Удар в лицо был сильный — со всего плеча. Тимофей его выдержал, устоял на ногах.

Он был связан и не мог утереться от хлынувшей изо рта крови, лишь с захлебом выхаркался на пол просторной гостиной атаманского флигеля.

— Измываешься?.. — прохрипел с ненавистью. — Бьешь беззащитного? Только и умеешь, видать, издеваться над пленными. В бою бы ты со мной встретился…

Тот, кому адресовал Тимофей свое негодование, стоял подбоченившись напротив него шагах в трех-четырех. Это был есаул семеновского авангарда — приземистый, плотнотелый, с бронзовой плешью на голове. У него было характерное лицо: высокий отвесный лоб, большие, слегка выпученные зеленистые глаза, тонкий нос и крупногубый, будто вспухший рот. Скуластые щеки и полный подбородок, испещренные мелкими угревыми бугорками, неприятно лоснились от мази.

Есаул держал в руках увесистый Тимофеев револьвер, читал гравировку на его ручке:

— «Тулагину за революционную храбрость! — Дальше нарочито растянув по слогам: — Ве-ер-ша За-бай-каль-я. — Поморщился. — Смит-вессон». Бедноваты большевики, старьем награждают своих героев.

Насмешливые нотки в словах есаула плохо скрывали сдерживаемую ярость. Он, видимо, чувствовал это и потому заставлял себя улыбаться. При улыбке щеки растягивались вширь, брови поднимались на лоб, но глаза не фальшивили — в них играли злые огоньки.

— Значит, за храбрость ваш военно-революционный штаб вессоном тебя наградил? — не глядя на пленника, проговорил есаул. — Выходит, много загубил ты наших.

Тимофей сплюнул кровавым сгустком:

— Выходит, так.

Рот есаула нервно дернулся. И сам он в тот же миг стремительно подался вперед и неожиданным коротким прямым тычком поддел Тулагина чуть выше пояса. Тимофей охнул, скорчился от острой боли. Новый резкий удар разогнул его и отбросил к двери. В голове зазвенело, гостиная стала переворачиваться.

Но и на этот раз Тимофей не упал от тяжелого кулака семеновца, В полуобморочном состоянии он сумел-таки удержать равновесие. Шатаясь, словно пьяный, нащупал спиной дверную притолоку, уперся в нее лопатками.

А есаул уже сидел за столом, на котором возвышался узкогорлый графин с самогоном, стояла черепяная миска с нашинкованным салом и печеными яйцами. Рядом вытянулся в струну хозяин флигеля поселковый атаман в погонах урядника.

Есаул, кивнув на Тулагина, сказал поселковому:

— Припоминай, Шапкин, может, где видел его. — После паузы бросил Тимофею: — Пришел в самочувствие — слава богу!

— В бою я показал бы тебе самочувствие, — через силу разжал запекшиеся губы Тулагин.

— Видали героя?! — ощерился, впервые за все это время подал голос развалившийся на низком диване молодой, интеллигентного вида поручик, затянутый хрустящими ремнями портупеи. — Уж не на дуэль ли он вызывает вас, Роман Игнатьевич?

Есаул хлебнул самогона, зажевал яйцом.

— Таких, как ты, не обходил я в бою стороной. — Зрачки его глаз потемнели. — Вдоволь порубил вашего брата. Ни перед кем не пасовал. А уж перед тобой-то…

Тимофей смотрел на него с презрением:

— Оно видно, какой ты смельчак. Меня вон, прежде чем к тебе доставить, связать велел.

— Уязвить меня хочешь? — Есаул потянулся из-за стола почти вплотную к Тимофею: — Чем командовал у Лазо? Взводом, сотней, полком? Возможно, чин большой имеешь?

— Чем командовал — не тебе знать, — с вызовом ответил Тулагин. — И чин имею не меньше твоего.

— Вот как! — растянулись в усмешке щеки есаула. — Слышишь, Калбанский, — обернулся он к интеллигентному поручику, — пленный наш не ниже меня в звании. — И Тимофею: — По происхождению из казаков или из товарищев рабочих будешь?

— Из казаков, но не из тех, что ты, угряк.

Есаул владел собой. Он не взвился от оскорбительных слов Тулагина, хотя стоило это ему больших усилий. Болячки на его лице налились краснотой, глаза блестели гневом.

— Шапкин, — позвал он поселкового атамана. — Присмотрись-ка еще хорошенько к нему, может, все же признаешь.

Урядник пожимал плечами:

— Нет, никак нет. В нашей округе таковского не припоминаю. Видать, из аргунских.

Крупногубый рот есаула тронулся гримасой.

— Из аргунских? Я сам аргунский… — Голос его дрогнул. — Неужель мой земляк?! — И тут же сорвался на высокой ноте: — Сволочь! Христопродавец!..

