Ночная изморозь на открытых свету сосновых ветвях с появлением солнца истаяла. Лишь в коридорах таежной чащобы по низам на молодой поросли лежал синеющий сумрак пушившегося инея.

Солнце гляделось ярко, но занимавшийся день веял знобкостью. Разгуливался северный ветер, грозящий первым снегом. Противно кричало летавшее над самыми верхушками деревьев воронье. В гуще елового колка зацокала белка. Хрустнул примороженный валежник под ногами сторожкой козы. И дятел: «тук-тук-тук» — гулко пробарабанил по сухому стволу и умолк.

Тулагин чутко ловил лесные звуки. Загадал: если вскоре еще раз постучит дятел — недолго ждать кого-нибудь из разведчиков.

Дятел не подвел, почти тотчас отбил свою четкую дробь: «тук-тук-тук».

Группу Ивана Ухватеева Тулагин услышал издалека. К расщелине из-за ельника вместе с конским топотом приближался шумный людской гомон.

Тимофей поспешил навстречу разведке.

Ухватеев спрыгнул с лошади, весело доложил:

— Прибыли в полном составе. Как видишь, командир, все бодрые и невредимые.

— С базара вроде едете, — укорил его Тулагин.

— Сказал-угадал, — рассмеялся Иван, — мы и в самом деле с базара. Погляди, сколь товара у нас. — Он похлопал по тюкам, мешкам, притороченным к седлам лошадей: — Ну-ка, ребята, показывай, что привезли!..

Разведчики принялись развертывать тюки, развязывать мешки, вынимать добротные дубленые шубы, полушубки, мохнатые барсучьи папахи, форменные сапоги, ичиги из бурой кожи, японские карабины, казачьи шашки, сумки с патронами, снаряжение.

— Во чего набрали на базаре, — щурил в довольной усмешке глаза Ухватеев. — И вдобавок погляди, командир, какие кони красавцы-строевики — любо-дорого! Каждый в два с лишним аршина!..

Один из бойцов держал в поводу семь заседланных жеребцов-иноходцев.

— Откуда все? — сухо спросил Тимофей.

— Не переживай, командир, народ не грабили. У белых реквизировали. Негаданно получилось. Только мы высунулись к тракту, видим: вот они, семеновцы, прямиком на нас шпарят. Нам, понятное дело, хорониться надобно. Что ж, схоронились в чащобе, где погустейше. Но за белогвардейцами наблюдения, само собой, конешно, не бросаем. Они чуток проехали и — к постоялому двору в аккурат приворачивают. Мы тогда с Акимовым, значит, поближе к тракту, это штоб лучше и за беляками, и за постоялым двором вести наблюдение. Остальным ребятам я, конешно, даю команду быть в чащобе на полном боевом. Так вот, смотрим, семеновцы во дворе с коней долой и хозяину страха нагоняют… В общем, заканителились — в избу, из избы, в ограде туда-сюда. А под конец в баньку повалили. Ну дела!.. Мы, значит, наблюдаем, сами себе рассуждаем: кони заседланные — у коновязей, сторож — один-одинешенек. Што тут делать? Ну и не удержался я, поднял ребят на «ура»… Все сделали честь по чести. Даже без единого выстрела. Я зашел прямо в баню и там, значит, как положено допрос учинил. Понятное дело, они все в растерянности… Мы, конешно, вызнали у них все, што нам надо. Во-первых, они — конный патруль на Большом тракте. Во-вторых, им за нами, стало быть, приказано следить. Вот, значит, што оно… Старший ихний сказал, мол, по наши души ихним начальством две карательные сотни отряжены и даже рота навроде япошек. И тракт теперь и все близкие к нему дороги будто плотно обложены.

В течение доклада Ухватеева Тулагин ни разу не перебил его. С особым вниманием он слушал последнюю часть рассказа разведчика. По ней он старался представить обстановку, в которой на данный момент оказался отряд. Выходило, что семеновцы и японцы взяли партизан в плотное кольцо и теперь, видимо, намертво начнут сжимать его.

Тимофей всецело ушел в себя, всесторонне обдумывая сложившуюся обстановку. Он почти не слышал последние слова доклада Ухватеева:

— А беляков мы оставили в бане запертыми, нехай себе дале парятся… А от обмундировки ихней, оружия и лошадей, понятное дело, не отказались, потому как отряд наш во всем этом нынче шибко нуждается.

* * *

Третий месяц отряд Тулагина скитался по лесам, распадкам, болотистым приречным еланям, не находя надежного места для зимовки, В окрестных поселках и станицах хозяйничали белые гарнизоны, добровольные дружины самообороны, созданные из местных зажиточных казаков, А вдали от населенных пунктов, в необжитых местах, надолго не осядешь: нет крова, нет пищи ни людям, ни лошадям.

