Невидяще глядя в окошко, Любушка не услышала, как кто-то торопливо вошел в гостиную. Ее вывел из тягостного состояния скрипучий голос вахмистра:

— Нарочный от есаула Кормилова.

— Зовите, Василий Фомич. — Это Редкозубов.

Из прихожей промаршировали подкованные сапоги.

— Господин есаул велел передать депешу вашему благородию.

На минуту в гостиной воцарилась тишина. Затем снова заговорил Редкозубов:

— Передайте, голубчик… э-э-э, Роману Игнатьевичу, что мы завтра отбудем из Махтолы. В поселке Старый Чулум задержимся на сутки. Надеюсь, он подоспеет к этому времени.

Подкованные сапоги щелкнули каблуками, промаршировали назад в прихожую.

И опять в гостиной тишина. Лишь скрипнул стул, — видимо, Редкозубов поднялся из-за стола. Размеренные шаги зашаркали по полу. И рядом с ними мелкие, торопливые.

— Что-нибудь серьезное, господин войсковой старшина? — встревожился вахмистр.

— Ничего особенного. Есаул Кормилов с отрядом… э-э-э, своего племянника, хорунжего Филигонова, гоняется по тайге за бандой красного сотника.

— Неймется все Роману Игнатьевичу…

— Я вам скажу… э-э-э, милейший Василий Фомич, вы бы, пожалуй, тоже кинулись за этим совдеповцем, оставь он вам такую отметину, как есаулу. Здесь, знаете ли, не просто дело чести, а уже кровная месть, если хотите.

— Неужели сотник и в самом деле неуловимый? В конце концов, следует послать специальный карательный отряд. Найти базу его…

— Сказать по совести… э-э-э, этот сотник Тулагин, наверное, далеко не простофиля. И, смею полагать, он не лишен богом военной сметки. Не глупую голову, видимо, на плечах носит. А по части его базы, то я так полагаю: нет ее у него. Он… э-э-э, как «Летучий голландец». В одном месте вдруг неожиданно появится и тут же растворится. Через некоторое время в другом появляется.

В прихожей хлопнула дверь.

— Господин войсковой старшина, позвольте доложить: барана привезли.

— Василий Фомич, пойдите распорядитесь, пожалуйста.

Торопливые шаги удалились к выходу, размеренные прошаркали к боковушке, где находилась Любушка с сыном.

Редкозубов постучался:

— Э-э-э, не помешаю?

Любушка поднялась с сундука, присела на край кровати впереди спящего Тимки, ответила робко:

— Как вам угодно.

Редкозубов ступил на порог и почти полностью заслонил своей фигурой дверной проем.

— Понимаю вас, милейшая Любовь Матвеевна. О, как понимаю. Что поделаешь? Трудное ныне для России время. Смута… Революция. — Войсковой старшина кашлянул, достал из кармана газету. — Я вот тут вычитал. Только послушайте, что… э-э-э, в Чите при красных творилось. — Он развернул газету: — «Продовольственный отдел при Читинском совдепе объявляет: утерянные карточки лишают права получения масла, мяса, меда и белой муки». Вы представляете? Или вот: «Держатели русских ценных бумаг всех наименований, не представившие таковых для регистрации в учреждении Народного банка или казначейства, лишаются права на какое бы то ни было возмещение». М-да… И обратите внимание, милейшая… э-э-э, Любовь Матвеевна, большевики еще на что-то надеялись. Послушайте, как они писали: «Да, нам тяжело. Еще не созрели вполне силы международной революции, мы пока одни». И далее: «Через страдания, муки родов, через упорную борьбу мы все же придем к победе, к новому строю. Будем же готовы к историческому часу испытаний». Но надежды их не оправдались. Не вышло у них с новым строем. Теперь Забайкалье вернется к старым, добрым временам. Совдепы во всей Сибири разогнаны. Скажу вам, скоро и в Петрограде… э-э-э, большевикам конец придет. Так что не печальтесь.

Любушка искоса взглянула на Редкозубова, заставила себя улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, неестественной.

* * *

На улице Махтолы было людно. Спешили по своим делам мужики и бабы. Шумливо бегали детишки, играя в догонялки. Вооруженные всадники то рысью, а то и в намет проносились из конца в конец села.

Анастасия Церенова шла не спеша. Несмотря на колючий морозец, она сбросила шаль с головы на плечи, так ей удобнее глазеть на прохожих и проезжих.