И — удар. Теперь наотмашь. Тулагин опять захлебнулся кровью.

— Ох, сука! — со стоном вырвалось из его груди. — Шашку бы мне…

Есаул рассмеялся. На этот раз, кажется, натурально.

— Шашку тебе. Не шутишь ли, бедолага? Или ты всерьез? А что, Калбанский, давайте дадим ему шашку. Я не прочь с ним сразиться.

— Да бросьте, Роман Игнатьевич, потеху играть с этим «товарищем».

— Почему потеху? Они ведь, комиссары, кем считают нас, офицеров? Белоручками на солдатском хребте, так сказать, жизнь себе устраивающими. Что мы можем? А вот-де только на парадах гарцевать да подавлять беззащитных рабочих. А себя кем считают? Людьми великой армии труда, борцами за свободу и народное счастье. И получается, что они, революционеры, смело бьются за своя пролетарские идеалы, а нам, контре, защищать вроде нечего, кроме как дрожать за свои шкуры… Не так ли? — закончил есаул обращением к Тимофею.

— Так, — выдохнул Тулагин.

— Вот я и хочу не на словах, — продолжал есаул, — а на деле доказать борщу революции, что мы умеем не только гарцевать на парадах. — Он поманил пальцем Шапкина: — Развяжи-ка его, атаман, пусть придет в себя маленько. Воды, полотенце дай, разве не христиане мы.

Урядник не очень охотно исполнял приказание. Он не спеша освободил от веревки заломленные за спину Тимофеевы руки, затем зачерпнул из латунного бака воды глиняной кружкой, обмакнул в нее полотенце, подал пленнику.

— Не узнаю вас, Роман Игнатьевич, — дивился интеллигентный поручик Калбанский. — Раньше за вами такого не водилось, чтобы туалет устраивать большевикам перед тем, как на тот свет их отправлять.

— Совершенствуюсь, — глаза есаула блестели. — Раньше простейшего нам недоставало — гуманистической эстетики в самом элементарном виде. Ну и потом, сегодня ведь случай особый: выхожу на поединок с таким «героем», а у него страх на что харя похожа.

Со двора атамана Шапкина Тимофея вывели на большую, вытянутую в длину площадь два казака с карабинами. Он жадно глотнул свежего воздуха — голова на мгновение пошла кругом, ноги подкосились. Один из конвоиров придержал его за локоть, буркнул сожалеючи: «На ладан, паря, дышишь, а все туда же…»

Переведя дух, Тимофей обрел устойчивость, спросил белогвардейца:

— И куда вы теперь меня?

— Тут недалече. Вон церковь… видишь? Там и привал, стало быть, будет.

Пока казаки препровождали его до церкви (это через всю площадь из края в край), он осмотрелся по сторонам. От атаманского двора слева тянулись разномастные ограды серебровских подворьев, нестройные амбарные ряды, камышовые повети с длинными коновязями, справа блестел гладкой поверхностью неширокий пруд.

Людей на площади было мало, не более полувзвода белоказаков да стайка ребятишек. Семеновцы сидели на траве, полулежали у изгородей, подпирали стены амбаров, балагуря меж собой.

«Эх, ребят бы моих сейчас сюда, оставили бы мы от есауловых вояк одни перышки…» — подумалось Тимофею.

У церковной ограды Тулагина в самом деле ожидал привал.

— Отдыхай покудова, — сказал ему старший конвоир. — Можешь присесть, чего стоять. Так оно лекшее будет.

Возле церкви трава была выбита от множества людских ног и конских копыт, и Тимофей опустился на мягкую пыльную землю. Он ощутил доброе умиротворение: сверху ласково грело полуденное солнце, снизу теплым духом дышала почва.

Вскоре на холеных, вороном и пегом, жеребцах подъехали груболицый есаул и затянутый в портупею поручик. От дворов, амбаров к церкви подошли несколько казаков.

Офицеры слезли с лошадей. Есаул повернулся к Тимофею, проговорил:

— Вот теперь ты не скажешь, что измываюсь над пленным, — По лицу его пробежала снисходительная ухмылка. — Ты, кажется, в бою со мной хотел встретиться?..

Он подошел к поручику, вытащил из его ножен шашку.

— Роман Игнатьевич, как вы можете?! — запротестовал тот. — Мою саблю — красному.

— Ничего-ничего, Калбанский, пусть подержит перед смертью приличное оружие, именную саблю белого офицера.

Есаул эффектным броском воткнул поручикову шашку в землю, отступил от нее шагов на пять, обнажил свою.

— Прошу к бар-рьеру! — произнес он с нажимом на «р».

