В последующие несколько дней Джасмин мало видела Томаса, дядю и мужчин из племени хамсин – все они занимались лошадьми. Почти все время она проводила с женщинами. Она обедала вместе с ними, помогала по хозяйству и пыталась наладить отношения с Вардой. Джасмин изучала местные обычаи, училась делать вкусные продукты из козьего молока и ткать яркие ткани на деревянном станке. Она погружалась в жизнь и быт племени постепенно, подобно тому, как пловец опробует холодную воду Терпение Джасмин было вознаграждено, когда Варда начала ей улыбаться и даже вскользь упомянула ее мать.

– Она была милым ребенком, спокойным и смелым. Я с удовольствием присматривала за ней и была очень рада, когда она покинула наш лагерь, чтобы найти более мирную и счастливую жизнь в племени хамсин.

Однако, когда Джасмин начала расспросы, Варда тут же сменила тему разговора.

Джасмин решила поискать ответы на свои вопросы у других членов племени. Воины ее отца могли высказать совсем иное мнение о прошлом, если ей удастся вызвать их на откровенный разговор.

Такая возможность появилась, когда Алима, робкая молодая женщина, спросила Джасмин, не хочет ли та встретиться с ее дедушкой Халимом. Алима привела Джасмин в шатер, где седовласый мужчина в черном тюрбане и длинной черно-красной рубахе строгал полено. Он ласково улыбнулся при виде внучки.

После того как Джасмин и Халима представили друг другу и она согласилась выпить сладкого чаю, она как бы невзначай упомянула о прошлом племени. Халим принялся оживленно рассказывать об ожесточенных сражениях за пастбища, а Джасмин поспешно записывала за ним. Но когда Алима отправилась готовить ужин, девушка решилась наконец коснуться волнующей ее темы.

– Вы служили Фарику, шейху, который правил племенем до Нахида?

Халим замолчал и устремил взгляд на полено, лежавшее перед ним. Его руки заметно дрожали.

– Каким был Фарик? Я немного слышала о нем, но мне необходимо мнение доблестного воина, – упорствовала Джасмин.

Щепки полетели в стороны, когда Халим вонзил острый нож в древесину. Джасмин ждала, наблюдая за тем, как старик вырезает замысловатый узор, подобно тому как вода точит камень. Как и вода, Джасмин обладала терпением. Она заставит старика все рассказать.

Наконец Халим заговорил. В его голосе сквозила такая горечь, что Джасмин отшатнулась, как если бы он хотел ударить ее.

– Фарик был шакалом, пожирающим гниющую плоть. Его собственные люди называли его трусом и никогда доблестным воином. Он никого не уважал, и люди платили ему тем же.

Облизав пересохшие губы, Джасмин вспомнила закон племени.

– Но ведь он был шейхом. А шейх такого великого племени всегда вызывает восхищение своих соплеменников, ну, но крайней мере некоторых из них, раз его избрали главой.

– Он украл власть. Запугал своих соперников, а те, кто хотел его свергнуть, бесследно пропали, как дождевая вода исчезает, коснувшись песка. – Морщинистое лицо Халима исказилось от боли. – Не спрашивайте меня больше о прошлом, благородная леди из Англии. Фарик мертв и встретил свою судьбу.

И все же Джасмин не удержалась от вопроса:

– А есть в лагере те, кто помнит его? Может, они думают иначе?

– Те, кто мог бы сказать о нем хорошие, либо подкуплены, либо такие же негодяи, как он. Но в любом случае все они мертвы. Слава Аллаху, все мы обрели мир после того, как Фарика настигла смерть. Наверное, мир наступил бы гораздо раньше, если бы Фарик не заставлял нас воевать с племенем хамсин.

– Возможно, Фарик и был тираном, но при нем племя было едино. А что теперь? Оно рассеялось, подобно песку, унесенному ветром. Ваше прошлое забыто, традиции утеряны.

– На все воля Аллаха. Он захотел, чтобы мы изменились и подчинились его воле. Но мы покидаем пустыню с миром в сердце, а наше прошлое и традиции будут жить в сердцах детей наших детей. Я благодарен Фарику только за то, что после его смерти мы обрели новую жизнь. Мы не умрем в пустыне, где солнце обожжет наши кости, а наших детей не продадут в рабство. Дружба с племенем хамсин окончательно решила нашу судьбу. На деньги, вырученные от продажи лошадей, мы построим новую жизнь и обретем новую историю.

Дети, проданные в рабство? Джасмин вздрогнула. Философские слова старика не дали ей успокоения. Ни кто не сказал о ее отце добрых слов, никто не испытывал к нему уважения. Его кости лежат где-то в пустыне, забытые всеми, как и память о нем. При мысли об этом Джасмин охватила такая печаль, что она с трудом сдерживала рыдания.

«Но я ведь не такая испорченная. Или?..» Терзаемая сомнениями, Джасмин собралась с силами, чтобы поблагодарить старика за его рассказ, и вышла из шатра. Отчим предупреждал ее, что правда окажется не такой привлекательной, как она ожидает. Как же Джасмин хотела, чтобы он ошибался!

