— Бог ты мой! Смотрю на вас, дядя Роман, и не верится, что это вы. Неужели все-таки вы?! Дайте вглядеться, какой вы теперь.

— Постарел? Конечно, не помолодел. Давно уже не двадцать и даже не тридцать. Что делать, годы не остановишь… А ты, Авдюша, возмужал. Мужчина настоящий! Ишь, какой бравый!.. Офицерские погоны к лицу.

Филигонов сиял.

— Как я рад, что вы здесь! Нет, ну не верится мне, что вы здесь, и все тут… Мне как сообщили, дядюшка есаул Кормилов приехал, я опешил даже. Откуда? Какими судьбами?

— Мы гарнизоны вашего края объезжали. Генерал Андриевский с Двуречной в Алекзавод направился, а наш путь по кругу: Двуречная — Махтола — Старый Чулум — Двуречная. Вчера прибыли в Махтолу, я и воспользовался остановкой, к тебе вот забежал повидаться.

Филигонов и Кормилов сидели в обнимку за столом, уставленным всякими закусками и начатой четвертью с водкой.

— Давайте за встречу еще по одной, дядя.

Филигонов налил рюмки. Выпили.

— Вы, гляжу, после ранения. Где вас так хватило?

В глазах Кормилова блеснул огонь:

— В Серебровской.

— Бой был, наверное, жаркий?

— Жаркий…

Скошенная к плечу голова есаула вскинулась, чирьевые бугорки на его впалых, землистых щеках раскраснелись, покрупнели.

— А ты вроде ничего: цел, невредим.

— Невредим, — Филигонов взялся за четверть. — Пока, дядя, ничего мне не вредило. Даже она, родимая… — Он похлопал по бутылке с водкой.

— Это все до поры до времени, — неопределенно сказал Кормилов.

— Пока везло все время. Мне ведь в жарких боях участвовать не доводилось, — снова разлил по рюмкам водку Филигонов. — Ни на фронте с германцами, ни тут. Там по хозяйственной части служил, а здесь мобилизацией больше занимался… Я, как прибыл с фронта в Читу, сразу смекнул, с новой власти, народного Совета, толку не будет. Семенов — это да!.. Ну и на третий день после приезда махнул из полка. Сначала домой заскочил, потом в Акшу пробрался. Там нашел людей генерала Шильникова, сказал, кто и откуда, попросился в войско атамана. Приняли… Сначала, понятно, проверили, а уж после доверились. Дело дали. В основном занимался набором казаков в особый маньчжурский отряд. Шильников отметил мое усердие, представил к званию хорунжего… В сентябре полусотню получил и вот в Ургуе гарнизон обосновал. А вы, никак, при штабе Андриевского?

— После ранения по тыловой линии определили. — Рот есаула дернулся в скептической усмешке. — По связям с торговыми людьми.

— Бог ты мой! — обрадованно прогортанил Филигонов. — Так это же, дядя, нам удача в руки! По такому случаю не грех еще пропустить. За удачу!

Филигонов опрокинул рюмку в рот. Кормилов только пригубил.

— Я теперь много не употребляю, — объяснил он свою воздержанность, сделав косой жест головы к плечу. Выждав, когда племянник перестанет жевать закуску, есаул продолжал: — Говоря честно, Авдюша, тыл, торговля меня сейчас совсем не интересуют. Они и в прежние времена мне не очень по душе были. Раньше я занимался скупкой овчин, стремился где только можно куш урвать лишь оттого, что настоящей, горячей, работы не находилось… — В глазах Кормилова замелькали тени переболевшей, но не до конца заглушенной душевной тоски. — Я многие годы ждал такой работы и дождался! — Брови есаула подпрыгнули вверх, тени в глазах пропали, зрачки заблестели. — Мне в бою гулять — вот моя жизнь!.. Спасибо Семенову, что дал нам волю! Погулял я со своим эскадроном нынче… — И опять в глазах тени. — А теперь, как видишь, по тыловой линии. Под началом штабной крысы Редкозубова…

Филигонов пододвинул Кормилову рюмку:

— Выпейте все ж, дядюшка.

— Нельзя мне.

— Ну, половинку хотя бы.

— Нет, нет, Авдюша.

