Прошла зима. Весной Сипягин заболел. После ангины он захворал острым суставным ревматизмом на подагрической почве – форма болезни, которая у пожилых людей всегда очень продолжительна и мучительна. Сначала Д. С. лечил его домашний врач (фамилию забыл), который пригласил меня по желанию больного, а потом уже я привлек В. Ф. Кернига и Л. В. Попова.

Сипягин жил тогда в своем маленьком особняке, рядом с дворцом В‹еликого› К‹нязя› Алексея Александровича; дом и вся обстановка были очень скромны. Выделялась в нижнем этаже только одна столовая под сводами и в русском стиле. Стол и русские лавки стояли в углу под образами. В этом отношении Д. С. оригинальничал. Он был большой гастроном, любил хорошо покушать, может быть, выпить – немного, но хорошо, любил угощать других, и его столовая была что-то в роде sanctuarium'a.

Всю жизнь Д. С. был холостяком, и бабьих историй за ним не водилось, что было отчасти понятно при его некрасивой и массивной фигуре. Уже после 50 лет, товарищем министра вн‹утренних› д‹ел›, он женился на тоже уже немолодой Княжне Вяземской, известной в большом свете под именем Ары Вяземской, дочери археолога Кн. Вяземского и сестре Графини Е. П. Шереметевой (супруги Графа Сергея Дмитриевича).

Княжну Ару я встречал в молодости с ее матерью в школе лекарских помощниц при Рождественском лазарете Красного Креста, где старая Княгиня была попечительницей. Тогда Княжне было лет 25, она была очень крупная, красивая и породистая девушка, на английский лад воспитанная и одетая, державшаяся по-мужски, очень просто и свободно. Помню, что тогда она произвела на меня чарующее впечатление действительно великосветской барышни.

Когда я в первый раз приехал к больному Сипягину, я увидел его жену уже седой, но сохранившейся, довольно полной женщиной; полнота при ее очень большом росте придавала ей какую-то массивность, чуть ли не фигуру великанши. Такое же впечатление производил и Сипягин, и в этом отношении муж и жена представляли собой действительно пару очень больших, крупных, хорошо кормленных, несколько ожиревших людей. По типу Александра Павловна несколько напоминала собою Императрицу Екатерину, только в сильно увеличенном виде. По-видимому, она, как и супруг, не брезговала хорошим столом.

Эту позднюю свадьбу двух уже седых людей я объяснял себе очень просто: она засиделась в девах, жила у сестры Графини Шереметевой и чувствовала себя, вероятно, бездомной; он, сделавшись сановником, нуждался в представительнице дома, подобрать более подходящего человека, как Александра Павловна, было трудно – не знаю, насколько она была умна, но она была удивительно представительна, до крайности корректна, тактична и при этом родовита. Родство с Графом С. Д. Шереметевым, человеком очень близким ко Двору и с большим там влиянием, тоже чего-нибудь стоило. Может быть, некоторая слабость Александры Павловны и Дмитрия Сергеевича к хорошей кухне тоже послужили почвой для этого союза. Так думал я, но, по-видимому, ошибался. Теперь мне рассказали другое: говорят, что Д. С. был влюблен в кн. Вяземскую в молодости и сделал ей предложение, но она ответила, что «ее надо заслужить». Когда Д. С. занял пост товарища министра, он возобновил предложение и получил согласие. Если это так, то это делает только честь обоим и придает этому браку особенно симпатичный характер.

Когда я был у заболевшего Сипягина в его очень скромной спальне, общей с женой, я увидел, что Сипягины, по-видимому, были и хорошие супруги; это удивило меня – странно было видеть эту близость между этими седыми, ожиревшими и недавно женившимися колоссами. Как я заметил потом, он – старый холостяк – чувствовал себя в этой семейной обстановке очень хорошо; она относилась к нему очень предупредительно, заботливо и мило, как настоящая любящая жена. Говорю обо всем этом потому, что такие отношения были, по-моему, характерны для «хороших людей». Бывал я у них часто очень рано, и А. П. всегда поражала меня своей удивительной английской выдержкой; уже в 8 ½ – 9 часов утра она появлялась в кабинете мужа, где он лежал больным, одетой, зашнурованной и причесанной; никогда, когда бы я ни приезжал, я не видел ее в «халате», такой она была и в 9 часов утра, и в 2 часа ночи.

Вся эта скромная обстановка, жизнь в своем маленьком доме, без претензий, эта «дружба-любовь» к жене, простота обращения с нами, врачами, и мужа и жены, – все это подкупало меня; познакомившись с четой Сипягиных ближе, я не раз говорил себе; вот настоящий русский барин, не «аристократ», как это понимают в Западной Европе, а именно «барин»; и министром остался тем, чем он был, и обстановки не изменил, и на старости сумел найти себе подходящую жену… Д. С. любил все русское, свою небольшую подмосковную усадьбу, был страстным охотником, а я наблюдал, что люди, любящие деревню и истые охотники, а следовательно, и любители природы – большею частью «хорошие люди».