Направляясь к своему шатру, она заметила группу женщин, наблюдающих за ней темными, как ночь, глазами. Их взгляды не выражали ничего. Догадались ли они, что она дочь ненавидимого ими шейха?

Далеко в пустыне, на уединенном пастбище, где бедуины держали своих лошадей, Томас с замиранием сердца слушал, как начал свое существование род Маджд-аль-Дин. Он перечитал записи, скопированные из сборника родословных племени аль-хаджид. Они помогут ему создать летопись разведения племенных арабских скакунов, история которых канет в Лету, когда племя прекратит свое существование. В сборнике не только содержалась информация о потомках чистокровных арабских скакунов, но и короткие описания каждого производителя. Томас находил эти истории гораздо более познавательными, нежели обычные родословные.

Закусив кончик карандаша, Томас посмотрел на небо. Пустыня могла быть сурова и неумолима, но она обладала своеобразной красотой – простой и совершенной. Джасмин была родом из этого племени. Томас слышал, как ее дядя говорил с Джабари по-английски, чтобы не насторожить аль-хаджидов. Джасмин была так же породиста, как арабские скакуны. И все же она не станет раскрывать своего происхождения. Именно так сказал герцог Джабари. Эти слова наполнили душу Томаса печалью. Джасмин не хотела признавать своего прошлого, так как боялась, что дома в Англии оно станет лишь очередным предметом насмешек. Жизнь в лагере сблизила их с Томасом как никогда.

Из своего собственного шатра молодой человек слышал, как она еле слышно всхлипывает, беспокойно ворочаясь во сне. Ее душевные страдания разрывали ему сердце, но он не решался успокоить ее. Ведь тогда страсть, которую он тщательно прятал в своем сердце, вырвалась бы на свободу.

Пасшиеся поблизости кобылы щипали пожелтевшую траву, с трудом пробившуюся к солнцу в высохшем русле ручья. Рядом находился каменный колодец, лежало выдолбленное из бревна корыто. Джабари, Рамзес, Юсуф и еще несколько мужчин принялись поить лошадей. Аль-Сафи – необыкновенной красоты и стати жеребца – ревниво охраняли два бедуина, вооруженные винтовками и саблями. Его иссиня-черная шкура блестела на солнце. Возбужденные кобылы нетерпеливо перебирали копытами в специальном загоне.

Несмотря на европейскую одежду и манеры Томаса, бедуины приняли его. Его прекрасное владение арабским языком произвело на них сильное впечатление, а знание лошадей пробудило уважение. В неприхотливой жизни бедуинов Томас находил умиротворение, которого ему так не хватало в Англии.

На страницу, которую он переписывал, упала тень. Прикрыв ладонью глаза, Томас поднял голову и увидел герцога.

– Идемте, Томас. Мы уезжаем. Вам нужно отдохнуть.

Томас встал, потянулся и аккуратно убрал сборник родословных в свой заплечный мешок.

– Я провел время с пользой. До чего же захватывающее чтение. Просто поразительно. Предки Аль-Сафи был и чистокровными арабскими скакунами. Вы знали, что его прадед был чемпионом в скачках? Неудивительно, что Нахид так о нем заботился. Я сначала не поверил, когда мне сказали, что холодными зимними ночами он держал Аль-Сафи в собственном шатре. Мне кажется, даже свою жену он любил меньше.

– Нахид любил свою жену, но с финансовой точки зрения она была менее ценна для племени, чем Аль-Сафи. – Грэм улыбнулся, когда они вскочили на своих коней, что бы присоединиться к Джабари, Рамзесу и нескольким воинам аль-хаджидам.

Томас сверился с компасом, когда кавалькада двинулась на север. Когда он спросил о том, куда они направляются, Грэм только улыбнулся. Они провели в пути целый час и наконец достигли равнины, которая ничем не отличалась от той местности, по которой они только что ехали. Редкие деревья совсем не отбрасывали тени. Зато небольшой родник, спрятавшийся меж больших валунов, гостеприимно предлагал испить прохладной воды.

– Здесь членов племени аль-хаджид посвящают в воины, – объяснил герцог, спешиваясь. – Это секрет, о котором скоро будет забыто. Члены племен хамсин и аль-хаджид собрались, чтобы в последний раз устроить на этой земле сражение. Я подумал, вам захочется вкусить истинной жизни в пустыне.

Вновь приехавших поприветствовали другие воины племени хамсин, одетые в свою привычную одежду цвета индиго. Томас ощутил смятение, когда Рамзес Джабари и герцог разделись до пояса. Одетый только в брюки и ботинки, Грэм стоял перед ним с непокрытой головой и обнаженным торсом. Герцог поднял с земли две сабли. Острые лезвия угрожающе сверкнули в лучах ослепительного солнца.

Оглядевшись по сторонам, Томас понял, что все мужчины раздеты до пояса. У него едва не подкосились ноги, а на губах заиграла слабая улыбка.

– Сражение на саблях требует несколько иного мастерства, нежели сражение на рапирах, к которому вы привыкли. Но я уверен, вы справитесь. Можете сражаться со мной, – произнес Грэм, протягивая Томасу саблю.

