ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

ЗАПИСЬ 1

Итак, решено — я начинаю новую жизнь. Никакой лени, никаких шатаний и никакой бесплодной болтовни. Хочу стать целеустремленным, преуспевающим, всесторонне развитым человеком. Человеком, которому как-никак, а жить и работать в двадцать первом веке.

Каждый день начинать обязательно с гимнастики и холодного душа и с песнями — вперед! Заре навстречу! У нас в классе почти все ребята уже нащупали свое Большое Дело, настоящее, любимое. Серегин Лева поет в городском хоре, сам сочиняет музыку, и не какие-то песенки для подворотен, что поются под гитару, куда там — кантаты, хоралы. Голова!

Миша Баранов чуть не с детсадовских лет с головой погрузился в химию надолго и всерьез, на конкурсах призы гребет один за другим — словом, будущий Менделеев. Мой большой приятель Митя Липский давно знает, что ему надо, и бьет в одну точку: достает где-то мудреные книги, строчит доклады, выписывает специальный журнал. Он твердо решил стать историком. Я так не могу. Загорюсь одним, а потом бросаю. Когда я увлекся радиолюбительством, ночей не спал — паял, сверлил, настраивал. Отгрохал такой транзистор — все попадали. На растянутых коротких Аргентину ловил.

Потом что-то завял. Понравилось мне марки собирать с воспроизведениями картин русских художников. Через полгода у меня был альбом: все, что можно было достать, достал. И зашел в тупик — ей-ей, скучно ждать, когда выпустят новые, а гоняться за редкими надоело.

Еще не знаю как, но теперь будет по-другому. Год промелькнет, и школа позади. А дальше? Вот тут вся загвоздка! Бурлят в моей голове какие-то идеи, бродят неясные еще даже самому себе планы. Только одно ясно: участие в Большом Деле — вот через что должен пройти каждый. Значит, надо искать… Но вот что, что конкретно? Решусь на что-то, думаю — вот так! А тут наваливается нелепая, странная хандра. Все из рук валится. В глазах у мамы вопрос: «Ну, что решил?»

Я понимаю, в наш век так нельзя. Все должно быть четко определено, учтено, продумано. Космические полеты, телевидение, роботы. Сейчас ты, допустим, в средней полосе, через час ныряешь в теплое море в субтропиках. Переход от одних ощущений и мыслей к другим очень быстрый и определенный. А век назад месяц нужно было трястись на лошадях. Обо всем-то передумаешь, перемечтаешь. И наконец, после всех тягот и мук — вот оно, синее море! Эффект огромнейший… Вот, видно, и в моем характере запуталось что-то несовременное, прошловековое.

Что же еще записать? Итог моим впечатлениям и мыслям за день подведен. Завтра наш класс идет на практику.

ЗАПИСЬ 2

Ух! Все болит, с непривычки ноет все тело, и особенно руки. Мастер Василь Ефремыч сачковать не дает — чуть что, налетает:

— А ну давай работать! Я покажу «не железный»! Разгильдяй, понимаешь, болтун! Ишь, ишь!

Это у него любимое: «Разгильдяй, понимаешь, болтун!» Но в общем, ругается он беззлобно и строго по делу. Да и мы, втянувшись, больше стараемся, работаем лучше.

Мы — ребята девятого «А» — роем траншею для нового высоковольтного кабеля. Литейный цех завода расширяется, и ему понадобится много энергии. Девчонки обретаются где-то в вычислительном центре. У них практика архисовременная. Зато мы делаем настоящую мужскую работу. Наш девиз: «Бери больше, кидай дальше!»

В земле часто попадаются осколки снарядов, мин и бомб.

Я работаю в паре с Сашкой Яковенко. Александр — парень крупный, спортивный, резкий. Он играет в волейбол за сборную города, один раз даже за границу ездил — словом, надежда школы. Жарко, по нашим лицам бегут горошинки пота, а Сашке все нипочем, только знай себе отфыркивается, наваливаясь на «агрегат БСЛ-110», то есть большую саперную лопату длиной 110 сантиметров.

Траншея не очень глубокая, но узкая. Копать неудобно. Лопата скрежещет по ржавому металлу — еще один осколок, на этот раз большой.

— Чего завозился? — часто и сильно отдуваясь, ворчит Яковенко. — Гони вперед!

Я снимаю верхний слой, или «первый штык», как говорит Ефремыч, а Сашка углубляет. Он справляется быстрее и наступает мне на пятки.

Я жму ногой изо всех сил, перенося всю тяжесть тела на закраину, но лопата в землю не идет.

— Дай-ка.

Р-раз! И Сашкина лопата выворачивает из грунта какой-то бесформенный комок, за ним тянутся обрывки полуистлевшего ремня. Мы наклоняемся, разгребаем землю. Это фляга. Обычная алюминиевая солдатская баклага на три четверти литра.

— Але, чего встали! — доносится до нас — Разгильдяи, понимаешь, болтуны! Эдак нормы не дадим!

Увидев в наших руках флягу, Ефремыч берет тоном ниже:

— Чего нашли? А-а-а. Тут этого добра было… Бои были знаешь какие! Ведь мы здесь держали оборону… рабочий батальон нашего завода… Рядом была кадровая пехота, дальше — матросы.

В этот миг мне показалось, что я слышу лязг танковых гусениц и вижу черную гарь пожарищ. Здесь были окопы переднего края! Здесь, возможно, и сложил голову солдат, который утолял жажду из найденной нами фляги…

А вдруг все было не так, как я себе представляю? Вот если бы этот солдат или ополченец остались в живых!

Василь Ефремыч надвинул кепку почти на нос и показал на стену нового корпуса:

— Вот там где-то был и мой окопчик. А там, где сейчас клумба, за дорогой, сидели немцы. Ихний автоматчик мне руку прожег. Во, смотри.

Он отвернул рукав повыше локтя, показал шрам.

— А вы что же, — спросил я, — не стреляли?

Василь Ефремыч сдвинул кепку и внимательно посмотрел мне в глаза. Его взгляд я расшифровал так: хорошо ли, плохо ли, а мы свое дело сделали. Сдюжит ли ваше поколение, если что случится? Я, наверное, сумел выдержать этот взгляд, и мастер даже слегка подмигнул:

— Я тому, который меня ранил, пулю в лоб закатил. Вот так… Ну, что же, ты, значит, нашел? Или ты, Яковенко?

Я не успел объяснить, что мы нашли вместе, только рот раскрыл, а он уже ткнул флягу в Сашкины руки.

— Возьми хоть на память. И давай закругляться с траншеей. Начальство жмет-давит, сроки все вышли. Горим!

Когда Ефремыч отошел, я сказал:

— Давай посмотрим, что там внутри. Может, записка? Таких случаев, знаешь…

Но пробка прикипела и не поддавалась.

— Ладно, дома открою. Но, похоже, пусто.

Сашка встряхнул фляжку около уха, потом кивнул на дно траншеи:

— Видать, не до записки было.

На том месте, где была фляга, густо чернела россыпь стреляных гильз. Дальше работали молча. Находок больше не было, наша мирная траншея пересекла сталинградский боевой окоп и пошла уже по целинному грунту.

…Дома я активно нажал на обед. После работы на свежем воздухе аппетит был прямо-таки зверский. Только я отвалил от стола и для разгрузки поставил любимый диск Тухманова, раздался телефонный звонок.

— Послушай, отец, — просипел сквозь треск помех Сашкин голос, — ты чем занимаешься? Расслабился, что ли? Шлягеры крутишь? Угадал? Протрясись-ка на автобусе… Дело есть. Я тут кое-что обнаружил.

ЗАПИСЬ 3

Яковенко провел меня прямо на кухню. На крохотном столе на расстеленной газете лежала знакомая фляга.

— Там пусто… Но вот что…

Он снял расползающуюся в руках суконную обшивку и показал надпись, грубо, видимо, концом ножа сделанную на мягком металле.

Я прочел:

— «Красноармеец Петров Сергей Николаевич». Смотри, тут и адрес… Слушай, старик, ведь это где-то рядом! В Бекетовке!

— Вот! Я знаю этот район как свои пять! Вдруг да кто из родственников отыщется, — заволновался Сашка.

— А может, и сам хозяин фляги. На войне всякое бывало. Мало ли что… А тут мы: «Пожалте, уважаемый товарищ ветеран, сувенирчик!» Ну, что? Махнем? Завтра выходной…

На другой день мы поехали в Бекетовку. Странно было видеть рядом с домами-башнями современной архитектуры бревенчатые домишки и деревенские палисаднички. Рассказывали, что немцы совсем не бомбили Бекетовку, так как рассчитывали использовать под зимние квартиры. Видать, немецкие штабисты умели планировать все до деталей, а вот в главном просчитались. Была эта земля нашей, нашей и осталась!

Мы разыскали нужный нам дом довольно быстро. Рубленая пятистенка, забор со следами зеленой краски, низенькая калитка — все было обыденным, может быть, чуть более обветшалым, чем у соседей по улице. Откуда-то вывернулась маленькая черная собачонка, залилась злющим лаем, стала бросаться на калитку.

— Нора, уймись! Ну, кому сказано!

Пожилая женщина отозвала собаку, и я скороговоркой выпалил заранее приготовленную фразу:

— Здравствуйте, скажите, пожалуйста, здесь проживает или проживал Сергей Николаевич Петров?

Женщина вздрогнула от неожиданности, потом неуверенно протянула:

— А вы кто же такие будете?

— Да мы… В общем, мы, вот…

Сашка развернул сверток, который он все время держал под мышкой.

— Видите, — он показал надпись, — это его. Мы нашли в старом окопе.

— Заходите. Нора, сиди!

В доме было прохладно, видимо, от свежевымытого влажного дощатого пола. Окна затенены густым тюлем.

— Садитесь, садитесь… Ой, как же это все… Ведь он, Сережа, был моим старшим братом.

Она сняла с полки шкатулку, перебрала лежащие там документы и письма и, наконец, положила на стол старый официальный бланк.

— Похоронка пришла сразу, как мы, эвакуированные, вернулись в город из Капустина Яра. Это было уже в сорок третьем. А через год отца не стало…

Наш приход, фляга погибшего брата, вид фронтового извещения — наверное, самого горького документа — все это глубоко взволновало женщину. Надо было уходить: не стоило больше бередить старую, но не зажившую еще рану.

— Так мы вам оставим… Фляга походная, боевая. На память о вашем брате.

— Спасибо, спасибо вам. Уже уходите? Чем бы угостить… Киселя не хотите?

— Благодарим. Нам пора.

— Мы поднялись.

— Ой, погодите… Ребята какие хорошие… Я сейчас.

Немного порывшись на полке, женщина достала толстую тетрадь.

— Сережа был студентом до войны, — сказала она, вытирая пыль с клеенчатой обложки, — каждое лето в экспедиции ездил, куда-то все на Север. Когда в сорок первом уходил на фронт, помню, наказывал сберечь. Что-то там ценное, говорил. Мы эту тетрадку в Капустин Яр увозили. Пробовала я разобрать потом — ничего не понять… Все расплылось. Да и грамоты у меня — три класса, четвертый коридор.

Она вздохнула.

— Вот возьмите, может, что прочтете… Может, какая польза в ней. Он, Сережа-то, уж очень горячился тогда. В глубокой тайге раскапывали они древнее поселение, и повезло Сергею: нашел он какую-то бабу. Огромная, говорил, ценность для науки. Только привезти не успел. На будущий год, мол, обязательно — да где там, война началась… Нора, не смей на людей лаять! И, будто была та баба из чистого золота.

ЗАПИСЬ 4

Мы сидели в сквере около Вечного огня. Посмотрев, как сменяется пионерский караул, мы снова углубились в тетрадь Сергея Петрова.

Увы, с первого взгляда стало ясно, что все или почти все записи безнадежно испорчены, да и первоначально, видимо, они не были каллиграфическими: скупые, отрывочные строки, сделанные для себя, для последующей расшифровки. Петров писал на привалах, при тусклом свете костра, в низкой палатке при свече, под аккомпанемент бесконечного северного дождя. Писал непослушными от усталости или холода пальцами, почти всегда в спешке.

Более или менее отчетливо читалась последняя запись. Это были стихи-прощание со своей семьей перед уходом на фронт.

— Все это прекрасно, — сказал Митя Липский, наш классный дока по исторической части, которого мы пригласили для консультации, — все хорошо… Но я просто не вижу, чем могу быть полезным в этом деле. Тетрадь, сами видите, того…

Мы угрюмо молчали. Митя приподнял очки с толстыми стеклами и пальцем потер переносицу. Было заметно, что он важничает.

— Впрочем, минутку… Есть современные технические способы восстановления утраченных текстов. Дайте подумать. Может быть, найдутся подходы к этим сферам. Стоп! Кажется, есть!

— Митькина эвээм прокрутила программу и выдает результат, — сказал недоверчиво я.

Липский мотнул головой, его очки-прожекторы сверкнули холодным, режущим блеском.

— Есть! Давайте вашу тетрадь, я покажу одному человеку. Он аспирант Московского университета, приехал в отпуск к родне. Очень компетентный в исторических науках товарищ. Правда, он пишет диссертацию по бересте, то бишь по древним новгородским рукописям, но… в общем, решили!

Липский быстро попрощался и удалился походкой делового человека, умеющего ценить свое и чужое время.

— Серьезный деятель, — не удержался я. — Будущий светильник разума.

— Брось, — возразил Яковенко, — знает, чего ищет, и умеет добиваться намеченного. И тебе бы надо так. А не разбрасываться.

— А что? — пожал я плечами, хотя догадывался, что Сашка имеет в виду.

Я уже почти забыл, а он помнит, что еще в классе шестом-седьмом я увлекся фантастикой и даже сам написал повесть «Погоня за микронами».

— А как же! — с жаром сказал Александр. — Мне тогда твоя писанина во как понравилась! Почему же ты никуда с ней не пошел, не посоветовался? Твои сочинения по содержанию лучшие в классе. Талант надо развивать!

Хорошо Сашке! В большой спорт он не метит; современный волейболист — двухметровый гигант, а у него сто восемьдесят три. Будет играть за район для души, а пойдет по отцовской линии. Будет водить автобус.

— Я — ладно, — продолжал Яковенко. — Я моторы люблю, движение. Кончу курсы, получу туристский «Икарус», буду работать водителем, как батя. Буду, допустим, возить иностранцев по городу: ГЭС, Мамаев курган, дом Павлова, головной шлюз Волго-Дона… Красота! А захочется мне учиться — дорога в заочный не заказана…

Что я мог ответить Сашке? Что мои литературные опусы я стесняюсь кому-либо показывать, кроме ближайших друзей? Нет, не очень серьезно все это. Для Яковенко я, может быть, и талант, но все это — масштаб класса, не больше.

ЗАПИСЬ 5

Тот же сквер, та же самая скамейка. Только сидим вчетвером, с нами Андрей. Он подвижен, на мысль и на слово быстр. Телосложение и рост не богатырские, но чувствуется, силенка есть. Фигура легкая, подсушена в экспедициях и турпоходах. В общем, он мне сразу как-то пришелся по душе.

— Итак, что мне удалось установить? — сказал аспирант, открывая красивую кожаную папку. — Вот, прошу взглянуть…

Андрей достал из кармана сильную лупу и показал нам несколько фотографий.

— Пробные снимки в инфракрасном и ультрафиолетовом свете, в прямом и скользящем, — объяснил он. — Пришлось попросить знакомого слушателя школы криминалистики, чтобы сделать все в темпе, без волокиты. Дешифровать удалось лишь две-три страницы — это в общей сложности.

— Ну а что об этой бабе, о золотой? — в порыве нетерпения почти выкрикнул я.

— Сейчас перейдем и к этому.

Андрей посмотрел на меня с мягкой укоризной, как на ребенка, а Липский сострил осуждающую мину — мол, не возникай, теряешь марку в глазах московского ученого гостя.

— Мы собрали все записи… Собственно, тут все на одной странице.

— Почти всю ночь сидели, — не выдержав, торжествующе вставил Митя. — На, читай!

«Сведениями о том, где находится золотая баба, располагает некто Пирогов, проживающий на реке Вилюга за деревней Малая Слобода».

— Так в чем же дело? — воскликнули мы с Яковенко в один голос — Поехать туда, и все!

— Куда это вы, мальчики, собрались ехать? — раздался вдруг голос за нашими спинами.

Позади скамейки стояла незаметно подошедшая Инга Вершинина, самая красивая девочка из нашего класса. Брюки и кофточка сидели на ней плотно и так ловко, без единой складки, что казались просто второй, внешней кожей. Смотреть на нее — удовольствие, но сейчас…

— Значит, они едут искать что-то ужасно таинственное, а меня не приглашают? Заговор! Ну, что вы смотрите? Хотя бы сообразили познакомить, и то ладно, — наседала Инга.

Состоялась церемония взаимных представлений, я Вершинина уселась рядом с Андреем.

— Так что же это за красавица золотая, о которой Вася Ветров кричал на всю площадь? — Она смотрела не на меня, а на беленькое, похожее на комок ваты облачко, которое как раз проплывало над нами.

— Да я, собственно… Это ценность для науки, понимаешь. Ее только надо найти.

— Ха-ха! И это все?

Я смутился и покраснел. Я очень легко краснею — сосуды, что ли, близко к поверхности расположены, но, в общем, чуть что, особенно когда заходит так называемый мужской разговор в тесной компании, я превращаюсь в рака вареного, хоть плачь. Откровенно говоря, я чуть-чуть влюблен в Ингу. Впрочем, все наши ребята тоже, поэтому каждый хочет себя перед ней показать с лучшей стороны. И тут я оказался не на высоте — шумел, кипятился больше всех, а об этой самой чертовой бабе толком ничего и не знаю. Прокол, как говорит Сашка.

— Позвольте мне, — улыбнулся Андрей.

ЗАПИСЬ 6

Передаю здесь все, о чем рассказал Андрей, в том виде, как было воспринято мной на слух и отложилось в памяти. Может, я что-то упустил или переврал, хотя память у меня — стальной капкан: что схватил, то уж, считай, намертво.

— Собственно говоря, — начал Андрей, — науке известно множество изображений древнеславянских богов — каменных идолов, глиняных и металлических скульптур. Все они, без исключения, довольно примитивны по форме и грубы по отделке, хо~я нам известно точно, что древние славяне-художники превосходно изображали зверей, птиц и растения, имели высокий художественный вкус. С трудом можно поверить, что эти идолы могли вызывать религиозные чувства у эстетически развитых людей. Ведь во веки веков к выполнению важнейших религиозных законов привлекались лучшие художники! Что же, славянские Рафаэли, знающие толк в прекрасном, не могли, что ли, создать нечто более впечатляющее? Ведь построенные и украшенные этими художниками храмы-кумирни вызывали восторг у видавших виды иноземных путешественников, были «опус элегантиссимус», как записал один из них. Так в чем же дело? На этот вопрос некоторые ученые отвечают, что так надо, таковы, дескать, были требования к изображению божества. Но все это только предположение, не больше. Главная загвоздка заключается в том, что до нас не дошло ни одного деревянного идола. А таких, несомненно, было много! Притом это были главные, наиболее чтимые кумиры, следовательно, наиболее ценные и в художественном, и в материальном смысле. Об этом писали те же иноземцы-путешественники, об этом есть в наших летописях. Наверняка вам в школе толковали, что Владимир Святославич «постави кумиры на холму: Перуна и Хрса, Даждьбога и Стрибога, и Самарьгла, и Мокошь». Причем Перун был «древян» с золотой главою и серебряными усами…

— Вот поэтому-то, — отважно вставил я, — деревянные идолы и не сохранились. Они были покрыты золотом, большая ценность! Ясно, за тыщу-то лет сколько нашлось охотников!

— Не возникай, — осадила меня Инга, но Андрей задумчиво посмотрел на меня и согласился:

— Может быть… Подобная участь, видимо, постигла все древнегреческие хрисоэлефантинные скульптуры. Они были из слоновой кости с отделкой из листового золота и до нас не дошли. Мрамор — пожалуйста, а эти — как корова языком! Сохранились только их подробные описания и имена скульпторов: Поликлет, Фидий…

— Так что же, — теперь уже перебил Митя, — этот самый золотой идол, выходит, блеф, мираж? Ведь все языческое у нас в стране жестоко преследовалось, идолы сокрушались, сжигались, топились в реках и озерах. Христиане, как известно, не церемонились. Близ древнего города Гусятина, я читал, они разрушили гигантскую статую, размер сохранившейся ступни которой почти пять метров.

— Маловер, — опять встрял я, — не найдено — еще не значит, что не существует. Знаменитая Троя, например. Ее тоже считали легендой, миражем, пока не раскопали весь город. Эти идолы имели общественную ценность, значит, их берегли, прятали и прочее.

Как ни странно, Андрей опять поддержал меня, а не своего дружка Липского, и даже Инга бросила на меня уважительный взгляд. Два — ноль! Причем в дальний от вратаря угол.

— Василий в принципе прав, — сказал он. — Язычники жестоко боролись за свои обычаи и веру. На протяжении нескольких столетий то здесь, то там сжигали они христианские церкви, убивали попов и монахов. Новая вера, собственно, приживалась лишь там, где проявлялась известная терпимость к старым богам и обрядам. Получалась причудливая смесь религий, сохранившаяся до нашего времени, какой-то особый конгломерат. Конечно, не исключено, что теснимые христианами идолопоклонники уходили на Север, в дебри еще нетронутых лесов, унося с собой наиболее ценные и чтимые кумиры. Весь вопрос заключается в том, идет ли речь о чудом сохранившемся древнеславянском идоле, скажем, Берегине или Рожанице, или о каком-либо местном северном кумире. Язычество среди народностей коми — зырян и пермяков — сохранилось вплоть до нашего века.

— Чего долго рассуждать, — молчавший до сих пор Яко-венко повернулся всем телом к Андрею, — махнуть туда да и все. Найдем не найдем и что найдем — там видно будет.

— Легко сказать, да трудно сделать, — возразил Митя, — тут есть штук пятнадцать всяких «но». Что это за река Вилюга? Наверняка речушек с таким именем на Севере десятки! Малая Слобода — тоже распространенное название. Кто такой Пирогов? Допустим, был такой, но где он сейчас? Он мог переехать, мог погибнуть на войне или охоте, наконец, просто умереть от старости. Столько лет прошло! Где его искать? Да к тому же мы все записались ехать в Карелию, на Приозерскую турбазу. Забыли? А сколько было шума: Вуокса, Ладога, грибы, черника, остров Валаам! Что скажут родители?

Он, конечно, был кругом прав, наш мудрый скептик Митяй, и мы опустили головы. Оторвались мы в своих мечтах от земли, воспарили.

— Эх, вы! Заячьи душонки! — Инга презрительно дернула плечиком. — Молчите, мыслители? Что значит распространенное название? Сочетаний Малая Слобода — Вилюга, наверное, не десять? Жив Пирогов или помер, нечего гадать. Даже если всего пять процентов надежды на успех, надо немедленно поехать туда и все выяснить на месте. А на турбазу и на будущий год не поздно съездить, куда она денется? Подумаешь, черника!

Женщина есть женщина. Только подошла — и готово дело: уже командует нами, четырьмя мужиками. Что поделаешь, феминизация мира, матриархат! Недаром же и наши отдаленные предки молились на золотую бабу.

ЗАПИСЬ 7

В общем, там, в сквере, вспыхнул такой горячий спор, что я не в состоянии по памяти восстановить, кто что говорил. Но завелись все, даже Андрей, который согласился, в конце концов, возглавить это дело. Много было предложено различных вариантов, в том числе и поездка на Вилюгу под видом турпохода, но правдолюбцы это дело начисто отвергли. Решили ехать только при условии, что вопрос будет согласован с родителями. Яковенко (он у нас член комитета комсомола) вызвался, кроме того, вместе с Андреем провентилировать в райкоме насчет необходимого туристского инвентаря и снаряжения.

Домой я прилетел как на крыльях.

— Хм, возбужденный, похорошевший, откуда что берется, — чуть иронически оглядела меня мама.

Тут бы мне и выложить все как на духу, но я вдруг почему-то стушевался под ее внимательным взглядом и решил, что момент для разговора не самый подходящий. Мама положила на сковородку мясо и вышла в комнату, а по телику как раз передавали мхатовский спектакль. Она, ясное дело, припала к экрану и опомнилась только тогда, когда по квартире пошел запах сгоревшего антрекота.

— Опять сожгла. Что такое! — пробурчал недовольный отец.

— Я тоже после работы и имею право на отдых. Веди, если хочешь, хозяйство сам, — отпарировала мама.

Оба не в духе, но делать нечего: договорились с ребятами завтра все решить окончательно. Мама выслушала молча, не перебивая.

Потом сказала:

— Нам с отцом надо подумать.

Все ясно. Внешне командует в семье она, но все важные вопросы решает в конечном счете папа.

— Пусть едет, — твердо сказал он.

— Но ведь далеко да и, пожалуй, небезопасно. Ребенок все-таки.

— Дитя! Да в его возрасте люди совершают подвиги, командуют, как Аркадий Гайдар, полками, чемпионами мира становятся. Что ему, век около папы с мамой сидеть? Не пора ли мужчиною стать? Я сам в его годы…

— Ах, ну что ты сравниваешь! То было совсем другое время.

И пошло-поехало. Через полчаса мама сдалась после того, как поговорила с родителями Митьки Липского по телефону и выяснила, что их знакомый Андрей вполне порядочный и надежный парень, а не какой-нибудь башибузук и что денег нужно почти столько же, во что обошлась бы и давно согласованная поездка в Приозерск. Митю с большим скрипом, но отпустили. Почти победа!

Тут же звонок. Яковенко.

— Ехать так ехать! — возбужденно кричит он. — Как у тебя, тяжело?

— Угу, все в порядке, — урчу я, косясь на маму.

— А у меня — без звука. Все в ажуре. Знаешь, кое-что обещали дать — палатку там, спальные мешки, рюкзаки, даже польскую надувную лодку. Правда, Андрей от лодки отказался: на кой ее тащить, на месте найдем настоящую. На Севере, мол, эти «надувалки» не в ходу. Слушай, старик, что будем делать с Вершининой: загорелась — поеду, и все! Хотела увязаться с нами в райком, а потом сказала, что лучше поедет поговорит с отцом и заодно организует его звонок кому надо.

Отец Инги, надо сказать, главный инженер того самого завода, где мы проходили практику. Большая фигура в городе!

— Не знаю, Саш, как мы выпутываться будем, — вздохнул я.

— Сказала, так и быть, будет кашеварить.

— Стряпуха не замужем, — пытаюсь острить я. — Да она же строптивая, казачья кровь, не дай бог, что не так — котелком может запустить! Да, по-моему, она и не умеет.

— Ладно, будем думать… Завтра генеральный сбор там же. Липский должен разыскать в атласах эту самую слободу на Вилюге, потом поделим обязанности по подготовке.

— Принято!

Я повесил трубку и подошел к книжному шкафу. На нижней полке тяжелой шеренгой стоят тома «Истории русского искусства». Моя цепкая зрительная память подсказала: зыряне, зыряне-язычники… О них толковал Андрей. Здесь есть репродукция картины на эту тему.

Вот, наконец, нужный том. Так и есть — картина известного художника Сергея Иванова «Стефан Пермский». Я прочитал о том, что Иванов создал свое полотно в конце прошлого века под впечатлением шумного судебного процесса, инсценированного официальной церковью против язычников, якобы тайно приносивших своим кумирам человеческие жертвы.

Фигура самого знаменитого проповедника показалась мне незначительной, язычники же понравились: живые, симпатичные лица, естественные, свободные позы. Внимательно разглядев картину и подготовительные этюды к ней, я поставил книгу на место.

В другом томе я нашел фотографию того самого каменного идола, найденного близ Гусятина, о котором толковали наши знатоки. Четыре лика, обращенные на все стороны света и крытые одной шапкой, всадники, женские фигуры… Увлекся и не заметил, как стрелка часов перевалила за двенадцать. Но зато теперь я заряжен необходимыми знаниями! Пора спать.

ЗАПИСЬ 8

Липский торжественно раскрыл толстенный атлас офицера (у него отец военный):

— Есть! Склоните головы!

И Митькин палец вертикально опустился в бассейн Северной Двины, где сходились разноцветные лоскутки Вологодской и Архангельской областей. Чуть восточнее начиналась Коми АССР. Как зачарованные смотрели мы на новенькую пеструю карту, и в наших душах упоительной музыкой зазвучали незнакомые, старинные, окутанные дымкой романтики названия: Пинега, Котлас, Великий Устюг, Большой Тиман…

— Итак, раз уж мы решили бескорыстно послужить науке, — Андрей положил на колено отрывной блокнот, — давайте распределим роли. Работы хватит всем.

— А я уже подготовила список необходимых продуктов, — затараторила Инга.

Между прочим, у нее верхняя губка чуть-чуть коротковата, и, когда она говорит, полоска ровных белых зубов очаровательно блестит, создается впечатление, что она всегда улыбается.

— Можно список? — Андрей протянул руку, глядя на Ингу как-то особенно, так, что мне не очень понравилось. — У-у-у, чего здесь только нет! Мороженого явно не хватает.

— А что?

— А вот что. Давайте-ка писать по делу: крупа, тушенка, сало, лук, лавровый лист, соль, сахар, чай. Все. Хлеб и картошка — на месте. Научу варить охотничий кондер, будете есть и, как говорится, притопывать ножкой.

— Ну, хоть кофе. Я привыкла, — закапризничала она.

— Я тоже обожаю кофе, — сказал Андрей. — Но в поле, на походе идет только чай. Проверено годами, и не только мной.

Инга сделала такую выразительную мину, что он смягчился:

— Ладно, запишем еще сгущенку.

Митяй шепнул мне на ухо:

— Женщина на корабле — это же завал.

Она, конечно, услыхала, и, как писали в старинных романах, мое перо не в силах передать все, что обрушилось на наши головы.

После перепалки воцарилась тишина. Солнце уже поднялось почти в зенит, его горячие лучи, казалось, стали плотными, тяжелыми, даже ветви деревьев пригибали к земле.

— На Северной Двине небось прохладно! — сказал Сашка, поняв, что от Инги никуда не денешься, и самое лучшее сейчас — сменить тему разговора. — Поедем — вдруг да найдем! И, глядишь, засияют наши имена на небосклоне науки. Потом, я слышал, четверть стоимости клада тому, кто нашел. А что? Все мы живые люди. Я лично сплю и вижу себя верхом на мотоцикле.

— Не будем торопиться делить шкуру. Шансов убить медведя у нас не так уж много. — Андрей раздумчиво покачал головой. — Если говорить серьезно, то совсем мало. Ну, а если найдем идола, то ценность его вряд ли можно измерить в рублях. Если бы вы знали, сколько нужно сделать раскопок, сколько помесить сапогами грязи, сколько померзнуть-помокнуть, чтобы получить археологический материал. Мой учитель, профессор Воробьев, любит повторять: «Вооружайтесь маленькими лопаточками и большим терпением». И еще одно условие — нужно очень много знать. Без подготовки открытие сделать мудрено.

— Жалею, что историей занималась спустя рукава, — призналась Инга, — как-то не увлекалась. Вот когда я читала в журнале о кладе Атиллы, было интересно.

— Да, древние умели хранить свои сокровища. Отведут реку, спрячут ценности, а потом снова пустят по старому руслу. Никаких следов. Лишних свидетелей — тех, кто участвовал в работах, — уберут, и все.

— Кошмар, — передернула плечами Инга, — какая жестокость!

— Дело в том, что тогда человеческая жизнь ценилась иначе, по другим меркам. Скажем, по древнеславянскому обычаю, если умирал знатный воин, умерщвляли и вместе с ним хоронили или сжигали на огромном костре и жену, и слуг. Недаром во многих местностях говорят не вдова, а удова или удава.

Я решил, что настал и мой черед блеснуть.

— А я вчера читал о картине Иванова «Стефан Пермский» и напал на такие сведения: язычники-зыряне, не желая принимать новую веру, забирались целым родом в глубокую землянку, а потом подрубали центральный опорный столб…

— Кроме сведений о страшных зырянских ямах, — быстро, словно боясь опоздать высказаться, заговорил Липский, — мне удалось найти и в летописях о том же Стефане. Вот посмотрите, я нарочно выписал: «Стефан, божий человек, живяще посреди неверных человек, молящихся идолам, огню, камению, и Златой Бабе, и кудесникам, и волхвам». Слышите — «Златой Бабе»! Не та ли самая?

— Да уж твой Стефан, наверно, лапу на это дело наложил, — возразил Яковенко, — чувствуется, лихой был поп.

— Да пожалуй, нет, он действовал тоньше. Вот слушайте дальше: «…возбранил преподобный ученикам своим и отрокам си, служащим ему, не повелел отинуть взяти что от кумирниц или златое или серебряное». Не повелел! Видимо, тогда, в конце четырнадцатого века, у христианства не было на Севере такой силы.

— Да, — подтвердил Андрей, — Стефану приходилось в дискуссиях доказывать истинность своей религии. Если верить тем же летописям, святой отец предложил главному волхву Паму войти вместе в костер, а потом спуститься в реку через прорубь, пройти по дну и выйти в другую прорубь.

— Испытание огнем и водой? — воскликнула Инга.

— Совершенно верно. Пам будто бы отказался идти в огонь и в воду, и Стефан, таким образом, доказал силу своей веры. Но что известно доподлинно — преподобный дал пермянам азбуку, разработанную им самим…

— Вот и разберись тут, — сказал я после воцарившегося молчания и тут же предложил: — Жарко, давайте покончим с делом, а потом пойдем искупаемся.

Андрей снова открыл свой блокнот. Штормовки, кеды, шерстяные носки, мазь от комаров, фонарь «Турист» за восемь рэ, который светит в воде и может служить маяком-мигалкой, ложки, ножи… Много всякой всякости надобно тащить с собой.

Потом распределили обязанности. Каждому досталось по нескольку ответственнейших должностей. Ингу все-таки выбрали шеф-поваром, хотя и с испытательным сроком. Липский стал ученым секретарем и уполномоченным по перевозкам. Яковенко получил пост технического директора основанной нами фирмы; президентом и по совместительству поваром-консультантом выбрали Андрея. Мне досталась скромная должность директора пресс-бюро и заведующего музыкально-шумовым оформлением. Это означало, что я должен захватить свой транзистор. Да, находка фляги в окопе открыла новую полосу в нашей жизни. А Инга? Может быть, и неплохо, что она едет вместе с нами на поиски золотой бабы. Посмотрим. А вдруг она, грубо говоря, втерлась в нашу компанию только ради аспиранта? Ведь в классе она ни к кому особенно не благоволит… Не знаю, правда или нет, но она будто бы считает, что все мальчишки в нашем классе — шуты гороховые. В своем отечестве нет пророка… Вот так штука! Тетрадку-то я уже всю исписал как есть, от корки до корки. Завтра заведу новую.

 

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ

ЗАПИСЬ 1

Мы едем, едем, едем!! Наш маршрут таков: до города Котласа через Москву по железной дороге, дальше водой. Должно быть, до Малой Слободы ходят рейсовые катера — других путей сообщения на картах этого района мы не обнаружили. Ну, а там сориентируемся: кто-то из местных наверняка подскажет, где искать Пирогова.

Собственно, нам предстоит скоротать в вагоне только вечер и переспать ночь, а днем мы уже в столице. И все же — это начало путешествия, да еще какого! Поезд, набирая ход, по широкой дуге обогнул Мамаев курган и выкатился в открытую степь, к Гумраку. Наш купейный стал слегка раскачиваться, и все мы уже почувствовали себя землепроходцами. Слегка, конечно. Андрей начал рассказывать об экспедициях, о дальних турпоходах, в которых он принимал участие.