За время лечения Д. С. я полюбил и его, и его жену, и ту атмосферу, в которой они жили. В доме Сипягина чувствовалось какое-то разумное спокойствие, уравновешенность, какая-то уверенность – не было ни суеты, ни нервности, ни шатания, и это было очень характерно для дома министра внутр‹енних› дел во время неуравновешенного царствования Императора Николая II; получалось впечатление, что Сипягин знает, чего он хочет и что он делает.

Болел Д. С. довольно долго и тяжко. Неприятное впечатление производил у него бред при нормальной температуре. Поправляясь, он как-то раз высказал мне предположение, что болезнь его приняла такой тяжелый оборот вследствие переутомления; особенно под гнетом занятий с директором департамента полиции Зволянским. Бредил он, действительно, больше делами этого департамента и Зволянским. «Вы понимаете, – говорил он мне, – что, вступив в должность, я не имел понятия о делах департамента полиции и должен был учиться этой науке с азбуки. Зволянский сидел у меня с докладами до 2–3 часов ночи; это меня так переутомляло, что я и здоровым бредил по ночам политическими делами; не мудрено, что этот бред продолжался у меня и обострился во время болезни». У меня этот разговор оставил впечатление, что Сипягин интересовался этими делами по обязанности, что в сущности это претило его барской натуре, но он об этом никогда не говорил. Как больной он был с врачами очень приятен, точно исполнял наши требования, но изводил своими капризами прислугу, которая тем не менее его очень любила.

Болей он не переносил и иногда при попытках его ворочать так кричал от болей в суставах, что с С. Ю. Витте, услышавшим эти крики в гостиной Александры Павловны, как с человеком очень трусливым и впечатлительным, сделалось дурно, о чем мы с Сипягиным немало смеялись.

По поводу болезни Д. С. произошел следующий инцидент. Должен сказать, что Сипягин и Витте были большими друзьями. Особенно дорожили этими отношениями С. Ю. Витте и его жена, и это было вполне понятно. Сипягина Государь считал «своим», любил его и верил ему. К Витте у Государя доверия всегда было мало, и С. Ю. отлично знал это. Поэтому влияние Д. С. на Государя и дружба с Сипягиным были нужны Витте. При этом Д. С. был не особенно умен, ему нужен был советник более искусный в интригах, чем он сам, а Витте как человек очень умный и ловкий эксплуатировал Сипягина, влиял на него, и через него на Государя – это было для Витте очень ценно. Матильду Ивановну Витте Сипягин любил и даже несколько ухаживал за ней еще холостяком. В салоне Александры Павловны Матильду Ивановну принимали без предубеждений, и здесь она встречала цвет аристократии и придворных – это было ей очень лестно и нужно, чтобы как-нибудь достичь приема ко Двору. Поэтому Витте и его жена очень ухаживали за четой Сипягиных, и ежедневно кто-нибудь из них заезжал, чтобы справиться о состоянии здоровья «дорогого Дмитрия Сергеевича». Скажу больше, Сипягин был необходим политике Витте, дружба с этим влиятельным консерватором «le pesait», он очень боялся потерять Сипягина и от меня это не скрывал. Когда болезнь Д. С. затянулась и как будто не поддавалась нашему лечению, Витте как-то раз просил меня заехать к нему и подробно стал спрашивать меня о состоянии здоровья своего «друга». При этом С. Ю. задал мне вопрос, не нахожу ли я нужным выписать какую-либо заграничную знаменитость, напр‹имер›, проф. Leyden а, так как он – С. Ю. – петербургским терапевтам Кернигу и Попову не доверяет. «Средствами не стесняйтесь, – добавил С. Ю., – я дам нужную сумму (Сипягин был далеко не богат). Я уже говорил об этом Государю и при следующем докладе скажу Ему об этом снова».

Обозленный этим непрошеным вмешательством Витте, видимо, желавшего к тому же действовать именем Государя, когда семья никаких сомнений нам не высказывала, и припомнив приглашение из Берлина проф. Bergmann'a к Боголепову после его ранения, и тоже по инициативе Витте, я сказал С. Ю. довольно резко, что довольно было для русских врачей одного позора – приглашения Bergmann'а, а второго позора не нужно – ничего неясного, сложного у Сипягина нет, нужно только время, – сказал я, – приглашение иностранца послужит только поводом для насмешек немцев над нами и над недоверием к нам наших же министров.