Раздался лязг стали, когда бедуины начали сражаться друг с другом. Зазубренные известняковые скалы окружали воинов подобно зубам великана. Такие же крепкие и устрашающие, что и люди, сражающиеся на саблях.

Томаса не пугали обоюдоострые клинки. Он боялся снимать рубашку. Молодой человек напрягся, не желая обнажать свои шрамы перед воинами, которыми так восхищался, В темноте ночи, когда пальцы любовницы касались его спины в изысканной ласке, у него всегда был наготове ответ на неизбежно возникающие вопросы. Он говорил, что подрался, когда был еще совсем ребенком и что у его соперника был кнут. Обычно любовницы в ужасе вскрикивали, но Томас продолжал лгать, говоря, что и соперник заработал не меньше шрамов от его стальных кулаков.

На самом же деле на теле его отца не было ни одного шрама.

Но сейчас, среди этих людей, которые ценили честь превыше всего и всегда говорили лишь правду, Томас не хотел лгать. Его охватило острое чувство стыда. «Меня избил кнутом собственный отец».

– Пожалуй, я воздержусь, – произнес Томас, возвращая саблю герцогу.

Но Грэм не взял ее.

– Тогда просто разденьтесь до пояса, сядьте на песок и наблюдайте. Здесь подчиняются единственному правилу: все равны на поле боя.

Томас покачал головой.

– Мне нужно вернуться в лагерь. Я должен ободрать зайцев, которых поймал на ужин.

Грэм долго и испытующе смотрел на друга, и Томас, которому показалось, что взгляд герцога проник ему прямо в душу, почувствовал себя неловко.

Грэм указал рукой на сражающихся мужчин.

– Видите этих людей? Рамзес сражается с Джабари. У него на теле больше ран, чем у кого-либо другого, но он очень гордится ими. Но знаете, какая из этих ран самая глубокая и существование которой он отрицал долгое время?

Вопрос Грэма заинтриговал Томаса.

– Он наполовину англичанин, – продолжал между тем герцог. – Он сам признался мне, что долгое время скрывал свое происхождение от всех. Ему было стыдно, потому что он хотел быть чистокровным арабом, как остальные.

Слова друга поразили Томаса до глубины души, и он с интересом посмотрел на доблестного воина, длинные темные волосы которого развевались на ветру, когда он сражался с шейхом.

– Даже у Джабари есть шрамы. У меня их тоже немало. У каждого мужчины есть своеобразные шрамы. Некоторые из них так глубоки, что затрагивают душу. Они не видимы глазу. Но время и любовь достойной женщины… способны их излечить. Поверьте мне, – тихо произнес герцог.

В глазах Грэма на мгновение вспыхнула застарелая боль, и Томас вдруг понял: какими бы серьезными ни были раны, для каждой найдется лекарство.

Молодой человек глубоко вздохнул и принялся медленно расстегивать пуговицы своей белой сорочки. Ткань, пропитавшаяся потом, приклеилась к нему, точно вторая кожа, но Томас скинул с себя сорочку. От напряжения мышцы отчетливо выделялись на его обнаженном торсе.

Рубашка упала на песок. Не сводя глаз с герцога, Томас взял в руки саблю. Он намеренно повернулся к нему спиной, чтобы друг мог увидеть толстые уродливые шрамы, покрывающие его спину.

– Что ж, сразимся, – твердо произнес Томас. Обойдя друга, Грэм посмотрел ему в глаза:

– Уверен, вы будете достойным соперником, лорд Томас.

Томас быстро, но грациозно взмахнул саблей и со свистом рассек воздух.

– Превосходное оружие. Такое легкое и вместе с тем грозное. Ну что, начнем?

Томас бросился на герцога с гораздо большей свирепостью, чем от него можно было ожидать. Спустя несколько минут его ноги привыкли к каменистой земле, и Томас наслаждался собственными уверенными движениями. Остальные мужчины прекратили сражаться и теперь наблюдали за их парой. Томас кожей ощущал их горячие оценивающие взгляды, но ему было все равно.

– У белокожего англичанина тоже есть раны, – услышал Томас слова одного из бедуинов.

– Он не англичанин. Он самак – рыба с белым брюхом, – возразил Рамзес. – Теперь он один из нас – благородный воин.

Томас ощутил, как его наполняет чувство гордости. Он один из этих воинов, пусть даже его раны получены не в настоящем сражении.

«Дорогие читатели, сегодня меня разбудил необыкновенной красоты восход солнца, выглядывающего из-за высоких, зазубренных, черных как уголь гор. Тихое пение матерей, играющих с детьми, и бульканье готовящейся на костре еды ознаменовали начало нового дня, Жизнь в этих краях проста и непритязательна, но люди живут в глубоком единении со своей суровой землей. Они стали так же неотделимы от пустыни, как песок, камни и ветер. Подобно своей родной стихии бедуины могут быть горячими, точно солнце, или нежными, словно вздохи ветра, обвевающего лицо».