— Да, совсем запамятовал, — вдруг хлопнул себя по лбу Филигонов. — У меня ж тут находится дочь Шукшеева. Елизара Лукьяновича! Она мальца родила, меня крестным отцом быть ему просит. Я за ней вестового посылал, хотел, чтобы сейчас пришла, но она сегодня не может, дитем занята. Завтра придет. Увидите, ничего краля…

Кормилов перебил племянника:

— Про эту пленницу, Шукшееву, я уже знаю. Из твоей депеши Андриевскому. Благодаря ей и нашел тебя, кстати. Так вот, насчет пленницы. Сомнения у меня закрались, что она Шукшеева. У купца никогда не было дочери.

— Я тоже вначале сомневался. Все гадал: откуда у Елизара Лукьяновича дочь? А потом, как выяснилось, все очень просто: она ему не родная, а приемная дочь-то.

— Насколько мне помнится, и приемной у него не было.

Филигонов заметно хмелел.

— Помнится… Что вам может помниться, дядя?! — Он опять удальским приемом опрокинул в рот очередную рюмку, поднялся из-за стола, нетвердо обошел его вокруг, подсел к Кормилову с другой стороны. — Прикиньте, сколько времени прошло, как вы бывали у Шукшеева. То-то и оно. Считайте, шесть лет. За это время не только приемную, шесть родных дочерей приобрести можно.

— Можно. Ты прав, — засмеялся есаул.

— Нет, тут сомневаться нечего. Шукшеева она, это точно.

Филигонов потянулся до новой рюмки:

— Я хочу просить вас, дядюшка, взять ее с собой в Читу. А там Елизар Лукьянович по первому знаку прискачет из Могзона за дочерью и внуком. За такую услугу он озолотит нас. — Отхлебнув из рюмки водки, Филигонов мечтательно поднял кверху глаза. — Чего доброго, глядишь, и породнимся… Краля ничего!.. Только бы слово купца, без раздумья взял бы ее в жены.

Кормилов насмешливо скривился:

— С чужим приплодом?

— Зато с богатым приданым.

— А как быть с ее мужем?

— И-эх! В том-то и загвоздка. — Филигонов взял рюмку. — Быть бы ему убитым — вот о чем молю. — Он жадным глотком отправил в рот недопитую водку.

— Много пьешь, — заметил племяннику есаул.

— А что? По случаю нашей встречи не грех. В честь вас, дядюшка, в стельку надерусь. Чего не надраться?.. В гарнизоне у меня пор-р-рядок. Никто ни-ни!.. Путин! Ты где, подлец, запропал…

— На месте я, ваше благородие, — вошел в горницу вестовой.

— Скажи моему дядюшке, господину есаулу, пор-р-рядок у нас в гарнизоне или нет?

— Порядок. Можно сказать, самолучший, ваше благородие.

— Слышали? Я тут всех во как держу!.. Хотите, Шукшеева сейчас перед вами предстанет? Хотите?..

— Поздно уже. Двенадцать скоро, — взглянул на часы Кормилов.

— Ну и что?! Подумаешь, двенадцать. Для нас никогда не поздно, — входил в раж Филигонов. — Мое слово — закон… Путин, одна нога тут, другая чтоб там — через пять минут Любовь Матвеевна здесь должна быть. Ясно? Ну мигом!

Вестовой пробкой вылетел из горницы.

Филигонова все больше и больше заносило:

— У меня в гарнизоне, дядюшка, муха не прожужжит. Всех в страхе держу. И своих и чужих. Красные?.. Они, что огня, меня боятся. Недавно партизаны в нашей округе объявились. Из бывших лазовцев. Сунулись к нам, так мы им всыпали. У ручья близ околицы четырех положили. Теперь десятой дорогой обходит Ургуй их сотник Тулагин…

— Сотник Тулагин? — вдруг нервно дернулся рот есаула.

Филигонов ответить не успел. Дверь прихожей о шумом распахнулась, а на пороге появился запыханный казак.

— Разрешите доложить…

— Как посмел врываться без стука? — гаркнул хорунжий. — Не видишь, стервец, что перед тобой начальник гар-рр-низона и старший офицер штаба.

— Я со срочным докладом.

— Молчать, скотина!.. Выйди и зайди как полагается.

— Отставить!.. — осек племянника Кормилов. И казаку: — Что за срочный доклад?

— Арестованных гнали мы по наряду для приисков. На двенадцатой версте нас атаковали партизаны. Из конвойных я один уцелел. Старший урядник убит. Арестантов отбили…

До Филигонова не сразу дошел смысл сообщения казака.