Тимофей поднялся с земли с ощущением вдруг наплывшего на него страха. Нарастающий голос есаула усиливал это ощущение:

— Если устоишь против меня и отделаешься тем, что отрублю тебе руку вместе с саблей, получишь жизнь за смелость и мужество. Не устоишь, голову снесу с плеч, как шляпку с подсолнуха. Но заранее советую: помолись своему богу. Кто он у вас там, большевиков-коммунистов, Карл Маркс бородатый, что ли?..

Тимофей стоял в подавленной нерешительности. Было яснее ясного, что ему, раненному, измученному, сражаться с пышущим силой и энергией крепышом-есаулом просто бессмысленно. Даже если он выдержит, отделение казаков не случайно выстроилось полукольцом возле церковной ограды. Что делать? Как поступить? Тимофей почувствовал, что начинает дрожать как осиновый лист. Упасть на колени, запросить пощады?.. Ну, мерзкая человеческая слабость…

А есаул испытывал его. Он играл эфесом шашки, с нетерпеливым интересом наблюдая за противником.

Тимофей, покачиваясь, подошел к воткнутой в землю поручиковой сабле, взял ее в правую руку.

— По старой традиции русских офицеров противоборствующие стороны перед поединком называли себя друг другу, — наигранно улыбнулся есаул. — Давайте и мы это сделаем: есаул Кормилов Роман Игнатьевич, честь имею!

Тимофей ответил сквозь зубы:

— Тулагин. Командир сотни.

— Браво, красный сотник Тулагин! — захлопал в ладоши интеллигентный поручик Калбанский.

Чувство страха, телесный мандраж как-то сразу сами по себе улетучились у Тимофея с первых минут сабельного боя. Кормилов с ястребиной яростью набросился на Тулагина. Тот еле успел отбить серию чувствительных его ударов, как убедился: перед ним серьезный противник, настоящий мастер. А Тимофей искусству фехтования нигде не учился. Его академия — германский фронт и борьба с семеновцами. Правда, академия неплохая. Во многих смертельных схватках бился он с разными рубаками и до сих пор выходил пока победителем.

Некоторое время есаул, несмотря на грузность, быстро и легко перемещался, делал опасные выпады. Его клинок часто зловеще блистал перед Тимофеевыми глазами. В один из моментов голова Тулагина действительно чуть не оказалась для семеновца подсолнечной шляпкой.

Однако Кормилова хватило ненадолго. Хотя он и не выглядел сильно опьяневшим, хмель все же делал свое дело. Его развозило. В движениях появились нерасчетливость, порой даже сумбурность. Сабельные удары становились все менее резкими.

Но и Тулагин иссякал. Кормилов в одном из удачных бросков слегка рассек и без того раненое плечо Тимофея и теперь норовил достать до шеи, цинично скалился, приговаривая:

— Береги голову.

Тимофей еле держался, бился на последнем дыхании. Ослабевшее тело судорожно дрожало, немочь валяла его. Он понимал, долго ему не противостоять есаулу, и поэтому решился на рискованный шаг. Тут одно из двух: или он Кормилова, или тот его.

В бою под Оловянной Тимофей однажды пошел на такой риск. Случилось так, что его сотня оторвалась от полка и оказалась в самой гуще двух эскадронов харчен. Сабельная стычка была жестокой. На каждого красногвардейца приходилось по нескольку харчен. Тулагину тогда досталось сразу три трудных противника. От двоих он отмахался сравнительно легко, а вот третий, этакий дюжий, с волчьей образиной детина, вконец измотал его. Вот тут-то Тимофей и применил против него удалую хитрость. В мгновение ока он перекинул шашку из правой руки в левую и молниеносно нанес удар по врагу оттуда, откуда он не ждал его. Это было крайне опасно. Переброска в бою сабли из одной руки в другую — не игра на цирковой арене, здесь нет страховки от случайного срыва: не поймал оружие, прощайся с жизнью.

В том, прошлом, бою под Оловянной Тулагин отважился на этот рискованный трюк, будучи крепок, здоров, охвачен азартом общей отчаянной драки. Сейчас же он был почти полностью обессилен. К тому же со всех сторон его окружали белоказаки.

И все-таки рискуй, Тимофей, семи смертям не бывать!

Он собрал всю свою волю, спружинился, выкрикнул: «И-и… мать!» — и широко замахнулся на есаула. И в тот же миг сабля как бы неловко вылетела из правой руки Тулагина, он отпрянул от нее в сторону. Казалось, что был роковой конец. Кормилов на секунду опешил. Именно это и нужно было Тимофею. В следующий мир он проворно поймал саблю левой рукой и рубанул есаула наискосок, чуть ниже шеи. Второго удара не потребовалось: Кормилов свалился наземь.

Первым кинулся к упавшему есаулу поручик Калбанский. Но полукольцо казаков не шелохнулось, все оторопели от неожиданного исхода поединка.