— Еще студентом ездил на Алтай… В горы пешком, а там срубили плоты — и вниз через водопады, перекаты. Камни острые из воды торчат, перекаты один за другим, река покрыта бешеной пеной, а мы целый день в адском напряжении, по пояс залитые ледяной водой. Было дело! Полагались только на свои собственные силы и на товарищескую взаимовыручку. Да, с теми парнями я бы пошел в разведку: дружба испытана на прочность тяжелым трудом и опасностью, — заключил он, остро блестя чуть влажными глазами. И чтобы скрыть волнение, тут же переключился: — В предстартовой суете мы ведь как следует не познакомились. Ну, положим, Митю я давно знаю, с Сашей мы эти дни часто общались, так что…

— Ну, а я ничем особенно не увлекаюсь, — быстро сказала Вершинина, — мама так и называет меня: «пирожок ни с чем».

Этим Инга вызвала улыбки и отсекла дальнейшие вопросы.

«Ловко, — подумал я, — опять Ветрову, стало быть, отдуваться за всех».

— Василий у нас писатель, — тут же, конечно, сказал Сашка. Все взгляды скрестились на мне, как лучи прожекторов, и я почувствовал, что мучительно краснею.

— Брось! Ну, веду дневник, так это у нас многие…

— А повесть! «Погоня за микронами»! Я читал, это вещь! Фантастика! Очень ловко, прямо Уэллс!

— Любопытно! Расскажи, Вася, чего ты, здесь все свои.

— Спой, светик, не стыдись, — поддал жару Липский.

Я вдруг разозлился, наверное, на самого себя. Стараясь не встречаться взглядом с внимательно разглядывавшей меня Ингой, сухо сказал:

— Ничего особенного. Там у меня была описана жизнь гонщиков-стеновиков — на Западе, естественно. Что-то на рубеже двадцатого и двадцать первого веков. Я сам выдумал эти гонки.

— Представляете? — с жаром подхватил Яковенко. — Гонки в туннелях, вдоль бетонных стен. Самописец чертит кривую расстояний от борта машины. Кто ближе провел свой гоночный кар, тот победил! Р-р-р, скорость огромная, до стены — миллиметры, нет, уже микроны! Но стоит сделать одно-единственное неверное движение — от трения на такой скорости металл вспыхивает, как бумага, и каюк! Вот жизнь!

— Любопытно, — еще раз повторил Андрей, — я не смею советовать, я не специалист, но раз уж пишется, то лучше, на мой взгляд, писать о том, что ты хорошо знаешь, о людях, которые тебя окружают, о себе самом, о своих мыслях и чувствах. Что тебе дался этот Запад?

— Верно, Базиль, — пропела Инга, широко раскрыв глаза, — ну что ты знаешь об иностранцах? Тут все надо выдумывать или пересказывать давно известное. Правда, кто-то из великих писателей сказал, что все сюжеты дает жизнь, но все-таки… Напиши вот о нас, опиши хотя бы нашу поездку.

— Нет, всю эпопею с золотым идолом! В общем, будь нашим Нестором-летописцем, — поддержал Вершинину Митяй.

Разговор, к счастью, переключился на ставшую всем нам близкой тему: на древнерусскую историю, на идола, и весь остаток вечера говорили только о нем. Особенно старался Липский Митя. Есть у него привычка: понравившуюся фразу или строчку повторять без конца, на все лады. На этот раз он весь вечер смаковал стихотворную строфу, кажется, из Блока: «И тяжким золотом кумирен моя душа убелена!» Очки его победоносно сверкали. Он так надоел всем этой кумирней, что в конце концов Инга скривила губы:

— Ну, послушай, Димитрий…

За толстыми, чуть припорошенными дорожной пылью стеклами уже синела ночь, когда я забрался на верхнюю полку. Отделанная пластиком перегородка успокоительно гудела рядом, вагон слегка потряхивало, и я провалился в сон. Но что это был за сон!

События последних дней, новые знания и впечатления настолько взвинтили мое воображение, что все, мне приснившееся, казалось чистейшей реальностью. Это было сном-грезой, фантазией, наконец, просто каким-то ясновидением. С фотографической отчетливостью я увидел узкую лесную дорогу, почти тропу, вьющуюся под плотно сомкнутыми кронами вековых деревьев. Полная тишина. Внезапно дорога кончается. Пустынные берега озера, зеркально-неподвижная вода, большой остров. Остров опоясан высоким и крутым земляным валом, поросшим зеленью трав и яркими дикими цветами. По вершине вала проходит дубовый зубчатый частокол, из-за которого виднеется верхняя часть второго кольцевого вала. Дальше — третий, и последний, внутренний вал, тоже с частоколом. Эту внушительную пирамиду венчает двускатная островерхая крыша главного храма-обетища, украшенная по бокам оленьими и турьими рогами. Вверх тянется столб голубого дыма, сверкает белизной, блестит на солнце длинная шеренга черепов жертвенных быков, насаженных на шесты.

На утлом, выдолбленном из цельного дубового ствола, челноке медленно скольжу по неподвижной воде, прохожу через трое богато украшенных травяным орнаментом ворот в заградительных валах и, наконец, вступаю под своды кумирни. Вот она, золотая богиня! Ее руки распростерты вверх, как бы обнимая столб дыма жертвенного костра, а справа и слева стоят, блистая глазами-самоцветами, резные деревянные, ярко раскрашенные кони тонкой работы, с золочеными гривами и копытами. Кругом висят захваченные в сечах с врагами щиты и боевые шлемы, богатая конская сбруя…

ЗАПИСЬ 2

К действительности вернул меня довольно бесцеремонный толчок в плечо. Открыв глаза, я увидел прямо перед собой широкую Сашкину физиономию. Капли воды блестели на чуть вьющихся, может быть, длинноватых для спортсмена Сашкиных волосах: значит, уже умылся.

— Ну, ты силен поспать. Мы все уже давно встали. Небось видел во сне идола?

Пришлось рассказать.

— Здорово… А знаешь, моя душа тоже заразилась, «тяжким золотом кумирен». Только мне приснилась совсем другая картина, — признался Александр. — Что разыскали мы этого Пирогова, а он старый-старый, лежит при смерти, в чистой рубахе, седая борода торчком, и на последнем вздохе открывает нам свою тайну. Ну, мы идем, куда указано, находим хитро замаскированную пещеру в высокой скале и достаем фигуру: отлита из чистого золота, маленькая, а тяжелая, на полцентнера, не меньше!

— Губа у тебя не дура. — Я начал доставать туалетные принадлежности.

Пока я приводил себя в порядок и завтракал, наш поезд пересек границу между Рязанщиной и московской землей. В окнах замелькали перроны дачных поселков — значит, через какой-нибудь час Москва. Не раз бывал я в столице, но всегда в этот момент мной невольно овладевало какое-то особое состояние праздничности или приподнятости, что ли. Заметно было, что и все наши волновались, даже столичный житель Андрей.

Обычные разговоры затихли, мы разместились внизу и смотрели в окно. День выдался хороший: ясный, теплый июльский день.

Неожиданно Инга продекламировала:

Как это она сумела: нужные слова и в нужный момент! И я почувствовал, что эта девчонка нравится мне с каждым днем все больше и больше. Иногда мне становится просто неловко из-за того, что так подолгу и открыто на нее глазею.

…Начались окраины. Только вместо церквей и чертогов нас встречали белые, как океанские лайнеры, корпуса новых микрорайонов. Сколько понастроено! И каких громадин! Вот она, Москва!

Едва вагон остановился, Липский с Андреем помчались по делам. А потом Андрей хотел заехать в университет и взять в деканате отношение к местным властям в Малой Слободе, дабы нашу капеллу не приняли за банальную артель промышляющих и перепродающих старинные иконы.

Мы остались на Казанском вокзале при пяти мощнейших рюкзаках. Я закупил пачку свежих газет и журналов, и мы погрузились в чтение. Прошло больше часа, и Яковенко начал поерзывать на жесткой скамье — его кипучая натура не выносила пассивного ожидания. Инга, как ни странно, совершенно спокойно изучала журнал мод.

Уже и Инга заерзала, когда, наконец, пришел Митяй.

— В общем, так. Подъем, на метро — и двигаем к Андрею на квартиру. Кутузовский проспект, следующий дом за «Украиной».

Мы помогли навьючить друг на друга рюкзаки; мешок президента фирмы, особенно увесистый, пришлось тащить попарно, сменяя друг друга. Народ обтекал нашу группу, как река скалистый остров. Доехали без приключений, только до меня впервые как следует дошло, что легкой прогулки не предвидится.

На Кутузовском нас встретил Андрей.

— Располагайтесь. Мои родители на даче, так что места хватит. Диспозиция такая — сейчас по-быстрому соорудим какую-нибудь еду, и отдыхать. Подниму еще до света: за нами заедет микроавтобус. В Вологду в командировку едут знакомые реставраторы, нас довезут. А из Вологды ходят теплоходы по всей Двине.

Между делом я осмотрелся. Обстановка квартиры нисколько не походила на нашу и вообще на привычные современные интерьеры. Мебель была старая, резная, на стенах висели картины в тяжелых золоченых рамах. Поражало обилие книг, частью старинных: по истории, археологии, живописи, архитектуре. Сразу чувствовалось, что здесь живут люди высокой культуры, больших духовных запросов и универсальных знаний. В комнате Андрея на стене, рядом со сверхсовременным двуствольным ижевским «бокфлинтом», висело несколько темных икон. Столетиями являлись иконы едва ли не единственным источником духовной пищи наших предков; в иконы вкладывалось огромное количество труда, таланта и знаний лучших художников. Это я уже успел усвоить, этому меня научили. Но, вглядываясь в испещренные тонкими трещинами лики, я не мог хотя бы приблизительно определить, когда эти иконы были написаны, расшифровать заложенный в них сюжет, разобраться в символике, определить школу…

Вспомнилось пушкинское: пренебрежение прошлым есть первый признак варварства. И я подумал о том, что непременно постараюсь проникнуть и в этот уголок таинственного мира прошлого — научусь разбираться в древнерусской живописи.

ЗАПИСЬ 3

Чуть светало, когда во дворе раздалось тарахтение мотора. Мы уже пили чай на кухне, предварительно сложив все вещи в прихожей. Андрей перегнулся через подоконник открытого окна.

— Это за нами. Ну, в темпе, в темпе!

— Я вымою посуду, — вызвалась Инга.

Откуда что берется! Но Андрей торопил:

— Что ты! Ни секунды лишней!! Бросаем все как есть, и с криком «ура» — вперед!

Уже в лифте он объяснил:

— Очень важно по еще свободным улицам и дорогам вырваться за пределы Подмосковья, а там уже поедем быстро. К вечеру мы обязательно должны быть в Вологде.

В польской «Нисе», кроме шофера, сидели только три человека, так что мы разместились с комфортом. В этот час московские улицы были пустынны; кое-где хлопотливо разъезжали уборочные машины, поливалки да изредка пролетало на большой скорости такси. На востоке уже розовело, когда мы проскочили ВДНХ и, миновав контрольный пост ГАИ, пересекли кольцевую автодорогу.

«Ниса» резво бежала по широкой бетонной реке, густо расписанной белыми полосами и стрелами. Реставраторы уже спали. Вдоволь налюбовавшись чистыми красками утренней зари, наша команда тоже начала задремывать. Не знаю, много ли времени прошло, но проснулись мы все разом от толчка торможения.

— Я хоть на несколько минут решил остановиться, — объяснил немного смущенно водитель, — сколько раз тут езжу и всегда охота полюбоваться. Красота!

Слева от трассы вздымались зубчатые стены, перекрытые шатрами грозные башни, а за ними — голубые, белые и золотые купола колоколен и соборов. Так вот она какая, Троице-Сергиева лавра! Я много раз видел снимки и считал, что имею полное представление о лавре, но теперь понял, что даже самые хорошие фотографии не дают и пяти процентов того очарования, которое дает натура.

Андрей с треском открыл дверь и выпрыгнул из машины.

— «Валя толпою пегою, пришла за ратью рать с Лисовским и Сапегою престол наш воевать», — делая разминочные приседания, продекламировал он. — Между прочим, стихи Толстого.

— Который Эл Эн? — полюбопытствовала Инга.

— Который А Ка. Не читывала? Нет? Много потеряла!

— А я здесь года три назад работал, — сказал пожилой реставратор, — когда в земле случайно нашли крест архимандрита Иосифа и другие драгоценности. Помогал восстанавливать.

— Как же это, сокровища, и вдруг были потеряны, — недоверчиво протянул Яковенко. — Ах да, во время осады в начале семнадцатого века, верно?

— Да, обитель была в тяжелом положении: противник имел десятикратное превосходство в людях да плюс осадные приспособления — «турусы на колесах» и «лазни». Поэтому, готовясь к худшему, во время одного из приступов, вероятно, ценности тайно и спешно спрятали.

— Видите, — поднял вверх палец аспирант, — как в жизни бывает: те, немногие, кто прятал, погибли, а клад так и не нашли бы…

— Не вздумай кто-то рыть траншею или еще что-то там такое, — подхватил Липский. — Братцы, стойте! Ведь такая же штука могла приключиться и с нашим идолом! Спрятали — и потеряли.

И он хлопнул себя ладонью по лбу.

— Верно, — засмеялся реставратор, но тут же снова стал серьезным: — Каждая война уносит огромное количество культурных ценностей. Возьмите ту же осаду. Морозы тогда стояли лютые, и защитникам лавры пришлось сжечь не только мебель, но даже изрубить на топливо стропила и кровли, все здесь обезобразить.

— Летописец записал, — добавил Андрей, — что приходилось делать ежедневные вылазки, поливая кровью каждую вязанку добытого хвороста.

Шофер выразительно щелкнул пальцем по циферблату часов, и мы заняли свои места.

«Ниса» помчалась дальше, но спать больше не пришлось — одна за другой навстречу нам выплывали такие красоты, что мы все просто онемели. И какие места! Что ни город — тысяча чудес. Только стали приходить в себя после впечатлений Загорска, как впереди показался Переславль-Залесский с его огромным озером, колыбелью флота петровского, российского. Опоясывающий город земляной вал за восемь пролетевших над ним столетий не осел, он был по-прежнему высок и крут: так хитро он был устроен.

Внутри вала сохранилось множество церквей, и среди них — одноглавый собор двенадцатого века, в котором, по преданию, похоронен князь Александр Невский.

Еще каких-нибудь сорок-пятьдесят минут езды, и мы, проехав мимо изящной трехсотлетней деревянной церкви Иоанна Богослова, оказались на берегу озера Неро. Справа от нас, казалось, прямо из его вод, словно град Китеж, поднимался чудесный Ростовский кремль.

— Ростов — это здорово, — объяснил один из реставраторов, — но впереди еще Ярославль и Вологда. Там есть чему дивиться. Тут ведь проходил большой торговый путь в заморские страны, открытый в шестнадцатом веке. Правда, путь кружной, но другие дороги тогда перекрыла затяжная война.

Частенько Андрей вел с реставраторами особый, насыщенный специальными терминами разговор об иконах, который был для нас вовсе непонятен.

Все это казалось новым, интересным и привлекательным. День выдался как по щучьему велению: ярким, солнечным, но не жарким; автобус резво бежал вперед, обгоняя большегрузные ЗИЛы и КамАЗы, свежий ветер врывался в открытые окна, приятно бодря, впереди нас ждал золотой идол, а вместе с ним — известность, почет и прочие хорошие вещи. «Вот жизнь! — с восторгом думал я. — А что, не пойти ли мне в реставраторы? Вот выберу подходящий момент и спрошу, где учат этому».

ЗАПИСЬ 4

В Данилове (городишко километрах эдак в шестидесяти за Ярославлем) в нашей компании внезапно вспыхнул суровый спор, причем затравку невольно дал я. Когда мы покинули невзрачный на вид ресторанчик, похожий на двухэтажную избу, где, однако, нас встретили очень гостеприимно и до отвала накормили жаренными в сметане грибами, я спросил, собственно, ни к кому не обращаясь:

— А что, собор Даниловского монастыря не подлежит реставрации?

Действительно, огромнейший заброшенный краснокирпичный храм, мимо которого мы только что проехали, был в самом плачевном состоянии.

Откликнулся на мой вопрос президент:

— Собор не представляет никакой архитектурной ценности, — авторитетно изрек он. — Это же конец девятнадцатого века.

— Как сказать, — вдруг тихо возразил Иван Иваныч, старший из реставраторов, задумчиво погружая пальцы в первобытную бороду, — как сказать. А я считаю, что мы делаем большую ошибку, высокомерно пиная ногами наследие наших ближайших предков. Если памятники целой архитектурной эпохи погибнут, знаете, как нас назовут?

— Да Иван Иваныч! Это же псевдовизантийский, антихудожественный стиль! На кой, простите меня, черт!

— Нет, уважаемый Андрюша, это — последние образцы чисто русской, национальной архитектуры. Что там ни говори, а это была архитектура большого стиля, в создание которого было вложено колоссально много труда. Вспомни храм Христа-Спасителя в Москве. Какое было здание, какие мастера расписали и украсили его! А Исторический музей чем плох? Или росписи Сурикова, Васнецова, Врубеля, Нестерова?

Они чуть не поссорились, оставшись каждый при своем мнении. Вернусь домой, обязательно попытаюсь разобраться в этом и составить собственное мнение…

В Вологду приехали вечером. Подкатили прямо к местному музею. Здесь наши новые друзья должны были подготовить, упаковать и затем перевезти в Москву найденные на Севере старинные иконы. Они предназначались для экспонирования на готовящейся большой выставке древнерусского искусства в музее Андрея Рублева, в бывшем Андрониковом монастыре.

Шеф исчез в музее вместе с реставраторами. Мы начали засыпать, сидя в своих креслах, только Инга пробормотала:

— Братцы, а ведь сегодня, кажется, Иван Купала… Если бы мы не задержались в Москве, то были бы уже в лесу.

— И ты бы, конечно, нашла цветущий папоротник, указывающий на клад, — закончил за нее Липский.

Инга не ответила. Да и все уже устали от дороги, от впечатлений, от споров. Наступило молчание, пока, наконец, не хлопнула дверца. Машина слегка качнулась, мы подняли головы. Это был Андрей. Его лицо показалось мне суровым.

— Дозвонился до речного вокзала, — озабоченно сказал он. — Дождей мало. Сухона в этом году маловодна, суда ниже каких-то там порогов не ходят. Нас это не устраивает. Придется добираться до Котласа железной дорогой. Вы нас не подбросите до вокзала? — попросил он шофера. — Я понимаю, вы устали; если трудно, мы как-нибудь доберемся сами.

— Можно, — секунду поколебавшись, ответил тот, включая стартер, — чего это ради вы будете таскаться с вещами на ночь глядя. Уж чего там, довезу.

По темноватым, скупо освещенным улицам быстро доехали до привокзальной стоянки и выгрузились как раз вовремя: нужный нам поезд уже стоял у перрона.

ЗАПИСЬ 5

Еще один барьер на пути к идолу взят! Корабль отваливает от причала и устремляется вниз по течению. Пусть это не бригантина с алыми парусами, а самая обычная железная коробка-теплоход, но важно, что мы плывем. Корабль мне положительно нравится: тут все массивное, прочное, надежное, все прилажено, все на месте, аккуратно покрашено. Пошел четвертый день нашего путешествия, я привык к тому, что под ногами нет твердой опоры, научился таскать тяжелый мешок, спать в любых условиях, при любой тряске. Чувствую себя отлично.

Мы забрались на кормовую надстройку, где затишек от встречного чувствительного ветра, и расположились между двух маленьких спасательных лодок. Я взялся за свою тетрадь, шеф-повар и повар-консультант стоят рядом на самой корме на фоне кружевной белопенной кильватерной струи. Андрей что-то быстро-быстро говорит, делая рукой внушительные жесты, другая рука лежит на поручне, почти касаясь руки Инги. Вершинина смотрит вниз, ковыряя ногой палубу. Слушает молча. А меня терзает ревность.

«Интересно, знает ли она о том, как я отношусь к ней? Наверное… Нужно внести ясность, — уныло думаю я. — Но какую? И каким образом? Но и молча томиться — тоже глупо»…

Ветер доносит с берега сложный, щекочущий запах смолы, набухшего в воде дерева и еще чего-то химического. Рядом останавливается группа туристов.

— Справа от вас — величественная панорама одного из крупнейших лесообрабатывающих комбинатов, — через микрофон вещает экскурсовод, — вот эти сооружения, мимо которых мы сейчас проплываем, построены недавно. Это комплекс для очистки сточной воды. С вводом его в эксплуатацию загрязнению реки навеки положен конец. Анализы показывают, что сбрасываемая вода ничем не отличается от речной.

Тут я заметил, что шеф-повар резко повернулась от кормовых перил. Легко по крутой железной лесенке взлетела к нам. Сегодня она была особенно хороша: волосы, обычно рассыпанные небрежно по плечам, были стянуты узлом на макушке, и выделялась длинная, нежная, чуть тронутая загаром шея.

— Что же вы спите, как барбосы, — принялась она тормошить членов фирмы, — вы только посмотрите, какая дикая, нетронутая красота кругом!

Действительно, чем дальше продвигались мы на север, тем мощнее, полноводнее становилась река, вбирая в себя многочисленные притоки. Берега отодвинулись от теплохода; стали чаще появляться поросшие лесом острова-останцы. Сизо-стальная грудь Двины выпукло блестела, и в скупых лучах нежаркого солнца с пронзительной ясностью далеко-далеко просматривались голубые зубчатые леса правого, низменного берега.

Подошел Андрей, взглянул на часы.

— По течению мы делаем тридцать километров в час, следовательно, скоро будем выгружаться.

Аспирант угадал. Вскоре наш теплоход, издав низкий протяжный звук, стал подваливать к пристани. Матросы, почти такие же зеленые юнцы, как мы, со сверхъестественной серьезностью на лицах неловко набрасывали причальные канаты. Мы сошли по ребристым сходням на берег и сбросили в кучу мешки.

Заведующий перевозками, в коротковатых дрянцовых импортных джинсиках, поскакал собирать информацию. Вернулся он, против обыкновения, мгновенно, на ходу весело декламируя:

— «Пусть лежит у вас на сердце тень, песнь моя не понравится вам: засвистит она, словно кистень, по пустым головам!»

— Юмор у тебя, отец, — мрачно сказал Сашка, — экспромт или домашняя заготовка?

— Серые кроты! Это же стихи выдающегося поэта Скитальца!

— Выдающихся стихов много, а я один. Что с катером? Плохо?

— С катером хорошо. Без катера плохо. Будет только завтра утром. Жаль. Тут и езды осталось — рукой подать!

Здесь, на Севере, дни удивительно длинные. Стрелка часов показывала поздний вечер, а солнце стояло еще высоко в небе, когда мы начали разбивать лагерь в полукилометре от плавучей пристани. Натянули четырехместную палатку. Вершинина поставила рядом свою, японскую.

Потянуло дымом костра. Я настроил приемник на какую-то веселую волну. Тонус поднялся, дело пошло быстрей. Улучив момент, я сбежал вниз по галечному косогору, быстро разделся и бросился в воду. Против ожидания, она оказалась теплой — градусов двадцать, не меньше. Я плыл старинными саженками, с наслаждением шлепая ладонями по упругой поверхности Двины.

Эх, до чего же жизнь хороша! Если бы еще поменьше комаров, не надо никаких Сочи! Никаких Гагр!

ЗАПИСЬ 6

Катер этот скорее можно назвать плавающим автобусом, чем настоящим судном: носовая часть тупо срезана, палубы, как таковой, нет, все пассажиры сидят в общем крытом салоне. Скорость большая: на глазок так километров сорок — сорок пять, а то и больше. Кроме нас, здесь всего с десяток разнокалиберного едущего народа. Двигатель сильно, напряженно гудит, и все поневоле молчат. Кресла расположены, как в обычном автобусе, только низко, почти над самой водой.

Мимо широких окон быстро пролетают лесистые берега. Река петлистая; повороты следуют один за другим. Теперь мне ясно, откуда взялось это название: Вилюга! Леса здесь не такие, как были под Вологдой; там строевые сосны стояли стеной, одна к одной, как свечи. Тут же голову высоко задирать не приходится, чтобы взглянуть на вершины, да и стоят деревья не так густо. Ельники, сосняки, кое-где над елями возвышаются отдельные деревья-богатыри.

— Это лиственница! — кричит мне в ухо Андрей.

Местами леса порублены, здесь и там видны черные следы страшных верховых пожаров. Вырубки и гари, впрочем, уже затягиваются свежей зеленью всепроникающих березок. Кроме порубок, почти не видать следов пребывания человека. Только изредка мелькнет участок разбитой, в глубоких колеях лесовозной дороги, и еще реже — чье-то одинокое жилье.

…Река внезапно раздваивается, катер, надсадно гудя, делает еще один поворот и влетает в левый рукав.

— Это, по-северному, полой, — опять кричит Андрей, — то есть протока!

На берегу видны большие рубленые избы, многие — в два этажа, и такие же большие, добротные хозяйственные постройки.

Между некоторыми избами верхом перекинуты закрытые висячие переходы. Такого я еще нигде, кажется, не встречал. Наше судно круто взяло к суше и пошло прямо на нее. Под днищем туго заскрипела речная галька, и катер встал как вкопанный. Никаких пристаней, причалов или хотя бы элементарных мостков. Гениальная простота! С носовой части были откинуты сходни, по которым мы и выбрались на берег.

— Давайте, друзья, договоримся, — дождавшись, пока все местные отошли подальше, сказал Андрей, — ни слова о наших делах при посторонних. Для всех мы просто туристы. Все контакты, касающиеся золотого идола, пусть лучше идут через меня, тем паче, что я запасся в университете верительной грамотой. На всякий случай. Север есть Север, тайга есть тайга, а люди всякие бродят по белу свету. Шутки в сторону, за легкомыслие здесь можно поплатиться… — И совсем уже другим тоном закончил: — Ну что, встанем лагерем или попросимся на постой?

— Конечно, лагерем, — загалдели мы, — для чего ехали? Даешь походную жизнь!

Мы облюбовали для бивуака высокий, покрытый редколесьем мыс невдалеке от поселка. Отсюда через низменную часть останца, сплошь заросшую осокой и тимьяном, хорошо просматривалось основное русло Вилюги. Правее, чуть ближе к Слободе, в тихом заливчике, красиво обрамленном желтоголовой купальницей, болтался на воде десяток-полтора лодок. Тут были и тяжелые, неуклюжие дощаники, и допотопные плоскодонки-перевертыши, настоящие душегубки; были и вполне современные «Казанки» и «Прогрессы».

Местечко у нас хорошее, продуваемое ветерком и поэтому не очень подверженное атакам комарья. Как только расположились, президент собрал членов фирмы.

— Слушай диспозицию на сегодня! Липский — дневальный, ну, еще там дрова, костер, Инга — обед, Ветров и Яковенко — найти магазин, закупить провиант, я — на разведку к местным властям. Сбор в шестнадцать часов.

— Все ясно, — скорчил рожу Митяй, тряхнув темными волосами-пружинками.

Но мне почудилось, что в его глазах мелькнула радость. И я по-белому позавидовал приятелю: ведь он оставался один на один с Ингой, к которой, без сомнения, и он, как говорится, неровно дышал. Уж он использует такой случай, такую романтическую обстановку, чтобы поговорить с ней «за жизнь». Эх, Ветров, опять ты проморгал! Но не просить же шефа переменить «диспозицию»… Несолидно.

Десяток минут ходу — и мы уже были в центре Слободы. Андрей направился в сельсовет, я вслед за деловитым техническим директором свернул к единственному магазину под вывеской «Товары повседневного спроса». У крыльца препирались молодой полупьяный парень с рыжими котлетными полубаками и старушка в бархатном выношенном жакете с непомерно раздутой авоськой, поглотившей пять, а то и шесть буханок хлеба.

— Так ты, Валя, придешь, что ли? А то давеча огонь поморгал-поморгал да и потух. У меня глаза-то стали куда как слабые. Совладаешь?

— Что за вопрос, бабуля! Я от скуки на все руки — хоть радист, хоть монтер, хоть механик. Отстегнешь троячок — приду! — нагличая, куражился парень.

— Чегой-то?

— Ладно, брось! Сказано тебе, бабка, русским языком: отмусолишь трояк, сделаю тебе свет!

Когда мы подошли, оба прекратили разговор и довольно бесцеремонно осмотрели нас с ног до головы. В лавке торговали и съестным, и всякой хозяйственной всячиной; запах мыла и резиновых сапог причудливо сочетался здесь с ароматом свежевыпеченного хлеба, а все вместе перекрывалось тяжеловатым духом соленой трески. Одеколоны в элегантных флаконах здесь соседствовали с алюминиевыми кастрюлями, зеркала — с лодочными моторами, а рядом с ватниками и брезентовыми балахонами висел дорогой бельгийский мохеровый пуловер.

— Отличный магазин! — пришел в восторг Сашка и двинулся прямо к моторам. — Смотри! «Вихрь»! «Ветерок»!

Пришлось ждать — от техники его за уши не оттянешь.

ЗАПИСЬ 7

Дальнейшие события стали разворачиваться в таком темпе и приняли такой захватывающий, прямо-таки детективный оборот, что я постараюсь не запускать свой дневник и вести записи возможно подробнее. Еще неизвестно, чем закончится наша погоня за идолом, и, как знать, мои тетрадки вдруг да еще понадобятся… Одним словом, наше дело вступило в решающую стадию.

Итак, едва мы, нагруженные провиантом, вышли на улицу, в доме напротив громыхнула дверь и навстречу буквально скатился с высокого крыльца, грохоча сапогами, коротконогий хлопец. Белые прямые патлы свисали из-под спортивного картузика с неразборчивой выгоревшей надписью. Хлопец кинулся прямо к нам, на его широких щеках горел яблочный, словно нарисованный румянец.

— Вы к нам? Студенты? На практику? — Забросав нас вопросами, он не заметил нашей заминки и, не сомневаясь в том, что угадал, и не дожидаясь ответа, сунул каждому твердую, как обрубок доски, ладонь, пробасив: — Пашка! Пашка!

Нам ничего не оставалось делать, как представиться.

— В контору не ходите, — напористо продолжал Павел, махнув рукой в сторону дома, откуда только что вышел, — Иванова нет, никого нет. А я — комсомольский секретарь!

Теперь только мы заметили, что рядом с крыльцом висит небольшой застекленный стенд с надписью «Охотничье промысловое хозяйство», в котором были повешены фотографии, разделенные на две группы: «Наши передовики» и «Наши ветераны».

— Ну, как тут у вас? — сказал я, перехватывая инициативу и соображая, как можно с выгодой для дела использовать сложившуюся ситуацию.

— Ничего! Работы — во! Вагон целый работы, да только рук нехватка. Вы как с устройством?

— Да ничего пока… — замялся я. — Слушай, Павел, можно с ходу вопрос на засыпку: тут у вас есть люди, которые всех знают, ну, старожилы, что ли?

Яковенко чувствительно ширанул меня в бок: мол, нарушил инструкцию шефа, но я отмахнулся.

— Которые всех знают? — переспросил, улыбаясь, Пашка. — Да у нас каждый всех знает.

— Да нет, не только, понимаешь, тех, кто живет в Слободе, а кто хорошо знает край, легенды там, предания…

— Тогда Иван Сергеев! Только, он! А вы что, — спохватился он, — разве не к нам, не на работу! Вас сказания интересуют? Так в прошлом году приезжали из самой Москвы записывать на пленку наших сказительниц!

— Да нет, мы просто путешествуем. Туристы! — Главное было выяснено, и я спешил, чтобы не сказать лишнего, закруглить разговор: — Сергеев-то этот где сейчас? Дома?

— Не, в тайге! Егерем он у нас в хозяйстве. Приходите вечером на спортплощадку, мы там после работы в волейбол режемся. Отведу к Сергееву-то… А где же тогда практиканты? — округлил недоверчиво глаза Павел. — Ведь должны были этим катером приехать. Как же это? Чудеса! Ну, я побежал. Дела! До вечера!

— Послушай, Василь, — сказал мне Яковенко, когда мы двинулись к лагерю, — что у тебя, недержание речи, что ли? Ведь договорились же!

— А что я такого сказал? Я все время себя контролировал: мы туристы, ну, узнал про старожилов… Это естественно! Андрей уж напрочь подавил нас своим авторитетом, а ведь нашли флягу мы! Тетрадь Петрова — мы! — горячился я, ожидая спора.

Но Александр угрюмо молчал, и я почувствовал, что он со мной не согласен. Несмотря на внешнюю убедительность моих доводов, сам я ощутил некоторую неловкость, словно нарушены какие-то законы, совершена несправедливость, что ли. Ведь договорились же…

Поразмыслив, я пришел к выводу, что своими выступлениями в Слободе я почти поставил нашу тайну и все дело на грань провала. Черт, вечно меня заносит: сначала сделаю, потом разбираюсь.

Впрочем, еще неясно, что узнал Андрей.

Когда мы подошли к лагерю, все трио хлопотало около костра, от которого тянуло ароматом знаменитого кондера.

— Вот, для укрепления рядов, — сказал я, выкладывая продукты из мешка и решив не задавать самого главного вопроса: есть Пирогов или нет.

Но Андрей тоже довольно долго молчал. Бросив на нас внимательный взгляд, он наконец, продолжая возиться с кондером, как бы вскользь произнес:

— Жителя Малой Слободы с фамилией Пирогов не числится. Когда я показал письмо и членский билет Общества по охране памятников культуры и истории, при мне были подняты и довоенные документы. Пирогов здесь никогда не проживал.

— Так я и знал. Не. повезло, а жаль.

— А я все равно не жалею, что поехала. — Инга сидела у костра, обхватив руками колени и задумчиво склонив набок голову, точь-в-точь как Аленушка на картине Васнецова. — Столько всего повидала! Давайте просто поживем здесь денек-другой, вон черника поспевает. Покупаемся…

— Купаться мы могли и в Волге, — заметил Сашка, — не за этим ехали. Жаль, что Пирогова в Малой Слободе не оказалось.

— При чем тут Малая Слобода! — чуть не закричал я. — Из записей Сергея Петрова следует, что он в этой самой Слободе узнал о Пирогове. Понимаете, только узнал! Может, Пирогов жил или живет где-то поблизости!

Аспирант с сожалением посмотрел на меня, как на больного.

— Ну, разумеется, я такую возможность не сбрасывал со счетов. Ответ: в радиусе на добрую сотню километров от Слободы никаких населенных пунктов нет. В поселке на Двине, где мы садились на катер, леспромхоз. У них на делянках в бассейне Вилюги кое-где есть жилье. Но это все времянки, вагончики. До войны хозяйства этого не было и в проекте.

— Стало быть, — закончил Липский, — и Пирогов там жить не мог.

— Там не мог, — упорствовал я, — где-то в другом месте мог. Тайга велика. Вдруг у него была избушка в тайге?

— Избушка на курьих ножках, — усмехнулся Дмитрий, — допустим. Но где искать ее? Впятером прочешем весь лес? Фантастика!

— А люди? Надо идти к ним. Вот мы, — я оглянулся на Александра, ища поддержки, и он кивнул, — мы тут кое с кем познакомились и вечером пойдем к старожилу Сергееву.

— Да, это, пожалуй, наш последний шанс, — охотно согласился президент, — сходите для очистки совести, ветра вам в паруса и шесть футов воды под килем. А сейчас давайте обедать! А то кондер остынет!

Мы дружно заработали ложками.

ЗАПИСЬ 8

Небольшой, очевидно построенный в самодеятельном порядке, спортгородок помещался на пустыре, сразу за конторой охотхозяйства. Мы легко определили его еще издали по тугим ударам мяча и судейским отрывистым свисткам, при звуках которых Яковенко встрепенулся, как старый боевой конь, услыхавший сигнал трубы. Кроме играющих и судьи, рядом с волейбольной площадкой стояли несколько человек резерва и, как водится, кучка болельщиков.

