СВЕТЛЯК («Как хорошо издалека…»)
Как хорошо издалека
Горит светляк у темной речки,
Но не смотри на светляка
При свете лампы или свечки.
Горевший лунным огоньком,
Манивший тайною зеленой,
Он станет серым червяком,
Чужим сияньем ослепленный.
Ты отнеси его во тьму,
Где ночь синей и травы гуще,
И дай зажечься самому
Сиянием, ему присущим.
«В лесу мороз. А если я щекою…»
В лесу мороз. А если я щекою
Прижмусь к тебе, замерзшая кора,
В дремотной глуби зимнего покоя,
Ты, может быть, подумаешь: «пора,
Пришла весна…» Потом задремлешь снова
И будешь спать, как должно в феврале,
Но, может быть, средь холода лесного
Ты сон увидишь о моем тепле.
«Становятся листья тише…»
Становятся листья тише,
В саду ни души, ни звука.
Желудь порой на крышу
Падает с легким стуком.
Стукнет, а сердце екнет, —
Кажется стук уколом,
Так безнадежно мокнет
Астра на стебле голом.
Так безнадежно никнет
Розовым цветом в слякоть,
И не умеет крикнуть,
И не умеет плакать.
Закат («Каждый вечер над полем покатым…»)
Каждый вечер над полем покатым
Догорает закат для меня,
И, по-новому, с каждым закатом
Завершается таинство дня.
Заплетаются розовой сеткой
Облака, облака, облака.
И чернеют на розовом — ветки
Одинокого в поле дубка.
И ничто мне молчать не мешает,
Даже песня ничья не слышна.
Вырастает большая, большая
От земли до небес — тишина.
Хорошо, что нельзя прислониться
Ни к какому родному плечу.
Что не надо восторгом делиться,
Что делиться ни с кем не хочу, —
Что над склоном, пожаром объятым.
Небосвод безмятежно глубок,
Что стоит между мной и закатом
Только тот одинокий дубок.
«Растут два тополя. Они…»
Растут два тополя. Они
Живут, как добрые соседи.
Проходят ветреные дни
В неумолкаемой беседе…
Идут минуты, дни, года:
С годами все труднее гнуться.
Растут деревья. Никогда
Они друг друга не коснутся.
Но там, в подземной глубине,
Где не тревожат дровосеки, —
В глубокой тайне, в тишине.
Их корни сплетены навеки.
Белый посох («Вдоль площадей многоголосых…»)
Вдоль площадей многоголосых,
Почти захлестнутый толпой,
Проходит медленно святой,
На белый опираясь посох.
Он окружен глухой стеной
Своих пожизненных потемок,
И этот город слишком громок
Для стука палки костяной.
Но шум смолкает за спиною,
Слепой проходит, огражден
Той путеводной белизною,
Которую не видит он.
«Полдень был неумолимо светел…»
Полдень был неумолимо светел,
Многолик и шумен был вокзал.
Но меня одну никто не встретил,
Ласкового слова не сказал.
Это мне не показалось странным,
Я велела сердцу — не жалей!
И пошла я дальше с чемоданом,
Как-то сразу ставшим тяжелей.
«Желтизна ковыля…»
Желтизна ковыля
И сырая земля,
И поля, и поля
На закате
И походка легка,
И сошлись облака,
Словно два голубка
На закате.
Только ветер зовет,
Только ввысь и вперед,
Только руки — как лед
На закате.
«Цветок на окошке пленный…»
Цветок на окошке пленный
Сегодня ожил немного,
К живому теплу вселенной
Он ищет в окне дорогу.
Торчали зимой, хирея,
Три ветки сухих, колючих,
Но солнце сегодня греет,
И с неба уходят тучи.
И вот, стеклом отделенный
От воздуха, солнца, неба,
Он тянет росток зеленый,
Как будто руку за хлебом.
«Гибнут от жаркого лета…»
Гибнут от жаркого лета,
Гибнут от лютой зимы.
