На третьи сутки море обволокло туманом. Белесый, поднявшись из моря, он скучно окутал берег, поселок, медленно, шаг за шагом — всю округу. Говорили, что это не спроста, а завхоз дома отдыха Арта, которого почему-то за глаза называли Горбуном, сказал прямо — это дело рук утопленницы.

Ее искали уже третьи сутки, но тщетно. Поисковая группа, наспех сколоченная из двух водолазов-любителей, членов местного клуба «Морские крылья», по очереди обшаривающих водную глубь, милиционера и мотоциклиста с катера, сурового неприветливого на вид сухопарого Ягмура, уходила все дальше от берега. Оттуда наблюдали за ними и тоже вели поиски отдыхающие. Они пристально следили за волнами в надежде, что, в конце концов, ее прибьет к берегу. Впрочем, так же, как и его…

Он утонул. Море его убило, отомстило за что-то. А за что, никто не знал. Мерген, высокий скептик с серыми скучными глазами, сразу же сказал, что те, кто выпендривается, вернее, как он выразился, все выпендрюги, приезжающие сюда отдыхать и затевающие с морем недобрые шутки, кончают таким вот образом. К его словам прислушались, но не все согласились.

Мне показалось, что Мерген слишком упрощает или, может, был в обиде на утонувшего, и теперь потешается над ним. Я все думал, что таится в этой смерти нечто странное, ибо такой человек, как Шарли (так звали погибшего), не мог утонуть в мелководье Аваза. Здоровенное его тело, распластавшееся на пустынном берегу, даже мертвое внушало окружающим какое-то безмолвное почтение.

Тем не менее, смерть наступила, как впоследствии констатировала медицинская справка, «вследствие утопания», и все разговоры вертелись вокруг этого. Мурад сказал, что дело, наверно, не в том, что он плохо плавал. Бывают несчастные случаи, когда и самых отличных пловцов поглощает пучина. Судороги, например. Кто гарантирован от них? Может, парня настигла именно такая участь?

Я внимательно наблюдал за ним, когда он рассуждал о смерти незнакомого ему человека, и уловил, что Мурад опечален искренне. Красавец, в превосходной импортной упаковке, всегда в прекрасном настроении, в тот вечер он сидел передо мной грустный и скучный. Тогда мне, признаться, было несколько стыдно за то, что я принимал его доселе за прожигателя жизни. Мурад оказался к тому же сентиментальным. Впрочем, это свойство натуры характерно для такой категории людей. И все же он поразил меня своей сверхчувствительностью:

— Я представляю себе последний миг его жизни. Он, наверное, сказал себе, умирая: «Что я могу еще сделать, чтобы спастись? Ничего. Все, что я мог, я сделал».

А потом неожиданно обратился ко мне:

— Сколько еще живет после своей смерти человек?

Я ответил:

— От силы две-три минуты, пока не остынет мозг. До тех пор он может слышать. Поэтому, когда кто-то умирает, те, кто сидит у его изголовья, поднимают плач, чтобы умирающий, вернее, уже умерший, убедился в том, что ближние скорбят по нему, что они несчастны.

— Значит, — сказал Мурад, — он боролся с волнами до самой смерти и, только умерев, мысленно обратился к своим близким: «Поймите, что я мог еще сделать? Ничего…»

А потом Мурад все рвался к морю. Аделина его удерживала, как могла. Отговаривал и я. Но он все твердил:

— Будь что будет! Пусть море сделает со мной все, что захочет! А сам при этом чуть не плакал, был в неописуемом смятении. Он скучал по жене и по ребенку, которые остались далеко, домашние и знать не знают — где он? А он здесь не один… Говорил, что и с ним однажды может случиться беда, так что он бесследно исчезнет для близких — бесславно, бесчестно…

Море негодовало всю ночь. Оно никак не хотело успокоиться. Всю ночь мы слушали, как волны бьются о каменные берега и неистовствуют.

На следующий день мы — завсегдатаи бильярдной единственно приличного на этом пустынном каспийском берегу дома отдыха «Парус» — собрались все вместе. И снова разговоры, естественно, пошли об утонувшем. Разные высказывались догадки. Самед вспомнил, что Шарли в тот злосчастный день долго играл в бильярд, чего за ним раньше не наблюдалось, и у него то ли с кем-то вышла ссора, то ли просто, будучи не в духе, он обронил несколько грустных фраз, которые казались теперь очень странными, необъяснимыми. По ним выходило, что погибший будто бы предчувствовал грядущую беду и, кто знает, может, даже знал о своей неминуемой смерти?