Иногда Анастасия задерживалась возле чьей-либо ограды и с любопытством рассматривала избу и все остальное, что было во дворе и за двором. С некоторыми махтолинцами она пускалась в разговоры о житье-бытье, интересовалась, как люди запаслись зерном на зиму, много ли зверья в окрестном лесу, есть ли партизаны поблизости? У одних спрашивала, какая дорога ведет на Ургуй, у других — на Таежную, Старый Чулум.

На углу широкого проулка (по этому проулку дорога из села уходила на станицу Таежную) Анастасия остановилась. В конце его толкались, стараясь разогреться, несколько семеновцев. Рядом с ними был мост через приток Онона — каменистую, забурунистую речку; сразу за мостом начинался густой лес. Анастасии хотелось пройти за мост, посмотреть на речку, но она боялась. И все же, постояв немного, решилась.

Заметив ее приближение, семеновцы перестали толкаться, загоготали:

— Гля, баба!..

— Не заблудилась ли часом?

— Ну и пава!..

— Давай к нам в компанию…

Анастасия, не удостоив их взглядом, непринужденной походкой прошла мимо. Один из служивых, рослый, зубоскалый, поспешил за ней следом:

— Может, примешь, красавица, в провожатые.

— Отчего же не принять, ежель не робкий, — не оборачиваясь, отозвалась Анастасия.

— Видать, не из тутошних?

— Не из тутошних.

— Ух ты какая?!

— Уж такая.

— И куда из села собралась?

— А там поглядим, докуда проводишь.

На мосту семеновец остановил Церенову:

— Дальше нельзя без разрешения.

— Кому нельзя, кому можно, — ершисто взглянула на служивого Анастасия.

— Тебе не можно, — придержал он ее за руку.

— У меня, может, разрешение имеется.

— Интересно. От кого ж такого?

— От войскового старшины Ипатия Евстафьевича Редкозубова.

— Это што вчерась отквартировался в доме Ерохова?

— От него самого. Можешь сходить справиться.

— Да мне што? Есть разрешение так есть. — Служивый повел себя попочтительнее. — А вы с его высокоблагородием вместе прибыли?..

Разговориться не пришлось. Из леса показалась вереница подвод. Ехавшие впереди двое верхоконных пришпорили лошадей.

Семеновец забеспокоился:

— Несет кого-то. Чужие чи наши? — Он снял винтовку с плеча, взял наизготовку.

— Эгей, станишники! Принимай гостей! — крикнул старший из верхоконных. — Купцы с обозом.

Услышав голос, Анастасия вздрогнула: голос Савелия Булыгина. Взглянула — он. Только бы не признал он ее. Она спряталась за семеновца, закуталась в шаль. Но Савелий успел ее узнать.

— Настюха Церениха… Ба-а-а! — спрыгнул он с седла. — А как эта шлюха красная тут очутилась?

— Какая такая красная? — Служивый недоверчиво оглянулся на Анастасию. Та стояла вся сжавшись. — Она сказала, что от войскового старшины Редкозубова.

— Брешет все. Краснюха натуральная. Я как облупленную ее знаю. Малость больше месяца назад лично этапом пригонял в ургуйский лагерь. Знать, сбегла стерва.

Анастасия пересилила страх, бросила руки в бока:

— Полегче, Савелий. За такие слова твои… Ежели скажу Ипатию Евстафьевичу, тебе не поздоровится. Ты и купеческую дочь, Любовь Матвеевну Шукшееву, тоже вот так же позорил…

— Ха-ха! — оскалился Булыгин. — Купеческая дочь… Поглядим, какая она купеческая. Сам-то купец Шукшеев вона в обозе в тарантасе в шубе закутанный едет. Зараз разберемся, што за дочь она ему… И тебе, паскуда, — Булыгин сорвал с Анастасии платок, — теперь не отвертеться.

— Будь ты проклят! — закричала Церенова. — Ирод!..

Савелий коршуном налетел на нее, раз, другой ударил в лицо…

* * *

В доме Ерохова войсковой старшина Редкозубов в это время принимал начальника Махтолинского гарнизона сотника Трапезникова с его заместителем прапорщиком Мунгаловым. Ерохов встретил гостей у ворот ограды. Дальше их перехватил редкозубовский вахмистр.

— Его высокоблагородие Ипатий Евстафьевич зовет вас в гостиную, — проскрипел он.

Войсковой старшина важно сидел за столом.

— Прошу… э-э-э, господа офицеры!

