…Та же мысль мелькала у Гертруды фон Адельбург на балу, устроенном владельцем Хелльштайна, недавно возвратившимся из Вены с молодой женой — белокурой и хрупкой, как водяная лилия, наследницей старинного австрийского рода. Предчувствуя скорую беременность, графиня стремилась насладиться всеми радостями беззаботной жизни. Пан Мирослав потакал любым её прихотям. Траур по Августе-Венцеславе фон Норденфельд был забыт. Воспоминания о покойной голландской жене и пасынке, ожидающем в Амстердаме вестей от высокородного отчима, сожжены вместе с письмами из Голландии, среди которых были и назойливые послания Феррары.

Война, охватившая пол-Европы, никак не отразилась на жизни пана Мирослава, кроме того что он стал ещё богаче, торгуя оружием. Его гости восхищались красотой графини, пышностью праздничных увеселений и тайком зевали, ожидая подходящего случая, чтобы уехать домой.

Гертруда скучала. Тень дуры Маргит, в своё время едва не выплакавшей глаза по её первому мужу, казалось, скользила за ней повсюду, глядя ей в душу с невыразимой скорбью. Конрад фон Адельбург флиртовал со всеми дамами, которые позволяли ему это, а таких на празднике было достаточно, чтобы вывести его жену из терпения. Чего, впрочем, он и добивался.

Отношения между супругами Адельбург охладились до состояния скрытой войны. Барон фон Регенсдорф уже давно не навещал дочь и зятя. Единственное письмо, пришедшее от него на имя Гертруды, было коротким и содержало очень мало информации. Очевидно, отец боялся, что его послание, адресованное дочери, фон Адельбург вскроет без её ведома.

Гертруду не интересовала судьба её старшего сына, живущего в замке Регенсдорф в Силезии. Теперь у неё были дети от Конрада фон Адельбурга. К ним она испытывала некоторое подобие любви. Во всяком случае, они не были ей безразличны, в особенности мальчик, очень похожий на отца, но более умный и серьёзный.

Её былая страсть к мужу утихла. Он разочаровал её своим легкомыслием и самолюбованием и надоел постоянными шутками, давно переставшими казаться ей остроумными. Лишь его красота не позволяла ей охладеть к нему окончательно.

Гертруде было тоскливо. Она не могла заниматься магией, пока муж находился дома, а он давно уже не уезжал никуда один. Возможно, в тайне он тоже ревновал её, не догадываясь о том, что его неведомый соперник — демон. Гертруда совсем упала бы духом, если бы не сны — странные сны, в которых она видела себя в незнакомых местах, в чужих домах, с неизвестными ей людьми… или не людьми? Ей снились существа, которых не знали народные поверья. Чудовища с глазами ангелов. Она не задумывалась над тем, что они собой представляли, откуда являлись.

Перед поездкой в Хелльштайн она прогуливалась во сне с двумя звероподобными слугами по большому восточному городу. Это была Смирна…

Грёзы о Востоке посещали и пана Мирослава, но ничего мистического в них не было. Его молодая жена мечтала о модной игрушке — чернокожем мальчике-паже. Если бы не война, её прихоть могла бы осуществиться. У Конрада фон Адельбурга имелись связи в Константинополе и он, разумеется, не отказал бы владельцу Хелльштайна в помощи.

В крайнем случае, можно было обратиться к Ферраре, который, по слухам, имел дела с работорговцами, но пану Мирославу не хотелось тревожить его новой просьбой. Венецианский авантюрист был чересчур жаден и назойлив. Он вёл себя, словно нищий. Эти его письма, приходящие в Хелльштайн пачками, эти бесконечные жалобы на нехватку средств, мольбы о выполнении договора… Пан Мирослав жалел о том, что доверил ему свою тайну. Не такой воспитатель был нужен наследнику Хелльштайна…

…В первых числах февраля 1678 года Феррару посетил странный человек по имени Альфред Хооге. Он приехал верхом. Из окна кухни Конрад с любопытством разглядывал дорогую, отделанную серебром сбрую холёной породистой лошади и добротный зимний наряд всадника. Незнакомец слез с седла, не продемонстрировав при этом особенной ловкости, небрежно бросил поводья конюху и направился в дом. Конрад удивлённо хмыкнул и, не сдержавшись, расхохотался:

— Так я ездил верхом лет в шесть, когда учился!

Кухарка взяла злого мальчишку за плечи и увела от окна. "Нехорошо смеяться над взрослыми!" — строго сказала она, пытаясь скрыть улыбку.

У Феррары посетитель просидел довольно долго. Конрад успел забыть о нём. Наконец гость появился на крыльце. Конюх подвёл ему лошадь. Хооге с верхней ступени шагнул в стремя, вскочил в седло и выехал со двора.

Час спустя Феррара позвал к себе Конрада.

— Собирайтесь, ваша светлость, поедете со мной.

Это означало, что вторая половина дня пройдёт нескучно.