И все же жизнь заставляла время от времени отряд заходить в отдельные селения, чтобы пополниться провизией, фуражом, обмыться, обстираться бойцам, хотя бы сутки побыть в тепле. Но заходы эти почти всегда были безрадостными. Порой они приводили к кровавым стычкам с семеновцами. Жители встречали тулагинцев настороженно, а нередко и открытой враждой. Белогвардейские гарнизоны во много превосходили партизан по штыкам и саблям, так что одолеть их и думать было нечего. Поэтому Тулагин старался не ввязываться а серьезные схватки с белыми и после каждого столкновения сразу же уводил отряд в тайгу.

К трудным скитаниям, голоду добавился холод. Среди конников, подолгу не слезавших с седел, начался ропот. Все чаще на привалах и ночлегах слышались недовольные разговоры: «Доколь по лесам шнырять?», «Морозы прижучат — не пошныряешь», «В зверье скоро оборотимся», «Загинешь ни за грош», «По домам бы тихо разойтись», «Семенов обещал прощение, если добровольно объявимся».

Подобные разговоры еще больше разлагали отряд.

В этих условиях Тулагин устраивал летучие политсобрания, где до хрипоты доказывал, что положение ни такое уж безнадежное. Он убеждал бойцов: Советская власть в Забайкалье пала временно и не сегодня завтра Лазо с Балябиным приведут из Центральной России красные полки. А пока нужно терпеливо переносить все лишения, бить заклятых врагов революции.

Боевой помощник и верный друг Тимофея Софрон Субботов во всем поддерживал Тулагина. В последние дни, видя, как нелегко приходится Тимофею, он частенько выступал на «политсобраниях» с горячими речами, которые заканчивал обычно одними и теми же словами: «Че митинговать? Дело ясно: давить контру — и баста».

После таких пламенных призывов люди, казалось, подбадривались, боевой дух отряда поднимался. Но ненадолго. Через несколько дней червь недовольства снова начинал точить конников.

К концу ноября из тридцати девяти человек у Тулагина осталось восемнадцать. Одни погибли в перестрелках с белогвардейцами или попали в плен, другие, потеряв веру в успешный исход партизанской войны, ушли в родные места.

Ночной налет на двенадцатой версте от Ургуя на семеновский конвой, гнавший арестованных на каторжные работы, крепко повысил настроение партизан. Ни один из конников не был ранен. Тулагинцы захватили у белых две телеги с мукой и мясом, другими продуктами. Среди освобожденных арестованных оказалось немало знакомых — станичников, бывших сослуживцев.

После налета Тулагин более пяти часов колесил с отрядом по тайге, путая следы. Он спешил уйти подальше от набитых дорог, найти такой укромный уголок, где можно спокойно отдохнуть и отогреться людям. Но ни зимовья, ни заимки не попалось. Пришлось разбить табор в одной из расщелин между небольшими сопками у ключа. Разожгли костры, воды вскипятили. Этим и обогрелись.

Тимофей разослал во все концы разведку. Ухватеева с четырьмя конниками — на Большой тракт, Хмарина с Пьянниковым — к Ургую, Катанаева с молодым бойцом Козлитиным — в сторону Махтолы.

Несмотря на усталость, никто не присел: партизаны и отбитые арестованные, смешавшись в большую пеструю, живую кучу, знакомились, здоровались друг с другом. Многие узнали старых дружков. То и дело раздавались радостные восклицания:

— Примаков! Ты ли это?!

— Ладыгин? Кеша?!

— Петро Завялин!.. Илья Симаков!.. Яков Комогоров!..

— Наши ведь… Вместе германца воевали!

Звонче всех разносился голос «колобка» Пляскина:

— Братцы, кого вижу! Помереть мне на месте, если это не Андрюха Глинов!.. Жив?! А мы за упокой, было, о нем…

Отбитых арестованных набралось человек под девяносто. Но почти все они были вконец обессилены, еле держались на ногах. Тулагин понимал, такое пополнение не столько усилит, сколько ослабит отряд. И первое чувство радости от удачного налета на белых, от встречи с товарищами по борьбе уступило место тревожному беспокойству за судьбы этих людей. Куда теперь с ними? Их же одеть, накормить, вооружить надо.

Тулагин знал, что всюду сейчас полно белогвардейцев. По станицам и селам рыскают специальные усмирительные семеновские отряды, а в Таежной, Махтоле и Ургуе — усиленные гарнизоны. Кроме того, по рассказам недавних пленников ургуйского лагеря, в здешнем районе появились японцы. И генерал Андриевский со свитой и атаманцами недавно с инспекцией прибыл. Он проверяет, как выполняется приказ атамана по очистке округи от совдеповцев. Каратели и местные дружинники из кожи вон лезут, доказывая свою верность Семенову. Особенно усердствуют таежнинский атаман со своими подручными и головорезы из эскадрона есаула Кормилова.

— Есаул-то сам ранен был партизанами и после лечения, будто, по тыловой части определен, — уточнил один из пленников, в прошлом казак-фронтовик Аргунского полка Кондрат Проскурин. — За него орудует поручик Калбанский.

Пляскин с гордостью добавил:

— Это наш командир, Тимофей Егорович, Кормилова полоснул!