Джасмин сидела на раскладном стуле в тени шатра и писала статью. Ее наследие. Ее народ. И все же она не чувствовала себя одной из них. Особенно с тех пор, как узнала, насколько сильно эти люди ненавидели и боялись ее отца.

Родственников своей матери она не нашла. Они продали Бадру, когда той было одиннадцать лет, а потом исчезли, подобно ветру, овевающему древние караванные пути. Джасмин знала только то, что ее бабушки и дедушки нет в живых. Отчасти она была благодарна судьбе за это, потому что вряд ли смогла бы общаться с людьми, продавшими собственного ребенка, плоть от плоти своей, в рабство.

Джасмин задумалась о предстоящей поездке к месту раскопок и своих еще не увидевших свет статьях. Надо ли ей в мельчайших деталях описать ход раскопок – начиная с одежды археологов и заканчивая личными наблюдениями мистера Дэвиса? Или лучше рассказать историю своего народа? Слишком сложно оставаться беспристрастной, когда мысли и чувства пребывают в беспорядке.

Заслышав невдалеке знакомые голоса, Джасмин подняла глаза и узнала шейха из племени хамсин и его телохранителя. Они умывались, черпая воду из лохани, стоящей на деревянном столе перед пышно украшенным шатром шейха. Мужчины засмеялись, и Джасмин охватила досада. Эти люди смеялись, в то время как у нее была горечь на душе.

Ей необходимо задать мучающие ее вопросы, поэтому девушка решительно подошла к шейху, вытирающему лицо чистым полотенцем. Рамзес молча тронул локтем своего друга, настороженно посмотрев на Джасмин.

– Джабари, я хотела бы поговорить с вами наедине.

Шейх кивнул Рамзесу, и тот тотчас же отошел в сторону. Ветер вздымал шелковую занавесь, закрывавшую вход в шатер. Джабари указал девушке на пухлые шелковые подушки, разбросанные по ковру, расстеленному под отбрасывающим тень навесом. Благодарно кивнув, Джасмин опустилась на ковер. Джабари сел рядом с ней.

Она не стала тратить слов попусту:

– Мне необходимо знать, как умер мой отец. – Она многозначительно посмотрела на шейха. – Мой родной отец Фарик.

Джабари с минуту смотрел вдаль, а потом повернулся и устремил свой проницательный взгляд на нее.

– Почему ты спрашиваешь, Джасмин? Разве тебе недостаточно просто знать, что его нет в живых? Что твоя мать обрела наконец счастье с Кеннетом, своей истинной любовью, мужчиной, который воспитал тебя и является твоим настоящим отцом в отличие от того, который тебя зачал?

– Нет, недостаточно.

Джабари запрокинул голову и вздохнул – звук, похожий на шепот ветра в бескрайних песках пустыни.

– Тогда я расскажу. Но правда тебе не понравится.

Слишком многие говорили Джасмин, что правда отвратительна, поэтому она лишь скрестила руки на груди.

– Это мне решать.

Джабари кивнул.

– Хорошо. Мы с Фариком были заклятыми врагами, поклявшимися выпустить друг другу кровь. Однажды ночью он совершил набег на наш лагерь и выкрал мою жену Элизабет. Взяв с собой преданных людей, я поскакал вдогонку. Завязалось сражение. Мы с Фариком сошлись в поединке. – Шейх испустил глубокий вздох. – Он проиграл.

Джасмин ошеломленно смотрела на шейха.

– Вы убили его?

– Да. Это была милосердная смерть. Не такой он заслуживал.

У Джасмин закружилась голова. Она понимала, что шейх старается быть дипломатичным, но все же не унималась:

– Как вы можете так говорить? Воины сражаются и умирают. Их доблесть заслуживает почета и уважения.

– Он не был ни благородным, ни уважаемым. – Темные глаза Джабари сузились. – Когда я настиг его, моя любимая была привязана к столбу, а Фарик стоял рядом с кнутом в руках. Он хлестал ее. – Губы шейха сжались в узкую линию. – Он хлестал кнутом мою красавицу Элизабет только потому, что ему доставляло удовольствие бить женщин. Точно так же он бил твою мать.

– Неужели это правда? – Ее отец не мог быть столь презренным человеком. – Возможно, моя мать заслужила это? А Элизабет была вашей женой – женой врага.

В карих глазах шейха вспыхнула ярость. Видно было, что он изо всех сил старался держать себя в руках.

– И ты осмеливаешься оскорблять свою мать? Бадра была очаровательной чистой девочкой, которую Фарик лишил невинности и бил ради собственного удовольствия. Она сбежала и умоляла меня сделать своей наложницей. Когда она впервые пришла ко мне, она до смерти боялась мужчин. Всех, кроме Кеннета. Его любовь позволила ей вновь научиться доверять людям. Фарик не только терзал ее тело. Он выбил из нее дух.

Губы Джасмин дрогнули, словно она силилась подобрать слова.

– Но… он был… – нужные слова, наконец, сорвались с ее губ, – был моим отцом.

Огонь ярости погас в глазах шейха, и его черты смягчились.

