиньёй. Желаю тебе сдохнуть с голоду, цыплёночек!

Конрад вернулся в каюту, кипя от злости. Ему хотелось разреветься, как в раннем детстве, когда его запирали в комнате за какую-нибудь незначительную провинность.

Ювелир смотрел в окно на далёкий берег.

Конрад лёг на постель поверх покрывала, мысленно кляня себя за то, что помогал Дингеру. Как можно было простить этого мерзавца?! Как можно было надеяться, что он сохранит их тайну, ведь он никогда не скрывал ненависти к своим господам!

Феррара отвернулся от окна, взглянул на притихшего мальчишку и неожиданно улыбнулся.

— Я полагаю, Дингеру досталась очередная заслуженная оплеуха?

Конраду стало легко и весело. Феррара не сердился, и это было великолепно!

— Наверное, стоило бы ударить посильнее, но пока с него хватит. Хооге видел…

— Прекрасно! У вас, дитя моё, крепкая рука. Впрочем, вы сами знаете… Вы поедете со мной в Венецию?

Конрад сел на постели.

— Поеду! Когда?

— Сразу, как только мне удастся продать корабль, дом и всё наше имущество. На родине меня забыли. Пора возвращаться.

Феррара достал из верхнего ящика стола серебряную коробочку с засахаренными фруктами, плеснул немного вина в два кубка. Конрад живо очутился за столом. Они выпили, поглядывая друг на друга, как заговорщики.

— Хооге думает, что обездолил нас, отняв у меня "Вереск", — сказал Феррара. — Похоже, его даже слегка мучает совесть. Плохо же он меня знает! Увидите, ваша светлость, нам скоро улыбнётся такая удача, какой у него никогда не бывало.

Конрад опьянел — сказывалось истощение. Он с обожанием смотрел на владельца шнявы, не решаясь поверить в своё счастье. Неужели Феррара передумал, и вместо Моравии они отправятся в Венецию? В Венецию! У них будет богатый дом над каналом и весёлые проворные слуги, не похожие на ленивых чехов и скучных голландцев…

Мимолётная мысль больно кольнула Конрада. Он высказал её вслух:

— За что Дингер ненавидит меня? Раньше в Моравии он мне помогал…

— Он хотел бы родиться в таких же условиях, в каких родились вы. Ваши невзгоды не казались ему серьёзными в сравнении с благами, которые вы не ценили. Когда вы пренебрегли всем, что было вам дано, он не понял вас и счёл себя униженным. Дингер уверен, что вы совершили ошибку, о которой вскоре пожалеете. До недавнего времени я думал так же, но если бы вас не было со мной, я, возможно, никогда бы не решился на возвращение в Венецию.

— Из-за меня вы продаёте "Вереск"…

— "Вереск"? — Феррара усмехнулся, рассматривая чеканный узор на своём кубке. — Не вините в этом себя. Главное — желание Хооге получить судно, пригодное для его дел. Всё остальное несущественно. Он мог найти другую возможность отнять у меня "Вереск" и отнял бы, потому что желает обладать им больше, чем я. Мне наскучили чужие страны и война. Я хочу покоя, а Хооге — власти и приключений. Даже деньги ему не так нужны. Он не беден.

До самого Амстердама Конрад не появлялся на палубе, не желая видеться с Хооге и Дингером. Будущий владелец "Вереска" изредка заходил к Ферраре поговорить о делах, но ничего не приносил и надолго не задерживался. Дружеские пирушки прекратились. Феррара держался с Хооге так, будто между ними не произошло ничего особенного — незначительная размолвка, о которой не стоило вспоминать. Для Конрада подобные высоты дипломатии были непреодолимы. При виде Хооге он смущался и отворачивался, чувствуя его презрение. Неограниченная власть над экипажем шнявы давала капитану возможность не придерживаться светского тона в общении с судовладельцем.

Тяжесть этих последних дней, проведённых в море, была бы невыносимой для Феррары и его воспитанника, если бы не мечты о Венеции. Конрад и его наставник часами разговаривали о предстоящем им новом путешествии. Оно не обещало быть лёгким — война охватила почти всю Европу, но в сравнении с тем, что им пришлось выдержать во время плавания, многое казалось преодолимым.

По прибытии в Амстердам, едва стала возможной высадка на берег, Феррара отвёл Конрада домой и оставил на попечение кухарки, а сам вернулся на корабль.

За полгода отсутствия хозяев в доме почти ничего не изменилось, но чудесно преобразился маленький сад во внутреннем дворике. На клумбах цвели яркие летние цветы.

Взглянув в большое зеркало в своей комнате, Конрад удивился. Он невероятно исхудал и заметно вырос. Кухарка поглядывала на него с искренним огорчением. Ничто его не интересовало. Такого тоскливого одиночества он не испытывал даже тогда, когда шёл в темноте по ячменному полю. В Моравии, на родине, имя Норденфельда давало ему надежду на покровительство и помощь любого дворянина, но в Голландии он был чужим. Перед уходом с корабля ему не удалось повидаться с Дингером. Австриец исчез из его жизни безвозвратно. Конрад с горечью и сожалением думал о том, что так и не смог расположить к себе этого взбалмошного человека.

К вечеру Феррара не вернулся. Конрад прислушивался к каждому звуку, спускался в сад и смотрел сквозь решётчатую ограду на пустую улицу. Ночью его мучил страх, и он до рассвета не гасил свечи.

Ночь выдалась ненастная. Дождь и ветер переговаривались в полный голос. Феррара остался на "Вереске", пережидая непогоду. Утомлённое долгим плаванием судно, не нашедшее покоя даже в родной бухте, жалобно и разочарованно поскрипывало, переваливаясь с волны на волну.

Лёжа в гамаке в низком и тесном, как нора, помещении под палубным настилом, Дингер мучился ноющей болью в спине и груди и не мог уснуть. Если бы Хооге отпустил его на берег… Впрочем, рано или поздно это должно было произойти.

Дингер вовсе не собирался оставаться в команде "Вереска". У него были другие планы на будущее. Он нисколько не сожалел о том, что расстался с прежними хозяевами. Они оба вызывали у него только презрение…

Ему почудилось, что мимо него прошмыгнула большая крыса. Удивлённый её размерами Дингер чертыхнулся и осторожно повернул голову, стараясь разглядеть в темноте мерзкую тварь. Вставать не хотелось, но он почему-то не мог успокоиться, чувствуя, что затаившееся где-то поблизости существо рассматривает его с пристальным любопытством. Что за чёрт? Он закрыл глаза и сквозь сомкнутые веки увидел перед собой острую хищную морду в редкой беловатой щетине.

Существо оскалилось и вдруг прыгнуло ему на грудь. При сравнительно небольших размерах оно было тяжёлым, словно жёсткую колючую шкуру натянули на металлический каркас. У Дингера перехватило дыхание. Он отшвырнул тварь и поспешно выбрался из гамака. Видение исчезло, но остались тяжесть и ноющая боль в груди. Спотыкаясь и пошатываясь, несмотря на то, что уже давно привык к качке, он поднялся на палубу. Ветер и дождь обрадовались новому свидетелю их перепалки и схватились с удвоенной силой…

…Утром лакей пришёл в негодование, увидев огарки на столе в спальне Конрада. В такие трудные времена расходовать столько свечей было настоящим варварством. Мальчик презрительно отвернулся, сделав вид, что не понял, о чём говорит старый слуга. Кухарка заступилась за своего любимца и увела его на кухню завтракать.

Конрад сидел за столом, с отвращением глядя в почти полную кружку молока. Он сделал всего глоток и теперь раздумывал, куда бы незаметно выплеснуть остальное. Его унылые размышления прервал решительный голос матери: "Пей!" Конрад чуть не опрокинул кружку и наконец-то заметил рядом с ней кусок хлеба с приличным слоем масла — свой завтрак.

— Ненавижу молоко!

— Пей! — сердито приказала мать. — Что с тобой? Съешь хлеб и приходи сюда.

Кое-как осилив забытый хлеб и многострадальное молоко, Конрад поднялся в свою комнату и бросился на постель. Мать ждала его в красивой местности возле спокойной маленькой речки. На другом берегу высилась белая стена, полускрытая вьющимися растениями. За ней среди деревьев виднелся дом с ажурными балконами.

— Здесь вы с Феррарой будете жить, — сказала мать. — Не жалей о Дингере. Он получил по заслугам.

— Когда вернётся Феррара? — спросил Конрад. — Я боюсь, что Хооге убьёт его…

— Не бойся. Зло Хооге уже сделал, но для вас оно обернётся добром. Он чувствует тревогу и попытается откупиться. Прими его помощь. Ждите гостей из Моравии…

Последнюю фразу Конрад услышал сквозь наплывающую дремоту. Если бы не слуги, он проспал бы до вечера, но кухарке вздумалось затеять большую уборку. Лакей взялся ей помогать.

Зевая и чертыхаясь, Конрад встал, сердито захлопнул дверь, но спать ему уже расхотелось. Он забрался на подоконник, обхватил руками колени и задумался. Ему далеко не всегда удавалось правильно расслышать то, что говорили потусторонние голоса. Временами случались ошибки. Действительно ли мать сказала о гостях из Моравии, или ему почудилось?

Окно комнаты выходило на канал. Конрад смотрел на тёмно-голубую, чуть серебрящуюся воду, в которой отражались растущие вдоль набережной старые липы. Улица перед домом Феррары была безлюдна, но на противоположной стороне канала неторопливо прогуливался человек. Одетый аккуратно и просто, он выглядел как небогатый уроженец Амстердама, но Конраду он почему-то напомнил Светелко — пажа пана Мирослава.

Человек прошёлся взад-вперёд, равнодушно поглядывая на окна домов и тихую воду канала. Он явно ждал кого-то. Вскоре на набережной появилась женщина, взяла его под руку, и они степенно отправились куда-то вместе.

Будь у Конрада чуть больше сил, он занялся бы чем-нибудь и не увидел того, кто спустя некоторое время вышел из боковой улицы на набережную. Это был стройный темноволосый мужчина в щегольском светло-коричневом костюме и при шпаге.

Конрад спрыгнул с подоконника, едва не оборвав штору. Светелко! Откуда он здесь взялся?! Гость из Моравии… Долго же пришлось ждать ответа пана Мирослава! Но ехать в Хелльштайн Конрад не собирался. Ему хотелось увидеть Венецию. Он встревожился при мысли, что Феррара может пренебречь их недавними планами ради награды, которую обещал ему моравский аристократ.

Прошло достаточно много времени, прежде чем Конрад решился снова выглянуть в окно. Светелко ушёл. В дом он не заходил. Возможно, он ещё не знал о прибытии "Вереска", но это ничего не меняло. Если Светелко приехал в Амстердам за наследником своего господина, то должен был дождаться возвращения Феррары.

Конрад попытался выяснить у кухарки, не приходил ли какой-нибудь иностранец, пока они с Феррарой были в море. Женщина улыбнулась:

— Кого тут только не было. У нашего хозяина много знакомых…

От матери он получил очень странный совет: "Вас ждёт испытание. Сделай так, как скажет Хооге…"

— Хооге? — с недоумением переспросил Конрад. Хотя у него было достаточно свободного времени, ему больше не удалось поговорить с матерью. Её голос тонул в недружном хоре призрачных голосов. Незримые существа кричали, шептались, плакали вокруг. Вновь и вновь он спрашивал, но слышал противоречивые ответы. Голоса лгали и глумились над ним.

Вечером вернулся Феррара, настолько усталый, что Конрад не решился сказать ему о Светелко. Они поужинали, и ювелир отправился спать.

Конрад поднялся в свою комнату, показавшуюся ему очень уютной при тёплом свете свечей. Феррара был дома, и его воспитанник успокоился. Он мог и ошибиться, приняв за Светелко кого-то другого.

И всё же утром во время завтрака, дождавшись, когда кухарка вышла из столовой, Конрад рассказал хозяину дома о своих сомнениях. Феррара ужаснулся:

— И вы до сих пор молчали?! Слава Богу, что мы с вами пережили эту ночь!

— Я не знаю, точно ли это был Светелко, — растерянно возразил Конрад. Он не ожидал, что ювелир так встревожится.

— Вы, конечно, могли обознаться, но лучше нам с вами не испытывать судьбу. С меня хватило берберов. Я отвезу вас на корабль. Побудете там несколько дней. Убежище не самое надёжное, но здесь вам оставаться опасно.

После завтрака Феррара спустился в комнату для посетителей — к нему приехал Хооге. Конрад пошёл переодеваться и собирать вещи. У него не было дурного предчувствия. Ни малейшего. Ему не хотелось возвращаться на "Вереск". Постоянная качка, голод, вонь и грязь, крикливые грубые люди, шум и суета днём и ночью — менее всего он желал испытать всё это вновь.

Он долго одевался, посматривая на себя в зеркало и стараясь привыкнуть к своему изменившемуся отражению. Вся его одежда была ему коротка и чересчур просторна. Наконец в ворохе вещей он выбрал тёмно-серый костюм, сшитый перед отплытием в Смирну. Неопрятный вид, настороженное выражение глаз и болезненная худоба не сочетались с дорогим нарядом. Конрад скорчил презрительно-брезгливую физиономию своему зеркальному двойнику, похожему на нищего, ограбившего мальчика из хорошей семьи. Пан Мирослав разочаровался бы, увидев своего наследника…

Сложив на кровати те вещи, которые ещё кое-как мог носить, Конрад небрежно побросал остальные в сундук, где хранилась его одежда, захлопнул крышку и выглянул в окно. На набережной никого не было. Он прошёлся взад-вперёд по комнате. Ему казалось, что Хооге очень уж долго беседует с Феррарой.

— Когда будешь уходить отсюда, возьми с собой мой медальон, — сказала мать.

Конрад ощутил её присутствие так ясно, словно она внезапно обрела живую плоть. Крест и медальон он снимал лишь дома перед сном, но в это утро забыл их надеть. Едва он успел исправить эту оплошность, явился лакей и попросил его спуститься в комнату для посетителей.

То было самое большое помещение в доме — квадратный зал с шахматным полом и скромным количеством мебели. В центре стоял низкий стол под гобеленовой скатертью и пара стульев с высокими спинками. При необходимости лакей приносил из других комнат стулья по числу гостей. На стене напротив входной двери висел сельский пейзаж с мельницей и луной, отражающейся в реке. Камин в этой комнате был большой, как в старинном замке. Его полку украшали двухъярусный канделябр и расписное фарфоровое блюдо.

У Феррары часто бывали гости, поэтому в комнату для посетителей Конрад почти никогда не заглядывал. Он сбежал по лестнице и распахнул дверь, уверенный, что Хооге ушёл. Но Феррара был не один. Конрад остановился на пороге. Из-за стола навстречу ему поднялся Светелко и церемонно поклонился, придерживая эфес шпаги. За три года паж пана Мирослава очень мало изменился внешне, чего нельзя было сказать о мальчике, ради которого он приехал в Амстердам. Воспитание не позволило Светелко каким-либо образом выразить удивление, но Конрад смутился, почувствовав, что разочаровал гостя.

— Я прибыл по поручению его сиятельства… — Речь Светелко была аристократически изысканной, как его наряд из светло-коричневой тафты. Ничего лишнего. Он сообщил, что пан Мирослав находится в добром здравии и желает видеть своего наследника в Хелльштайне.

Конрад испуганно взглянул на Феррару. Тот чуть заметно кивнул в ответ. Понять его было нетрудно. Ограбленный и обнищавший амстердамский судовладелец не мог соперничать с могущественным чужеземным вельможей из-за мальчика, к которому, вероятно, успел привязаться, но содержать его не имел средств. И всё же во взгляде хозяина дома промелькнуло что-то, очень похожее на ободрение, вновь наполнившее яркими красками мечты Конрада о Венеции.

— Его сиятельство поручил мне передать вам это, — сказал Светелко, взяв со стола обитую бархатом шкатулку с золотым вензелем. — Вещь, находящаяся здесь, принадлежала вашей матери.

От любопытства Конрад едва не забыл о хороших манерах. Ему не терпелось схватить подарок и заглянуть внутрь, но он вовремя опомнился. В четырнадцать лет следовало бы наконец-то научиться сдерживать свои чувства и желания!