— Помогите же мне! — вскричал поручик, тщетно пытаясь поднять с земли окровавленного Кормилова.

Белогвардейцы опомнились, бросились ему на помощь.

Воспользовавшись этим, Тимофей подбежал к державшему под уздцы есаулова жеребца коноводу, с маху оглушил его тупой стороной шашки, вскочил в седло. «Вынеси, милый», — прошептал он, низко припадая к гриве лошади.

Семеновцы вспомнили о Тулагине, когда он был уже на середине площади. Суматошно захлопали выстрелы, несколько пеших пустились в погоню.

Еще когда конвоиры выводили Тимофея из атаманского флигеля, он обратил внимание на то, что сразу за задами шапкинского подворья лежал желтый луг, за ним густой ерник, переходящий в сосновый бор. Теперь, когда он мчался по площади, мысль его блеснула счастливой зарницей: спасение — в ернике.

Тимофей пришпорил жеребца, направив его прямо на забор атаманского двора.

Кто-то из белоказаков заорал караульному у флигеля:

— Бей его!

Караульный вскинул к плечу винтовку, выстрелил. Пуля секанула Тулагина по боку, точно нагайкой. Ожегшая на мгновение боль мельком отразилась в сознании: «Неужели попали?» Но тут же — успокоительная мысль: «Чепуха, слегка царапнуло». Понять, насколько серьезно ранение, было некогда — впереди вырастал фасад дощатой ограды. Тимофей рванул на себя повод, дал шенкеля жеребцу — лошадь в длинном прыжке перелетела изгородь.

А на площади кричали:

— Пулемет давай!

— Пали по нему!.. Счас в ернике скроется…

Другие вопили в отчаянии:

— Куда палить?! В белый свет…

— На конях надо в погоню…

Атаман Шапкин бегал по крыльцу флигеля и выкрикивал обалдело:

— Держи его! Держи! Ой, беда какая!.. Уйдет же, уйдет…

* * *

Как Тимофей оказался здесь, на этом болотном лугу? Ведь когда он вырвался из когтей белых, жеребец есаула понес его в сопки.

Помнится, лошадь с ма́шистого намета перешла на мелкую рысь, а затем на шаг. Тропа все выше и выше поднималась по косогору. Тимофей почувствовал в боку сильное жжение, Неужели караульный у атаманского флигеля не пустяшно-таки подстрелил его? По тому, как левая пола френча насквозь пропиталась липкой слизью, он определил: рана давно кровоточит. Не останавливаясь и не слезая с коня, Тулагин, превозмогая боль, разорвал низ нательной рубахи на узкие полоски, связал их и несколько раз перепоясал себя. Устал. Появилось головокружение. Деревья, тропа начали двоиться, расплываться перед глазами… Последнее, что более-менее ясно запечатлелось в его памяти — лиственница чуть в стороне от тропы, большая, расколотая надвое.

…Прикидывая по склонившемуся к западу солнцу, Тулагин заключил, что с момента, как он ускакал из Серебровской, прошло, пожалуй, полдня. Однако приближения вечера еще не предвещалось.

Тимофей задавал себе вопросы. Насколько опасно для него ранение? Далеко ли белые? Что за заимка с колодезным журавлем виднеется за болотом? Куда делся кормиловский жеребец?.. Ответов на них не было. Да и откуда найтись им, если весь мир для Тимофея сейчас вмещался в узкую полоску между болотной травой и щербатой чертой горизонта.

Внутри все горело. Ужасно хотелось пить. Тулагин сделал попытку развернуться на бок и потом встать на ноги, но не тут-то было. Во всех точках тела — жуткая боль. Боль эта сковала, парализовала всего его, он был не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. «Неужто конец?» — стала дырявить сознание противная мысль. Пройти через столько испытаний и умереть на свободе — это же просто неестественно.

А жажда все сжигала. Чтобы хоть как-то утолить ее, Тимофей попробовал пожевать попавшийся под щеку водянистый ствол осоки. Вроде полегчало. Еще раз попытался подняться. Бесполезно. Единственное, что он смог, — с большими потугами поворачивать голову.

А если крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь? Нет, это опасно. Необходимо напрячься и все-таки двигаться.

Он сделал новую попытку, теперь уже не приподняться, а проползти хотя бы полсажени. Невероятным усилием переместил правую руку, потом левую и вместе с ними все тело ладони на две, не больше. Но и это для него — победа. Значит, еще не конец, еще можно бороться за жизнь!..

Дышать было трудно. Тимофей не шевелился. Надо беречь силы. Он старался отвлечься от разламывающей боли, от осмысления незавидного положения, в котором оказался по воле судьбы. Он перебирал в памяти, воскрешал до мелких подробностей эпизоды из прошлого. В большинстве своем они были связаны с Любушкой. Особенно отчетливо вспоминалась первая встреча с ней.