В доме Феррары Конрад научился обходиться без помощи слуг. Быстро одевшись, он спустился вниз и подождал у выхода, пока хозяин отдал распоряжения лакею и кухарке насчёт домашних дел.

Карета стояла у самого крыльца. Пассажирам пришлось сделать всего несколько шагов по плотному, хрустящему под ногами снегу, прежде чем они оказались внутри маленького темноватого помещения, словно в обитой бархатом шкатулке, и устроились рядом на мягком сидении, укрывшись меховой накидкой. Феррара обнял Конрада: "Так теплее?" Мальчик кивнул. От их дыхания в карете клубился лёгкий пар. День выдался холодный. Начиналась метель. Лошади резво снялись с места.

— Куда мы едем? — спросил Конрад. Он любил гавань, где сейчас стояла шнява "Вереск". Ему представился тонкий силуэт двухмачтового судна, проступающий сквозь вьюжную пелену. Смутной печалью веяло от этой картины.

— Мы можем отправиться куда угодно, — сказал ювелир, — но я хотел поговорить с вами об очень важном деле.

Конрад поёжился, словно от порыва ледяного ветра.

— Неужели пришло письмо из Моравии?

— Нет, ваша светлость, боюсь, что из Моравии ждать писем бесполезно. Чудеса иногда случаются, но не с нами, хотя сегодняшний день начался удачно. Вы видели человека, который приезжал ко мне? Он зафрахтовал моё судно. Об этом я и собирался с вами побеседовать. По некоторым причинам я не могу доверить груз своему представителю. Мне придётся самому отправиться в плавание, и я хотел бы взять вас с собой. Вы, конечно, можете остаться дома, но меня не будет долго, вероятно, до конца осени. Разумеется, я позабочусь о том, чтобы вы не голодали и ни в чём не нуждались. С вами останутся мои слуги, но будет ли вам спокойно без меня? Дингера я беру на корабль. Теперь он сам решит, что ему больше по вкусу: плеть, которой его воспитывали в имении вашего отца, или плётка моего боцмана. Для бездельников, непочтительных к своим начальникам, на "Вереске" существует ещё и карцер. Впрочем, я уверен, что и в вашем родном замке имелось соответствующее помещение.

Конрад ужаснулся. При всей своей вспыльчивости он не умел долго сердиться, тем более на Дингера, который столько раз выручал его. Австриец был глуп, зол и неблагодарен, но он не заслуживал такого страшного наказания.

— Дингер мой слуга. Я не хочу, чтобы он шёл с вами в плавание. Я его не отпускаю.

Феррара с отеческой улыбкой погладил мальчика по плечу.

— Ваша светлость, Дингер давно уже мой слуга, а не ваш, поскольку я плачу ему жалование, но меня не устраивает его работа, поэтому я нашёл ему другую. Кормить его даром у меня нет возможности. Я бы выгнал его, но ради вашей безопасности он должен находиться под присмотром.

— Если я отправлюсь с вами, мне тоже следует бояться плётки вашего боцмана? — угрюмо спросил Конрад.

Феррара удивлённо вскинул брови.

— Как вы могли подумать такое, ваша светлость? Разумеется, нет! Даю слово, что для вас путешествие будет настолько приятным, насколько это возможно. Обсудить нам надо более серьёзную вещь — имя, под которым вы появитесь на "Вереске". Кое-кто из моих людей знает Дейка ван Бёйтенхауса.

— И слава Богу. Мне надоело быть Дейком, тем более что теперь это не нужно. Вы ведь считаете, что Мирослав отказался от меня?

— А вы всё ещё надеетесь, что он вспомнит о вас?

Конрад пожал плечами.

— Вероятно, да… Я поеду с вами, но хочу, чтобы меня называли моим настоящим именем. Вы же говорите мне "ваша светлость", когда этого никто не слышит!

— Да, когда мы вдвоём, у меня язык не поворачивается назвать вас Дейком. Я чувствую, как вы ненавидите это имя и его владельца.

— Наверное, и владельца тоже, — неохотно согласился Конрад. — Меня злит, что у этого простолюдина в отличие от меня есть право на наследство, хотя, если честно, Хелльштайн мне не нравится: он похож на тюрьму, а дом в Праге и вовсе ужасен. Я вообще не хочу возвращаться в Моравию и Чехию.

— Чего же вы хотите? — Феррара был озадачен. Он считал, что его воспитанник одержим мечтой о графском титуле.

— Я хочу остаться с вами и учиться ювелирному делу, — сказал бывший наследник Норденфельда. — Мне нравятся камни. Я мог бы заниматься их шлифовкой.

От неожиданности Феррара не удержался от смеха.

— Ваша светлость, я ведь не только ювелир, но и судовладелец. Боюсь, что в моей жизни камни играют не главную роль. По крайней мере, сейчас, когда мне не на что приобрести материал для своих изделий.