Слепнут от яркого света,
Слепнут от длительной тьмы.
Трудно дышать в подземельи,
Трудно дышать на горах.
Мучит безлюдие в келье,
Мучит толпа в городах.
Сердце, чего же ты просишь,
Что тебе петь не дает?
Ты ни глубин не выносишь,
Ни окаянных высот.
«Сорвавшийся ветер орешник качает…»
Сорвавшийся ветер орешник качает,
И в лентах шуршит тростника.
Ореховый лист налету замечает
В воде своего двойника.
К воздушному свету, рожденный в глубинах
Восходит навстречу двойник,
И вот он движеньем почти голубиным
К слетевшему другу приник.
«От твоих ли слов хороших…»
От твоих ли слов хороших,
От улыбки ли твоей,
Словно мостик переброшен
Над провалом темных дней.
Словно люди стали лучше
И прекраснее земля,
Словно пал весенний лучик
На иззябшие поля.
И надежда, как подснежник,
Зимний сон переборов,
Доверяет венчик нежный
Воле мартовских ветров.
«Долго, долго жила затворницей…»
Долго, долго жила затворницей
В отреченьи, в оковах сна…
Но весна постучала в горницу,
Отворила, — и впрямь весна…
И гляжу: расцветает, молится,
Зажигает свечи каштан.
А в лучах, в цветах за околицей
Голубой мелькает кафтан.
Вижу — светел мой плат узорчатый
И горит сарафан мой сборчатый,
И цветенье и смех везде,
А вверху, на соседнем жолобе
Умиленно воркуют голуби
О несвитом еще гнезде…
«Пастух оперся на сосновый посох…»
Пастух оперся на сосновый посох
И смотрит, как проходят поезда.
Вокруг на зеленеющих откосах
Раскинулись привольные стада,
Но не волнует шумное стремленье
Стальных колес и дымовых колец
Ни пастуха невозмутимой лени,
Ни кротости его овец.
СОН («Снова шепчет за окошком ель…»)
Снова шепчет за окошком ель,
Лает пес и ссорятся гусята, —
— Я была за тридевять земель,
Я гостила в царстве тридесятом.
Я ручных ласкала лебедей,
Белым птицам белый хлеб давала,
Узнавала близких мне людей
Тех, которых прежде не видала.
Я узнала белоснежный дом,
Три луны над куполом сияло.
А потом… но не было потом,
Потому что времени не стало.
Белый бык стремился отворить
Дверцу клетки с птицами и львами.
Но об этом трудно говорить
Утренними точными словами.
Я была за тридевять земель,
Я гостила в царстве тридесятом.
— Бьется в окна залетевший шмель,
Хрюкают в сарае поросята.
«Быть может, это — нищета…»
Быть может, это — нищета
И тишина, и углубленность,
Быть может, это — суета,
Души тревожная влюбленность…
Но я сроднился с нищетой,
И суета не искушает.
Не знаю как, не знаю что,
Но знаю: что-то жить мешает.
Эрос («Он придал угловатым рукам…»)
Он придал угловатым рукам
Закругленную прелесть движений.
Он открыл удивленным зрачкам
Дар высокого преображенья.
И для песни открылись уста,
И ушам захотелось услышать,
Как звенит, излучаясь, звезда,
Как цветущая жимолость, дышит.
И Психея тогда налету
Увидала в чудесном виденьи
Ей возможных вершин высоту
И предельную пропасть падений.
«От взмаха сильного руки…»
От взмаха сильного руки,
Что камень с берега швырнула,
Полоска серебра сверкнула,
И водяные пауки
Звездой рассыпались в испуге.
И на поверхности пруда
Все незаметнее вода
За кругом круг рождала в круге
И вновь покрылась пауками,
Уже забывшими испуг…
Но как был легок всплывший круг
И как тяжел упавший камень.
«Строим земное, строим…»
Строим земное, строим…
Рушатся стены града.