Команды играли дружно, азартно, с желанием; с той и другой стороны было по два-три сильных, прыгучих парня-забивалы, но в их игре чувствовалось отсутствие школы и слабость техники. Пашка судил. Он был в той же полотняной шапочке с козырьком, но в кедах и тренировочных штанах. Нам он кивнул, как старым знакомым, не выпуская изо рта свистка.

— Товарищ судья! Запишите меня в команду, — попросил Александр и, получив согласие, начал разминаться.

— Четырнадцать — девять! Мяч на игру, команду на «мусор»! — возгласил Павел и сразу же после сильной подачи дал продолжительный свисток — игра!

Я, конечно, переживал за Сашку, но он оказался на высоте. Получив пас, он высоко выпрыгнул над сеткой и, как гвоздь, вбил мяч в площадку противника, легко обойдя блок. После этого Александр перешел на первый номер и сделал три очка с подачи. Подает он хитро: мяч летит будто бы слабо, но в конце траектории начинает вихляться в воздушных струях, и принять его не так-то просто.

— Во дает дрозда студент! Технарь! — загудели болельщики.

— Ощетинились! Надулись! — взывал капитан команды противника. — Главное — прием!

Игроки, что называется, завели друг друга, и схватка вспыхнула с новой силой. Команда Яковенко с трудом, но выиграла партию. Я постучал пальцем по циферблату часов, но парни слишком увлеклись.

— Погоди, Василий, еще одну партийку! Поменялись площадками, и снова взвился мяч.

Когда партия уже приближалась к концу, с улицы послышалось треньканье гитары, и довольно приятный, немного надрывный голос запел какую-то незнакомую песню.

«Наверное, местный бард вышел на прогулку», — решил я, направляясь на голос. Гитарил и пел давешний парень с рыжими баками. Чуть поодаль, у магазина, маялись две помятые, заросшие недельной щетиной личности. В этот момент из магазинной двери выпорхнула ладная беленькая деваха в аккуратном джинсовом костюмчике с пластиковой хозяйственной сумкой в руке. Гитарист оживился, взял несколько аккордов и ленивой походкой двинулся навстречу девушке, загораживая дорогу. Она молча, сжав губы и опустив глаза, пыталась обойти его то справа, то слева, но гитарист снова и снова заступал ей путь.

Некрасивая эта сцена затягивалась, и у меня вырвалось:

— Слушай, перестань хамить!

Рыжий даже не обернулся, проигнорировав меня напрочь, но небритые личности, как будто их кто-то переставил с места на место, мгновенно очутились передо мной.

— Цыц, козявка, — презрительно сплюнул на сторону один из них, в то время как другой угрожающе приблизился ко мне…

Чем все это кончилось бы, не хочу думать, но тут сзади раздался Пашкин басок:

— А ну, в чем дело?!

Я обернулся. Во всю ширину улицы мощной фалангой шли волейболисты. Личности тут же куда-то испарились, как будто их и не было, и только гитарист с баками той же ленивой походкой шел по улице, напевая:

— Там, далеко, на Севере дале-о-оком,

Не помню я, в каких-то лагерях,

Я был влюблен, влюбле-он я был жестоко…

— Бичи проклятые, — сказал Пашка, неприязненно глядя ему в спину, — вот этот, Валька Кислый, самый ушлый типчик. Надо с ними кончать…

— Пардон, Паш, за серость, но что такое бич? Слышал это слово, но не очень представляю…

— Да я тоже… Бывший интеллигентный человек, по-ихнему, а попросту так: люди с темноватым прошлым. Болтаются в наших краях по стройкам, поселкам, пристаням… Сегодня здесь, завтра там. Сшибут где-нибудь на бутылку, и то ладно. Словом, бичуют. Руки везде нужны, анкет здесь не спрашивают. Послушайте, вам же к дяде Сергееву? Вот Аленка вас и проводит, — вдруг улыбнулся он.

— А зачем вам дядя Сергеев? — спросила Аленка, когда мы познакомились. — Кстати, это мой дедушка, а «дядя» — привыкли все так…

— Да видите ли, — замялся Сашка, — лучше, может, мы там, у вас дома, одним разом все и выясним?

— Пожалуйста! — Она пожала плечами и зашагала вперед.

У нее оказались совершенно очаровательные синие глаза и уже совсем потрясающая, до пояса, коса.

Идти было недалеко. Алена открыла щеколду и впустила нас во двор. Мы с любопытством огляделись. Четырехугольник двора был образован крытыми воротами с калиткой, боковой стеной высокой избы и забором, вдоль которого в два роста лежали колотые дрова. Четвертая сторона была замкнута сараем, в котором возилась и сопела какая-то невидимая со двора живность.

Все свободное пространство двора покрывал дощатый настил.

— Дед, — громко позвала Алена, — выйди на поветь, тут к тебе пришли!

Я еще раз посмотрел на Алену и, честное слово, глупо засмеялся от радости: рослая, свежая, румяная. Казалось, от нее исходит какое-то свечение, прямо ореол. Она зыркнула на меня своими озерной глубины глазищами, и вот только тут до меня дошел смысл блоковского: «…и очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу».

— Здравствуйте!

Дядя Сергеев оказался мужчиной трудноопределимого возраста. Судя по рукам, опутанным темными жгутами вен, это был глубокий старик. А вот лицо, выдубленное морозными ветрами до гладкости, вполне могло принадлежать пятидесятилетнему мужчине. Веселые же, синие, как у Алены, глаза были и вовсе молодыми.

Пока мы переминались с ноги на ногу, не зная, как начать, Сергеев вполголоса спросил внучку:

— Почто, Олена, долго ходила? — местный говор с прицокиванием и упором на «о» в его речи выделялся куда резче, чем у молодежи.

— А, Валька Кислый проходу не дает. Чтоб ему…

— Видел я его сегодня. С полдня под этим делом — дыхнет, так закусить хочется. Вот по ком палка плачет-то!

У меня в голове сразу возник план, который, как казалось, мог обеспечить разговор со стариком наедине, не обижая Алены, и в случае успеха позволял убить сразу двух зайцев.

— Мы вот путешествуем по родному краю, — начал я, — так хотелось бы прокатиться по Вилюге на лодке. Можно как-нибудь договориться?

Я был твердо уверен, что лодка у него есть.

— Договориться-то по-хорошему — эт всегда можно. Вас сколько народу-то? — добродушно улыбнулся он.

— Пятеро.

— Эт-т слободно. У меня моторка, знаешь, какая — две копны сена кладу: везет.

— А нельзя ли сейчас посмотреть?

— Отчего ж нельзя? Можно! Тут рядом, — охотно согласился Сергеев.

«Отличнейший дед, простой, сердечный, — подумал я, — и вообще народ здесь — северяне — добродушный, славный».

Мы попрощались с Аленой, причем я только раскланялся, а Сашка почему-то очень долго тряс ей руку и, когда мы вслед за «дядей» Сергеевым вышли на улицу, шепнул:

— Смотри, какие здесь бывают.

Пройдя улицей, Сергеев направился прямо к знакомому заливчику. Шел он легко, сильно хлопая широкими голенищами резиновых сапог, и мы — два молодых парня — с трудом поспевали за ним.

— Вы, наверное, все леса кругом исходили? Всех охотников знаете? — осторожно начал выспрашивать я.

— А вам кто нужон? — быстро спросил Сергеев.

Оказывается, старик зорко наблюдал за нами, изучал и легко определял подготовленный мной «голевой» момент. Было ясно, что хитрить не имеет смысла.

— Вы Пирогова знаете? — в упор спросил я.

Сергеев остановился как вкопанный, изумленно глядя на нас. Такого сильного эффекта я не ожидал. Теперь стало ясно, что старик располагает нужными нам сведениями, поэтому я тут же перешел в наступление.

— Понимаете, нам очень важно знать все о Пирогове. Очень. Мы просим вас — вон наш лагерь — рассказать об этом человеке как можно больше.

— Да, да! — подхватил Сашка. — Пойдемте, там у нашего шефа бумага есть из Москвы, мы не просто так… Для дела!

— Ну, ежели для дела, — медленно сказал Сергеев, видимо, что-то важное решая про себя, — давай пойдем.

 

ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ

ЗАПИСЬ 1

Со всхлипом втянув в себя несколько ложек горячего кондера, старик на минуту замер, пристально глядя на затейливо переплетающиеся в слабом ветре алые ленты огня и как бы стараясь разглядеть в этих переплетениях тени давно прошедшего, глубоко вздохнул и начал говорить.

— Раз такое дело — бумага из самой столицы и прочее, — рассказ длинный будет. С незапамятнейших времен в верховьях Вилюги, в глухом углу, отгороженном от света глубокими запанями, где не то человек — лось тонет в непролазной трясине, был монашеский скит. Мой отец первейший был на всю округу охотник, великий мастер: на медведя запросто ходил с рогатиной и засапожным ножом, а и то избегал этой пустоши и мне не раз наказывал: смотри, мол, ек-кувырок, сгинешь там без следа, держись от греха подальше. Там, сказывал, есть горячие ключи, так и зимой через эти запани было опасно ходить. Сверху снежком присыплет, вроде твердо, а ступил — и хрясь… А еще говаривал старый, что в тех запанях нечистая сила водится, даром что скит рядом православный. Были случаи: пойдет туда человек — и как в омут головой… И жило-то в этом скиту всего-навсего человек пять-шесть старцев-монахов, божьих людей, а после революции и того меньше осталось. Кто помер, другие разбрелись; последним Пирогов как раз и был, сколько-то лет держался.

— Слушайте, ну как же люди жили в такой глухомани? — перебила Инга, изумленно подняв брови. — Невероятно!

— Как жили? — медленно переспросил Сергеев. — Эх, молода елка, ек-кувырок! А вот так и жили. Били зверя, ловили рыбу, ягоды, грибы собирали. Раз в год выменивали на пушнину у пинежских купцов соль, порох, муку. В те времена водился здесь и бобер, и выдра, а то и соболя можно было взять. Пушной промысел был богатый. Сейчас, к слову сказать, как за это дело взялись, обратно стал зверь распложаться. Ондатру развели, белка есть, лисица есть, лося много — товарный отстрел ведем, спортивные лицензии даем.

Ну… Это я по-стариковски боковой след сделал, в сторону скакнул. Так вот, о ските. Надо, сказать, старцы эти были не особо корыстны: день прошел, и ладно, слава богу. Пост да молитва, молитва да пост — вот и все их житие. Там у них была часовенка срублена, и у каждого маленькая, но отдельная избушка. Грехи свои и чужие замаливали…

Так вот, я и говорю, Пирогов-то мало походил на божьего старца-то. Как сейчас он передо мной стоит: высокий, но будто сгорбленный, лицо узкое, острое, глаза как угли горят, так и буравят скрозь тебя… Руки длинные… силищи страшной, как клещи. Когда, однако, я его в последний раз видел, он уже стал хиреть. Совсем гнутый стал старик. Вот тут-то он и раскрыл всю подноготную как на духу. Эх, други мои милые, такую мне историю рассказал, тут до утра времени не хватит!

— Рассказывайте, дядя Сергеев! Мы никуда не торопимся, а если вы устали, может, завтра? — предложил кто-то.

— Ладно — зелена елка, а шишку дает, — я уж доскажу покороче, внучка, поди, заждалась. Словом, история такая. Пирогов родом не наших краев, не вилюжский. Запамятовал я, беда, ведь он мне говорил: то ли с Пинеги, то ли с Мезени, жил в молодости в богатом селе. Видать, лих был. Там и полюбил он, и с ответом, да родители ее, богатеи тамошние, уперлись. Не отдадим чадо свое за голодранца, и точка. Тогда он сказал: врешь, я своего не мытьем, так катаньем добьюсь. Жди, говорит своей милой, как, мол, талая вода сойдет, так и я вернусь богатым человеком. Раз так, добуду этих треклятых денег! И ушел за Большой Тиман, на восток, к Уралу, на выморозки. Что такое выморозки, знаете? Нет? Так в старину добывали золото. Сделают на речке большую прорубь, но не до конца, не до воды, а так, чтобы тонкий слой льда оставался. Лед в этом месте снизу нарастает, тогда его — опять же не до конца — аккуратненько скалывают. И так доводят этот колодец с ледяными стенками до самого дна. А уж там, как дно показалось, добывают золотоносный песок, как обычно.

— Оригинально! — заметил Андрей.

— Вот-вот. Голь-то на выдумки хитра. А конец у истории такой. Намыл-таки Пирогов золотишка, правда, вернулся он не весной, как обещал, а другой зимой. Хвать, а его милую уже отдали замуж за местного стражника. Начал он с горя топить свою любовь в вине; неделю не вылезал из кабака. Вначале он был куражный весь из себя: шапка лисья, шуба хорошая, на ногах сапоги, подкованные серебром, а потом пропился до нитки. Известно, шатия-братия кругом его обсела-облепила, как комарье. Эх, и гулял же он! Опять же другого слова не прибрать: молода елка, а шишку дает! И вот в этот день, когда он кинул кабатчику сапоги с серебряными подковами, входит в трактир стражник. Тот самый. Кинулся на него Пирогов, не помня себя, схватил за горло своими ручищами — никто и пошевелиться не успел. Вот какие, братцы, бывали дела. Ну, известно, тюрьма, суд, каторга вечная. Только недолго он был в Сибири, сбежал. Вот потому-то и пришлось ему в монахах хорониться от всего света.

Наступила тишина, нарушаемая только сухим потрескиванием костра.

— Судьба Пирогова, в общем, ясна, — Липский подбросил сухого хворосту в огонь, и яркое пламя, весело загудев, рванулось вверх, — но какое отношение он имел к тому, что мы разыскиваем, к золотому идолу?

Сергеев пожал плечами.

— Вот насчет идола не знаю. Ничего не слыхал. Было другое. После войны изо всей Слободы только я изредка хаживал в тот угол, к скиту. Вот последний-то раз он мне раскрыл свое мирское имя, а то ведь в скиту он был брат Серафим. Видно, он все ждал кого-то, да не мог дождаться. Ты, говорит, ежели придет человек меня спрашивать, то есть Пирогова, то скажи: «Все богатство — здесь, в Писании». И перед носом моим Библией помахал, книгой такой толстой, засаленной, в кожаном переплете.

— Когда это было? — быстро спросил Андрей.

— А пес его знает… После войны, это точно. Годов, может, с пятнадцать, а может, и больше.

— Последний вопрос. Вы знавали такого человека — Сергея Петрова? Он был студентом и приезжал в Малую Слободу с экспедицией перед самой войной.

— Экспедиция? Помню, была такая. Что-то хотели здесь раскапывать, да война помешала, они и снялись. А вот лично Сергея Петрова не припоминаю.

— Что же, все ясно. Спасибо вам огромное!

— Погодите, Андрюша! Как же так, — у Инги от волнения голос даже зазвенел, — как же все ясно? Мне, например, ничего не ясно. Где искать этот скит? Что стало с Пироговым, где он теперь?

Я внимательнейшим образом следил за разговором, даже делал пометки, и тоже, должен признаться, не подсек идеи нашего шефа.

То ли он забыл выяснить эти нужнейшие вопросы, то ли сознательно, из каких-то тактических соображений отодвинул их выяснение на после. В этом случае Вершинина, безусловно, нарушила его планы.

— Вот где сейчас Пирогов, — ответил старик, — этого я, милая барышня, и посейчас не знаю. С тех самых пор я его в глаза не видал и слухом не слыхал.

— Он мог уйти из скита другим путем, кроме Слободы, — быстро спросил Андрей, — так, чтобы вы не знали?

— Ох, насмешил… Что я ему, сторож, что ли? Другим полоем прошел по Двине на лодке или на плоту и не доложился. Дак он и в скит-то пришел с Пинеги, стало быть, и туда дорога не заказана. Только уж он староват был скакать туда-сюда. А вдруг как помер?

— Конечно, конечно… Все может быть. Вы нам не составите компанию наведаться в эту пустошь?

Сергеев в раздумье потер щеку.

— Ох, тяжело! Да и на кой мне, работы сейчас невпроворот. Новый директор нашего охотхозяйства, Иванов, сильно жмет на мероприятия. Прежний все наседал: план давай, отстрел давай, пушнину давай, мясо давай. А этот: так и так, мол, зверя нужно любить, а не только бить. Давай охрану, давай подкормку, давай солонцы-лизунцы для лося и прочее. Так что я занятой по горло. Работа есть работа.

— Ну а как туда добираются? Пешком можно?

— Ни в какую, я же толковал. И думать не могите! Нынешний год снегу в верховьях Вилюги было много, водой, может, и пройдете. Кой-где на перекатах, может, на руках лодку протолкнете. Что вам! Ребята здоровые, молодые, жить хотите резко, я понимаю! Вот летошний год был маловодный, так там было не пройти.

Сергеев взял извилистую ветку и положил перед собой на землю.

— Значит, так. Гляди сюда хорошенько. Ветка — это Вилюга. Пройти надо вверх километров тридцать. По левому берегу будет варака.

— Что-что? Простите?

— Ну, гора небольшая, вот, к примеру, — Сергеев положил обуглившуюся чурку рядом с веткой, — это варака, а вот это приток Вилюги, без имени он. Смотрите, здесь надо пройти плес до изгиба, и устье притока не прозевайте, там узко, черной ольхой все заросло. Ну, а потом все время вверх, так и придете прямо к скиту, с речки увидите.

— Мы вот с дядей Сергеевым уже и насчет лодки почти сговорились, — сказал я, — кроме финансовых дел.

— Это можно. А насчет денег… Много ль с вас корысти, с молодняка? Шишки зеленые! Сколько бензину сожжете, то и заплатите. Пошли, старшой, покажу лодку. А чего? Съездите, может, впрямь чего полезного для нашей науки найдете.

Я увязался с ними. Сергеевская лодка оказалась древним остроносым, как турецкая фелюга, довольно вместительным судном со стационарным движком. Уловив некоторое разочарование на наших лицах, старик объяснил:

— Вы не глядите, что стара. Дощаник и вас переживет. Мой отец строил своими руками и для себя, и для потомства. Мотор от «Москвича» первого выпуска, хороший. Тому, кто понимает толк, подвесные эти вертушки не нужны. Там только знай — заливай канистру за канистрой.

Едва мы покончили с делом и проводили старика, я накинулся на Андрея с вопросами.

— Андрей, а ведь тебя что-то насторожило в рассказе Сергеева! Ты ведь самые пикантные вещи не выспросил. Почему, а?

— Вот именно, вот именно, Вася, пикантные… Странным! мне показались взаимоотношения Пирогова с Сергеевым, как-то интересно у них все получилось: Пирогов раскрыл душу и тут же исчез, как сквозь землю провалился. Да и Сергеев мог бы как-нибудь наведаться в скит. Вот я и не хотел активно домогаться при широкой, так сказать, аудитории. Люди, понимаешь, больше склонны к откровенности с глазу на глаз.

— Выходит, я помешал…

Опять промашка!

Мы медленно поднимались к лагерю. Солнце опустилось низко, и потоки его лучей, прорываясь через редколесье, казалось, зажигали стройные, как свечи, стволы зрелых сосен.

— Да нет, ничего. В конце концов, об идоле Пирогов ни звуком не обмолвился. Хм, «все богатство — в Писании…» А вдруг эта фраза — духовное завещание Пирогова какому-нибудь беспутному каторжному дружку? Мол, смири гордыню, иди к богу, к религии…

Внезапно Андрей остановился, потом отбежал как ненормальный на несколько шагов, снова вернулся на прежнее место, встал на одно колено, пристально глядя куда-то в сторону солнца, и, наконец, встал и залился счастливым, совершенно детским смехом.

Я в недоумении следил за действиями шефа.

— Ну конечно, конечно! Все правильно! — широко улыбаясь, сказал он. — Вот, смотри сюда!

Я посмотрел, но ровно ничего не увидел. Лес как лес.

— Да вот же, вот, на просвет блестяще все видно: это вал, это остатки рва/ Дело в том, что в старину реки были полноводней, чем сейчас. Наш мысок был полуостровом, а перешеек они, как всегда, перекопали. О, счастливый случай! По всей вероятности, здесь находилось новгородское поселение.

— Не его ли искала экспедиция, в которой участвовал Сергей Петров?

— Очевидно. Что ж, только ради этого стоило сюда ехать! Да, этот день оказался выдающимся во всех отношениях.

У меня уже затекли пальцы, и вообще писать, положив тетрадь на колено, не очень удобно, а рассказ об этом длинном-предлинном дне еще далеко не закончен. Итак, продолжим…

— Орлы! — закричал я, подходя к нашему лагерю. — Мы, можно сказать, сидим на реликвиях, топчем их ногами. Тут только копни…

— Храмы идольские и требища всюду раскопа и посече и идолы вся сокруши! — откликнулся Митя Липский.

— Да нет, — поправил меня аспирант, — тут копать надо глубоко. Нужно снять слой земли минимум метра в четыре, ведь речь идет о двенадцатых-тринадцатых веках.

Я чувствовал себя превосходно. Сегодня мне удалось сделать еще один вклад в наше дело, вопреки всем скептикам-нытикам, да еще какой! Ох, опять меня понесло на самовосхваление. Моя бабушка мне в таких случаях насмешливо говорит: «Сам себя не похвалишь, так сидишь как оплеванный». Народный юмор… Чувствуя себя находчивым, ловким, неотразимым и удачливым, я возжелал новых побед.

— Слушай, Вершинина, ты себе не представляешь, что за лодка у дяди Сергеева! Блеск! Настоящий фрегат! Пойдем, покажу, а заодно помогу вымыть тару, — галантно предложил я. И действительно, удача сопутствовала мне: Инга охотно согласилась.

Вскоре мы уже сидели с ней на берегу заливчика, уютно устроившись рядом с единственным на пустом берегу ивовым кустом. Солнце косо опускалось за горизонт, плавя зубчатую кромку далекого леса, и парчовые лоскуты заката лениво трепались на воде прямо у наших ног. Высокие перистые облака отливали перламутром. Со стороны деревни доносилась музыка: кто-то, терзая гармошку, пытался побороть мелодию из «Шербурских зонтиков». Ветер стих, и прозрачная, легкая, как паутина, тишина, не нарушаемая, а только подчеркиваемая плеском рыбьей мелочи, опустилась на реку.

Я видел, как напряглась Инга в ожидании, и чувствовал, что смелость моя как-то растаяла. Собственно говоря, мне еще ни разу не приходилось объясняться в любви, и я не знал, с чего начать. Я осторожно взглянул на нее. Инга не мигая смотрела на багровую верхушку светила, очень медленно и отлого опускающегося за лес.

Сбоку на ее загорелой шее, красиво прикрытой волнистой прядью волос, мерно пульсировала какая-то жилка. «А что, если просто обнять и прижаться губами прямо к этому месту на шее, чтобы ощутить биение ее сердца?» — подумал я. Инга, естественно, все понимала, я видел, как она напряглась, в этом напряжении я почувствовал какое-то внутреннее сопротивление тому, что должно было сейчас произойти. «Промедление смерти подобно…» Надо смелей, все говорят, что девушкам это нравится. Но на самом деле неожиданно даже для самого себя спросил:

— Слушай, шеф назвал тебя сегодня Ингулей… Это он придумал? Как, кстати, зовут тебя дома?

— Гуся. Это папа выдумал.

Я невольно рассмеялся.

— А, все понятно: Инга — Ингуся — Гуся!

Напряжение спало, обстановка разрядилась. Нам обоим вдруг стало легко и просто.

— Знаешь, ты молодец, Василий, — быстро и горячо заговорила она, — нет, честно, я не ожидала от тебя такой прыти в истории с дядей Сергеевым. Кто бы мог подумать?

— Ну, я почувствовал, что Андрей сознательно отдал всю инициативу нам. Он, видно, хочет, чтобы мы сами действовали, а не только сидели у него за спиной.

— Нет, здорово, слушай! Хотя мне жаль, что завтра наши приключения могут кончиться. Ведь осталось всего ничего: пройти каких-то тридцать километров на лодке, свернуть в протоку за этой самой варакой и поискать в заброшенном скиту. Глядишь, завтра же и вернемся в Слободу с золотым идолом.

— Ну, все может оказаться куда сложнее. У меня есть предчувствие, что все приключения еще впереди. Ведь Пирогов сказал, что все богатство заключено в Библии, и только. А что это за богатство? Ерунда какая-то! Или загадка?

— Я думаю, что в Библии спрятан план, схема или еще какой-нибудь документ на этот счет…

Тут я опомнился. Увлекшись, мы говорили в полный голос, и я завертел головой, осматривая округу. Поблизости я никого не увидел, но беспокоящее чувство присутствия кого-то постороннего заставило меня встать и раздвинуть ивовые ветви. Раздвинул и тут же бросил, меня словно ошпарило! По другую сторону куста, прямо на берегу, темнела фигура лежащего человека. Я успел заметить только смутно белеющее лицо, почти растворившееся в тени низко надвинутого козырька.

В ответ на вопросительный взгляд Инги я молча взял ее за руку и, приложив палец к губам, осторожно уступил свое место.

Она посмотрела сквозь ветви и сделала недовольную гримаску. Вышло не здорово, и мы это оба ощутили.

Слышал ли человек за кустом наш разговор? И кто он, почему оказался именно здесь? Задремавший рыбак? Случайный гуляка, заснувший в подпитии? Может быть. А если нет? Может, он все наши разговоры об идоле намотал на ус и только прикинулся дремлющим, не желая, чтобы его опознали?

Как бы то ни было, момент, что называется, был скомкан. Не сговариваясь, мы двинулись берегом в сторону лагеря. «Прокол, прокол, — ошарашенно думал я, — похоже, раззвонили о наших секретах на весь свет… Хотя, — пытался успокоить я себя, — ну, что такого? Подумаешь, тайны мадридского двора».

Однако успокоенность не наступала.

Сели. Я молчал. Инга молчала. То романтико-лирическое настроение, которое овладело мной целиком в начале вечера, развеялось бесследно. «Что такое, в сущности, любовь? Любовь, прежде всего, ослепление. Иначе чем объяснить тот факт, что влюбленные считают всех окружающих самыми обычными людьми, кроме одного. Выходит, что все видят, один не видит», — брюзгливо думал я, продолжая серчать на весь свет.

— Ты в миноре? — тихо спросила Инга. — Пойдем-ка, дружок, восвояси…

Я поднял с земли ветку, зашвырнул ее далеко в воду, и она исчезла во тьме.

ЗАПИСЬ 2

— Палатки свернуть, костер залить, вещи тащить к лодке! — весело командовал Андрей.

Мне он поручил тщательно собрать весь мусор, накопившийся в районе стоянки, и предать его земле.

— Туристский закон: все отходы цивилизации вниз гони на полметра и чтоб ни банки-склянки, — наставлял он, вручая мне саперную лопатку.

Я быстро сложил все, что ранее не было сожжено в костре, в старую газету и огляделся, держа пакет в руках. Между соснами, как раз за стоянкой, ранее прикрытая палаткой, виднелась узкая глубокая яма.

— Василь! Кончай ночевать! — кричали снизу ребята. Они уже перебрасывали рюкзаки из рук в руки, укладывая их в фелюгу дяди Сергеева. — Давай по-быстрому!

Я сделал шаг вниз, опускаясь в яму, и сильно ударил лопатой, выворачивая дернину. Стараясь поскорее закончить работу, прямо руками сгреб песок. На поверхности оказалась вывернувшаяся откуда-то стертая, заржавелая подкова. «Взять, что ли, на счастье?» — подумал я, похоронив пакет и отряхивая землю с одежды.

Сбежав вниз по склону, размахивая подковой над головой, еще на ходу заорал:

— Давай приколотим к корме нашей посудины! На счастье!

— Погоди. — Президент фирмы взял находку, повертел в руках. — Откуда это?

— Понес пакет с мусором, копнул раз-другой, там, в яме. А что?

— В какой яме? А ну, покажи! — неожиданно заинтересовался моей находкой Андрей.

Мы снова взбежали на холм.

— Вот, пожалуйста, — с трудом переводя дыхание, показал я на свежевырытую землю.

Андрей присел на корточки у места, где я извлек из земли подкову, потом медленно, пятясь назад, начал спускаться к берегу.

— Все ясно! — крикнул он снизу. — Иди к лодке, там поговорим, а я уж, как всякий умный, обойду по бережку, вверх не полезу.

У мотора хлопотали Сашка и Сергеев.

— Ты только аккумулятор зря не гоняй. Движок у меня с пол-оборота берет. И почаще проверяй, не забита ли решетка. Следи за сливом и, в случае чего, прочищай.

— Все будет железно. Это дело мы понимаем! — солидно отвечал Сашка, вытирая ветошью запачканные руки.

— Когда у меня она долго стоит, я беру вот пузырек с авиабензином и порскаю прямо под воздушный фильтр. Вот, понял? Пошла-а!

Мотор конвульсивно забился, по воде пополз шлейф едкого дыма.

— Это ничего. Сейчас прогреется, будет как ходики.

Видно было, что дядя Сергеев немного переживает переход своего судна в чужие руки, но, как человек добрый и безотказный, старается замаскировать это.

Подошел Андрей.

— Друзья, Ветров случайно обнаружил старую пробную траншею-раскоп. Подковке этой несколько веков.

— Ой, какая маленькая, — умилилась Инга, — от пони, что ли?

— Просто лошади сейчас стали крупнее. Человек, кстати, тоже. Сейчас городские барышни имеют рост древнего богатыря. А в общем, мы, по всей вероятности, находимся около того самого средневекового новгородского поселения, которое начала исследовать экспедиция Сергея Петрова. Это сам по себе факт интересный.

Мы разместились в просторной лодке с комфортом. Мотор, прогревшись, и в самом деле загудел ровно и успокоительно.

Яковенко и Андрей, отталкиваясь веслами, как шестами, развернули судно против течения, Сергеев напутственно махнул рукой:

— С богом, с богом…

Сашка прибавил обороты, мотор взял более высокую ноту, и за бортом вспухла, встала темным горбом стоячая, нагонная волна. Инга, сидевшая впереди меня, опустила пальцы в воду, и дорожка белых, искрящихся на солнце пузырьков протянулась мимо меня. На бархатистых зеленых покровах лугового, приблизившегося теперь берега красивой нежно-фиолетовой каймой выделялись заросли клевера, васильков и колокольчиков.

Но уже через несколько километров пути цветочки кончились, начались ягодки. Сужаясь, Вилюга здесь делала очень крутой, петлеобразный изгиб. Яковенко, сидевший на руле, лихо взял первый поворот, нацелил лодку на второй, но течение и инерция разгона отнесли нас со стрежневой части реки в сторону, и скорость возросла. Враз посветлевшая вода указала на предательскую подводную косу. Липский, который был у нас за «впередсмотрящего», отчаянно крикнул: «Стопори!!!»

Но было уже поздно. От резкого толчка мы повалились на рюкзаки. Никто не пострадал, но сели мы крепко. Пришлось раздеваться и лезть в воду. Нашей остановкой не замедлила воспользоваться мошкара, и это, наверное, оказалось не меньшим злом, чем все остальное, вместе взятое, а этого остального тоже оказалось порядком. В общем, модель пыточной избы. Едва мы столкнули лодку с мели и вышли в основное русло, по воде поплыли навстречу нам сначала небольшие клочья белесоватой пены, потом и целые островки. Скорость течения заметно увеличилась, гладкая поверхность помутневшей воды стала похожей на стиральную доску. Из-за очередного поворота послышался неясный гул.

— Перекат, а то и порог, — хмуро сказал аспирант, — чувствую, сегодня будет нам разминка.

— «Мускул свой, дыхание и тело тренируй с пользой для военного дела!» — прокричал беззаботно Яковенко, наддавая газу.

Двигатель завыл, но скорость продолжала падать, и вскоре нам пришлось вылезти на берег и, как репинским бурлакам, тянуть лямку, чтобы пройти порог.

Чем выше мы поднимались по Вилюге, тем чаще приходилось переходить, как кто-то метко заметил, к водным процедурам. Кстати, и вода здесь была значительно холоднее: видимо, река в изобилии пополняла свои воды за счет родниковых источников. Уже через несколько часов мы все так устали, что даже перестали реагировать на гнуса.

До намеченной цели — знаменитой «вараки» — мы добрались, совершенно выбившись из сил. Чтобы пройти тридцать вилюжских километров, нам потребовалось чистых одиннадцать часов. Когда мы в последний раз вытаскивали нашу фелюгу на розоватую каменистую россыпь, уже ставя ее на прикол, даже наша главная тягловая сила и «ухман» здоровяк Яковенко, тяжело отдуваясь, признался:

— Сурово… Нет, честно, мужики, я погас…

О нас нечего было и говорить, включая шефа, который честно был лидером во всем: он всегда хватался, как говорится, за толстый конец бревна.

Инге тоже досталось, но она держалась молодцом. За день зеркало ни разу даже не доставала.

— Ничего, ничего, мальчики, сейчас я вас накормлю как следует — оживете, — подбадривала она, как могла. — Вот завтра я возьму на себя шкиперство, так сразу всех выведу на чистую воду.

И впрямь, отдохнув часок-другой, а главное, хорошенько подзаправившись, я совсем другим человеком стал. Причем не только телесно, но и духовно тоже.

Мысли стали проще, строже и в то же время острей и ясней. Глядя на нашу славную, симпатичную Вершинину, я почувствовал, что до краски на лице стыжусь того, как мы изгилялись наперебой, лишь бы заслужить одобрительный взгляд, вызвать смех или даже деланное возмущение; шутовские выходки, рискованные остроты на самой грани дозволенного, двусмысленные намеки, анекдотцы с душком и прочее в том же стиле, лишь бы обратить на себя внимание, выделиться. Серьезность бичевалась, главное — посмеяться, животики надорвать.

Вот уж, действительно, босоногое детство! Теперь я, пусть смутно, но начал постигать разницу в наших отношениях — до поездки на Север и теперь. Раньше мы были просто приятелями по туристскому вояжу, а после сегодняшнего испытания стали товарищами, узнали, кто чего стоит в настоящем деле. В тысячный раз я убедился, что телепатия существует, так как Инга, сидевшая в стороне от костра и делавшая вид, что ищет что-то в рюкзаке, вдруг подняла голову и посмотрела на меня. Посмотрела так, что я мгновенно понял — она следила за моей мыслью, она думала в унисон. Еще до того, как она произнесла первое слово, я уже знал, о чем она будет говорить.

Мы были, по существу, наедине, ибо Инга, как наименее уставшая, дежурила первой. Ребята уже завалились спать, и из палатки доносился их молодецкий храп. Вечер был тихим, природа тоже точено заснула. Только раз мне показалось, что я слышу вдали металлический голос подвесного лодочного мотора.

— Понимаешь, — медленно сказала она, — я подумала о вчерашнем вечере, о нашем разговоре там, под ивой. Какие мы все-таки глупые, выдумываем себе какой-то мир, особые чувства…

— Подожди, ведь я помню, ты сама в наших еще классных спорах вещала: «Мы, юношество, имеем право на свой особый мир, на собственные взгляды, свои чувства. Мы не хотим только готовиться к настоящей жизни, мы желаем жить сейчас, пусть своей особой молодежной, но полной жизнью», — решил подзадорить я Ингу.

— А вот сегодня я будто на голову стала выше и многое оцениваю совсем по-другому. Я отлично знала, о чем ты хотел сказать вчера… Не знаю, что бы я ответила, не окажись за кустами того человека, но сейчас…

— Но сейчас, — механически повторил я, чувствуя, что даже усталость отлетела прочь, — ну, что же сейчас?

— Ладно, Вася, ты же умненький, ты уже все отлично понял. Глупости это все, детство, фантики.