Самед рассказал, будто Шарли промолвил: «Если не рисковать, то жизнь не стоит и ломаного гроша». Но кто-то с ним категорически не согласился, вспомнив, что тот сказал якобы по-другому: «Жизнь стоит чего-то только тогда, когда рискуешь». Однако при этом все сошлись на одном: вид у него был весьма удрученный.

Все же нашелся человек, который попытался вернуть нас с заоблачных высот на землю, сказав, что нечего из обыкновенной фразы сотворять какую-то магию или необъяснимую волю рока. Это, сказал он, кредо многих и сводится к общеизвестному: «Риск — благородное дело» или «Кто не рискует, тот не пьет шампанское…»

Но на разговорах вокруг гибели незнакомца не так легко было поставить точку, ибо слишком много оставалось неясного. Их возобновил Аман — толстяк, который, несмотря на огромный живот, замечательно играл на бильярде. Он мог забить шар в лузу с закрытыми глазами, дуплетом в разные или в одну, но так, чтобы «чужой» у лузы уступил место «своему», и при этом, если и не часто, то все же иногда умудрялся отправить в противоположную лузу и «трудовой». Мы все восхищались его игрой и, когда он готовился выкинуть еще какой-нибудь трюк, подбадривали, беззлобно посмеивались над тем, как он пыхтел, ища удобное положение у края стола для своего огромного живота.

Он редко купался, что для обитателей этих мест странно, все ходил по песчаному пляжу со смешно выступающим пузом, да еще всегда в модных брюках. Казалось, он приходил к морю лишь затем, чтобы демонстрировать свое искусство игры на бильярде. Вот он и сообщил нам теперь, что в тот свой последний день утонувший якобы сказал ему: «Все же умирать на суше легче, чем гибнуть, глотая соленую воду, хотя море почему-то так необъяснимо тянет к себе».

Это его воспоминание ошарашило всех, ибо все уже стали привыкать к мысли, что драма произошла случайно. А теперь… право же, выходило очень даже обдуманно: сумерки, пустынный берег, а главное — шторм! Выходит, незнакомец готовился к своей смерти. Он, может, не без умысла выбрал тот день, тот час и то место?

Прибежав в числе первых и, как потом выяснилось, немногих посмотреть на утопленника, я заметил кровь на правом его виске. Это не могло не навести на некую мысль: крутой берег, шум волн…

Пытаясь восстановить в памяти все детали, связанные с гибелью Шарли, я, кажется, нечаянно уловил некую связь… Младшую дочь Горбуна Арта звали Джерги. Так ее звали, хотя это только отдаленно напоминает туркменские женские имена. Может, это — искаженное образование от имени Джамал или еще от какого-то другого похожего имени. Вот ее, Джерги, идущую по самой кромке воды босиком, можно было часто видеть на берегу и слышать ее быструю иомудскую речь. Исполнилось ли ей тогда семнадцать? Едва ли, не думаю. Грубоватая, но прелестная своей юностью, она казалась на этом диковатом берегу, где так мало женщин, принцессой. Многие заглядывались на нее. Это порождало непомерную гордость в сердце юного создания и непомерную злобу в сердце ее тщедушного отца. Взгляды зрелых мужчин, направленные на дочь, и льстили ему, и расстраивали…

Мне однажды пришлось услышать, как некрасиво он ругался из-за нее с одним отдыхающим. Я видел тогда гнев этого маленького человека с бородавкой на носу. Каким неистовым огнем горели его, черные, как ночь глаза, а у Джерги такие же манили в неизведанную даль! И в какое паническое состояние впал незадачливый сердцеед, рискнувший отпустить остроту насчет обнаженных икр девушки, не ведая, что рядом стоял ее отец! (Судя по их репликам, девушка нечаянно приподняла, поравнявшись с отдыхающим, доходящее до щиколоток туркменское платье…) Шарли купался всегда в одиночестве, только иногда с ним рядом оказывалась женщина. Но она плавала неважно и быстро возвращалась на берег. А Шарли плавал превосходно и далеко. Мы часто теряли его из виду. Никому и в голову не приходило гнаться за ним, соперничать. Да и он, казалось, никого кругом не замечал.

Изумрудный берег, неописуемой чистоты вода — такого не найдешь ни на Балтике, ни на Черном море. Только здешняя неимоверная жара утомляет отдыхающих настолько, что они через две недели бывают готовы плюнуть на все, и бежать, куда глаза глядят, лишь бы там ожидала спасительная тень.