– Не в прямом смысле этого слова. Он лишь зачал тебя, но не дал любви и не стал тебе настоящим отцом, как наш Кеннет.

«Но его кровь течет в моих жилах». Джасмин упрямо вздернула подбородок.

– Я слышала, что вы пригрозили убить его ребенка, если таковой появится на свет, потому что поклялись не дать его семени прорасти.

Джабари взял девушку за подбородок своей загрубевшей рукой и печально улыбнулся.

– Мужчины часто говорят то, о чем потом жалеют, моя маленькая Джасмин. Я сказал так Кеннету до того, как узнал о твоем существовании. И теперь скажу тебе следующее: твоя дорогая мать мне как родная сестра, потому что я принял ее в свою семью и назвал таковой. А это значит, что ты моя племянница. Как я могу причинить вред своей собственной плоти и крови, своей семье?

На губах Джасмин задрожала улыбка, которая не достигла ее сердца. «Твои слова не принесли мне утешения, Джабари, – думала она. – В каждой семье есть поганая овца, а я гораздо хуже тех, что ты повидал на своем веку. Я его дочь. Дочь твоего заклятого врага, которого все считают исчадием ада. Неужели я такая же?»

– Ты моя племянница, Джасмин, и всегда будешь под моей защитой.

– Спасибо, сэр, – произнесла Джасмин, слабо улыбнувшись.

Несмотря на душевные муки, девушка вышла из шатра с гордо поднятой головой. Она так сосредоточилась на своих мыслях, что не замечала Томаса до тех пор, пока тот не тронул ее за руку. Все его существо излучало довольство. В белой рубашке с закатанными до локтей рукавами, обнажающими покрытые загаром мускулистые руки, и брюках цвета хаки он чувствовал себя более непринужденно, чем Джасмин в национальной одежде.

– Привет, Джас. Чудесный вечер. А почему такое хмурое лицо?

– Хмурое? Ты ошибаешься. Я счастлива, черт возьми.

Эмоции хлестали из Джасмин, словно вода из прорвавшейся дамбы. Она закусила губу и отвернулась.

– Прости меня, пожалуйста. Мне нужно отдохнуть.

Джасмин собиралась уже пройти мимо, когда Томас мягко взял ее за руку.

– Джас, что случилось? Расскажи мне. Кто-то тебя обидел? Назови имя негодяя, и я разберусь с ним.

В глазах Томаса вспыхнул зловещий огонь, свидетельствующий о том, что он не шутит. Джасмин едва не рассмеялась, представив, как он набрасывается с кулаками на могущественного шейха племени хамсин.

– Спасибо за твое внимание. Но меня никто не обижал.

Джасмин не могла позволить, чтобы Томас узнал правду. Ее отца ненавидели все, даже его собственные подданные. Стало быть, она дочь жестокого деспота, запятнанная преступлениями собственного отца.

Джасмин сменила тему разговора:

– Расскажи мне о лошадях. Насколько ты продвинулся в составлении летописи родословных?

Томас с минуту задумчиво смотрел на девушку, словно пытаясь понять, что заставило ее сменить тему разговора.

– Происхождение этих лошадей безупречно. Я обнаружил короткие описания, помогающие лучше представить себе не только характер и привычки каждой конкретной особи, но и образ жизни бедуинов. Именно это я искал в их рассказах и записях прежних шейхов. Когда я скрещу кобыл с Аль-Сафи и продам полученных от них жеребят, я непременно передам эту информацию и родословные новым владельцам.

Родословная. Порода. В то время как она является дочерью деспота. «Моя собственная родословная запятнана».

– Что ты, как англичанин, думаешь о родословной бедуинов? Джабари, Рамзеса и племени аль-хаджид?

– Джабари кажется мне хорошим человеком; С ним я с удовольствием дрался бы плечом к плечу. То же самое могу сказать и о Рамзесе. Они так же благородны, как любой титулованный англичанин.

Неужели Томас и в самом деле так считает? Если да, то у нее есть надежда. Эта мысль причинила Джасмин такую боль, что она заставила себя оставить пустые надежды. В Англии люди его круга ни за что не назовут жителей пустыни благородными. И Томас не в силах изменить ситуацию.

– Твои друзья назовут подобное замечание оскорбительным. Невежественные варвары благородны? Господи, конечно же нет. Они кровожадны, бессердечны и никогда не станут такими же цивилизованными как истинные англичане.

Сарказм в голосе Джасмин заставил Томаса вздохнуть.

– Перестань, Джас.

– Я лишь указываю на очевидное. Представители высшего света всегда будут воспринимать бедуинов как варваров. Их наследие значит для них не больше пыли под их ногами.

– Бедуины должны гордиться своим наследием. Твои предки благородны, Джасмин, и ты должна признать это вместо того чтобы бежать от правды.

«Мое истинное наследие сгинуло в могиле жестокого человека, в то время как твои предки по-настоящему благородные, всеми уважаемые люди».

Джасмин закусила губу.