— Но ведь это же было и есть! От этого не уйдешь! — пытался сопротивляться я. — Это же реальность — чувства, мысли, следовательно, сама жизнь. И ведь ты тоже знаешь, что это такое.

— Да, это реальность. Но это такая же реальность, как зеленое яблоко. Пусть оно существует, им даже можно полюбоваться, но в рот его лучше не брать. — Она заслонила лицо от едкого дыма ладонью, покачала узлом волос, собранных на макушке, и, подсев поближе, поворошила угли в костре длинной веткой. — Запросто можно и оскомину набить. — И улыбнулась как-то загадочно.

— Так что же будет?

— Да ничего не будет. Учиться надо проверять свои чувства, учиться жизни, как и всему остальному, как арифметике и вязанью. Не обязательно же всякую жизненную формулу проверять на собственных ошибках, как ты считаешь?

— А если это не ошибка? Не знаю… Знаю, что вот тут ноет, что смотреть на тебя спокойно не могу, все переворачивается.

— У меня тоже так не раз бывало. Первый раз — еще в пятом классе, — честно призналась она, — но это же все не то… Возрастные увлечения, не больше. Девчонки говорят — черемуха! Слушай, ложись-ка спать, Василек, ты же сегодня вкалывал как сумасшедший. Ты ведь в последнюю смену дежуришь?

Не отвечая на последний вопрос, я пробормотал:

— Не знаю, права ли ты. Сердце не согласно, а голова… Нужно еще подумать…

ЗАПИСЬ 3

Описывать эту ночь мне очень тяжело. Как говаривал Гоголь, рука опускается и перо не в силах, ибо это была, если быть честным, ночь моего величайшего позора. Что ж, видно, в жизни надо пройти и через такое… Однако все по порядку.

Липский растолкал меня и тут же бухнулся досыпать. Согнувшись, я выбрался из палатки. На краю неба светало, знобящий предутренний холод заставил посильнее разжечь костер. Лентяй Митька спалил все до веточки, и мне пришлось собирать валежник. Я кинул на угли большую охапку, чтобы сразу, по методике Яковенко, дать «импульс» тепла. Угревшись и положив рядом запас топлива с таким расчетом, чтобы можно было подбрасывать его в костер не вставая, я присел на валун. Бездумно глядя на оранжевые гибкие языки пламени, через некоторое время почувствовал, что впадаю в какое-то оцепенение, в прострацию и уже не контролирую окружающую обстановку.

«Надо размяться, не то раскисну и засну». Встал, походил немного вокруг костра, принес еще несколько охапок сухих веток, стало легче. Наш лагерь был разбит метрах в тридцати — сорока от берега на почти круглой замоховелой черничной пустоши. Сразу за палатками круто взбегал вверх не слишком густо утыканный невысокими чахлыми соснами склон, кое-где прорезанный черными тенями выступов голой скальной породы. Верхняя часть склона вся пропадала в остатках ночной тьмы. С Вилюги тянуло холодным ветром.

Вдруг где-то за деревьями, совсем близко от лагеря, раздался сухой треск переломленной ветки и вслед за ним короткое бряканье, словно железом по камню. Но как я ни напрягал слух, как ни всматривался в призрачную лесную тень, ничего подозрительного не обнаружил. Шло время, уже явственно светало, все было абсолютно спокойно, только ветер монотонно шумел в вершинах сосен. Мне надоело чего-то выжидать; медленно обойдя вокруг нашу пустошку, я усилил огонь и снова угнездился на валуне.

Тепло костра приятно согревало лицо и руки, день нарастал, усиливался. «По-видимому, ветром свалило со скалы камень, он и перебил сухую ветку, а потом, отскочив, брякнул по валуну», — решил я и окончательно успокоился. «Ночь, по сути, позади. Пусть ребята поспят — ухайдакались вчера, как никогда. Вот она, настоящая жизнь таежника! Да, крепко запрятан идол, что и говорить. Все же мы добрались сюда». Размышляя таким образом, я обнаружил, что дежурство идет гораздо легче, если периодически опускать тяжелые веки; глаза отдыхают, а мысли становятся все философичней, абстрактней, глубже, и чувствуешь себя гораздо бодрей; закрыл глаза, помечтал о том, сколько будет шуму, когда мы извлечем из этой таежной глуши золотую бабу, снова открыл, осмотрелся — все в порядке. А служба идет, скоро играть побудку… Нет, я вроде ни секунды не спал, просто задумался над чем-то глубоко-глубоко.

Очнулся я от резкого, прямо-таки ледяного порыва ветра. Утро уже наступило, но было оно серым, сумрачным. Низкие, набухшие влагой тучи быстро бежали по небу. Встал, с трудом переставляя затекшие ноги, сделал несколько шагов, и вдруг до меня дошло, что там, на берегу, пейзаж странно изменился: он казался пустынней, сиротливей, что ли, чем прежде. Я протер глаза, ущипнул себя, чтобы проверить, не грежу ли, потом выбежал прямо к Вилюге, чтобы удостовериться в ужаснейшей истине: лодки на месте не было!

Короткие злые волны били в плоские грани коренной скальной плиты, еще сохранившие свежие зазубрины от окованного стальной полосой киля. Посмотрев вправо и влево до ближайших изгибов русла и нигде не обнаружив следов нашей тяжеловатой, но надежной фелюги, я кинулся к палаткам, чувствуя, что кровь уходит, просто проваливается куда-то вниз, к ногам, я на поверку оказался размазней, тюфяком — в решающий момент прозевал лодку, подвел товарищей. Да, да, я слабак и не выдержал экзамена на прочность…

Я поднял всех и разъяснил ситуацию. Никто ничего не сказал, и это было еще хуже. Потом Андрей буднично, даже вроде лениво, процедил сквозь зубы:

— Ладно. Пойдем посмотрим, разберемся. Там видно будет. Вышли на берег. Заморосил мелкий, холодный, совсем осенний дождь.

Липский, натягивая капюшон штормовки на лоб, чтобы, по возможности, не заливало очки, передернул плечами:

— Идиллия кончилась. Север есть север!

Я рассказал все. Все без утайки. Как сидел, ходил, снова сидел, про свой сон-не-сон, но если честно, то сон, про тот шквал, обрушившийся на лагерь.

— Ну, если лодка смыта шквалом, который тебя, мягко говоря, вернул из мира грез в мир сей бренный, — почти весело резюмировал шеф фирмы, — то ты должен был ее где-то увидеть на плаву. Так? Даже если ее смыло чуть раньше, она не могла уплыть далеко. Что такое Вилюга, мы знаем достаточно хорошо. Ткнется в ближайший поворот, застрянет… Должна быть где-то поблизости.

— Сейчас посмотрим, — встрепенулся Сашка, — дальше поворота не могла уйти. Где-то села. Я сейчас взбегу на горку, оттуда вся эта петля как на ладони.

Едва он убежал, я решил рассказать все до малейшей подробности: что было там, под ивой, когда мы ходили драить посуду с Ингой, то есть о человеке, который мог слышать наш разговор о золотом идоле, о наших планах. Меня слушали не перебивая. Когда я закончил, никто не проронил ни звука. Тогда я рассказал еще о рокоте лодочного мотора и о подозрительном хрусте и лязге в лесу во время моего злосчастного дежурства.

— Вот теперь более или менее ясно, — поеживаясь на ветру, сказал Андрей. — Эй, Александр! Слезай! Похоже, там нечего высматривать!

Прыгая, как козел, с уступа на уступ, сверху спустился Александр.

— Глухое дело, — мрачно доложил он результаты разведки, — ничего не видать.

— Тут, Саша, поступила новая информация, на фоне которой вырисовываются, так сказать, контуры насильственного увода лодки, — объяснил Липский, — другими словами, фиалки пахнут не тем.

— Да бросьте! Ну кто мог спереть фелюгу в этой глуши? Тут же на тридцать верст кругом тишь да гладь.

— Вот — герой дня, он слышал где-то мотора стук. А вчера какой-то типус подслушал разговор наших посудомоек об идоле.

— Ах, черт, ведь мне временами тоже казалось, что за нами идут; когда я сбавлял обороты — особенно… Вон оно что! Да, завал полнейший… Тогда нечего терять время, срубим плот и погнали. Ты, Василий… как сказать, не куксись, бывает. А с плотом надо спешить!

— Мы на Алтае занимались этим дня три-четыре. Там прямо на берегу стоял строевой мачтовый лес. А здесь сосенка тянет на накатник, не больше. Значит, надо подыскивать где-то на стороне деревья потолще, валить, очищать от ветвей, раскряжевывать, тащить, вытесывать поперечины, плотить… — Андреи, прищурившись, осмотрел туристский топорик за два пятьдесят с пластмассовой рукояткой и, встряхнув его несколько раз, закончил: — Нет, это не вариант.

— Послушайте, люди, — начал я как можно тверже, — я прохлопал лодку, я и пойду в Слободу, попрошу помочь… Пойду напрямик, тут можно срезать, так что…

— Исключено, — перебил Андрей, — напрямик не пройти. Тут непроходимые болота, Сергеев же сказал. И вообще в одиночку в лес на севере даже зубры-таежники остерегаются ходить. Короче, решение такое: в деревню за помощью идти надо, это верно. Пытаться продолжить движение пешком, с грузом по незнакомым местам, зная, что тут кто-то рядом ходит, кто явно не желает нам добра, — авантюра.

— Но нас могут опередить! — воскликнул Сашка.

— Пусть. Рисковать мы не имеем права. Идя строго по берегу, можно, если как следует нажать, к исходу дня добраться до деревни. Но идти надо вдвоем и налегке, без мешков. Остальным ждать в лагере. Александр! Ты — за старшего. Пойдем мы с Ветровым. Заодно осмотрим внимательно все, вдруг лодку и впрямь унесла река. Других мнений нет?

Других мнений не было, и мы начали собираться в путь.

ЗАПИСЬ 4

Добраться пешком до Слободы оказалось гораздо труднее, чем мог предположить даже многоопытный аспирант. Я не говорю просто об усталости и чисто физических перегрузках, о комарах, мокрой одежде и прочих прелестях, я веду речь о приключениях, которые могли окончиться не то чтобы плачевно, но просто трагически — по крайней мере для одного из нас. Когда я думаю о том, к чему в конечном итоге могла привести моя минутная, в общем-то, слабость, то меня словно прессом гнет к земле. Теперь я начинаю соображать, почему у людей с возрастом меняется осанка…

Вначале шли бодро — Андрей впереди, я старался не отставать. Километров десять — двенадцать прошли великолепно, самоходом. То есть как великолепно: дождь не умолкал, трава, ветви деревьев и кустов — все было мокрое, на замоховелых участках ноги, погружаясь, всасывались в эту губочную мокрядь и выдирать их было нелегко, — главное, что мы шли, хоть и мокрые и сверху и снизу, но без серьезных ЧП. Не знаю, как шефу, но мне было жарко.

Часа через три после безостановочной ходьбы, когда усталость начала сказываться и я увидел, что потихоньку отстаю, я начал броски: дистанция увеличивается, собираю себя в кулак и бегом вперед. Тут Андрей остановился.

— Вон видишь впереди мысок? Мы вчера на нем делали малый привал. Там сосняк, песочек, и потому должно быть относительно сухо. Там мы шикарно отдохнем.

Он ободряюще хлопнул меня по плечу:

— Вперед, на штурм этого благодатного местечка!

Едва добрались до мыска, я рухнул на валежник под первую сосну. По совету Андрея ноги вытянул, пристроив их таким образом, чтобы они были выше головы. Что делать, в походе главный работающий орган — ноги, им и положение соответствующее. Сам Андрей не мешкая захлопотал по хозяйству. Не скрою, приятно было наблюдать работу туриста-аса. От помощи Андрей отказался: экономь, дескать, силенки.

Вскоре ароматный дым пошел от разогретой на костре продолговатой банки свиной тушенки.

— Бери ложку, бери бак, ложки нету — хлебай так, — сигнальной трубой пропел аспирант, нарезая огромными ломтями хлеб.

Мы ели прямо из банки, поочередно опуская чуть изогнутые для удобства алюминиевые серые ложки и подставляя хлеб так, чтобы ни капли жира не пропало по дороге. Сбоку от огня уже стояли, закипая, кружки с чаем.

— Обед, конечно, примитивный, но…

— Лучше не бывает!

— Ну вот, молодцом! Да, старые истины не ржавеют: «Путь к сердцу солдата…» Сейчас, брат Василий, мы с тобой сделаем перекур с дремотой. Путь неблизкий, надо спешить медленно.

Отдохнув, мы собрались и двинулись дальше. Идти стало как будто легче. С утра у меня сильно болели мышцы после вчерашних экзерсисов, каждый взмах руки резал спину у лопатки; теперь наступало втягивание в марш. Примерно через час-полтора мы подошли к безымянной речке — притоку Вилюги. Берег не казался топким, ширина метров пятнадцать. Посоветовавшись, мы решили подняться немного вверх по течению, предположив, что там может быть поуже и найдется более удобное местечко для переправы.

И точно, мы не сделали и сотни шагов, как наткнулись на перекинутый через речку ствол. Андрей попробовал: жидковат, но все же держит. Рядом валялся почерневший от влаги и времени шест. Пока Андрей примеривался, как пройти по стволу, упираясь в дно шестом, я увидел в зарослях осоки маленький, аккуратно-сбитый плот, видимо, давно никем не используемый. Быстро срубив подходящую палку, я лихо вскочил на плот и изо всех сил уперся в берег. Плот тяжело сдвинулся с места, нехотя заскользил, подгибая осоку.

— Андрей! — крикнул торжествующе я. — Пока ты там балансируешь, как канатоходец, я на этом корабле устремляюсь вперед!

И в этот же момент наступила развязка. Мы оба дали промашку, недооценив препятствие, посчитав его плевым. Шест Андрея прорвал верхнее тонкое, травянисто-наносное дно и ушел вниз. Аспирант, потеряв внезапно опору, снопом рухнул в воду, с маху завязнув в коварной ловушке. Это было как раз на середине речки. Не успев еще никак среагировать, я ощутил, что медленно, но верно сам погружаюсь в воду. Набухшее, пропитанное влагой дерево почти не имело плавучести, и плот, вытолкнутый на чистую воду, опустился на дно. Положение сложилось отчаянное. Я стоял почти по пояс в воде, в шести-семи метрах барахтался Андрей, и мы были не в силах помочь друг другу. Сделай я шаг с плота — и я провалился бы в цепкую, вязкую тину. Андрей вдруг сделал винтообразное движение, развернувшее его ко мне спиной, еще два исступленно-резких взмаха обеими руками одновременно, как при плавании баттерфляем, и он, срывая ногти, уцепился за бревно. Остальное было уже делом техники.

Через несколько минут мы, выстукивая зубами барабанную дробь, выкручивали на берегу наше бельишко.

Хорошо, что хоть дождь кончился; у самого горизонта показалась ослепительно голубая полоска, которая начала постепенно расширяться. Мы повеселели, согревшись быстрой ходьбой, и дальнейший путь до Слободы проделали без происшествий, хотя времени и сил было положено немало. Несмотря на то что мы срезали несколько вилюжских петель, сократив дорогу на целые километры, уже начинало темнеть, когда мы увидели впереди знакомый сосновый лесок на приречной возвышенности, а за ним — россыпь неярких трепетных огоньков Малой Слободы.

ЗАПИСЬ 5

Дядя Сергеев без малейшего удивления отшагнул в сторону, пошире отворив дверь:

— Заходите.

Мы стояли на добела отмытом дощатом полу, освещенные резким светом голой лампочки, свешивающейся с косого потолка боковой галереи-прихожей. Только здесь, посмотрев друг на друга уже глазами цивилизованных людей, мы осознали, до чего же грязны и дики.

— Дедани, кто пришел?

В прихожую заглянула Аленка, рукой придерживая на груди домашний пестрый халатик; ее роскошные волосы были расплетены, очевидно уже на ночь, и тяжелыми пшеничными волнами лежали на плечах.

— Ой, что это? Случилось что?

Сергеев покосился.

— Ты, Олена, сперва гостей прими, накорми-напои да в баню своди. А потом спрашивай, — сильно напирая на «о», сказал он.

— Неужели на ночь глядя затеемся баню топить? — простодушно сказала Аленка.

— Спасибо, тут не до бани, — вмешался Андрей, — дело в том, что…

— Пока переоденьтесь, — перебил старик, копошась в развешанной на гвоздях старой, но чистой и, главное, сухой рабочей одежде, — вот штаны, вот рубахи, на ноги какие-нито опорки подберем либо старые валенки.

Андрей рассказал все, как было, по порядку. Дядя Сергеев и ухом не повел, даже зевнул слегка, деликатно прикрывшись гнутой черной ладонью.

— Ничего, переночуют ваши ребята еще раз в лесу, эка беда! Этот, как его, Александр, ух, здоров детина! Исправный воин! И лодка найдется. Куда ей здесь деваться? Не иголка! У нас здесь ничего не пропадает.

— Ну, а если кто-то угнал?

— Тем паче. Говорите, слышен был мотор? Завтра узнаем весь расход, — уверенно сказал Сергеев, — тут не город, тут все на виду, все наперечет. С утра схожу к Иванову, отпрошусь, возьму у свояка моторку… Завтра будет ведро, а нынешний дождь воды в Вилюге подбавил. Пройдем быстро! Так что собирай-ка, Оленка, чего покушать гостям. А завтра съездим. Для друзей и семь верст не околица, ек-кувырок.

Свет мигнул три раза.

Я посмотрел на лампочку.

— Сигналят, — объяснила Алена, — через пять минут движок остановят. На три часа только и дают.

Дядя Сергеев зажег фитиль керосиновой лампы и вставил высокое стекло, Алена забегала по хозяйству. Андрей прошел за перегородку, в узкое запечье, и загремел рукомойником. В мгновение ока у меня на плече оказалось льняное домотканое, богато расшитое разноцветными узорами полотенце. Я залюбовался им и не сразу сообразил, что шеф уже умылся.

— Ну-ка, — Андрей протянул руку, — кажется, старинное, даже жаль таким произведением искусства пользоваться, так сказать, утилитарно. Все равно что сесть в музейное кресло. Подожди-ка… Сейчас посмотрим. Кажется…

— Прабабка еще вышивала, — пробегая мимо со стопой тарелок, объяснила Алена.

Электросвет потух, и Андрей с полотенцем в руках подошел ближе к лампе.

— Да, так и есть! Древний, языческий мотив, вот она, славянская богиня! И два ретивых коня по бокам. Алена, а ты бы смогла вышить так?

Она засмеялась, обнажив краешки крупных белых, как по линейке срезанных зубов.

— В жизни не вышивала. Да и кому нужны теперь эти полотенца?

— Ну, не для пользования, для красоты, для души. Вот передавалось же это из поколения в поколение столетиями, почему бы не продолжить?

— Ой, что же, богинь вышивать, что ли?

— Вместо крылатых коней, — вставил я, — изобрази две космические ракеты в стиле эпохи, а уж вместо богини не знаю что.

— В сущности, — серьезным тоном сказал Андрей, — человек, изображая божество, всегда имел в виду не что иное, как свой идеал, то есть он хотел показать всего-навсего человека, но человека всемогущего, всезнающего, сеятеля добра и справедливости, грозного гонителя людских пороков и слабостей, отрешившегося ради своих благородных устремлений от всего мелочно-житейского, суетного. Иметь свой идеал не так уж плохо, а?

— Пустое, — отмахнулась Алена, еще раз окидывая взглядом накрытый стол, — все изволите шутить.

Сергеев проводил ее внезапно затосковавшим старческим взглядом.

— Без отца, считай, растет. Все в море да в море, в Белом, студеном. А мать рано умерла, — надтреснутым голосом сказал он.

О чем-то еще говорили мы в этот вечер, и с Аленой я даже сцепился в споре, из-за какого-то пустяка, в общем-то, но в эту тетрадь больше уже ничего не уместится.

 

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЗАПИСЬ 1

Старик Сергеев, видно, поднялся очень рано, до света. В городе что? Мы уже привыкли, не замечаем: нужен огонь, вода, свет, тепло — только руку протяни. Здесь все ручками-ножками. Иди на колодец, тащи бадью, тащи ведра, коли, таскай дрова, разжигай печь, корми скот. Поэтому, наверное, наши предки не делали зарядку и женщинам не надо было бороться с излишним весом.

Но Сергеев занимался не только по хозяйству. Он куда-то ходил, пришел не скоро; мы были уже на ногах и ели вареную картошку, залитую сметаной с рубленым зеленым луком.

— Приятно кушать. — Он казался недовольным. — Ну, кто там мог с вами учудить, так и не узнал. Лодок многих нет на месте. Много народу мобилизовано на подмогу лесхозовцам. Ночуют на делянках, в лесосеках: кое-где в области горит лес. Летошний год тоже был сухой, так сколь выгорело. Слава богу, Иванов — мужик с понятием, отпустил и даже сам спросил, не надо ли мотора.

Снял с крюка тулку с горизонтально спаренными стволами, шестнадцатого егерского калибра, сосредоточенно осмотрел ее, достал и скупо отсчитал патроны в вечных латунных гильзах.

— Ладно, почаевничали — и с богом.

Экипировался он, как на полюс: ватник, меховой треух, сапоги с высокими голенищами, а поверх всего еще брезентовый плащ с капюшоном.

Нас провожала Алена, встав, как полагается, спиной к воротному столбу.

Было холодновато, но сухо. По реке метался ветер, покрывая воду чешуей мелких волн. Металлическая «Казанка» была вся сплошь покрыта, как заклепками, каплями росы.

Незнакомый подвесной мотор, капризов которого мы не знали, заводиться не хотел. Сменяя друг друга, мы набрасывали пусковой шнур на маховик упрямца и что было сил дергали на себя. Винт делал несколько оборотов, но и только.

— Может, пересосали? — Андрей вытер ладонью мокрый лоб.

Сергеев с сомнением покачал головой.

— Он же холодный. Анафема его знает, чего он не заводится.

— Топливо есть?

— Вроде есть, я залил свежего бензина. Эх, мой москвичевский, тот, как зверь…

— А искра?

Сняли крышку, прочистили и промыли бензином контакты прерывателя. После этой процедуры движок безропотно заработал с первой же попытки.

— Фу ты, господи… Молода елка, а шишку дает!

Направляемая уверенной рукой, мелкосидящая и к тому же недогруженная моторка лихо неслась вверх по Вилюге, с ходу проскакивая те места, где мы бурлачили позавчера. Даже главное препятствие — порожистый участок — мы проскочили благополучно, только ветер, снося пенные гребни разбрасываемых в стороны волн, вынудил нас принять холодный душ. Еще несколько поворотов, и мы увидели скульптурную фигуру технического директора фирмы. Заслышав мотор, он сделал вылазку навстречу и взобрался на высокий камень, как на пьедестал. По веселому настроению его можно было понять, что все в порядке.

Заглушив двигатель, дядя Сергеев удовлетворенно улыбнулся и начал неспешно разминать затекшую поясницу.

— Добро дошли. Вода высока нынче. А то в межень бывает, черти его душу…

После теплой, дружеской встречи без всякого перерыва состоялось расширенное заседание правления фирмы.

Все единодушно высказались за немедленное выступление к совсем теперь уже близкому скиту.

— Сворачивай лагерь!

— Сворачивай-то сворачивай, — вдруг огорошил всех Митяй, — а куда мы все это хозяйство денем?

В самом деле теперь нас уже было шестеро, хотя Инга утверждала, что она весит всего пятьдесят два кило и может сойти за полпассажира, следовало иметь в виду наши рюкзаки, оружие и залитую по горло двадцатикилограммовую бензиновую канистру.

— Может, организуем пешую партию, — предложил я, — пустим пластунов, а? Опыт у нас уже есть. Вы, кажется, говорили, до пироговского скита километров пять-шесть?

Дядя Сергеев невозмутимо набивал трубку.

— Когда идешь хорошо — кажется, пять, идешь по-плохому — и двадцать будет. Кто их здесь, эти километры, мерил? — пожал плечами он. — Чего гадать, время идет, вода уходит, тащи вещи в лодку! Возьмет не возьмет, там посмотрим.

«Казанка» оказалась молодцом — взяла. Правда, села так, что приклепанные по бокам корпуса выступы-крылья, предназначенные для страховки от переворачивания при резком повороте на большой скорости, на треть погрузились в воду.

Старик покрутил сокрушенно головой.

— Малость того, перехлестнули. Не пойдет.

— Причаливай, — решительно сказал я, сам удивляясь, что в моем голосе появились жесткие, металлические нотки, — я пойду берегом. Еще посмотрим, кто раньше.

— Я тоже, а то засиделся на месте. — Яковенко вслед за мной выбрался на сушу.

— По первой протоке налево, а там до конца, — напомнил Сергеев и яростно рванул пусковой шнур.

Вода закипела, моторка ходко пошла вперед, а мы с Сашкой зашагали по берегу, обходя крупные валуны. Через короткое время мы были у поворота. Узкая, в пять-шесть шагов, полоска гладкой, казалось, непроточной воды под прямым утлом отходила от Вилюги в северном направлении, скрываясь в густом лесу. Здесь было темнее, чем на открытом берегу, от воды шел резкий бензиновый запах — след, оставленный двадцатисильным «Вихрем». Вода казалась темной и глубокой.

Идти здесь мешали густые заросли черной ольхи и высокие, торчащие, как шипы, кочки. Первое время хорошо был слышен звенящий стук «Вихря», потом все смолкло. Через полчаса мы наткнулись на лодку и сидящего рядом Сергеева. Видно, дальше не удалось пробиться.

— Догоняйте, — мотнул он торчащими ушами треуха, — ребята недавно пошли, тут маленько осталось. А я здесь покурю, посторожу.

Дальше снова пошел сосняк, перемежаемый замоховелыми, густо поросшими черникой пустошами. Идти стало легче: подгоняемые нетерпением, мы азартно набавляли и набавляли ходу, чувствуя близость желанной цели. Не знаю, как Александр, но я волновался страшно — вот-вот будет разгадана великая тайна! Впереди послышалось гудение голосов, берег безымянной речки полез наверх, лес стал реже, но деревья здесь были зрелые и крупные, и вот из-за частокола стволов открылась небольшая поляна. На ней стояла покосившаяся рубленая одноглавая часовенка, крытая лемехом, подле нее крохотная избушка, тут и там было еще несколько полуразвалившихся бревенчатых строений.

Все они, эти развалюхи, были на высоких, очень своеобразно обработанных деревянных столбах: заточенные как карандаши, остриями кверху, своими жалами они будто подпирали обрубленные под прямым углом верхние концы — на манер легендарных «курьих ножек». Нас это поразило в первый момент больше всего.

— Вот так финт! Зачем это? — изумленно воскликнул Сашка. — Ведь если высокие подпорки от потопа, то зачем вырубать эти штуки?

— Кто его знает… Может, чтобы мыши не могли забраться? — предположил я.

Дверь более или менее сохранившейся избушки была открыта; едва мы сделали несколько шагов по направлению к ней, как на пороге показались ребята. По их лицам сразу было видно, что пока никаких следов идола обнаружить не удалось.

— Вытянули пустышку, — разочарованно прошептал Яко-венко, — эх, не везет…

Я не терял надежды. А вдруг?

Увидев нас, Липский махнул рукой:

— Чисто! Тут кто-то поработал до нас. Шаром покати. Свеженький окурок «Примы» только и остался. Осложняется дело-то!

— Этого следовало ожидать, — сказал подошедший аспирант, — что вы хотите! Теперь никаких сомнений: подслушанный разговор, угон лодки и посещение кем-то избушки Пирого-ва — звенья одной цепи. Но вот что мне удалось найти в часовне…

Он торжественно повернул к нам лицевой стороной большую черную доску, которую принес с собой.

— Смотрите, какая прелесть! Чудо! Это Одигитрия, и не позже семнадцатого века. Видите, руки подняты вверх — точь-в-точь как у языческой богини на Аленкином полотенце. Жаль, что время уже безвозвратно сгубило ее; видите, какие огромные осыпи, никакая реставрация не спасет. А жаль, — еще раз повторил он, — была бы поцелей, так окупила бы нашу поездку.

— А что, — наивно спросил я, — Библии нигде нет? Пирогов же намекал на связь идола с Писанием. Видимо, в первую голову надо искать книгу.

— Вася, извини, ты что, нас уж совсем недоумками считаешь? — огрызнулся Липский. — Если бы была, то была. Ну, зачем было ее прятать? Ведь Пирогов ждал кого-то, надеялся, что этот кто-то даже в его отсутствие сумеет воспользоваться неким богатством, ведь так?

Все же я зашел внутрь избы Пирогова. Здесь было полутемно и сильно пахло гарью и гниющей мочалой. Серый налет пыли покрывал элементарную обстановку, состоящую из двух предметов — грубо сколоченного стола и лавки, на которой можно было и спать. Треть единственной комнатенки занимала печь, топившаяся по-черному. В углах гнездилась паутина. Я ужаснулся. В этой тесной конуре много лет жил человек, что-то делал, о чем-то мечтал, может, надеялся на что-то хорошее. Наверняка надеялся, ждал, без надежды человеку не прожить…

Он хранил тайну, этот человек, большую тайну. Я постарался поставить себя на место этого человека. Куда можно спрятать ключ к тайне? Выдолбить тайник в одном из бревен? Сразу бросится в глаза. Нет, не то. Печь? Тоже навряд: ненадежно, печь есть печь, температура. Значит, остается земля. Традиционное, но верное решение. Я бы закопал сокровище в землю!

Своими соображениями я поделился с шефом.

— Все правильно, — согласился тот, — но где конкретно копать? Он ведь мог зарыть где угодно. Лес кругом.

— Да, но нужен ориентир, причем достаточно долговечный, — не сдавался я, — поискать бы?

— Мало ли их? В приключенческих книгах обожают вершины скал, вековые дубы с дуплом или подводные пещеры. Кто знает, что Пирогов мог придумать? Всю тайгу не перекопаешь. — Он бросил взгляд на солнце. — Надо уходить, а не то подведем Сергеева, старик и так слишком много для нас сделал.

В этот момент мы услышали сдвоенный выстрел — бах-бах!

ЗАПИСЬ 2

В запале гонки за золотым идолом все как-то забыли о еде и сейчас были приятно удивлены домовито устроенным костериком, около которого хлопотал дядя Сергеев. Ароматный дух шел от кипящего котелка.

Андрей глубоко втянул ноздрями воздух.

— О, это может быть только рябчик! Пища королей и миллионеров. Ничего на свете нет вкуснее бульона из рябчика!

— А, пару всего стрелил, — скромно сказал старик, — попробовать жижи, однако, всем хватит.

— Рябчики! Как интересно! — чуть не запрыгала на месте Инга. — Я никогда не пробовала!

И тут, как гром, ударил близкий выстрел. Не безобидный сравнительно хлопок дробового ружья, а резкий, мощный звук боевого оружия.

С Мити Липского свалились очки. Вершинина тихонько ойкнула, Андрей побелел. Я успел еще заметить, что Сергеев мгновенно переломил свою тулку и сноровисто загнал в оба ствола тупоносые жаканы.

Второй выстрел заставил всех пригнуться, хотя стало ясно, что стреляют все же в некотором удалении и, во всяком случае, не в нас.

— Всем быть на месте!

Держа оружие на изготовку, старый егерь, сопровождаемый Андреем, осторожно двинулся в ту сторону, откуда стреляли. Вскоре они углубились в ольшаник. Прошло несколько напряженных минут. Все было тихо, мы начали успокаиваться и даже шепотом строить предположения, оценивая ситуацию.

Наконец из кустов выглянул Андрей.

— Александр, Василий! — крикнул он. — Возьмите топор и веревку и — сюда! Только в темпе, в темпе.

Мы схватили требуемое и, не раздумывая, бросились вслед за Андреем. В зарослях ольхи теснились необычно крутые и высокие, почти достигавшие пояса, кочки. Послышалось журчание ручейка, мешавшееся с неясным шумом голосов, и — отчетливо — громкий стон. Я увидел треух Сергеева, его спину, склонившуюся над кем-то. Сергеев в эту минуту откинулся, и я увидел искаженное болью лицо Вальки Кислого.

— Вырубай жерди, будем делать носилки, — громко скомандовал аспирант, добавил вполголоса: — Нога у него, закрытый перелом, возможно, тяжелый.

Из двух крепких и длинных жердей, зигзагообразно связанных веревкой, были сооружены носилки. Сергеев успел к этому времени зафиксировать сломанную ногу с помощью самодельных шин, и Вальку перенесли в «Казанку». Что и говорить, он, мерзавец, угнал нашу фелюгу, нагличал в Слободе, но надо отдать ему должное: замешан он на крепком тесте. Держался по-мужски, когда мы тащили его через метровые кочки.

— Далеко ль лодку-то угнал? — сурово спросил Сергеев.

— Там… За варакой, в протоку затащил и ветками забросал.

Теперь в «Казанке» оставалось совсем мало места, и старик кивнул Яковенко.

— Поедем, Одександр, лодку вызволять. А вы, ребята, подавайтесь к старой стоянке у вараки. Только осторожней идите, тайга шутить не любит: если бы не мы, Вальке, ек-кувырок, считай, крышка.

Кислый, морщась от боли, вдруг вытащил из-за пазухи книгу в засаленном и истертом кожаном переплете.

— На, отдай вон очкарику. Бумага там вложена, да я по-старому ни бельма. Может, та, которую ищете.

Я чуть не закричал: «Ура!», «Надежда — наш компас земной!»

С трудом мы развернули лодку носом по течению и на руках протолкнули на глубокое место. «Казанка» ушла, а мы набросились на книгу, как изголодавшиеся на хлеб. Это был том обычного формата, на кожаном переплете сохранились местами следы узорчатого тиснения. По углам выглядывала деревянная жесткая основа; боковые застежки не сохранились, перепрев, видимо, еще много лет назад.

Между обложкой и титулом лежал вдвое сложенный лист плотной на ощупь бумаги, заполненный старинным рукописным текстом. Заглавные буквы имели красивые, по-лебяжьи выгнутые шеи, добротная тушь только немного выгорела, все было написано не по-китайски, а по-русски, но я, например, не мог прочесть и слова. Начертание большинства букв было абсолютно незнакомым, промежутки между словами почти отсутствовали.

— Текст титлован; вероятно, это полуустав семнадцатого века, — с апломбом изрек Митяй, впившись своими толстыми очками-окулярами в листок.

Однако и он не сумел прочитать членораздельно ни одной фразы.

Аспирант, с минуту помедлив, заявил, что текст, скорее, относится к первой половине восемнадцатого века.

— А мы сейчас точно узнаем, — улыбаясь, сказал он, — где-нибудь здесь, возможно, есть и дата. Ты, Вася, как борзописец, запиши-ка, на всякий случай, весь текст. Не исключено, что в нем шифр Пирогова. Значит, так… — «В нынешняя лета прошедшего году по указу благочестивейшего Великого государя, царя и Великого князя Петра Алексеевича, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца, и по грамотам его царского пресвятого Величества из казенного приказу о земном владении, такожде и из патриаршаго приказу о церковном владении…»

Андрей остановился, чтобы перевести дух, и Липский тут же счел нужным встрять:

— Все ясно! Это так называемая жалованная грамота основателю скита!

— Похоже на то, «…в уезде града Великоустюжскаго, на речке Вилюге, от жительства людскаго в удалении, в лесном и пустом месте иеромонаху Порфирию, который прежде сего на оном месте ради пользы души своея многая лета в уединении живягде, Указ его государев и благословение Архиерейские, по челобитью его, дадеся».

— Точно! А я что говорил! — торжествовал Митяй.

— По-моему, — сказала Инга, — это подлинный документ и никакой не шифр. А слог, а стиль! Такожде! Дадеся! Нет, мальчики, к идолу все это не имеет никакого отношения. Опять завал!