Бильярдная, куда, как я уже говорил, приходило все мужское население да две-три европейские женщины, и была единственным местом, где можно было отвести душу, укрывшись под защитой японских кондиционеров от духоты.

Шарли не так часто заходил в бильярдную, куда охотнее он проводил время в одиночестве на берегу, собирая редкие камни или просто созерцая море из-под тента. Вот и стало казаться мне потом, что я замечал и Джерги за этим занятием, но ей, по-моему, больше нравились ракушки, она пыталась из них сделать себе бусы… Лишь однажды я заметил, как она что-то передавала Шарли, смеясь и уставясь в его глаза. Может быть, ракушки?

Что же касается трагедии, разыгравшейся на изумрудном берегу, то на пятый день для меня многое уже в ней прояснилось — и если даже и не прояснилось, то, во всяком случае, позволило нащупать одну очевидную связь ее с выходкой Горбуна Арта. Судите сами, будет ли отец из-за пустяка так серьезно ссориться со своей взрослой дочерью? Случилось это так…

Однажды под вечер я лежал на берегу. Дело шло к ужину, и я уже собрался было встать, как по другую сторону огромного валуна, у которого я приютился, зазвучали голоса. Шум моря заглушал их, порой до меня доходили лишь обрывки фраз, да и совестно было подслушивать чужой разговор. Не знаю, что мне помешало сразу встать и уйти, но я еще какое-то время оставался там, уже натянув рубашку.

— Что тебя все на берег тянет? — услышал я мужской голос. — Не твое дело! — ответил ему вызывающе женский.

И я узнал их — это были Горбун и его дочь.

— Как это не мое? — глухо спросил Горбун.

Ответ Джерги был излишне раздраженный:

— Сказано — не твое, значит, не твое!

— Кто же тебя такой… (Нарастающий шум прибоя.)

— Мама… — Что-то она говорила еще, но шум набежавшей волны накрыл все. Дальше:

— Мама? Едва ли! — Смех приглушенный, злой. — Я ее успел позабыть. Ты мне не поможешь вспомнить?..

— Ты, может, и забыл…

— Если забыл я, то тебе и подавно не вспомнить. Впрочем, и она… такая же была. Она терзала меня, каялась… что вышла замуж.

— А то ты сомневался…

Признаться, меня не могло не заинтересовать, какие отношения были между Горбуном, которого я знал уже несколько купальных сезонов, и его женой, после смерти которой здесь ходили всякие легенды. По слухам, она покончила с собой.

Между тем у отца с дочерью вспыхнула настоящая ссора. — Мне очень жаль, я теперь понимаю ее. Я уже взрослая… — Ты меня не зли. Знаешь как это опасно… — Кажется, он выругался. — Ты просто завидуешь. — Она сказала что-то насчет преследований то ли со стороны отца, то ли со стороны отдыхающих.

— Будь у тебя брат, — отвечал ей Арта, — занимался бы этим он. А нынче приходится делать это мне. Твоя хорошая мать… — каждое слово срывалось с уст Арта зло, с неописуемым раздражением, — сделала все, чтобы не родить от меня никого, кроме тебя. Да так и умерла, переборщив в своих колдовских хитростях. Она хотела убить ребенка, которого носила под сердцем, но убила себя. В аду ей гореть вечно.

— Не смей о моей маме говорить плохо!

Мне показалось, что Джерги заплакала. «Бедняжка…» — подумал я о давно умершей женщине.

Горбун продолжал:

— Однако и ты туда же…

— Он обещал на мне жениться.

Эти слова были произнесены медленно, с каким-то затаенным чувством горечи и обиды. Мне, признаться, стало не по себе. О ком же это идет речь? Я на всякий случай снова снял рубашку и лег на песок.

— Он не первый, злился отец. — Ты порочишь мое доброе имя. И кому-то из них придется ответить за всех. — Арта откашлялся, и, кажется, снова речь его кончилась матом.

— Ой, не пугай!