Не спеша, со всеми положенными по этикету церемониями он принял шкатулку из рук гостя и открыл её. На синей бархатной подушечке лежала большая золотая брошь, украшенная аметистами различных оттенков от нежно-розового до густо-фиолетового. Пока он их рассматривал, Светелко поднёс к губам свисток для вызова слуг и коротко свистнул.

Входная дверь с шумом распахнулась. В комнату вошли двое парней с обнажёнными шпагами. Конрад безмятежно взглянул на незнакомцев, не понимая, что происходит. Феррара вскочил и схватил за горлышко пустую бутылку. Слуга, вошедший вторым, обернулся в его сторону, вскинув левую руку. В ней был пистолет. В просторной комнате с высоким потолком оглушительно грохнул выстрел, усиленный гулким эхом. Феррара повалился навзничь.

Конрад дико закричал, швырнул в лицо Светелко шкатулку и прыжком метнулся к камину. Через широкий дымоход можно было выбраться на крышу, но оглянувшись, мальчик понял, что не успеет это сделать. Схватив с полки тяжёлый канделябр, он замахнулся им, осыпал убийц свечами, и что есть силы ударил Светелко. Паж Мирослава выругался. Конрад неожиданно почувствовал воодушевление. С торжествующим воплем он бросился на пол, проехал на животе по скользким плитам мимо опешивших парней и влетел под стол, стянув скатерть со всем, что на ней стояло. Ему повезло, что только один из его противников был вооружён пистолетом, причём одноствольным. Светелко не хотел привлекать внимание к дому, устраивая пальбу. Он считал, что трёх шпаг достаточно, чтобы прикончить жильцов, не готовых к нападению.

Убийцы не ожидали, что справиться с мальчиком будет настолько трудно. Тот, что оказался ближе, быстро присел, пытаясь достать его клинком, но тяжёлая скатерть, сползшая с края стола до пола, помешала наёмнику разглядеть мальчишку. Проскользнув под столом, Конрад вынырнул с другой стороны, толкнул ногами стул навстречу одному из парней, запустил в другого разбитым кубком и проворно откатился к двери. Вбежавший в комнату Хооге едва не споткнулся об него.

Увидев своего компаньона, неподвижно лежащего в крови, "приятель магрибских корсаров" выхватил шпагу. Его мечтам о "Вереске" не суждено было осуществиться, если у Феррары имелись наследники, однако мальчика Хооге не собирался уступать чужеземным наёмникам.

— Зови на помощь! — приказал он Конраду.

Но звать было некого. Убитый лакей лежал за дверью, кухарка где-то пряталась. Конюх находился в каретном сарае и не мог слышать криков, доносящихся из дома.

Хооге был опытным бойцом. Ему не раз приходилось участвовать в сражениях на море. Он не сомневался в своём мастерстве и силе, но противников было трое, и каждый из них превосходно владел шпагой. Они моментально оттеснили Хооге вглубь комнаты, отрезав Конраду путь к выходу. Неравный бой взрослых мужчин превратился в лишённую аристократизма драку трёх негодяев с мальчишкой и его невесть откуда взявшимся защитником.

Светелко отнюдь не чувствовал себя героем, выполняя подлый приказ своего господина. Одно дело — наказать венецианского авантюриста и совсем другое — убить обманутого им мальчика, который защищается с таким остервенением, словно его жизнь — самое драгоценное, что есть под небесами. С ловкостью ускользая от шпаги пажа и отражая его выпады канделябром, как щитом, Конрад не мог нанести урон противнику, но отвлекал его от Хооге, сражающегося с наёмниками. В какой-то миг, проскочив под рукой Светелко, он поднял с пола бутылку и метнул её в голову одному из парней. Наёмник охнул и оступился. Клинок Хооге пронзил ему плечо.

Где-то наверху стукнуло окно, и стало слышно, как кухарка зовёт на помощь конюха.

Уверенный, что Феррара мёртв, паж Мирослава приказал своим слугам уходить. Раненый первым кинулся к двери, Светелко последовал за ним. Второй наёмник попятился к выходу, отбиваясь от Хооге и глядя на него с таким страхом и мольбой, что тот усмехнулся, опустил шпагу и кивнул: "Иди!"

Парень устремился за своими спутниками. По двору от конюшен навстречу им бежал конюх с хлыстом в руках. Хооге вышел на крыльцо и крикнул, чтобы он пропустил убегающих. В гибели Феррары вполне могли обвинить компаньона, оказавшегося в этот момент в его доме и по непонятной причине отпустившего убийц, но Альфред Хооге не желал, чтобы история Конрада стала известной служителям закона.

Светелко конюх не тронул, но его слуг подхлестнул, как норовистых лошадей, прибавив им прыти. Все трое беспрепятственно добрались до ворот и скоро исчезли из виду.

Хооге вернулся в дом вместе с конюхом Феррары, недоверчиво поглядывающим на странного гостя, который не позволил ему остановить беглецов. Увидев лакея, безжизненно привалившегося к стене у входа, конюх удивлённо присвистнул.

— Это ещё не самое худшее, — сказал Хооге. — Пойдём посмотрим на твоего хозяина.

Конрад поставил на пол канделябр, тяжести которого не замечал в пылу схватки, и, замирая от страха, приблизился к Ферраре. Тот был жив и в сознании. У мальчика отлегло от сердца. Он даже приблизительно не мог представить, что стал бы делать, если бы ювелир умер.

— Позови слуг, — чуть слышно произнёс Феррара.

Вошёл Альфред Хооге. Пристально взглянув на своего компаньона, он окликнул конюха, несмело заглядывающего в дверь:

— Ну-ка, подойди ко мне, парень, да поживее! Надо сбегать за врачом. Я тебе расскажу, как найти одного моего давнего друга. Приведёшь его сюда.

Феррара беспокойно шевельнулся и стиснул зубы, сдерживая стон.

— Это Янсен, — тихо сказал ему Хооге. — Вы его знаете.

Ювелир кивнул. Гость обернулся к Конраду.

— Поднимитесь в свою комнату, заприте дверь и дожидайтесь меня. К окну не подходите и никого не впускайте… впрочем, мне лучше вас проводить.

В доме и во дворе было тихо. Поднимаясь со своим спасителем по лестнице, Конрад невольно подражал его осторожной крадущейся походке. В спальню мальчика Хооге вошёл первым.

— Вы собрались уезжать? — спросил он, окинув комнату быстрым взглядом.

— Да. Отец хотел вернуться со мной на "Вереск".

— Разумно, но из-за меня вам пришлось задержаться… Вы знаете этих людей?

Конрад кивнул, сомневаясь, рассказать ли о том, кто такой Светелко. Он никак не мог привыкнуть к мысли, что Хооге известно о пане Мирославе.

— Они ваши соотечественники?

— Один из них точно из Моравии. Это Ян Онджей Светелко. Он охранял меня и Феррару по дороге в Прагу…

Конрад вдруг заметил, что ранен. Рукав его камзола был разрезан от плеча до локтя и потемнел от крови. Хооге ободряюще улыбнулся.

— Первое ранение? Это не страшно. Вы храбро сражались сегодня.

Разговаривая с Конрадом о всяких пустяках, он бережно помог ему раздеться и осмотрел глубокий кровоточащий порез на его руке.

— Ваш бывший охранник не проявил особого усердия, пытаясь вас убить. Очевидно, роль защитника нравилась ему больше.

Конраду так не казалось. Всё его тело было в синяках и царапинах, локти и колени разбиты. Хооге разрезал на полосы одну из его старых рубашек, промыл водой из графина его раны и ссадины и перевязал ему руку. Конрад прилёг на кровать, чувствуя себя смертельно усталым.

— Дайте мне ключ от вашей комнаты, — потребовал его спаситель, — я запру вас сам. Так мне будет спокойнее.

Он ушёл, заперев дверь на два оборота. Его не было долго. Конрад успел задремать и проснуться, и пожаловаться своим потусторонним друзьям на боль, которая наконец-то напомнила о себе, и попробовать отпереть замок ножом, хотя в этом не было никакой необходимости, и посидеть на любимом подоконнике, хмуро наблюдая за редкими прохожими. Ответ пана Мирослава был ясен, но провалившаяся затея с наследством не печалила Конрада. Теперь он точно знал, что поедет с Феррарой в Венецию, когда тот выздоровеет.

Заслышав шаги на лестнице, мальчик неохотно слез с подоконника и сел за стол. В замке повернулся ключ. Хооге с порога приступил к делу:

— Поедете со мной. Вещи вы уже собрали, поэтому, надеюсь, ждать вас мне не придётся. Погостите у меня, пока не минует опасность.

— А Феррара? Что с ним будет?

— Он останется дома. Ему нельзя двигаться. Не беспокойтесь, у него достаточно сил, чтобы выжить.

Помня совет матери слушаться будущего владельца "Вереска", Конрад быстро завернул в домашний жилет приготовленные заранее вещи, спрятал между ними листы своего дневника, о котором пока никто не знал, и вместе с Хооге спустился вниз.

Карета Феррары ждала их у самого крыльца. Перед её открытой дверцей Конрад неожиданно остановился.

— Я хочу проститься с отцом!

Он кинул на сидение свёрток с одеждой, увернулся от Хооге и бросился в комнату для посетителей, откуда доносились голоса. Заплаканная кухарка мыла пол, рассказывая новому гостю о нападении. Посетитель, тот самый доктор Янсен, пожилой толстяк невзрачной внешности, убирал со стола свои инструменты. Феррара, раздетый по пояс, лежал на принесённом из спальни тюфяке. Грудь ювелира была стянута окровавленной повязкой. Конрад присел рядом, глядя на него с такой жалостью и сочувствием, что Феррара улыбнулся:

— Не переживайте за меня, дитя. Я не собираюсь умирать. Мне ещё надо показать вам Венецию.

Тихий прерывающийся голос и тяжёлое дыхание не позволяли верить его бодрому жизнерадостному тону.

— Я увожу мальчика с собой, как мы с вами договорились, — сказал Хооге, приблизившись к раненому.

Феррара прикрыл глаза. Лицо его исказилось. Хооге решительно взял Конрада за руку.

— Идёмте.

Они вышли на крыльцо, держась рядом, и сели в карету. Хооге опустил штору, приказал Конраду пригнуться и лечь головой ему на колени. Конюх Феррары вскочил в седло. Со двора выехали степенным шагом. На улице пустили лошадей трусцой. Конрад высказал вслух то, что его беспокоило:

— Светелко может вернуться, а с Феррарой осталась только кухарка…

— Это не должно вас тревожить, — отозвался Хооге. — Господин Феррара не из тех, кого легко убить. Янсен будет ночевать сегодня в вашем доме, а завтра посмотрим.

Ехали не долго, но Конрад извёлся, пытаясь устроиться так, чтобы меньше чувствовать боль. Хооге снисходительно молчал и лишь под конец невозмутимо напомнил, что к боевым ранениям мужчине следует относиться терпеливее. Конрад устыдился и взял себя в руки. Побаиваясь Хооге, он старался сидеть смирно, но при этом как-то умудрился нечаянно толкнуть его локтем и наступить ему на ногу.

В редкие и недолгие промежутки времени между путешествиями Альфред Хооге жил у своих родителей, занимая в их доме верхний этаж, где находились две просторные комнаты. Одна из них была его спальней, другая предназначалась для гостей. В гостевой комнате он решил поселить Конрада. Самой примечательной частью обстановки там была кровать — огромная с высокими витыми столбиками, на которых покоился тяжёлый балдахин. Перед окном стоял квадратный стол, застеленный тёмно-красной скатертью, и плетёное кресло.

Дом Хооге не понравился Конраду сразу. На лестнице их встретила старая женщина в белоснежном чепце, чёрной кофте с меховой опушкой и тёмно-зелёной юбке, украшенной по подолу стеклярусом. Под недовольным, почти враждебным взглядом старухи Конрад съёжился, ощутив, как вдруг заныли все его ушибы и порезы, а раненую руку пронзила резкая боль.

— Ещё один нищий, — проворчала женщина.

— Это сын моего друга и компаньона господина Феррары. — Тон Хооге был холодным и отчуждённым.

— Насколько я помню, у господина Феррары нет детей, — возразила старуха. — До каких пор вы будете позволять ему морочить вам голову? Если он согласился продать вам судно, на ремонт которого потратил бы больше, чем выручил в Смирне, это не означает, что он имеет право присылать в наш дом своих незаконнорожденных отпрысков.

— Господин Феррара тяжело болен, — сказал Хооге, ободряюще коснувшись плеча Конрада, — и до тех пор, пока он не выздоровеет, его сын будет жить у меня.

— Не находите ли вы, что вам следовало бы прежде обсудить своё решение с нами? — ядовито осведомилась старая мегера. — Всё же этот дом пока принадлежит вашему отцу.

— Не думаю, что отец будет против. Господин Феррара так любезен, что уступает мне за полцены корабль, который я не смог бы купить на других условиях.

Старуха недовольно поджала губы.

— Сын мой, вам известно моё отношение к вашим предприятиям, поэтому не ждите, что я изменю своё мнение о господине Ферраре и прочих мошенниках, с которыми вы имеете дела.

Хооге оставил слова матери без ответа и, учтиво поклонившись ей, повёл Конрада вверх по лестнице. Они вошли в гостевую комнату. "Приятель магрибских корсаров" плотно закрыл дверь и улыбнулся приунывшему мальчику.

— Иногда у меня не хватает терпения выдержать собственных родителей. Отец служил на военном фрегате и вышел в отставку после ранения. Ему кажется, что я опозорил семью, связавшись с купцами, но он редко позволяет себе упрекать меня вслух, тогда как мать делает это постоянно. Обычно я сбегаю из дому на несколько дней, чтобы отдохнуть от них обоих, но сейчас у нас с вами нет такой возможности. Для вас здесь самое безопасное место, поэтому вам придётся примириться с присутствием моих стариков, как с плохой погодой, которая упорно не желает меняться. Не обращайте внимания на их придирки. Слушайтесь только меня и утешайте себя тем, что у вас имеется товарищ по несчастью. Сейчас я его позову.

Хооге взял со стола украшенный эмалью свисток и громко свистнул. На лестнице послышались быстрые лёгкие шаги. В комнату вошёл высокий и тонкий смуглый мальчик с гладкими иссиня-чёрными волосами до плеч. Он был одет в аккуратный костюм из чёрного бархата с белым кружевным воротником.

Хооге произнёс длинную фразу на чужом языке, звучание которого было невозможно забыть тому, кто едва не погиб в сражении с берберами. Мальчик кивнул, смерив гостя дерзким оценивающим взглядом, и что-то сказал в ответ. Голос у него был неприятный — низкий и хриплый. Хооге усмехнулся, заметив, как нахмурился белокурый воспитанник Феррары.

— Мой слуга Ибрагим немного старше вас, но я надеюсь, что вы с ним подружитесь.

— Он что, бербер?!

— Нет. Он родился в еврейской общине в Алжире. Его отец торговал ювелирными украшениями и, кстати, знал господина Феррару в те далёкие времена, когда тот служил на турецком судне.

Конрад постарался сохранить невозмутимый вид, не желая признаваться, что венецианский авантюрист, выдающий его за своего сына, ничего не рассказывал ему о своей службе туркам. На "Вереске" во время сражения Феррара упомянул о том, что побывал в плену у берберов, но больше к этой теме не возвращался.

— Ибрагим мой воспитанник, — сказал Хооге. — Его семью убили. Мне пришлось немного заплатить мерзавцу, у которого он служил до меня, но мы оба считаем, что это был выкуп, верно, приятель?

Ибрагим зло глянул на Конрада матово-чёрными глазами, несоразмерно большими на узком худом лице.

— Я привёл тебе друга, — вновь обратился Хооге к своему немногословному воспитаннику. — Его имя Конрад. Он, как и ты, прибыл из дальних краёв и поживёт у нас некоторое время. Ты старше, поэтому тебе придётся заботиться о нём. Имей в виду, я на тебя рассчитываю. Поговори с нашим гостем, покажи ему дом. Я скоро вернусь.

Похлопав Ибрагима по плечу, Хооге ушёл. Конраду было неловко в обществе молчаливого мальчишки, рассматривающего его с нескрываемой ненавистью. Он сел в кресло, поёживаясь от боли.

— Откуда ты взялся? — с неприязнью спросил Ибрагим, блеснув ярко-белыми зубами. — Он тебя тоже купил?