Феррара взял руку мальчика, легко провёл большим пальцем по мягкой, нежной ладони, гладкому, как шёлк, запястью. Какая уж там шлифовка камней для таких-то рук!

— Я до сих пор не знаю вашего полного имени. Видите, как я невнимателен, а вы хотите остаться со мной и быть моим учеником. Возиться с камнями не так приятно, как носить их.

— Моё полное имя Конрад Вальтер Фридрих фон Норденфельд, и отказываться от него я не намерен, — негромко, с расстановкой произнёс любимец Велиара. — Надеюсь, что на вашем судне мне не придётся представляться каждому проходимцу?

— Конечно, нет, ваша светлость, но вы не знаете, что такое жизнь на корабле во время долгого плавания. Как бы вы ни старались отгородиться от окружающих вас людей, вам не удастся избегнуть их назойливого любопытства.

— Вы же хотите взять с собой Дингера, а он молчать не будет.

— Будет. Во-первых, он весьма справедливо боится меня, а во-вторых, его вина в том, что вы здесь, а не в Баварии, не меньше, чем моя собственная…

Конрад снисходительно улыбнулся, и Феррара почувствовал себя неуютно, словно вор, заметивший, что за ним наблюдают. Он и был вором, похитившим чужого ребёнка, и этот ребёнок вполне заслуженно презирал его.

— Ладно, — уступил Феррара, — раз вы не желаете придумывать себе имя, надеюсь, Конрад Вальтер вас устроит. К этому имени вам не придётся привыкать, и ваш немецкий акцент подходит к нему.

— Фон Вальтер, — с недовольным видом уточнил несносный аристократ. — Мне надоело изображать простолюдина. Если я не стану владельцем Хелльштайна, это не означает, что я должен забыть о своём происхождении. Мой отец всё-таки барон фон Норденфельд.

Феррара был согласен и на фон Вальтера, только бы не слышать имени Норденфельда. Дингеру он надеялся закрыть рот более надёжными средствами, чем плеть и карцер.

Несколько раз во время подготовки к отплытию Феррару навещал Альфред Хооге. Являлся он пешком, обычно в первой половине дня. Конрад привык к нему и уже не смеялся над ним. Хооге вовсе не казался забавным. Невысокая сухощавая фигура, матово-бледное, с лёгким загаром лицо, тёмно-карие глаза и орлиный нос делали его похожим на арабского принца. Феррара не доверял ему и после его визитов был мрачен, как на похоронах.

Конраду всё чаще приходилось выступать в роли медиума: ювелир отчаянно старался умилостивить демона. Обряд бескровного жертвоприношения они повторяли теперь каждый вечер. Для Конрада это означало пиршество за красиво сервированным столом при дорогих свечах из хорошего воска. Феррара не скупился. Он и сам любил вкусно поесть, в особенности, если это было обязательной частью колдовского ритуала. На столе стоял третий прибор, предназначенный для невидимого гостя. В бокале было немного сладкого вина, на тарелке лежала пища, которая после ужина сжигалась в камине. Пламя свечей покачивалось, извиваясь, словно от чьего-то дыхания. Временами в комнате слышались шорохи, ощущалось прохладное дуновение, хотя дверь и окно были плотно закрыты.

Для связи с Велиаром Конраду не требовалось ни предварительного поста, ни заклинаний, ни защитных пантаклей, ни магического круга. Острота его внутреннего зрения и слуха не зависела ни от чего, и присутствие демона нисколько не вредило его здоровью. Рядом со своим воспитанником Феррара забывал об опасности. Конрад был живым амулетом, охранявшим его от потусторонних сил. Феррара не хотел вспоминать о том, что когда-то презирал этого мальчика и всячески измывался над ним.

К концу зимы "Вереск" был готов к плаванию.

В последние дни перед отплытием Феррара очень придирчиво следил за самочувствием своего воспитанника и не забывал за многочисленными делами ежедневно справляться о его здоровье. Конрада удивляло и слегка раздражало такое внимание. Он чувствовал себя лучше, чем когда-либо и старался не думать о мучениях, связанных с неизбежной морской болезнью.

Феррару одолевало беспокойство. Он не говорил о том, что именно его тревожит, но Конрад видел, как вечерами он раскладывает карты в надежде выпытать у потустороннего мира ответы на свои вопросы.

Однажды вечером ювелир повёл своего воспитанника в погреб и показал ему ту самую потайную комнату, о которой твердил Вацлав Шлик. Конрад не ожидал увидеть ничего подобного. Он принимал слова Шлика за пьяную болтовню, но оказалось, что тот не лгал.

За тяжёлой, обитой железом дверью, едва заметной в тёмной нише, скрывалась квадратная каморка с каменным полом, сохранившим следы начерченного углем тройного магического круга. Длинные полки на стене напротив входа были уставлены посудой, флаконами, шкатулками, костяными и керамическими подсвечниками в виде фигурок сов, кошек и сатиров, какими-то дощечками и металлическими дисками, разрисованными странными знаками (это были надписи на древнееврейском языке, о котором Конрад не имел представления).