Андрей Глинов поведал партизанам о том, как попал он в лапы белых во время стычки под Ургуем.

Тот печальный, месячной давности, заезд в Ургуй Тулагин хорошо помнил. Он не знал тогда, что там засела семеновская полусотня.

К поселку подъехали на заре. Впереди шло боевое охранение. Вокруг было тихо, ничто не предвещало опасности. Пересекли ручей и тут-то и напоролись на пулеметы. Тимофей моментально сориентировался и успел вывести конников из-под огня, но пятеро бойцов из охранения, в том числе и Андрей Глинов, отстали.

— Мы уже были у самой поскотины, — вспоминал Глинов, — слышим: «Чьи будете?» Федька Грисанов вполголоса нам: «Назад! Кажись, влипли». Что делать — разворачиваться? Тревогу своим сигналить? Пока всполошились — пулеметы с двух сторон жахнули. Ребят разом всех скосили, а я — живой. Кобыла моя шарахнулась прямо под пули. Ну, с ходу и рухнула, Я вскочил, чтоб бежать, а мне кто-то по голове — хряп… Хорунжий их, Филигонов, — зверь-человек. Допрашивал полупьяный: матерился, сапогами, стерва, пинал. Как только не измывался! А после приказал сквозь строй прогнать. До полусмерти били, чуть живым в сарай кинули. Спасибо, братва-арестанты отходили, особливо Кондрат Проскурин заботился… — Глинов повернулся к Тулагину. — А ишшо, товарищ командир, хочу сообщить вам, в избе, где квартировал хорунжий, бабенку из нашего красногвардейского полка я заприметил, по милосердной части она у нас была. Настей-сестрицей мы ее прозывали. Да вы ее знали! Она в подругах с вашей женой ходила.

Тимофей схватил Глинова за руку:

— Ну, ну?..

— Так вот, Настя и жена ваша за пленниц у хорунжего состоят.

— Любушка в Ургуе?! — не сдержав волнения, сорвался на возглас Тулагин.

— А ишшо ребенком она разродилась.

— Ребенок у нее?!

— Сам лично видал, с младенцем на руках в ограде стояла, когда нас по поселку гнали.

«Любушка жива. В плену находится. Родила…» — больно забилось в голове Тимофея.

Что говорил дальше Глинов, он уже не слышал. Мысли смешались: «Надо выручать Любушку», «Почему Филигонов оказался в Ургуе?», «Кто родился, казак или девка?», «Ехать. Сейчас. Немедленно…».

— Конь. Где мой конь? — засуетился Тимофей. — Пляскин, давай коня, — требовал он осевшим голосом.

Субботов окликнул Тулагина:

— Командир, тут дело такое, значит, Я, говорю, утро близится. — Софрон отвел Тимофея в сторону от толпившихся вокруг Глинова партизан, понизил тон: — Вижу, Тимоха, твое состояние. О Любушке распереживался. Конечно, я б тоже… И все ж нельзя так убиваться.

Тулагин пустым взглядом смотрел мимо Субботова в серый провал редеющей ночи. До него доходила и не доходила суть того, что говорил Софрон. Он оцепенел.

— Тимоха, приди в себя, — снова и снова тормошил друга Субботов. — Ну што ты раскис так-то. Давай вместе подумаем, как помочь Любушке…

Наконец Тулагин стал осмысливать слова Субботова.

— Слышь, Софрон, возьми на себя командование сотней, — затряс он Субботова за плечо. — А я — в Ургуй… Я ненадолго…

— Не могу я взять командование. И ты в Ургуй не можешь…

— Почему? Ну почему?..

И снова оцепенение.

Тимофей тяжело перевел дыхание, выдавил из себя:

— Жена там моя. С сыном моим. Пойми ты…

* * *

…Слушая Ивана Ухватеева, Тулагин мучительно обмозговывал создавшееся положение. В голове рождались и тут же пропадали наметки планов возможного выхода отряда из семеновских клещей. Это были скороспелые, далекие от реальности варианты. Поэтому Тимофей сразу же отбрасывал их в сторону, освобождая сознание для новых огоньков надежды. И лишь одна мысль, пока не совсем ясная, не покидала его. Она была связана с Ононом. «Уйти за реку, переправиться через нее ночью? Вот только на чем? Она ведь еще не встала под прочный лед… Вплавь попробовать? Ни люди, ни лошади не выдержат ледяной воды. А если рискнуть кружным путем по берегу Онона? Авось проскользнем Махтолу: белые не додумаются, что партизаны отважатся пойти по голотропу почти на виду у разъездных семеновских постов».

Но пока, не дождавшись сведений от остальных разведчиков, Тулагин не может и не будет останавливаться ни на одном из вариантов. Он должен до деталей знать всю обстановку в округе.

И еще его волновали Любушка с сыном и Настя-сестрица. Как они? Что с ними? Каким образом вырвать их из белогвардейских когтей?

На все эти вопросы Тимофей надеялся получить ответы по возвращению Хмарина с Пьянниковым и Катанаева с Козлитиным.