На приветствие сотника он слегка привстал, а прапорщику лишь кивнул головой.

— Я, господа, не люблю церемоний. Садитесь, пожалуйста. Григорий Михайлович… э-э-э, его высокопревосходительство, приучил нас, своих помощников, к простому обхождению.

Сотник при упоминании Редкозубовым Семенова поддакнул:

— Приятно наслышан про простоту нашего атамана.

— Скажу вам, милейший, простота всегда украшает.

Стол был накрыт скромно: жареная баранина на двух больших тарелках, сметана в разрисованных глиняных чашках, соленые грузди и три бутылки темного вина.

Редкозубов поднял руку над столом:

— Подтверждением тому… э-э-э, этот простой наш стол. — Он сделал знак стоявшему у двери вахмистру. — Василий Фомич, просите хозяина с хозяйкой и Любовь Матвеевну.

Хозяйка отказалась от обеда из-за занятости по дому, а Ерохов с удовольствием откликнулся на приглашение.

Любушка вышла из боковушки одетая по-зимнему с завернутым в одеяльце Тимкой. Она устремила на Редкозубова просящий взгляд:

— Мне бы на улице немножко побыть с маленьким.

Тот огорченно улыбнулся:

— Жаль. Пообедали бы вместе.

Офицеры поднялись с мест, галантно предлагая каждый свой стул.

— Простите меня, — на глазах Любушки навернулись слезы. — Малышу душно здесь.

— Понимаю вас… э-э-э, Любовь Матвеевна. Что ж, погуляйте на воздухе. Василий Фомич, проводите. — Глядя вслед Любушке, войсковой старшина пояснил офицерам: — Дочь купца известного. Перетерпела столько… — Редкозубов вооружился ножом и вилкой, но к еде не притронулся, продолжая уже другим тоном: — Вы, господа, имейте в виду, Григорий Михайлович… э-э-э, очень покровительствует торговому народу. Будущее Забайкалья во многом зависит от нынешнего отношения с состоятельными людьми. Я вам, милейшие, так скажу: утверждение прочного порядка и благополучия в Забайкальской области невозможно без большого и боеспособного войска. А как содержать его? Нужны деньги. Друзья из-за границы помогают нам, конечно. Но и сами мы должны иметь внутреннюю силу, капиталы…

Суетливо-услужливый вахмистр провел Любушку за ворота.

— Теперь я сама хотела бы с сыночком погулять, — сказала ему Любушка.

— Погуляйте. Не стану вам мешать.

За ероховским двором она облегченно вздохнула. Свобода! Радостно заколотилось сердце. Это волюшка оживила его. Господи, побежать бы сейчас куда глаза глядят!..

Любушка торопливо пошла по-над заборами. Крепко прижав к груди Тимку, она спешила уйти подальше от дома Ерохова. Какие мысли в эти минуты одолевали ее? Ей самой было трудно понять свое душевное состояние. В сознании лишь одно — воля. Она совсем не представляла, куда и зачем бежит, но твердо знала: назад не вернется.

Редкие снежинки белыми мухами кружились перед глазами. Любушка прикрыла Тимку бортами старого армячка, выпрошенного для нее Настей-сестрицей у старухи в Ургуе перед уездом в Махтолу. Хоть и ветхий армячок, а тепло в нем. От быстрой ходьбы Любушка взопрела. Замедлила шаг, оглянулась назад — далеко отмахала от высокого забора ероховского двора.

Из проулка вывернули подводы. Спереди, по бокам верхоконные. От лошадей валил пар, острый запах мыльного пота.

Передний всадник показался Любушке знакомым. Не по красногвардейскому полку — скорее по семеновскому плену. Она прижалась к забору. Тревожное чувство подсказало ей: от встречи с этим «знакомым» не ждать добра.

И тут она увидела Настю-сестрицу. В душе все заледенело: Анастасия еле плелась, она была в крови, простоволосая. Двое белоказаков грубо толкали ее прикладами винтовок.

Любушка вскрикнула.

Семеновцы не придали значения возгласу женщины, стоявшей с ребенком у двора, но Церенова, заметив подругу, вдруг преобразилась. Она кинулась к одному из тарантасов на высоких рессорах с кожаным верхом, где сидел в богатой шубе грузный, полнолицый человек, замахала руками:

— Изверг ты, господин Шукшеев! От дочери названой отказываешься… А Любовь Матвеевна так-то ласково про тебя говорила…

— Прочь! Прочь!..

