1

ождь, снег, мороз, наводнение — днём и ночью скачут по гетманщине всадники. Нынешней весною гонцы пересекают всю гетманщину, потому что казацкое войско во главе с гетманом ещё по льду перешло Днепр и рассыпалось по Белоцерковщине.

Земли на Правобережье вроде бы во владении польской короны. Однако после бури, прошумевшей при Богдане Хмельницком, польским панам не удержаться в поместьях. Одни хлопы ушли за Днепр, под русского царя, иные же надеются на атаманов, среди которых наибольшая слава была у хвастовского полковника Палия, — те держатся обжитых мест.

Палий собрал было значительные силы. Их как огня боялись и польские коронные войска, и татарские увёртливые шайки. Выражая волю подопечных, полковник стремился присоединить правобережные земли к России, да московский царь отвечал на просьбы уклончиво, ссылался на мир, заключённый с Речью Посполитой ещё его отцом, Алексеем Михайловичем, а потом подтверждённый как вечный мир 1686 года. Конечно же, такого соседа, вокруг которого кишат свободолюбцы, не мог терпеть Мазепа. Палий, твердил он, — бунтовщик, очень опасный для дружественных отношений двух великих держав. Воспользовавшись присутствием на Правобережье своих полков, Мазепа арестовал Палия и убедил царя сослать его в Сибирь...

Теперь земли на правом берегу Днепра кипят, может, по-прежнему, но нет уж там неугомонного атамана.

И гетман среди огромного войска чувствует себя в этих краях несколько спокойней.

Хотя это только со стороны смотреть — спокойней...

В прихожей ежедневно много народа. С супликами, с поклонами. Только на столах в апартаментах чаще всего видны письма с царскими печатками да с печатками польского коронного гетмана Адама Сенявского. В царских письмах — тревога о здоровье Мазепы, сообщения, как сдерживают врага-шведа, а Сенявский требует одного: войска! «Ты, гетман Иван, дальше не продвигайся, пришли казаков! Теснят нас шведы и станиславчики!.. И царь — за сикурс Сенявскому...»

Когда бунчуковая старшина, выпив и закусив, отодвинула хрустальные и серебряные кубки, а старые полковники начали клевать носами, не отваживаясь вытащить из карманов трубки, а кто захрапел — привычка! — над красными подушками, на тонкой сморщенной шее, поднялась белая голова. Кое-кто вздохнул: ой, не услышать с таким здоровьем весною голоса кукушки! Если бы не турецкие кривые сабли на стенах да не дорогие длинноносые пистоли — так и не поверить бы, что это гетман, обложенный подушками... Где гордая осанка? Где умное свечение очей? Даже усы — сухая трава...

   — Одних казаков в Московию... Других — к ляхам...

Показалось — весь дух испущен на слова.

Но гетман разговорился, всматриваясь в царского полковника Анненкова, вместе с полком приставленного к нему самим царём. Теперь полк под Хвастовом.

   — Не так шведский король, как собственная чернь... Гультяйские атаманы жгут поместья, грабят хутора... На кого детей оставляем? А придётся: приказ его царского величества.

Слова тихие, но увязают в душах. Гетман печалится о людях...

Старшины тоже заговорили. Громче всех — генеральный обозный Ломиковский.

Гетман цепко взглянул — верно ли понял сказанное им полковник Анненков. У царского полковника красное обветренное лицо, да ещё и подвыпил, — что понято, как понято?

Согнутый Франко, вечный гетманов слуга, без скрипа открыл перед старшинами дверь...

В прихожей Орлика дёрнул за рукав полковник Трощинский.

   — Пан генеральный! К тебе супликую...

Не стирая с губ улыбки, Орлик выпроводил гостей и лишь тогда наклонил розовое ухо.

Кривоносый Трощинский заторопился:

   — Сердюцкий сотник Онисько, пан писарь, поймал бродяг... Ну, всыпали, по обычаю, казаки... А наутро узнаю, что бродяги те из моего полка. Из того самого Чернодуба, подаренного гетманом Гусаку в ответ на мою суплику. Вот. И припёрлись, вражьи дети, уже с жалобой... Известно, Гусак жаден на деньги. Но давать его хлопам на расправу? Где это видано? Сегодня он сотник, а завтра — городовой полковник... Вишь, у царя паны дерут с мужиков сколько могут, а гетман наш всего остерегается. Гусак, вражий сын, и я тебе услугу сделаем, если совет твой...

Да, задача. Приказ известен: хлопов не дразнить. Потеряешь гетманскую ласку. Хоть ты и Трощинский, и родственник ясновельможного... А Гусак поделился награбленным. Неспроста супликовал полковник — прислужился сотник... игрою в карты!

   — Где бродяги? — быстро соображал Орлик, уже поднимая к разрисованной яркими цветами двери свою лёгкую руку.

   — В моём обозе. Подальше от глаз, вражьи дети...

   — Гетману о том не говорить... Завтра скажу остальное...

Весь вечер диктовал гетман, пересыпая сказанное латинскими да польскими словами и сентенциями, — очень мудр в науке. Орлик бледнел — письма царю! — а гетман терпеливо ожидал, пока выводились литеры с длинными хвостами-выкрутасами, дальше сучил мудрую мысль:

   — Пиши, Пилип... Не встать на ноги, не сесть на коня, не взмахнуть саблею... Tacitis senescimus annis, как сказал Овидий...

Орлик припоминал: в воскресенье гетман по-казацки опростал кружку венгерского вина. От легкомысленного Бахуса заблестели глаза под косматыми бровями. Какие он шутки отпускал о молодицах да девчатах! — нет, не простая это болезнь, ясно и писарчуку. Не впустую сказано: к булаве требуется голова!

   — Сенявскому нельзя посылать столько войска, — скрипел дальше гетман. — Старинные манускрипты свидетельствуют, что ляхи неверны в слове. Да и собственный мой опыт о том же говорит. Ведь я не один год провёл при дворе варшавского короля... С полудня — татарская инкурсия. Пусть только казаки отойдут от регимента... Как бы мне самому не просить сикурсу. Ежедневно множатся гультяйские кучки. А кто ещё не пристал к ним — тот обязательно сделается их адгерентом, как только державе станет тяжелей... Пиши, что один я и держу Украину в повиновении. Напомни: если не в гультяи бегут хлопы — так в запорожцы...

Орлик, не поднимая головы, почувствовал злость в слове «запорожцы».

   — Сечь — болячка на теле Украины. Пора её вырезать, а Костя Гордиенка, вечного баламута, четвертовать в Москве!

Перья ломались. Орлик менял их, а видел округлое царское лицо. То красное от гнева, как кирпич в крепостной стене, то белое — как лепёшка сыра. И становилось не по себе. Казалось, самого засасывает трясина. Но и в ней — что-то заманчивое, пусть и смертельно опасное.

Всю ночь в лесу выли волки. Уставший за день Орлик утопил голову в мягкой подушке. Различил только шум весеннего дождя. Да его сразу и разбудили. Орлик скользнул сонным взглядом по большим красным печатям на гладкой вощёной поверхности — и бегом к разрисованной цветами двери.

Гетман не спал. Книжонка в красном сафьяне упала на шелестящий тонким ворсом ковёр. Поднимая её, Орлик всосал умом вбитые в сафьян золотые литеры: Horatius. Carmina.

У гетмана прищурены глаза. Словно всю ночь он что-то припоминал. Что-то недоделано, а нужно обязательно доделать. Медленно взял он письмо, но пробежал его глазами торопливо, ускоряя их движение за каждым словом, и откинулся на подушки. Захрипел...

   — Матерь Божья! — взвизгнул старый Франко. И стал биться перед иконами лбом о камень, шелестя сапогами по ковру.

   — Лекаря! — не растерялся Орлик.

Молодые джуры привели немца-лекаря, которому вера — выше всего. Немец заворковал над кроватью, неустанно перебирая тонкими ногами. Орлик не различал слов, кроме «Ruhe», «quies». Но больного отпустило. Гетман знаком выпроводил всех, даже Франка. В апартаменте оставил только генерального писаря. Потухшим взглядом разрешил читать письмо, присланное царским министром Головкиным. Там писалось о том, что генеральный судья Кочубей и бывший полтавский полковник Искра обвиняют гетмана в измене царю!

Орлику показалось, будто трясина накрыла его с головою.

И до утра не дал спать ясновельможный. Говорил под волчий вой:

   — Везде наводнение... Сосчитай на мапе, сколько рек впереди...

Орлик считал синенькие жилки на пёстрой бумаге, разрисованной немецкими мастерами, а сам думал, что при падении владык гибнут все, кто их поддерживал, и всплывают те, кто был против. Очень важно своевременно отстать от падающих... Слушал гетмана и видел чёрные весенние воды на реках, низенькие затопленные хаты, людей в лодках-долблёнках, слышал рёв скота и ещё припоминал генерального судью Василия Кочубея, очень осмелевшего в своей Диканьке. Если царь поверит Кочубею и прикажет избрать его вместо Мазепы, то... Кому известны намерения Кочубея?

   — Полковники жалуются на бескормицу коням, — твердил гетман. — Нужно идти отсюда. Говоришь, нельзя вперёд?

Орлик догадывался: гетман поведёт войско не к Польше, а назад, к Белой Церкви, где крепость. Оставит обглоданный конями Хвастов. Гетман ждёт подсказки. Ему посоветовали — он послушал.

   — Лучше назад...

Не умолкая, гетман не упоминал, однако, больше о письме. Но когда за окнами растаяла ночь и послышались утренние крики, ржание коней, топот кованых копыт — лишь тогда приказал:

   — Полковников!