— Возможно. — Андрей замолк, дочитывая грамоту уже про себя. — Пожалуй, Инга права. Никаких поздних пометок… Все первозданное. Может быть, тайнопись? К сожалению, если дело обстоит именно таким образом, без помощи специалистов нам не обойтись. Попытка применить какие-либо химикаты наобум или хотя бы подогрев может привести к гибели текста.

— Что же, везти в криминалистическую лабораторию, терять время, ждать? — Мне никто не ответил, да я и сам знал, что вопрос этот чисто риторически прозвучал. — Андрей, все-таки что там еще? Ведь много понаписано.

— Всяческие наставления пустыннику и братии, типа устава. Что можно, чего нельзя. Есть любопытное, — аспирант залился смехом, — вот, послушайте… «Лобызати пустынное безмолвное житье во всяком терпении и в послушании быти безо всякого роптания… пищ и одежд и имения отнюдь не держать и своим ничегосо и малые вещи не называть, вина, пива и всякого пьянственного пития не пити и в пустыне той не держать».

— Почти что коммуна! — восхитился Липский. — Ну, а как моя атрибуция?

— Почти правильно, молодец. И все-таки не семнадцатый век, а восемнадцатый. «Сию грамоту десницею моею подписах и укрепих мироздания…» Так… Наши предки пользовались буквами вместо цифр… Зигзаг над буквой означает тысячи, — забормотал Андрей, — так, зело… о, п, р, с, т… Все ясно! «…мироздания 7213 лета, от рождества Бога слова месяца генваря в 10 день».

— Ну, считайте, что я попал, если не в десятку, то в девятку, — сказал Митя гордо, — семь тысяч — это, если память мне не изменяет, 1492 год. Плюс 213 — и получаем 1705 год, самое начало восемнадцатого века!

— Все это прекрасно, — озабоченно сказала Вершинина, — однако нам почти ничего не дает, а ведь нам нужно срочно двигаться к лагерю. Там человек со сломанной ногой; конечно, он негодяй и ворюга, но его же надо везти в Слободу, в медпункт!

Инга была права, и нам стало неловко, что мы увлеклись детективным моментом и забыли о реальной обстановке. Хотя, конечно, мы находились рядом со скитом, а документ, который изучали, мог открыть тайну, ради которой добирались сюда за две тысячи километров.

— Честно говоря, этот бич, — невнятно буркнул Дмитрий, — как ни верти, поставил нас всех на грань катастрофы. Гуманизм гуманизмом, но попадись он нам не со сломанной ногой…

— Не горячись, Дима, — Андрей сложил грамоту и захлопнул Библию, — в любом случае право наказывать имеет суд, и только суд. Давайте-ка двигаться.

Я тоже решил высказаться.

— Пошли так пошли. А ну как в Библии при внимательном осмотре действительно найдется ключ к тайне идола?

— Паче чаяния в скит ведь нам дорога не заказана. Лично мне этот типус не нравится, но решение может быть только одно: как можно скорее передать пострадавшего медикам.

ЗАПИСЬ 3

После обеда я примостился у валуна, чтобы сделать очередную запись.

Кислый, лежавший тут же на боку, вытянув обезображенную кустарными шинами ногу, вдруг громко и, как мне показалось, притворно застонал.

— О-ой, жгет, проклятая! Помогите! Вот зуб даю, нет мочи терпеть! Дайте хоть стограммулькой забалдиться, налейте, не будьте жлобами. Ведь есть же!

У нас в НЗ, я знал, была плоская жестяная банка с чистейшим медицинским спиртом. Андрей молча достал ее и наполнил на треть кружку.

— Воды добавить?

— Чего сырость в желудке разводить! Глоток дашь запить — и квиты.

Выпив, Кислый заметно развеселился. Открыто разглядывая Ингу, он даже начал напевать:

— Брось, — хмуро оборвал его Андрей, — скажи лучше, где у тебя оружие?

— Нет у меня никакого оружия. Ты видел? Нет! И не было.

— Не дури. Из чего стрелял там, в ольшанике?

— А-а, в ольшанике? Из сучка стрелял, пиф-паф! Эх, душа горит по гитаре!

Во, — поднял он вверх большой палец, — слова мои, музыка народная.

— Тебе бы, Волентин, моссовиком-зотейником служить, — басовито сказал подошедший Сергеев, — талант губишь.

— Ну! А я и был! Завклубом даже был! — живо откликнулся Кислый. — Раз пришел к начальнику, говорю, нужны деньги на оркестр, другой раз, а он: «Знаешь, где у меня твой клуб сидит? Одни убытки!» Тогда я сказал, мол, устройте в клубе инкубатор — будет доход, и сделал ручкой.

— Кончай треп, сейчас понесем тебя в лодку, там ребята лапника натаскали, и едем, пока светло.

— Весьма благородно! Ты, начальник, не смотри на меня так, я тебе точно сказал: пушку я давно сплавил. Хочешь — обыщи! Что я, больной? Пушка — буль-буль.

Потянулись на берег грузиться. Теперь в нашем распоряжении были три лодки, целая флотилия.

Указывая на легонький, радующий глаз изящными обводами двухместный катер, старик Сергеев, не удержавшись, погрозил Кислому:

— Пашка летошний год сколь провозился, из стеклоткани выклеивал, а ты, бандит, украл. Руки бы тебе обломать, чтоб не зудели.

— А вот и нет, папаша! Это не кража, законы надо уважать! Вы докажите, что я хотел лодку присвоить. Кислый на кодексе зубы съел. Брал покататься, — засмеялся он, — и точка. Хотел вернуть в целости и сохранности. Во — зуб даю!

Сергеев вопросительно посмотрел на Андрея. Тот пожал плечами.

— Так можно украсть пальто, а попавшись, сказать, что хотел поносить и вернуть.

— Пальто нельзя, граждане. За это, — Кислый перекрестил пальцы, — небо в мелкую клетку, а машину или лодку — пожалуйста! Законы надо знать!

…Поскольку уровень воды в Вилюге упал, было принято решение максимально облегчить сергеевскую фелюгу. В ней разместились Яковенко с Ингой. Быстроходный катер с осадкой, позволявшей не бояться мелководья, доверили нам с Митяем. В голове колонны пошла «Казанка».

Дело шло к вечеру. Ветер угомонился, и управлять чутким катером на малой скорости было легко и приятно.

Я думал о том, что не так-то просто делаются открытия. Сколько тяжких хрудов, головоломных загадок, лишений, риска — и ничего, если не считать старинной книги да жалованной старцу Порфирию грамоты, из которой пока никакой информации извлечь не удалось. Чего греха таить, в глубине души я надеялся на чудо. На «а вдруг». В общем, пришел, увидел, победил! Не-ет, теперь я начал постигать, что Север умеет хранить свои тайны. Радужный туман рассеялся, но что-то более важное и прочное вошло в меня и заняло свое место. Наверное, это и есть возмужание. Или нет?

ЗАПИСЬ 4

Наша флотилия добралась до места уже ночью. Последние километры пришлось делать по капризной Вилюге на ощупь, несмотря на то, что нам добросовестно помогала луна. Пострадавшего перенесли в медпункт, откуда утренний рейсовый должен был его забрать в стационар. Не знаю почему, но расставался я с Кислым почти дружелюбно. Дважды за эти дни, нет, трижды пересекались наши дорожки, и всякий раз эти встречи отливались мне горючими слезами, но вот поди ж ты! Наверное, нельзя не сочувствовать человеку, кто бы он ни был, если ему не повезло и он оказался в беспомощном положении. К тому же Валентин, вероятно, и в самом деле не был лишен самых разнообразных талантов, многое повидал и знал. Жаль, что тратил он себя на всякую чепуху, разменивался на мелочевку. Может, еще и спохватится…

С утра пораньше мы все дружно засели за изучение нашей добычи, единственной нити, которая могла привести к золотому идолу. Искать на этот раз долго не пришлось. Прямо на обороте последней страницы книги, на ее чистой стороне, самодельной, частью осыпавшейся сажевой тушью были крупно написаны пять десятизначных чисел:

4341244211; 2221332433; 1113344243; 3425344311; 3143114155.

— Ну, это какой-то примитив, — победоносно сверкая очками, обвел нас взглядом Дима, — это мы сейчас. Семечки! Надо изучить прежде всего систему кодировки.

— ЭВМ заработала, — уважительно покосился на шифр

Яковенко, — э, да тут и так все видно — цифры от одной до пяти; цифра — буква! Или так: число — слово, а?

— Ересь. Тут слишком много материала, чтобы обойтись пятью буквами. Скорее здесь какие-нибудь группы, скажем, номер страницы книги, номер строки, номер буквы в строке.

— А это мы сейчас проверим!

Битый час мы потратили на выписывание букв и даже слов из Библии, так и сяк комбинируя цифры и группы из них, пока не убедились окончательно и бесповоротно, что ни по горизонтали, ни по вертикали никакого связного текста получить не удается, и все это — сплошная абракадабра.

Митяй признался, что дал маху.

— Черт его знает, что за шифр! Придется применить самый современный метод — частотный. Есть железная закономерность в частоте использования букв. Буква «е», если не ошибаюсь, самая ходовая. Или «а»?

Андрей с сомнением покачал головой.

— Нужна статистика, а здесь специфический какой-то, возможно, сокращенный текст. Нам, доморощенным детективам, квалификация может не позволить. Конечно, криминалисты, скажем, мои волгоградские друзья, в два счета справились бы с расшифровкой. Но посылать письмо в Москву или Волгоград — значит потерять время… Попробуем рассуждать не как математики-формалисты, а как психологи. Ну, какой шифр мог придумать малограмотный Пирогов, всю жизнь прятавшийся в медвежьем углу, к тому же бывший каторжник, а?

Мы молчали.

Тогда Андрей встал.

— Вот что. Объявляю день отдыха. Думать над шифром, естественно, не возбраняется. Вечером пойду к Сергееву. Может статься, его участие в наших делах вызвало какие-то ассоциации, и он вспомнит что-нибудь новенькое о Пирогове, о том времени, об экспедиции Петрова, в общем, как-то пополнит то немногое, что мы знаем. А сейчас лично я отправляюсь соснуть.

— Ничего, мы тут еще помаракуем, — упорно бубнил Митяй, впиваясь взором в таинственный шифр, — тут есть еще варианты…

Я в этот день дежурил, поэтому мне пришлось брести в магазин. Там я повстречал Аленку и перекинулся с ней парой слов. Хороша все-таки эта девушка на диво! Тут же, в торговом зале, ничего не покупая, толклись какие-то бабки. Магазин здесь, как я заметил, кроме всего прочего, играет роль своеобразного пресс-центра, и почти каждый житель считает своим долгом несколько раз в день наведаться сюда.

Закупив необходимое, я мельком окинул взглядом промтоварный отдел. Там висело небольшое продолговатое зеркало, и я не сразу сообразил, что диковатая физиономия, отразившаяся в нем, — моя собственная. И все-таки она мне понравилась. Вглядевшись, я определил, что исчезнувшая припухлость щек в сочетании с более решительным и жестким взглядом сделали лицо более значительным. Лицо «не мальчика, но мужа»!

За обедом только и разговоров было что о пироговской шифровке. Его неразгаданная, казавшаяся такой доступной тайна всех нас буквально с ума сводила. Как последнее слово в кроссворде: какая-нибудь «птица семейства фазановых» из семи букв или «основа ладового строения музыки» — вроде бы все сделано, проявлена эрудиция, потрачено время, но вот это последнее слово портит все. Кроссворд не разгадан, задача не решена.

Вечером Андрей ушел интервьюировать дядю Сергеева. Мы все сидели у костра, разложенного, скорее всего, над главной площадью древнего новгородского поселения, коротая время в беседе.

Итак, что же мы имели в активе нашего похода по следам золотого идола?

Во-первых, рассказ дяди Сергеева. Из него мы узнали о существовании скита и что где-то, неподалеку от него, в болотах, — таинственное, погибельное место, этакий таежный «бермудский треугольник», откуда не возвращаются. Во-вторых (что мне особенно не было приятно), в скит раньше нас проник башибузук и бич Валька Кислый, который похозяйничал там, как говорится, всласть. Вдруг он нашел еще что-то, кроме Библии, которой решил просто задобрить нас, откупиться? Ведь сумел же он уже со сломанной ногой припрятать боевое оружие, вероятнее всего — обрез… В-третьих, вновь открытое нами новгородское поселение.

И, наконец, этот неразгаданный шифр, который нас всех чуть ли не до умопомрачения довел! Долго мы судили-рядили, но так ни до чего не договорились.

В темноте зашелестели шаги, послышалось учащенное от быстрого подъема на холм дыхание, и в красноватом свете костра показался аспирант.

— В общем, так. Беседа с Сергеевым, как всегда, прошла в атмосфере полного взаимопонимания, но, увы, единственное, что ему припомнилось, это то обстоятельство, что Пирогов отбывал наказание в горнозерентуевской тюрьме. Вряд ли нам это поможет.

— Горнозерентуевская тюрьма? — переспросил Дмитрий. — Хм, Горный Зерентуй, Нерчинск — это остроги, хорошо известные в истории как места ссылки политкаторжан. Еще декабристов гноили там в рудниках. Постойте, постойте… Дайте сосредоточиться…

Его глаза вдруг вспыхнули, как мне показалось, прямо-таки фосфоресцирующим огнем, взгляд остановился. Мы невольно замерли, боясь помешать этому могучему всплеску Митькиного интеллекта.

— Кажется… нашел, — замогильным голосом пропел он, шаря по воздуху рукой.

Кто-то сунул ему бумажку с шифром.

— Конечно! Это так просто! — подпрыгнул он, разряжаясь. — Детская загадка!

— Расскажи! Объясни, не тяни! — загалдели мы.

— Все элементарно! Это простейший код, который применялся заключенными для перестукивания. Как мы раньше не сообразили, удивительно! Двадцать пять самых ходовых букв алфавита располагались квадратом: пять на пять. Оставалось стукнуть в стену нужное количество раз. Номер строки и номер колонки, например: раз-раз — буква «а». Так что сейчас мы все узнаем.

Липский утомленно прикрыл глаза, давая понять, что перенапрягся. Мол, он свое дело сделал, а черновую работу могут закончить и без него.

Андрей взял карандаш и бумагу.

— Хм, двадцать пять букв… Ну, первые буквы сомнений не вызывают: а, б, в, г. д, е… Интересно, старым алфавитом пользовался Пирогов или новым? Скорее всего, старым. Давайте прикинем.

— Ну, наверное, без архаических или близких по звучанию букв. Неужели «ять» выстукивали через стенку или какую-нибудь «фиту»? Сомневаюсь. Скорее всего, бралась основа алфавита без излишеств, — сказал ликующий Липский.

В конце концов, мы составили таблицу и, пользуясь ею, в два счета расшифровали запись. Текст получился связным, он гласил: «Три сажени на восток от алтаря». Инга погладила Липского по голове, Андрей смотрел на него с восторгом.

— Действительно, просто, — пробормотал он, — ведь можно было сообразить, что Пирогов ожидал прихода кого-нибудь из своих товарищей по заключению и мог употребить для кодировки текста только хорошо известный им обоим прием. Нет, Митя, ты — гений!

Троекратное громовое «ура» прокатилось над спящей рекой. В Слободе откликнулись собаки.

Когда ликование поутихло, перед фирмой, так сказать, во весь рост встала новая проблема.

Всем было ясно, что Пирогов имел в виду церквушку скита, стало быть, идол или нечто другое, но достаточно ценное, что стоило прятать так тщательно, было зарыто в землю в трех саженях от нее. А это означало, что нам нужно было планировать новый поход. Когда я ходил за водой, мне показалось, что уровень Вилюги здорово понизился за последний день, и я сказал об этом.

— Нам водой не пройти. Или того хуже — заберемся в тайгу и там застрянем.

— Ну, «Казанка», положим, шла по течению, почти нигде не касаясь килем дна, — не то возражая, не то раздумывая, сказал шеф.

— Налегке, но течению и вчера. А завтра пойдем против течения по малой воде и влипнем на первом же перекате. Нет, в этой ситуации пешком надежнее. Дорогу разведали от и до — доберемся!

Мне почему-то казалось, что мы больше будем тащить лодку, чем она нас, а однажды пройденный маршрут всегда становится как бы короче. Даже болота — родные!

Андрей, помня злополучный свой пируэт при переправе через приток, не очень ратовал за пеший поход.

Меня поддержал и Сашка.

— Уж больно не хочется бурлачить, как тогда. Возьмем поменьше вещей, продуктов на пару дней…

— А время? До вараки нужно потратить целый день, а ведь там еще идти и идти. Значит, ночевать, потом туда, сюда. Лопаты надо взять хорошие, минимум две. Без ружья не пойдешь! Нет! Теперь харч. Закон тайги: идешь на три дня — бери на неделю. Идешь на неделю — бери на месяц! Так что быстро пройти в общей сложности около восьмидесяти километров — блеф…

— Палатки можно не брать, мешки спальные оставим. Сделаем шалаш или у костра перекантуемся — зима, что ли?

В общем, голоса разделились. Ничего удивительного — ведь любой вопрос можно решать на разные лады, и всегда найдутся и резоны, и возражения.

Инга предложила еще один вариант.

— А что, кажется, Пашкина стеклопластиковая лодка скользит по самой поверхности и никакие ей перекаты и пороги не страшны! Попросим Павла, а? Ведь он даст, пожалуй!

— Ну, так. Но ведь она крохотная, на двоих!

— А зачем нам всем ехать? Что, вдвоем не выкопаем то, что один Пирогов зарыл?

Наступила тишина, нарушаемая только пистолетными выстрелами костра.

— А что, в этом что-то есть, — сказал Митяй, — но как определить, так сказать, состав экспедиции? Ведь поехать могут только двое.

— Я придумала! Очень просто: Александр не проходит по весу и габаритам, а я отпадаю как никудышный землекоп; президент фирмы должен, разумеется, возглавлять. Так что остается бросить жребий Васе и Диме.

Я приготовился проиграть — в таких вещах мне обычно не везет. Бросили монету, и я глазам не поверил: еду! Ура!

 

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯ

ЗАПИСЬ 1

— У тебя, Василь, уже есть опыт обращения с этой таратайкой, тебе и карты в руки! — почтительно сказал президент фирмы, заталкивая в лодку топор, ружье, лопаты и тощий рюкзак с харчами. — Только, умоляю, не гони, не дай бог обломать винт или что-нибудь в этом роде. Как еще Павел нам доверил!

— Народ здесь отличный, что и говорить, — ответил я, запуская двигатель, — с себя снимут и отдадут, коли надо.

Члены фирмы, собравшись на берегу, наперебой давали разные советы.

— Ну, ни пуха ни пера!

— К черту, к черту! — Прогрев движок на малых оборотах, я резко повернул рукоятку газа, и катер лихо прыгнул вперед. Погнали!

На полной скорости, спугнув зазевавшуюся ондатру и показывая класс вождения, мы взяли первый поворот, обогнув обжитый нами холм. Слева промелькнула шатровая церковь с отливающими серебром маленькими главками и перекрытыми «бочками»-пристройками. Здесь малослободское кладбище, изрядно запущенное, но очень живописное. Наряду с красно-фанерными современными обелисками, там было множество деревянных, безо всякой планировки поставленных крестов и даже остатки старинных северных срубов.

Справа и спереди, светя почти нам в лицо, поднималось ослепительно яркое солнце. Небо было такого пронзительно голубого цвета, который я увидел, наверное, впервые. Ни пыли, ни водяных паров — это был воздух как таковой, без всяких примесей, и от этого потоки солнечного света, которые затопили землю, казалось, все красили в голубой цвет: и траву, и сосны, и песок, и пенные «усы» нашего резвого катера. Это было удивительное голубое утро.

Я постепенно все круче и круче забирал рукоятку газа. Наш катер уже не плыл, а летел по гребням мелких волн, и тонкое пластиковое днище глухо гудело от их ударов.

Андрей укоризненно покосился: впереди был крутой, почти под прямым углом, поворот. Я сбросил газ почти вовремя и на пределе, но взял поворот. Пашкин самодельный катер — посудина коротенькая, но широкая. Он не склонен к опрокидыванию при разворотах на скорости, но его, как блин, довольно сильно заносит.

Мы прошли нормально, хотя и самым берегом, и я облегченно вздохнул. Не сели, и то ладно! Ну, что делать, если я неисправим: я не могу долго делать одно и то же, сосредоточиться на чем-нибудь практическом, меня тянет вечно в облака. Воспаряю, так сказать, на крыльях мечты. Нет, надо как-то научиться бороться с проклятой рассеянностью, особенно когда находишься при исполнении.

Я повел катер собранно, строго. Когда впереди показались пенные струи порога, я сманеврировал на малом ходу так, чтобы при проходе самого опасного места не нужно было делать ни малейшего поворота, — строго по прямой. Я подкрался к порогу, как охотящийся кот, и тут рванул газ до упора. Проскочили в тучах брызг идеально, и шеф прокричал:

— Делаешь успехи, старина!

— Расту! — в шутку ответил я, подмигивая.

До нашего промежуточного «варакского» лагеря оставались считанные километры, когда Андрей беспокойно начал ерзать на своем сиденье.

«Чего он, — подумал я, — идем резво, каких-то полтора часа в пути». Но шеф продолжал крутить головой.

— Чуешь? — наконец подтолкнул он меня локтем.

— Чего? Все идет нормально! Блеск!

— Неужели не чувствуешь? Гарь. Лес где-то горит!

Теперь и я ощутил запах горелого. Синева солнечного дня стала прямо на глазах меркнуть, и скоро небо затянулось мутно-белесоватой пеленой, сквозь которую солнце казалось ровненьким розовым кружком.

— Странно, — показал я Андрею, — первый раз вижу такое розовое солнце. Как пуговица.

— Если бы только это, я бы пережил как-нибудь. Хуже другое. Дым идет навстречу нам, и с каждой минутой все сильнее и сильнее. Пожар, видно, нешуточный.

Тут мы, как на грех, попали в шлейф едкого дыма. У меня сразу перехватило горло, и я закашлялся.

— У-у, черт, щекочет! — оправдываясь, сказал я.

— Ха, щекочет! Не то слово! Я же вижу, Василь, как ты зашелся весь. Сбавь обороты, а не то влетим в скалу или на валун наскочим.

В этот момент мы проходили как раз мимо вараки. Уж этот участок был мне хорошо знаком! Не останавливаясь, прошли мимо старой нашей стоянки и вскоре подрулили к устью нужной нам речушки. Если по Вилюге, продуваемой ветром, дым полз полосами, отдельными зарядами, то здесь, в лесу, он стоял сплошной стеной. Солнце уже совершенно не просматривалось. Стало трудно дышать, в горле словно целая пригоршня горьких пилюль застряла. Я заглушил мотор и, чтобы не повредить случайно винт, зафиксировал его в надводном положении. Андрей вытащил из кокпита короткие легонькие дюралевые весла, протянул мне одно, но вдруг застыл в этой позе, не выпуская из руки блестящей лопасти.

— Слушай, а ведь, пожалуй, придется отказаться от идола, — сказал он, испытующе глядя на меня, — видишь, что творится? Нужно поворачивать оглобли. Погорим в буквальном смысле.

Эта мысль показалась мне крамольной: как так, быть рядом с разгадкой тайны, после всего перенесенного и пережитого, и отступиться? Как показаться ребятам, с какими глазами? Нет, благодарю покорно! После того случая — с лодкой дяди Сергеева — я был морально подготовлен не только к тому, чтобы глотать дым, я полез бы и к черту на рога!

— Что ты, Андрей? Неужели уходить, когда осталось-то всего ничего? Ну, час туда, час там… В конце концов, если прижмет огонь, дадим деру.

— Я был как-то на пожаре. Горел обыкновенный крестьянский дом — несколько десятков бревен. У меня в пятидесяти шагах брови обгорели, представляешь? Нет, старик, верховой таежный пожар, бывает, прет, как паровоз; уж коли накроет, не убежишь.

— В этом районе совсем недавно шел дождь. И Сергеев говорил, что здесь кругом болота, наверное, горит где-то севернее, — стоял на своем я.

— Ну, болото, положим, еще не преграда верховому пожару, тут ты меня не убедил.

На нас наползло едкое облако. Мы оба закашлялись и бросились мочить носовые платки, чтобы не дышать дымом напрямую.

«Ну, не везет так не везет, — подумал я. — Как заколдовано это место».

— Давай, чего стоишь? Если идти, то в темпе! Была не была, когда-то надо и рискнуть! — закричал Андрей.

Значит, шеф проверял меня на прочность, и только!

Андрей встал на носу. То отталкиваясь ото дна, то работая веслами по чистой воде, а то и упираясь в берег, мы погнали катер к скиту. Несколько раз мы попадали в такие густые полосы дыма, что в нескольких шагах буквально ничего не было видно и перехватывало дыхание. Тогда мы бросали весла и склонялись к самой воде. Там, казалось, воздух был чище и, если втягивать его в себя через влажную ткань, не так раздражал нос и горло. В какой-то из моментов до меня, наконец, дошло, какую трудную задачу мы поставили себе! Конечно, я веду свои записи по свежим впечатлениям, но все-таки после самих событий и невольно что-то сглаживаю, что-то пропускаю. Я делаю эту запись, когда все позади, но тогда!..

А тогда было так. Построек скита с речки из-за дыма было не видно, но зрительная память хранила изгибы берега, расположение групп ближайших деревьев. С лопатами на плечах мы вышли на пол/ну прямо к смутно обозначившемуся силуэту церквушки.

— Вышли точно. Давай отмерять три сажени. В лопате метр десять, значит… сколько будет?

— Я уж и думать забыл. В первых классах на обложке тетрадей печатали таблицы перевода старых мер в новые, да кому нужно было запоминать? Сажень — около двух метров, следовательно… Нам же еще нужно сориентироваться по странам света, а компас-то мы не взяли! — почти закричал я. — По солнцу и часам можно, я знаю: направить стрелку на солнце и разделить угол между стрелкой и цифрой «один» пополам.

— Где же мы возьмем сейчас солнце, — откашливаясь, резонно возразил Андрей, — в двадцати шагах ничего не видно. В старое время все православные церкви ставили строго по сторонам света. Алтарь на восток, кресты в плоскости север — юг. В центре алтарной стены обязательно прорезалось окошко, и во время утренней литургии священник выходил из алтаря через так называемые царские врата в сияющем ореоле солнечных лучей. Вот этим окошком мы и воспользуемся. Я встану посредине входной двери, а ты медленно перемещайся вдоль алтарной стены. Как только увижу в окно твою голову, крикну, ты замри на этом месте, как соляной столб. Это и даст нам линию запад-восток.

Найденная точка на поляне ничем не выделялась. Андрей штыком лопаты попробовал грунт и здесь, и в стороне и не обнаружил никакой разницы.

— По идее, здесь должна быть слабина в земле, если копали недавно, либо осевшая со временем почва образовала бы углубление, — с сомнением покачал головой аспирант.

— А если совсем давно?

— Все равно, уж давай добивать это дело. — Он с силой врубил лопату в землю.

Я последовал его примеру. Мы обозначили участок поменьше квадратного метра и начали яростно вгрызаться в плотный красноватый, сильно нашпигованный мелкой галькой песок. Рядом с ямой начала расти куча выбранного грунта, но, когда мы углубились примерно на полметра, темп работы резко снизился: мы начали мешать друг другу. Пришлось работать поочередно. Скоро ручейки пота потекли по моему лицу, разъедая и без того опухшие от дыма и гари глаза. Андрей тоже стал дышать тяжело, со свистом втягивая отравленный воздух. Мы выкопали котлован уже по пояс, когда наползла особенно густая волна дыма.

У меня начала кружиться голова. Я стоял, опершись о лопату, и оцепенело следил за тем, как на мои ноги шваркались одна за другой все новые и новые порции рыжей земли.

Вдруг я почувствовал, что конус этой рыжей земли поплыл на меня, странно дыбясь и занимая неестественное горизонтальное положение. Я упал.

…Потом я увидел лицо Андрея прямо над собой. Он до боли натер мне виски спиртом, слегка похлопал по щекам.

— Ну как, ничего?

Вид у него был озабоченный. Я сел. Голова побаливала, как после вирусного гриппа.

— Ничего.

— Тогда в порядке. Сейчас ты сам вскочишь и пойдешь плясать. Но нам нужно спешить: огонь приближается. — Он снова прыгнул в яму и взялся за лопату. — Давай, давай, посмотри, что я нашел.

Я заглянул. Яма как яма, ничего особенного я не смог обнаружить.

— А вот, смотри сюда! — Андрей показал на тонкую вертикальную линию на стенке, замеченную его опытным взглядом, — раздел! Раздел сред различной плотности. Я начал зачищать стенки и обнаружил.

— Ну и что?

— Как что? У тебя действительно еще дым в голове! Тут копали, значит, мы не зря затеяли все это. Что-то да найдем.

— Пусти, я буду копать. Чего ради…

— Отдохни пока, я еще не устал.

— Нет, я прошу, уступи место. — Мне хотелось доказать, что все в порядке и есть еще порох в пороховницах.

— Ну, давай, — решил уступить Андрей, чтобы придать мне уверенность в своих силах.

Я спустился, вернее, юзом сполз в яму, взял лопату, привычно поставил ногу на штык, нажал. Штык в землю не шел. Я навалился всем телом, но результат получился тот же, только мне показалось, что под лезвием что-то упруго сопротивляется нажиму.

— Я же говорил — отдохни.

— Там, по-моему, что-то есть!

— Неужто? Ну-ка, пусти!

Пыхтя, Андрей зацепился лопатой за какой-то предмет и принялся его раскачивать.

Как клин, вбил я свою лопату в образовавшуюся щель.

— Ты что! Повредим. Дай-ка я один аккуратненько обкопаю, — остановил меня шеф.

Через пять минут он извлек со дна ямы плоский прямоугольный деревянный ящик, густо залитый смолой, с прилипшим сверху слоем песка и камешков. Ящик чем-то напоминал стоявшую у бабушки на комоде шкатулку, обклеенную со всех сторон мелкими ракушками. Андрей передал ящик мне, а сам прощупал острием лопаты дно.

— Все! Глубже, по-видимому, коренной непотревоженный грунт. Давай сматываться. Боюсь, что фронт пожара приближается к нам. Смотри, дым стал темнее и с явственным привкусом смолы.

Пригибаясь, чтобы ловить хоть чуть-чуть менее задымленный воздух, мы спустились к речке.

— Ты сиди, я сам, — коротко бросил мне шеф, сталкивая катер на воду, — вид у тебя пока еще неважный.

Я зачерпнул воды и полил затылок. Сильно колотило в висках. Все же я взял весло и, сидя, начал помогать Андрею. Заученно перекидывая легкое весло со стороны в сторону — справа, слева, справа, слева, — я подумал о том, что все кончилось. Сейчас мы выйдем на чистую воду, включим мотор и понесемся вниз по Вилюге, вскроем ящик… Неужели идол — всего-навсего маленькая фигурка? Хм, ящик плоский, настолько плоский, что это может быть нечто вроде барельефа. Странно. И все-таки мы сделали все, что требовалось, может быть, даже немножко больше. Как-то встретят нас ребята? Что греха таить, мне хотелось, чтобы то, что мы сделали, расценивалось чуточку выше, чем обычное дело, чтобы на нас лег хотя бы отблеск отваги, героизма, мужества. Может, и Инга Вершинина, наконец, поймет, что я не такой уж желторотый птенец и тоже кое на что способен. Я вспомнил, как на танцах к ней подошел один верзила-десятиклассник, известный в нашей школе сердцеед. Парень был чуть навеселе, и Вершинина всенародно дала ему от ворот поворот. Вот тогда-то все и началось… И это письмо.

Я долго мучился, прежде чем взялся за перо. «… Мне кажется, что не стоит задерживать твое внимание на обычных в таких случаях вступительных фразах. Хотя это и бесполезно, я хочу, чтобы Ты знала, как мне трудно носить глубоко в себе это чувство, не признаваясь в нем ни Тебе, ни другим, но иногда очень хочется сказать об этом, и пусть будет, что будет…» Конечно, я наперед знал, что не отправлю это свое послание, которое самому теперь представлялось детским, наивным. И все-таки писал. И раньше я подмечал не раз, а теперь окончательно уверовал в то, что бумага вступает с пишущим на ней в тесное взаимодействие. Она как будто впитывает, берет на себя часть тех чувств, которые ты хочешь выразить. Написал, доверил бумаге — словно исповедался близкому другу. Итак, Инга. Что-то опять изменилось в наших отношениях, каждый день приносит новые оттенки.

ЗАПИСЬ 2

И тут случилось непредвиденное. В своих мыслях я забежал вперед, а близкая реальность оказалась суровой, как сам Север: не успели мы продвинуться вперед на несколько десятков метров, как выяснилось, что от Вилюги мы отрезаны огнем.

Положение ужасное! Мы попали в ловушку в момент, когда идол, можно сказать, был в наших руках, и это обстоятельство делало печальную ситуацию еще более нелепой и обидной.

— Мы зажаты между двух огней, — угрюмо сказал Андрей, — единственный наш шанс — попытаться уйти по запаням. Проверим, не слаще ли хрен редьки…

Мы покинули катер и бросились в западном направлении — единственном, где еще не горело. Спустившись с возвышенности, на которой стоял скит, я почти сразу ощутил зыбкость почвы под ногами. Еще несколько шагов — и наши ноги начали проваливаться почти по колено. Нас окружали чахлые, малорослые деревья; потревоженная болотная трясина издавала тяжелый гнилостный запах, перебивающий даже запах дыма. Впереди показались «окна» зеленой от ряски воды. Не пройти!

— Смотри! — Андрей показал рукой чуть в сторону.

Вглядевшись в зыбкую пелену дыма, я увидел контуры высоких, сильных крон. Это говорило о том, что здесь находится клочок твердой земли, островок среди непроходимой трясины.

— Бежим скорее за катером! — крикнул я.

Аспирант согласно кивнул, поняв мою мысль. Не обращая внимания на дым, обжигающий горло и легкие, мы броском преодолели расстояние, отделяющее нас от речки. Огонь был уже угрожающе близок, и обшивка корпуса моторки нагрелась, как скорлупа только что сваренного яйца.

Подгоняемые нестерпимым жаром, мы поспешно подняли Пашкину малютку. Хотя Андрей взялся за тяжелую корму, тащить катер оказалось довольно сложным делом. Ежеминутно задевая замшелые стволы сосен и путаясь в кустах, мы поднялись на гребень возвышенности и здесь остановились, чтобы перевести дух и осмотреться.

Нижний склон спускающегося от нас амфитеатром леса, так сказать его партер, был уже в огне. На наших глазах ярко пылавшая сосна грузно рухнула на часовню, разбрасывая тучи искр. Скит доживал последние, считанные минуты… Низко и тяжело пролетел в сторону болота испуганный косач. Потом все снова заволокло дымом.

Спасаясь от удушья, мы поспешно спустились к болоту и, используя плоскодонное суденышко как мостки, начали перебираться от кочки к кочке. В «окнах», где поверх трясины было достаточно воды, нам удавалось даже немного проплыть. Так мы достигли замеченной Андреем тверди, оказавшейся крохотным островком среди топкого болота.

— Уйти от пожара мы не ушли, — устало сказал Андрей, вытирая рукавом ковбойки потное лицо, — но какое-то время, безусловно, выиграли. Уходить дальше — бессмыслица. Огонь идет быстрей и быстрей.

— Отвоевали все-таки у костлявой полчаса. — Это сказал я и как будто не я: голос был чужой, странно изменившийся, он словно отделился от моего «я» и существовал уже сам по себе, без меня.