Мужчина выхватил у возницы кнут, стал хлестать Анастасию.

Любушку зашатало — это же Елизар Лукьянович.

— Ирод проклятый! — заголосила Настя-сестрица. — Пропала Любовь Матвеевна…

— Ишь, еще Любовью Матвеевной величает. Дерьмо она, не Любовь Матвеевна, — гудел Шукшеев. — Погоди, доберусь до самозваной купеческой дочери, сучки большевицкой. Поглядим, как она у меня запляшет.

Любушку трясло. Она еще не успела как следует рассмотреть Шукшеева, но мысленно ясно представила его злое лицо. Что же делать? Как поступить? Кинуться ему в ноги, молить за себя и за Настеньку? Так ведь не смилуется. Уж кого-кого, а Елизара Лукьяновича Любушка хорошо знает.

Последние подводы прогромыхали в проулке, обоз полностью втянулся в махтолинскую улицу. Настя-сестрица и тарантас с Шукшеевым уже отдалились от Любушки больше чем на три двора, а жуткий Анастасиин голос все еще раздавался будто рядом:

— …Казак лихой меня вызволит… Я живучая… Уходить надо. Скорее… Казака искать нашего…

До Любушки наконец дошло — это ее Настя-сестрица уходить уговаривает. Это же она про Тимошу — казака лихого — кричит Любушке. Нужно бежать из села, искать партизан.

Откуда взялись сила и решительность. Любушка забарабанила в забор: может, добрые люди живут, не откажут в помощи. Почти в двух шагах отворилась калитка, из ограды показалась женщина.

— Тетенька, помогите, не дайте пропасть с малюткой. В лес бы мне тропку указали… Я не здешняя… Семеновцы искать скоро меня будут… Спасите нас с малюткой.

— О-ох, несчастная! Куда ж ты в тайгу с дитяткой-то?!

— Помогите, тетенька. Не дайте пропасть.

* * *

Прибывший из Таежной купеческий гужевой поезд остановился в Махтоле на ночевку. Вереница подвод и тарантасов вытянулась чуть ли не на всю длину станичной улицы. Пока поселковый атаман выяснял, откуда и куда движется обоз, изучал дорожные бумаги, большинство ездовых уже познакомились с хозяевами ближних дворов, загоняли в ограды повозки с бараньими тушами, сыромятью, мешками с зерном, распрягали лошадей, давали им корм, бежали обогреться в избы. Вскоре, кроме двух подвод, атаману некого было распределять на постой: поезд расползся по Махтоле. Поселковый махнул рукой писарю:

— Этих давай к Кондюрину и Улетову.

Тарантасы купцов еще раньше разъехались по богатым станичникам.

Шукшеевская повозка на высоких рессорах с кожаным верхом, сопровождаемая Савелием Булыгиным, подкатила к подворью Ерохова. Савелий соскочил с лошади, нырнул во двор. Немного погодя он вернулся с хозяином и прапорщиком Мунгаловым.

— Здорова дневали, — поприветствовал Шукшеева Ерохов.

— Здравия желаем! — козырнул Мунгалов.

Елизар Лукьянович с кряхтением, неуклюже выбирался из тарантаса.

— Позвольте помочь, — услужливо поддержал Булыгин купца, который одной ногой уже коснулся земли, а другую все еще не мог оторвать от подножки.

Когда тяжелое тело Шукшеева полностью сползло с высокой повозки, он наконец принял осанку перед Ероховым и Мунгаловым.

— Здорова дневали! — опять поприветствовал его Ерохов, но уже с поклоном.

Хмельное лицо прапорщика Мунгалова сахарно улыбнулось:

— Рады видеть вас, господин Шукшеев.

Елизару Лукьяновичу тоже бы надобно было улыбнуться, сказать какие-то приятные слова хозяину и прапорщику, но он только промычал озябло: «Тронут вашим радушием». Ему хотелось поскорее в тепло да водки пропустить для согрева души. И настроение бы поднять, испорченное неприятной встречей с арестованной Булыгиным крикливой бабой-большевичкой.

В дом Ерохова Шукшеев попал в самый разгар званого обеда. Войсковой старшина Редкозубов, розовый от еды и вина, сидел за столом без кителя. Он отчаянно работал челюстями, перемалывая зубами баранину. Сотник Трапезников держал перед собой крупный груздь на вилке и на все лады расхваливал хозяйку.