Всполошённые ранним вызовом, полковники почёсывались со сна и вопросительно смотрели на Орлика. Орлик не первый день в канцелярии — что узнаешь в его глазах? Посматривали и на царского полковника — тот потирал красную рожу с отпечатанными на ней рубцами от подушки.

Гетман поманил вояк к кровати, прошептал, зачем званы. Не слушал ответных нареканий на Кочубея и Искру, а обратился к стародубскому полковнику Скоропадскому, называя его хозяином полкового города, как принято издавна:

   — Пан Стародубский! Тебя царь уважает. Бери, пан Иван, казаков, сколько надо, поезжай к царю да расскажи на словах. Бумага не передаст горя... Вольно собаке и на владыку лаять... Стыд... Хоть бы перед смертью дали покой, quies, как говорит лекарь. Покарает Бог грешников...

Гетман с усилием крестился, еле-еле перенося руку через бледное лицо, зыркал на молчаливого, всё ещё красного Анненкова, а так смотрел в угол, где мелкими каплями истаивала высокая восковая свеча и где бледный Франко усердно молился печальной Богоматери.

Скоропадский, лысый, высокий, могучий человек, кивал огромной головою. К царю — не в корчму. Можно сгореть, как горит от свечного пламени ночная бабочка. Разве по правде загнали в Сибирь Палия, который недавно правил в Хвастове? Но с другой стороны, утешал себя полковник, лишний раз на глаза царю... Гетман при смерти... Известно, есть помоложе: черниговский Павло Полуботок, миргородский Данило Апостол... Но и самому неохота быть последним. Да и домой заедешь. Там молодая жена Настя Марковна. Повидаться сладко...

   — Сделаю, пан Иван! — ответил Скоропадский.

Прочих полковников гетман отпустил сразу.

   — За Мотрушо мстит Василь, — громко сказал Трощинский. — А тех подговорил... Если, мол, поталанит, так и вам хорошо...

   — Искре отставка, — добавил Горленко. — Вот и...

Гетмана удовлетворило услышанное. О Мотруне, Кочубеевой дочери, и о нём, немолодом уже человеке, долго гомонили: и причаровал крестницу, и сватать её собрался — одним словом, ославил. А теперь от разговоров польза: месть за дочку! Мотруня же во всём гожая дивчина! Цвела, аж горела... Ласковая, а в ответ на казацкую речь, на казацкие песни под бандуру, на умелое кавалерское обращение — говорлива, словно воробышек. Только ума... Да на что девке ум?

Едва закрылись за полковниками двери — Мазепа пожелал книгу в красном сафьяне, читанную ночью. Орлик подал, гетман заговорил, не глядя на вытисненные на бумаге литеры:

   — Felix, quern faciunt aliena pericula cautum.

Прочёл и вперил взгляд в генерального писаря. Тот поднялся над лавкой. Жупан задел на столе вызолоченный каламарь. Беспокойные пальцы поймали золото у самого ковра.

   — Понимаешь, Пилип... Nox abacta дала тебе возможность подумать...

Пальцы хищно перекосились в красноватом свете. Орлик, хорошо разумея латынь и зная своего хозяина, не понял, однако, намёка.

   — Помни, Пилип, — толковал гетман, — мне Москва двадцать лет верит! Этот орден, — руки взяли на столе красивую ленту, на которой сверкнул орден Андрея Первозванного, — недаром ношу. Только я да самые знатнейшие царские вельможи. В Москву я приезжаю как к себе домой. Все там знают моё подворье. А эта парсуна, — он поднял над собою руку, — по царскому велению написана старым зографом Опанасом. Втроём там будем: посередине царь, а мы с фельдмаршалом Шереметевым по бокам. В большом московском соборе повесят. А сказанное... Бахус устами владел... Запомни…

И только теперь раскрылся страшный смысл вычитанных у Горация слов: гетманово могущество может быть направлено и против генерального писаря. Господи! Но ведь в самом деле мнилось при чтении письма: «Пилип! Это Бог посылает случай. Гетман, прикидываясь больным, проживёт ещё двадцать лет...»

   — Пан гетман! Да я...

И на коленях пошёл Орлик селезнем, да куда селезень! — быстро, быстро, ухватил пальцами высохшую руку, стал целовать, как не целовал и отцовской:

   — Пан гетман... Адские муки... Нет... Никогда...

А про себя шипел: «Замри! Жить охота — замри...

В Москве доносчиков сажают на кол! Замри! Гетман читает мысли! Характерник!»

Ясновельможный приподнялся на красных подушках. По сухому, до сих пор видать — красивому, лицу промелькнуло что-то вроде подозрения. На картине за его спиною конь под намалёванным рыцарем повёл недоверчивым красным глазом.

   — О том забудь, Пилип... Буду умирать... А ты... дай тебе Бог... Бедная наша Украина...

Пришло чудесное утро. Вдоль шляха, по которому уже двигалось казацкое войско, в рыжих лесах красиво светились берёзы, отмытые весенними дождями, белые да длинные, словно панские марципаны. Ветви на каждой коричнево-тёплые. Вот-вот облепятся зелёными листочками.

У казаков под усами улыбки: дали шведам да станиславчикам перца! Шведы на севере, станиславчики на западе, а казаки — на полдень, к Белой Церкви.

Орлик понимал неуместность казацкого смеха, но не шевельнул и пальцем. После неспокойной ночи при ласковом солнышке так захотелось спать, что он пересаживался из мягкой кареты в островерхое седло. Иногда конь относил его далеко, но ощущение, что гетман следит своими бессонными глазами, не исчезало в нём ни на минуту. Хотелось поехать с поручением — гетман не посылал. Вокруг ясновельможного казаки-охранники, джуры, много генеральной старшины. Орлик пускал коня во всю прыть, достигал какого-нибудь холмика или могилы, покрытых прошлогодним коричневым тёмным будыльем, между которым, правда, уже зеленеет молодая трава, проглядывают белые корешки и откуда, напуганные конским топотом, с криками слетают чёрные огромные птицы, вечные спутники походного войска.

Конь бежал споро. В бездонном небе звенели жаворонки. Ещё выше, чем жаворонки, на белоснежном краешке тучки маленькой точкой приклеился орёл.

На одну из придорожных могил-курганов подскакал Трощинский.

   — Пан генеральный писарь объезжает коня? Га-га-га!

С высоты виднелась дорога. При взгляде на весенние полупрозрачные краски человеческое сердце смягчается, как воск. Так считал Орлик, огорошенный разговором с гетманом.

   — Пилип! — оглянулся Трощинский. — Так...

Казаки на шляху горланили песни, проезжали мимо высокой могилы.

   — Кочубей... — вспомнил Трощинский, но Орлик прервал:

   — Разреши чернодубским бродягам написать суплику. За гетманом, мол, не пропадёт... А в Белой Церкви — без лишнего шума в подземелье. Сколько их?

   — Двое... Видишь, один, Журбенко Петро, вражий сын, размалёвывал церковь, что на гетманский кошт отстроена в Чернодубе. У того самого зографа учился, который намалевал гетмана в виде рыцаря.

Орлик улыбнулся, лишний раз показывая, какую силу имеет в гетманщине генеральный писарь, какие подарки следует давать ему за совет.

   — Гетман — фундатор и донатор во многих церквах. Бумаги же проходят вот через эти руки, — выставил он длинные пальцы, на которых против солнца сверкнуло золото перстней. — Они и саблю держат, и перо. Ну, не выкалывать глаза, не ломать им рук и ног... Уговорите вступить в сердюцкий полк. А церковь... Правда, гетман любит посматривать на ту парсуну... Но это только мечтательные зографы полагают, будто можновладцы их помнят. Дураки...

Орлик пришпорил коня. Кто узнает о ночном разговоре? Сказал гетман: нужно обо всём забыть, — стоит, однако, подумать...

Высоко в небе плыли лёгкие белые облачка.

 

2

Это — тюрьма. Сырые камни, отвратительные крысы, которые сразу выползают из своих убежищ, достаточно человеку прилечь. Коварные решётки, мощные стены, за которыми угадывается жизнь, прочие, ещё такие неведомые узники...

До Днепра ехали долго. Никто не удивлялся, что молоденькие казаки догоняют войско. Пока варили кашу на треножнике, кони набирались сил. Вода постепенно уходила с низких мест, укрытых бледной травкой. Дороги и стежки обрастали густою зеленью. Чаще завиднелись путники: пешие, конные, ватаги жебраков, монахов, чумаков, торговцы с богатыми возами под воловьими окаменелыми шкурами, казацкие отряды, длинноногие, выбритые до блеска на щеках москали с белыми ремнями на зелёных узких кафтанах... В первые дни движение на шляхах казалось беспорядочным и бесцельным, пока из разговоров не стало понятно, что у каждого движущегося по шляхам человека есть своя причина для длительного путешествия.

Переправившись на пароме через широкий Днепр, на белый речной песок, издали перекрестились на киевские реденькие церкви по высоким зелёным горам. Маляр долго оглядывался, стараясь запомнить краски. Заднепровская земля пестрела тоже редкими белыми стенами. Зато на ней много лесов, и людей на шляхах там ещё добавилось. Особенно возле придорожных криничек. Наука чернодубского деда Свирида уже не удовлетворяла молодых путешественников. Они полагались на самих себя...

Тёмным вечером, по пути к хутору, о котором на шумном распутье поведал слепой кобзарь с маленьким одноглазым поводырём-мальчишкой — будто там уже и гетманская застава, — из мрака закричали в несколько голосов:

   — Кто такие?