«Не забывайте, – возразил Витте, – что Сипягин нужен Государю и России; я еще раз переговорю об этом с Государем, и если Он согласится призвать кого-либо, то мне решительно все равно, обидны ли будут насмешки немцев Кернигу и Попову, – нам нужно, чтобы Сипягин был здоров. Ведь Вам это не может быть неприятно, – попробовал Витте подкупить меня. – Вам я верю и приглашать иностранного хирурга я не предлагаю».

Меня этот уверенный и властный тон Витте еще больше рассердил, но, зная его упрямство, я ничего больше не сказал и уехал.

До доклада Витте у Государя оставалось два дня. В тот же день вечером я, ничего не говоря, попросил Александру Павловну устроить мне спешно свидание с графом С. Д. Шереметевым; она исполнила это, и на другое утро я встретил Шереметева у Сипягиных. Я прямо поставил ему вопрос – беспокоится ли семья и желает ли она консультацию с иностранцем? Шереметев ответил отрицательно и заявил, что жена и вся семья вполне доверяют мне и приглашенным мною врачам. «В таком случае прошу Вас, граф, по возможности сегодня или завтра съездить к Государю и успокоить Его, так как Его Величество беспокоится за Д. С., а Витте все предлагает Ему вызвать иностранца, что я считаю излишним и не политичным по отношению к министру вн‹утренних› дел. Иностранцам совершенно не нужно знать, в каком состоянии здоровье наиболее близкого к Государю Его министра, тем более, что Д. С. по временам бредит и, Бог знает, что может наговорить немцу». Шереметев был, видимо, тоже недоволен вмешательством Витте и обещал мне исполнить мою просьбу. Сам я тотчас написал письмо Государю, в котором изложил мое мнение о состоянии здоровья Сипягина, полное доверие к врачам семьи и нежелательность приглашения иностранного консультанта.

Дня через три я снова встретил Витте и спросил его, говорил ли он с Государем. – «Да, – сказал С. Ю., – но Государь находит, что это дело семьи, а граф Шереметев, которого Он случайно видел, против консультации». Так я спас Кернига и Попова от неприятного вмешательства Витте, о чем мои коллеги и не подозревали.

Сипягин поправился и, по моему совету, поехал долечиваться в Aix-les-Bai, откуда вернулся совершенно здоровым.

В следующую зиму Сипягин переехал в новый министерский дом на Фонтанке, специально для него перестроенный и роскошно отделанный. И там была устроена русская столовая, но уже очень роскошная. Отделка дома происходила в отсутствие Д. С. под руководством Трепова и значительно повредила Сипягину в общественном мнении, а Трепову, кажется, и по службе, так как он перестарался и значительно превзошел смету. В Петербурге много говорили, что отделка и меблировка дома министра вн‹утренних› дел слишком роскошна и стоила безумно дорого. Сипягина громко обвиняли за то, что он позволил себе такую роскошь. Говорили – вот думали, что этот барин не польстится на казенный сундук для отделки своей квартиры, а вышло иначе – сделал он, как все. Мне лично было очень досадно за Д. С., было бы лучше, если бы его казенная квартира была устроена скромнее, это более подходило бы к типу старого барина, каким его справедливо многие считали.

Конечно, во время болезни я с Д. С. о делах не говорил, а в следующую зиму с ним не встречался.

Ранней весной в так называемых левых кружках заговорили о готовящемся покушении на Императрицу Марию Федоровну и о том, что покушение это не невозможно. По этому поводу у меня был разговор с состоявшим тогда при Императрице Князем В. А. Барятинским, который просил меня побывать у Сипягина и узнать его мнение. Я попросил у Сипягина аудиенции, и он принял меня на другое утро у себя в кабинете на Фонтанке. Я изложил ему наши опасения и просил его меня не спрашивать, из какого источника мои сведения. «Мне достаточно, – сказал Д. С., – что Вы мне это говорите; больше мне, разумеется, от Вас знать ничего не нужно, а тем более спрашивать у Вас что-либо. Мы этого не слышали, и я сомневаюсь, чтобы это было серьезно; во всяком случае я приму все меры».

Затем он сам спросил меня о судьбе моей обещанной ему записки. «Я все жду ее, и теперь наступил момент, когда она мне будет очень нужна». Я ответил, что не писал ее, так как питаю очень мало надежды на какой-либо успех. «Напрасно, – заметил он, – дайте только время, и я энергично примусь за это дело. Правда, после нашего разговора прошло более года и это Вас расхолодило, но, знаете, год в жизни государства то же, что день в жизни человека. Очень прошу Вас теперь же составить записку, но, конечно, чтобы это осталось между нами. Меня во всем этом деле немало смущает то, что у меня нет человека, которого я мог бы поставить во главе всей реорганизационной работы с тем, конечно, чтобы лицо это осталось затем и руководителем всей врачебно-санитарной части в Империи. Мне называли несколько лиц и очень хвалили Данилевского» (профессор химии и позже начальник Академии; рекомендовал Данилевского, конечно, Витте со слов Шапирова, близкого друга Данилевского, которого Шапиров провел и в Академию при Пашутине).