Роем земное, роем —
И не находим клада.
Прочное все непрочно,
Вечное — неуловимо.
Струйкой часов песочных
Сыплется время мимо.
«Какая тишь и легкость умиранья…»
Какая тишь и легкость умиранья
В осеннем облетающем лесу.
Деревья обрекают на попранье
Весною вознесенную красу.
Как эти листья были неразрывны
С весенней мощью молодых ветвей.
Их не сорвали грозовые ливни,
Не сбросил ветер силою своей.
И вот теперь, по тайному приказу,
Родные ветки потеряли власть.
Но листья осыпаются не сразу,
Как будто не торопятся упасть…
Какая тишь и легкость догоранья
В осеннем, облетающем лесу…
— Неужто я земное умиранье
В такой же тишине перенесу?
«Когда подросшие птенцы…»
Когда подросшие птенцы,
К полету первому готовы,
Когда поспели огурцы
И дозревает сад фруктовый.
И в зелени еще густой
Все полно радостным кипеньем,
Крылатой птичьей суетой,
Сверканьем, щебетом и пеньем, —
Впервые вдруг засохший лист
Спадает, медленно вращаясь.
Тогда возню свою и свист
Внезапно птица прекращает,
И круглый глаз ее следит
С неизъяснимым напряженьем,
За тем, как желтый лист летит,
За медленным его сниженьем…
И зелен дуб и луг широк,
Просты по-прежнему заботы,
Но птица знает — близок срок,
И слышит отзвук перелёта.
НОЧНОЙ ВЕТЕР («Колокольчик дрожит от чего-то…»)
Колокольчик дрожит от чего-то
И ушам не дает отдохнуть.
— Это ломится ветер в ворота,
И не может ворот распахнуть.
Что-то воет, как выли в пещере
Голоса допотопных зверей.
— Это ветер томится у двери
И раскрыть не умеет дверей.
И тревожит меня до рассвета
Колокольчик и жалобный вой.
— Это ветер не с этого света
Прилетает, зовет за собой.
«Природа часто жестока…»
Природа часто жестока
Листка прямое назначенье —
Без ропота и возмущенья
Быть продолжением цветка.
Но треплет ветер лист простой,
Жара и стужа опаляют,
И постепенно наделяют
Необъяснимой красотой.
Пришли дожди, придут метели, —
Все чаще ветки в серебре.
Был зеленее лист в апреле,
Но стал прекрасней в октябре.
И он упал. Лежит ничком,
Но мертвых листьев не жалеют.
А он желтеет и алеет, —
Он сделался почти цветком.
«Пронизан вечер золотым дождем…»
Пронизан вечер золотым дождем,
Трепещут ветки и щебечут птицы.
Края небес под дождевым плащом
Прозрачно начинают золотиться.
Еще минута, и проходит дождь,
Сверкает солнце, затихает ветер.
И мокрый глянец освященных рощ
Чудесно весел и чудесно светел.
О, если бы запомнить я могла
И в непогоду вспоминать почаще,
Что глубь небес незыблемо свела,
А тучи неизменно преходящи.
«Прощаемся простым рукопожатьем…»
Прощаемся простым рукопожатьем.
Надолго ли? — Навеки, может быть.
Нам не нужны ни слезы, ни объятья
И нам не надо ни о чем забыть.
Не терпит солнце тени лицемерья,
Все ложное уходит в темноту.
Грешить легко, когда закрыты двери,
А мы встречались только на свету.
Ты научил под тяжестью не гнуться,
Стремиться к небу по тропе земной.
И так всем сердцем к солнцу обернуться,
Чтоб тень свою оставить за собой.
Вершины («Нелегко перейти за черту…»)
Нелегко перейти за черту,
За которой живущее стынет.
На вершинах цветы не цветут —
Там молчанье и холод пустыни.
Там пронзительней блеск ледников,
Белизна, тишина неземная.
Никого — только облаков
Пролетает, снегов не пятная.