– Признать, что представители твоего круга считают моих предков невежественными варварами? Я дам обществу лишний повод посмеяться надо мной. Джасмин-египтянка. Меня аккуратно занесут в каталог, положат на полку и забудут. Люди твоего круга поставят на мне клеймо – ведь так они поступают со всем, что есть в Египте. С пирамидами, с Нилом, с бедуинами, с Джасмин-египтянкой. Мы здесь внизу, а вы смотрите на нас так, словно изучаете с помощью микроскопа. Восхитительно! Захватывающе! Только все это чуждо вам, и вы аккуратно убираете, нас в коробку и оставляете собирать пыль в углу чердака.

Голос Джасмин сорвался:

– Даже ты, Томас. Разве ты позволишь, чтобы твои друзья в Англии увидели тебя со мной вместе? Я думаю, ты станешь избегать моего общества, потому что у меня нет родословной. Тогда в отеле, когда мы… Ты сказал, что тебе нет никакого дела до моей репутации. Почему? Я знаю почему. Потому что я не принадлежу к твоему классу и не являюсь подходящей партией.

В глазах Томаса вспыхнул гнев, и он пошел на Джасмин, заставляя ее пятиться до тех пор, пока они не оказались зажатыми в узком проходе между двумя шатрами. Изысканный джентльмен исчез, уступив место грубому, беспощадному мужчине – такому же первобытному, как ее собственные предки, издающие дикие крики на поле боя.

Здесь, в этом укромном месте, Томас дал, наконец, волю своему гневу.

– Черт возьми, Джас, ну что я должен сделать, чтобы доказать тебе, что я не такой, как они! Ты меришь всех одним аршином, словно все англичане как две капли воды похожи друг на друга. На самом же деле у тебя предрассудков не меньше, чем у тех, кого ты презираешь. Вместо того чтобы видеть во мне того, кем я являюсь на самом деле, ты навешиваешь на меня ярлык – ведь именно так поступили с тобой мои друзья. И то, что ты так поступаешь, и есть самый вопиющий предрассудок.

Джасмин протестующе подняла руку, потрясенная глубиной чувств Томаса, но он слишком разозлился, чтобы остановиться.

– Я пытался, Бог свидетель. Я пытался исцелить боль, которую причинил тебе своими словами тогда в отеле. Я всего лишь мужчина. Мужчина, которого чувства на мгновение лишили рассудка. Господи! Я никогда, слышишь, никогда в жизни не испытывал к женщине ничего подобного. Ты подхватила меня и закружила, словно волчок. Я извинился. Я не хотел оскорбить тебя, но в тот момент готов был сказать что угодно, лишь бы не останавливаться, лишь бы удержать тебя в своих объятиях. Ты понимаешь?

Томас судорожно втянул носом воздух, продолжая наступать на Джасмин до тех пор, пока она не прижалась спиной к стене шатра.

– Ты пугаешь меня, Джас. Ты ужасно пугаешь меня, потому что мы такие разные и потому что на таких, как ты, люди моего круга не женятся. Но я не могу думать ни о чем и ни о ком, кроме тебя. Когда я рядом с тобой, я готов бросить все, что мне важно – титул, семью, проклятое наследство. Я готов на все, чтобы удержать тебя рядом с собой. Это сумасшествие, настоящее сумасшествие, но я не могу остановиться, не могу убежать от тебя. Больше не смогу.

Руки Томаса отчаянно дрожали, когда он сжал их в кулаки.

– Когда я с тобой, я впервые в жизни ощущаю себя свободным, – хрипло произнес молодой человек. – Я хочу, чтобы ты была со мной, но ты по-прежнему не доверяешь мне и сомневаешься. Почему, Джас?

Такая жестокая откровенность обезоружила Джасмин. Ее нижняя губа предательски задрожала, и она почувствовала, что очень близка к тому, чтобы разрыдаться. В глубине глаз Томаса вспыхнул огонь, и он обхватил лицо девушки ладонями. Прикосновение было невероятно нежным, словно он боялся причинить Джасмин боль. Он провел подушечками больших пальцев по ее глазам в том месте, где грозили пролиться слезы.

– А, кажется, теперь я понимаю. За твоими словами стоит что-то еще, не так ли, Джас? Дело не во мне и не в моем окружении, от которого ты отгородилась… Дело в твоем отце? В твоем настоящем отце, бывшем шейхе этого племени? Он причина твоего дурного настроения?

Шок парализовал Джасмин, тщетно пытающуюся взять себя в руки. Дьявол, Томас догадался, несмотря на то, что она держала рот на замке. Вырвавшись из объятий Томаса, девушка обхватила себя руками.

– Из меня получилась отвратительная актриса, не правда ли? – Дрожащий смех не помог унять душевные страдания. – Давно ты узнал?

– Лишь вчера, когда услышал разговор Джабари с твоим дядей. Они говорили по-английски, так что сомневаюсь, чтобы кто-то еще узнал об этом.

– Тогда тебе нужно знать следующее. Я здесь для того, чтобы найти хотя бы одного человека, который отозвался бы о моем отце с теплотой – об уважении я не говорю. Только все они благодарят Бога за то, что его больше нет в живых. – Джасмин отвела глаза, дрожа от гнева и боли. – Он был моим отцом. Проклиная его или его память, люди проклинают и меня.