— Меня?! — Конрад растерялся, не зная, что ответить.

— Странное у тебя имя, — заметил его собеседник. — Ты испанец или француз?

Конрад впервые в жизни задумался о своей национальности. Он родился в Моравии, но его мать была чешкой с примесью австрийской крови, а отец баварцем.

— Пожалуй, я немец…

— Да? — Было похоже, что восточный мальчик никогда не слышал о таком народе. — Мой господин привёз тебя издалека…

Этот глубокомысленный вывод развеселил Конрада.

— Ну конечно, мы ехали с полчаса, не меньше, в карете моего отца, так что ещё не известно, кто кого привёз.

— Мой господин — самый удачливый корсар из всех, кому я служил, — заносчиво сообщил Ибрагим.

Гость хмыкнул. Ему было неудобно смеяться над своим спасителем, зато очень хотелось поиздеваться над высокомерным слугой, которого тот купил, точно обезьянку или собачку. Конрада возмущало, что Ибрагим считал его равным себе, то есть таким же рабом, однако приходилось учитывать, что в доме Хооге алжирский мальчишка давно обжился и чувствовал себя на своей территории.

— Я хочу пить, — сказал Конрад. — Принеси мне воды.

Его тон был вполне доброжелательным, но Ибрагим внезапно пришёл в ярость.

— Я тебе не слуга, — зашипел он, злобно сверкая глазами. — У меня только один хозяин, и ему я служу не за деньги, а из благодарности…

— …за жратву, — ехидно добавил гость, на всякий случай встав с кресла и приготовившись к драке. Ему не верилось, что мальчишка осмелится его ударить, но тот толкнул его, задев больную руку. Перед глазами Конрада вспыхнули красные искры. Он вскрикнул и, схватив со стола какой-то предмет, который не успел рассмотреть, ударил Ибрагима по лицу. Мальчик отпрянул. Из носа у него потекла кровь.

Конрад испугался. Он не ожидал, что его удар окажется таким сильным. Мысль о наказании вихрем пронеслась в его голове, но он тут же опомнился: что мог сделать ему Хооге, пока Феррара был жив? Тем не менее, оставаться в этом неприветливом доме после всего, что произошло, было невозможно.

Конрад выбежал на лестницу, едва не столкнув со ступеней старуху, поднимавшуюся ему навстречу. Он попытался проскочить мимо неё, но она схватила его за рукав и удержала.

— В чём дело? — строго спросила мать Хооге. — Куда ты бежишь?

— Домой, к Ферраре, — с яростью ответил Конрад. — Хоть он и не родной мой отец, но он не позволяет своим слугам хамить мне!

Женщина взглянула вверх и укоризненно покачала головой. Наверху захлопнулась дверь. Ибрагим предпочёл скрыться с глаз хозяйки дома.

— Хорошо, уходи, — старуха вынула из судорожно сжатых пальцев гостя маленький серебряный кувшин, которым он разбил нос алжирскому мальчишке, — только эта вещь должна остаться здесь.

Конрад с недоумением взглянул на кувшин и невольно рассмеялся. "Опять спёр чашку!" — вспомнил он Дингера.

— Пойдём со мной, — сказала хозяйка, пригладив взъерошенные волосы мальчика. — Ох уж этот Альфред! Как можно было оставить тебя наедине с Корнелисом? Он же просто дикий зверёк, не поддающийся никакому воспитанию!

— Так его настоящее имя Корнелис?

— Разумеется. Не могли же мы допустить, чтобы ребёнок, живущий в нашем доме, остался язычником! Мы окрестили его сразу, как только он поселился у нас, но этот варвар упорно не желает откликаться на своё христианское имя, и Альфред легкомысленно потакает ему, продолжая называть его Ибрагимом.

Хозяйка привела Конрада в большую темноватую, но очень чистую и аккуратную комнату, обставленную немного старомодно. Старуха величественно опустилась в кресло и милостиво взглянула на гостя.

— Ты можешь называть меня фрау Хооге. Мой сын не соизволил представить тебя своим собственным родителям, которым принадлежит этот дом. Как твоё имя, дитя?

Конрад представился как фон Вальтер, а не как фон Норденфельд.

— Мои родители умерли, и господин Феррара взял меня на воспитание, — дерзко солгал он, уверенный, что Альфред Хооге не собирается посвящать своих домочадцев в его подлинную историю.

— Феррара не слишком богат, — заметила хозяйка дома. — То, что он принял сироту, зачтётся ему на небесах, если только это не какое-нибудь новое мошенничество. Ты знаешь, что о твоём приёмном отце говорят много плохого?

Конрад с наивным видом покачал головой.

— Думаю, тебе следует знать, что когда ему угрожает опасность, он весьма легко меняет одну веру на другую. В своё время он был католиком, потом — магометанином, теперь он кальвинист…

Старуха умолкла, видимо устав от затянувшейся беседы.

— Я могу уйти? — спросил Конрад. — Мне нужно вернуться домой.

Фрау Хооге не ответила.

— Что у тебя произошло с Корнелисом? Ты его ударил?

— Да, но сначала он ударил меня.

— За что?

— Я попросил его принести мне воды, но он почему-то рассердился…

— Зачем тебе понадобилась вода?

— Пить. Дома у меня в комнате всегда стоит графин с водой.

— Это не обязательная вещь, — сказала старуха. — Подай-ка мне вон тот свисток.

Вызвав служанку, она приказала ей отвести мальчика на кухню, дать ему напиться, а затем привести назад.

Обратно он шёл, как на допрос, моля потусторонние силы, чтобы старуха поскорее утратила к нему интерес и позволила вернуться в отведённую ему комнату, и чтобы там не было Ибрагима. К счастью, фрау Хооге надоело общество воспитанника Феррары.

— Если тебе что-то понадобится, — сказала она, — не поленись спуститься на кухню и спросить Марту, но без толку по дому не разгуливай и ничего не трогай без разрешения. Когда мы сядем обедать, тебя позовут за стол. Иди.

— А Корнелис? — нерешительно спросил Конрад.

— Он тебя больше не тронет.

В комнате Ибрагима уже не было, но закрыв за собой дверь, гость не почувствовал себя в безопасности. Он не имел возможности запереться, и в любой момент к нему мог заглянуть кто угодно. Тишина в доме отнюдь не настраивала на мирный лад, скорее настораживала, заставляя напряжённо вслушиваться в каждый шорох. Утешая себя слабой надеждой на то, что Хооге скоро вернётся, Конрад достал из свёртка с одеждой листы своего дневника. Последнюю запись он сделал на "Вереске" перед тем как сойти на берег. Она была короткой: "Слава Богу, мы в Амстердаме!"

"Вот мы и вернулись в Голландию!" — мрачно подумал Конрад.

Сев в кресло, он перечитал всё, что успел написать за время плавания. Его дневник начинался с берберов. То, что было до встречи с ними, он поленился изложить на бумаге и теперь пожалел об этом. Кое-что уже забылось. Стоило бы упомянуть о визите моравских гостей. Конрад огляделся в слабой надежде обнаружить где-нибудь письменный прибор. Не увидев ничего похожего, он решил заглянуть в комнату Альфреда Хооге, которая находилась рядом с его собственной.

Выйдя на лестницу, мальчик прислушался. Казалось, что за ним никто не следил. Потянув за бронзовое кольцо, он проскользнул в узкий проём бесшумно приоткрывшейся двери.

Спальня Хооге отличалась неким качеством, с первого взгляда бросающимся в глаза: эта комната могла принадлежать кому угодно, только не моряку, путешественнику, пирату. В её обстановке ощущалась тихая бюргерская добропорядочность: картины, аккуратные драпировки, цветы на окне. На столе стояла стеклянная чернильница, и лежало перо. Конрад не решился взять их. Возвращаясь к себе, он услышал, как наверху тихо закрылась дверца, ведущая в чердачную каморку: Ибрагим следил за ним.

 

Глава 20

Приятель магрибских корсаров

К обеду Альфред не вернулся. Гостю пришлось сесть за стол вместе со старшими представителями семьи Хооге. Ибрагима не позвали. При всём своём демократизме хозяева не могли допустить, чтобы мальчик, купленный их сыном у чужеземного пирата, пользовался в их доме равными правами.

Конрад представлял себе отца Хооге дряхлым, желчным беззубым старцем, но глава семьи был моложав и не по годам энергичен. Его аристократизм и безупречная выправка потомственного военного произвели впечатление на младшего Норденфельда, давно отвыкшего от общества подобных людей.

— Итальянские дети красивы, — сказал мингер Хооге жене, доброжелательно поглядывая на гостя. — Этот авантюрист Феррара недурно воспитал тебя, малыш, по крайней мере, сумел привить тебе хорошие манеры. Ты помнишь своих настоящих родителей?

Конрад предпочёл ответить отрицательно, стараясь избежать дальнейших расспросов.

— Мой сын не слишком разборчив в выборе друзей, — продолжал рассуждать старший Хооге. — Он легко поддаётся дурному влиянию. Я надеялся, что он станет военным, но, видимо, мне суждено умереть, зная, что мой единственный наследник — торгаш.

Конрада задела эта несправедливость. Точно так же и его самого недооценивал отец, и он — откуда только смелость взялась! — горячо вступился за своего защитника:

— Альфред Хооге — очень храбрый человек. Я был с ним в плавании и обязан ему жизнью.

За столом на миг воцарилось молчание. Конрад испугался, подумав, что, возможно, Альфред не одобрил бы его откровенности, но отступать было поздно. Старики желали услышать о столь небывалой вещи, как доброе дело, совершённое их беспутным отпрыском. Гостю пришлось рассказать о том, как Хооге не дал ему утонуть, и о сражении с пиратами.

В разгар обеда вернулся Альфред и с нескрываемым удивлением обнаружил, что за время его отсутствия Конрад умудрился завоевать сердца его суровых родителей.

Фрау Хооге выговорила сыну за легкомыслие. В Республике Соединённых Провинций нет рабства, но это не означает, что оказавшись здесь и став свободным, Корнелис изменился. Его варварские привычки неистребимы. У него злой нрав и дурные манеры. Не следовало поручать ему заботу о госте.

Альфред рассмеялся, узнав, что Конрад разбил нос Ибрагиму, но старикам было не до шуток. Им хотелось знать, почему о таком ужасном событии, как нападение пиратов на "Вереск", они услышали не от своего сына, а от чужого мальчика.

— Потому что встречи с пиратами — достаточно обычное дело в тех краях, — сказал младший Хооге, глянув на Конрада так, что тот едва не поперхнулся. — Из-за шторма мы отстали от каравана, и алжирские корсары решили, что аллах посылает им лёгкую добычу. Очевидно, наш гость уже поведал вам во всех подробностях о нашем сражении с ними, и мне нечего добавить.

Конраду редко приходилось заступаться за кого-либо, и он дал себе слово, что больше никогда не сделает подобной глупости. Он и без того чувствовал себя неуютно, а теперь и вовсе был готов провалиться сквозь землю от стыда. Его охватило презрение к семейству Хооге. Эти люди гордились своим дворянским происхождением и в то же время препирались между собой за столом, как простолюдины. По большому счёту ему не за что было благодарить Альфреда, который защитил их с Феррарой лишь потому, что хотел заполучить "Вереск".

По окончании обеда Конрад попросил разрешения уйти в свою комнату. Какой бы лёгкой не казалась его рана, он чувствовал себя плохо, его лихорадило. Он поднялся к себе и лёг. Дёргающая боль в руке не прекращалась. Ему хотелось содрать повязку. Он уже собрался было заняться ею, но тут явился Альфред Хооге. Развернув кресло к кровати, "приятель магрибских корсаров" сел и с усмешкой взглянул на гостя.

— А теперь, ваша светлость, потрудитесь коротко пересказать мне то, что вы выложили моим родителям о себе, обо мне и о нашем путешествии в Смирну.

Его полушутливый тон взбесил Конрада.

— Вы, наверное, считаете меня жадным дураком, потому что услышали мою историю от Дингера, но он всегда врёт. Я вовсе не убежал очертя голову из дому за чужим богатством и титулом, и никто меня не похищал. Было иначе. Теперь у меня другое имя и другой отец, которому я не желаю зла. Можете не беспокоиться — я не говорил о нашей высадке, контрабанде и золоте. Я сказал только, что вы спасли меня во время шторма, и что благодаря вам мы отбились от пиратов.

Хооге больше не улыбался.

— Мои родители ничего не желают знать о моих делах, — произнёс он с чуть заметной иронией. — И они совершенно правы, так как неведение — залог душевного покоя. Я не оправдал их надежды — не сделал блестящую карьеру на флоте. Из-за меня у них было много неприятностей и лишних расходов. Видите ли, ваша светлость, не вы один мечтали о приключениях и делали глупости от скуки. Когда мне было лет семнадцать, я связался с дурной компанией. Эти двое приехали в Амстердам из Гамбурга. Они были братьями: старший — Вернер и младший — Хайнц. Я слышал, что они воры и убийцы, верил этому и гордился дружбой с ними. Потом они куда-то исчезли. Говорили, что они нанялись на амстердамское судно. Постепенно я забыл о них. У меня появилось множество других знакомых, более подходящих для человека моего круга. Моя недолгая служба на военном фрегате была скучна и окончилась бесславно: я подал в отставку и занялся торговлей.

Три года назад я стал владельцем флейта "Тиция", нанял отличного капитана, которому мог без опасений доверить судно и груз, но мне хотелось увидеть Смирну, и я отправился в плавание. Мы вышли в море вместе с караваном, под охраной военного корабля, благополучно миновали Атлантику, прошли Гибралтар. Неожиданно нас накрыл сильнейший шторм. Он длился трое суток. Караван рассеялся. Мы оказались в одиночестве, с повреждённым такелажем и пробоиной в носовой части, и стали добычей алжирских пиратов. Две шебеки подошли к нам с обоих бортов и взяли нас на абордаж. Мы не пытались сопротивляться. Меня отвели на шебеку, но связывать не стали. Я стоял на палубе вместе со своими бывшими подчинёнными и чувствовал себя трусом. Плен и рабство — самое страшное, что может случиться с человеком. Лучше погибнуть. Честно говоря, я подумывал, не прыгнуть ли за борт. Даже самоубийство казалось мне менее позорным, чем то, что произошло с нами. И вдруг командир шебеки узнал меня, а я его. Это был Хайнц. Вскоре я увидел и Вернера. Он служил боцманом у своего брата. Второй шебекой командовал тоже бывший христианин, родом из Шотландии. Все трое относились к аллаху как к престарелому родителю, начинающему выживать из ума. Экипажи обоих судов почти сплошь состояли из бывших христиан, либо нерадивых мусульман.

Мы сговорились быстро и легко. Представьте себе, ваша светлость, что мне понадобилось не больше четверти часа, чтобы отказаться от своих довольно смутных представлений о вере и чести и стать сообщником моих давних друзей. "Тиция" была сильно потрёпана штормом, поэтому они бросили её, забрав груз и команду. Я перешёл на шебеку Хайнца. Меня поселили вместе с Вернером. Оба брата обращались со мной как со старым другом. Я бездельничал, пьянствовал с ними, играл в карты. Двое из моих людей примкнули к пиратам. Остальных заперли в трюмах, чтобы продать на невольничьем рынке.

Мои друзья не очень-то любили Алжир и редко заходили туда. Местом их стоянки была закрытая безлюдная бухта, не та, где мы с вами высаживались, а другая, неподалёку от неё. Рядом, за холмом, находилось селение, жители которого охотно торговали с пиратами. Перед владельцем этих мест мы пресмыкались и задабривали его дорогими подарками. По-моему, он изрядно рисковал, принимая нас на своей земле. Тем не менее, мы довольно часто пользовались его гостеприимством. Мне даже посчастливилось провести ночь в его доме. Вечером после ужина мы курили кальян. Я впервые увидел это сооружение и не испытал к нему доверия, но Хайнц, Вернер и шотландец убеждали меня, что большего наслаждения, чем курение гашиша, невозможно себе представить. Наш радушный хозяин не мог допустить, чтобы я остался в здравом уме, в то время как им четверым откроются высоты рая. Мне пришлось принять участие в их священнодействии, и на следующий день меня терзала дикая головная боль.

Конрад усмехнулся. Его досада прошла. Он подумал, что не может злиться на Хооге даже из-за "Вереска".