Только теперь я до конца осознал весь трагизм нашего положения. Последний час! Так вот как это бывает… Мне показалось, что я вижу лицо мамы, ее глаза. Лицо приблизилось ко мне, и остались только глаза, заслонившие все, весь свет. Глаза, полные муки и слез, смотрели на меня, и я тонул в этом море укоризны и печали. Эх, мама, мама…

Нам нужно было принять меры, чтобы сохранить ящик Пирогова, в котором находился ключ к одной из тайн великой истории нашего народа. Мы двинулись к центру островка, но при первых же шагах внезапно наткнулись на зловеще оскаленный человеческий череп.

«Момент для такой кошмарной находки, слов нет, самый подходящий», — содрогаясь от страха и отвращения, подумал я. Но Андрей оказался настоящим исследователем до конца. Он быстро присел на корточки, внимательно что-то разглядывая.

— Ага, — закричал аспирант, — видишь: в шейном позвонке застрял наконечник стрелы! Трагедия разыгралась не менее полувека назад. Слушай! Возможно, что именно здесь, среди болот, было тайное языческое капище. Эх, жаль, времени нет, наверняка в кустах отыскались бы остатки зырянского самострела. Возможно, где-то здесь и остов волокуши, с помощью которой дерзкий пришелец проник на островок. Пошли, Василий…

Сделав еще несколько шагов, мы очутились на маленькой круглой поляне перед ритуальным деревом, очень похожим на то, которое я видел на картине художника Иванова «Стефан Пермский». С могучего ствола, некогда богато украшенного звериными шкурами, колокольцами, пестрыми лентами и связками сверкавших на солнце монет, теперь свешивалось лишь несколько прелых лоскутов и обрывков. Не верилось, что когда-то здесь кипели человеческие страсти и приносились кровавые жертвы.

Внезапно мной овладела полная апатия. От усталости, дыма, жара, который чувствовался все сильнее, от нервного напряжения я пришел в состояние такого отупения, что не хотелось и пальцем шевельнуть.

Наверное, наступал конец…

Мне привиделся почему-то Гурзуф, белый и солнечный, и зеленая спина Аюдага, и рокот морского прибоя. Рокот усиливался, нарастал, переходя в мощный и ровный гул.

— Вертолет!

Крик Андрея вывел меня из оцепенения. Мы заметались по островку, крича и размахивая руками. Вертолет барражировал где-то над нами, но из-за дыма не был виден. Аспирант схватил ружье и выстрелил один и второй раз, потом из обоих стволов сразу. Тщетно… Кроме рева мотора, летчик, конечно, не слышал ничего.

— Наверное, пожарная охрана, — сказал Андрей, — ведут разведку…

— Уходит! — Мне показалось, что звук мотора начал удаляться, а вместе с ним и вспыхнувшая было надежда на спасение.

— Погоди! — Андрей метнулся к лодке, на ходу срывая с себя рубашку так, что отлетали пуговицы, и начал наматывать мягкую фланелевую ткань на конец весла.

Тут до меня дошло: факел! Сигнальный факел! Я бросился помогать. Вдвоем мы быстро облили рубаху бензином из бачка подвесного мотора. У бензина — веселый и буйный нрав; выпущенный на волю, он дал яркий сноп пламени, не оставшийся незамеченным там, наверху, и шум вертолетного двигателя начал снова приближаться.

Спустя минуту в клубах дыма уже просматривались очертания зависшей над нами металлической стрекозы. Приземлиться здесь, на пятачке, конечно, было немыслимо. С высоты пятиэтажного дома на землю полетела веревочная лестница. К ее нижнему концу мы торопливо привязали Пашкин катер.

— Лезь! — приказал Андрей. — Вниз не смотреть!

По мотающейся из стороны в сторону лестнице я начал карабкаться вверх, преодолевая сильный воздушный поток, идущий от винта, пока пара крепких рук не втащила меня в кабину. Вслед за мной влез аспирант. Он не успел надеть штормовку и был в одной майке.

— Помогите выбрать трап, — скомандовал авиатор, — между прочим, с днем второго рождения вас!

Кабина вертолета в сечении имела форму груши и, как груша на ветке, покачивалась из стороны в сторону. Над головой ревел двигатель, чтобы сказать что-нибудь, приходилось кричать изо всех сил. На маленьком откидном столике лежала карта с пожарной обстановкой.

— Туристы? — обернулся второй вертолетчик, который вел машину. У него было недовольное лицо. — Зайдут к черту на рога, а потом выручай их. Если бы я не засек в последний момент вспышку…

— Да, — подтвердил первый, показывая нам карту, — видите, мы нанесли все очаги пожара: спастись вам было негде. Считайте, что повезло! Но, братцы, должен вам сказать: прокоптились вы, как ряпушка. Аж из ушей дым идет!

— Парни! — растроганно кричал аспирант. — Я вам дам свой московский адрес, и когда хотите, в любое время дня и ночи, хоть проездом, хоть в отпуск, как к себе домой…

Голубизна небосвода казалась чрезмерной и резала глаза. Скоро кончилась задымленная полоса и под нами, в нижних иллюминаторах начали проплывать прихотливо изогнутые вилюжские берега, ярко-зеленые пятна пойменных лугов и песчаные останцы.

Интересно, что-то поделывают наши? Этот, богатый для нас приключениями день им, наверное, показался рядовым, обычным. Липский, конечно, читал; Сашка томился в ожидании вечера, когда соберутся волейболисты, чтобы, как он выражался, «понянчить круглобокого». Что ж, несмотря ни на что, мы возвращались со щитом: в кокпите подтянутой под вертолетное брюхо моторки лежал плоский, крепко сколоченный и надежно засмоленный деревянный ящик.

Перед приземлением Андрей прокричал:

— Знаешь, давай не распространяться о том, что с нами было. Мол, съездили, выкопали ящик, а тут и попутный вертолет подвернулся.

— А капище? Самострелы, череп, священное дерево?

— Там теперь только головешки остались! Так стоит ли об этом распространяться?

Не знаю, правильно ли я сделал, но я согласился с шефом. Как знать, если бы я не кивнул головой, поиски идола пошли бы в другом направлении. Увы, будущее от нас, как сказал поэт, сокрыто. Нужно было выбирать что-то одно, и я выбрал вариант Андрея.

ЗАПИСЬ 3

Пироговский ящик вскрывали с великими предосторожностями. Все заметно волновались, даже Пашка, который, сделав большой вклад в наше дело, стал причастным и к тайнам золотого идола. Впрочем, размеры ящика и его внешний вид многих разочаровали: Липский пожал плечами, Инга откровенно пропела «у-у-у», Яковенко хмыкнул весьма неопределенно.

Но когда заскрипела дубовая клепка и крышка ящика стала медленно подниматься, поддаваясь нажиму топора, все сгрудились около президента и затаили дыхание. В первую секунду мне показалось, что ящик пуст и в нем ничего нет, но тут же увидел отполированную до блеска, желто-коричневую, довольно тонкую деревянную пластину, всю сплошь покрытую вязью не то орнамента, не то рисунка. Мы все изумленно вздохнули.

— Вот так штука! — Ошеломленный Павел переводил взгляд с одного на другого. — И это все? Где ж ваш идол? Где пресловутая золотая баба?

— Действительно, что Пирогов занимался в своем медвежьем углу художествами, выжигал какие-то орнаменты и решил таким способом удивить мир? Ну и ну! — сказал Александр.

— Подождите, — остановил всех Андрей, поднося доску ближе к свету и внимательно изучая ее поверхность, — да, сомнений нет, ведь это карта! Притом весьма подробная и оригинально выполненная. Как правильно подметил Александр, все топографические знаки выжжены.

Доска пошла по кругу и, в конце концов, очутилась в моих руках. Гладкая, чисто обработанная и отлакированная поверхность ее была покрыта густой паутиной тонких, но хорошо проработанных, глубоких линий и кружков. Кружки были разные: маленькие — строго округлой формы; те, что побольше, имели самые разнообразные, порой причудливые очертания. Карта досталась мне последнему, все ее уже посмотрели, и мне не нужно было торопиться. Внимательно рассмотрев темно-коричневый узор, я обнаружил, что ближе к правому верхнему углу нанесен еще один элемент. Это был аккуратный небольшой крест, и рядом — несколько букв. Я тут же громогласно обнародовал свое открытие.

Картой снова занялся Андрей.

— Да, крест только один. И надпись единственная. Что же, по-видимому, Пирогов отметил то место, где он что-то в свое время нашел или спрятал. Тут же четыре буквы — «Б», «Л», «И» и «З». БЛИЗ! Очевидно, это дополнительное, усиливающее указание. Мол, поблизости от места, обозначенного крестиком. Или, скажем, крестом показано положение входа в пещеру, а надпись — что спрятанное следует искать в непосредственной близости от входа.

— Так вот где на самом деле спрятан золотой идол! — не выдержал я.

— Два идола! Ты неисправимый оптимист, — поддел Митяй, — всюду тебе мерещатся идолы. Нельзя же без конца фантазировать. Ну, допустим, Пирогов спрятал там медный котелок или пару старых калош.

— Фу, неостроумно, — сказала Инга, — ты, Митя, иногда, того, знаешь…

— Я опираюсь на факты, — он пожал плечами, — легенда о золотой бабе пока никаких подтверждений не получила, так зачем же трубить о ней без конца?

— Липский прав, — сказал постоянный наш арбитр Андрей, — прав в том смысле, что пока рано говорить о том, что имел в виду Пирогов, когда говорил о каком-то богатстве. Но он говорил о нем, это факт! И тот, кого он ждал, естественно, был полностью осведомлен о том, что это за «богатство».

— Об идоле он тоже говорил, Сергей Петров это утверждал. И старые калоши никто не будет прятать с такими предосторожностями, — не спустил и я.

— Ты все воспринимаешь в лоб, буквально. А тебе, как писателю, надо мыслить метафорами, гиперболами, аллегориями.

Митяй отличный парень, но почему-то обожает втягивать меня в спор. Потом, когда успокоюсь, думаю: «Ну, из-за чего, в сущности, разгорелся спор?» И бывает, вспомнить не могу. Даю себе зарок быть солидным, не заводиться из-за пустяков. А потом, глядишь, опять с кем-нибудь сцепился во вздорной дискуссии. Ну, хватит, все! Теперь уж буду держать себя в руках, и больше никаких словесных баталий.

А президент нашей кладоискательской фирмы тем временем развернул настоящую карту и начал внимательно сверять с ней пироговскую.

— Гениально! — вдруг закричал он. — Я не знаю, какими материалами пользовался Пирогов, но карта очень точная в отношении водной сети. Тут показана часть водных бассейнов Северной Двины, Пинеги, Вычегды и Мезени — реки, речушки даже, протоки, острова, болота. Конечно, проекции сильно искажены, с точки зрения современной картографии, рельефа как такового вообще нет, и тем не менее для совершенно конкретной цели, а именно для путешествия водными путями, лучшего и желать нельзя. Очевидно, маленькие кружки правильной формы — населенные пункты, овалы и пятна — озера или крупные болота. Возможно, он перерисовал все со старинной карты, составленной еще первыми землепроходцами. Обязательно надо будет проверить: вдруг окажется, что это фрагмент знаменитой, загадочно исчезнувшей карты, известной каждому историку под названием Большой Чертеж?

— А этот крестик, он как, далеко от Слободы? — поинтересовался я.

Андрей потер ладонью о ладонь.

— Сейчас прикинем. Эта речка, судя по современной карте, берет начало на одном из отрогов Большого Тиманского кряжа. Далековато, даже по линии птичьего полета, на глазок естественно, не менее двухсот пятидесяти кэмэ.

Павел гулко кашлянул в кулак.

— Извиняюсь. Вы тут все так обнаучили, что я не понял: есть ли виды на золотого идола? Конкретно? Все же очень интересно! А то, может быть, все это туман, игра воображения, а?

— Да нет, — рассмеялся Андрей, — ребята, как все истинные исследователи, любят поспорить, и эти споры порой уводят их далеко от стержня, так сказать, темы. Дело в том, что золотая баба, возможно, существует. Факты таковы, что в прошлом кумиры были. Почему же часть из них не могла сохраниться? Просто путь к раскрытию тайн нелегок. В центре России, не то в Москве, не то в Александрове, затерялась не иголка — легендарная библиотека Ивана Грозного. В перенаселенном центре Европы, где каждый камень на учете, сгинула, как призрак, не оставив следов, знаменитая Янтарная комната.

Пашка с любопытством склонился над картой Пирогова.

— Так что же, вот этот крест и есть то место, где спрятан золотой идол или, допустим, один из немногих сохранившихся?

— Ну, мы так не говорим. Просто Пирогов что-то знал об идоле плюс скрывал то, что сам называл «богатством». И вот эта карта! Это факты, факты достоверные. А выводы делать рано.

— Смекаю… Так что же мешает, товарищи, так сказать, устремиться? Или время уже истекло и в наших краях задерживаться нельзя?

— Время — деньги, — подал голос Липский, — так сказано в первоисточниках. А у нас почему-то время еще есть, времени, можно сказать, навалом, а вот денег…

Коммерческий директор извлек из кармана бумажку с цифирью и потряс ею перед нашими вытянувшимися физиономиями.

— Фирма находится на грани полного финансового банкротства. Ни о каких дополнительных расходах и речи быть не может.

Да, эффектно выступил Дмитрий, слов нет. Обдал ледяным душем.

— Попробовать разве пехом, — робко заикнулся я.

— Абсурд! Да здесь кругом треклятые запани, напрямую вообще не пройти! Хм, пехом!

Андрей оценивающе взглянул на карту.

— Да, пожалуй, единственное в этом случае решение — спуститься в Двину, а затем водой по Вычегде и ее притокам добраться до места. Путь кружной, но…

— Потребуются расходы на транспорт, — неумолимо отчеканил Липский, — а тратить деньги, отложенные на обратную дорогу, — безответственная авантюра. Я этого не допущу.

— Неужели отступить, когда мы уже занесли руку, чтобы схватить, — закипел Сашка, — поймать…

— Погодите-ка! — На гладком лбу Павла обозначились складки, загоревшимися глазами он обвел нас — Ребята, а ведь если есть время, то деньжат можно и подзаработать. Работа только у нас простая, тяжелая, не забоитесь?

— Да что мы, не вкалывали, что ли, — дернул плечом Александр, — да ведь у нас не вагон же времени. Мы здесь не прописаны, пока будет тянуться оформление, то да се.

— Без оформления никак нельзя, а поговорить с Ивановым надо. Это, ребята, человек. Поговорить надо с ним.

— Ну как, уважаемые члены правления?

— Я — за.

— И я.

— Давайте попробуем, чем черт не шутит! Может, разрешат.

— За неимением других вариантов можно.

Итак, все высказались в положительном смысле. Даешь трудовой фронт!

ЗАПИСЬ 4

Всей гурьбой, распугивая кур взрывами смеха после чьей-нибудь очередной остроты, мы направились в контору. Северо-восточный ветер нагнал дыму и сюда, поэтому виден был только кусок улицы — сотня-другая шагов, а все остальное скрывали белесо-сизые, колышущиеся пласты.

Кабинет Иванова оказался небольшой продолговатой комнатой с двумя деревянными канцелярскими столами, ничем не покрытыми. За одним столом сидел сам директор, другой, густо обставленный стульями, стоял впритык. На одной из стен висел портрет Ленина под стеклом, в багетной рамке, на противоположной — карта угодий Малослободского госохотхозяйства.

Не снимая неизменного, примелькавшегося уже велокартузика, который словно сросся с головой своего хозяина, Пашка шагнул прямо к столу, одновременно сделав нам приглашающий жест: мол, вали сюда, братва.

— Вот ребята поработать хотят, — сильно окая, без всяких предисловий сказал он, — товарищ Иванов, можно?

Иванов поднял голову. Лицо его мгновенно оживилось. Он вскочил и забегал по тесной комнате:

— Можно?! Не можно, а нужно! Не план горит! Лес горит! Мы горим! А он еще спрашивает: можно?

Речь Иванова отличалась редким своеобразием. Говорил он рублеными фразами, произнося те слова, на которых хотел сделать ударение, резко и пронзительно — высоко, почти выкрикивая их.

— Вы, вы, — без всяких церемоний показал он пальцем на Александра, Андрея и, чуть поколебавшись прицелился в меня, — и вы! Ясно! Пойдете на деляны, лесосеки. Минполосы делать. Очищать! А вы двое, — он указал сразу двумя пальцами правой руки на стоящих рядом Липского и Вершинину, — на звероферму!

— Вы полагаете, что я не выдержу тяжелой работы, — обиженно сказал Липский, — но я бы хотел быть вместе со всеми.

— На звероферме тоже тяжелая работа, — вмешался Павел, — клетки чистить. Запах один чего стоит! Что у росомахи. Я же говорил, у нас прохладной работенки не бывает.

— Ладно! — подвел итоги Иванов. — Писать! Заявления! Быстро!

Он достал из стола и дал каждому по листу толстой зеленоватой бумаги и жестом указал: садитесь, мол, чего терять время даром, действуйте. Сам он снова вскочил, сделал несколько шагов по комнате, энергично взмахнул маленьким крепким кулаком.

— Вы говорите! Звероферма что, наше хозяйство что? Пушнина идет в Москву, на базу. Так? А с базы куда? Не знаете? С базы — за границу. Что получше, конечно. А на эти деньги мы строим заводы! Знаете, сколько завод стоит? Миллиарды! Север осваивать надо? Цветной металл брать, нефть брать, газ брать!

— Когда сможем приступить к работе? — спросил Андрей.

— Сегодня! После обеда! — пронзительно выкрикнул директор. — Павел, чтоб инструктаж по технике безопасности, понял?

Павел утвердительно кивнул, и оформление на этом закончилось. Иванов и впрямь был человеком дела, держался очень просто, так сказать, с открытым забралом и, как всякий простой открытый человек, был уязвим со всех сторон. Мне он понравился. Мы вышли из конторы.

— Паша, а что это за минполоса, о которой говорил Иванов?

— Минерализованная полоса, защитная, ну, чтобы пожар не распространялся. Тайга-то горит…

— Раз я не вымахал физически, значит, меня можно и на задворки, в обоз, — хорохорился Митяй.

Вся наша компания стояла около конторы, рядом с доской «Наши ветераны». Первой в верхнем ряду была фотография Иванова в штатском костюме с боевыми наградами.

Я прямо ахнул: одних орденов штук семь или восемь!

— Наш директор — героический человек, — сказал Пашка, — как начнет другой раз про войну рассказывать — беда-а! Никаких романов не надо. Прожжен тремя пулями, а осколки и посейчас в нем сидят.

— Я преклоняюсь перед такими людьми. — Инга очень серьезно рассматривала фото.

— Да, это поколение сделало свое дело, — задумчиво сказал Андрей, и мне ясно послышался не произнесенный им вслух вопрос: а как мы? Выдержим, если придется пройти через такое же испытание? Сколько раз я задавал этот же вопрос себе!

Павел сиял. Он гордился своим директором.

— Ну-тк, — выдержав паузу, заговорил он, — теперь давайте на обед или там куда вам надо, а после соберемся здесь, у конторы. Должен подойти леспромхозовский КрАЗ, вот на нем мы и поедем на работу. А тебе, Инга, — на ферму. Это близко. Удивительное, должен сказать, дело. Девушка. Девушка! И в тайгу ходит, не боится.

— А чего бояться? — тряхнула литой волной волос Инга.

— А волков? — прищурился хитро Павел.

— А волков как раз в глухой тайге нет, — с вызовом сказала Вершинина, — волки держатся вблизи жилья, жмутся к дорогам, в общем, к человеку.

— Ты смотри, пра-авильно. Откуда узнала? На таежницу ты не похожа. Мамина дочка.

— Хм! Ну, отец говорил. Он начинал на Северном Урале, там во время войны был построен большой завод.

— А что, ла-адно.

Двинулись по улице. По-прежнему все застилал дым, солнца не было видно совершенно.

— Эх, парни! — сокрушенно сказал Яковенко. — Проканителился я сегодня, опять скучный будет обед. А так хотелось рыбки на ушицу наловить, не сига хоть или там нельмы, хоть плотвички. Перед работой надо ублажить желудок. Это обязательно.

— А кто ж тебе мешал порыбалить? Встал бы пораньше, и с богом.

Ребята, переговариваясь, шли посредине улицы, а я, чуть приотстав, задумался. Иванов-то! Вот как, оказывается, можно ошибиться в человеке, если смотреть только на внешность. Такая невзрачная, мелкая фигура, почти комедийные ухватки, а поди ж ты… Нам тысячу раз, наверное, говорили в школе, что в человеке все должно быть прекрасно. Должно! Может быть, в этом все дело? Долженствовать — глагол, имеющий здесь устремление к будущему, к идеалу, он не охватывает всего, так сказать, разнообразия, что каждодневно преподносит нам реальная жизнь. А тут еще повлияло, наверное, то, что дома мы привыкли к образу героя, каким он предстает в мемориале Сталинградской битвы на Мамаевом кургане, — мощным суровым атлетом, настоящим богатырем, и невольно думалось, что только такие люди и могли совершать великие подвиги.

Теперь до меня дошло и укрепилось окончательное мнение, что героическая песня войны была спета хором, составленным из разных — высоких и низких, сильных и слабых — голосов, — это был великий всенародный хор.

ЗАПИСЬ 5

Гулко, с присвистом выпустив воздух, КрАЗ остановился у магазина. Мы полезли в просторный кузов прямо по огромнейшим колесам, цепляясь за борта и помогая друг другу. Между ящиками с каким-то грузом сложили инструмент — топоры, лопаты, бензопилы, и машина тронулась.

Пашка был неразговорчив, хмур даже, его круглые пунцовые щеки опали и посерели.

— Что, положение ухудшилось? — внимательно вглядываясь в его лицо, спросил Андрей.

— Угу. Ветер пошел сильней, огонь прорвался через минполосу, что делали леспромхозовцы. Сейчас главное — сделать и отстоять последний рубеж, а не то Слобода окажется под угрозой. Эх, сколько же леса выгорает, сколько зверья гибнет!

— А из-за чего загорелось?

— Поди спроси! Лето такое, дождей было мало… За последние десять — пятнадцать дней один только и был дождь, и то прошел полосой. Сухо, вот и горит. Тут что? Конечно, бывает, само загорится или от молнии, но это на самый край. А так — кто-то костер не залил, кто-то окурок не потушил, кто-то запыжил патрон войлоком — бац, и готово.

— Кстати, Валька Кислый, — вспомнил я, — имел привычку таким шикарным жестом отшвырнуть куда попало недокуренную сигарету.

— Вот-вот. Может, из-за него и горит, чтоб ему ни дна ни покрышки. Мы и замков-то не знали, пока эти бичи не появились. И почему это жулья всякого еще так много! — в искреннем недоумении округлил глаза Пашка.

— Я тоже размышлял над этим, — сказал аспирант, — и пришел к парадоксальному выводу: чем больший процент общества составляют честные люди, тем легче жулику, ибо люди все больше и больше привыкают видеть в каждом, с кем сталкивает их жизнь, честного человека, привыкают доверять каждому. Понимаете, опыт общения этому учит. На Западе, как мне рассказывал знакомый журналист, наоборот, люди все больше и больше получают негативный опыт общения с посторонними. Там вам не откроют дверь, если вас не знают, женщина в собственном доме не войдет в лифт с незнакомым мужчиной, а если на улице вечером кто-то приближается, то первым делом хватаются за газовый пистолет, выстрел которого мгновенно выключает сознание человека на три-четыре минуты. Там…

Мы так и не узнали, о чем еще рассказал шефу приятель-журналист, потому что КрАЗ сильно встряхнуло и мы куда-то ухнули. Едва машина с воем выбралась из ямы, началась кое-как проложенная по подсохшему болоту лежневка. Здесь так трясло, что наши души были готовы вылететь из бренных тел. А тут еще взбунтовался груз. Пришлось своими телами, как на амбразуры, кидаться на скачущие по кузову ящики, чтобы не остаться без ног.

К счастью, вскоре наш КрАЗ, последний раз ухнув, остановился. Здесь, на просеке, уже кипела работа. Тарахтели бензопилы, мощно ревел бульдозер, гоня перед отвалом мешанину из дерна, земли, разной древесной мелочи и оставляя за собой серую полосу мертвого грунта. Просека была узкая, давнишняя, густо поросшая березняком и таежными низкорослыми травами — кислицей, майником и еще какими-то, названий которых я не знал. Здесь и там виднелись ажурные нежно-зеленые перья папоротника.

Нас рассортировали по бригадам, приставили к опытным местным рабочим. Меня взял в подручные Павел. Махнув рукой вдоль просеки, где клубилась мгла, он обрисовал нашу задачу так:

— Видишь, просека заросшая, старая. Ее еще геодезисты делали для своих, значит, дел. Им было к спеху, тут все захламлено порубочными остатками, сушниной — самое оно для пожара. Чтобы огонь не перекинулся поверху, будем просеку расширять, сосну валить. Пошли. Вон там наша делянка, впереди бульдозера.

Взвалив пилу на плечо, он крупно зашагал по рубчатому следу, оставленному гусеницей бульдозера. Обогнав лязгающую железом разгоряченную машину, мы прошли еще немного по просеке и остановились около высокой сосны. Пашка сбросил пилу на землю.

— Вот, смотри сюда, — начал показывать он, — пила называется «Дружба». Знаменитая, брат, машина! Была признана лучшей в мире — легкая, удобная. Ее авиаконструкторы делали, красавицу нашу. Сейчас мы ее запустим.

Павел наклонился, дернул, мотор фыркнул два раза и заработал.

— Видал, — закричал Павел, — во! Хитро задумана. Видишь, трубчатая рама заливается бензином и служит бачком. Управление простое. Прибавил газу — цепь пошла, убавил — встала. Ну, начали!

Он расставил ноги, дал обороты и решительно начал пилить. Широкая непрерывная струя белой мякоти потекла на землю, полотно пилы быстро и хищно вгрызалось в ствол, и вскоре сосна по-стариковски закряхтела, предчувствуя близкий свой конец.

— Упирайся вагой в ствол, — отрывисто скомандовал Павел, — вот смотри и смекай, как надо делать, чтобы дерево падало куда надо. Теперь внимание! Пошла-а! Отходим!

Словно нехотя, ствол таежной красавицы наклонился, потом в комле его что-то громко крякнуло, и крона стремительно пошла вниз, захватывая и круша по пути ветви и сучья соседей. А-а-ах!

— Есть! Теперь подойдет трелевочный трактор, парни из леспромхоза застропят, или, по-нашему, зачокеруют, сосенки да отволокут. Ну, — хлопнул он меня по плечу, — как, доходит наша технология? Мы тут, брат, до открытия охотхозяйства все по лесу, по дереву работали. Пошли валить вторую.

— Дай попилить! — попросил я.

— Ни в коем разе, — Павел замотал козырьком, — ты же не ква-ли-фи-ци-ро-ванная рабсила! Увидит Иванов — он мне голову оторвет. А вот и он, легок на помине!

Поднимая бампером кусты, выросшие в колеях запущенной дороги, хлопая провисшим, выгоревшим брезентовым тентом, подъехал зеленый, изрядно обшарпанный «газик». С водительской стороны вышел громоздкий мужчина в брезентовом полупальто с капюшоном, из другой дверцы — Иванов в таком же точно одеянии.

— Директор леспромхоза пожаловал, — сказал Павел, — он всегда сам за рулем. Значит, леспромхозовцы подкрепление дают.

— Ну как, молодежь? — окликнул нас Иванов, подходя.

— Отлично! — в один голос ответили мы.

— Слышали? — поднял палец кверху Иванов.

— У нас тут «Дружба» все заглушала. А что?

Но тут мы и сами услышали характерный выхлоп авиамотора, быстро перемещающийся где-то над нашими головами.

— Дымка мешает, черт бы ее побрал, — озабоченно крутил головой директор леспромхоза, — может и не найти нас вертолетчик.

— Найдет, — уверенно сказал Иванов, — куда он денется! Там экипаж боевой.

Действительно шум мотора, сначала было переместившийся в сторону, стал снова усиливаться. Сквозь дым мы увидели сначала неясное пятно, потом все более и более отчетливые контуры винтокрылой машины, похоже, той самой, которая спасла нас вчера. Нащупав просеку, летчик повел вертолет над ней, направляясь явно к нам. Директор леспромхоза замахал рукой и во всю мочь закричал:

— Давай, давай!

Хотя, конечно, вряд ли его могли услышать там, наверху. Вертолет снизился настолько, что гонимый винтом поток воздуха примял верхние ветви сосен.

«Неужели рискнет садиться, — подумал я, — здесь же узко, винтом запросто заденет за дерево». Но летчик и не думал совершать посадку. Дверца вертолета открылась, и со снайперской точностью на землю полетел вымпел. А вертолет тут же косо взмыл и растаял в дыму.

Павел расторопно принес вымпел начальству. В патроне находилась подробная карта с нанесенными очагами пожара, метеоданными и прочими сведениями первостатейной важности.

Посмотрев на карту, Иванов сильно нахмурился.

Директор леспромхоза озабоченно сказал, увлекая его к «газику»:

— Сейчас стало ясно, что пожарозащитную полосу мы на всем протяжении не успеем сделать. Труба дело. Как бы не пришлось эвакуировать всех из вашей Слободы…

Он положил карту на капот, ткнул пальцем:

— Видишь, фронт идет тремя языками. Здесь, здесь и здесь. Что будем делать, командир?

Иванов решительно хлопнул ладонью по карте.

— Встречный пал! Пустим! И ничего! Видишь, ветер стих, погода позволяет. Пока позволяет, пока!

— Опасное дело, — поежился директор леспромхоза, — риск!

— Другого нет! Сам видишь! Как шведы сгорим! Потеряем время — потеряем все!

Направляясь к машине, Иванов крикнул нам:

— Слышали? Бросай все, пали лес! Промедление смерти подобно! Ну!

И «газик» укатил на другой участок.

— Э-э-эх! — только и вырвалось у Павла, его добродушные, круглые, как у плюшевого медведя, глаза вдруг налились кровью. — А ну, что стоишь? Давай сушнину, ексель-моксель!

И вот тут меня пронзило это острое чувство близкой опасности, точнее, ощущение долга, который во что бы то ни стало нужно выполнить перед лицом стремительно надвигающейся опасности. Это чувство отличалось от того, которое я испытал вчера. Тогда я был жертвой стихии, а сейчас стоял в ряду борцов с ней; я стал теперь защитником последнего рубежа обороны, прикрывающего подступы к Малой Слободе. И хотя не рвались кругом снаряды и не трещали пулеметные очереди, я понял, что это ощущение и есть пороховое чувство фронта, ибо и там и здесь были Противник, Солдаты, Командир и Приказ.

Нам теперь приходилось делать прямо противоположное инстинктивному, въевшемуся, вдолбленному в головы. Прыгающими руками Павел отвинтил пробку и опрокинул «Дружбу». Острый запах бензина защекотал ноздри, перебивая приевшийся запах дымной гари. Я подбежал с охапкой сухих веток; ахнув, огонь взвился выше голов, и мы невольно отпрянули в сторону. Там и сям на северной закраине просеки разгорались костры. Откуда-то снова появился Иванов. За ним, горбясь под тяжестью ранцевых опрыскивателей, шли рабочие. Иванов махнул рукой, и они, расходясь веером в цепь, пошли на стену леса, как в атаку.

Бензин сделал свое дело.

Через несколько минут веселое пламя ревело и бушевало на всем видимом участке просеки. По-прежнему надрывались двигатели бульдозеров, звенел высокий командирский голос Иванова, неожиданно хорошо слышимый в общем гуле, гремели гусеницы, и все это, вместе взятое, еще больше стало напоминать обстановку настоящего сражения.

Занявшись устройством пала, мы сложили наш инструмент на бровке и, переместившись по фронту своей делянки, отошли от этого места на некоторое расстояние. Теперь там начал работать бульдозер, тянущий минерализованную полосу. Опасаясь, что он может засыпать или, чего доброго, искалечить своим мощным отвалом казенное имущество, я поспешил туда. Однако, едва я сделал десяток шагов, случилось нечто такое, что запомнится, наверное, на всю мою жизнь.

Высокое дерево, запылавшее, как свеча, вдруг изогнулось под ударом внезапно налетевшего ветра, разбрасывая огненные искры. Горящие головни, ветки, сучья дождем осыпали просеку. Тут я увидел, что и бульдозер загорелся. То ли для лучшего охлаждения, то ли по небрежности боковина капота дизеля была снята, и прямо оттуда вырвалось пламя, повалил густой черный дым. Опешив от неожиданности, я остановился, словно на столб наскочил. Из кабины бульдозера пулей выскочил человек в синем комбинезоне и стремглав бросился прочь. С противоположной стороны появилась бегущая фигура, на миг алое пламя блеснуло в стеклах очков. Это Липский, на ходу решительно сбрасывая куртку, спешил к бульдозеру.

— Куда! Ду-ура! Сейчас рванет, — заверещал бульдозерист, — по чертежам не соберут!

Меня этот крик словно подтолкнул, выведя из секундного транса. Я тоже сбросил штормовку и подбежал к машине, мигом запрыгнул на блестящую, отшлифованную землей ребристую гусеницу и принялся вместе с Липским сбивать пламя. «Лишь бы огонь не добрался до топливного бака, — думал я, — а если мы с Митькой не потушим двигатель, будут дела — пожар тогда пойдет хлестать до Малой Слободы, черта лысого его остановишь».

Огонь никак не хотел отступать.

Мой взгляд упал на конический корпус топливного фильтра. Из его плохо затянутого штуцера сочилось горючее, это, по-видимому, и послужило первопричиной того, что дизель вспыхнул как свеча. «Надо как можно быстрее перекрыть краник», — озарила меня догадка.

Пламя обжигало лицо, руки. Изловчившись, я в два приема все-таки повернул треклятую рукоятку.

— А ну! Посторонись! Прими в сторону! — раздались голоса сзади нас.

Это подоспели другие ребята и вездесущий Иванов. На двигатель полетели лопаты песку, заработали автомобильные огнетушители. Через минуту-другую все было кончено: машину мы отстояли. Подкоптились мы с Митяем, правда, изрядно. Я, например, чувствовал себя, как паленый кабан: обгорели волосы на лбу, брови, ресницы, рукава рубахи. Пострадали и наши штормовки.

Иванов, отбросив опустошенный баллон огнетушителя, подошел к нам, положил маленькие цепкие руки на плечи мне и Мите, слегка потряс.

— Эх, ребята… — только и выговорил он, а глаза его то ли от дыма, то ли еще от чего влажно блеснули. А по мне словно ток электрический прошел.

— Молодцы, спасли машину, а то и так времени в обрез на защитную полосу, — похвалил нас директор леспромхоза.

— А ты что же, — рявкнул он на топтавшегося здесь же бульдозериста, — кишка тонковата, а? На поверку-то, а?

— Что я, больной, что ли, из-за железяки головой в петлю лезть, — ощерился бульдозерист, — да пропади она пропадом! Голова у меня одна, а этого добра еще мильен штук наклепают.

— А люди? А лес? — яростно тряс кулаками Иванов. — Да я б тебя, стервеца, в три шеи выгнал! А было б на фронте…

Бульдозерист почему-то начал чистить рукав комбинезона.

— Да ладно, гнать… Нечего кулаками-то махать. Подумаешь, я и сам могу уйти. Что я, себе получше места не найду? Горбатишься у вас неизвестно за что.

— Погоди, погоди, — вмешался директор леспромхоза, — выходит, ты так рассуждаешь: я, мол, не герой, с меня и взятки гладки. Трусости стыдиться надо, а ты ее напоказ выставляешь, будто медаль. «Из-за железяки» — разве можно так говорить! Тебе доверили сложную, сильную машину, она, знаешь, в какую копеечку влетела государству? В нее труд тысяч людей вложен!

Меня тронул за локоть Пашка.

— Пойдем. Чего на него глазеть? За длинным рублем на Север подался. Такому копейку посули — за зайцем погонится. Ничего, сейчас с него начальники стружечку-то лишнюю снимут!