– Джасмин, ты не твой отец, – тихо произнес Томас. – Ты такая, какая ты есть, независимо оттого, каким был твой настоящий отец.

– Но в Англии тот, кто тебя зачат, определяет твою судьбу, потому что ты его наследник.

Взгляд Томаса стал отрешенным.

– Я не похож на своего отца и никогда не стану вести себя так, как он.

– Я тоже не такая, как отец, но в моих жилах течет его кровь, и… – Джасмин замолчала, боясь озвучить самые ужасные страхи, терзающие ее душу.

Томас сделал это за нее:

– Ты боишься, что станешь таким же жестоким человеком, как он? Цветочек, дать жизнь ребенку может любой, но станет его настоящим отцом только тот, кто его вырастил. Я считаю, что виконт твой настоящий отец. Разве не он привил тебе доброту и уважение? Ты не научилась бы этому у шейха.

Томас опустил руки, и на его лице возникло усталое и какое-то беззащитное выражение.

– Я никогда не смог бы научиться доброте и уважению у своего отца. Он вбил в меня все то, что считал ценным для себя, но, к счастью, он не смог управлять моей жизнью.

– Мы плоды наших родителей, – прошептала Джасмин. – И мы не можем изменить этого.

– Можем, если захотим. Мы можем измениться, Джас. Только нужно очень этого хотеть. Ты хочешь, Джас?

Преисполненная горечи, девушка закрыла глаза. Она думала, что если она найдет в ком-то, хоть каплю уважения к своему отцу, ее действия будут отчасти оправданны. Тогда ее поведение можно было бы считать признаком сильной, яркой личности, не позволяющей никому себя оскорбить – такой, как шейх Фарик. Самый темный страх Джасмин показал свое лицо. Ее отец прослыл беспощадным животным, и она исподволь повторяла его действия, публикуя в газете свои колонки. Даже попытка оправдать их местью не дала результата. Вместо того чтобы перешагнуть через свою боль, она увязла в грязи.

Но Джасмин не хотела быть такой, как Фарик. Ни за что.

– С чего мне начать? – спросила она.

– Можешь начать с меня. Обещаешь не осуждать меня за следование собственным привычкам и видеть во мне того, кем я являюсь на самом деле, а не судить обо мне по окружению?

Джасмин вопросительно вскинула бровь.

– А кто ты на самом деле?

– Тот, кто видит в тебе тебя, Джас, красивую и умную женщину. Не представительницу какой-то определенной страны, сословия или расы. Ты необычная и самая яркая звезда на темном небе Египта, затмевающая своим светом все остальные звезды. И я лишь испытаю гордость от того, что рядом со мной такая женщина – будь то в Англии или в Египте.

Томас глядел на Джасмин так, как если бы она была единственной женщиной в мире.

– Надену ли я на себя арабскую одежду и повешу ли на пояс саблю, я останусь самим собой. В арабском платье или в английском костюме я буду все тот же Томас Уолленфорд независимо от культуры, традиций или одежды. Разве не это важнее всего? Потому что именно такой я вижу тебя. Ты единственная в своем роде, Джасмин, неповторимая, обворожительная и притягательная. И при этом не важно, кто дал тебе жизнь. Я вижу ту женщину, что живет внутри тебя – яркую, сверкающую звезду, затмевающую своим светом все вокруг. И никогда не смогу отвернуться от тебя, как не отворачиваюсь сейчас.

– О, Томас… Это п-правда? – задыхаясь от рвущихся из горла рыданий, вымолвила Джасмин.

– Правда, цветочек, – торжественно произнес Томас. – Мы с тобой происходим из разных миров, но сможем сломить стоящие на нашем пути преграды. Мои друзья полюбят тебя, когда узнают лучше. Только вот твоя язвительность держит на расстоянии тех, кто мог бы изменить свое мнение о тебе. Твой язык смертоноснее, чем сабли воинов-хамсинов.

Джасмин отчаянно заморгала, чтобы не дать пролиться слезам.

– Я часто говорю, не подумав. Будто слова по своей воле слетают с моего языка. В такие моменты становится жаль, что их нельзя схватить и запихнуть обратно. Иногда мне хочется, чтобы у меня совсем не было языка.

– Рты созданы не только для того, чтобы говорить, но и для более… приятных вещей. – Во взгляде Томаса проснулась нежность. Взяв Джасмин за плечи, Томас притянул ее к себе. Он осторожно коснулся ее щеки. Прикосновение его загрубевших пальцев к ее коже было легким, точно взмах крыла бабочки, но оно обожгло Джасмин, подобно вспышке.

– Обуздать свою страсть труднее всего. А иногда и вовсе невозможно.

Томас чувствовал себя так, словно они только что пересекли невидимую границу, отделяющую их от чего-то неизведанного.