— У нас с вами много общего, — сказал "приятель магрибских корсаров". — Вы, как и я, действуете по наитию и не терзаетесь из-за ошибок. Феррара такой же, но он постарел. Со мной вам было бы интереснее. Мои друзья не давали мне скучать. Мы постоянно кого-то грабили на море и на суше. К счастью, среди наших жертв не было нидерландцев, поэтому у меня оставалась надежда на возвращение домой. Но я не ожидал, что вернусь так скоро. Причиной послужило недоверие Хайнца к восточному оружию. Он считал, что двуствольные и четырёхствольные нюрнбергские и голландские пистолеты незаменимы в абордажном бою. Шотландец соглашался с ним. Я был единственным человеком, который мог доставить из Голландии всё необходимое, и они решили доверить мне это дело. Хайнц высадил меня неподалёку от Кадиса. Несколько лет назад в тех краях нидерландцев не ожидало ничего хорошего, но теперь испанцы — наши союзники против французов. Я добрался до берега на парусной шлюпке в компании Ибрагима. Это сокровище я купил у Хайнца из чистейшего человеколюбия, поскольку никогда особенно не нуждался в слугах, а уж тем более, в таком слуге. Мальчишка изо всех сил старается быть мне полезным. Я хочу попросить вас отнестись к нему снисходительно. Его любовь ко мне сильно преувеличена и часто приобретает забавные формы. Говорить с ним об этом нет смысла. Он не в состоянии понять, чем я недоволен.

— Да уж, — пробормотал Конрад, — такого идиота я ещё не видывал.

— Я помирю вас, — пообещал Хооге. — Впрочем, вы, как и я, превосходно обходитесь без слуг и друзей. Вам удалось расположить к себе мою мать, и теперь у вас надёжная защита. Но имейте в виду, я рассказал вам о себе вовсе не потому, что перебрал за обедом и решил покаяться в грехах. Мне вполне довольно Ибрагима, чтобы почувствовать себя языческим божком. Ваше поклонение — это уже слишком. Мои заслуги не настолько велики. Тогда, во время шторма, я случайно оказался рядом с вами. Меня ведь тоже могло смыть за борт, если бы я не успел схватиться за ванты. И сегодня я вполне мог разминуться с вашими "гостями", но опять же по странной случайности Феррара задержал меня дольше, чем требовалось. Ему неожиданно вздумалось изменить условия нашей сделки и выторговать для себя кое-какие поблажки. Вероятно, за его спиной в тот момент стоял ваш ангел-хранитель, ибо его самого вряд ли защищают небесные силы. Когда я уходил, те трое уже были возле дома. Они показались мне подозрительными и я, сам не знаю зачем, решил понаблюдать за ними…

— Наверное, я сделал глупость, — холодно заметил Конрад. За несколько часов, проведённых в доме Хооге, он испытал столько унижений, что грубоватый тон Альфреда, упорно отказывающегося принимать заслуженную благодарность, не слишком больно задел его самолюбие. — Мне действительно не за что вас благодарить. Вы ведь заранее знали, что ваши друзья попытаются захватить "Вереск". Не понимаю, зачем вам понадобилось защищать нас от них? Разве они не поделились бы с вами?

— Не обижайтесь, — примирительно сказал Хооге. — Мне не хочется, чтобы вы считали меня лучше, чем я есть. С Феррарой я знаком давно. Подобных людей не жаль. Он знал, на что шёл, заключая со мной сделку. Но ваше присутствие на "Вереске" многое изменило. Дети и женщины не должны участвовать в мужских делах. Это вынуждает мужчин менять свои планы. Я не мог допустить, чтобы вы оказались в руках моих сообщников.

— Феррара не говорил вам, что решил взять меня с собой в Смирну?

— Нет. До отплытия я даже не подозревал, что у него есть воспитанник.

— Значит, я помешал вам вернуться к магрибским корсарам?

— Почти что так. Вы заставили меня вспомнить о том, что я европеец и христианин, и что в Амстердаме меня ждут… Но было кое-что ещё. Когда мы высадились в Магрибе, я не увидел Хайнца. Его прикончил кто-то из своих после того как я отправился в Европу. А Вернера убили вы, ваша светлость, когда изволили стрелять по запертой двери. Он стоял за ней. Помните мертвеца, которого ограбил Дингер? Это и был мой старый приятель Вернер из Гамбурга. Шотландец пошёл ко дну вместе с первой потопленной нами шебекой, так что в Магрибе у меня больше нет друзей…

Несколько дней Конрад провёл в постели. Рана воспалилась и невыносимо болела. Его мучила бессонница. Погружаясь в дремоту, он начинал бредить и пробуждался от звука собственного голоса.

Семейство Хооге не на шутку встревожилось. Старики бранили Альфреда: насколько легкомысленным надо быть, чтобы привести в дом чужого мальчика со свежей раной то ли от шпаги, то ли от кинжала, полученной неизвестно где и как! Боясь неприятностей, глава семьи запретил своим домашним приглашать врача, но, в конце концов, сделал это сам. Врач, пожилой солидный господин, приехал в экипаже, запряжённом откормленной гнедой лошадью, осмотрел больного и успокоил хозяев: умирать их гость отнюдь не собирался.

Фрау Хооге сама ухаживала за раненым, допуская к нему Альфреда лишь на короткое время. Конраду было смешно и досадно слышать, как старики укоряют сына за дружбу с Феррарой, "нажившимся на морском разбое и контрабанде". Они явно ничего не знали о собственном наследнике!

Выбрав удобный момент, когда Альфред был в хорошем настроении, Конрад сделал попытку поторговаться с ним:

— Вы бы оставили нам "Вереск"…

— Зачем? — искренне удивился Хооге. — Феррара прекрасный ювелир. Пусть себе занимается цветными камешками. Теперь у него есть вы, и он должен думать о вашем благополучии, а не о морских приключениях.

Как только мальчик почувствовал себя лучше, хозяева дома устроили ему настоящий допрос. Им было необходимо знать, каким образом он получил ранение. Чтобы выдержать такой напор со стороны двух взрослых людей, требовалось немало сил, а Конрад ещё не успел толком прийти в себя после болезни. Со слезами на глазах он признался, что совершил большой грех и теперь очень жалеет об этом. Нескольких минут, потраченных на слёзы и покаянные рассуждения, ему хватило, чтобы придумать, в чём именно состоял его проступок. Старики услышали рассказ о том, как их гость тайком от своего благодетеля взял его шпагу поиграть с другом по имени Дейк. Этот самый друг — персонаж полумифический — оказался не только неловким, но и трусливым. Получив рану, Конрад был вынужден дать ему слово, что не выдаст его, так как Дейк очень боялся наказания.

Фрау Хооге вздохнула.

— Как ты похож на Альфреда! В твоём возрасте он доставлял нам столько хлопот…

— Феррара мог быть и повнимательнее, — ворчливо заметил глава семьи. — О чём он думал, оставляя оружие на виду?!

Старики больше не тревожили Конрада расспросами. В их отношении к нему прибавилось теплоты. С выздоровлением он не спешил, помня, что ему запрещено без особой необходимости разгуливать по дому, — бездельничал, нежился в постели, отсыпаясь после бессонных ночей. Помимо общения с духами-защитниками, главным его развлечением стал дневник.

Привычка делать всё украдкой спасла младшего Норденфельда от большой ошибки, которую он мог совершить, если бы честно попросил у Хооге разрешения воспользоваться его письменными принадлежностями. Конрад не думал о том, какую опасность представляло для нынешнего и будущего владельцев "Вереска" его описание высадки на магрибском побережье, о которой ни словом не упоминалось в судовом журнале.

В отсутствие Альфреда Хооге мальчик тайком прокрадывался к нему в комнату и набрасывал несколько строк, сидя за его столом. Вести дневник в таких условиях уже само по себе было настоящей авантюрой. Временами Конраду чудилось, что за ним следит Ибрагим, и прежде чем выйти из комнаты, он долго стоял у двери, прислушиваясь.

Альфред часто уходил на целый день до позднего вечера, а то и на всю ночь. Конрад беспокоился, чувствуя, что это как-то связано с Феррарой. Возвращаясь домой, Хооге первым делом заглядывал к своему гостю, болтал и шутил с ним, на его вопросы о ювелире отвечал, что тот понемногу выздоравливает и тревожиться за него не стоит.

— Долго ли вы ещё собираетесь отлёживаться? — поинтересовался однажды "приятель магрибских корсаров".

Конраду было уютнее за плотным пологом своей кровати, но Хооге всё же выудил его из этого убежища и повёл в зал для фехтования.

— Ибрагим никогда не будет хорошим бойцом. У него больше склонности к размышлениям, чем к действиям, но всё-таки я не оставляю его в покое, хотя, по-моему, он до сих пор побаивается оружия. Сейчас увидите, чему он научился под моим руководством.

Конрад недовольно молчал. Его совершенно не интересовали успехи Ибрагима, как и всё, связанное с этим заносчивым рабом.

Воспитанник Альфреда Хооге ждал в маленьком зале, похожем на просторную комнату для приёмов.

За время, проведённое в Амстердаме, Конрад так и не привык к миниатюрным размерам помещений в голландских домах. В Норденфельде с его весьма скромной обстановкой зал для фехтования был раза в четыре больше. На узком столе у стены лежали две шпаги, внешне ничем не отличавшиеся от боевых. Простые, скромно украшенные эфесы казались тяжёлыми и неудобными. Конраду тут же захотелось попробовать, как рукоять такого оружия ляжет в ладонь, но Ибрагим подошёл к столику раньше него.

Чудо! Восточный мальчик сдержанно поклонился гостю. Конрад кивнул в ответ, от изумления забыв о своём намерении. Но ему предстояло испытать ещё большее удивление, когда начался поединок. Хооге явно недооценивал своего воспитанника как бойца. Понаблюдав за ними несколько минут, Конрад был вынужден признать, что в искусстве фехтования уступает Ибрагиму. Сын барона Норденфельда ощутил ревность. Подобное мастерство он считал привилегией людей своего сословия и не мог понять Хооге. Юного аристократа из Моравии возмутила демократичность голландского дворянина, обучающего безродного мальчишку дуэльным приёмам.

Поймав недовольный взгляд гостя, Хооге улыбнулся и сделал знак Ибрагиму остановиться.

— Теперь вы, ваша светлость, а я передохну.

Конрад взял протянутую ему шпагу. Мгновение спустя, оказавшись лицом к лицу с хмурым противником, он понял, что не следовало соглашаться на этот поединок, но было поздно. Ибрагим с остервенением набросился на него, сразу же оттеснив от центра зала. Твёрдое желание осадить заносчивого простолюдина прибавило Конраду сил, но он был младше и слабее, к тому же в последний раз занимался фехтованием ещё до отплытия в Смирну.

В пылу сражения мальчики не обратили внимания на окрик Хооге, пытающегося их разнять. Конрад испуганно вскрикнул, увидев, как внезапно рядом с Ибрагимом появился их наставник, о присутствии которого они оба забыли. Толкнув своего воспитанника, Хооге ловко увернулся от клинка гостя. Ибрагим выронил шпагу и растянулся на полу. Не желая обострять вражду между мальчиками, Хооге решил не делать между ними различий. Миг — и Конрад очутился в противоположном углу, потирая ушибленное колено. Подняв обе шпаги, Альфред положил их на стол.

— На первый раз достаточно. Начало не слишком удачное, но со временем, надеюсь, вы научитесь вести себя достойно. Не следует давать волю гневу и ненависти, даже если противник — ваш злейший враг.

Вечером, когда Конрад уже собирался лечь, к нему в комнату зашёл Ибрагим.

— Я тебя простил, — бесстрастно сообщил он. — Мой господин хочет, чтобы мы помирились.

Конрад молча пожал протянутую ему руку, дивясь тому, что Хооге удалось переломить злое упрямство слуги.

Виделись мальчики редко: в основном во время уроков фехтования и иногда вечерами в комнате Альфреда, когда тому приходило в голову поговорить с ними обоими. Он угощал их вином, печеньем, засахаренными фруктами и заводил беседу с Ибрагимом, в которую постепенно втягивал Конрада. Наоборот получалось труднее, так как Ибрагим очень неохотно поддерживал чужие разговоры, предпочитая отмалчиваться, даже если речь шла о том, что касалось его самого.

Хооге был изумлён, узнав, что Конрад толком не умеет обращаться с огнестрельным оружием.

— Значит, вы впервые взяли в руки пистолет во время боя с пиратами и первым же выстрелом убили человека через запертую дверь, целясь на голос?! Это суд Божий!

Конрад промолчал о том, что и второй его выстрел достиг цели, словно его руку направляли потусторонние силы. Наверняка было именно так.

Дни стояли ненастные. У Конрада не имелось никаких причин выходить из дому. Хооге снабдил его целой стопкой книг. Некоторые из них были интересными, над остальными сладко спалось под шум непогоды.

Завернувшись в тёплую накидку, Конрад отправлялся в мысленное путешествие по городу. Он пытался найти своих преследователей и временами видел Светелко в каком-то доме, в полутёмной каморке, всегда одного, но его сообщники находились где-то неподалёку, и их было по-прежнему двое. Конраду никак не удавалось разглядеть дом снаружи. Ему казалось, что над входом есть какая-то надпись или вывеска. Если бы он мог свободно гулять по городу, то, наверное, вскоре нашёл бы этот дом.

Соприкасаясь с душой Светелко, Конрад погружался в омут безысходной тоски и отчаяния. Паж Мирослава не испытывал ненависти к тем, кого должен был убить, и думал о них с сочувствием, однако не мог вернуться в Хелльштайн, не выполнив приказа. Замысел наёмников изменился. Потеряв из виду мальчика, они сосредоточились на его воспитателе. Проникнуть к Ферраре они не имели возможности, поэтому им оставалось ждать его смерти или выздоровления.

Конрад недоумевал. Ему всё время чудилось, что в доме Феррары полно народу, но этого никак не могло быть. В Амстердаме у венецианца не было ни родственников, ни близких друзей, а посторонних людей он едва ли впустил бы к себе в такое время.

Все попытки юного колдуна обнаружить тех, чьё присутствие ощущалось повсюду в комнатах, приводили к одному и тому же: перед ним, повергая его в растерянность, скользили смуглые лица бывших берберийских рабов. Если бы он мог поговорить об этом с Хооге, то узнал бы кое-что интересное для себя.

Первую ночь после нападения доктор Янсен провёл возле раненого. Ни Хооге, ни Феррара не желали посвящать в свои дела служителей закона. Лакей был стар, и поверить в его естественную смерть было куда проще, чем в то, что кому-то вздумалось сократить ничтожный остаток его жизни. Конюха и кухарку Феррара убедил молчать о происшедшем и заплатил им столько, что совсем запугал их.

Ночью в дом проник грабитель. Возможно, это был один из моравских наёмников, а возможно, самый обыкновенный вор. В городе знали, что "Вереск" возвратился из Смирны, следовательно, его владельцу было чем поделиться с ближними.

Непрошеный гость пробрался через широкую каминную трубу в комнату рядом со спальней Феррары. Ночь была лунная, и грабитель легко обходился без свечи.

Венецианскому авантюристу снова повезло. Именно в это время к нему заглянул Янсен, которому не спалось из-за полнолуния. Они оба услышали подозрительный шорох в соседней комнате, и врач на всякий случай запер дверь. Имея дело с такими личностями, как Феррара и Хооге, он прекрасно представлял себе, какие гости могут навестить его пациента среди ночи.

В ящике письменного стола в спальне хозяина дома хранилась шкатулка с пистолетами. Вооружившись, Янсен почувствовал себя увереннее и громко окликнул неизвестного, воровато шуршащего за стеной. Шорох стих. Выжидательное молчание неведомого соседа не понравилось доктору. Взяв со стола свисток, он огласил дом такой трелью, что конюх, ночевавший в каморке под лестницей, и до смерти перепуганная кухарка, кое-как натянув на себя основные детали своего дневного облачения, прибежали на помощь. Вор, естественно, не стал ждать и удрал, оставив на память о себе пятна сажи возле камина, чёрные следы по всей комнате и разбитое фарфоровое блюдо.