Уже уходя, я услышал:

— А посмотри, до чего же ты бульдозер довел? Кругом и масло, и топливо подтекают! Немудрено, что как факел дизель вспыхнул. А где боковина капота? Из-за твоей халатности хорошие парни головами рисковали!

Это про нас, про Митьку и про меня. Не могу утаить — слышать это было очень и очень приятно.

ЗАПИСЬ 6

Знала бы мама, чем придется здесь заниматься, какие изгибы лежат на пути к золотому идолу! В общем, пожар дальше защитной полосы не пошел. Встречный пал, минерализованная полоса и все другие наши усилия не пропали даром: Слобода и огромный массив примыкающего к ней «делового» леса были спасены от прожорливого огня. Уже поздним вечером все участники баталии, кроме оставленных на всякий случай постовых, собрались домой. В кузов грузовика набилось порядочно народу.

Все были изрядно закопчены; не знаю, как кто, а я еле на ногах держался. Но ехали весело, с шутками. Песни пели. Старые песни. Почему только старые песни? Я подумал об этом и понял: новые песни, которые молодежь, то есть мы, уважает и чтит, — они, может быть, тоньше, интимнее, они обращены к сложным оттенкам чувств. Хорошо спеть песню Таривердиева или Тухманова в тесном кругу в городской квартире или, в лучшем случае, у костра под гитару. «Мне кажется, что вы больны не мной» спеть в громыхающем, подпрыгивающем на поперечных бревнах таежной лежневки КрАЗе нельзя, да она и не нужна там.

Зато с каким наслаждением мы пели «Катюшу»! И еще старинную солдатскую «Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать». Вот это да! Это музыка!

У конторы стояла Инга в платочке, завязанном, как у всех деревенских. Увидев нас, она, попытавшись оттянуть в сторону туго натянутую на бедрах ткань брюк, сделала книксен.

— Привет героям-ударникам! Ваша милость, говорят, изволили отличиться?

Деревня есть деревня! Не знаю, как и откуда, но здесь уже все знали. Как можно небрежнее я ответил:

— Приветик!

А сам сделал шаг в сторону и широким жестом показал на Липского — так в цирке делают артисты, если им охотно и долго аплодируют.

— Вот он, главный герой дня! Я только ассистировал. Ну, а как там, на ферме, освоила трудовой процесс?

— Жуть! Но зверушки очень милые. Ой! Я сначала хотела было приголубить одного, ути, говорю, мой серебряный, руку протягиваю, а он зубы оскалил и зашипел. Злюка!

— А ты думала, что и на диких зверей твои чары действуют? — засмеялся Дмитрий.

— Ничего, я их приручу! По струнке будут ходить!

— А что, и приручит! — восторгался Павел.

Тем временем небо совсем потемнело, послышался легкий шорох. Я повернул руку ладонью кверху, и на нее звонко шлепнулась тяжелая капля. Внезапно налетевшая с запада туча словно распорола свое брюхо об острые пики елей и теперь щедро расставалась со своим грузом; кто-то крикнул:

— Разбегайтесь, зальет!

Так закончился наш первый трудовой день. За ним последовали другие. Изменение капризной, как малое дитя, северной погоды стало сводить на нет пожарную опасность, и на первый план выплыли другие задачи, другие заботы. Каждый день мы работали в лесу под руководством Павла или дяди Сергеева, а то и все вместе, гужом. Хлопот было много. Чинили, готовили к осенне-зимней охоте разбросанные по лесам лабазы, делали кормушки, таскали в тайгу и раскладывали для зверья глыбы соли-лизунца, устраивали засидки, помосты.

Несколько раз случайно сталкивался на улице с Аленкой, толковали о том о сем. Мне даже показалось, что девушка как-то умеет оказываться в нужном месте и в нужный момент. То есть самому-то, может, эта мысль в голову и не пришла, если бы президент фирмы не спросил, когда мы были с ним наедине:

— Так все же, товарищ донжуан, просвети руководство фирмы относительно проблемы — Инга или Алена?

И подмигнул самым бессовестным образом, увидев, что я заливаюсь краской до самых пят. Ну не мог же я отрицать, что мне и впрямь приятны эти встречи и разговоры с Аленкой! Так и не дождавшись ответа, Андрей притворно вздохнул:

— Эх, юность! Все-то кажется голубым и розовым, и каждый попавший в поле, так сказать, жизненного зрения объект противоположного полу неизменно вызывает пылкие чувства. И вот уже в груди пожар, власы подъяты в беспорядке… Хорошо! Прекрасно даже!

— А кто-то ведь доказывал, — осторожно сказал я, — что юность — всего лишь прихожая в настоящий мир, мир взрослых, своего рода предбанник, а? И что топтаться в прихожей глупо. В поезде еще, по-моему, это многим запомнилось.

— Зависть, Вася! Хорошая зависть к тому, что для себя самого уже невозможно. Ты говоришь, доказывал. Ну и что? Любовь, женщины, возраст. Это же извечные, огромнейшие, мировые, непреходящие проблемы. Неужели ты думаешь, что мы, пятеро молодых людей, проведя несколько дискуссий в дороге и у костра, смогли найти рецепт, панацею, ключи к решению этих сложнейших проблем? Ну, высказались с разных позиций; я свою точку зрения, сложившуюся на тот момент, развил, и только.

Он положил мне руку на плечо, слегка сжал, стал серьезным.

— Будешь честным перед собой и перед другими — все остальное приложится. Жизнь даст ответ на все вопросы. Ты, кстати, знаешь, что Макаренко писал по этому поводу?

Ничего себе, успокоил! Конечно, я читал Макаренко. Но у него что? Влюбились двое, жить друг без друга не могут, — так дотерпите до совершеннолетия, а потом галопом в загс.

Андрею я ответил:

— Так то когда было?… Сейчас, кажется, рано жениться не в моде. Ты-то не женат?

— Ну, я не образец, у меня сложилось так. А насчет моды не та философия. Модно, не модно!..

— Мода всегда обоснована. Возьмешь «Силуэт» — его мама любит читать, — там подо все подведена база.

Андрей засмеялся.

— Ты упрям. Во что бы то ни стало гнешь свое, даже рассудку вопреки.

— Нисколько!

— Хочешь, проэкспериментируем? Есть расчудесный психологический тест. Конфетка, а не тест! Всего одна минутка!

— Давай. Тест — это тоже модно!

— Вот представь себе: лежат на столе четыре карточки с буквами и цифрами на каждой из сторон — сверху и снизу. Предположим, что на первой карточке — гласная буква, на второй — согласная, на третьей — четное число, на последней, четвертой, — нечетное. Вот подумай и скажи, какие карточки нужно перевернуть, чтобы проверить утверждение: «Если с одной стороны гласная, то на обороте четное число»?

— Чего ж здесь думать, — выпалил я, — и так ясно: перевернуть гласную и четное число.

— А вот и нет! Нужно перевернуть гласную и нечетное число.

— Не может быть! — не согласился я.

Тут я с жаром заспорил, доказывал, горячился. Но когда Андрей мне строго все доказал, объяснив, что только сочетание гласной и нечетного числа на одной карточке делают гипотезу ложной, мне пришлось отработать назад.

— Вот это и был тест на упрямство, — заключил Андрей…

Когда мы пришли в контору за расчетом, то оказалось, что на круг заработали больше сотни.

Красный сигнал светофора сменился зеленым: путь к золотому идолу был открыт.

Расставались со всеми малослободчанами самым сердечным образом. Даже жаль было уезжать, комок в горле стоял.

 

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ

ЗАПИСЬ 1

Снова плывем мы по Северной Двине, но на этот раз против течения. Снова под ногами мелко дрожащая палуба. Снова месит и крутит пласты темноватой воды неутомимый винт, упорно продвигая судно вперед. Теплоход новенький, может быть, даже делающий свой первый рейс с пассажирами. В салонах, на закрытых палубах еще невыветрившийся «аэро-флотовский» запах: запах нового пластика, дезодоранта и нитрокраски. Публика пестрая: местный люд, резко отличающиеся от них туристы, несколько военных, таежники. Особняком держалась группа оджинсованных молодых людей с модными прическами «Орфей». В этой группе лопатились бороды, хотя руководитель — чуть постарше своих подопечных — был, наоборот, чисто выбрит и одет в корректный костюм.

Я вообще-то люблю изучать новые лица. Еду ли в автобусе, иду ли по улице — вглядываюсь в каждого, то ли желая с первого взгляда понять, что за человек попался навстречу, то ли надеясь вдруг встретить нечто замечательное в одежде, прическе, походке. Или, если по правде, увидеть необыкновенно красивую девушку. В данном случае я заметил, что шеф тоже обратил внимание на этого человека.

— Такие лица бывают у людей, весьма уверенных в себе, — у классных официантов, скажем, или руководителей танцевальных ансамблей, — с видом знатока-психолога разъяснил он.

Еще выделялись из публики таежники. Они держались открыто, уверенно, напористо. Выпить-закусить располагались где хотелось, не выбирая укромных уголков: сели так сели, на виду так на виду; в буфет-ресторан не входили, а скорее, вдвигались, не снимая шляп; перекрикивались через весь корабль, как в лесу, огрубелыми от наружной, стылой и ветреной работы голосами.

Липский затеял с Ингой сугубо теоретический спор: кто больше знает названий ансамблей, оркестров и капелл.

Через плечо Вершининой я увидел, как она написала (листками из тетради, естественно, пожертвовал я): «Дип Пэпл», «Роллинг Стоунз», потом на секунду замялась.

Яковенко посмотрел на часы, засекая время.

— Пройдем-ка, Вася, по кораблю, осмотримся пока.

Пошли вдоль борта, мимо ресторана. В небольшом, низком, но уютном зале оджинсованные бородачи пили пиво. Кроме них, здесь сидела ярко накрашенная молодая женщина с ребенком. Маленькая девочка монотонно, но пронзительно верещала:

— Мама, мама. Мама! Мама!! Мама!!! — с каждым разом все громче и громче.

Даже сквозь толстые стекла слышна была эта музыка. Мы поднялись на верхнюю, прогулочную, палубу, подошли к перилам.

— Смотри, — показал я, — незаметно прошли стрелку — место слияния Вычегды с Двиной. Даже вода здесь, в Вычегде, кажется другого цвета.

— Речка сильная, что и говорить. А только пароход — это не то. Как вспомню нашу фелюгу, с которой намучились порядком, поверишь, в груди тепло становится как-то. Едешь себе, моторчик тук-тук-тук, водичка — вот она, рядом, только руку за борт опусти, и все вместе, плечом к плечу. Сила!

Потом он замолчал, словно почувствовал, что мне не хочется разговаривать. Он, Сашка, такой. Послушаешь его иной раз, и покажется, что простоват, а может, даже и где-то грубоват. Эрудицией он, пожалуй, не блещет, но удивительная вещь: он умеет угадывать нюансы твоего настроения, без всяких слов чувствует, что с тобой происходит. Яковенко умеет безошибочно определять, когда тебе его помощь требуется. В этот момент он тут как тут и делает что может. А не может, так просто рядом побудет. А Инга, например, или Алена…

— Слушай, Вася, а по-моему, Аленка-то тебе симпатизировала. Заметно было. И ты сегодня что-то во грустях.

Вот черт! Прямо читает то, о чем я думаю. Телепатия! Видя, что я молчу, он вздохнул.

— Сложное дело, я понимаю. Я ведь тоже… того, так сказать, к Инге питал. Было дело, когда она в наш класс пришла. Походил, походил, потом вижу: крепко зацепило. Сидит в голове, не выгнать. Посмотрю — все переворачивается. Ну, сам не маленький, — чего я тебе объясняю, — понимаешь.

— Понима-аю…

— Даже отец заметил. «Дурью маешься?» — говорит. Он у меня простой. Но у него, знаешь, взгляды на все свои. Например, он считает, что муж и жена — это как экипаж грузовика в дальнем рейсе: один ведет, другой подстраховывает, чтобы не сбился с пути, не задремал, помогает во всем; устал — поменялись местами…

— А у тебя какие взгляды?

— А у меня… Черт его душу знает! Конкретно с Ингой было у меня так. Помаялся я, помаялся, вижу — плохо дело. Надо как-то разрядиться. Выбрал момент, подхожу. «Поговорить надо». — «Пожалуйста». — «Ты мне нравишься, ну, вот так, понимаешь…» — «Отлично, — говорит, — а что именно во мне тебе нравится?» — «Ну, вот ты такая красивая, на тебя приятно смотреть». — «Но ты же совсем не знаешь моих других качеств — привычек, вкусов, манеры поведения, скажем, во внешкольное время». — «Какая разница, если я тебя люблю». — «Это не любовь, это — как вирусный грипп. Ты влюблен не в меня — в мою оболочку. Послушай, Саша, я к тебе очень хорошо отношусь, но вот поверь мне: переболеешь и пройдет».

— Я не знал всего этого.

— Откуда ж ты мог знать! В себе глубоко носил, наружу, по крайней мере, в школе, не выпускал. И что ты думаешь: поехал я тогда на соревнования, а когда вернулся — как рукой сняло! Переболел, и все!

— Ты подумай, Вершинина как в воду глядит!

Сказал я это, а сам задумался. Да, есть у девочки сила воли, характер и мыслит нестандартно. Но думал я уже как бы со сторонних позиций, ровней и спокойней, чем раньше.

Сверху нам хорошо были видны остальные члены фирмы, устроившиеся на одной из скамеек на корме. Я перевел взгляд в другую сторону и чуть не упал: по нижней палубе преспокойно, вразвалку шли те самые бичи, которые гужевались в Малой Слободе с Валькой Кислым.

Бичи остановились за трапом, откуда могли скрытно наблюдать за нашей компанией. Меня и Сашку они, к счастью, не заметили. Яковенко шепнул:

— Смотри, это не случайное совпадение. Они явно следят за нашими…

Тут произошла еще одна неожиданность. К бичам с другой стороны подошел тот самый деятель, которого Андрей идентифицировал как официанта или руководителя ансамбля. Нам не слышно было слов, но по мимике можно было догадаться, что он в чем-то горячо убеждал бичей, что-то доказывал, с чем приятели Вальки Кислого не были согласны.

Потом все трое, продолжая спорить, вошли в дверь ближайшего салона.

Ну, сюрпризик!

Мы с грохотом скатились с другой стороны теплохода по крутому трапу и рванули к своим.

Выслушав наш рассказ, аспирант потер ладонью лоб.

— Час от часу не легче… Да, вне всяких сомнений — это все проделки Кислого. Но бородачи — это уж слишком. Что же, готовится бунт на корабле? Н-да, прямо детективная история. Остров сокровищ!

— Надо все проверить, — заявил Липский, — на корабле, конечно, нам ничто не угрожает.

— Могут стибрить карту Пирогова, — сказал Александр, — теперь держи ухо востро.

— Ладно, последим. Митя прав: пока опасаться нечего. В Сольвычегодске попытаемся эту гоп-компанию проверить. А пока будем вести себя как ни в чем не бывало.

В этот момент выглянуло солнце.

— Смотрите на берег, как красиво переливаются волны льна! Как море! — восторгалась Вершинина. — А что там за поселок слева?

— Поселок! — усмехнулся Андрей. — Это знаменитейший город Сольвычегодск, просто отсюда плохо его видно.

— А чем он знаменит? Я всегда была слаба в географии.

— При чем тут география? Тут прежде всего надо знать историю. Сольвычегодск не один век был столицей Русского Севера. Ведь раньше все торговые и военные пути на Урал и в Сибирь проходили здесь.

— Почему не южнее? — спросил я. — Здесь же холодный край, далекий.

— А потому, во-первых, что здесь удобные пути по рекам и через Уральский хребет легче перевалить, а во-вторых, этот путь был кратчайшим в богатые пушниной области, в легендарную Мангазею. Сейчас кое-что уточним.

Липский вытащил из рюкзака изрядно подержанную книгу небольшого формата.

— Так… Сольвычегодск… Столица империи промышленников и купцов Строгановых… некоронованных королей Русского Севера… Дворец-крепость причудливой архитектуры… несметные богатства, спрятанные, по преданию, в надежном тайнике, — бормотал Дима.

Я присел и прочел заглавие книги: «Путешествие по Олонецкой и Архангельской губерниям и Зырянскому краю. Очерки истории и действительности». Не ручаюсь за точность названия книги, но что-то в этом роде. Фамилию автора я прочесть не успел, поскольку Липский прямо-таки подпрыгнул на месте и затараторил взахлеб:

— …Были обнаружены остатки подземных ходов, некогда служивших для тайных сношений… Смельчаки, рискнувшие со свечой в руках нарушить могильную тишину потайных камер и ходов, бывали вознаграждены находкою старинных монет и вещей… Так, учитель женской прогимназии господин Барабанов и…

— Что это за книга, Митрий, когда издана? — встрепенулся Яковенко.

— А-а, сделал стойку на строгановские сокровища. Может, переложим, как говорят французы, ружье с одного плеча на другое? — поддразнил Андрей, улыбаясь. — Эта задачка может оказаться не менее увлекательной!

— Нет, но все же… Как узнаю про неразгаданную тайну, так меня прямо разбирает. Я и фильмы обожаю про призраков, которые слоняются по секретным ходам. Так что за вещь? — Липский взмахнул книгой. — Издание А.Ф.Маркса, Санкт-Петербург, девятьсот одиннадцатый год, — скороговоркой прочел он, — погоди, Александр, не перебивай… Тут еще есть… Так… При очистке подвалов одной из башен строгановского дворца было вывезено несколько телег, нагруженных костями несчастных узников…

— Какой кошмар, — ужаснулась Инга, — эти Строгановы, наверное, были настоящими чудовищами!

— Односторонние оценки мало что дают, — быстро сказал аспирант, и мне показалось, что он ждал такой реакции и что он уже не раз сталкивался с этим внезапно возникшим сейчас вопросом и хорошо продумал его, — эти оценки, даже если брать только жестокие меры управления, надо обязательно соотносить со временем, с эпохой. Семнадцатый век был суровым веком. Бесконечные войны, восстания, голод, массовые эпидемии. Ожесточившиеся люди, крутые нравы. Те, кто правил, не останавливались ни перед чем, чтобы согнуть в бараний рог инакомыслящих и своевольных, огнем и железом, с корнями вывести крамолу. Так поступали все, не исключая просвещенного Петра Великого, не чуравшегося устраивать массовые публичные казни. Так что же вы хотите от купцов Строгановых, детей своего века? Гуманизма, что ли, до которого порой и в конце двадцатого века кое-кому не дотянуться?

Тем временем теплоход, сбавив скорость, развернулся, как утюг, оставляя внутри дуги почти совсем сглаженную воду, и начал причаливать к плавучей деревянной пристани.

Андрей сказал:

— Как ни жаль, но от похода в город придется, ввиду новых осложнений, воздержаться.

— Ну, хоть погулять, — предложил Александр, — или поваляться на травке, вон солнышко как припекает. Багаж возьмем с собой и проверим, как себя поведут дружки Кислого.

Мы всей гурьбой повалили к трапу. Теплоход навалился бортом на застонавшую пристань и замер. Через прямоугольный проем в надстройке пристани члены фирмы гуськом вышли к сходням.

По уговору меня освободили от моего мешка. Я шел замыкающим и с помощью маленькой военной хитрости следил за публикой, выходящей за нами в город. Для этого было использовано зеркальце Инги.

Бичи клюнули на наш маневр, бородачи тоже поплелись на берег. Я был абсолютно спокоен: днем, да еще в городе вряд ли нам могло что-нибудь угрожать. Надо было просто подождать, как в шахматах, очередного хода противника, а не изводить себя просчетом всех возможных вариантов.

Мы отошли немного в сторону по берегу и расположились вольно, кто как хотел. Чуть ниже нас облюбовала местечко компания бородачей. Теперь, по меньшей мере, стало ясно, кто они такие: каждый, кроме руководителя, приволок с собой фанерный этюдник. Студенты-художники в темпе развернулись и принялись писать с натуры. В этот момент к нам приблизилась фигура в буром, донельзя измятом костюме и грубых, покрытых слоем пыли ботинках. Все выдавало человека, много дней ночующего где попало, не имеющего своего утла.

Человек заговорил быстро, горячо и сбивчиво. Странное дело: слова, которыми он сыпал, были знакомы, но вот фразы из них не получались; они разваливались, рассыпались в прах, и получалась полная бессмыслица. Иногда человек просто шевелил губами; ему-то, возможно, казалось, что он произносит блестящую речь. Глаза его при этом беспокойно, лукаво и в то же время растерянно бегали по сторонам.

— Только не давайте ему денег! — раздался за нашими спинами женский голос — Бичи проклятые. Посмотри, до чего дошел, позорник!

Не думаю, что эта пожилая простая женщина кем-то доводилась ему. Скорее, просто не могла равнодушно смотреть на опустившегося человека. Если Валька Кислый и его малослободские дружки находились на одном из первых, по крайней мере, в физическом смысле, этапов падения, то сольвычегодский бич, очевидно, скатился на самое дно. Вздрогнув, когда на него закричала женщина, он оборвал себя на полуслове и побрел прочь, опустив плечи и загребая землю ногами. Жалкое и постыдное зрелище: даже не верилось, что бывает и так в наш век.

Пока мы, каждый по-своему, но все молча переваривали это происшествие, студенты-живописцы трудились в поте лица. Когда работа продвинулась вперед и на картонах появились наброски пейзажу, руководитель коршуном сделал круг и подступил к первому бородачу. Молча постоял, потом изрек одно только слово:

— Яичница!

И перешел к соседу. Соседу он сказал больше:

— Что за небо? Ломом не прошибешь.

У мольберта третьего студента маэстро вовсе осерчал:

— Ну, что ты мылишь, Гавриил! Не мыль, пиши красками!

— Попробовать же надо, — пролепетал, тряся бородой, студент.

— Чего там пробовать!! Надо верить своему чутью, оно не подведет, если, конечно, изучил и полюбил натуру. Дай кисть!

Он прямо кистью зачерпнул с палитры, не смешивая, одну, другую, третью краску и сделал пару энергичных мазков. Студенты вытянули шеи, завистливо вздыхая. И в самом деле, даже нам было видно, как сразу ожил этюд, засветились краски.

Но куда запропастились бичи?

Внезапно аспирант захохотал. Просто зашелся в смехе. Насмеявшись от души, он уже вполголоса объяснил:

— Кажется, до меня дошло… Обычные художники. Напугались мы зря: видимо, их руководитель наткнулся на малослободских бичей в поисках колоритной местной натуры. Ну, и пытался уговорить попозировать своим орлам.

— Но бичи-то с повестки дня не сняты, — сказал я, косясь по сторонам, — они где-то здесь затаились, небось присматривают за нами.

— Ничего, время у нас есть. Пусть каждый придумает на досуге способ отвязаться от этого «хвоста».

Обстановка сразу разрядилась, все повеселели и с интересом наблюдали за работой художников.

— А я ведь в детстве хорошо рисовала. Меня все хвалили, — заявила Инга.

— Вот и готовься в художественный, — поддержал Андрей.

— Поздно… Надо было сразу серьезно заняться, а я не послушала родителей и забросила. А сейчас жалею.

Призывно загудел теплоходный тифон. Художники начали хлопать этюдниками. Мы тоже поднялись. Андрей окинул взглядом изгибы берега:

— Ведь где-то здесь, может быть, даже именно здесь, где мы сейчас стоим, вольный человек Ерофей Павлов Хабаров прощался с родной землей, перед тем как со своей ватагой отправиться на завоевание новых земель.

— Он был, кажется, купцом? — полуспросил, полуутвердил Дмитрий.

— Соляные варницы держал, да душа не позволяла корпеть над выжиманием своего маленького дохода, просила неизвестного, больших дел, риска…

Через несколько минут мы были на борту. Андрей открыл очередное заседание правления фирмы:

— Друзья, нужно решить вопрос принципиальной важности. Нам необходимо выработать маршрут дальнейших поисков идола. Какие будут предложения?

— Открыть! — автоматически откликнулся Сашка, и все засмеялись.

— Ну, не будем формалистами-бюрократами. Обойдемся без протокола. А смысл такой. Я вижу два варианта действий. Первый — водой; добраться до устья вот этой реки…

Мы все склонились над картой.

— …подняться вверх по течению, елико возможно. Я говорю «возможно», так как на современной карте этой речки нет, вернее, не показан нужный нам приток. А может, и пересохла давно пироговская речка.

Он посмотрел на сверкающую, как полированный металл, даль Вычегды и замолчал, задумавшись. Митя Липский поежился:

— Выходит, повторяется то, что было на Вилюге. Искать лодку, тащить волоком через мели и пороги против течения, кормить комаров и прочее. Не скучновато ли по второму-то разу? А потом мы же еще не решили, как избавиться от дружков Кислого, которым он, конечно, рассказал все, что знал.

— Гореть им ясным огнем, ек-кувырок, — голосом дяди Сергеева проокал Сашка, — молода елка, а шишку дает!

— А нельзя ли сделать так, — сказала Инга, — чтобы мы сошли на берег, где нам нужно, а бичи остались на теплоходе.

— Остановка по требованию, как в автобусе, — засмеялся я.

Но шеф пришел от этой идеи в восторг.

— Это то, что нам нужно! Здесь такие вещи практикуются! Я поговорю с капитаном. Под видом тренировки спасательной команды мы в шлюпке спокойно добираемся до берега и делаем ручкой нашим преследователям. А потом пускай нас ищут. Итак, — приглашающе махнул рукой шеф, — давайте просмотрим на карте второй вариант. Вот здесь обозначена автомобильная дорога. От Вычегды она идет почти строго на север. Если проехать по этому шоссе около сотни километров, то нам остается перевалить через отрог Тимана… Здесь Тиман совсем низкий, думаю, можно пройти без особых затруднений.

— Сколько? — спросил Яковенко, склоняясь над картой.

— Около пятидесяти, если по прямой.

— Ну, за два-то дня, надеюсь, пройдем?

— Да, надо полагать… В крайнем случае, одна или две ночевки в лесу, какая разница? Как, Инга?

— А что, из-за меня разве много было задержек?

Я покраснел. Хотя уже много утекло воды и мой грех с лодкой был отмолен, эта фраза прозвучала так, что камень упал в мой огород. Инга спохватилась, бросила на меня извиняющийся взгляд.

— Я имела в виду: быть землепроходцами, так надо и пройти по тайге.

Андрей решительно замял это дело:

— Давай решать. Референдум так референдум! Кто за первый вариант? Кто против? Все! Вопрос ясен, принят вариант два, заседание закрыто. Сообщений, справок нет?

Справок не было.

ЗАПИСЬ 2

Из шлюпки высадились около временной грузовой пристани. Я огляделся. Слева от маленького заасфальтированного пятачка громоздились какие-то механизмы в дощатой упаковке, на которой на русском и немецком языках значилась марка народного машиностроительного предприятия ГДР. На выезде с пятачка стоял новенький бело-голубой грузовик с размашистой меловой надписью на кузове: «Перегон».

Увидев грузовик, Митяй бросил мешок, заторопился.

— Подскочим, пока не ушел, узнаем, что и как, — сказал он мне.

Мы подошли к машине. Инга тоже пошла с нами, сказав, что ее присутствие поднимет шансы на успех. Кабина пустовала.

— Хм, — Липский взялся за ручку, потянул.

— Ну, не надо? — в открывшейся дверце появилась растрепанная заспанная голова.

— Слушай, друг, — начал Митяй, — не подбросишь нас? Тут рядом.

— Куда? — Шофер скороговоркой произнес название, которое можно было расслышать как «Новоухтинск» или «Новоуфимск». — Не еду!

— Да нет, нам близко — сотня верст с гаком! На север.

— А-а. Если гак меньше ста километров — сделаем. Вас много? И девушка с вами? Из Москвы, что ли?

— Из Волгограда.

— А-а. Ну, давай по местам и крепче держись. Погнали!

Через несколько минут грузовик уже мчался по таежному шоссе. Шоссе, судя по свежим срезам пней, оставшихся кое-где по краям просеки, было недавней постройки. Однако то ли от движения перегруженных машин, то ли от проседания плохо подготовленного земляного полотна в асфальтовом покрытии образовались ямы, выбоины и дыры. Шофер, красуясь перед Ингой ухарством, а может, по привычке, гнал вовсю, даже не пытаясь притормаживать. После каждого ухаба он высовывал левую руку с оттопыренным вверх большим пальцем и кричал в окно:

— Во! Больше газу — меньше ям!

Мы укрылись от встречного ветра за кабиной, цепляясь за передний борт, подпрыгивали при толчках и ударах. Липский, очень боявшийся потерять очки, ворчал:

— Капканы! Западни! Волчьи ямы!

Ничего! Приспособились, притерпелись; зато доехали сказочно быстро. Прощаясь с шофером, Липский все-таки съязвил:

— Теперь мне понятно, почему на Севере техника быстро выходит из строя. Если бы у меня внутри было молоко, ты бы привез масло.

— Эх! Видел бы ты старую дорогу — мосты выворачивало к черту, колеса отлетали. А сейчас — во! — не обиделся парень. — Ну, всего вам! Я погнал.

Грузовик умчался. Свеженькая Инга, выпорхнувшая из кабины, наивно спросила:

— Что-нибудь не так? Мальчики, по-моему, мы очень хорошо доехали.

Мы стояли на обочине. Легкий ветерок нес острый, чуть отдающий сыростью и прелью неповторимый запах тайги. Денек был северный — обычный, без ярких красок, но чем-то близкий и бесконечно трогательный. Как это ни странно, но вот такими серенькими денечками и привораживает Север. Видно, есть, есть какая-то музыка в этих низких облаках, быстро бегущих над головой, есть поэзия в молчаливых, пустынных пейзажах. На востоке лежала широкая равнина, покрытая щетиной сравнительно редкого, малорослого леса. Ее дальний, еле отсюда видный край поднимался, как бортик сковородки, ровной, местами красноватой полоской.

— Это и есть Тиман. — Голос Андрея в наступившей на опустелом шоссе тишине прозвучал неожиданно громко и торжественно. — Мы пойдем напролом, по азимуту, вне дорог и населенных пунктов. К тайне веков!

И мы двинулись в путь.

На этот раз я чувствовал уверенность в том, что мы встали на верный путь и золотой идол уже не ускользнет от нас, и с каждым шагом эта уверенность росла и росла, хотя маленький червячок сомнения точил: не успели мы обследовать как следует тот маленький островок — капище язычников. А что, если идола следует все-таки искать там?

Итак, надо начать с самого начала и попытаться построить хотя бы две-три цепочки, которые могут привести к истине. Так решил я, приступая к обдумыванию накопившихся сведений о Пирогове и его причастности к тайне золотого идола. Сперва я попытался обрисовать личность самого Пирогова, его характер, мотивы поведения и возможные результаты его деятельности.

Прежде всего, это человек незаурядный, с широкой натурой и сильными страстями, не боящийся риска, а может быть, даже по характеру склонный к риску, к авантюре. Обо всем этом почти однозначно свидетельствуют весьма красноречивые факты его бурной молодости: золотоискатель, землепроходец, сорвиголова и забулдыга, в бархатных портянках, наверное, ходил! И, наконец, его неудачная любовная история, закончившаяся трагически — убийством и каторгой. Где он мог почерпнуть сведения о золотой бабе? В дальних ли походах на Урал, в Горном Зерентуе от доверившегося ему друга-каторжанина, либо в родных краях, когда он кружил, как зверь, вокруг своей деревни, прячась в охотничьих лабазах по таежным чащам и запаням? И еще один вариант: тайну идола он мог узнать уже после того, как осел на Вилюге, в скиту. От кого-нибудь из святых старцев, например.

Теперь дальше. Самоочевидно: характер сокровища таков, что одному человеку невозможно воспользоваться им, иначе об идоле было бы уже все известно или, наоборот, Пирогов не стал бы городить огород с шифровкой, картой и прочим. Стало быть, сокровище находится в таком месте, куда в одиночку не добраться, не извлечь из тайника из-за больших размеров, веса или тех мер предосторожности, которые наверняка приняли прятавшие.

Я и раньше читал о таких вещах: о ямах-ловушках и самострелах, о тяжких каменных заслонах и других коварствах, нацеленных против непрошеных гостей. Теперь же твердо знал, по крайней мере, об одной из трагедий, разыгравшейся более полувека назад на маленьком островке, окруженном глубокой трясиной. Я почти очевидцем этой трагедии себя чувствовал: слышал смертельный посвист туго натянутой тетивы и вскрик смельчака, посягнувшего на вековые тайны, и видел, как он рухнул на засыпанный хвоей мох с пробитым горлом, захлебываясь в собственной крови.

Подумав еще, я решил, что не исключено и следующее. Несчастливая любовь, тяготы и лишения каторжной жизни могли озлобить Пирогова, выработать в нем слепую неистребимую ненависть ко всем и вся без разбору, ненависть такой силы, что он решил не обнародовать тайны идола, скрыть ее. Да, для такого человека — человека крайностей и сильных необузданных страстей — именно такое поведение могло оказаться очень и очень вероятным.

И все-таки он — факты вещь упрямая — ждал сообщника. Ждал долго, начал отчаиваться и накануне войны, потеряв надежду на его приход, открылся все-таки. Сергею Петрову? Да, наверное. Тому, видимо, удалось войти в доверие, чем-то завоевать расположение Пирогова — других объяснений своей версии я не придумал. Итак, война… В ее водовороте исчезает Петров, оставив после себя лишь запись о Пирогове и об идоле.

После войны Пирогов впадает в отчаяние. Он не может больше ждать. Оставив карту и шифрованное сообщение о ней, старик исчезает. Куда? Туда, к сокровищу, куда же еще! Тут я подумал о том, что вряд ли старик добрался до золотой бабы и извлек ее из многовекового забытья — иначе мир знал бы об этом. Скорее, он погиб по дороге, сгинул бесследно…

Я размышлял, а привыкшие к ходьбе ноги послушно несли меня вперед.

Андрей вел группу размеренно, без особой спешки — так, как и полагается в походе, когда впереди, по меньшей мере, полтора-два, а то и все три дня нелегкого пути. Каждый час пути увенчивался малым десятиминутным привалом, а в середине дня был объявлен большой привал и обед. Я поспешил достать из бокового кармана рюкзака тетрадку, чтобы записать результаты своих походных размышлений. Тогда я не видел изъянов в своих логических построениях, всевозможных боковых ответвлений и других, непроанализированных вариантов. Точнее, не хотел об этом думать. Я был почти на сто процентов уверен в единственности своего, так сказать, сценария развернувшихся вокруг идола событий.

Увидев, что я собираюсь писать, президент подмигнул:

— Ребята, давайте освободим нашего Пимена-летописца от хозяйственных дел, а то он напортачит там. Литература — жестокая вещь. Никому нет дела до того, в каких условиях работал автор, какой ценой добывал он материал для своей книги. Если, скажем, на стадионе будут соревноваться бегуны и один из них побежит не в шиповках и майке, а с полной выкладкой, в сапогах и стальном шлеме, то, я думаю, такому бегуну публика будет аплодировать, даже если он не займет призового места… А в литературе все скрыто и о твоих, Вася, муках, кроме нас, никто и знать не будет. Так что уж пиши, голубец, получше там! На результат, на выход, чтоб все было как следует.

Легко сказать — пиши! После хорошей сегодняшней разминки с почти двадцатикилограммовым грузом кровь пульсировала в руке так, что буквы начали плясать и скакать, не желая выстраиваться в слова и строки. Пришлось на несколько минут отложить, чтобы дать себе прийти в норму. Я включил приемник. Шла передача для полярников. Жены, дети, родители полярников говорили для них в микрофон, и радиоволны разносили их голоса по всему Северу. А после каждого радиописьма в эфире звучала хорошая, душевная песня, и я оставил эту волну.