Мунгалов представил купца Редкозубову:

— Господин Шукшеев.

Елизар Лукьянович, увидев на спинке стула Редкозубова мундир с погонами войскового старшины, нашел-таки в себе силы улыбнуться.

— Имею честь собственной персоной засвидетельствовать вам свое почтение.

— Шукшеев… э-э-э, запамятовал ваше имя-отчество, — оторвался от баранины Редкозубов, поднялся, протянул руку купцу.

— Елизар, сын Лукьяна Саввича, — пожал Шукшеев руку войсковому старшине.

— Приятно, очень приятно!.. А я… э-э-э, Редкозубов Ипатий Евстафьевич, войсковой старшина войска Забайкальского. Служу при штабе его высокопревосходительства атамана Григория Михайловича Семенова.

Улыбка на лице Шукшеева расцвела ярче.

— Слыхал про вас, как же. Лестное мнение о вас в купеческих кругах, — сорвалась с его языка елейная ложь в адрес Редкозубова, о котором раньше он слыхом не слыхивал и сейчас видел впервые.

Редкозубов не остался в долгу:

— О вас… э-э-э, Елизар… э-э-э, Лукьяныч, мы тоже, если сказать по совести, много хорошего знаем. Вы — человек дела! Хозяин крепкий! Похвально, скажу вам, весьма похвально.

Сотник Трапезников назвал себя купцу и так же, как и Редкозубов, притворно польстил:

— Шукшеева знают в Забайкалье… Кого еще знать, как не вас.

Елизару Лукьяновичу поднесли вина. Он извинился:

— Не употребляю. А от смирновочки бы с холода — не отказался.

Ерохов принес бутылку, налил гостю. После водки Шукшеев совсем отошел от плохого настроения.

— Легки вы на помине, Елизар… э-э-э, Лукьяныч, — сказал Редкозубов, когда купец уселся за стол. — Мы, знаете ли, недавно о вас говорили. И скажу вам… э-э-э, приятный сюрприз для вас имеем.

Шукшеев насторожился:

— Сюрприз? Какой сюрприз? Боюсь я сюрпризов, ваше высокоблагородие.

— Понимаю вас, понимаю. — Редкозубов даже встал, чтобы придать своему сообщению особую значимость. — Милейший Елизар Лукьяныч, у нас ваша дочь с младенцем… э-э-э, Любовь Матвеевна!

— Дочь?! Любовь Матвеевна!.. — будто подстегнутый взвился Шукшеев. — Ах, кухарка!.. Ах, дерьмо!.. Это — самозванка, а не Любовь Матвеевна. Надо же, и вас она обвела вокруг пальцев…

В глазах Редкозубова удивление и смятение:

— Не понимаю вас. Почему самозванка? Почему обвела… э-э-э, нас вокруг пальцев?..

— Не дочь она мне, — запальчиво объяснил Шукшеев. — В служанках держал я ее. А как связалась с большевиком-совдеповцем, вкусила, видать, собачьей жизни, так ишь чего придумала — за купеческую дочь стала выдавать себя. Ишь, сучье семя… Где она, эта самозванка? Дайте взглянуть на нее. Где она у вас? Покажите мне ее. Покажите.

Румянец на лице Редкозубова сменился на пунцовую пламень. Войсковой старшина разгневался:

— Как она могла?! Я вам скажу, это же… И я, старый пень, поверил… — Он раздраженно позвал своего подручного, не назвав его против обыкновения Василием Фомичом: — Вахмистр! Ну, где вы там, вахмистр? Сыщите немедленно Любовь… э-э-э, эту женщину с ребенком. И вас, сотник, — Редкозубов кинул Трапезникову, — прошу принять меры по розыску…

* * *

Махтола погрузилась в беспросветную черную ночь. Редко где мерцали в окнах блеклые огоньки. Но в трех местах тьма расступалась перед ярким светом — это горели костры у сборной избы, где казаки из конвоя Булыгина обогревались после объезда дворов с подводами купеческого поезда, у въезда в станицу со стороны Ургуя да у моста через речку; там несли караулы охранные посты.

Прапорщик Мунгалов с редкозубовским вахмистром и поселковым атаманом обыскали почти все избы, но самозваной Шукшеевой дочери нигде не нашли.

— Куда могла деться, злодейка? — скрипел женским голосом вахмистр. — Не провалилась же сквозь землю…

— Как бы не в тайгу дернула, — заключил атаман.