Чтобы предотвратить новые визиты "гостей" из Моравии и прочих любителей тёмных дел, Хооге привёл к Ферраре шестерых матросов из команды "Вереска" и поселил их в комнате покойного лакея. Обитателей дома это, разумеется, не обрадовало. В первый же день неотёсанные постояльцы переломали и перебили всё, до чего только могли добраться. Не обошлось, разумеется, и без воровства. Кухарка была в ужасе и жаловалась Альфреду. Хооге посмеивался: лучше быть ограбленным, чем убитым. Тем не менее, он выбрал среди своих людей двоих, имеющих какое-то представление о цивилизованной жизни и достаточно сильных, чтобы держать в узде остальных, и приказал им присматривать за порядком.

Янсен также не оставлял своего пациента без внимания, но не соглашался ночевать в его доме вместе с бандой чужеземных оборванцев.

Лакея похоронили на средства Феррары. Венецианец с неслыханной щедростью откупался от всех и всего, жертвуя неверной Фортуне нажитое при её содействии богатство. Терять ему было нечего. Не только его судно, но и дом оказался в руках расторопного энергичного компаньона. Слыша пьяный рёв своих постояльцев в нерадостной близости от собственной комнаты, Феррара не знал, проклинать или благословлять день, когда Хооге явился к нему с предложением доставить контрабандный груз на магрибское побережье. Старый авантюрист привык к переменам судьбы и с мудростью философа принял её очередной каприз. Хооге ограбил его, но спас жизнь ему и Конраду.

Оставшись в одиночестве, Феррара вдруг осознал, что чужой мальчик, который не только не оправдал его надежд, но причинил немало хлопот, каким-то образом сумел стать ему близким и необходимым. Думая о Конраде, ювелир знал, что тот скучает и хочет вернуться. Их мысли пересекались, находя друг друга в незримом мире. Конрад представлял себе, как входит в комнату Феррары, садится к нему на кровать, и раненый в полусне видел мальчика, сидящего рядом, чувствовал прикосновение его руки.

Конрад вспоминал о Дингере, но никогда не спрашивал о нём Хооге. Альфред тоже молчал. До тех пор, пока "Вереск" оставался собственностью Феррары, ни ювелиру, ни его воспитаннику не следовало знать, что путешествие в Смирну стало для австрийца последним. Он умер почти сразу по возвращении в Амстердам.

С Феррарой Хооге был не так милосерден, как думал сам, считая себя образцом великодушия. Едва раненому стало легче, нетерпеливый компаньон заставил его подписать бумаги о продаже "Вереска".

"Я оплачиваю ваше лечение, забочусь о мальчике, которого вы похитили, и при всём этом покупаю судно за ту же цену, которую назначил первоначально. Вам повезло, господин ювелир. Вы имеете дело с бескорыстным человеком".

Передав шняву новому владельцу, Феррара вздохнул с облегчением. Он больше не был нужен Хооге и мог рассчитывать на то, что тот оставит его в покое. Но "приятель магрибских корсаров" твёрдо решил довести до конца своё доброе дело. В этом он был действительно бескорыстен, к тому же сам подвергался опасности, скрывая у себя Конрада и ежедневно навещая Феррару.

Убийцы могли появиться в любой момент. Временами Альфреду казалось, что за ним следят. Находясь на улице, он каждую минуту ожидал нападения или выстрела. Особняк его родителей, полный слуг и огороженный со всех сторон, был неприступной крепостью, однако "моравским гостям" ничего не стоило проникнуть в дом ювелира, кое-как охраняемый шестерыми вечно пьяными бездельниками и туповатым конюхом.

Феррара держал на столике в изголовье своей постели пару заряженных пистолетов. Дверь его комнаты кухарка запирала на ключ, допуская к раненому только врача. Тем не менее, эти предосторожности казались Альфреду недостаточными. Выбрав день, когда ювелир чувствовал себя более или менее сносно для серьёзного продолжительного разговора, Хооге заставил его рассказать о побеге Конрада всё, что не успел узнать от Дингера.

Феррара был предельно откровенен, но промолчал о причине, заставившей наследника Норденфельда отказаться от своего отца. Каким бы мерзавцем не проявил себя Дингер, он, судя по всему, тоже не решился затронуть эту опасную тему.

Хооге не замечал в мальчике ничего особенного, считая его избалованным, дерзким и своенравным. Он знал по собственному опыту, на какое безрассудство способны дети из богатых семей и посмеялся бы, услышав, что Конрад — одержимый. Сам он, в таком случае, был настоящим дьяволом. Скорее всего, мальчишке надоела строгость добродетельного папаши, и захотелось повидать свет. Этим и воспользовался бывший любовник его матери.

Узнав от Феррары полное имя таинственного пана Мирослава, Хооге удивился. Даже в Голландии оно было достаточно известным. И этот всесильный вельможа похитил Конрада, чтобы сделать его своим наследником?! Неудивительно, что в конце концов могущественный аристократ опомнился и решил разом покончить со всеми участниками сговора.

— Давно ли вы живёте в Амстердаме?

Феррара медлил с ответом, силясь вспомнить, в каком году прибыл в Голландию на грешной шхуне капитана Годсхалка. Прежде он держал в памяти эту дату и теперь вдруг обнаружил, что забыл не только день и год, но даже была ли тогда весна или осень.

— Лет двадцать, а может и больше.

Ювелира нестерпимо раздражал Хооге, который сидел у его постели, чуть наклонившись к нему и пристально всматриваясь в его лицо. Что за идиотская манера сверлить собеседника взглядом?! Феррара с удовольствием послал бы своего компаньона ко всем чертям, если бы мог обойтись без его помощи.

— Вы уже настоящий амстердамец, — сказал Хооге. — Вам будет непросто уехать отсюда, но сделать это необходимо. Если мне удастся избавить вас от тех троих, следом за ними вскоре явятся другие. Вы нажили такого врага, с которым нам не справиться даже общими усилиями. Я не уверен, что он не найдёт вас в Венеции, в Магрибе или на Босфоре. На вашем месте я бы отправился в колонии. Есть у вас знакомые на Кюрасао или в Батавии?

— Нет, но суть не в этом. Я сам давно уже подумываю о Новом Свете, но у меня мало денег, да и здоровье не настолько крепкое, чтобы выдержать подобное путешествие и ужасный климат Кариб. К тому же Конрад нуждается в хорошем образовании. Ему нельзя уезжать из Европы.

— Об этом-то я как раз собирался побеседовать с вами. Конрад должен вернуться домой. Никто не защитит его лучше, чем его настоящий отец, барон фон Норденфельд. Мальчик любит вас, и вы привыкли к нему. Возможно, вам будет трудно расстаться с ним, но подумайте о его дальнейшей судьбе. Он наследник знатного рода, единственный сын в своей семье. Его род не должен прерваться по вашей вине. Если понадобится, я сам отвезу Конрада в Моравию.

— Он не поедет с вами.

— С чего вы взяли? Я попробую его уговорить.

— И напрасно потратите время. Я не раз собирался написать барону фон Норденфельду. Конрад не позволил мне это сделать. Очевидно, у него есть причины не желать возвращения домой, но мы их не знаем.

Хооге усмехнулся и встал, бросив взгляд на украшенные позолотой и голубой эмалью часы, которые носил на цепочке как медальон.

— Думаю, что всё намного проще. Мне пора. До завтра, мой друг.

Оставшись один, Феррара вызвал в воображении образ своего воспитанника.

— Вы покинете меня, дитя?

Призрачный мальчик молча покачал головой.

Альфред Хооге не привык откладывать задуманное и в тот же день позвал Конрада к себе. Они беседовали один на один, слыша, как Ибрагим ревниво топчется в чердачной каморке у них над головами.

— Ваша светлость, — Хооге решительно приступил к выполнению обещания, данного ювелиру. — Я навестил сегодня господина Феррару. Он понемногу выздоравливает.

— Значит, я скоро вернусь домой? — с надеждой спросил Конрад.

— Разумеется. — Хооге был немного обескуражен его тоном, но отступать не собирался. — Вы увидитесь с господином Феррарой. Однако я должен поговорить с вами о вашем настоящем отце, бароне Герхарде фон Норденфельде.

Мальчик с ужасом взглянул на своего собеседника и опустил глаза.

— Ах да, вы же всё знаете от Дингера…

Хооге ощутил стыд. Ему показалось, что он переусердствовал, проявив слишком большой интерес к делам, которые его, в сущности, не касались. Если двое чужих друг другу людей решили, что им хорошо вместе, стоит ли вставать между ними? Пусть себе живут, как хотят. Что ему до какого-то барона фон Норденфельда, не сумевшего удержать собственного наследника?

Но эта здравая мысль была мимолётной. Хооге считал своим долгом развенчать безумные мечты маленького аристократа о свободе, хотя в душе сознавал, что сам является не лучшим примером для мальчика, убежавшего из дому.

— Я говорил о вас с господином Феррарой и надеюсь, что он согласился со мной. Вы должны вернуться в Моравию к отцу и унаследовать ваше родовое имение. Это не означает, что вы расстанетесь с господином Феррарой навсегда. Со временем, вступив во владение замком, вы сможете вызвать своего благодетеля к себе, и он проведёт остаток жизни рядом с вами в покое и безопасности. Здесь, в Голландии, вам оставаться нельзя. Я готов помочь вам деньгами, готов сам отвезти вас на родину…

Конрад съёжился, глядя в пол.

— Мне требуется ваше согласие, — сказал Хооге, чувствуя молчаливый отпор со стороны мальчика. Ярость наследника Норденфельда была настолько ощутимой, что казалось, вокруг его хрупкой неподвижно застывшей фигуры воздух уплотнился, наливаясь жаром.

— Вы уже купили "Вереск"? — неожиданно спросил Конрад. Он поднял на Хооге безмятежно-невинный взгляд и улыбнулся, но в его вопросе Альфреду послышалось нечто большее, чем простое любопытство.

— Если бы меня не было, Феррара не продал бы вам шняву, — пояснил мальчик. — Значит, я не зря убежал из дому. Вы получили "Вереск", Феррара — меня. Будет не справедливо, если я брошу его и вернусь к отцу, который ненавидел меня настолько, что решил отправить в Баварию, подальше с глаз.

— Что вы говорите, ваша светлость?! Отец боялся за вас и, как оказалось, не напрасно! Неужели вы не сознаёте, что вас могут убить в любой момент, что вас уже пытались убить?!

— Да, конечно, — согласился Конрад, — вы спасли меня, и я вам очень признателен.

Его слова казались бы искренними, если бы не едва уловимая нотка в его голосе, весьма похожая на издёвку. Хооге не поверил своим ушам. Мальчик, которого он отбил у троих негодяев и приютил с риском для себя и собственной семьи, насмехался над ним?

Конрад больше не улыбался. Его лицо выражало скуку. Беседа надоела ему, и он попытался закончить её так же решительно, как Хооге — начал:

— Я не вернусь домой, тем более что в этом нет смысла. Отец тут же заставит меня уехать в Баварию. Он хотел, чтобы я оставался там до совершеннолетия. Так лучше уж я поеду в Венецию с Феррарой. Никто не помешает мне вернуться через несколько лет, когда я сам этого захочу.

— Вы не вернётесь, ваша светлость.

— Почему?

— Прежде всего, потому что к тому времени ваш отец может умереть, и его имение отойдёт к другим людям. Но даже если он будет жив, узнает ли он вас? Кто подтвердит, что вы — его сын?

Конрад на мгновение задумался, и Хооге решил, что смог его убедить, но после короткого промедления, словно сбросив унизительную личину бедного сироты, с которой успел свыкнуться, мальчик твёрдо заявил:

— Я не вернусь, и не уговаривайте меня. Мне нельзя возвращаться. Я давно отказался от своего отца, наследства и родового имени. Теперь мой отец — Феррара. Он не носит баронского титула, но разве это имеет значение? Главное то, что я сам родился в семье барона фон Норденфельда и помню об этом. Мне безразлично, что думают другие.

Продолжать уговоры не было смысла. Хооге не мог отделаться от ощущения, что мальчик оскорбил его. Случайно, в запальчивости или вполне осознанно дал ему понять, что не позволит лезть в свои дела человеку, унизившемуся до шантажа. В любом случае это было справедливо.

Конрад вышел от Хооге расстроенный и злой. Вездесущий Ибрагим тенью метнулся от двери. И когда он успел спуститься со своих чердачных высот, чтобы подслушать разговор, ни в коей мере его не касающийся?!

Закрыв дверь своей комнаты, Конрад присел на постель. На душе у него было отвратительно. Он не сомневался, что после этой беседы Хооге будет презирать его. Отпрыск аристократического рода, по неведомой причине отрёкшийся от своего отца, высокого происхождения и всех, связанных с ним преимуществ не заслуживал ничего, кроме презрения. На подобную выходку способен либо сумасшедший, либо порочный испорченный человек, не ужившийся с самыми близкими ему людьми или совершивший какую-то гнусность.

Но Конрад ошибался.

"Не желаешь моей помощи, крошка, чёрт с тобой!" — примерно так "приятель магрибских корсаров" воспринял его сопротивление и великодушно простил ему оскорбительное упоминание о шантаже.

Меньше чем через час Альфред забыл о неприятном разговоре. Конрад всё ещё переживал и терзался, а мыслями Хооге уже безраздельно владел "Вереск". Альфред собирался немедленно отправиться на шняву, чтобы сообщить команде о том, что судно теперь принадлежит ему.

Вспомнив об Ибрагиме, он решил взять его с собой, чтобы загладить свою вину перед ним. Мальчик не на шутку рассердился из-за того, что хозяин не позвал его к себе, пригласив только Конрада. Хооге посмеивался над ревностью своего воспитанника, но не хотел его обижать.

Выглянув в окно, Конрад увидел, как они неторопливо проехали верхом мимо дома, и позавидовал им. Он с удовольствием отправился бы на верховую прогулку по многолюдным улицам Амстердама, но не с этими двоими, а с Феррарой…

Где-то, возможно очень близко, шла война, кто-то погибал на поле боя, томился в плену, умирал от голода и ран. Конрад ничего не знал об этом. Он был заперт, словно в осаждённой крепости, в доме Хооге, и мог лишь терпеливо ждать решения своей участи, ничего не предпринимая и уповая на то, что кому-то в потустороннем мире не безразлично, жив он или убит.

В окно его комнаты смотрел чужой город, пронизанный холодным дыханием осени. Мягкие, как пуховые перины, облака скрывали небо. Неприятное чувство заставило Конрада отступить вглубь комнаты: ему показалось, что город следит за ним тысячами тёмных, словно омуты, окон.

 

Глава 21

Нападение

Альфред Хооге не любил ездить верхом, но упорное нежелание его родителей приобрести хотя бы самую скромную карету вынуждало его временами садиться в седло. Ибрагим с большим удовольствием сопровождал его в этих поездках, молча наслаждаясь свободой. Общество обожаемого хозяина вместо грустного затворничества в тесной чердачной каморке, лёгкая поступь послушной лошади, большой восхитительный город, совсем не похожий на пыльные, солнечные города Магриба — всё это напоминало волшебную сказку.

Ибрагиму было безразлично, куда ехать. Дела господина он воспринимал как некое священнодействие, в цели и смысл которого не пытался вникать, считая себя недостойным прикосновения к тайнам божества.

Он искренне радовался, что Хооге взял его с собой. Не так часто это случалось, в особенности теперь, с появлением в доме белокурого мальчика, изнеженного и слабого, нуждающегося в защите и опеке. Ибрагим сердился, недоумевая, зачем господин привёз к себе это никчемное создание, если всё равно каждый день навещал его отца.

Хооге ничего не рассказал слуге о Конраде и ограничился коротким приказом относиться к нему как к гостю, считая, что этого достаточно. Но понятие "гость", священное на Востоке, ничего не значило для Ибрагима, который в шесть лет попал в руки пиратов, служил бывшим европейцам — предателям христианской веры и не помнил своей семьи с её обычаями.

Посмеиваясь над безумной верностью и наивной привязанностью своего воспитанника, Хооге не задумывался над тем, насколько сильной и опасной может быть любовь дикаря, очень одинокого, бесправного и беззащитного в мире цивилизованных людей.