Среди всех этих предметов мальчика больше всего поразила человеческая рука. Его передёрнуло от омерзения, когда, подойдя ближе, он понял, что она настоящая. Отрубленная по локоть, скрюченная и высохшая, она приобрела тёмно-землистый цвет.

— Я купил эту вещь у цыган, — сказал Феррара, заметив, что Конрад рассматривает мёртвую руку. — Весьма полезный амулет, делающий своего обладателя невидимым, если необходимо что-то украсть. Но я привёл вас сюда не для того чтобы запугать до смерти. Дитя моё, мне нужна ваша помощь. Помощь ясновидца более сильного, чем я сам. Мой компаньон что-то скрывает от меня. Я не доверяю ему. О нём ходят разные слухи… Нет, я не буду их повторять. Надеюсь, что это клевета. Вы сами должны сказать мне, что нас ожидает.

Конрад безмолвно наблюдал, как Феррара рисовал углем окружность по линии самого широкого из полустёртых кругов. Как наливал воду из графина в хрустальную чашу с печатью духа Амона. Как стоя в центре магического круга, чертил в воздухе зажжённой свечой кресты, начиная с востока: север, запад, юг. И так три раза — по три креста на каждую сторону света.

Свеча зеленоватого воска чадила. За ней тянулся чёрный дымный след.

Феррара велел Конраду сесть в центре круга на стул, поставить на колени чашу, наполненную водой на две трети, и, придерживая её обеими руками, смотреть в середину. Сам же встал за спиной мальчика, держа зажжённую свечу и направляя свет в воду.

Ладонь ювелира мягко легла на голову Конрада. Это скользящее прикосновение было удивительно приятным, убаюкивающим. Погружаясь в оцепенение, мальчик услышал негромкий голос Феррары: "Силы Света и Тьмы, соединитесь в одном зеркале, которое покажет мне то, что я хочу видеть. Именем Адонаи Элохим приблизьте мне то, что должно произойти!"

…Контуры чаши расплылись, вода в её глубине потемнела, превращаясь в звёздное небо, на фоне которого скользнули чёрные тени мачт с широкими парусами. Конрад подумал о "Вереске", и увидел другие паруса — узкие, треугольные.

Потом появились лица — уродливые и свирепые, похожие на страшные африканские маски. Кривляясь и подмигивая, они звали в чёрную ночь. Откуда-то из головокружительной дали, из-за грани другого мира, донеслись крики, блеснули вспышки огней…

Белый город со множеством величественных колонн и арок поднялся из моря.

Вода в чаше отразила пламя свечи, и видения рассеялись, но Конрад ещё несколько мгновений сидел неподвижно, силясь вспомнить что-то, неуловимо промелькнувшее в его сознании. Что-то очень страшное.

— Я не знаю, что видел, — сказал он. — Но мне не понравились эти картины…

Он пересказал свои видения, стараясь описать их как можно точнее. Феррара выслушал его с пристальным вниманием, не прервав ни единым вопросом.

Обряд был завершён, ювелир стёр магический круг и вылил воду на пол.

Заперев каморку, учитель и ученик поднялись в жилую часть дома. В уютной натопленной комнате Феррары горели свечи. Кухарка принесла ужин. Ели молча. У Конрада не выходило из головы то, что он увидел в последний момент, когда картины в чаше таяли, уступая место реальности. На какой-то миг его сознанием полностью овладела иллюзия. Ему почудилось, что он медленно парит под высокими сводами гигантской пещеры, неудержимо опускаясь в тёмную пропасть, озаряемую отсветом пламени, горящего где-то внизу, на неимоверно далёком дне.

Конраду хотелось спросить у Феррары, как тот истолковал его видения, в особенности последнее. Однако ювелир отказался говорить об этом.

— Произнесённое вслух может сбыться. Есть моменты, когда лучше промолчать…

В начале марта вышли в море в составе большой флотилии купеческих судов, лишь половина которых была вооружена. На "Вереске" имелось восемь орудий — четыре по каждому борту. Конрад и Феррара ютились вдвоём в каюте, где из-за тесноты, кроме двух узких коек, помещался только стол, стул и сундук с вещами. В соседних каютах жили капитан, его помощник и Альфред Хооге.

Конрад взял с собой в дорогу книги и принадлежности для рисования, но так и не достал их из-под вороха лежащей в сундуке одежды. Первые две недели после отплытия он провёл, словно в бреду. Его мучила морская болезнь. Море было бурным и тёмным. Конрад изо всех сил боролся с дурнотой и головной болью, но не прекращающаяся качка, шум и зловоние не давали ему прийти в себя. Он не мог ни есть, ни пить.