   — Куда Бог несёт?

   — А ну, стойте!

Оглянулись хлопцы — место глухое. А дорога хорошо протёрта колёсами и копытами. Пришлось придержать уставших коней.

   — Мы к гетманской милости!

Спрашивать могли казаки. Зачем скрывать?

   — Гетманской? — приблизился огромный всадник. — Гетман ждёт...

Посмеиваясь, он — по голосу молодой — начал выспрашивать обо всём поподробней. Спутники его, тоже верховые, торчали под деревьями. Наконец хлопцы услышали, что перед ними казацкая застава. Это — сотник, по имени Онисько. Завтра просители будут в генеральной канцелярии. Хорошо? Ну, хорошо...

   — Тогда за мною!

Продвигаясь в окружении новых знакомых, увидели несколько пустых строений. Нет там собачьего лая, ворота отброшены. В соломенных стрехах ветровы песни. Как раз посыпался густой весенний дождь. Казаки начали привязывать коней к мокрому паркану, от которого уцелело несколько низеньких столбиков и одна-единственная жёрдочка, прикреплённая к ним лыком. В окошке, правда, сквозь осыпанные дождём стёклышка затеплился огонёк, обозначилась кружка в тонких женских пальцах. Но войти в тепло не пришлось. Казаки неожиданно схватили за руки, обезоружили. Хлопцы вздумали сопротивляться — им ещё и перепало. Всё получалось вроде бы точно так же, как и в недавней стычке с гультяями. Только там с гультяями, а это кто такие?

Следующей ночью связанных чернодубцев везли на возу неизвестно куда, потому что на вопросы сердюки — таки сердюки! — не отвечали. Петрусь не робел: гетман накажет за кривду! Пусть только прочтёт суплику, которую сотник разрешил подать! Подвыпившие сердюки — в хохот! Да, гетман читает! На то и грамотен! Подскакал и сотник Онисько. Выходит, это он так безбожно заманил в западню?

   — Молчать! — закричал сотник Петрусю. — Грамотей чёртов! Здесь на всё гетманова воля! Гадай по звёздам, куда везём!

Петрусь упал духом. Степан лежал молча, безнадёжно выставив под звёздное, расчищенное от туч небо короткий толстый нос. Как и Петрусь, он был подавлен случившимся. Пускай уже в Чернодубе беззаконие, а здесь рядом генеральная канцелярия, сам гетман.

Сначала долго слышался гул войска. В лесах, в смоляной тьме, драли горло волки. Где-то ближе кричали птицы. Ещё ближе, вдоль дорог, иногда лаяли собаки. Потом звуки войска растаяли. Под скрип возов, под конский топот, плеск воды в лужах, лесной шум время от времени вспыхнет протяжная песня — вот и всё.

Разве есть на свете высокая гора с белой звонкой церковью, где запрятана незавершённая парсуна? Сердюкам малярское умение — ничто. Петрусь, как и Степан, для них — существа, которых можно убить и бросить в лесу волкам на съедение... До сих пор, до нападения на Чернодуб — иначе не назвать! — хватало понимания, что на свете есть гетман, а теперь... На сердюцком возу всё казалось безнадёжным.

На третью ночь связанных столкнули на землю и освободили им руки. От воли закружились головы. Руки чесались. Пришлось припасть спиною к спине, чтобы не свалиться. В слабом фонарном свете на фоне серых стен шевелилась многочисленная охрана. Пахло влагой, землёй. Веяло нездоровой прохладой...

Сердюки, однако, не дали постоять. Вскоре в глубоком погребе, где звонко выстреливает каждый шаг и каждое слово носится испуганным эхом, стукнула брама — сердюцкие сапоги застучали по ступенькам наверх, а узников сдавило холодное подземелье. Бесконечное движение оборвалось неожиданно. Обессилевшие тела упали на перетёртую солому. В забытье.

Из каменного мешка выводят на краткое мгновение. Вдохнёшь воздуха, посмотришь на перекосившуюся через камни веточку — и снова в темень, откуда сквозь кованую решётку виден кусочек неба, величиною с решето.

Но это не вся ещё беда. Хуже, когда под стенкой затягивает песню какой-то дед-бандурист — про степь да прытких коней, про ветер над степною травою-тырсой. Песня выматывает душу. Деда не видели ни разу, но уже угадывается само его приближение...

Отзвучит песня — в подземелье приходит огромный сотник Онисько. Его песня — без струн и без музыки:

   — Сегодня, хлопцы, лошадям нашим купанье... Тёплая такая вода... Могли бы и вы... Только надо жупан на плечи...

Маленький Степан, вскакивая, каждый раз кричит так сердито, что из-под его ног вылетает солома:

   — Мы казаки! Не сердюки! Свободные!

   — Допустите до гетмана! — напоминает Петрусь.

Сотников ответ сердит:

   — Казацкое хозяйство? Тьфу! О коне думай, о земле... А то посеять, собрать... Тьфу!

Петрусь тоже начинает кричать:

   — Беззаконие! Мы писали суплику! Допустите до гетмана!

Сотник укоризненно склоняет голову:

   — Вы понимаете в законах, хлопцы?.. Будете верно служить — гетман денег даст, хутор подарит, будет право на устройство плотины... Как Гусаку... Я же Гусака знаю. И я заслужу, Бог даст... Гусак человек добрый, знаю... Так что слушайте меня. Берите сабли, пока просят!

Как-то Онисько разрешил выйти во двор. Хлопцы приблизились к калитке, сотник поманил за собой:

   — Видите?

Далеко, внизу, стояла карета с золотыми пятнами на широких дверцах. Кого-то осторожно подвели к ней, подняли — дверца закрылась. Завертелись колёса. Следом закачались в сёдлах казаки с голыми саблями.

   — Вот его здоровье...

Хлопцы, ошарашенные, молчали. Немощная голова — гетман. В Гадяче он сидел на коне и живо разговаривал с зографом Опанасом.

Когда узников снова загнали в подземелье, то Степан, опустившись на солому, вцепился товарищу в рукав:

   — Сгниём здесь...

Это говорилось не впервые.

   — Гетмана не увидим, коли так болен... Лишь бы отсюда. А там...

Петрусь молчал. Сердюцкий жупан — что хуже на свете? Но... гетман в руках сердюков. Суплика не дошла. Нужно обо всём рассказать ему на словах. Но как?

   — А что это надо — Петрусь понял окончательно...

 

3

В Витебске, на крутых берегах могучей Двины, толпился народ. На слепящие белые льдины по чёрной мутной воде падало галдящее воронье. Весною река подхватит любую вещь — вон, к примеру, исправное колесо от мужицкого воза. Бедно одетые дети, размахивая длиннющими рукавами, швыряли вниз щепки и неудержимо визжали, глядя, как брошенное вертится в чёрной воде. Некому спасать мужицкое колесо.

Да высоченный человек в зелёной треуголке и в таком же зелёном узком кафтане, зажав руками длинную жердь, пошёл за льдиною, невольно распугивая воронье. Льдину прибило к берегу. Он запрыгнул на её ломкий край, положил жердь — и колесо, брошенное сильными руками, зарылось на берегу в липкую грязь. Ещё мгновение — человек сам на суше...

   — Царь! — взвизгнул берег.

Кто замер на месте, кто наутёк. Дети, вытаращив глазёнки, притихли, вмиг опустив рукава.

Воронье закричало сильней.

   — Кар-р! Кар-р!

Ветер рвал волосы на сотнях обнажённых голов — и на мужичьих, и на господских, и на детских, и на дедовских. Шапки у большинства — в опущенных руках.

Через некоторое время царь прошагал сквозь стражу, составленную из высоких солдат Преображенского полка, с которым он накануне прибыл в город, и распахнул окно в купеческой светлице.

Берегом бежала стайка длиннорукавных мальчишек.

Бревно в воде крошило мелкие льдины, а крупные притапливало.

На столе зашуршали под ветром карты, придавленные кавалерийским палашом.

Снизу, с вымощенного камнем двора, долетела пресноватая немецкая ругань:

— Verfluchte Knaben!

Ругань заглушил топот подкованных сапог. Там учат новобранцев. Они прибывают в Витебск в ободранных полотняных кафтанах. Им положен день отдыха, чтобы на ногах подсохли мозоли. Затем выдаются исправные сапоги, а слегка обученным — короткие суконные кафтаны зелёного цвета с красными обшлагами и ладунки к белым поясам. Новобранцев следует долго обучать, прежде чем отправить в полки к князю Меншикову.

Царь на рассвете обошёл цейхгаузы, осмотрел каменные строения, где хранятся кафтаны для солдат, сукна, порох, ядра, лафеты, фузеи, штыки. Не одному явному казнокраду окровянил он подлую морду. Потом с крепостного вала окинул взглядом затопленные поля, леса, дороги. А мыслью возвращался в Дзенцеловичи, в ставку в Бешенковичах, в далёкое Гродно, на самый Неман... Наконец не удержался, чтобы не запрыгнуть на лёд ради спасения ничтожного колеса — это же непорядок! Теперь шагал от стены к стене. Огромные коричневые ботфорты стучали в лад с солдатскими сапогами. Жёлтый палец расшевеливал табак в короткой массивной трубке, вырезанной гамбургскими мастерами в виде головы эллинского сатира, чувствовал сквозь толстую кожу тепло маленького костра. Впитанный дым царь выпускал охапками. Делал перерыв, не затягивался. Все эти дни почти не спал. Редко и раздевался, мало ел. Поддерживал себя только вином да трубкой.