— Тебе все нипочем, а у меня муторно на душе, кошки скребут. Любой готов меня ужалить: дочь — потаскуха. И подумать только, еще молоко на губах не обсохло…

Поведение дочери Горбуна интересовало меня тогда, однако, меньше, чем история ее покойницы-матери, и это не удивительно: первая красавица сурового берега вышла замуж за тщедушного маленького человека и через год после рождения первого ребенка неожиданно умерла — это не оставляло равнодушным никого. Потому, наверно, я плохо запомнил конец этой семейной ссоры. Однако вскоре понял, что напрасно…

Я захотел узнать о смерти Шарли еще больше. Для этого, естественно, необходимо было отправиться в бильярдную. По пути я встретил Мергена. Но он и слышать не хотел о какой-то другой версии, по его выходило: хватил парень лишка под вечер, сунулся в неспокойное море, а там и достала его буря. Признаться, меня уже слегка раздражала такая предвзятость, и я, когда в бильярдной осталось всего несколько человек, попробовал с ним поспорить. Я спросил, что он думает по поводу крови на виске утопленника. Выяснилось, он и не ведал об этом. Но ему трудно было распроститься с высокомерным отношением к какому-то чужаку. Ведь он местный, их местных, здесь мало, а таких, как Шарли, приезжих, которые больше остаются в памяти у местных как утопленники, он видел не единожды. И потому у него своеобразное отношение к ним, скажем так: особенно не страдает, а ведет лишь учет — когда? Все остальное его не интересует. И к моим рассуждениям по поводу крови на виске он отнесся так же равнодушно.

— Долго ли пьяному удариться о камень? Благо их хоть завались здесь, — сказал он, ни на миг не задумавшись над тем, что рана едва ли могла быть получена в воде — тогда бы она не была такой глубокой…

Но тогда Аман не дал мне выстроить собственную версию гибели Шарли, он сказал: — Человек может погибнуть однажды вне всякой связи с его характером, поступками, то есть так, как погибает порой любое живое существо, неожиданно попав в ситуацию смерти…

Не знаю, как другим, но мне были по душе его рассуждения, только не в связи с обстоятельствами гибели Шарли, а так, сами по себе.

На пятый день утопленница еще не всплыла, хотя должна была, по свидетельству знающих, и даже гораздо быстрее, чем, скажем, зимой.

К этому времени я уже почти сделал свои умозаключения о причинно-следственных связях гибели Шарли и его спутницы, если это на самом деле была его спутница. Тем не менее, я не спешил делиться своими соображениями, а продолжал слушать других…

За бильярдным столом разговор вел Самед. Соперником его был Аман, и потому зрителей вокруг стола толпилось множество.

— Нет, — не соглашался Самед с кем-то из обступивших стол, — это не самоубийство! Неумело стукнув кием в крайний у борта шар, он поспорил и с самим собой: — Если честно, — самоубийство, но только в определенном смысле, так сказать, в фигуральном.

— Это как же? — удивился его собеседник.

— А так. Он был под кайфом и пошел купаться. Я видел — женщина с ним была, симпатичная такая. Они шли к морю. Часов примерно в одиннадцать. Кто же купается в это время? Я еще сказал: куда так поздно?

— То есть ты спросил у них?

— Нет, зачем? Я это сказал себе. Если честно, он сам виноват. Женщина… Готовясь забить очередной шар, Аман, как бы между прочим, спросил его: — Говоришь, он был пьян?

— Вместе не пил, — парировал Самед. — Но и так видно, в чем тут дело. Никто так просто не умирает.

— Что верно, то верно, — глухо отозвался Аман и заключил свою речь точным красивым ударом. Забитый шар, запрыгав, успокоился в лузе.

— Помните, — обратился Самед к толпе болельщиков, — помните, в позапрошлом году один, тоже вот так вот… Еле спасли. Если честно, такая баба была с ним, ребята. Ох!..

— Да было дело, — вяло отозвался кто-то. — Но тот был выпивоха, дай Бог. А этот-то… С кем-нибудь он пил?

Никто не ответил на этот вопрос. Но все же среди нас был человек, который мог бы похвастать этим, и об этом мне было известно больше, чем кому-либо. Но об этом не сейчас…

Самеда позвали к выходу. Он простился с нами, передав кий Мергену, и направился в вестибюль, где росли бутафорские пальмы, и где его ждала симпатичная блондинка.

Будто с уходом Самеда получив право говорить, Аман наконец оправдал мои пошатнувшиеся было надежды. Скорее интуитивно, чем опираясь на твердую логику, я стал догадываться, что Аман еще не рассказал все, что знает о последних днях Шарли. Но я не мог догадаться об истинных мотивах его поведения тогда, впрочем, как и теперь…

— Иду я однажды берегом… — Он прицелился к дальнему углу с весьма удобной позиции. Рассказ прервался ровно настолько, сколько он готовился произвести удар.