— На двенадцатой версте?.. Партизаны?.. Арестантов отбили?..

Есаул в первый момент словно окаменел. Затем будто ужаленный с визгом соскочил со стула. Одичало выпучив глаза, он вцепился в мундир Филигонова побелевшими пальцами, вытянул племянника из-за стола, зашипел:

— Хвастливый болтун… «У меня в гарнизоне ни-ни, красные Ургуй десятой дорогой обходят». — И уже не сдерживая голоса, заорал на всю горницу: — Слюнтяй!.. Пьяная тряпка!..

Стоявший на пороге казак в страхе попятился в коридор. Есаул остановил его срывающимся выкриком:

— Поднять всю полусотню!

Казака как ветром сдуло с порога.

Кормилов весь клокотал от негодования. Казалось, его ярости не будет конца. Но он вскоре все же справился с нервным приступом. Крепко тряхнув племянника, есаул отпустил его. Вмиг отрезвевший Филигонов забыл, что перед ним родной дядя; он поправил скомканный спереди мундир, принял подобающую перед старшим чином стойку:

— Жду ваших указаний.

— Немедленно выступаем! — Косо дернул головой Кормилов. — Во что бы то ни стало нужно взять сотника.

В это время в горнице появился вестовой Путин:

— Все вами веденное исполнено, господин хорунжий. Дамочка Любовь Матвеевна с младенцем и узкоглазая находятся тут.

Филигонов виновато взглянул на Кормилова, затем со злостью процедил:

— Бабья тут еще не хватало. — И непонятно, к кому обращаясь, к себе или есаулу, закончил с досадной вопросительностью: — Может, в Махтолу их отправить?

Кормилов ответил молчанием.

Хорунжий тихо приказал Путину:

— Раздобудь подводу у поселкового и к утру доставь пленниц в Махтолу. — Украдкой еще раз кинул взгляд на есаула, тише прежнего добавил: — Доложишь войсковому старшине Редкозубову, что их благородие Роман Игнатьевич просил принять женщин, чтобы до Читы довести их.

* * *

Сначала войсковой старшина Редкозубов встретил Любушку с сыном и Анастасию Церенову без особого энтузиазма. Он распорядился суетливо-услужливому вахмистру разместить их в батрацкой избе, на задворках дома зажиточного махтолинца Ерохова. Но когда Путин после официального доклада замолвил, что хорунжий Филигонов и особенно есаул Кормилов наказали доверительно передать их благородию, что дамочка с дитем — дочь знатного купца, Любовь Матвеевна Шукшеева, лицо войскового старшины расцвело улыбкой. Он подошел к Любушке, представился:

— Редкозубов Ипатий Евстафьевич. — Подозвал вахмистра. — Я думаю, Василий Фомич… э-э-э, пожалуй, Любовь Матвеевну с ребенком надо определить в дом. И непременно, чтобы хозяин выделил отдельную комнату.

Настя-сестрица, заметив тревогу в глазах Любушки, подбежала к ней, взяла с ее рук Тимку, повернулась к Редкозубову:

— Не извольте беспокоиться, мы неприхотливые. Нам и в избе хорошо будет.

Войсковой старшина насмешливо оглядел Церенову, промолвил пренебрежительно:

— А вас в дом не приглашают. Речь идет… э-э-э, о Любовь Матвеевне.

— Мы, конечно, не из господских, — сделала обиженную мину Анастасия. — Куда нам…

Любушка проронила:

— Настенька подруга мне.

— О-о! — то ли искренне, то ли притворно изумился Редкозубов.

Любушка чуть слышно добавила!

— Она помогает мне.

— Дак как не поможешь? — посмелела Анастасия. — Все забижают молодую дамочку с малюткой: и красные, и белые.

Редкозубов вроде с одобрением:

— Понимаю вас…

— А коль понимаете, — совсем расхрабрилась Настя-сестрица, — чего ж в голову не можете взять, что нельзя Любовь Матвеевне с малюткой без меня оставаться? Мне при них надобно быть. Слабые они. И ребеночек в уходе нуждается.

— Право, не знаю… э-э-э… — Редкозубов подыскивал слова. — Хозяева ведь… Их мнение… — Он явно не хотел, чтобы Церенова была вместе с Любушкой. — Вы могли бы навещать Любовь Матвеевну когда вам вздумается.