Вдруг припомнилось, что среди донесений послов из европейских столиц вчера встретилась газетёнка, где латинскими литерами выбито, будто московский царь ежедневно пьян. Оставил на широких полях размашистый ответ: «Врёшь, собака! Не ежедневно!». Затем, остыв, подумал, что неплохо бы увидеть того писаку среди русских непорядков...

Трубка пыхала дымом, словно заморская пушечка, виденная в европейском замке.

Мысли же снова возвращались в Дзенцеловичи...

Король Карл уже где-то за рекой Березиной. А где?.. В Саксонию, в Альтранштадт, пришло к нему пополнение из природных шведов. Присоединилось умелое европейское воинство — получилась обученная силища с таким, возможно, количеством пушек и с такой кавалерией, что страшно себе и представить. В королевской казне много награбленных денег. Двинувшись из Альтранштадта в конце прошлого, 1707 года, Карл не пошёл на польские крепости, где поляки отбивались бы вместе с русскими. Нет, обошёл даже Варшаву. Царские военачальники отступали, узнав, что королём обойдено то место, которое они готовились защищать. Русские вышли из земель собственно Польши, так и не увидев всей шведской армии, не зная её числа, количества пушек, численности кавалерийских полков, а пользуясь только данными, добытыми в европейских монарших дворах. Донесения послов, различных агентов, всё, вырванное огнём и батогами из уст перебежчиков, — ничто не внушает доверия. Король и дальше ведёт полки лесами. При европейских дворах, правда, не смеются в глаза московским послам, как творилось после нарвской конфузии, однако там снова притихли в ожидании, пишут послы... О мире Карл не желает слушать...

Выехав из Москвы в армию ещё в начале года, царь задерживался только в Смоленске, в Минске, в крупных крепостях, где отдавал один и тот же приказ: готовиться к бою! На всём пространстве от Пскова до Брянска. Каждую дорогу — перегородить лесными завалами. Для проезда достаточно узеньких полосок, укреплённых люнетами и палисадами...

А ещё задерживался в Дзенцеловичах, где неказистые строения, в самом лучшем из которых остановился Александр Данилыч Меншиков, формирующий там из прибывающих рекрутов новые полки. Возле Данилыча — он в парике, в белых лосинах, красной венгерке — много красивых шляхтянок в роскошнейших платьях с бесконечными шлейфами. Данилыч похудел. Длинный нос, загнутый от худобы, сделал его похожим на орла с донских степных курганов. А носит Данилыч титул Ижорского князя и звание санкт-петербургского генерал-губернатора. Титул нужен. Возникла было надежда, что польские магнаты изберут на престол Данилыча. Вот и пущен слух о его шляхетском происхождении... Но магнаты считают избранного сеймом курфюрста Августа своим законным королём.

В Дзенцеловичах, оставшись наедине с царём, Данилыч известил, что у него содержится посланец, которому вроде бы Августом поручено передать, будто Карл пойдёт на Москву.

   — На Москву? — привстал царь. — Идём!

В сыром подземелье ярко пылал огонь. Угарная вонь от раскалённого железа раздирала ноздри. Всё, что должно было произойти, казалось крайне необходимым. Человека мог подослать сам Карл.

   — Начинай! — крикнул царь бледному от подвальной жизни палачу, опускаясь на тёплый, скользкий и влажный (от крови?) обрубок дерева.

   — Господин полковник! — предостерёг Меншиков, ещё сильнее загибая длинный нос и оберегая блеск лосин. — Знаешь, воля твоя, но... Пусть бы передохнул. Вторая пытка... А мы с паннами-шляхтянками пожартуем...

   — Давай! — не слушал Данилыча царь. Не улавливал, как затрещали в суставах кости, не ощутил запаха горелого мяса, не видел, как от напряжения бледный палач взопрел и порозовел, а смотрел только на окровавленное лицо, скорченное нечеловеческой болью, слышал вопросы из полутьмы, где блестела короткая сальная свеча:

   — Кто послал?.. Кто послал?..

Мученик внятно простонал имя курфюрста Августа и притих. Данилыч, наклонившись над ним, безнадёжно махнул рукою:

   — Хампа-рампа, как говорят поляки! Богу душу отдал...

Царь ударил палача трубкою в лоб, толкнул ботфортом дверь, не слушая Данилыча. У того на белых лосинах горело красное пятно.

   — Неужели на Москву, Данилыч? Через Смоленск?

   — Кажется, правда, господин полковник. Я уже сам допрашивал... Шляхтянки нас ждут.

В тот же день царь отправился дальше. Армию встретил в Гродно. На Немане. Напрасно надеялся задержать там противника. У всех в памяти осталась давняя осада. Царская армия и тогда с большим трудом выскользнула из гродненской крепости, скрытно перейдя реку, где начинался ледоход. Лёгкую артиллерию прихватили с собою, тяжёлую утопили и уничтожили за собой мосты. Шведский наплавной мост унесло наводнение. Шведы тогда не догнали русских...

В Гродно не удержались долго и в этот раз: шведские драгуны заняли город через несколько часов после того, как из городских ворот поспешно выкатилась царская карета....

А Двина играет. Движение воды побуждает к деятельности... Там, на Неве, на воде, возле отвоёванного моря, строится город, крайне необходимый России. За два дня солдаты-плотники сложили из брёвен небольшой домик. Пол — из широких плах, стены обшиты морской парусиной. В прорубленные оконные отверстия вставлены свинцовые рамы с небольшими стёклами. Живописцы размалевали оконницы и двери красивыми цветами по чёрному полю. Стены расписаны под красные кирпичи. А когда из царского обоза привезли столы, стулья, шкафы, кровать да ещё картины голландской работы — первую ночь царь провёл словно в сказке! Вокруг — плеск воды... Там уже проведено не одно лето. Туда согнаны многие тысячи холопов со всех русских земель. И хотя они ежедневно умирают сотнями, но на низменном Заячьем острове уже насыпана большая и мощная крепость. Пока что земляная. В болотистых лесах рубятся просеки и прокладываются улицы. И туда уже не первое лето приходят чужестранные корабли...

С бумагами под мышкой вошёл кабинет-секретарь Макаров. Остановился в солнечных лучах — тёплой волною врывались они в раскрытое окно. Солнце ещё сильнее вызолотило жёлтую голову вологодского парня. Правда, он в европейском, хорошо скроенном кафтане, со многими сверкающими пуговицами, и в европейском курчавом парике.

   — Много нынче воды! — сказал царь. Ему хотелось услышать что-нибудь о северных мощных реках, возле которых секретарь вырос, откуда взят на службу, как парень шустрый, пусть и сын простых родителей. Умные люди из подлого народа, имея власть, не будут спокойно наблюдать, к примеру, как вода уносит исправное колесо.

Секретарь угадывал мысли царя.

   — Воде стоять долго, господин полковник! Приметы за то.

Дальше тихо, но настойчиво, насколько разрешено и даже приказано:

   — Казацкий полковник Скоропадский ждёт ответа.

Царские усы приподняли короткий нос. Припомнилась недавняя аудиенция Скоропадского в ставке в Бешенковичах. Царское лицо покраснело пуще заморского сукна, которым устлан в горнице пол.

   — Це дело!

Искричался царь коротким гневом, по-прежнему шагая мимо притихшего секретаря, изгоняя из себя злость, неудовольствие, усталость, переполнявшие душу с того дня, как выехал из Москвы, отдав там приказ сыну Алексею готовиться к обороне. Немного остыв, подумал: «Напишу в Киев Голицыну... Смотреть за полковниками. Воду мутит Апостол... Хорошо, верный гетман. А умрёт... Друг дружку обливают грязью, а сами тем временем ждут привилеев. Да всё равно швед уберётся. Тогда...»

   — Что на Запорожье?

Запорожье в голове, как и Дон, как и новый город на Неве, обороняемый генерал-адмиралом Фёдором Матвеевичем Апраксиным.

Макарову известно всё. К нему да к министру Гавриле Ивановичу Головкину, царскому родственнику по материнской линии, сходятся донесения. Макаров ведёт ежедневные записи обо всех событиях, как государственного значения, так и военных.

   — Бунтовщик Булавин вышел из Сечи, господин полковник.

   — Куда?

   — Есть подозрение — собирать новые силы. На Сечи некоторых подбил.

Макаров ожидал, что царское лицо начнёт дёргать болезнь. Он наклонил голову, но стоял спокойно.

Царь выплюнул короткое бранное слово и снова зашагал. Круглое лицо в самом деле задёргалось — Макаров глядел в бумаги, но знал, как выглядит сейчас царское лицо: достаточно увидеть его однажды, искажённое неисцелимой болезнью.

В светлицу между тем с грохотом сапог ввалился высокий офицер.

   — Господин полковник! Монах говорит прежнее...

Царь рубанул воздух рукою, подавая Макарову знак стоять здесь хоть бы до начала светопреставления, а сам спустился в подвал.

В подземелье, на полках, поблескивали разноцветные стеклянные сосуды.

Царь вплотную приступил к одноглазому монашку.

   — Где король Карл? Где его главная квартира? Говори!

   — Король в Радошковичах, пане полковнику!

Монашек прибился к Витебску ночью. О его словах доложили сразу, и царь тотчас приехал в город. Сегодня монашка разбудили, и он, под батогами только, — помнится смерть посланника курфюрста Августа! — снова повторил свои слова.

Монашек ростом царю до пояса.

   — Ты сам видел короля? Говори!

   — Видел! — Лицо монашка сверкало и казалось сейчас царю дорогим стеклом. — У шведа беда с едою для солдат и с кормами для коней. Он далеко рассылает своих людей, потому что там, где стоит, уже съедено всё... А народ не хочет ничего продавать. Солдаты ищут зарытое в землю. Мучают наших людей.