— С мальцом? По такой холодине? — усомнился вахмистр.

— Знаю их, большевиков. Они на што хошь отважатся.

Мунгалов сплюнул:

— Замерзнет — туда и дорога.

— А что скажем их высокородию?

Прапорщик махнул рукой:

— Ладно, утро покажет, что сказать. А сейчас — спать.

— Осталось два двора, ваше благородие, — предупредил поселковый атаман, — Кондюрина и Улетова. — Может, проверим все ж?

Мунгалову изрядно уже надоело шастать по ночи, заглядывать в чужие постели. Он колебался:

— Два двора, говоришь… — Помедлил, затем сказал атаману: — Сам проверь, доверяем. Если обнаружишь самозванку, тащи в дом Ерохова. Благодарность заслужишь. — Он толкнул в бок вахмистра, добавил: — Нам с вахмистром посты еще обходить…

Когда в дверь кондюринской избы загромыхал кто-то громко и настойчиво, сердце Любушки екнуло: за ней пришли. Она лежала неподалеку от двери между широкой лавкой, заваленной всякой домашней всячиной, и кадкой с водой, не смея шелохнуться, чтобы не разбудить Тимку, не вспугнуть сонно раскидавшихся рядом с ней на полу ездовых мужиков.

На стук поднялся хозяин.

— Кого там?

— Атаман с проверкой.

Любушка задрожала — это за ней, непременно за ней. Она больше не в силах была лежать неподвижно. Ощупала сына, дрожащими руками прикрыла его одеяльцем. «Встану, объявлюсь, — билось в ее мозгу, — пусть меня одну возьмут. Тимоньку бы не тронули. Люди выходят, вырастят мою кровиночку…»

Любушка осторожно встала, шагнула из-за лавки. Хозяйка будто поджидала ее с засвеченной лампой:

— Куда тебя?.. Што ты… — испуганно зашикала она. — Назад! Затаись там с дитяткой.

Заворочались ездовые. Один из них задрал черную бороду, сонно поглядел на Любушку, она присела за кадкой.

Вошедший в избу атаман с порога объявил:

— Ты, Леха, и жинка твоя, стало быть, знаете нонешние законы: большевиков и иных каких укрывать ныне нельзя, Вот я и пришел проверить, нет ли кого у вас посторонних?

Хозяин поспешил с ответом:

— Как нету, есть, вона на полу храпят.

— Што за люди? — громко спросил поселковый.

Бородач растолкал напарника, пробасил:

— Назовись, значитца, хто ты такой. А я, однако, Чернозеров, из станицы Серебровской, в извоз мобилизованный.

— Банщиков, из Карымской, — протер глаза второй ездовой.

— Они по твоему указу у нас на постое, — пояснил Кондюрин. — Их писарь твой приставил к нам вчерась.

— Про то я знаю, — прошелся по избе атаман. — А других посторонних нет больше?

— Дак какие другие. Вот они все тут, сам видишь.

Пока поселковый оглядывал ездовых, постель Кондюриных, хозяйка засуетилась.

— Не желашь, Титович, рюмочку? — предложила угодливо. — Чай, морозно, продрог, гляжу, по ночи колотясь с делами атаманскими.

Поселковый развернулся к двери:

— В другой раз. Прощевайте. — Уже на выходе из избы он кинул Кондюрину: — Завтра, может, снова проверим. С прапорщиком Мунгаловым. Так што гляди, Леха.

После ухода атамана Любушка немного успокоилась. Но уснуть до утра так и не смогла.

А с рассветом махтолинская улица ходуном заходила от топота множества конских копыт. Любушка припала к оконному стеклу: не Тимоша ли со своими ребятами? Хозяин, выходивший на двор за дровами, рассеял ее надежду, сообщил жене:

— Слышь-ка, Улита, Трапезников казаков по тревожной поднял. Будто на тракте не спокойно. Допекают, кажись, партизаны. Гонец будто бы прискакал: ургуйцы гарнизон наш на помощь кличут.

Любушка взмолилась хозяйке:

— Помогите, тетечка Улита, в лес уйти. Поскорее бы. А то атаман вдруг заявится. Обещал ведь пожаловать с проверкой.

— Поможем. Не беспокойся, милая, — обнадежила Кондюриха. — Пущай обвиднеется малость. Алеха на покос припроводит. Там местечко какое ни есть для жилья тебе с дитяткой. В землянке печь с дровами. Как-нибудь уладишься на времечко.