Анастасия, улучив момент, подмигнула Любушке, после чего угоднически поклонилась Редкозубову:

— Вы уж извиняйте меня, Ипатий Евстафьевич. И вправду, на што мне в хоромы богатые? Разрешили приходить проведывать Любовь Матвеевну с ее сыночком, помогать им. И на том премного благодарны.

— Вот это вы правильно, — одобрительно кивнул войсковой старшина. — Умница… э-э-э, как вас по имени?

— Анастасия, — поспешно ответила Церенова. — А лучше — Настя. Я больше привыкшая, когда меня Настей кликают.

— Умница, Анастасия… э-э-э, Настя!

Суетливо-услужливый вахмистр уже договорился с хозяином о размещении Любушки и все норовил поймать благоприятную минуту, чтобы доложить об этом Редкозубову.

— Вы сказать что-то хотите? — наконец остановил войсковой старшина свой взгляд на мельтешившем перед ним вахмистре.

— Хочу доложить, ваше высокоблагородие, комната-спальня, что рядом с залой, где вы разместились, подготовлена, — скороговоркой проскрипел тот женским голосом.

— Будьте добры пройти в дом… э-э-э, Любовь Матвеевна, — пригласил Редкозубов. — Смею полагать, уголок вам приготовили уютный. Надеюсь, вам понравится.

Любушка растерянно взглянула на Настю-сестрицу, державшую Тимку на руках, затем на Редкозубова и опять на Церенову.

— Безусловно, безусловно, — понял ее беспокойство войсковой старшина. — Анастасия… э-э-э, Настя пройдет с вами. — И вахмистру: — Василий Фомич, Настя должна беспрепятственно в любое время заходить к Любовь Матвеевне.

В коридоре женщин поджидал хозяин дома Ерохов, громадный ростом, груболицый, совершенно лысый мужчина годов шестидесяти. На Любушкино «здравствуйте» он ответил скупым: «Здорова дневали». С кухни выглянули две молодайки, так же сдержанно поздоровались.

Из прохожей дверь отворила хозяйка: сравнительно не старая, но болезненного вида — одни мощи — женщина. Она молча повела гостей в глубь дома.

Вскоре они оказались в просторной гостиной.

— Тут Ипатий Евстафьевич располагается, а вы будете в спаленке, — сказала хозяйка Любушке, указав в дальний угол, где под пестрой занавеской-полоской пряталась маленькая дверь.

Шириной в два и длиной в три метра боковушка больше походила на кладовку, чем на спаленку. Чего тут только не было: на полу лежали узлы, на стенах висели сумки, кошелки, тряпье разное. Низкая деревянная кровать занимала почти половину комнатушки. Возле окошка стоял небольшой сундук с тяжелым замком на крышке. На нем лежали какие-то свертки из мешковины, старые коробки…

Войдя в боковушку, Любушка и Церенова остановились в тесном проходе, не зная, куда пристроиться.

В дверь заглянул вахмистр, проскрипел своим женским голоском:

— Ну как? Нравится?

— Мы неприхотливые, — сказала уклончиво Настя-сестрица.

— Ипатий Евстафьевич у нас — душа человек, — заговорил улыбчиво вахмистр, — заботливый о людях. Вот вам специально отдельную комнату велел выделить. Если что надо, говорите, не стесняйтесь. Я доложу Ипатию Евстафьевичу, он не откажет.

— Благодарствуем. Пока ничего не надобно, — ответила Анастасия.

— Если что, говорите, не стесняйтесь, — повторил вахмистр, закрывая дверь.

— Не постесняемся, — кинула ему вслед Церенова.

Она положила Тимку на кровать, стала развертывать одеяльце.

Любушка беззвучно заплакала.

— А вот слезы лить нехорошо, — с мягкой укоризной заметила Настя-сестрица. Меняя мокрую Тимкину пеленку, она говорила ровным, спокойным голосом: — Пока лихого нам не делают. Вон как относятся обходительно. И офицер этот, Ипатий Евстафьевич, вроде ничего. Из культурных, видать. Тебя Любовью Матвеевной величает, со мной на «вы». Этот забижать не должон бы. И вахмистрок ничего. Услужливый.

— Надо было из Ургуя бежать, — всхлипывала Любушка. — Зачем нас сюда привезли?