Я подумал о том, как приятно полярникам слышать голоса близких и родных людей; и мне было приятно, что я в какой-то, пусть самой небольшой степени, могу быть уподоблен им: тоже в отрыве от дома, от близких, в безлюдной таежной глухомани. Наверное, и все наши ощущали то же и без обычного шума и смеха слушали передачу.

Когда все кончилось, мы помолчали, и только после солидной паузы выступил Митя Липский.

— Все-таки до чего все люди одинаковы: и слова, и мысли, и чувства — как из-под одного пресса.

Лучше уж не комментировал бы он эти радиописьма. В чем-то он, конечно же, прав, но есть случаи, когда с этой правдой лучше не вылезать. Митяй этого не чувствует — когда надо говорить, а когда лучше промолчать. Натура у него, у поросенка, такая.

То, что он хороший товарищ, он доказал; доказал, что не шкурник, и, если надо, готов головой рисковать, в огонь полезть. Буквально доказал. Но при всем при этом не может он не умничать: видать, намного он опередил нас, грешных, в умственном развитии и, чуть-чуть скучая с нами, позволяет себе изгиляться. Но ведь Андрей еще умнее его, а вот ведь не позволяет себе такого. Как так?

ЗАПИСЬ 3

Шли, шли и дошли, добрались-таки до Большого Тимана. На ночлег расположились в роскошном пихтаче. Соорудили такие пружинно-мягкие постели, что сам черт теперь нам не брат, — выспимся на славу! Хотя мне лично не так повезло: моя очередь дежурить — третья, значит, спать всего четыре часа, ну а перед подъемом, может, еще часок-другой удастся добрать, в общем, ночь разбита.

Поэтому, я чувствую, сегодняшняя моя запись будет рекордно короткой. Все-таки, едва мы пришли на место, я не утерпел, поднялся на ближнюю лысую вершину, осмотрелся. Прежде всего посмотрел, сколько мы, на глаз, отмахали. И хотя не особенно высоки те хвойные леса, которыми мы шли на Тиман, — редко выше пяти-семи метров, — место предыдущей стоянки разглядеть не удалось. Лес и лес, и все тут. А оттуда ведь Тиман был виден хорошо! Особенно вот эта живописная группа сильно выветренных камней-столбов, которая и служила нам ориентиром.

Ну а на востоке, куда нам предстояло сделать завтра последний бросок, ландшафт казался более разнообразным. Там были и зеленые холмы, и желтые выходы каменных пород, и серо-голубые блюдца озер или заболоченных участков. Если мы идем правильно, то завтра к обеду должны попасть на место, обозначенное на пироговской карте заветным крестиком и пока еще не расшифрованным словом БЛИЗ!

Если, конечно, не завязнем в каком-нибудь болотище. Впрочем, мы их предпочитаем обходить. Сходит разведчик налегке с длинным шестом в руках, — если не выше колена и дно приличное, еще ладно, а так — Андрей засекает азимут и идем по прямоугольной петле в обход.

— Иди спать, иди, — уже ворчит на меня Митяй, его смена первая, — завтра вот извлечем золотую бабищу из тьмы веков, тогда и займешься борзописанием.

Что-то будет завтра?

ЗАПИСЬ 4

Как всегда бывает, последние километры пути давались с великим трудом. К тому же нам пришлось идти по свежей гари: видно, пожары случались не так уж редко не только в Завилюжье. Черная, сыпучая, как порох, угольная пыль неприятно скрипела под ногами, и мертвые, обнаженные и обугленные деревья, точнее, их скелеты, действовали угнетающе. А главное, вокруг не было ничего живого: всеядный огонь разогнал и погубил всех — и больших, и малых — лесных обитателей.

— Пал эдак гектаров на пять-шесть сотен, — Андрей оценивающе посмотрел по сторонам, — жаль, в этих краях тоже из-за чьей-то халатности много добра сгублено. Теперь природе работы полно, на десятилетия хватит, только наши дети смогут увидеть здесь настоящий, зрелый хвойный лес.

— Давайте не делать малого привала в этих местах. Чувствуешь себя как на похоронах, лучше уж поскорей пройти, — предложила Инга.

Внезапно в этот момент где-то на востоке возник, а потом начал быстро усиливаться и приближаться низкий, грозно-раскатистый мощный рев. За последние дни мне пришлось и тонуть, и дважды побывать в самой, можно сказать, пасти огненного дракона, но, честно говоря, мне стало немного не по себе. Пугает неизвестность — что верно, то верно!

Все мы, как по команде, остановились, прислушиваясь. Рев начал помалу стихать, затем прекратился.

— Мистика, — пробормотал Липский, — или мы забрели не туда, или…

— Или кто-то пугает нас, не желая подпускать к месту, где находится тайник, — добавил Сашка, с трудом изображая улыбку.

Не знаю, кого как, а меня лично в этот момент взяло сомнение: забрались черт знает в какие дебри, впереди какой-то таинственный гул или рев. Чтобы никто ничего не заметил, я сказал как можно невозмутимее:

— На водопад не похоже, цивилизация далеко, и поезда здесь не ходят. Остается предположить — извержение гейзера…

— Или крик гигантского чудовища, невесть как уцелевшего с доисторических времен, ну, что-нибудь типа Несси, — подхватил быстрее других овладевший собой Митяй, явно «заводя» Вершинину.

— Такие шутки и в такой момент я не воспринимаю. Я устала! Мне не до юмора. Что же это все-таки могло быть?

— Золотая богиня приветствует нас или, как единственное сродственное существо в нашей компании, персонально мадемуазель Вершинину, — начал разыгрывать Липский.

— Кстати, — быстро среагировал на последнюю фразу Андрей, — не знаю, это экспромт или домашняя, так сказать кабинетная, заготовка Липского, но может статься, он и прав.

— В чем прав?

— А в том, что золотая баба имеет голос. По крайней мере, в древних книгах говорилось, что она могла при ветре издавать трубные звуки… Якобы имела органное устройство в своей утробе или что-то вроде этого.

— Вот видите, — небрежно сказал Митяй, — что значит интуиция, помноженная на глубокие познания. Попадание в десятку!

— Так в чем же дело? Значит, это она! — нетерпеливо перебил я. — Столпились, рассуждаем, а время-то идет!

Про себя мне подумалось, что я уже прошел огонь и воду и теперь по странному стечению обстоятельств мне предстояло испытание медными трубами.

Теперь я уже не сомневался ни в чем. Круг смыкался все теснее, и добытые нами факты и исторические обстоятельства выстраивались в единую нерасторжимую цепь. Кажись, наша все-таки взяла! «Этот День Победы», — запело все во мне.

Наш небольшой отряд двинулся дальше и вскоре, ко всеобщей великой радости, впереди закачались зеленые вершины живых, не тронутых огнем сосен. Легкий встречный ветерок донес до нас запах хвои и смолы — запах настоящего, хорошего леса. Мы невольно прибавили шагу, стремясь поскорее достигнуть зеленой кромки, и тут снова услышали таинственный гул и рокот; но теперь казалось, что шум значительно слабее и имеет какую-то иную природу и иное происхождение. Конечно же, все опять, не сговариваясь, остановились и прислушались. Все-таки эти шутки в девственной тайге, где, может быть, никогда не ступала нога путешественника, сильно действуют на и без того натянутые нервы.

— Что за черт, — покрутил головой Яковенко, — если бы я не знал, что мы забрались в самый что ни на есть медвежий угол, то я бы сказал, что это грузовик промчался по шоссе.

Я, конечно, встревожился.

— Андрюш, что у нас там с компасом? А то, знаешь, как в «Пятнадцатилетнем капитане», — негодяй Негоро подложил топор, и поехали в другую сторону.

— Хм, компас как компас… С этим компасом еще мой отец хаживал, и он никогда не подводил. Сейчас посмотрим.

Шеф положил прибор на ладонь и расстопорил стрелку:

— Пожалуйста, убедитесь — все в порядке. И мох на стволах с этой стороны. Там север, здесь восток. Давайте проверим. Вот светлое пятно на облаках — там солнце, юг. Нет, ручаюсь, что мы шли правильно…

Он достал карту, внимательно, изучающе посмотрел на квадрат наших поисков.

— Никаких дорог, никаких населенных пунктов! С песнями — вперед! Разгадаем, надеюсь, и эту загадку.

Через несколько, минут мы подошли к сплошной зеленой стене густого и рослого леса. Здесь сразу стало ясно, почему пожар не пошел дальше: в обе стороны, насколько можно было видеть, тянулась устроенная по всем правилам минерализованная защитная полоса, точно такая же, как та, которую мы сами неделю назад делали под Малой Слободой. Причем все было свежее: и срезы пней, и покрытый чеканными строчками тракторных гусениц грунт.

— Ага, — закричал Сашка, — я был прав! Теперь я почти на сто процентов уверен, что приближаемся к автодороге или еще к чему-нибудь в этом роде.

— Теперь всего можно ожидать, — сказал Липский, — раз здесь пожароопасный район, то не исключено, что ведутся соответствующие работы. Но как они забросили сюда машины?

Больше никто ничего не сказал, чего толочь воду в ступе, уже почти пришли, на месте все будет ясней ясного.

Впереди поверх крон сосен и елей замаячили зубцы серых скал. Здесь начинался не слишком крутой, но заметный подъем — спортсмены называют такие подъемы очень емко: «тягун», или, еще лучше, «пыхтун».

Едва мы добрались до вершины, снова раздался все тот же таинственный гул, такой же, как впервые услышанный нами в горельнике.

— Нет, я так не могу! — Сашка сбросил рюкзак и ринулся к скале.

Пыхтун там или не пыхтун, а спортивная закалка-тренировка не пустяк. Цепляясь за выступы, с обезьяньей ловкостью Сашка в минуту взобрался на самую макушку.

— Ага, — в полном восторге завопил он на всю округу, — я был прав! Это элементарный поезд! А вот и шоссе! Что я говорил! Впереди — край леса, там, наверное, обрыв, оттуда тоже все будет видно.

Вскоре мы все стояли у самого обрыва, откуда действительно открывалась широкая панорама окрестностей. Отсюда были видны и железная дорога с бегущим по ней поездом, и шоссе, и даже то, чего не было видно Сашке со скалы, — речка и за ней большой поселок, застроенный современными многоэтажными домами.

Андрей, ни на кого не глядя, резкими движениями достал обе карты: и современную, и ту, пироговскую.

— Не может быть, — проворчал он, — мы могли отклониться от намеченной точки, конечно, и даже наверняка отклонились, но не больше же, чем на пять, ну, на семь километров в ту или другую сторону…

Я глянул через его плечо на карту. Темная жилка реки делала круговую петлю, потом изгибалась коленом почти под прямым углом.

— Все правильно, фирма дело знает, — облегченно вздохнул президент, — вот смотрите: характерный изгиб, поворот, а вот и петля — ориентиры железные. Деваться некуда! Просто сейчас такими темпами ахают город за городом, что карта, изданная два года назад, устарела.

— Обрывы и оползни по реке свежие, — сказала Инга, — разве ее берега не могли измениться за несколько десятков лет?

— Ну, на сколько там! Это мелочь! Такую махину не смоешь: обрыв высотой метров пятнадцать. Форма долины в целом осталась прежней. Посмотрите в масштабе. Так что мы вышли точно: вот угол, как раз под обрывом, а вот крестик.

— Чего же мы стоим? Давайте искать! — предложил я. — Если место то самое…

— Давайте уточним район поисков. Допустим, что центр креста совпадает с тем местом, где находится тайник. В масштабе пироговской карты перекрестие двух черточек составляет квадратный миллиметр, то есть на местности это будет участок приблизительно километр на километр. Миллион квадратных метров! Вот так…

Липский наморщил лоб, что-то подсчитывая в уме.

— Если предположить, что достаточно беглого взгляда на каждый клочок земли размером в квадратный метр, скажем, секундного, то… один час — это три тысячи шестьсот секунд, м-м-м… значит, около трехсот часов. Грубо говоря, потребуется две недели чистого времени, то есть если не пить, не есть, не спать. Устраивает?

— Формализм! — возразил я. — Опять голая математика! Перехлестнул Митяй, ну, зачем этот тупой перебор всех квадратных метров? Не зря, брат, еще Конфуций говорил, что знания без размышления вредны.

— А ты знаешь этот афоризм до конца? Что размышления без знаний опасны? — уперся Липский. — Ведь на каждом квадратном метре может скрываться лаз в пещеру или хорошо замаскированная крышка тайника-бункера. Ты же слышал о зырянских ямах?

— Гонг! — закричал Сашка. — Разойдись! В синем углу — международный мастер Димитрий Липский, Советский Союз…

— Вес петуха, — закончил за него я.

— А в красном углу — Василий Ветров, вес барана, — довольно жестко отпарировал Митяй.

Вот и поговори с ним, разбойником!

— Бросьте, в самом деле, пикировку, — устало сказал Андрей, — продолжим заседание, так сказать, в парламентарном порядке. Первое: раз мы на месте, здесь и быть лагерю. После обеда второе: решение кардинальной проблемы всей нашей экспедиции — как искать и где искать? Ввиду того, что время наше и материальные средства иссякают, предлагаю найти оптимальный вариант поисков методом мозговой атаки.

— Ой! Это еще что такое? — спросила Инга.

— Правила простые, — Андрей внимательно осмотрел всех нас по очереди, как бы подчеркивая, что придает этому большое значение, — каждый генерирует идеи. Любые, пускай самые нелепые; самое главное, чтобы идей было много. Критиковать, высмеивать идеи нельзя, слышишь, Митя?

Липский пожал плечами.

Мы приступили к делу — начали обустраиваться на новом месте. В момент воздвигли палатки, и веселые языки огня брызнули из-под валежных сухих, сучьев. Интересное и наверняка не мной первым замеченное дело: у костра никогда не бывает скучно. Попробуйте посидеть просто так у стола, тем паче один. А у пламени сколько угодно! Наверное, это происходит потому, что огонь есть нечто живое: он может быть ровным, спокойным, может шалить, а иногда становиться буйным, неукротимым, жадным; он имеет свой норов, свой характер, рождение, молодость, старость и, как все живое, естественную или насильственную смерть, которой он и сопротивляется сколько может. Нет, не зря поклонялись огню, как божеству, наши отдаленные прародители!

 

ТЕТРАДЬ СЕДЬМАЯ

(последняя?)

ЗАПИСЬ 1

На следующее утро было дано генеральное сражение. Вооруженные длинными, как копья, и, как копья, заостренными палками, медленно и грозно, подобно македонской фаланге, начали мы прочесывание местности. Прощупывая основания кустов, пробуя дно ям и провалов, внимательно осматривая основания валунов и обломков скал, мы убедились в том, что формалист Липский был во многом прав, вернее, права сухая математика: поиски шли гораздо медленнее, чем предполагалось ранее, и отнимали больше сил, чем хотелось.

Во время обеда выяснилось к тому же, что продукты на исходе. Чтобы не сокращать рацион, пришлось отрядить в поселок начпрода совместно с поваром-консультантом. До поселка, хорошо просматриваемого с высоты и казавшегося от этого расположенным совсем рядом, на самом деле был не близкий свет. Поэтому наш и так не столь мощный строй совсем поредел. Но главное заключалось в том, что мы не находили признаков того, что искали.

Настроение начало заметно падать. Черт возьми! Столько было надежд, столько потрачено времени, столько сделано усилий, неужели все впустую! Эта мысль неотвязно преследовала меня, как собственная тень, не давая даже как следует сосредоточиться на самом процессе еще продолжавшегося катиться по инерции поиска.

Следя за казавшимися с высоты маленькими фигурками Липского и Вершининой, которые бодро двигались по шпалам в сторону поселка, Сашка недовольно проворчал:

— Эх… Что мы тут втроем наколупаем? В этих лесах вагон идолов можно упрятать!

Даже его проняло. За все время нашего похода по следам золотой бабы он, пожалуй, больше любого из нас выказал молчаливой стойкости и упорной, яростной выносливости. Что ж, нервы есть у каждого. Человек не машина, в конце концов.

— Да, дело застопорилось, — продолжил Яковенко, в сердцах ширнув своей палкой в землю. — Глухо!

И потому, как вдруг округлились Сашкины глаза и как подалась вниз палка в момент, когда он произнес свое «глухо», мой мозг взорвался ликующей мыслью: «Есть! Наконец-то есть!»

С великим тщанием мы удалили спутавшуюся траву и убрали дернину. Обнажилась острая кромка плотной породы с выщербинами, похоже, обработанной вручную. Ширина лаза не превышала полуметра. Андрей лег у зияющего в земле отверстия:

— Дайте палку! — на лбу у него явственно вспух поперечный рубец.

Прощупав все стенки скважины, он отшвырнул палку и сел.

— Ничего не понимаю. Пещера имеет форму обычного топора — книзу на клин. Глубина метра полтора максимум. Короче, сильно сбивает на обычный скальный разлом, кем-то слегка расширенный…

— Не может быть. — Яковенко полез в щель с лопаткой, бросив мне: — А ну, Василь, принеси-ка фонарь. Может, дно просто заложено камнями.

Когда я принес фонарь, Яковенко сидел у края ямы и охал. Около него хлопотал Андрей. Рядом валялась лопатка и несколько свежеотколотых кусков темной, с желтоватым отливом породы.

— Вот не везет, — кривясь от боли, объяснил Сашка, — стал расчищать дно, лопата соскользнула ну и саданул по ноге. Да не бойсь, все в норме, не до крови даже. Лезь в щель, Василь, погляди, что там.

Я зажег «Турист» и ногами вперед осторожно сполз в яму. Изворачиваясь, как уж, в узком пространстве, начал обследование. Андрей оказался прав: пещера по форме действительно напоминала топор, точнее, секиру, края ее сужались понизу.

К сожалению, никаких следов потайного, хотя бы заложенного породой хода мне обнаружить не удалось.

Я вылез из ямы, делать там было решительно нечего.

Никто ни о чем не спросил, все было ясно и читалось по моему лицу, как по книге.

Помолчали, молчание получилось тяжелым, давящим.

— Что ж, — сказал шеф, внимательно разглядывая и слегка ощупывая Сашкину ступню, — небольшой ушиб, до свадьбы заживет.

И без всякого перехода, на той же ноте, негромко:

— Надо иметь мужество и для того, чтобы с достоинством проигрывать. Немало академических, снаряженных по всей науке экспедиций возвращается с пустыми руками… Сделаем охлаждающие примочки, авось быстрее рассосется… Вот… то экспедиции… а нам сам бог велел.

— …Алло, орлы! — за нашими спинами затрещали кусты.

К нам медленно подошли два незнакомых парня в клетчатых рубахах, без натянутости представились:

— Анатолий!

— Михаил!

Шеф протянул руку.

— Андрей меня зовут. Это Василий. Это Александр. Вы, ребята, оттуда? — махнул он рукой в сторону поселка.

— Откуда же еще? С рудника!

— Железо, — полюбопытствовал я, — или медь?

— Оно самое… — Анатолий присел на корточки и потянулся к отбитым Сашкой кускам породы. — Драгоценный металл ищете? Гля-ка, Миш! Он у нас заочник, в институте на горного инженера учится. Я говорю, кварцит вроде, золотоносная жила, а?

Михаил пожал плечами.

— Похоже, но точно сказать не могу.

— Да нет, мы совсем не геологи, — нехотя сказал президент и начал уводить разговор в другую сторону, — мы вот вышли к Тиману с Новоухтинского шоссе, считали, что здесь необжитые глухие места, а попали прямо на ваш рудник.

— Точно! Когда здесь первый колышек вбивали, так оно и было! — веселился парень. — А сейчас клуб, спортзал, бассейн! Преобразовали! Там, где сейчас карьер, — показал он через плечо, — было две-две с половиной избы. Юмор был, когда мы их переселяли: пожалте, мол, в отдельную квартиру со всеми удобствами, а они ни в какую: «Где жили, там и помереть хотим» — держались за свои халупы, медом намазанные, что ли, для них. Долго агитировали. Один старик особо артачился, я даже фамилию его запомнил: Пирогов! Потом и его перевезли…

Нас словно громом поразило.

— Саш, ты, — ласково сказал Андрей, — как стреноженный и травмированный, посиди-ка, поскучай в лагере. А мы с Василием слетаем в поселок, надо взять интервью у этого старика. Как, Толя и Миша, может, покажете нам, где живет сейчас Пирогов? Вы не очень заняты?

— Сегодня выходной, — блеснул зубами Анатолий, — а как сказал один древний мудрец, никогда я не бываю так занят, как во время отдыха. Да ладно, что с вами поделаешь? Проводим, Миш?

По дороге, естественно, сам собой затеялся разговор о нашей сегодняшней находке.

— Видите ли, ребята, — степенно, сознавая всю ответственность — ответственность специалиста, консультирующего простых смертных, — вещал Михаил, — видите ли, Тиман — старые горы, очень старые. В литературе нет данных о перспективности этого региона на золото, хотя, помнится мне, на одной из лекций было сказано нечто относящееся к вопросу. Кажется, так: до революции число заявок на золото исчислялось здесь сотнями.

— Речь идет не о наличии в принципе золотоносных пород, в этом сомнений, видимо, нет, — сказал Андрей, — а об экономически интересных месторождениях, о запасах, проценте содержания металла и прочем.

— Нужны комплексные исследования, пробное бурение… — неуверенно сказал Михаил.

…Поселок был хорошо обжит: на балконах теснились лыжи, ящики и цинковые корыта, меж домами хлопало и трещало на свежем ветерке мокрое белье, повсюду бегали и кричали дети.

— Вон, крайняя пятиэтажка. Туда всех местных и переселили. Видите, они все же по-своему устроились: сарайчики понастроили, чуланчики, эх! Там спросите. А камушки-то все же покажите спецам! Только не тяните, чем скорее, тем лучше.

Попрощавшись с парнями, мы подошли к дому. Около крайнего подъезда на лавочке сидели две пожилые женщины.

— Пирогов? — переспросила одна из них. — Так он в магазин пошел, сейчас вернется, посидите маленько.

Странным мне показалось это сочетание — «Пирогов» и «магазин». Эта фамилия была для меня словно тенью далекого прошлого, она соседствовала в сознании рядом с другими старыми словами и понятиями. Пирогов и скит, Пирогов и Библия, Пирогов и золотой идол — это было понятно, привычно, но что легендарный Пирогов ушел в магазин и вот-вот должен явиться — этого я охватить не мог. Век нынешний и век минувший! Хотелось протереть глаза и проснуться.

— Да вот он сам и идет! — показала женщина. — Коли срочное что, так идите встречь, человеку уже под восемьдесят, а может, и под девяносто — на ноги он не быстрый.

На дорожке, протоптанной жителями между зданиями, в обход заасфальтированных тротуаров, показалась старческая фигура с авоськой в руке. Двинулись навстречу…

Я волновался безумно, даже ладони покрылись липким горячим потом.

Вблизи Пирогов оказался худым рослым стариком; широкий размах плеч, мужицкая, плотная кость — только это и выдавало бывшего лихого золотоискателя, неутомимого таежника. Линялые, чуть слезящиеся глаза. Взгляд холодно и пусто скользнул по нашим лицам. Да, время не щадит никого, даже и таких богатырей гнет в бараний рог, в дугу…

— Простите, вы — Пирогов?

Старик остановился, не сразу ответил:

— Я Пирогов. А вы кто такие? Откуда?

Он заметно нажимал на «о» в каждом слоге, даже «такие» он произнес «токие».

— Да мы вот, понимаете…

Андрей тоже волновался, поэтому говорил не в обычной своей четкой и ясной манере, он сбивался, путался и частил. Я, как мог, помогал, врезаясь в разговор с дополнениями, не замечая, что эти дополнения еще больше увеличивают сумбур.

Пирогов слушал внешне спокойно, не перебивая.

— Пойдем сядем, — сказал, наконец, он, показав на свободную скамейку, — здоровье уже не то. Ноги-то не держат…

Когда мы сели, он попросил:

— Покажи породу-то. Где нашли? Не у Близнецов ли? Мы посмотрели туда, откуда пришли, и переглянулись.

Действительно, отсюда две близко придвинутых друг к другу самых высоких скалы казались похожими, как родные сестры. Бродя около них, с близкой дистанции мы этого, конечно, заметить не могли.

— Так вот что означало «БЛИЗ» на вашей карте! — воскликнул Андрей. — Теперь понятно! Да, выход золотоносной жилы обнаружен нами именно там.

В лице Пирогова что-то дрогнуло. Он отвернулся и надолго замолчал.

Мы терпеливо ждали, не разговаривая.

— Да, золотишко, — после тягучей паузы заговорил старик холодным, хрупко-ломающимся голосом, — подвело оно меня… Кругом, это, подвело. Оно, конечно, я на кресте клятву дал не ходить одному, дождаться того, кто мне помог бежать, и слово дал старцам, чтоб приняли и укрыли в скиту…

Все, как я думал. Слушая Пирогова, я внутренне ликовал. Все сходилось! Но почему-то Пирогов говорил только о золоте и ни слова об идоле. Я кашлянул в кулак.

— Выходит, крестик на карте обозначает золотоносную жилу?

— Карту мой дружок из острожного архива стянул; он там писарем был в конторе, в Горном Зерентуе, — старик все еще держал в трясущейся руке камень, — это когда последний из старцев, отец Агафон, это, богу душу отдал, я план-то на бумагу переснял да подался сюда. Весь песочек перемыл в реке под Близнецами. Жила-то оказалась обманной. Сперва, это, как крутанешь ковшик, пять, а то и, это, шесть крупинок золота остается, а потом пустота пошла. А она, жила, знать, в гору повернула.

— Скажите, пожалуйста, — быстро спросил Андрей, — а когда это было? Когда вы перебрались с Вилюги сюда?

— Эх, дай бог памяти! Точно не скажу, а врать не стану… После войны, это я знаю. — Пирогов, наконец, посмотрел на нас выцветшими, равнодушными глазами: — Может, в сорок седьмом, а может, и в пятьдесят первом, я уж давно годы-то, это, бросил считать. Чего уж теперь-то…

Очень осторожно и медленно, словно боясь упоминанием напрямую сглазить все дело, Андрей стал наводить разговор на идола.

— А вы, случайно, не помните такого человека — Сергея Петрова по имени; он студент, был на Вилюге с экспедицией перед самой войной?

Я почти перестал дышать. Сейчас. Сейчас! Сейчас, наконец, будет долгожданная разгадка великой тайны… Старик пожевал губами пустоту.

— Как его? Как ты сказал? Студент Петров, из экспедиции, значит? Не припомню такого. Нет. Там их, это, много было студентов. Может, и знал, да забыл. Чудное дело: давнишнее — молодость, острог, как за золотишком на выморозки хаживал или на охоту в тайгу — голова крепко держит, как железным капканом… А потом что было — и так и сяк. Чудное дело! Многого теперь-то и не вспомнить.

— А вот из записей Сергея Петрова следует, что вы рассказали или собирались рассказать ему о золотой бабе — языческом древнем кумире, — не выдержав, сказал шеф, отбросив обходную дипломатию.

Вопреки всему, Пирогов ответил четко и мгновенно:

— О том, где язычники спрятали золотую бабу, мне не было ведомо. Это преподобный отец Агафон, возможно, один и знал, да никому не рассказывал. Вот разве студенты ему сильно по нраву пришлись. А фамилии мог, это, перепутать ваш Сергей Петров.

Старик горько усмехнулся.

— А потом, не беглому же каторжанину тайны открывать… А может, он и студентам ничего не захотел бы говорить. Сильный был старец, просветленный. Все вперед знал, даже свой собственный конец ясно видел. Я отойду к праотцам, мол, не иначе как огненною молитвою. Долго я думал про себя: что же это за молитва такая — огненная? Потом настал его час, и он мне сказал: «Серафим! (Серафим — это мое нареченное имя было, мирское — Терентий.) Серафим, — говорит, — сегодня ночью я отойду, похоронишь меня в часовне». И что вы, это, думаете? Рано утром встаю, батюшки! Из часовни дым валом валит! Смотрю, а он, как молитву последнюю творил, так и упал головой вперед. Светильник свалился, рукав у покойника уже горел — еще минута, и все бы занялось… Вот как в старое-то время бывало! А то еще в скиту пречудесный старец был…

Старик пустился в обрывочные, смутные воспоминания, его речь стала неразборчивой. Видимо, он устал от общения с нами; мощный поток прошлого властно увлекал Пирогова в свою темную глубину.

…Посидев из вежливости с Пироговым еще с четверть часа, мы попрощались. Вопрос теперь казался исчерпанным: загадка золотого идола, увы, осталась загадкой. Судя по всему, старец Агафон, последний хранитель этой великой тайны, так и унес ее с собой в могилу.

ЗАПИСЬ 2, И ПОСЛЕДНЯЯ

Мотовозом, как местная публика называла свой поезд, мы доехали до ближайшей станции на знаменитой трассе Воркута — Ленинград и меньше чем через двое суток были в Москве, опять у Андрея, на Кутузовском. Странно, надо сказать, мы чувствовали себя в чинной профессорской квартире: изрядно заросшие, донельзя мятые, пропахшие тайгой и дымом костров и, что греха таить, не стерильно чистые. В Москве шел дождь, и непривычно было засыпать не в палатке, а в большом доме, под успокоительный, остросовременный, чуть приглушенный высотой шелест шин по мокрому асфальту.

Утром я, вопреки обыкновению, поднялся раньше других. Наверное, за время нашего путешествия выработался какой-то автоматизм. Ведь вставать рано, оказывается, прелесть что такое! Кто этого еще не понял, много теряет.

Пошел я прямо к шкафам с книгами. Меня неудержимо тянули к себе мерцающие за стеклом корешки старинных фолиантов. Я не только читать, просто люблю копаться в книгах, листать, выхватывая отдельные страницы, пробегая оглавления. Знаете, возникает полет, что ли, мыслей, их свободное столкновение, зарождение новых идей.

Сзади подошел Андрей.

— Изучаем? Отменно! А знаете ли вы, молодой человек, что ваше пристрастие имеет великий смысл? Так вот, торжественно вам объявляю, что рыться в книгах первейшим удовольствием и наслаждением почитал сам Карл Маркс! Ну-ну, не буду мешать… Здесь у нас искусство, здесь книги по специальности, в том шкафу — художественная литература.

Андрей отошел, но через некоторое время вернулся, пытливо и остро поглядывая, начал выспрашивать:

— Что ты планируешь на будущее? Тебе есть смысл готовить себя к литературной работе. Дело это сложное, требует большого труда и самоотдачи, и чем раньше ты начнешь…

Появившийся внезапно Митя Липский хлопнул меня по плечу.

— Займись, старик, займись. Только поразмысли сперва хорошенько над тем, что сказал Александр Сергеевич: «…подумай обо всем и выбери любое: быть славным хорошо, спокойным — лучше вдвое». А сейчас пойдем — поступила команда готовить парадный финальный завтрак.

Стол выглядел торжественно и красиво.

— Друзья мои, — Андрей легко встал и в секундном раздумье наклонил голову, — то, что мы вместе пережили, повидали и перечувствовали, останется в памяти. Мы много полезного сделали, хотя и не раскрыли до конца тайну золотого идола. Не беда, что нам не удалось сделать открытия звонкого, на весь мир. Зато мы открыли мир для себя! Быть в поиске — вот что важно! Ну, а если подводить итоги в целом, то они просто великолепны! Мы разыскали место, где велись раскопки новгородского поселения. Эта работа была прервана войной, а материалы, очевидно, затерялись. Нет сомнения, что теперь раскопки возобновятся. Далее, мы нашли любопытнейшую деревянную карту, а с ее помощью — признаки золота. Если детальное геологическое обследование даст положительные результаты, то…

— Погодите, — встала вдруг Инга, — в этом случае, как мне думается, нужно было бы назвать этот поселок именем Сергея Петрова. Да, так и назвать: ведь это его записи привели нас на Север. И хотя мы шли по следам золотого идола, а нашли другое сокровище, именно Петров…

— Да, конечно же, — горячо перебил аспирант, — какие могут быть разговоры! Принято: считать делом чести для всех нас добиться увековечения памяти Сергея Петрова!

Андрей обвел нас чуть влажными глазами и продолжил:

— Мы нашли новых верных друзей, проверили друг друга в суровых условиях… Эх, да что говорить, верю: соберемся все вместе через пару лет, рюкзачок на спину и — вперед! За синей птицей!

Потом другие хорошие речи говорились, но крепко запомнились, а потому и записались слова Андрея. И чем больше я вдумывался в их прямой и затаенный смысл, тем ярче и осязательнее становилось все недавно пережитое и увиденное, то, что стало уже прошлым.

И удивительная тишина северных лесов. И позолоченные трепетными, ломкими вечерними лучами солнца волны величавой Двины. И неповторимое многоцветье закатов, и жемчужные, прозрачные, как кружево, таежные ночи, и подернутые легкой голубизной пустынные дали Тимана. И дядя Сергеев, и Иванов, и Пашка, и, конечно же, Алена. И многое, многое другое, все больше хорошее.

Наверное, так уж устроена память у человека: она подобна крупноразмерной рыбацкой сети, в ее ячеях оседает только все значительное, большое. А мелочь и всякие отбросы проскальзывают через нее беспрепятственно и уплывают прочь, не задерживаясь надолго.

Хорошо, наверное, будет когда-нибудь потом перечитать свои записи. Как надо мной ни подшучивали, а я сделал это. Задумал и выполнил! А что? Это ведь тоже дело, и дело, доведенное, несмотря ни на что, до конца. Значит, сила воли у меня начинает вырабатываться. Серьезно!

Завтра мы будем дома, увидим своих… А там не за горами и последний учебный год. Что-то он даст? Липский будет тянуть на медаль, вечерами ходить на подготовительные курсы. Как говорили ребята, — это паровоз, поставленный на главный рельсовый путь: на всех парах в науку! С Яковенко тоже все ясно.

Что-то будет поделывать Инга? Большой вопрос. Инга — непростой человек. Я знаю только наверняка, что все они: и Дима, и Саша, и Инга — настоящие люди, на каждого из них я могу положиться как на самого себя. Не подведут! И сам я для них готов… да что там!

А что же я? Задача номер один ясна предельно: как можно лучше кончить школу. Шутки в сторону, придется попотеть. А дальше? Тут я, так же, как Инга, еще не созрел для окончательного и бесповоротного решения. Не знаю, надолго ли это у меня, но пока я очарован, болен Севером. Как вспомню утренний знобкий туман, душистое разнотравье лугов и тихо моющую корни высоких елей речку — сердце начинает трепетать, как птица. Алена? Да, и это, быть может, тоже.

Мне нравится быть в компании людей, увлеченных одним делом, общей какой-то идеей. Пусть чувствуют и мыслят все по-разному, зато сжаты в кулак единой целью, и к ней идут сплоченно, плечом к плечу. Так живут и работают в тайге, это я понял крепко.

И учиться можно везде, была бы охота.

Но главное — я хочу найти золотую богиню. Я верю, что она существует. Видели же Золотую Бабу посланцы Ермака своими глазами. Да, об этом написано в Кунгурской летописи. Пусть пессимисты утверждают, что мы штурмовали небо, хотели невозможного. Пусть! Троянская эпопея казалась чистым вымыслом, пока Шлиман не нашел и не раскопал древний город. Было? Было! Оказалось, что древние предания и легенды не только долговечны, но и правдивы. Открывать завесы многовековья, задумываться над тайнами истории своей страны — разве это не есть одно из Больших Дел? Постоять лицом к лицу против прекрасной, но суровой природы, закалить тело и дух, проверить себя, на что ты способен, — разве плохо с этого начать самостоятельную жизнь? Теперь уже я немножко знаю, в чем секрет успеха: надо крепко верить в свою мечту и идти в борьбе за нее до конца.

И тогда то, что сегодня кажется невозможным, завтра станет явью.