«Целью поэзии должна стать практическая истина» — словами Лотреамона, одного из «проклятых поэтов» XIX столетия, озаглавил Элюар стихотворение, где оп подытожил то, что сделал в Сопротивлении, и вместо с тем выступил с манифестом всей своей послевоенной лирики. За это соединение «грезы и дела», пропасть между которыми сто лет назад с болью обнаружил Бодлер и которая вплоть до наших дней мучит едва ли не каждого крупного поэта Франции, Элюара не раз укоряли в отступничестве, в подчинении безбрежной свободы словотворца нуждам и заботам действительной перестройки жизни. На упреки своих «взыскательных друзей» он неизменно и твердо отвечал, что не видит ничего зазорного в том, чтобы «служить общему делу, ибо все люди, уважающие себя, служат делу — вместе со своими вчерашними братьями, сегодняшними братьями, братьями завтрашними».

Подобно Жолио-Кюри, Пабло Неруде, Эренбургу, чьи имена в пору «холодной войны» стали известны на всех континентах, Элюар последние годы жизни отдал сплочению людей доброй воли, взаимному сближению народов и культур, развенчанию расистских и милитаристских мифов, натравливающих друг на друга ближних и дальних соседей. Как посланец Франции и международного движения борцов за мир он в эти годы побывал в Бельгии, Англии, Швейцарии, Чехословакии, Югославии, Болгарии, Венгрии, Румынии, Мексике. В 1946 г., в разгар кампании за установление республики в Италии, по приглашению итальянских коммунистов он проехал от Милана до Неаполя с циклом выступлений. Оттуда он направился в горные партизанские районы Греции, а через три года вновь посетил их вместе с Ивом Фаржем. Дважды, в 1950, а затем, по случаю юбилеев Гюго и Гоголя в 1952 г., он приезжал в нашу страну, которая рисовалась ему «страной воплощающейся надежды». За сухим перечнем этих поездок — тысячи километров по суше, воде, воздуху, тысячи дружеских бесед, митингов, интервью, встреч, — каждодневный труд, требовавший огромного напряжения, доброжелательности, стремления понять, умения убедить.

И все, что сделано, передумано, узнано за эти годы кипучей жизни в самой гуще событий, находит живой отклик в таких книгах Элюара, как «Политические стихи» (Poemes politiques, 1948), «Греция роза моя» (Gr'ece та rose de raison, 1949), «Посвящения» (Hotmages, 1950), «Лик всеобщего мира» (Le visage de la paix, 1951). Он писал о «товарищах-печатниках» и шахтерах-забастовщиках из департамента Нор, о греческих партизанах и испанских подпольщиках, о вожде бразильских коммунистов Престесе и мексиканском живописце Сикейросе, брошенном в тюрьму, о борце против «грязной войны» во Вьетнаме Анри Мартене и работницах парижского района — «сестрах надежды», о Марселе Кашене и Жаке Дюкло — обо всем, что составляло тревоги и надежды тех дней. Для него нет тем запретных, и, словно спеша наверстать упущенное за то время, когда всяческие запреты отгораживали его лирику от «внешних обстоятельств», он теперь жаждет «сказать обо всем». Именно так — «Суметь все сказать» (Pouvoir tout dire) — названа выпущенная им в 1951 г. книга, своего рода ars роеtica позднего Элюара.

Поль Элюар.

Рисунок работы Марка Сен-Санса (1950)

Сейчас, когда отодвинулись в прошлое многие из имен, дат и случаев, послуживших толчком для Элюара, немало из его тогдашних вещей выглядят всецело достоянием истории и его общественной биографии. Но далеко не все. Тогда, когда происходило, по ого словам, «совпадение обстоятельств внешних с обстоятельствами внутренними», когда писавшееся по горячим следам событий позволяло подхватить, углубить, заново осмыслить то, что издавна было ему близко и дорого, его лирика опять обретала окрыленность.

Смолоду счастье в глазах Элюара было неподдельным в той мере, в какой оно счастье разожженного огня и дружеского рукопожатия, в какой оно — сотворение. Однако тогда он скорее грезил им, теперь же открывает хранителей прометеева пламени в самых своих скромных товарищах по жизни и делу. Они есть среди заключенных франкистских тюрем, что «разжигают пламя в мраке, и пламя зарю приносит, росу и прохладу утра, победу и радость победы», среди партизан Греции, добывающих в сражениях «свободу, подобную морю и солнцу, и хлеб, подобный богу, хлеб, роднящий людей». Они, эти огненосцы, есть и совсем рядом, их можно встретить в ничем не примечательном парижском квартале, «где мужество жить, несмотря на нищету, вопреки нищете, сверкает на грязной мостовой, рождая чудеса». Ведь ныне даже обитатели тихих забытых уголков Парижа «знают, что улицы их — не тупики, и они не напрасно протягивают руку, чтобы соединиться с себе подобными. В моем прекрасном квартале сопротивление — это любовь. Женщина, ребенок — сокровища. А судьба — побирушка, чьи лохмотья, рухлядь и хищную глупость однажды, в ясный день, сожгут дотла» («В моем прекрасном квартале»), Элюар не отворачивается от убогой изнанки жизни, от тягот, остающихся уделом тех, кто в поте лица добывает свой хлеб. И все же еще никогда, пожалуй, даже в самые светлые минуты, его лирика не проникалась столь неколебимой убежденностью, что горе не неизбывно, что человек — не былинка, подвластная слепому року, а «строитель света», своим каждодневным трудом подчиняющий недобрую судьбу.