Вытаращенными глазами в продолжение краткого, но страшного мгновения царь обжигал монашково лицо. Тот выдержал взгляд.

   — Хорошо! — оттолкнул его царь и приказал офицерам: — Наградить!

Ему очень хотелось верить услышанному. Поскольку ещё сильнее убеждался, снова поднявшись в светлицу и по-прежнему шагая из угла в угол, что прав в одном: теперь, когда Карл недалеко от русского кордона, нужно неукоснительно выполнять решение консилиума в Жолкве. За предложение позапрошлой осенью подали голоса русские военачальники. Согласилось и большинство поляков. Решено: оголожать местность! Пожарища да развалины должны встречать захватчиков! Тем временем русская армия будет пополнять свою артиллерию. Невьянские заводы на Урале, переданные из казны Демидову, умелому промышленнику, с каждым днём увеличивают количество выплавляемого металла. Готовят ружья и пушки. Каждая крепость будет в состоянии сопротивляться. Тогда враг повернёт назад. Тогда настанет время договориться о землях возле Балтийского моря... Но о генеральной баталии не может быть и речи. Нет ещё таких полков, которые выстоят в поле против шведов. Сражение с ними могут вести лишь их учителя — французы...

Макаров стоял неподвижно, там, где приказано.

Внизу засмеялись.

Остановись, царь положил руку на тёплый подоконник. Кучка гетманцев следит, как заморские офицеры муштруют русских солдат. Казаки скалят зубы, сравнивая свои широкие шаровары с узкими солдатскими штанами, приседают, придерживая бараньи шапки, длинные сабли, проверяя, наверно, ровными ли получаются ряды солдат с высоко подоткнутыми иолами коротких и без того зелёных кафтанов с красными отворотами, обмениваются впечатлениями.

Наблюдая почти детское удивление, царь почувствовал, что ему самому становится легче, что лицо его уже не так подвластно неизвестной силе, неодолимой с тех пор, как на глазах у него, мальчишки, стрельцы убивали царских родственников, и что сейчас, пока стоят весенние воды, можно немного отдохнуть. Вслух произнёс:

— Простые души...

Макаров поднял глаза на широкую царскую грудь, где из-под расстёгнутого суконного кафтана, из-под белой рубахи тонкого голландского полотна торчали короткие жёсткие волосы, побитые ранней сединою, всё ещё не осмеливаясь поднять взгляд выше, хотя бы до широкого подбородка.

А царь молча думал: «Сделаю и вас регулярными... Вы неплохо воевали под водительством Апостола... Под Варшавой. Под Эрестфером, у Шереметева. Били шведов... Но в державе должен быть один порядок, как у Макарова в бумагах. Один язык, всем понятный».

В казацкой толпе глаза выделили Скоропадского. Могучий мужчина, да казаки его тоже высокие, широкоплечие. Скоропадский что-то промолвил — казаки загляделись на муштру ещё внимательней. Скоропадский стоял с разведёнными руками. О сабле забыл. Словно гречкосей. Но всё на нём подогнано ловко — хозяин!

«А что, — подумалось царю с новым облегчением. — Старика на место старика. Сдерживать горячих. Это не миргородский Апостол, не черниговский Полуботок. Любит порядок. Как Мазепа... Женился на молодой. Ещё поживёт... А Мазепы жаль. Верой и правдой служил двадцать лет».

Вслух было сказано:

   — Гетману напишу. Скажи Скоропадскому, пусть обождёт... Не дело! Предатели!

Макаров догадывался, о ком речь, но знал определённо, что плохо будет тем, о ком говорится. Макаров поднял взгляд уже до царской трубки. Она пыхала дымом, словно маленькая пушка, тоже давая знать, что царь снова закипает злостью. Однако красное сошло с лица так же быстро, как и появилось. Коричневые ботфорты снова застучали по полу из угла в угол, в лад с неутомимыми солдатскими сапогами.

   — Noch ein Mai! Vorwarts! — доносилось снизу.

Царь снова мучился мыслями. Что предпримет король после спада весенних вод? Против нового города Санкт-Петербурга стоит шведский генерал Любекер, а в Риге, с войском, дожидается короля один из лучших его генералов граф Левенгаупт, тамошний генерал-губернатор. Бросится король на соединение с Левенгауптом, чтобы одним прыжком достичь Санкт-Петербурга, или воистину, как сообщил будто бы присланный Августом человек, намерен он идти на Москву? Где же выставлять против него воинские силы?..

Но после разговора с одноглазым монашком царь твёрдо решил ехать в Санкт-Петербург, вызвать туда верного Данилыча, чтобы вместе с ним да ещё с Апраксиным и Головкиным посоветоваться о дальнейших военных действиях, чтобы немного отвлечься, отдохнуть... В который раз перебирал в памяти приказы командующим дивизиями — генералу Алларту, Репнину, начальнику артиллерии генералу Брюссу, фельдмаршалу Шереметеву...

По широкой Двине по-прежнему скользили на чёрной воде белые льдины. И по-прежнему на них кричало воронье. А на берегах толпился народ.

 

4

Белая Церковь в безопасности. В замке над Росью — гетман, а вокруг — казацкое войско. Казаки без дела, зато у гетмана море писанины. Ещё зимой отосланы им грамоты запорожцам с уговорами выдать из кодацкой крепости забредшего с Дона казака Булавина, за что, обещано, царь озолотит Сечь. Да голытьба на Сечи разорвала грамоту. Кошевой попытался переубедить толпу — его побили, вырвали из рук «очеретину» — так называют там палицу в драгоценных камнях, знак наивысшей власти! — и накрыли шапкой на власть нового кошевого — Костя Гордиенка. Есть на Сечи древний закон: никогда не звать на помощь татар — так и его упразднили, чтобы вместе с татарами громить царские военные городки на Днепре — Новобогородицкий и Каменный затоны. Может, и дальше пойдут в великорусские земли? Булавин, разослав по Украине своих людей с письмами, вышел в степи собирать голытьбу да вести её на Дон для богопротивного дела — против царя...

Гетман обо всём написал в Москву, зная, что царь и сам пристально следит за сечевиками. Пусть Москва оценит гетманское усердие.

Вместе с тем извещено, что против бунтовщика посланы полтавский полковник Левенец и компанейский полковник Кожуховский. Они поймают его живого, если на то Божья воля. Бунт черни страшнее войны. На Дону разбиты царские войска, погиб князь Юрий Владимирович Долгорукий, посланный царём на усмирение негодяев. То пламя следует гасить нещадно. С кем угодно война — там тоже достойные люди, с ними договоришься, даже если виктория за ними... А какой разговор с чернью? И всему виною Запорожье. Чернь любит запорожцев, очень. Уничтожить бы Сечь царскими войсками... Пригодится на будущее...

И вот полковник Кожуховский в белоцерковском замке. Уставился на лежащего гетмана. Обвёл взглядом прочих полковников. А им тоже не терпится: конец Булавину? Может, Левенец везёт пленника? Левенец угождает гетману. Он недавно полковником в Полтаве.

   — Рассказывай! — кивнул Мазепа.

   — Прогнали на Хопёр... Не раз подсылал Булавин своих людей, да мы с Левенцом день и ночь начеку.

   — На кол хлопов! — перебил Кожуховского Трощинский.

Прочие полковники тоже подали голоса. Главное — справиться с чернью.

Гетман только ёрзал затылком по красным подушкам. Когда все выкричались — перевёл разговор на другое:

   — Что Булавин. Не он страшен... Знаете, кто ночью прискакал?

Никто не знал, да всем приметна успокоенность ясновельможного. Гетман попросил генерального писаря прочесть привезённые ночью бумаги.

Ловкий Горленко, завидя красные печати, шепнул о них задним. Тем вздохнулось вольнее: хорошее письмо!

   — Скоропадский привёз, — пояснил гетман. — Отдыхает пан Стародубский.

Орлик читал. Добрался туда, где писано о каре Кочубею да Искре.

   — Правильно, — снова первый Трощинский. — Под секвестр! Не гляди, пан гетман, что Васько Кочубей тебе кум! От черни не отбиться. А тут ещё они... Вражьи дети!

Полковники недовольно косились на Трощинского, но поддержали его. Ему стоит стараться, кривоносому: молод, а в каком почёте!

Обрадовали царские слова и о милостях всей старшине.

   — Вот что, — подал голос Мазепа, и всем стало видно, как ему тяжело отважиться. — Пусть вершится царская воля. Посылаю полковников Трощинского и Кожуховского поймать клеветников!

   — Пан гетман! — чуть не упал на колени Трощинский. — Разве утомлённый в дороге Кожуховский успеет? Поймаем! Привезём!

Через неделю Орлик влетел в покои:

   — Беда! Пан гетман! Полковник Апостол...

Мазепа выслушал и велел позвать виновного. Удивительно спокойным оставалось лицо у старца, хотя миргородского полковника Апостола, по мнению Орлика, труднее взять, нежели турецкого султана. За ним казаки — как пчёлы за маткой. Не раз водил их на шведа.

Апостол вошёл согнувшись. Единственный глаз впился в высокую кровать. Гетманские глаза тоже внимательны, но казаки не вызваны.

   — Вот это место, пан Миргородский, — подал гетман царское письмо. — При людях не читано...

Апостол только взглянул — и побледнел, кажется, до кончиков ногтей.

   — За что меня... до секвестра?