«Какого Вы мнения по этому поводу?» – спросил Д. С.

Я с ужасом услышал имя Данилевского и объяснил Сипягину всю нецелесообразность брать на данную роль кабинетного ученого, хотя бы и умного, но никогда не занимавшегося администрацией и далеко стоящего от медицины собственно. По-моему, на такую должность надо брать непременно врача – и притом врача с именем, известного русскому обществу своей практической деятельностью, который представлял бы собой авторитет не только для врачей, но и для администраторов. «Все это прекрасно, – сказал Сипягин, – но где же взять такого человека. Ведь вот на вас, напр‹имер›, не могу же я рассчитывать; навряд ли вы согласились бы променять профессуру и вашу практику на чисто административную должность».

«Не знаю, – ответил я, – все зависело бы от тех условий, в которые я был бы поставлен». «Тем не менее, простите, я сомневаюсь, чтобы вы пошли на это», – закончил Д. С. как-то рассеянно, встал и простился.

Перед тем, однако, чтобы браться за составление записки, я решил посоветоваться с очень хорошим моим приятелем Александром Семеновичем Стишинским, который в то время занимал пост товарища министра вн‹утренних› д‹ел› и был в очень близких отношениях с Сипягиным.

Я не разделял мнения о необходимости и даже возможности создать новое министерство здравоохранения и полагал достаточным для начала образовать Главное Управление при министерстве вн‹утренних› дел, предполагая, что министр вн‹утренних› дел мог бы быть одновременно и министром здравоохранения так же, как он состоял тогда и министром почт и телеграфов, и с тем, чтобы начальник Главного Управления здравоохранения пользовался бы правами товарища министра. Осуществить такой проект было бесспорно легче, чем провести новое министерство, – нужно было меньше средств и такой проект не вызвал бы слишком большой оппозиции со стороны других министров и в Государственном Совете; при этом я уже знал, что Витте даст свое согласие на такую комбинацию, и проект, представляемый Сипягиным при поддержке Витте и соответствующий желаниям Государя, имел за собой все шансы быть принятым. Для начала следовало бы назначить избранное лицо на бывшую тогда вакантной должность председателя медицинского совета и поручить тому же лицу должность директора медицинского департамента. Такое временное объединение двух должностей можно было легко провести тогда Высочайшим повелением, а избранное для сего лицо получило бы возможность ознакомиться с истинным положением дела на основании материалов медицинского совета и медицинского департамента, изучить деятельность этих учреждений на практике и представить затем обоснованный и подробный проект организации Главного Управления для проведения его законодательным порядком. Все это не требовало большой ломки, больших средств, не затрагивало интересов других ведомств и могло быть проведено в жизнь без всякого шума и трескотни.

А. С. Стишинский в принципе согласился со мною и спросил меня, не согласился бы я взяться сам за все это дело. Я ответил ему, что ради пользы дела, которому я придаю государственное значение, я, может быть, согласился бы отдаться ему целиком, если мне будет предоставлена достаточная самостоятельность, тем более что, по-моему, Главное Управление со временем превратится в особое министерство, но я не знаю, как относится Д. С. Сипягин ко мне. А. С. Стишинский предложил от себя переговорить с Сипягиным и позондировать почву.

Через непродолжительное время Стишинский приехал ко мне и сообщил, что Д. С. отнесся очень сочувственно к моему проекту, но пожаловался, что не имеет в виду подходящее лицо. А. С. указал на меня. Сипягин высказал, что лучшего кандидата он не знает, но сомневается в моем согласии. Стишинский ответил, что знает меня давно как человека идейного и не сомневается в моем согласии. «В таком случае и отлично, – сказал Сипягин, – я очень рад; пусть он скорее подаст записку, и я уверен, что мы с ним поладим». «Пишите же скорее записку, – закончил Стишинский наш разговор, – и я вперед поздравляю вас с успехом. Я лично считаю, что вопрос можно считать решенным».

Происходило это в мае 18… г.; я тотчас уехал к себе в «Гарболово» и там три дня, не вставая от стола, в тиши написал записку, которую и привез для прочтения Стишинскому. Он одобрил и благословил представить ее министру, что мною и было исполнено.

После этого, летом, я был в качестве врача на даче у Сипягина. После консультации Д. С. сказал мне, что прочитал мою записку, в общем согласен со мною, но считает необходимым об этом вопросе еще подумать и с кое-кем переговорить. Вероятно, он пригласит меня зимой для дальнейших переговоров.