Голос Джасмин, произносящий слова на арабском языке, звучал страстно, тихо и необычно. Этот язык был подобен чарующей музыке, слетающей с восхитительно полных, похожих на лепестки роз губ девушки. Томас опьянел от этих звуков. Вот она, Джасмин. В длинном ярко-голубом национальном платье, вздымающемся вокруг ее стройных ног, с темными локонами, спускающимися до самых бедер, и раскрашенными хной пальцами, выглядывающими из золотых сандалий. Она казалась Томасу воплощением таинственности и очарования.

Мужчину охватило непреодолимое желание – обжигающее, как ярко-желтое солнце пустыни. Томасу хотелось взять Джасмин за руку, завести ее в один из шатров и положить на мягкие простыни из хлопка. Он будет страстно любить ее до тех пор, пока она не выкрикнет его имя.

Томас чувствовал себя так, словно они были одни на острове. Смех, треск костра, голоса становились все глуше. Все ощущения Томаса сосредоточились на Джасмин, на ее изысканной красоте. На больших раскосых глазах – темных, точно египетская ночь. На изящных скулах, очаровательном вздернутом носике, маленьком подбородке и гладкой, точно шелк, коже цвета гречишного меда.

Томас понимал, что, поцеловав Джасмин здесь и сейчас, он поступит не менее безрассудно, чем тогда в Гайд-парке. Ее дядя и воины из племени хамсин находились поблизости. Но эта мысль не остудила в Томасе ни вожделения, ни желания выпустить на свободу томящегося в его душе зверя. И, несмотря на то, что он был наследник титула, а не дикарь, Томас в какое-то мгновение задрожал от терзающей его страсти.

А потом опустил голову и завладел губами Джасмин.

Казалось, этот поцелуй был призван скрепить данные обещания и заставить молодых людей поверить в открывшиеся перед ними новые возможности. Томас вложил в этот поцелуй все – разрывающие его грудь эмоции и радость от того, что он был здесь с Джасмин. Томас упивался ею, ликуя, словно усталый путник, вернувшийся наконец домой. Молодых людей освещало яркое солнце и что-то нашептывал ветер. Руки мужчины сомкнулись вокруг талии Джасмин, прижимая ее к себе. Томасу хотелось лишь удержать ее подле себя, защитить от зла, насмешек, восхищаться этой удивительной красивой женщиной.

Сердце Томаса едва не выскочило из груди, когда поцелуй стал более глубоким. Он хотел, чтобы эта женщина оказалась в его постели, хотел дарить ей наслаждение, хотел раствориться в ней. Томас мечтал о том, чтобы погрузиться во влажные глубины ее тугого лона, чтобы ощутить себя, наконец, свободным от ограничений и правил поведения. Он будет самим собой, когда его тело сольется в порыве страсти с телом Джасмин, и он сможет хоть ненадолго заполнить царящую в душе пустоту.

Раздавшиеся неподалеку голоса заставили молодых людей прервать поцелуй. Застонав от разочарования, Томас выпустил Джасмин из объятий и выпрямился, пытаясь взять себя в руки. А ведь когда-то он был несгибаем.

– Время ужина. Юсуф пригласил нас в свой шатер на ужин. Всех нас.

По лицу Джасмин, раскрасневшемуся от желания, пробежала тень.

– Юсуф и его жена? Я должна туда идти? Да у меня кусок в горло не полезет.

Томас покачал головой.

– Где твои манеры, Джас? Следи за своей речью. Для волнения нет причин. Ужин подадут в шатре Юсуфа, но готовил его я, – успокоил девушку Томас, недоумевая, почему она не хочет идти.

– Что ж, увидимся за ужином. Надеюсь, нам подадут что-то более аппетитное, чем жесткую баранину, – произнесла девушка.

– Пустынные кролики в соусе. Я поймал нескольких сегодня утром, – рассеянно ответил Томас.

«Я знаю, что предпочел бы получить на ужин, – подумал он, пожирая голодным взглядом восхитительные губы Джасмин. – Но придется довольствоваться крольчатиной».

На губах Джасмин играла еле заметная глупая улыбка, когда она вошла в свой шатер, чтобы освежиться перед ужином. Она ополоснула лицо и вымыла руки. Взяв полотенце, девушка принялась кружиться по шатру. Она не безразлична Томасу. Она ему не безразлична!

Ей захотелось кричать, чтобы ветер подхватил слова и понес их по пустыне подобно необузданному арабскому жеребцу. О да, поцелуй Томаса все ей сказал. Джасмин не могла обмануться в его чувствах.

Возможно ли, чтобы он полюбил ее? На это можно лишь надеяться.

Джасмин мечтательно посмотрела в зеркало, висящее на шесте, подпирающем крышу. Припухшие губы, раскрасневшееся лицо – они выдавали ее.

«Ты влюбилась в него».

Джасмин приложила ладони к пылающим щекам.

«Да, наверное. И что мне теперь делать?»

Она хотела присесть, но когда подошла к застеленной белоснежным покрывалом постели, увидела лежащее на подушке письмо. Сгорая от любопытства, девушка развернула хрустящий белый листок и теперь ошеломленно смотрела на крупные английские буквы, написанные рукой анонимного автора, все же последовавшего за ней в Египет:

«Удел Коричневого Скорпиона – смерть».