   — Подозрение у царя. — Мазепа спокойно взвешивал чужую растерянность. — Да ещё гонца ты посылал к Кочубею.

Орлик, готовый звать казаков, выдернул на палец свою саблю, зная, что не ему становиться на поединок с Данилом Апостолом, но всё-таки...

   — Зови сердюков, пан Иван! — прохрипел наконец Апостол.

У Орлика отпустило дыхание. Умный человек не отрекается. Меньше кара. Гетман со стонами повернулся на подушке.

   — Бог судит, Данило... И в походах мы вместе... И в Москву тебя брал... Иди отдыхать...

Сбитый с толку Орлик исполнил непонятный приказ. Взял полковника за вылет рукава, подвёл к дверям. То ли генеральный свихнулся, то ли гетманов ум иссяк? Апостол предупредил Кочубея об опасности, а вместо секвестра — воля... Но зачем-то именно так нужно?

В душе у генерального писаря снова шевельнулась опасная надежда.

Долго недоумевал Орлик.

Распустились листья, зацвели цветы, защебетали птицы — рай. Только нет радости в белоцерковском замке. Ясновельможный лежит среди подушек под высокими узенькими окнами. За красноватыми мелкими стёклами видится синяя речка. От цинковой решётки на старческом лице пёстрые тени. Нету мыслей в прищуренных глазах, потому и Орлику тяжело в его присутствии: может, воскресшая надежда — пустое?

   — Знаешь, Пилип, — вдруг сказал гетман, — хорошо бы посидеть в садочке. Вот хоть у меня на хуторе Поросючка... Или в Батурине, в моём дворе. Нет края лучше, чем наша Украина.

   — Что ж! — выгнул Орлик бровь. — Приватной персоне это нетрудно.

   — Добро без власти не удержать.

Нет, гетман не отрёкся от тайных намерений. Но, если помрёт он сейчас, — прощайте, мысли о булаве. Потому что если и взять её при помощи друзей, так не удержать. Верно: богатство без власти зачем?..

Что таиться — мысль о булаве жгла генерального писаря с того дня, как стал он при гетмане простым переписчиком бумаг. А генеральному — Богом велено мечтать о власти. Оно и понятно: сможет ли Мазепа добиться того, о чём замыслено им? Не лучше ли помочь царю понять намерения нынешнего гетмана? Но когда окончательно прояснится: есть у царя подозрения? Новый владыка нужен на Украине. Доколе верить этому, если столько доносов?

Однако уверенности нет. Ещё проживёт старик. Сухое дерево скрипит сто лет. Немецкие лекари спокойны и уверены. «Ruhe» — только и слышно. А они разбираются в человеческом здоровье. Нет уверенности — так зачем совать голову в петлю? Гетман, как мифический Протей, избежит опасности. А без него надеяться сделать Украину самостийной — суета...

И ещё удивление. Полковники Трощинский и Кожуховский возвратились из Диканьки без узников. В дороге притомились казацкие кони, пришлось задержаться в Полтаве, у кузнецов. А тем временем... Полковники свесили головы на дорогие жупаны с широкими вылетами. Стояли перед гетманом, опустив беспомощно руки в золотых браслетах, как бурсаки перед суровым ректором в Киевской академии. О Кочубее да Искре сказали одно: изменники удрали за Ворсклу, на Кочубееву пасеку, а дальше — к охтырскому полковнику Осипову. Там Слобожанщина. Туда не полезешь. В Диканьке, правда, арестованы старая Кочубеиха и младшая Кочубеевна. Ещё челядь...

Гетман наперёд в крик, но Орлик понял, что крик показной. Когда же полковники сказали о Слобожанщине, гетман грозно переспросил:

   — К Осипову? Не к татарам?

За Ворсклу — прежде всего к татарам. Сколько народу удирает если не на Сечь, так в татарские владения. Ищи ветра в поле...

Отпустив полковников, гетман долго раздумывал.

   — Хотел спасти дураков, — признался. — Наверное, Бог так хочет, чтобы царь покарал. И вина на нём. Вот только... Не наговорят ли лишнего? Страшно...

Орлик едва не уронил перо: гетман говорит о своих намерениях так, словно генеральный писарь его явный сообщник. Когда испуг немного улёгся, наедине, после раздумья, Орлик согласился с гетманом: таки сообщник, раз никому до сих нор не рассказал. Теперь как расскажешь. Наконец утешился хоть тем, что в сетях запутываются и другие. Уже втянут Апостол. Потому спокойно воспринята весть о гонце, каком-то простом казаке, который предупредил Кочубея. Надеялся старик: удерут изменники за Ворсклу к татарам — и всё, как всегда, на том закончится. Каждому известно: удирают виноватые. Да ещё богатство их перешло бы к гетману... Но теперь беглецы под царской рукою...

Потому и не рад Орлик весне. Страх и опасение, что упустит своё время, что опередят Кочубей да Искра, что повредит падение Мазепы, — вот что допекает. Даже чужим людям приметна печаль генерального писаря. Но все уверены, что это от одной тревоги за здоровье гетмана. За долю Украины. За её будущее.

 

5

Настоящее тепло ещё только начиналось, а поднятая копытами пыль уже закрывала горбоносые конские морды. Казацкие шапки, усы, чубы, пусть и потные, — всё поседело от пыли. Между вытоптанными шляхами земля покрылась травою, прошитой яркими цветами. А жебраки в поисках тени таборились под вербами, осыпанными свеженькими листочками. Молодых наставляли на ум, неслухов — на покорность. Все совещались, куда податься, какие песни выводить ради добычи. Божий ты человек, коли пошёл с торбой, каждая христианская душа подаст тебе хлеба и пустит на ночлег, но всё же при хорошей песне дающая рука щедрее! Туда нужно, получалось, где нет гетманских казаков, где не пахнет ляхом, куда и татары не добираются на своих пронырливых лошадках, — где, одним словом, надёжная царская защита...

Многие оставляли опасные правобережные места. На возах и возках сякой-такой зажиток, но большей частью — детки. За возами, в пыли, на верёвочках, — скотинка. А так нет сожаления — здесь не заведёшь добра.

Жебраки тоже торопились подальше от Хвастова да от Белой Церкви. Белая Церковь пришита к древнему Чёрному шляху. Просто к городским воротам тянутся сквозь степную траву-тырсу татарские сакмы, а недалеко от городских валов до стен, в глубоких оврагах, отыщешь тайные тырлыща. Ведают о них только каменные плосколицые бабы на высоких могилах. Белоцерковцы же неустанно всматриваются, из-под чьего коника пыль закрывает небо. Если татары близко — с тревожными криками разлетаются птицы. По высокой тырсе со свистом растекаются большие и малые звери и зверюшки...

   — Эх, — сказал возле кринички слепой ватажок, дед Петро. Сам с бандурою, белый-белый. Уж и пыль не пристанет к сединам, и солнце нипочём. — Хлопцы! Где защитник этого края?

Чёрная рука вырвала звук из тугой струны — будто стон подневольного люда. О ком речь — всем известно. И другой ватаге известно, которая ещё мостилась в тень. И там и здесь взгляды отчаянные — чем не казаки? Оружие бы да одежду... Возле деда — шустрый малыш, глаза слепца. Не раз уже ватага прошла Украину от края до края, а малыш не затерялся. Поднял он весёлое личико:

   — Про кого вы, дедуню?

Старик взмахнул полотняной свиткой:

   — Полковник Палий, хлопче, загнан в Сибирь... Пуля не пробивала, а сабля его не рубила...

Мама рассказывала о нём... Но как его взяли, такого крепкого?

   — Обманом. Нужен смельчак, который расскажет царю правду... А то поставят враги коней в церквах, а попов запрягут в плуги!

Малыш свёл к худенькому затылку острые плечики. Да и не одному ему жутко. Взрослые оградили себя крестами:

   — Милость над нами Божья!

   — Не будем дураками — не вернётся лихо! — тут же ободрил ватажок.

Желтоголовый жебрак Мацько долбанул согнутым ногтем струны дедовой бандуры, спросил под надрывный исторгнутый звук:

   — Отважитесь, вашмосць, сказать царю правду?

И на Мацько зашикали. Не только за неуместное «вашмосць».

   — Орда тебя возьми! Тебе ещё ряст топтать! Вон гетманские казаки привяжут к седлу — только и видели! Гетман в Белой Церкви.

Нет Мацьку страха.

Нет и деду:

   — Скажу. Сподобит Господь попасть на глаза — скажу. Царь нашу веру защищает. А Мазепа в ляшской вере.

   — Паны не пустят на царские глаза! — в крик беспалый жебрак, недавно прибившийся к ватаге. — А Мазепа характерник! И не в ляшской он вере, а чёрту душу продал!

Ватажок соседней ватаги — широкоплечий да пузатый — зверем на слепого:

   — На кол захотелось? Безбожники! Что о гетмане... Клевещете!

Оттуда поддержали своего ватажка, отсюда — своего. И получилась бы свалка. Особенно вскинулся Мацько. Молодой, сильный — уж и дубина в руках. Беспалый сжал зубы и задрожал. Кашевар ухватил огромную ложку. А простые жебраки — живым забором. Две ватаги — два забора... Но ватажкам ведомо, чем заканчивается такое. Не допустили драки. Слепой приказал укладывать пожитки на возок. Мацькова дубина затрещала на сухом старческом колене под Мацьковы же шутки.

Торопились жебраки на север. К Киеву. За Днепр. Тревога перекашивала лица. Оглянется человек — утрёт слезу. Неизвестно, какие воспоминания у него. Кого оставил? В живых ли? В могиле? У каждого — своё...