Гражданская лирика входила в творчество Элюара не только не тесня «долгое любовное раздумье», но даже раздвигая его горизонты. Гитлеровское нашествие на первых порах заставило, правда, Элюара резко отгородить свой семейный очаг от всего остального, укрыться здесь от хмурой исторической непогоды, очертить вокруг этого последнего прибежища магический круг, сквозь который не проникнуть смертоносным стихиям извне: «Вечер крылья сложил над Парижем в отчаянии, наша лампа поддерживает огонь, как узник — свободу». Но уже в книге «Постель стол» (Le lit la table, 1944) славословие этому хрупкому оплоту нежности и тишины — не попытка хоть на миг забыться, а вызов и свидетельство несломленности. Коль скоро любовь уберегает от отчаяния, оставаясь неколебимой и посреди катастрофы, значит наша, на первый взгляд такая беззащитная, тяга к радости крепче самой прочной брони, значит, дух наш наделен безграничным запасом жизнестойкости. И «в годину эту мы сохраним сопротивление детства, обнаженность листвы, обнаженность твоих светлых глаз». Любовь на войне укрепляет мужество уже одним тем, что она не умерла, что ее не согнул и не сломал ураган человеконенавистничества. И в этом смысле она — урок, помогающий выстоять не только самим любящим, но и многим другим, всем, с кем они делят невзгоды, утраты, подвиг. Элюар с полным правом полагает: «О ближний мой, мое раздумье о любви — и для тебя, и для меня».

Близость двоих, впрочем, не просто духовная опора среди разрухи и бед. По мере того как во Франции нарастал отпор захватчикам, Элюар укрепляется в ином, чрезвычайно требовательном взгляде на любовь. В «Семи стихотворениях о любви на войне» «нежное товарищество» двоих оказывается и предвестьем товарищества всесветного, и побуждением к борьбе за то, чтобы последнее восторжествовало. Отныне любовь не воспаряла над историей и не скрывалась от нее. Отныне для Элюара «мы двое» также немыслимо без «мы все», как раньше «я» было немыслимо без «ты». «Не в одиночку мы к цели идем, а вместе с любимыми, понимать научившись любимых, мы научимся всех понимать, все мы друг друга полюбим, наши дети будут смеяться над черной легендой о человеке, который был одинок».

Оттого, что в книгах позднего Элюара «Белокрылые белошвейки» (Lingeres legeres, 1945), «Жаркая жажда жить» (Le dur desir de durer, 1946), «Леда» (Leda, 364 1949), «Феникс» (Le phenix, 1951) и других страсть двоих стремится вырваться из уютного дома и измерить себя масштабом жизни многих, накал переживаний только возрастает. Любящая пара, супруги, мы — это по-прежнему союз, наделенный волшебной силой давать тепло, радость, саму жизнь. «Сперва я назову стихии: твой голос, твои руки, твои губы. Разве был бы я, если б не было тебя» — так рисуется Элюару ветхозаветное предание о сотворении жизни на земле. Вначале было двое: встреча мужчины и женщины, Адама и Евы (Элюар упоминает чету библейских прародителей в эпиграфе к «Фениксу») — начало всех начал. То, что предшествовало, — предыстория, первоначальный хаос, из которого человек пока не выделился: один, он «очаг без огня, пустой колодец, гавань без кораблей». Плоть, кровь, дух наполняют эту полую оболочку лишь тогда, когда к ней устремится «взгляд глаз столь же чистых, как и мои», когда прозвучат первые слова привета, когда к ней «протянутся руки, неустанные труженики сегодня, мужественные даже во сне». «В пустыне, которая обитала во мне и меня одолевала, она обняла меня и, обняв меня, приказала мне видеть и слышать». И «я», отразившись в «ты», — стало. И с этой минуты перед обоими распахнулись, чтобы впустить их, врата лучезарного «града солнца», во всем противоположного давнему «граду скорби».