Там покоя и смерти печать,
Позовешь, — но внизу не услышат,
И чем громче ты будешь кричать,
Тем молчанье покажется тише.
Но когда у подножия спит
Все земное во мраке неясном,
Первый луч на вершине горит,
И на ней же последний угаснет.
«В деревне, иногда весной…»
В деревне, иногда весной,
Но чаще пожелтевшим летом,
Мне, оглушенной тишиной
И ослепленной ярким светом,
Почти дается познавать,
Но что — сама сказать не смею.
Я не умею звезд назвать,
Ни различать их не умею.
И я почти не знаю трав,
Ни ядовитых, ни целебных,
Колосья на полях собрав,
Не узнаю колосьев хлебных. —
— Так от рождения слепой,
Прозрев, взволнованно трепещет
И робко трогает рукой
Свои же собственные вещи.
«А этот умерший скоропостижно…»
А этот умерший скоропостижно
Быть может, долго собирался жить
И накануне, на странице книжной
Не позабыл закладки положить.
И в этот день, на прочие похожий,
Он до конца не вспомнил о конце.
И не заметил ни один прохожий
Печати смерти на его лице.
А он ушел, и вот — не возвратился
К тому, что так заботливо берег.
Но поутру в его окне раскрылся
Им возлелеяный цветок.
«Дождями сменились ливни…»
Дождями сменились ливни,
И дождь наконец устал.
Но ветер уже не зимний,
Весенним еще не стал.
Лесному каштану зябко
И трудно еще дышать.
Ему пятипалой лапки
От холода не разжать.
Еще на березе редкой
Ни почек, ни листьев нет,
Но словно над каждой веткой
Зажегся зеленый свет.
«Опять поля направо и налево…»
Опять поля направо и налево.
Знакомый ветер встретил и узнал…
И вдруг запел таким родным напевом,
Как будто бы по имени позвал.
И мы пошли по-дружески, не споря,
Крылатый друг смирился и притих.
Я о своем рассказывала горе,
Он о скитаньях говорил своих.
Сменялись тучи на небесной страже,
Мы с ветром вспоминали о весне, —
Он никогда на людях не расскажет
Того, что говорил наедине.
И он мне рассказал об очень многом,
И проводил по дружбе на вокзал,
И листьями усыпал мне дорогу,
— Но все-таки о главном не сказал.
«За год разлуки от села…»
За год разлуки от села
Спустились домики к лощине,
И гладкий луг пересекла
Дороги первая морщина.
Недавно срубленный пенек
Похож на свежую могилу,
Но рожь все та же. Василек
Во ржи синеет, что есть силы.
И речка та же. У моста,
Как прежде, ряска бархатится.
Встречаю старые места,
Как милые родные лица.
Меня узнавшие цветы
Бегут со мною по дорогам.
И сразу мы опять на ты
С цветами, с облаками, с Богом…
«Пройденной дороги не забыть…»
Пройденной дороги не забыть…
Ту дорогу, где мы проходили,
Заглушили травы, может быть,
Может быть, дома загородили.
А быть может, как и в те года,
Там весною много первоцвета…
Но не возвращайся никогда
На дорогу пройденную эту.
Ты не встретишь никого на ней,
Радостных не сделаешь находок.
Будет много обгорелых пней,
Будет много новых загородок.
Встретишь только прежнего себя:
Тень твоя предстанет, как живая,
И она посмотрит на тебя
И пройдет, тебя не узнавая.
«Заря над облетевшим садом…»
Заря над облетевшим садом
Еще погасла не совсем.
Часы на церкви, где-то рядом
Не торопясь, пробили семь.
И в этот безнадежный вечер
Давно оставленный весной,
Я дождалась желанной встречи
С безлюдием и тишиной.
Играет ветер листопадом
И по следам моим спешит,
Как будто кто-то ходит рядом
И так же листьями шуршит.