Феррара постоянно пропадал на палубе или у Хооге. Лёжа с закрытыми глазами, Конрад пытался уснуть. Временами ему это удавалось, но ненадолго. Ночи и дни для него были одинаково мучительны. Голода он не чувствовал, но понемногу слабел. Иногда он выбирался на палубу под ледяной ветер, обжигающий колючими брызгами. Свежий воздух и холод приносили облегчение. Конрад смотрел на суда каравана, неуклюже переваливающиеся на волнах. "Вереск" с его высокими стройными мачтами, низкой, плавно очерченной кормой и более узким, чем у обычного купеческого судна корпусом был одним из самых быстроходных и маневренных, но качало его немилосердно. Под напором ветра снасти вибрировали и гудели, всё вокруг скрипело, стонало и взвизгивало, волны тяжело ударялись в борта шнявы и злобно шипели, разбиваясь в мутную рваную пену.

Военный фрегат, сопровождавший караван, поначалу виднелся впереди, но день ото дня "Вереск" нагонял его. Однажды утром, выйдя на палубу, Конрад увидел фрегат так близко, что смог разглядеть его позолоченные украшения и два ряда пушечных портов вдоль борта. Торговые суда, как стая серых уток, тянулись за своим защитником. Как бы мало ни смыслил Конрад в происходящем, его насторожило то, что "Вереск" начал отдаляться от флотилии. Море по левому борту было пустынным до самого горизонта.

Дрожа от холода и слабости, Конрад добрался до грот-мачты и ухватился за ванты. В ушах у него шумело. Он ничего не ел почти четверо суток, но в это утро Феррара, обеспокоенный его плачевным состоянием, едва ли не насильно впихнул в него несколько ложек какой-то бурды. Желудок, истосковавшийся по пище, принял неаппетитную стряпню как манну небесную, но вскоре разочарованно заныл и попытался вернуть сей далеко не божественный дар обратно в тарелку. Феррара успел предотвратить это безобразие, схватив мальчишку за шиворот и выбросив его из каюты с отеческим напутствием: "Будьте осторожны на палубе, ваша светлость. Сегодня сильно штормит!"

Решительные действия ювелира помогли Конраду справиться с тошнотой. Прилепившись к вантам, точно муха, прячущаяся от осеннего дождя, он почувствовал себя увереннее. У него даже хватило сил оглядеться по сторонам. Чуть поодаль он заметил Альфреда Хооге и кивнул ему. На лице владельца фрахта появилось выражение испуга. Уронив отделанную резьбой и позолотой трость, он как леопард прыгнул к Конраду и крепко обхватил его поперёк живота. Палуба накренилась и ушла вниз. Тяжёлая волна накрыла их обоих с головой. Несколько мгновений не было ничего, кроме невыносимой удушливой боли, в которой растворился даже страх. Опомнившись, Конрад взглянул на свои руки, тонкие и синевато-бледные, вцепившиеся онемевшими пальцами в выбленки вант. По левому запястью тянулась струйка крови, но он больше не чувствовал боли — только нестерпимый холод и жжение в горле. Он закашлялся, отплёвываясь. Изо рта и носа у него потекла вода. Хооге сгрёб его в охапку и поволок с палубы. На корме кричали и суетились промокшие люди. Откуда-то снизу, точно со дна морского долетел приглушённый вопль — кого-то смыло за борт.

В каюте Альфреда Хооге Конрад окончательно пришёл в себя и вспомнил о благодарности. Его спаситель протянул ему кружку:

— Пейте.

Конрад сделал глоток и поперхнулся. Такой дряни ему ещё не доводилось пробовать. Кипяток с перцем обжигал бы меньше. Взглянув на мальчика, Хооге усмехнулся.

— Пейте, иначе простудитесь.

Морщась, Конрад с трудом проглотил горькое питьё. Он мгновенно опьянел и крепко уснул.

Проснулся он незадолго до вечера в своей постели и некоторое время не мог понять, где находится. Он выспался впервые за несколько суток и совершенно не помнил, что ему снилось. Впрочем, это не имело никакого значения.

Феррара читал, сидя за столом. Заметив, что мальчик уже не спит, он встал и подошёл к нему.

— Рад видеть вас живым.

— Я мог отравиться? — простодушно удивился Конрад.

— Прежде вы могли утонуть. Это было куда вероятнее.

В то утро "Вереск" лишился двоих матросов из своего экипажа. Зато Конрад получил выгоду от купания в ледяной воде. Его морскую болезнь как рукой сняло. Он подружился с Альфредом Хооге и часто заходил к нему. Феррара больше не отпускал своего воспитанника в одиночку бродить по кораблю. Конрад с удовольствием прогуливался на палубе вместе с Хооге. Боясь наскучить своему взрослому спутнику, мальчик старался держаться степенно и, в основном, молчал. Владелец фрахта был тоже не разговорчив, и порой за всю прогулку они обменивались лишь несколькими фразами.