В последние дни Хооге чаще общался с Конрадом, чем с Ибрагимом. И теперь по пути в гавань он вспоминал свой разговор с наследником Норденфельда. Всё сложилось на редкость удачно. Если бы Конрад решил вернуться домой, Альфреду пришлось бы ехать с ним, так как Феррара не мог появиться в Моравии. Упрямство мальчика избавило Хооге от тяжёлого и опасного путешествия, которое нарушило бы все его планы и опустошило кошелёк. "Вереск" он получил без риска для своей репутации. Дингер, единственный свидетель шантажа, умер, а Феррара и Конрад не собирались оставаться в Нидерландах. Хооге надеялся, что их преследователи также не задержатся в Амстердаме.

Роль благодетеля оказалась слишком скучной и тягостной для бывшего корсара. Ему надоела история наследника Норденфельда, из которой он больше не мог извлечь для себя никакой выгоды. Феррара выздоравливал. Ещё несколько дней, и Конрада можно было бы отвезти к нему.

Хооге с нетерпением ожидал момента, когда наконец-то расстанется с этой парочкой чужеземных авантюристов. Свой долг перед ними он считал уплаченным. У него были и другие заботы. Став судовладельцем, он вспомнил о своих давних друзьях и компаньонах. "Тиция" не принесла ему удачи, но "Вереск" он получил в награду за такие невзгоды, которые покрывали все его прежние грехи.

Старый хозяин не мог оценить по достоинству мореходные качества красавицы-шнявы. Хооге испытал её в бою и увидел, на что способно это судно. Оно бесспорно во многих отношениях превосходило "Тицию".

День выдался достаточно тёплый для середины октября. В гавани, где стоял "Вереск", царило оживление. На небольшом портовом рынке торговали свежей рыбой и омарами. Порывы ветра разносили тяжёлый запах даров моря, гниющих водорослей, дёгтя, мокрого дерева и человеческого пота.

Приезжая сюда, Хооге обычно заходил в таверну выпить пива и послушать разговоры. Не оставалось сомнений в том, что Нидерланды проигрывают войну. После гибели адмирала де Рюйтера успехи на море были не лучше, чем на суше. Воспоминания пятилетней давности, когда французская армия стояла на подступах к Амстердаму, не прибавляли оптимизма тем, кто потерял своих близких, был искалечен или разорён. Но случалось, что новости были неплохими. Слухи об удачах нидерландских каперов в Средиземном и Карибском морях распространялись быстрее, чем дурные вести, и новые суда уходили из Амстердама, Роттердама, Флиссингена и других портовых городов на вольную охоту за "призами".

Возможно, что в этот день Хооге не стал бы терять время и сразу отправился на "Вереск", но проезжая мимо таверны, он увидел бывшего товарища по своей недолгой и ничем не примечательной службе на линейном корабле.

Михиель Фохт отличался могучим сложением. Его внушительная фигура, задрапированная в широкий плащ, выделялась в толпе, привлекая внимание. Срок его контракта истёк. Он оставил военную службу в надежде наняться на торговое или каперское судно. Альфред Хооге встретился ему очень кстати. Они разговорились. Узнав, что Хооге набирает команду, Фохт заинтересовался и пригласил его выпить по кружке пива.

Посетителей в таверне было не много. За столиком у окна небольшая компания играла в карты, обмениваясь громогласными репликами и дымя трубками. Под деревянной винтовой лестницей, ведущей в комнаты для постояльцев, стояла перевёрнутая вверх дном бочка. Рядом на скамейке примостился унылый и очень пьяный человек. У его ног лежал, повиливая хвостом, кудлатый пёс.

Хооге и Фохт сели за свободный стол подальше от игроков, производивших слишком много шума. Хозяин принёс две бутылки пива и кружки. Ибрагим, так и не привыкший к горячительным напиткам, отошёл в тёмный угол, где его не было заметно. Терпеливый, непритязательный восточный мальчик легко мирился с тем, что господин временами забывал о нём. Тепло, покой, отсутствие старших Хооге и их слуг — всего этого было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым.

Дверь таверны открылась, и в комнате, обогреваемой маленьким камином, повеяло холодом. Ибрагим недовольно взглянул на нового посетителя. Это был высокий молодой мужчина с надменной осанкой и вьющимися чёрными волосами до плеч. Добротная одежда и шпага в обтянутых серебристым шёлком ножнах придавали его облику солидность, вызывающую невольное уважение. Так мог выглядеть только очень обеспеченный человек. По тому, с какой уверенностью он направился к игрокам, можно было предположить, что он намерен присоединиться к их компании, но его взгляд случайно упал на другой стол, занятый Фохтом и Хооге.

Вошедший остановился. На его лице отразилось замешательство. Несколько мгновений он пристально разглядывал обоих моряков. Занятые беседой, они не обращали на него внимания.

Ибрагим насторожился, почувствовав опасность. Посетитель бесшумно, крадучись отступил к двери и быстро вышел из таверны. Ибрагим выбежал следом. Ни на крыльце, ни во дворе странного посетителя уже не было. Он точно растворился в воздухе.

Слуга вернулся в комнату, подошёл к своему хозяину и тихо рассказал ему о том, что произошло.

Неизвестный, вполне возможно, не желал встречи с Фохтом. У бывшего военного моряка, конечно же, имелись враги. Но и Хооге стоило подумать о своей безопасности. Он попытался выяснить, как выглядел таинственный посетитель, но Ибрагим не был способен ответить на такой сложный вопрос. После нескольких безуспешных попыток облечь свои ощущения в слова он всё же сумел объяснить, что незнакомец почему-то напомнил ему Конрада, хотя был намного старше и с чёрными волосами.

Фохт с интересом прислушивался к звукам чужеземной речи.

— Что-то не пойму, на каком языке вы говорите, — вмешался он. — Твой слуга похож на испанца.

— Я привёз его из Берберии. — Хооге засомневался, стоит ли переводить слова Ибрагима, но затем всё же решил, что старый корабельный товарищ заслуживает того, чтобы его предупредили об опасности, которая, возможно, угрожает именно ему.

Фохт отнёсся равнодушно к известию о том, что какой-то человек не пожелал остаться в таверне, увидев здесь их.

— Не знаю, кто бы это мог быть, — грустно сказал он. — С некоторых пор у меня нет не только друзей, но и врагов. Я никому не нужен. Меня даже воры обходят стороной. Чёрт с ним, с этим дурнем. Ты слышал, что на днях грабители чуть не убили племянника судовладельца ван Влотена? Парень приехал из Зандама навестить дядю. Уж не знаю, какого дьявола он шатался по городу вечером в одиночку и без оружия. Напали на него двое, но он отбился, хотя говорят, что был ранен довольно серьёзно.

— А это точно были грабители? — спросил Хооге, думая о совершенно других вещах. С судовладельцем ван Влотеном он не был знаком, но слышал о нём от кого-то совсем недавно, причём нечто такое, что стоило вспомнить теперь…

И он вспомнил: Каспар ван Влотен был дядей и опекуном того самого Дейка ван Бёйтенхауса. Получалось, что Дейка недавно пытались убить? Как видно, "моравские гости" не теряли времени даром. Если бы им удалось расправиться с ван Бёйтенхаусом, Конрад уже не смог бы появиться в Моравии под его именем и претендовать на замок Хелльштайн и графский титул. Зато он мог вернуться к своему настоящему отцу и опозорить моравского вельможу на всю Германскую империю.

Допив пиво, Хооге и Фохт вышли из таверны. Ибрагим молча последовал за своим хозяином, недоверчиво оглядываясь по сторонам.

"Вереск" стоял далеко от пристани. Пришлось взять шлюпку. На борту они застали только помощника капитана и троих матросов. Все остальные находились в городе.

Услышав, что "Вереск" продан, помощник ничем не выдал своего недовольства и любезно пригласил нового владельца осмотреть судно, дабы убедиться, что оно в полном порядке. Хооге не сомневался в этом, но ему хотелось показать своё приобретение Фохту, которому он собирался предложить должность капитана. Вчетвером они прошлись по всем более или менее значительным помещениям, имевшимся на "Вереске", особенно тщательно осмотрели грузовой трюм. Фохт одобрительно кивал, слушая, как Хооге и помощник обсуждают достоинства и недостатки шнявы. Он чувствовал, что и его жизнь вскоре будет связана с этим судном.

Закончив осмотр, они прошли в бывшую каюту Феррары и выпили за новую судьбу "Вереска" и за свою удачу. Ибрагим остался на палубе. Глядя на пристань, где толпились плохо одетые хмурые люди, громоздились бочки, ящики, бухты каната, какие-то предметы неведомого назначения, он вспоминал Алжир и Триполи. Краски там сияли ярче, но жизнь была тяжёлой и опасной. Ошибки не прощались, и за ними следовала жестокая расправа.

Амстердам, задумчивый и бесстрастный, дремал под низким хмурым небом. Блёклые лица, тихие семейные праздники, будни, похожие один на другой, убаюкивали душу, настраивали на мирный лад.

Поначалу восточный мальчик скучал и томился от безделья, но затем привык к тишине. Даже его господина, властного, предприимчивого и бесстрашного, этот город сделал спокойным и молчаливым.

Несколько месяцев, которые Хооге провёл в плавании, запомнились Ибрагиму как время безысходной тоски и муки ожидания. Он не замечал ни весны, ни лета, и только осень вернула ему недолгий покой. Хооге снова был дома, но с ним явился чужой мальчик, и начались неприятности. Альфред мечтал о море, а это означало, что вскоре Ибрагим вновь останется со старшими Хооге. Правда у него была слабая надежда на то, что господин возьмёт его с собой.

Стоя на палубе "Вереска", Ибрагим пытался представить себе бой, который кипел здесь несколько месяцев назад, и следы которого едва угадывались теперь. Восстановленное судно казалось прочным и надёжным, но память о смерти и ненависти незримо витала над ним. Ибрагиму хотелось поскорее вернуться на берег.

К счастью, Хооге не стал задерживаться на борту шнявы. Что-то его тревожило. Смутное беспокойство не давало ему сосредоточиться на делах. Он чувствовал, что должен немедленно возвращаться домой.

Фохт тоже спешил. Он снимал комнату в той самой таверне, где они встретились, и опасался надолго оставлять свои вещи без присмотра.

Хооге оставил лошадей во дворе таверны, поэтому был вынужден вновь зайти туда вместе с Фохтом. Прежде чем расстаться, новый владелец и будущий капитан "Вереска" договорились встретиться на следующий день, чтобы обсудить условия контракта и наметить дальнейший план действий. Альфред мечтал поскорее избавиться от чужеземцев, из которых состояла команда шнявы, и нанять голландских матросов. Фохт обещал помочь ему в этом.

— Не пожалеешь, что нанял меня? — спросил он, придержав под уздцы лошадь Хооге, сидящего в седле. — Я ведь слыву неудачником.

Альфред усмехнулся.

— Впервые слышу. Не беспокойся, я не суеверен. Моего везения хватит на весь экипаж "Вереска".

Фохт странно глянул на своего будущего хозяина и вдруг, понизив голос почти до шёпота, сказал:

— А мальчик твой был прав. За вами и вправду следят. Когда будешь выезжать со двора, не оглядывайся. Я постою здесь и посмотрю, что этот человек станет делать. Если попытается выстрелить, думаю, что успею ему помешать.

— Как он выглядит? — Хооге наклонился к собеседнику, с трудом подавив желание обернуться.

— Молодой парень, рыжеватый. На моряка не похож. Одет неплохо, явно не нищий. По-моему, я уже видел его здесь вчера… или сегодня утром.

— Окажи мне услугу, постарайся запомнить его и если он появится снова, не забудь завтра сказать мне. С ним могут быть ещё двое.

Хооге тронул поводья и, махнув рукой Ибрагиму, чтобы тот следовал за ним, выехал за ворота. На улице он позволил себе оглянуться. Фохт стоял на крыльце и смотрел ему вслед. Ибрагим старался не отставать от хозяина. Вскоре они оставили далеко позади набережную, рынок и таверну.

Пасмурный ноябрьский день близился к концу. Смеркалось. Хооге не спешил, убеждая себя в том, что беспокоиться не о чем. Мчаться галопом в сумерках по улицам города было не в его правилах.

Когда они подъезжали к своему дому, уже совсем стемнело. На город клубами наплывал густой туман, смешиваясь с едким дымом каминных труб. Фонарь на углу и несколько бодрствующих окон точно сговорились между собой светить вполсилы. Впереди был мост через канал и дальше — фигурная решётка ворот, охраняемых сторожами.

Внезапно из боковой улицы вынырнули два всадника. Раздался выстрел. Пуля не задела Хооге, но испуганная лошадь поднялась на дыбы, едва не сбросив его. Несмотря на темноту, он узнал наёмников Светелко. Оставалось лишь надеяться, что их хозяин не ждёт в засаде по ту сторону канала, как охотник, спустивший собак, чтобы они выгнали на него зверя.

Ибрагим, ехавший позади своего господина, ударил ближайшего наёмника хлыстом и поскакал наперерез второму, пытаясь задержать его. Справившись с лошадью, Альфред пустил её галопом по мосту и крикнул слуге, чтобы тот не отставал. Погибнуть от рук убийц рядом с собственным домом, полным людей, было бы сущим позором.

Наёмник, вооружённый пистолетом, обогнал Ибрагима и настиг Хооге почти у самых ворот. Перезарядить на ходу в темноте пистолет он не мог, но в его распоряжении наверняка имелось какое-то ещё оружие.

Альфред вынул шпагу из ножен и быстро наклонился с седла, стараясь достать своего преследователя остриём. Клинок наткнулся на упругую преграду. Послышался короткий вскрик. Наёмник отстал.

Второй убийца преследовал Ибрагима. Пропустив слугу вперёд, Хооге поравнялся с наёмником и взмахнул шпагой. Разбойник пригнулся, уклоняясь от рубящего удара, но клинок задел его лошадь, и она шарахнулась с диким ржанием.

Ибрагим закричал, зовя на помощь сторожей. В это время появился третий всадник. Он выехал из тени старого дерева, раскинувшего ветви над водой канала.

Окно среднего этажа осветилось. Женщина с канделябром в руке быстро отодвинула занавеску, вглядываясь в темноту улицы. Во дворе послышались голоса, замелькал свет. Несколько человек бежало от дома к воротам. Один нёс фонарь. Зазвенели ключи. Двое мужчин торопливо раздвинули створы.

Хооге пришпорил лошадь и отъехал в тень дома, уступая дорогу вооружённым слугам. Если у третьего всадника имелись пистолеты, он наверняка предпочёл бы разрядить их в хозяина, а не в лакеев, прежде чем умчаться во тьму за своими сообщниками. Но разбойник не стал стрелять и, прикрыв лицо от мелькающего света, повернул на мост. Ибрагим сгоряча пустился в погоню. Альфред, удивлённый неожиданной отвагой своего воспитанника, крикнул ему, чтобы он остановился. Мальчик подчинился с большой неохотой.

На крыльцо вышел старший Хооге, держа в левой руке пистолет, а в правой фонарь.

— Альфред, это вы? — спросил он. — Что случилось?

Младший Хооге въехал во двор и, спрыгнув с лошади, отдал поводья конюху.

— Ничего особенного, отец. На нас напали грабители. Кажется, одного я всё-таки ранил.

— Вы как всегда с приключениями, — недовольно проворчал глава семьи. — В Амстердаме не часто грабят на улицах, но именно вам не повезло.

— Не столько мне, сколько этим проходимцам. Надеюсь, что здесь они больше не появятся.

— В следующий раз берите с собой слуг, если не собираетесь возвращаться засветло. — Хозяин дома поднял фонарь и пристально оглядел сына, будто сомневаясь, он ли это. — От вашего Корнелиса нет никакого прока. Разумеется, они напали на вас.

Альфред положил руку на плечо Ибрагима и пропустил его вперёд в дверной проём.

Когда на улице за каналом прогремел выстрел, Конрад сидел за столом в своей комнате и при свете одинокой свечи заносил в дневник очередную запись. Он спешил, чувствуя, что Хооге и Ибрагим вот-вот вернутся. Гулкий топот копыт на мосту и крики заставили его оторваться от рукописи. В доме поднялась суета. Спрятав дневник, мальчик отнёс чернильницу в комнату Альфреда и бегом возвратился к себе. Искушение выглянуть в окно было велико, но он помнил запрет Феррары.

Забравшись с ногами в кресло, Конрад прислушивался к шуму на улице. Выстрелов больше не было.

Вскоре на лестнице раздались шаги. В соседнюю комнату зашло несколько человек. Они громко разговаривали между собой, перебивая друг друга. Конрад узнал голоса Альфреда и его родителей. Все трое возбуждённо спорили, значит, младший Хооге не пострадал.