Через неделю, перевидев много разного люда, жебраки искали место для ночлега. Растянувшаяся ватага подставляла под ветер голые груди. Мацько тащил двухколёсный возок с выкрашенными в красное грядками, между которыми полно белых латаных торб. Под гору новенькие колёса вертелись сами, а в гору — помогали товарищи. Зимой наколядованные гостинцы таскал рябой коник, да как прижало с сеном — получились из коника колбасы. Даст Бог, снова купят животинку. Слепой ватажок лепит добытую копеечку к копеечке. Зимой снова позабавятся лицедейством. Мацько поведёт козу, беспалый оденется цыганом или медведем, Мишка оденут Божьим ангелом... Все будут петь... Снова — гостинцы...

Остановились в леваде. На пригорке, под защитою дубового леса, пасека: за плетнём вишнёвый цвет. Кашевар развёл огонь. Сразу приметил: криничка-желобянка уже исчерпана. Кашевар набрал воды в реке. Слепой ватажок пересчитал жебраков на голоса, а пересчитав, отложил бандуру и принялся отсыпать из торбы шуршащее пшено, отмерять корявыми пальцами старое сало, куда уже намертво въелась крупная серая соль — не выковырять, да и ни к чему: в котле раскипится. Рассчитывал, чтобы варева хватило как раз на ужин, но не скупился: дорога размотана длинная, а впереди ещё длиннее. К дороге нужна сила в сапогах.

Вот уж засыпано пшено, разрезано сало. Жебраки отбросили ноги на зелёную траву вокруг красногрядочного воза, накрыли лица чёрными шапками, болтают разное, словно в дороге не наболтались да не наржались. Мало печали жебраку, пока он в ватаге. Ватага в обиду не даст.

Слепой ватажок, стоя в расстёгнутой свитке, втянул носом воздух и ткнул пальцем в сторону пасеки:

   — Мёд!

Мацько, прыткий на разговоры, словно и не лежал на траве. Хлоп себя ладонями по твёрдым бёдрам:

   — Попросить мёда, вашмосць? Новостей заодно там послушаю...

Ватага подняла головы. Большинство — недавние хлеборобы. Неуютно им. Идут по земле, а не пашут ниву, не бросают в неё зерно. У ватажка дёрнулась голова.

   — Попросить не грех, когда наносят Божьи козянки...

   — Не время, — закивали жебраки.

Мацько молча дождался, когда кашевар прищурил перед огнём маленькие глазки:

   — Дед! Слышите? Травою каша пахнет! Мало соли.

Деревянной ложкой, привязанной к красному поясу, зачерпнул кашевар пахучей еды — недосол, попробуйте сами!

Мацько снова хлоп себя по бёдрам:

   — Придётся на пасеку!

Выставив против красного солнца мёртвые глаза, дед шевельнул усохшими ноздрями и разрешил:

   — Пойдём... Там — будто в корчме...

Мацько согласен. Неслухов ватага прогоняет. Трижды целовали все тёмный крест на сморщенной дедовой шее. Один жебрак — не жебрак. Словно единственный зуб во рту — на что годен?

Дед отложил бандуру, отодвинул ногой торбу, сдавил палицу. Мацько, оглянувшись, увидел стройную фигуру. Верны слухи: дед смолоду гостил на Сечи. Мацько тоже разогнул под свиткой спину. Молод, а придавлен неудачами. Родители оставили наследство. Была и невеста, славная девушка, высокая, стройная... Мало того, что пробрался в «молодчики», то есть в подмастерья кузнечного цеха в своём городе, и в мастера собирался, в «братчики», — так и землй возле города обрабатывал кусок. Все в ватаге мечтают о хлеборобстве, да разве усидят они на земле?

Втроём пошли к пасеке: Мацько, Мишко, а позади — дед...

Вечером огней прибавилось. Спускались в леваду новые жебрацкие ватаги, остановились чумацкие валки.

К пьянящим запахам вишнёвого цвета присоединялись острые запахи дёгтя и рыбы. Чумаки выдернули из ярем занозы и пустили волов на пастбище. Развели огни. Что ж, место Богом предназначено для отдыха. Лесок, над речкой кручи. И до Днепра недалеко. Прохлада. Только воды в криничке мало.

Жебраки насытились вкусной кашей. Слепой ватажок припомнил:

   — А я ещё при Хмеле воевал в этих местах...

Не одни жебраки обсели старика. И от других костров перебежали:

   — Ого! Ну рассказывайте, дед Петро!

   — Богдан нас к Руси затем присоединил, чтобы беспечно нам жить? Да?

У деда в голове вихрь воспоминаний:

   — Был у меня отчаянный товарищ... Богдана мы видели, как вот вас! Посмотришь на него, красного, сабля в руке, булава за поясом, — сто смертей не страшны! Сам видел, как рубил он врагов.

Интересно слушать. Да кем-то брошено задиристое слово о нынешнем гетмане: не заботится о Богдановых статьях-условиях!

Покривилось лицо деда Петра:

   — Сравнили...

Такое услыхали люди, что — смех! И правда.

   — Он болен и стар! — нашлись защитники. — А тоже лыцарь! И болеет за Украину. Он такие песни о нашем горе сочинил.

Дед не согласен:

   — Не тем воевал!

Снова смех.

А старый человек словно из книги вычитывает:

   — При самом ляшском короле вырос Мазепа! С малых лет был охотник до молодиц и девчат. Снюхался с одной шляхтянкой да так подъехал: давай, мол, твоего мужа прикончим, выйдешь замуж за меня, польским паном стану... Околдовал молодицу. А слуги подслушали и доложили пану. С отрезанными полами удрал прелюбодей в гетманщину... А тут хитростью взял булаву. И не так он народ любит, как славу о себе распускает.

Желтоголовый Мацько ловко переломил бровь и упрекнул ватажка:

   — Расскажите, вашмосць, что мы сегодня на пасеке слыхали!

Люди наставили уши. Может, об антихристе, который ведёт на царя неисчислимое войско? Говорят, молодой, а никому его не одолеть, потому что знается с нечистой силой. Колдунов с собой везёт. Царь отводит своих вояк подальше... На пасеке новости знают...

Нетерпеливые начали подзадоривать самого Мацька:

   — Так и ты молчишь! Пчёлы мёду дали?

   — Его самого на кол посадят! Вот! — не сдержался Мацько.

   — Кого?

   — Кого?

Люди с оглядкой друг на друга. Может, кто старшиной подсажен? Но смелые затеребили Мацька:

   — Говори!

   — Скоро вся Украина узнает! — петушился Мацько, видя, что дед не торопится. — Не будет его! Он хочет нас ляхам продать!

   — Тише! — набросились на товарища жебраки. — Не слушайте, люди! У него не все дома! С торбой по миру идти — не нужен ум!

Дед Петро не присоединялся к осторожным.

   — Говори уж, Мацько, говори...

Мацько начистоту:

   — Гетманом станет Кочубей! О! Царь забрал его в Москву! А Мазепе голову срубит! О! Так на пасеке рассказывал казак...

Новость ошеломила. Мацьку и не поверили бы, так слепой подтвердил.

Беспалый жебрак сморщился, упрятываясь в ветхую свитку:

   — Не впервые... Но Мазепу пули не берут. Сзади стрелять — сквозь тело проходят, а спереди — отскакивают и в тебя метят...

Дед Петро не сдавался:

   — Такого не было, чтобы генеральный судья писал доносы!

   — Правда! — ахнули люди. — Генеральный умеет! Голова учена.

   — А сколько Мазепиного золота в земле!

Даже тем, кто считал, что гетман удерёт в Польшу, заткнули рты:

   — А москали? Зачем поставлены? Они и в поход за ним!

Отыскались возле костров такие, которые давно знали новость. Теперь добавляли от себя — получалось весомо.

Короткая весенняя ночь поднялась над миром до самих звёзд.

Дед Петро, спокойно поглаживая чубчик малому Мишку, уснувшему у него на коленях, говорил:

   — Царь правду любит... Теперь полегчает...

Над левадой, в запахе вишнёвого цвета, перемешанного с запахом рыбы, дёгтя, носилось множество звуков. Уже набралось без счёта людей из ближних хуторов.

Только беспалый жебрак отошёл к возку и лёг между колёсами на своей старой свитке. Не будет на свете перемен, думалось ему, зачем морочить себе голову?

Беспалого ещё мало знало товариство, потому на него не обращали особого внимания. Главное — надежда!

 

6

Завидев свежего коня, молодая кобылка на вытоптанном лугу, над Пслом, взбивает острыми копытами облако прозрачной пыли. Но её перестревает пастух на буланом жеребчике. По крутому лоснящемуся боку змеёй скользнул узловатый батог.

— Будешь на месте! — без злости говорит пастух. — А ну в табун!

А поля возле шляха, между лесными деревьями, — в чёрном лоске. В низинах, между синим блеском воды, — пахари в белых рубахах. В чистом воздухе — степные визгливые чайки. Земля переполнена птицами. А деревья — в густом новом листе...

Денис Журбенко, завидя цветущие сады, приостановил на бугре своего Серка. Конь понимающе вбивает в землю копыта. Раздуваются его влажные горячие ноздри.

Дикие груши над речкой Черницей словно вымочены в молоке и поставлены на прежние места. Молоко густыми хлопьями вцепилось в ветви. А пчёлы гудят!..

   — Красота!