Прошли Гибралтар. Средиземное море ранней весной было хмурым и неспокойным почти как Северное, но его коротким, злобно пенящимся волнам не хватало медлительной угрюмой мощи длинных тяжёлых волн Атлантического океана. Качка приобрела иной характер. В океане качало плавно и медленно. Судно будто скользило с горы на гору. В море оно запрыгало как раскормленная домашняя утка, не имеющая представления о возможностях собственных крыльев. Конрад вновь слёг. Из экономии Феррара решил не кормить его до тех пор, пока не пройдёт новый приступ морской болезни, но пить понемногу давал.

Конрад вспоминал события последних четырёх лет. Он совсем не жалел о своём побеге. Его жизнь расцветили такие приключения, о каких он не мечтал в Норденфельде. Морская болезнь, разумеется, не украшала его нынешнее существование, но он надеялся, что скоро привыкнет к морю. Иногда ему становилось лучше, и он пересматривал и подправлял рисунки, сделанные в Атлантике. Несмотря на постоянную тошноту, ему хотелось есть. Альфред Хооге облегчил его страдания, поделившись с ним своими дорожными запасами орехов и галет. Щедрость владельца фрахта позволила Конраду сохранить остаток сил. Орехи он колол прямо на полу и не особенно старался убирать за собой. Феррара сердился, наступая на раскиданные по всей каюте скорлупки.

Однажды, задремав среди дня, Конрад в испуге проснулся, разбуженный тихим голосом: "Вот и берег. Скоро Дингер умрёт".

Мальчик не шелохнулся, но сердце у него бешено заколотилось, словно он только что избежал грозной опасности. Когда-то он уже слышал подобное предупреждение. После этого исчез Микулаш.

Со дня выхода в море Конрад почти не видел Дингера и не имел возможности поговорить с ним. Австриец был слишком стар, чтобы учиться морскому делу. Его определили под начало судового кока и давали ему разные мелкие поручения, с которыми он, видимо, справлялся, так как ни разу не подвергся наказанию. Конрад давно уже не сердился на Дингера. Прежде они понимали друг друга и, хотя теперь отношения между ними ухудшились, он всё же любил самого непочтительного из своих слуг, напоминавшего ему о доме и отце.

Встав с постели, Конрад выглянул в низкое прямоугольное окно и увидел по-прежнему пустынное море и редеющие облака, сквозь которые проглядывало солнце. Шторм утих. Мёртвая зыбь мерно качала шняву.

Когда появился Феррара, в каюте царил неописуемый разгром: Конрад не только разбросал по всему полу ореховую скорлупу, но каким-то образом умудрился смахнуть со стола всё, что на нём стояло и лежало.

Виновник безобразия с мрачным видом сидел на постели.

— Мне нужен Дингер, — заявил он. — Я не привык обходиться без слуг.

Феррара согласился с этим.

— Соскучились, ваша светлость? Некому за вами ночной горшок выносить? — Дингер был неисправим. Он похудел и постарел, но остался всё таким же стервозным. — Что-то вы совсем сдали, — сказал он, внимательно взглянув на Конрада. — Вот уж не думал, что вы такое нежное создание. Я старик, и то притерпелся. Уж не помереть ли вы надумали, что позвали меня попрощаться?

Конрад решительно прервал его монолог:

— Обо мне не беспокойся. Подумай лучше о себе. Помнишь Микулаша? Перед тем, как он исчез, я слышал голос, который сказал мне: "Завтра Микулаша вздёрнут на дыбу". Теперь этот голос предупредил меня, что ты скоро умрёшь. Понимай, как хочешь, но мне кажется, что тебя собираются убить.

Дингер выругался.

— Будьте вы прокляты со всей вашей нечистью! Если бы не вы, я бы сейчас грелся у камина в Зенене и пил баварское пиво. Я и без вас знаю, что итальяшке не терпится избавиться от меня, но что я могу сделать, вы сами подумайте!

— Я и подумал, поэтому позвал тебя. Феррара тебе не доверяет. Он считает, что ты нас предашь. Но ведь мы с тобой можем сделать вид, что помирились…

Прежде чем австриец успел сообразить, какую гадость сказать в ответ, Конрад привстал на постели и обнял его. Вошёл Феррара. Дингер стоял спиной к двери и не видел изумления, отразившегося на лице ювелира. Зато младший Норденфельд позлорадствовал.

— Мы помирились, — весело сообщил он. — Дингер будет мне служить.

Под угрозой гибели австриец превратился в образцового слугу. Феррара не узнавал своего ленивого и дерзкого наёмника. Весь день Дингер не отходил от Конрада, угождал ему, навёл в каюте такую чистоту, какой там ещё не бывало.