— Поглядим — зачем. Сейчас покуда гадать не стоит. Дальше видно будет. Путин давеча намекнул, будто в Читу повезут. А там переправят до твоего названного батюшки.

— Нельзя нам до Шукшеева, — глотала слезы Любушка. — В беду попадем. Душа моя предчувствует… Вызволяться отсюда нужно, пока не поздно.

— Бог даст, вызволимся. Уж я придумаю, как вызволиться. Попробую подкатиться к культурному Ипатию Евстафьевичу. А не выгорит — к вахмистру. Вахмистрок-то слюнявчик. По обличию вижу, слюнявчик. Он клюнет.

— Что ты, Настюшка? — вытерла слезы Любушка. В ее голосе была мольба. — И не выдумывай. Не нужно ни к кому подкатываться.

Анастасия перепеленала Тимку, подала Любушке, приговаривая:

— Покормиться нам пора, мамонька.

В гостиной раздались размеренные шаги. Церенова приоткрыла дверь, слегка отогнула занавеску-полоску: в зале был Редкозубов. Шаркая по полу ногами, он прохаживался взад-вперед возле круглого стола.

Настя-сестрица шепнула Любушке: «Пожаловал» «душа человек». Она поправила выбившиеся из-под платка волосы, одернула юбку, усилила голос:

— Вам нельзя так переживать, Любовь Матвеевна. А то молоко сгорит. — И опять шепотом: — Пойду словечком с ним обмолвлюсь.

— Настюшка!.. — умоляюще глянула на нее Любушка.

— Не волнуйся, милая, я знаю, как обходиться с ними.

Анастасия выплыла из боковушки.

— Извиняемся за беспокойство, — еще издали пропела она Редкозубову. — У нас к вам кой-какой вопрос по надобностям.

Войсковой старшина удивленно смотрел на Церенову.

— Вы ко мне?

— К вам, Ипатий Евстафьевич. А то к кому же!

— И какие… э-э-э, собственно, у вас надобности?

— Всяки разны. — Анастасия неумело жеманничала. — Мы ведь женщины…

Она плыла неторопливо, качающейся походкой. В раскосых щелках глаз ее играли лукавые огоньки.

— Я что-то, Настя… э-э-э, Настенька, не совсем вас… э-э-э, — смешался, больше обычного заэкал войсковой старшина.

Анастасия, боясь переиграть, остановилась посреди гостиной, сделала застенчивый вид.

— Может, я не так, как надо, заговорила.

— Нет, нет, все так. Говорите.

— У нас такой спрос к вам, Ипатий Евстафьевич: долго мы тут пробудем аль нет?

Вспыхнувший было румянец на щеках Редкозубова от неожиданной вначале кокетливости Цереновой стал блекнуть.

— Думаю… э-э-э, завтра выедем. А почему вас интересует это?

— Любовь Матвеевна волнуется. По батюшке соскучилась. Деньки все считает, когда домой приедет… — Анастасия притворно хохотнула. — А мне скушно в тутошних хоромах. — В глазах ее блеснули чертики. — Аль можно мне за двор ступить, по селу пройтись, Ипатий Евстафьевич? Аль нельзя?

И снова румянец вспыхнул на щеках войскового старшины.

— Чего ж нельзя… э-э-э, Настенька. Можно. Пройдитесь. Пожалуйста.

— Премного благодарны, — поклонилась Анастасия, плавно развернулась и, как пришла, неторопливой, качающейся походкой поплыла назад в боковушку.

Переступив порог, она приложила палец к губам: «Тсс!» — а вслух сообщила Любушке:

— Завтра уедем, Любовь Матвеевна. Ипатий Евстафьевич обещал доставить вас к батюшке в невредимости. Теперь отдыхайте спокойно. А я пробегусь по селу. — Настя-сестрица плотно прикрыла за собой дверь, закончила: — Пойду обсмотрю все, попримечаю. Гляди и придумаю, как нам вызволиться.

Насосавшись, Тимка уснул. Любушка положила его на кровать, осторожно передвинулась на сундук, приникла к окошку, в котором светлелось утреннее небо. По нему, вольготно проплывали пушистые барашки белых облаков.

Любушка смотрела на них, как на что-то нереальное, сказочное. Она видела и не видела их. Ее взгляд заволокли слезы. Они не текли, они застыли на дрожащих ресницах. Любушкой овладела опустошающая душу безысходность…