— Так вот, иду я по берегу, дай Бог памяти, дней десять назад, следовательно… — запнулся он, — где-то… где-то, ну да! Дней за пять до всего этого. Естественно, что после обеда.

Аман работал в маленькой конторе, которая вела непонятные для большинства здешних жителей наблюдения за местной флорой и фауной или даже атмосферой, возможно, это был филиал какого-то столичного НИИ, и в летнее время «браконьерничал», если пользоваться его же языком, заводя кратковременные знакомства с приезжими красотками. Как ни странно, он производил на женский пол неотразимое впечатление. В особые минуты прилива доброты с ним можно было говорить о женщинах, и тогда его карие глаза искрились особым светом, что очень красило его лицо. Он становился привлекательным, и большой живот не был столь заметным.

— Так вот, иду я по берегу и вижу — ничком лежит у воды Шарли, наполовину в воде. Тяжело дышит. Спрашиваю: что, мол, парень, неглубоко плещешься? Он поднял на меня почерневшее лицо, в глазах, не поймешь, то ли мольба, то ли страх, словом что-то дикое. Меня передернуло. Я понял, что ответа не следует ждать, но он заговорил: «Знаете… я побывал там! — речь его была прерывиста. При первых же словах трясущейся рукой он показал назад, на море. — Страшно… я умер. Я сейчас уже не живой!»

Я присел. Почти в упор посмотрел ему в глаза и увидел, что он не обманывает. «Как это случилось?» — спросил я. И тогда он рассказал: «Заплыл я далеко, дальше, чем когда-либо. Плылось удивительно легко. Словно не вода, а что-то воздушное несло мое тело. В какой-то миг случайно обернулся назад и увидел, что берега за мной нет. Исчез! Превратился в дым! В конце концов, я его увидел, но потратил на это не мало сил… Да и едва ли можно было назвать берегом то, что я увидел. Он колыхался вдали, словно воздушный занавес: то его видно, то нет…»

Я вслушивался в рассказ человека, только что вырвавшегося из когтей смерти. Волнение его не проходило, лицо никак не восстанавливало свои естественные краски, но речь уже не была такой сумбурной.

«Будто полмира навалилось на меня, руки и ноги свело, нет, не судорогой, а чем-то другим! Страхом, не страхом, горем каким-то! Нечеловеческое горе на меня навалилось! И я был один. Мне кажется, я все равно не смогу описать весь ужас пережитого, да это и нельзя передать словами. Я сцепился с морем и, кажется, проиграл… Нас, людей, много, и нет у нас времени думать о настоящем горе, ибо живем мы все вместе и один раз. Не в этом ли наше горе? Не в этом ли наше несчастье и будущая погибель?.. Мы не задумываемся над смыслом жизни. А жаль. Стоило бы… за какие-то секунды, балансируя между небом и водой, жизнью и смертью, я узнал гораздо больше о земной сути человечества, чем за все прожитые до сих пор годы. Этого бы мне хватило надолго, может, и не только мне, но… Теперь это не важно, ну, да ладно… Что-то мы одиноки в этой жизни… Одиноки во всем Мироздании! Одиноки даже на этой земле, и море — наш враг!.. Поверь мне, у нас нет друзей во всей Вселенной, кроме нас самих. Вот что я понял, когда беспомощно повис между Небом и Землей, а потом стал глотать соленую воду… Да мы одни! Но этого нам не понять никогда. И, возможно, человечество кончит самоубийством…»

Вот, пожалуй, и все. Все о нем, о Шарли.

Сижу я на берегу успокаивающегося моря, оно после содеянного невинно опрокинуло на небо голубое око и, кажется, блаженствует. Утопленница нашлась, сжалилась наконец и поплыла из глубин моря навстречу людям. Простилась она с нами жутко: кто-то неумело взялся за колено, и она… приподнялась, сделала такую попытку. Так, во всяком случае, показалось нам. Что-то многозначительное было в этом движении.

А море, оно успокоилось на следующий же день. И теперь вот я сижу на берегу и думаю о том, что произошло. И все ли я понял так, как надо? Может быть, но я сомневаюсь.

Возможно, мне удалось собрать какие-то крупинки истины или штрихи к несуществующему портрету. А главное, сокровенное, кажется, как всегда, ускользнуло. Может быть, именно почувствовав страшное одиночество перед открывшейся на миг тайной человеческого бытия, Шарли за несколько дней до своей гибели позвал меня разделить небогатую трапезу под тентом в полуденную жару. И весело, беззаботно смеялся, поднимая бокал с алым вином.