Утром показался берег. Вскоре "Вереск" вошёл в небольшую тихую бухту и стал на якорь под прикрытием скалистого мыса, далеко выдающегося в море. Качка почти прекратилась. Конрад смог немного поесть. Дингер охотно присоединился к нему. Феррара запретил им выходить на палубу: с берега кого-то ожидали. От слабости Конрада клонило в сон, но слуга не дал ему подремать, решив наконец-то выговорить младшему хозяину за свою разбитую голову. Рана давно затянулась, но обида всё ещё терзала старика. Конрад сладко зевнул. Он нисколько не жалел о том, что ему под руку вовремя попался подсвечник. Слушая Дингера, он думал о собственных злоключениях, пережитых за время плавания. Многое казалось ему забавным, и он рассмеялся. Дингер обиделся не на шутку.

— Вы жестокий человек, ваша светлость. Таким же был и ваш отец, барон Герхард. Хоть вы легкомысленно отказались от него, всё же в ваших жилах течёт его кровь.

Конрад не стал возражать. Теперь уже не имело значения, чья кровь текла в его жилах. На судне Феррара выдавал его за своего сына, и Альфред Хооге делал вид, что верит в их родство.

Флотилия шла в Смирну. Об этом городе Конрад слышал ещё в Моравии, но и подумать не мог, что когда-нибудь увидит его. Он с нетерпением ждал высадки на берег. Бухта, где стояла шнява, была пуста. Окружающие её скалы и холмы казались безжизненными. Ни города, ни гавани. Никаких признаков человеческого присутствия не ощущалось в этой дикой местности. Глядя на ровные ряды бегущих к берегу волн, Конрад вспомнил, что уже несколько дней не замечал парусов флотилии. Он сказал об этом Дингеру. Слуга взглянул на него с недоумением.

— Сколько же вы не выходили из каюты? От флотилии мы отстали сразу за Гибралтаром, и пошли своим курсом. До Смирны отсюда далеко, а вот до Алжира, думаю, близко. Что вы на меня так смотрите, будто я вам открыл, Бог ведает, какую тайну? Да все говорят, что у вашего нового друга мингера Хооге дела с магрибскими корсарами!

Конрад недоверчиво улыбнулся, но, представив Альфреда Хооге, удержался от скептических замечаний.

— А что говорят о нас с Феррарой? Верят в то, что он мой отец?

— Да уж, трудно не поверить! Вы живёте как принц, бездельничаете. Теперь ещё и слугу себе потребовали. О вас судачат больше, чем о Хооге. Гадают, кто ваша матушка. Меня спрашивали, но я сказал, что не знаю.

Конраду стало неприятно. Он не подозревал, что команда шнявы так интересуется им.

— Почему ты не предупредил Феррару? Он бы живо заткнул рты этим болтунам.

— Зачем, ваша светлость? Вы думаете, в Норденфельде было иначе? Да вся дворня на досуге только тем и занималась, что сплетничала о вашей семье, родственниках и предках. Люди везде люди.

— Я буду их убивать, — с яростью проговорил Конрад. — Всех, кто следит за мной и лезет в мои дела!

Дингер серьёзно взглянул на него.

— Всех не перебьёте, да и стоит ли? Пусть себе живут. Вам-то опасаться нечего. Феррара не даст вас в обиду.

К вечеру на палубе началась суета: топали, шумели, что-то двигали. Конрад и Дингер сидели молча, прислушиваясь. Вскоре к борту шнявы подошла лодка. Несколько человек поднялось на "Вереск".

— Гости прибыли, — шёпотом произнёс Дингер.

— Да, магрибские корсары с дарами для Альфреда Хооге, — съязвил Конрад. Ему хотелось стать невидимкой или превратиться в любую ползающую тварь и забиться в самую глубокую тёмную щель. Он отстранился от слуги, чтобы тот не услышал, как бешено стучит его сердце. Что-то нехорошее происходило с ними или должно было произойти. Такой же неодолимый страх томил Конрада ночью в швейцарской деревушке, доживавшей свои последние часы.

Разговор на палубе длился недолго. Вскоре Феррара вернулся в свою каюту и приказал Конраду и Дингеру собираться. Он решил взять их с собой на берег.

— Мы кое с кем повидаемся, — равнодушным тоном сказал ювелир, — и, если всё пройдёт благополучно, на рассвете выйдем в море.

С берега дул ровный сильный ветер. Он словно выгладил воду бухты: волнение утихло. На палубе толпился почти весь экипаж шнявы: грузили какие-то ящики в две шлюпки "Вереска" и подошедшую лодку. Конрад увидел "гостей". Почудилось ему или это действительно были европейцы? Их одежда мало отличалась от той, которую носили матросы на шняве, и лишь на одном был зелёный кафтан, вышитый крупными узорами и подпоясанный белым кушаком, шёлковые шаровары, остроносые туфли и белый тюрбан.

Альфред Хооге стоял в одной из шлюпок, распоряжаясь погрузкой. Заметив рядом с Феррарой Конрада, он удивился:

— Вы берёте мальчика с собой?

Ювелир лукаво улыбнулся своему воспитаннику:

— Мы с сыном не любим расставаться, верно, дитя?