— С вами всегда всё не так, как с другими людьми, — возмущался глава семейства. — Сотни судов ежегодно уходят в Левант, но почему-то именно вы всякий раз умудряетесь отстать от каравана и при этом обязательно наткнуться на пиратов! Я всю жизнь прожил в Амстердаме и никогда не встречался с грабителями, но вы и здесь отличились. Слава Богу, что в своё время я сам учил вас владеть оружием, иначе неизвестно, что бы с вами было. Вы, надеюсь, не ранены?

У Конрада отлегло от сердца. Он тихо рассмеялся. Ему не хотелось признаваться себе в том, что он успел привязаться к Альфреду Хооге и очень испугался за него. Грабители? Но возможно это были вовсе не "моравские гости". Мало ли бродяг шатается ночами по улицам.

Конрад зажёг все свечи в канделябре и открыл лежавшую на краю стола книгу, которую читал понемногу, когда не имел возможности заняться чем-нибудь ещё. Некоторое время спустя к нему зашёл Альфред. Отложив книгу, мальчик вопросительно взглянул на своего защитника.

— Полагаю, вы уже знаете, что произошло, — сказал Хооге. — Ваши моравские знакомые выследили меня. Они знают, что вы живёте здесь. Дейк ван Бёйтенхаус ранен. На него напали возле дома его дяди. Вижу, вы не очень-то удивлены. По-моему, вам и сейчас никак не удаётся уяснить, что вы и Феррара, а теперь и я по вашей милости — все мы стоим перед воротами рая и слушаем, как апостол Пётр позванивает ключиками, ожидая, когда господин Светелко наконец-то сподобится прикончить нас. Ему не везёт, но ведь так не может продолжаться вечно при его-то упорстве!

Конрад молчал, не зная, что ответить. Хооге внимательно взглянул на него и улыбнулся.

— Вы очень серьёзны, ваша светлость, но мы с вами пока что на земле. Пойдёмте ужинать.

Рано утром он разбудил Ибрагима и приказал ему собираться. Они выехали до завтрака, провожаемые упрёками старших Хооге, недовольных нарушением домашнего распорядка. Альфред подлил масла в огонь, предупредив родителей, что появится только к ужину.

— Ваше легкомыслие поразительно! — воскликнула мать. — Вчера вас едва не убили, а сегодня вы опять уезжаете один до позднего вечера!

— Ибрагим мой счастливый талисман, — весело ответил Альфред.

Прежде чем отправиться к Фохту, он решил навестить Феррару.

Несмотря на ранний час, ювелир не спал. Он полусидел в кровати, опираясь на подушки и прикрыв ноги покрывалом. На нём был тёмно-красный халат с широкими рукавами. Феррара сильно похудел и выглядел моложе, чем несколько месяцев назад, до отплытия в Берберию. Из-за большой потери крови его кожа была очень бледной. Жёсткие волнистые волосы отросли ниже плеч. Лицо обрамляла короткая чёрная борода.

Кухарка убирала в его комнате, жалуясь на матросов "Вереска", перебивших фарфоровые блюда в столовой. Глянув на Хооге как на врага, она ушла на кухню.

— Я бы предложил вам бокал вина, — сказал Феррара, — но боюсь, что всё моё вино выпили ваши люди.

Хооге заверил его, что не испытывает жажды, и перешёл к делу:

— Прошлым вечером ваши преследователи устроили засаду возле моего дома. Я отбился от них, но не уверен, что сегодня или в ближайшее время они не навестят меня вновь.

— Этого следовало ожидать, — сухо заметил Феррара. — Вы сделаете мне большое одолжение, если привезёте Конрада домой. Я уже вполне способен передвигаться без посторонней помощи. Мы уедем из города сегодня же.

— Я бы на вашем месте не стал торопиться, — возразил Хооге. — Вам опасно выходить из дому…

— Мне не хочется быть вам в тягость, — бесцеремонно перебил его Феррара. — Мы не заслуживаем такой самоотверженной помощи. Вы получили от меня то, чего добивались. Предоставьте нам самим решать, как действовать дальше.

Хооге усмехнулся, подумав, что Конрад очень похож на своего наставника — недаром эти двое так не желали терять друг друга.

— Нет, сударь, я не считаю, что вы достаточно здоровы, чтобы обойтись без меня. Если бы речь шла только о вас, я бы расстался с вами в тот день, когда стал владельцем "Вереска", но Конрад не должен погибнуть из-за вашей недальновидности. Поскольку все преимущества сейчас, как впрочем и всегда, на моей, а не на вашей стороне, решать вашу дальнейшую участь буду я. Завтра или в ближайшие дни я отвезу Конрада на "Вереск", куда и вы сможете приехать сразу, как только почувствуете в себе силы. Надеюсь, что ваши моравские знакомые не последуют за нами в Смирну. Вы отправитесь со мной в плавание в должности второго помощника. Лучше вас никто не знает "Вереск", а какой-никакой заработок вам сейчас не помешает — вы ведь совершили невыгодную сделку, продав мне судно. Имейте в виду: независимо от того, примете ли вы моё предложение или останетесь на берегу, Конрад уйдёт со мной в рейс. Я не могу нанять его юнгой: он плохо переносит море и не приспособлен к тяжёлой работе, но мне пригодится доверенный слуга, который будет следить за моим оружием и выполнять мелкие поручения.

Феррара выслушал это с невозмутимым видом, словно само понятие "глумление" было ему незнакомо.

— Разве вам не достаточно Дингера для чистки ваших пистолетов? Впрочем, я вас понимаю: он может ненароком всадить вам пулю в спину, если кто-нибудь другой пообещает заплатить ему больше…

— Сожалею, но Дингера давно уже нет на свете. — Бывший корсар не мог отказать себе в удовольствии лишний раз уязвить обманутого компаньона. — Я не хотел расстраивать Конрада…

Феррара даже не ощутил досады. Он проиграл Хооге абсолютно во всём, так почему бы не поступиться собственной гордостью и не принять предложение этого мерзавца? В своё время турецкий купец, помыкавший бедным венецианским пленником, узнал, как зло может пошутить судьба над тем, кто считает себя сильным и неуязвимым. Даст Бог, и Хооге придётся это узнать.

— Сколько вы сможете мне платить? — спросил Феррара…

Через пару часов Альфред Хооге появился в таверне, где собирался встретиться с Фохтом. Он никак не мог успокоиться, вспоминая разговор с венецианцем. Идея нанять Феррару и взять Конрада в плавание пришла ему в голову совершенно неожиданно в ответ на грубость компаньона. Хооге ещё сам не успел хорошо обдумать её, а Феррара уже дал своё согласие и каким-то образом умудрился выпросить для себя кое-какие привилегии. Деловая хватка старого авантюриста несколько обескуражила Альфреда. Толи Ферраре было неведомо чувство собственного достоинства, толи он что-то задумал. Хооге просто не принял во внимание то, что венецианец дорожил Конрадом больше, чем могло показаться со стороны, и был согласен на любое унижение, только бы не лишиться своего живого талисмана.

Простившись с компаньоном, ювелир прошептал на латыни фразу, которую вошедшая в комнату кухарка приняла за отрывок из стихотворения на певучем итальянском языке. Старушка улыбнулась, довольная тем, что хозяин дома пошёл на поправку. Но то, что произнёс Феррара, было вовсе не продуктом поэтических грёз, а рифмованным обращением к тёмному духу. Жрец Велиара просил своего покровителя о помощи…

Фохт играл в карты с двумя посетителями, сидя за столом, который накануне тоже занимали игроки. Будущий капитан "Вереска" не заметил судовладельца. Хооге направился к столу. В этот момент в проёме двери наверху винтовой лестницы появился Светелко. Встретившись взглядом с Хооге, он проворно метнулся назад, в глубину верхнего этажа.

Альфред взлетел по скрипучим ступеням, на ходу вырвав шпагу из ножен. Навстречу ему в полутьме блеснула серебряная вспышка чужого клинка. Светелко напал на своего противника с такой яростью, что сразу же оттеснил его на несколько ступеней вниз.

Двое игроков вскочили из-за стола и бросились на Ибрагима, замешкавшегося на пороге таверны. Фохт, мгновенно сообразив, что происходит, запустил вслед одному пивной кружкой. Тяжёлый удар между лопаток выбил из груди парня короткий всхлип. Наёмник оступился и упал на четвереньки. Ибрагим чудом увернулся от ножа второго "моравского гостя".

Хооге не имел представления о боевых способностях Светелко. Ни в первую, ни во вторую их встречу тот не дрался по-настоящему, видимо надеясь, что наёмники выполнят за него самую грязную работу. Но сейчас он защищал свою жизнь. Сделав резкий выпад, он толкнул Хооге с лестницы, отпрянул назад, опёрся ладонью о перила и легко перемахнул через них. Альфред удержался на ступенях лишь благодаря тому, что узкая лестница изгибалась крутой спиралью, ближайшее кольцо которой задержало его падение. Он успел ухватиться за перила левой рукой, не выпустив из правой шпагу. Светелко был уже почти у выхода. Ибрагим преградил ему путь. Как бы ловок и искусен не был восточный мальчик во время поединков с Конрадом и Хооге, он не мог долго удерживать своего настоящего противника. Мгновение — и разоружённый он отлетел к стене. Но выбежать на улицу Светелко не успел. Хооге настиг его на крыльце. Они сцепились с таким ожесточением, что никто из участников драки, оставшихся в таверне, и случайных свидетелей, испуганно метнувшихся в разные стороны от входной двери, не решился вмешаться.

У Фохта не было оружия, но размахивая пустой бутылкой, он загнал наёмника, вооружённого ножом, в угол и, изловчившись, подхватил с пола оброненную Ибрагимом шпагу. "Моравский гость" метнул нож и в ужасе взвыл, увидев, что промахнулся.

Второй наёмник попытался проскочить мимо них к выходу, но Фохт ударил его кулаком и сбил с ног.

Вокруг толпились люди, и Светелко не мог заколоть своего противника у всех на глазах. Оставалось бежать, бросив обоих сообщников. Он нанял их сам, сам платил им за работу. Они не знали ни его имени, ни имён тех, кого должны были убить в Амстердаме. Безмозглые, равнодушные молодые негодяи. Таких он мог нанять ещё и вдобавок за меньшие деньги.

— Знаете ли вы, кого взяли под защиту? — громко, чтобы слышали все, наблюдавшие за схваткой, спросил Светелко, парируя выпад Хооге. — Этому мальчику не было десяти, когда он на моих глазах зарубил топором человека и бежал вместе с Феррарой, бросив на произвол судьбы своих слуг, которые после того были перебиты все до единого.

— Не без вашего участия, — предположил Хооге. — Я знаю историю Конрада, и я на его стороне.

В этот миг Светелко предпринял отчаянную попытку спастись бегством. Отшвырнув с дороги двоих зрителей, он ринулся к стоящей поодаль телеге. Запряжённая в неё понурая лошадь встрепенулась и подняла голову. Хозяин, пропахший селёдкой и дешёвым пивом, издал негодующий возглас, когда один из дерущихся внезапно метнулся к нему, с остервенением схватил его в охапку и стащил на землю. Но вскочить на телегу Светелко не успел. Клинок Хооге вонзился ему между лопаток, ломая рёбра…

…Конрада одолевало беспокойство. День близился к концу. Альфред не возвращался. В обществе его родителей мальчик всегда чувствовал неловкость, но эти долгие часы ожидания превзошли всё, что он успел вытерпеть с тех пор, как поселился у Хооге. Ему казалось, что старики смотрят на него с неприязнью. В действительности они ничего не знали о нём и не могли связывать его появление в их доме с нападением на их сына.

Альфред вернулся к ужину, как и обещал, и сразу зашёл к гостю. Ибрагим, мрачный и злой на весь свет, поднялся к себе в каморку.

Взглянув на младшего Хооге, Конрад понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

Альфред устало опустился в кресло.

— Радуйтесь, ваша светлость. Тот, кто защищал вас по дороге в Прагу, убит. Один из его сообщников, скорее всего, не доживёт до утра, а другой арестован. Бояться вам не стоит, он ничего не знает о вас и даже ваше имя ему вряд ли известно.

— Вы убили Светелко?

Перед глазами Конрада мелькнула полузабытая картинка: он, Светелко, Феррара и Дингер за столом в тесной комнатке корчмы, и серая кошка трётся о ноги самого младшего участника обеда, выпрашивая кусочек мяса…

Неужели это было?!

— Я не думаю, что у вас имеются причины сожалеть об этом человеке, — жёстко сказал Хооге. — Возможно, вас связывали с ним какие-то общие воспоминания, он ведь ваш соотечественник, но пусть лучше лежит в могиле. Там ему самое место, чёрт возьми!

Не услышав ответа, Альфред встал и вышел, с раздражением хлопнув дверью. Сейчас ему особенно хотелось взять неблагодарного мальчишку с собой в рейс и научить вежливости. Завтра же надо будет отвезти его на "Вереск"…

Хооге не знал, что один из шестерых матросов, которых он поселил у Феррары, был итальянцем. До того как этот человек попал в плен к магрибским корсарам, он служил на генуэзском торговом судне и носил имя Беппо. Ювелир пригласил его к себе в комнату и хорошо угостил. Беппо расчувствовался. Они были родом из одних краёв, а двум соотечественникам, при сходных обстоятельствах оказавшимся в чужой стране, нетрудно договориться.

За небольшую плату Беппо выполнял мелкие поручения хозяина дома, часто бывал в гавани, беседовал с матросами "Вереска", шпионил за Хооге и наконец узнал, где тот живёт, проследив за ним до самых ворот особняка его родителей.

Расставшись с Альфредом, Феррара попросил кухарку позвать Беппо и отправил его вслед за ним. Если Хооге только собирался привезти Конрада на "Вереск", но не сделал этого заранее, у ювелира оставался шанс опередить своего компаньона и забрать мальчика из его дома. В присутствии собственных родителей и слуг Хооге не должен был воспрепятствовать этому.

Маленький, худой, плохо одетый иностранец не привлекал к себе внимания на улицах многонационального Амстердама.

В гавани Беппо узнал о драке, происшедшей в таверне. Ни Хооге, ни Ибрагима он там уже не застал. Хозяин заведения делал вид, что не имеет понятия о том, кто они такие и куда направились.

Встретив на рынке матросов с "Вереска", Беппо услышал, что новый владелец шнявы недоволен своим экипажем и собирается нанять других людей. Возблагодарив судьбу за то, что успел найти себе работу и жильё, итальянец немедленно отправился к Ферраре и рассказал ему всё, что смог узнать…

…В доме Хооге Конрад любил только одно время суток — ночь, и она приближалась. За окном сгущалась темнота. Оставалось пережить семейный ужин, на котором даже Альфред был вынужден появиться без опоздания.

Конрад недовольно прислушивался к беспокойным шагам Ибрагима у себя над головой. Если ты бывший мусульманин или кто там ещё, глупо так переживать из-за христиан, которых прикончил твой обожаемый господин. Не в первый раз ему пришлось помахать шпагой.

Шаги наверху вскоре затихли. Ибрагим куда-то ушёл. Примерно через четверть часа, заглянув в комнату гостя, он холодно сообщил, что ужин подан и хозяева ждут в столовой.

В большом канделябре, установленном на лестничном марше, почему-то не горела ни одна свеча. Осторожно нащупав ногой верхнюю ступень, Конрад неожиданно вспомнил о матери и ощутил на себе взгляд — сосредоточенный и враждебный. Ещё не успев понять, какая опасность ему угрожает, мальчик инстинктивно сделал шаг назад. Сильный удар в спину бросил его в тёмную пустоту. Внизу мелькнули ступени. Навстречу рванулась стена со скользящими по ней изломанными чёрными тенями.

Если он и потерял сознание, то лишь на миг. Когда он поднимался, цепляясь за стену, ему казалось, что он проснулся в чужом незнакомом месте, наполненном красными мечущимися отблесками. Вверху и внизу гремели голоса, но слов он не различал. Кто-то тянул его за руку. Конрад сердито вырвался. Боли он не чувствовал. Голову покалывали ледяные иглы.

— Вы дойдёте сами до своей комнаты? — спросил Альфред Хооге.