«Не все проходит без следа…»
Не всё проходит без следа,
Не всё бесцельно и случайно…
Что это? — горечь? — если да,
То как она необычайна.
За нею крылья шелестят,
За нею сновиденье длится,
И мысли вольные летят,
Как будто вспугнутые птицы.
Они прозрачны, как слюда,
И песни улетают с ними…
Что это? — радость? — если да,
То как она необъяснима.
Открыта мыслям высота,
И каждая туда стремится.
Но белым голубем, мечта
Вдруг на плечо твое садится.
ЖАВОРОНОК («Когда над поляной пологой…»)
Когда над поляной пологой
Полуденный нежится зной,
И воздух над мягкой дорогой
Дрожит полосой слюдяной,
— Тогда, оставляя подругу
И милое сердцу гнездо,
Он песни возносит над лугом
И делает песню звездой.
Он ищет в надземных просторах,
В сияющем, синем тепле
Для песни такую опору,
Какой не найти на земле.
Он хочет в лучах раствориться,
И в них растворяется он.
Но чем незаметнее птица,
Тем выше и радостней звон.
«Весенний трепет и осенний шорох…»
Весенний трепет и осенний шорох,
Дыханье леса, равномерный шаг,
Все это вместе превратилось в ворох
Исписанных, растрепанных бумаг.
Они шуршаньем не напоминают
Ни плеска крыл, ни шелеста волны,
Они не я — у них судьба иная.
Они мертвы, они отделены…
Но, может быть, не скоро (или вскоре)?
Ты прочитаешь рукопись мою,
И синий цвет опять вернется морю,
Дыханье — лесу, песни — соловью.
«Я отдыхаю всей душою…»
Я отдыхаю всей душою,
Дорога дальняя — близка.
А небо вовсе не большое:
Все — от деревни до леска.
Здесь я — земное средоточье,
Поля и небеса вокруг.
В мое окно стучится ночью
Сухая ветка, — страж и друг.
И аскетический бессмертник,
Цветущий под моим окном,
Спокойно шепчет о бессмертьи
В тревожном воздухе ночном.
«Всё меньше цветения в мире…»
Всё меньше цветения в мире,
И солнечных меньше чудес.
Поляна становится шире,
Но уже становится лес.
Усталые птицы смолкают,
Холодные ночи темней.
И в холоде звезды сверкают
Огнем драгоценных камней.
Быть может, деревья жалеют
О листьях, лежащих в грязи,
Но лес, умирая, светлеет,
И небо всё больше сквозит.
Когда же последнею тенью
Последний листок опадет,
Таинственный вздох облегченья
По голому лесу пройдет.
«Это было глухой зимой…»
Это было глухой зимой.
Но светилась земля морозом.
Шла я ночью одна домой. —
Не по инею, а по розам.
Я не зябла в худом пальто,
Говорила — к весне готовься,
Шла и пела, не знаю — что,
То, что не было песней вовсе.
Те, кого пришлось повстречать,
Мне качали вслед головами.
Не могла ни петь, ни молчать,
Не могла говорить словами…
«Крепко пахнет землей сырой…»
Крепко пахнет землей сырой,
Приготовился сад к весне.
— Отчего ты ночной порой
Посещаешь меня во сне?
Может быть, я тебя зову:
И не помню, едва проснусь.
Я боюсь тебя наяву,
Я тебя и во сне боюсь.
Но, быть может, когда опять
Ты придешь мой сон посетить,
Я посмею глаза поднять
И впервые не опустить.
«У сердца печали вдовьи…»
У сердца печали вдовьи,
Три раза оно запело.
Три раза цвело любовью
И трижды оно вдовело.
А после третьего раза
Заплакало сердце глухо,
Ослепни, — сказало глазу.
Оглохни, — сказало уху.
Замкнуло себя сурово,
Не хочет как прежде биться.
Но птица щебечет снова,
И сердце боится птицы.
Вздыхает липа медово.
А сердце — липы боится.