Конрад ответил рассеянной улыбкой. Суета, шум, свежий ветер, близость чужого берега, чужие люди, переговаривающиеся на незнакомом языке, — всё это подавляло его. Он будто спал с открытыми глазами и видел тяжёлый тревожный сон.

— Полюбуйтесь на приятелей Хооге, — тихо сказал за его спиной Дингер. — По-моему, среди них нет ни берберов, ни мавров. Даже у того, который в тюрбане, брови рыжие и лицо в веснушках.

В быстро сгущающихся сумерках было трудно рассмотреть веснушки на физиономии обладателя экзотического костюма, но Конрад поверил слуге на слово.

Погрузка завершилась. Все, кто сопровождал неизвестный товар на берег, разместились в обеих шлюпках и лодке. Феррара приказал отчаливать. К тому времени совсем стемнело. Над холмами поднялась большая яркая луна. В чёрных волнах замерцало золото. Конрад прильнул к Дингеру, глядя на переливающуюся лунную дорожку. Он не мог понять, для чего Феррара взял их с собой, и беспокоился за жизнь слуги. В действительности ювелир рассчитывал на то, что Велиар не позволит своему любимцу оказаться в плену, а значит, защитит и его спутников.

Берег встретил их тихим ворчанием прибоя, шелестом травы и настороженным безмолвием холмов. Высадились и начали выгружать ящики. Конрад выпрыгнул из шлюпки на берег и с испуганным возгласом опустился на песок: ему показалось, что земля качается. Феррара протянул ему руку и помог встать.

— Вы отвыкли от берега, ваша светлость.

— Нас встречают, — негромко произнёс Хооге.

Молчаливые скалы ожили. На берегу появились люди, запылали факелы, зашуршал песок под ногами. К шлюпкам направлялся отряд человек в тридцать. Конрад заворожено смотрел на смуглых бородатых мужчин в невообразимо странных пёстрых одеждах, похожих на карнавальные костюмы. Впереди шёл высокий худой старик, облачённый в белые шаровары и полосатый халат. На голове у него красовалась большая чалма. Длинная седая борода покрывала грудь, касаясь шёлкового шарфа, которым он был подпоясан. Казалось, что старик безоружен, как небесный посланник, но когда он приблизился, стало видно, что за пояс у него заткнут кинжал в серебряных ножнах.

Хооге снял шляпу и почтительно поклонился. Так же поступил Феррара. Предводитель берберов и Альфред Хооге заговорили на местном наречии. Конрад давно перестал удивляться тому, что его воспитатель понимает едва ли не все языки, и в этот раз Феррара явно не нуждался в переводчике, хотя не вмешивался в беседу.

Переговоры длились долго. Конрад устал от звуков чужой речи и напряжённого ожидания развязки. Он со страхом разглядывал берберов. Несмотря на забавные с его точки зрения костюмы они выглядели очень воинственно и были вооружены так, словно собирались захватить корабль, только что доставивший им контрабандные товары из Голландии. Почему-то именно эта мысль пришла в голову Конраду, хотя вели себя варвары вполне мирно.

Наконец предводитель подал знак. Из темноты вышли полуголые чернокожие рабы, взяли часть ящиков и унесли их. Вскоре явился новый отряд носильщиков и забрал остатки груза. Двое смуглых мужчин испанского типа, одетые в короткие, до икр, шаровары, принесли большую плетёную корзину и поставили её перед своим предводителем. Тот что-то сказал Хооге и Ферраре и снял крышку. В свете факелов засверкало золото. Голландские матросы подошли ближе, жадно разглядывая это чудо. Такого количества денег никто из них не видел никогда. Хооге поспешно закрыл корзину и приказал отнести её в одну из шлюпок.

Прощание было кратким и скупым. Обе стороны, удовлетворённые результатами торга, пренебрегли церемониями как восточной, так и европейской вежливости. Голландцы погрузились в шлюпки и отчалили.

Едва поднявшись на борт "Вереска", Феррара приказал сниматься с якоря. Конрад и Дингер отправились в каюту и, наскоро перекусив, легли спать. Слуге пришлось устроиться на покрывале, расстеленном на полу между койками, но это его не смутило. Он был согласен ночевать, как пёс, у хозяйской постели, только бы не возвращаться в кубрик.

Конрад не сразу смог уснуть. То, что он увидел на берегу, поразило его. Перед ним мелькали лица берберов, сверкало золото. Дингер беспокойно ворочался.

— Как ты думаешь, — сказал Конрад, — достанется нам что-нибудь из той корзины? Интересно, куда её отнесли? Если в каюту Хооге, то можно было бы попробовать взять несколько монеток.

Австриец отнёсся к этой идее с неожиданной серьёзностью.

— Ваша правда, сударь, — живо откликнулся он. — Я, конечно, не вор, но в нашей теперешней жизни и краденые деньги зла не принесут. Нам с вами надо держаться вместе и думать о будущем. Если вам удастся заглянуть в ту корзину, вы и про меня не забудьте.