Конрад сделал шаг, пошатнулся и схватился за перила. Хооге поднял его на руки и двинулся с ним вверх по лестнице. Сзади шёл лакей, освещая ступени свечой.

У дверей комнаты стоял Ибрагим. Он молча посторонился, пропустив хозяина внутрь.

— Моряк из вас не получится, — заметил Хооге, уложив Конрада на кровать. — Уж очень вы неуклюжи, ваша светлость. Как вас угораздило слететь с лестницы? Вы зацепились ногой за ступень?

Конрад почувствовал, как его щёки наливаются жаром. С лестницы его столкнул Ибрагим, но глупо было рассчитывать, что Хооге согласится поверить в это.

— Трудно быть ловким, когда тебя толкают в спину.

Альфред презрительно улыбнулся.

— Видимо, беспокойный дух господина Светелко нашёл вас даже в моём доме.

Появление старших Хооге предотвратило ссору, готовую вспыхнуть между их сыном и гостем. Глава семьи тут же послал лакея за водой и бинтами. Мать отругала Альфреда за то, что его "любимчик Корнелис" поленился зажечь свечи в канделябре на лестнице.

Конраду было необходимо отлежаться и прийти в себя. Голова у него раскалывалась от боли. Серьёзных повреждений он не получил и нуждался только в отдыхе. Хозяева ушли, поручив его заботам лакея, который помог ему раздеться и аккуратно промыл холодной водой его ссадины и царапины.

— Если желаете, я принесу вам ужин.

Конрад не мог и думать о еде. Ему хотелось спать. После ухода лакея он придвинул к двери тяжёлое кресло. Теперь Ибрагим уже не смог бы войти бесшумно. Его неожиданная месть испугала Конрада. Он не предполагал, что Ибрагим настолько ненавидит его.

Оставаться у Хооге больше не имело смысла. "Моравские гости" были уничтожены. Конрад решил уйти перед рассветом. Окно в нижнем этаже, выходящее на улицу, давало ему возможность сделать это беспрепятственно. Он не представлял, как будет искать дом Феррары в незнакомом городе, но был уверен, что найдёт. Не в первый раз ему приходилось бежать от своих благодетелей. Он не чувствовал к ним ни малейшей признательности. Они унизили его так, как не унижал даже пан Мирослав.

За ужином Альфред выслушал много неприятного от своих родителей. Он и сам был зол на Ибрагима. Берберский раб совсем некстати проявил дурной характер, и Альфред впервые подумал о том, что, возможно, напрасно взял этого дикаря с собой в Амстердам. Все попытки семьи Хооге внушить Ибрагиму хотя бы смутные представления о достойном поведении в цивилизованном обществе не принесли никаких результатов. В Берберии он был тихим и жалким. В Голландии стал дерзким и мстительным.

Вернувшись в свою комнату, Альфред вызвал Ибрагима. Тот явился и встал в дверях, упрямо сжав губы и устремив хмурый взгляд себе под ноги.

— За что ты хотел убить моего гостя? — спокойно спросил Хооге, в душе ещё надеясь увидеть искреннее недоумение на лице слуги, но Ибрагим явно ждал подобного вопроса.

— Он не гость, он враг. Он непочтителен с вами, мой господин, и его отец ненавидит вас.

Хооге на мгновение задумался, не зная, посмеяться над этим заявлением или накричать на безмозглого варвара. И то, и другое требовало определённых усилий, а ему не терпелось лечь и уснуть. В конце концов, наказать Ибрагима можно было и завтра…

— Защитник! — пренебрежительно хмыкнул Альфред. — Уйди с моих глаз и не смей приближаться к Конраду, иначе снова останешься на берегу.

Ибрагим удивлённо взглянул на хозяина и слегка подался вперёд, будто собираясь упасть перед ним на колени, но не осмелился сделать это: Хооге не одобрял слишком бурных проявлений благодарности. По существу его слова означали, что он возьмёт Ибрагима в плавание, если тот проявит сдержанность. После такого обещания Конраду больше ничто не угрожало.

Выпроводив слугу, Альфред решил на всякий случай ещё раз заглянуть к своему гостю, чтобы убедиться, что с ним всё в порядке, но дверь была придавлена изнутри чем-то тяжёлым. Конрад заперся. Для Альфреда это было равносильно пощёчине. Мальчик, которого он спас, едва не поплатившись собственной жизнью, не чувствовал себя спокойно в его доме. Хооге понимал, что сам спровоцировал Ибрагима на решительные действия. Следовало отнестись более внимательно к неприязни, возникшей между мальчиками. На корабле во время долгого плавания в Левант они будут вынуждены терпеть друг друга и безропотно повиноваться хозяину…

Проснувшись утром, Конрад понял, что побег придётся отложить. Во-первых, он проспал: уже совсем рассвело. Во-вторых, его одолевала лень. Ушибы болели, но не до такой степени, что из-за них стоило проводить целый день в постели. Тем не менее, Конраду не удавалось преодолеть слабость и апатию.

Из этого состояния его вывела внезапная тревога. Дверь его комнаты была придавлена креслом, а он не хотел, чтобы в доме узнали о мерах, которые он принял для своей безопасности.

Едва он оделся и отодвинул кресло от двери, явился лакей.

— Господа ждут вас внизу. За вами приехал отец. Собирайтесь…

Спускаясь по лестнице, Конрад не помнил ни того, что произошло с ним накануне, ни страха, связанного с неожиданной местью Ибрагима. Он не чувствовал боли от ушибов. Его тело казалось ему невесомым, в душе блистали огни молчаливого праздника. Долгая череда опасностей и неудач миновала. Впереди неясно мерцало счастье… возможно, не заслуженное.

В первый миг Конрад не узнал Феррару. Человек, ожидающий в комнате для гостей, был моложав и строен. Его живописный костюм, расшитый золотой нитью, выглядел чересчур просторным. На правой руке поблескивал тяжёлый перстень, украшенный алым камнем.

В руках Феррары Конрад увидел вещь, которой тот раньше никогда не пользовался: лакированную трость с позолоченным набалдашником.

В комнате присутствовали все трое представителей семьи Хооге. Конрад подошёл к ювелиру, не чувствуя реальности происходящего. Феррара взял его за руку и сказал, видимо продолжая начатый разговор:

— Смею надеяться, что вы, Альфред, не считаете меня своим должником после того как я продал вам "Вереск". К сожалению, я вынужден отказаться от вашего предложения. Мы с сыном остаёмся на берегу.

Взглянув на младшего Хооге, Конрад с удивлением заметил, что тот смутился. Он явно не желал посвящать родителей в свои планы, касающиеся "Вереска".

— Что за странные у вас дела, сын мой? — возмутился глава семьи. — Корабль не игрушка и стоит дорого, если только это не старая развалина, которая пойдёт ко дну в первый же шторм. Надеюсь, вы не забыли, что являетесь моим единственным наследником? Прежде чем пуститься в очередную авантюру, вы обязаны жениться и оставить мне внука.

— Я подумаю об этом, — серьёзно пообещал младший Хооге. — Но с чего вы взяли, отец, что господин Феррара продал мне старую развалину?

Феррару задело за живое недоверие старика, и он вмешался:

— Не могу утверждать, что "Вереск" находится в отличном состоянии после плавания в Смирну и стычки с пиратами, но всё же он достаточно прочен. Он был построен по моему заказу восемь лет назад. Другое дело, что и совершенно новое, прочное судно может пойти ко дну, если его команда сплошь состоит из людей, не имеющих опыта в морском деле, ленивых и не привыкших к повиновению. То есть, именно таких, какие сейчас составляют команду "Вереска". Но я слышал, что вы, Альфред, собираетесь уволить весь этот сброд. Шестерых я уже принял на службу и дал им более подходящую работу. Кстати, трое из них ожидают меня внизу у кареты, и, пожалуй, мне не стоит дольше злоупотреблять вашим гостеприимством…

— Вы наняли этих людей?! — искренне удивился младший Хооге. Казалось, он готов расхохотаться, но его лицо внезапно помрачнело. Он взглянул на Феррару, как римский патриций на плебея и холодно улыбнулся. — Желаю удачи. Возможно, на берегу ваши новые слуги окажутся полезнее, чем в море.

Старики беспокойно переглянулись, не понимая причины такого сарказма.

— Хорошие слуги нужны всегда и везде, — примирительно сказал глава семьи.

— Безусловно. — Феррара встал, придерживаясь за плечо Конрада. — Я благодарен вам, мингер и фрау Хооге и вам, Альфред, за гостеприимство, которое вы оказали моему сыну. Надеюсь, Господь, дарует мне возможность вернуть этот долг. Нам пора. Дитя моё, попрощайтесь со своими благодетелями.

Конрад не мог понять, чем разгневан Альфред Хооге. Ни в интонации, ни в словах Феррары не было ничего оскорбительного, но бывший корсар одарил гостей таким многообещающим взглядом, что младшему из них захотелось поскорее очутиться в карете, мчащейся прочь от Амстердама в какой-нибудь забытый Богом провинциальный городок.

— Наконец-то! — бесстрастно произнёс Феррара, когда они действительно сели в карету. — Едем домой. Не пугайтесь, если я вдруг потеряю сознание. Этот визит дался мне труднее, чем все мои прошлые путешествия.

В окошко заглянул маленький худой человек в камзоле покойного лакея Феррары и, улыбаясь с причудливой смесью лукавства и подобострастия, что-то спросил по-итальянски. Ювелир ответил ему и пояснил насторожившемуся Конраду:

— Это Беппо, мой новый слуга. Вы видели его на "Вереске", но в таком наряде, конечно, не узнали…

К карете подошёл Альфред Хооге и, грубо отстранив Беппо, открыл дверцу.

— Два слова, друзья, прежде чем мы расстанемся, как я предполагаю, надолго, хотя вряд ли навсегда, поскольку вы, Феррара, собираетесь покинуть Амстердам и обосноваться на Кюрасао. Увидимся в Новом Свете. Весьма жаль, что нам не суждено отправиться в плавание на одном корабле. Вместе мы могли бы добиться многого… Ну что ж, нет так нет. Не обещаю, что наша новая встреча будет мирной. Тут уж как Бог даст. А вам, Конрад, стоило бы всё-таки подумать о возвращении в Моравию. Морские приключения не для вас.

Хооге насмешливо поклонился, захлопнул дверцу кареты и приказал форейтору трогать.

Выезжая со двора, гости увидели у ворот неподвижно застывшую фигуру. Тёмный взгляд Ибрагима на мгновение остановился на Конраде и остался в прошлом вместе с ревностью и злобой, которые излучал…

— Дурак, — сказал Феррара, словно Хооге ещё мог его услышать. — Разве я говорил, что собираюсь в Новый Свет? Да Беппо придушит меня, если заподозрит такое. Я обещал ему и остальным, что возьму их с собой в Венецию. За это они готовы служить мне почти даром… Ах да, вы же не знаете: кроме Беппо, я нанял ещё пятерых матросов с "Вереска", которых Альфред неосмотрительно уволил. Так что у нас теперь надёжная защита. И от него в том числе.

Конрад смотрел в окошко, прикрытое шёлковой шторкой, и на фоне медленно скользящих мимо разноцветных домов ему чудилась ласковая, с едва уловимой тенью лукавства улыбка призрачного создания…

Эпилог

Несколько недель спустя Республика Соединённых Провинций подписала мирный договор с Францией. Через год — со Швецией. Война окончилась.

В декабре 1679 года Феррара получил письмо от брата из Венеции и наконец решился на возвращение.

Хооге уже давно не было в Амстердаме. Ещё весной он отправился на "Вереске" в Левант и, по своему обыкновению, отстал от торговой флотилии, предпочтя одинокий и тёмный путь. Когда осенью флотилия вернулась, "Вереска" в её составе не было, и никто не знал, что с ним стало.

Феррара готовился к долгому путешествию. Большая часть вещей и мебели была уже распродана, куплены верховые лошади, а также повозка для багажа. Покупатели приценивались к дому. Старая кухарка и конюх-форейтор получили расчёт. Беппо хозяйничал на кухне и прислуживал хозяевам. Пятеро бывших матросов "Вереска" усердно помогали Ферраре в его приготовлениях к отъезду.

В ежедневной сутолоке ювелир временами замечал, что его воспитанник что-то пишет, но не придавал этому значения, пока однажды случайно не заглянул в его записи.

Феррару охватил ужас, но в ещё большей степени — изумление. Он и подумать не мог, что Конрад ведёт дневник. Ювелир забрал всю пачку истрёпанных листов к себе в комнату и внимательно просмотрел. Если бы они попали в руки… ну хотя бы Беппо…

В воображении Феррары границы власти, которую получил бы над ним умный и хитрый слуга, терялись за горизонтом.

Конрад смутился, увидев свои записи у ювелира, и рассвирепел, узнав, что тот собирается их сжечь.

— Возмущайтесь как угодно, ваша светлость, — сказал Феррара, — но я не собираюсь из-за вашей любви к мемуарному жанру идти на виселицу. Вы понимаете, насколько опасно рассказывать о себе то, что вы доверили бумаге?!

— Мне покровительствует Велиар, — с раздражением возразил Конрад. — Я не боюсь. Мне нужен этот дневник. Я должен помнить всё, что со мной происходит.

— Для чего? Неужели вчерашний день для вас важнее завтрашнего? Главное не забудется, а подробности не важны.

— Для меня — важны. — Конрад смотрел куда-то в сторону, словно читал по невидимой книге. — Я должен сохранить свою память даже в чистилище… или в аду…

Он усмехнулся и спокойно, но решительно подвёл итог:

— Я хочу остаться тем, кто я есть сейчас.

Феррара понял. Несколько вечеров назад они говорили о Каббале и перевоплощении душ.

— Вы и так останетесь тем, кто вы есть и кем были раньше. Изменится лишь ваше земное тело. Душа не меняется…

— Я пытался вспомнить то, что происходило со мной до моего рождения в Норденфельде, — задумчиво сказал Конрад. — Мне кажется, что прежде я был то ли вором, то ли разбойником, и меня убили совсем молодым. Мне всё время представляется, что я иду в темноте по извилистой дороге через поле. Вокруг всё выжжено — пепел и гарь, а вдали на холме чернеет замок, похожий на Хелльштайн. Там меня ждёт мой господин… или госпожа, и это демон, но я его не боюсь. На мне нищенские лохмотья, но я не кажусь себе уродливым. Я похож на себя нынешнего…

Ювелир взглянул на своего воспитанника и подумал, что к старости стал сентиментален. Не следовало настолько привязываться к Конраду, чтобы каждая его прихоть воспринималась всерьёз. Рукопись было необходимо уничтожить…

Необходимо ли? Феррара внезапно усомнился в этом. Ему самому хотелось сохранить память о себе. Не в чистилище, разумеется, а на грешной земле. Если бы они оставались в Амстердаме, то Конрад мог продолжать свой дневник, не боясь случайных читателей. Рукопись хранилась бы под замком до тех пор, пока все, упомянутые в ней люди были живы, и перешла бы по наследству как семейная реликвия к детям своего автора. Возможно, кто-то из потомков Конрада решился бы опубликовать эти записки… Заманчивая перспектива, но…

Феррара вздохнул, с сожалением прогнав мысль о посмертной славе. Его и Конрада ожидали чужие страны, где совсем недавно наступивший мир был хрупок и тревожен. Любые письма, бумаги и записи в руках иноземных путешественников могли вызвать подозрение. Феррара сказал об этом. Подумав, Конрад на удивление легко согласился с ним. Ювелир ощутил раскаяние.

Два дня он продержал рукопись в шкафу вместе с ценными бумагами, не решаясь бросить её в огонь. Конрад не спрашивал о ней. Вечерами, оставаясь один в своей комнате, Феррара доставал дневник и читал, не переставая удивляться тому, насколько по-разному они с Конрадом оценивали одни и те же события и как далёк он был временами от своего воспитанника, даже не подозревая об этом.

На третий вечер, дочитав рукопись до конца, Феррара аккуратно зашил её в шёлковую ткань, отнёс в погреб и замуровал в потайной комнате вместе со всем своим магическим арсеналом, который теперь утратил для него значение. Прошлое было отрезано и надёжно скрыто. В зыбком, непредсказуемом настоящем всё определяла воля невидимого существа, проявляющаяся в неожиданных событиях и лишь изредка облекаемая в слова, слышные только Конраду.