Счастье обитателей этого «города», где всё в ласковом согласии с их запросами, где «судьба» — лишь продолжение их желаний, не может не быть вкладом в завоевание счастья всеми другими. Ведь уже одно то, что оно стало чьим-то уделом, развенчивает в глазах остальных ханжеские доводы проповедников долготерпения, кричит во всеуслышанье, что человеку дано не просто гнаться за счастьем, но и достигнуть его. И в этом смысле любящие вносят в общую сокровищницу свой личный дар, чтобы человечество воспользовалось им и его стократ приумножило. У «любви всегда столь значительные поля, что силы надежды находят там прибежище, чтобы вернее добиться освобождения». Супруги — словно сеятели, бросающие в плодоносную почву семена, которые дадут щедрые всходы в умах и сердцах:

Было время, когда для Элюара любовь была помощницей вымысла, феей-повелительницей грез. Теперь она, по-прежнему вдохновляя, вместе с тем возвращает на землю, побуждает сегодня и здесь утвердить справедливый, человечный порядок вещей. Она — соратница в общем историческом творчестве. Когда любящий рассказывает о себе и своей подруге, его звездная быль откликается в сердцах слушателей приглашением в свою очередь преломить хлеб радости. Самое личное из чувств — и призыв, и первый шаг к тому содружеству людей-братьев, которое грядет, коль скоро их потребность в раскрепощении воплотится в дела.

В ноябре 1946 г. элюаровская «нить братства» оборвалась: смерть пришла в его дом и унесла Нуш. Для Элюара эта гибель казалась пропастью, куда рухнули в один миг обломки рассыпавшейся на куски жизни.

Поль Элюар.

Рисунок работы Пабло Пикассо (1959)

«Увидеть мне дано, как жизнь моя уходит с твоею вместе». Все, что прежде выглядело осмысленным, погрузилось в ночь, где он сам — лишь «черная тень в ночи», лишь «росток смятенья», «нуль», расползающийся вширь. Приступы отчаяния были так сильны, что Элюар очутился на пороге самоубийства.

Исповедь Поля Элюара у свежей могилы Нуш в его книгах «Лишнее время» (Le temps deborde, 1947), «Памятное тело» (Corps memorable, 1947), «Урок морали» (Une legon de morale, 1949) и особенно в тексте «От горизонта одиночки к горизонту всех», предпосланном «Политическим стихам», принадлежит к самым трагическим и самым мужественным страницам французской лирики. Длившаяся месяцы очная ставка Элюара с мертвой, это жуткое «свидание с небытием», — история человека, прошедшего все круги духовного ада, но все-таки не поддавшегося искусу превратить свою муку в наслаждение и в конце концов сумевшего вернуться к живым с самого дна отчаяния. В нисхождении вслед за призраком умершей по ступенькам все более беспросветного одиночества однажды наступил момент, когда он с предельной ясностью ощутил, что подлинная верность той, «чье сердце устремлялось навстречу другим сердцам», — не зачарованность маской, снятой с ее лица на смертном ложе. Верность ей совсем в другом, в сохранении того, что было добыто и завоевано вдвоем, когда они были вместе и твердо знали: «Жить — значит разделять жизнь с другими… Единственное возможное убежище — весь мир». И этим воспоминанием собеседник смерти «был возвращен к себе подобным как законный брат». Он робко протянул руку навстречу тем, от кого еще вчера, казалось бы, был навеки отделен внезапно выросшим могильным холмиком, его лицо вновь озарила слабая улыбка надежды, на которую получил право победитель, одолевший смерть в собственной душе. После этой «прожитой и побежденной смерти» становится возможным воскресение к жизни, а следовательно, через несколько лет, встреча с другой женщиной — Доминикой, которую Элюар узнал в 1949 г. в Мексике и которая была с ним до его последних дней. Ей посвящена книга «Феникс» — книга о восставшей из праха любви:

Поль Элюар умер после приступа тяжелой болезни 18 ноября 1952 г. За его гробом шли тысячи парижан. Соболезнования, поступавшие к его близким со всех континентов земного шара, на свой скорбный лад подтвердили мысль, высказанную им незадолго до смерти: «Поэт следует собственной идее, но эта идея приводит его к необходимости вписать себя в кривую человеческого прогресса. И мало-помалу мир входит в него, мир поет через него».

Когда оглядываешься на сделанное Элюаром за сорок лет, бросается в глаза даже не столько его редкая одаренность, сколько умение, мужая и меняясь, быть верным самому себе, своему призванию, рано осознанному долгу на земле. С первых шагов в лирике он понимал счастье как «изобретение огня» и обретение братства. Шли годы, разной была почва, на которой Элюар пробовал развести свой жизнетворный костер. Но это был все тот же костер — созидания и дружеских уз. И поскольку пламя, которое он всегда разжигал, по самой своей природе было сродни тому пламени, что, несмотря на все катастрофы и срывы, разгоралось в большой истории, — логика элюаровского становления неизбежно совпала с логикой его века.