Вот, думается казаку, брату Петрусю не до сна. Заберите хлеб, оставьте краски. Ещё малышом увидел он церковное малевание, так только возвратился домой, усталый, потому что в церковь тогда ходили далеко, в соседнее село, — сразу сделал себе из конского хвоста кисточку! Вскоре и стены, и ворота — всё было окрашено. Ходил в полях за овечками, приносил оттуда много камешков, коренья, известные деду Свириду. А из того всего, переваренного в пчелином воске, получались краски. А как увидел богомазов за работой, решил: буду богомазом!..

Из ближнего двора выносит старую бабу. Она торопится, да застревает в плетне.

   — Как живете, бабуня? — приподнимается казак на стременах.

   — Тьфу! Сгинь, сатана!

И назад старуха. Лишь чёрная одежда мелькнула в белом цвету.

«Вот те на! Неужели я так переменился?.. Сатана... Гм...»

Хотелось казаку выманить свистом старухину внучку Галю, чтобы взглянула ясными глазами, словно приголубила! — да после такой встречи нечего уже стоять. И двор желанный белым закрыт. И пчёл здесь много...

Денис направляет Серка к отцовскому хутору.

А приехать удалось вот почему. В Хвастове подошли два есаула да именем полковника Галагана повели за собой. Остановились перед столом, за которым сидел Миргородский полковник Апостол, и с поклоном стукнули дверью, уходя.

«Скачи в Полтаву! — вывалил полковник из-под кустистой брови свой единственный глаз, потому что второй глаз выбит, пустое место заросло красным мясом. — Скажешь в Диканьке генеральному судье Кочубею, пусть немедленно едет в гости за Ворсклу... На обратном пути заверни к себе домой. И чтоб никому...»

Чужой полковник, а всё ведает... Денис и шапку не снимал с головы, чтобы зашить грамоту, — были просто слова. Садясь на коня, радовался: увидит отца, мать, брата Петруся... Да мало ли кого нужно увидеть? Галя... Красивая девушка, крепкая, смелая. Пригляделся зимой. Колядовала и щедровала с подругами. Других девок обнимал и целовал, а к ней не подступился... Баба отдаст внучку за охотного казака. Он и в реестр пролезет. Смекалистых записывают. Тут ещё и война. А встревожен Миргородский полковник Апостол — так пойми больших панов. Молодой Апостоленко, его сын, женат на Кочубеевне...

Только не шли в голову панские заботы. Присоединился Денис к казакам полковников Трощинского и Кожуховского. Они направлялись в Полтаву. Радовались, что не топчутся больше под Хвастовом, где осточертели селянам. Некоторых казаков Денис знал, с некоторыми познакомился... Зачем же обязательно обгонять Трощинского и Кожуховского? Ещё и грозился суровый Апостол: голова на плечах не удержится, казак, если не по-моему... У Апостола сила. Нужен охотный казак — Галаган дал. Нужно что иное — всё будет. Но что это за важность, наконец, доехать до Диканьки? Кони добрые, деньги в тхорике! Можно потешиться!

Приключений, однако, не случилось по дороге до Полтавы. Полтава — город велик, защищён земляным валом, обросшим бурьяном и курчавой лозою. В том валу издали виднеются раскрытые настежь деревянные ворота, через которые въезжают и выезжают подводы с набитыми чем-то мешками, с размалёванными горшками, с прошлогодним пыльным сеном. Над воротами — каменная башня. Ещё несколько башен вдали. Ворот всего пять. И под каждыми шинок или корчма: и перед валами, и за валами. Возле корчем много возов.

Полковники намеревались искать кузнецов. А куда вообще держат путь — никому ни слова! Навстречу выехал полтавский полковник Левенец. Полковники исчезли в его подворье, а казаки рассыпались по корчемным дворам.

Денис, найдя пристанище в одной корчме, выходил подсыпать коням овёс, гладил Серку бока, будто вдалбливал ему, что ночью придётся скакать в Диканьку. Туда от Полтавы недалеко.

Перед корчмой вдруг затарахтел воз. Едва остановились кони, как двое молодцов в казацкой одежде заполнили строение своими голосами.

   — Ну-ка, Охрим! — кричал низенький, с короткими, задранными кверху усами, а второй, высокий, с длинными усами, перебивал ежеминутно:

   — Давай, Микита! Давай! Вприсядку! Вприсядку!

Они долго танцевали с молодицами, а когда упали на лавки и напились воды, так Охрим за своё:

   — Вон моя хата, казаки! Возле дуба! Только и останется! Чтобы на Сечи никто не попрекал, будто и я с богатеями! Взял дочь богатея, но не богатство! Сравняюсь с людьми!

Микита, ёрзая на лавке, покрикивал:

   — Правда! И богатых приравняем к себе! Обуем тестя в лапти!

Полтавцы смеялись, напиваясь на Охримовы деньги. Не раз слышали его споры с тестем. Микита многозначительно посматривал на товарища. Оба наслаждались знанием тайны, которую, почитай, знали и полтавцы, и мужики, и женота, потому что все поддакивали Охриму, а на гетманцев посматривали лукаво...

Денис носился в танцах, жалея, что некогда сходить к какой-нибудь молодице. Молодицы в Полтаве славные: мягкие, губастые, с ласковыми коровьими глазами. Языки — бритвы. Прислушивался, а ничего не узнал.

Всё прояснилось тогда, когда вышел во двор вместе с есаулом из свиты полковника Трощинского. Крепостные валы в сумерках показались ещё выше. В надворотной башне высвистывал ветер. Нигде ни одного огонька, кроме как в корчме. Лишь беспечная перекличка охраны. Денис постоял с есаулом за ветряком, который машет крыльями сразу за воротами, на скользком пригорке. Есаул считал себя большим паном. Ему ли входить в разговор с простым казаком? Но, поскользнувшись на грязи, да так, что, если бы не Денис, не отделался бы синяком, упав на бревно, которым поворачивают ветряк, есаул признался, что полковники ведут казаков в Диканьку ловить генерального судью Кочубея! Денису хватило духу на вопрос: «Чем-то не угодил гетману?» Есаул зашипел, как дикий кот: «Тс-с!.. Царю!.. Поклёп на гетмана!» Денису стало страшно: куда влип! Вот для чего Апостол выбрал чужого казака... А если догадаются полковники? Или гетман?

Денис отвёл пьяного есаула в корчму, да самому ему уже не до горелки. Удрать бы в тёмную ночь. На Запорожье? Там брат Марко... Видано, как срубают головы ни за что. Но, подумав под пьяные крики Охрима и Микиты, Денис оставил надежду на бегство. Апостол и на Запорожье отыщет.

В просторной корчме усталые гуляки ещё доканчивали танец, а Денис уже тихим привидением выскользнул на дорогу, что тянется вдоль Ворсклы на север, мимо церкви, что белеет на высокой горе. Скакал, пересаживался с коня на коня. Над головою выгорели звёзды, а когда взошло солнце, вдруг проступили осыпанные росою стройные тополя — Диканька! Конь, данный миргородским полковником, упал и не поднялся. Выручил Серко...

Теперь, в Чернодубе, навстречу идёт отец. Мельница рядом с хутором, на Чернице, ветви самого Пела, обведена отдельным валом. Отец не узнает сына — что удивляться Галиной бабке? — даже шагает в сторону, уступая всаднику дорогу. А дорога ведёт на хутор.

   — Тату! — спрыгивает казак в траву.

Лишь тогда оживают отцовские глаза...

Серко кладёт голову на казацкое плечо. Понятно боевому товарищу, что здесь хороший корм и надёжный покой.

   — Не собираю больше гетману на булаву, — жалуется отец. — Петруся нету. Яценко о мельнице не заботится. А у меня такое плохое здоровье...

В светлице не сверкают на полках дорогие кубки. Осыпались со стен — может, исчезли в погребах — старинные сабли да пистоли. Даже оконные стёкла потемнели. Только иконы, малёванные Петрусем, горят по-прежнему. Сидят за столом отец и Денис, а мать подносит еду. Наймичка отпущена, нет денег. Наймичка очень нужна.

   — Удрали хлопцы, — продолжает мать свой рассказ, — так сердюки за старого взялись.

   — В ту самую хатку-пустку закрыли! — соглашается отец. — А тут грабили... Думали, всё отдам... Выпустили, узнав, что ты у гетмана служишь. Но ничего не возвратили. Смеялись: мельницу не трогаем? Нет. А тронули бы — Яценко бы суплику написал. У Яценка сила...

Старик умолкает, вспоминая недавнюю встречу с гадячским купцом. Приехал к нему посоветоваться, как найти управу на Гусака, а Яценко: «Гусак сватает мою дочку... — И, не давая вставить слово, захлёбывался от счастья: — У меня деньги, у него молодая завзятость! Неспроста гетман подарил ему Чернодуб. Сердюки в силе. Замолвлю и о тебе слово. Нужно держаться гетмана и старшины, как вошь кожуха».

По блестящему полу растаптывалась белая известь — Яценко не замечал. Не помнится Журбе, что сказано дальше, не слышались кумовы слова, хоть тот орал над ухом, а в роскошном и пустом доме слова летали без преград, ударяясь о гладенькие, кое-где уже красиво разрисованные стены. Не помнится, как добрался до брички, что сказал кучеру, и лишь когда бричка, рванувшись, подпрыгнула — тогда полегчало, всё стало безразличным, пришло понимание, что в жизни проворонен важный миг... И очень заболело сердце. Не впервые...

   — А где они сейчас?

Денис вылезает из-за стола.

Отец кривит лицо.

Мать — за жупан:

   — Что придумал? Сиди!

   — Потолкую с сотником! — отводит сын материнские руки.

Пальцы тянутся к сабле, повешенной под иконами. Мать отпускает жупан. Выпрямляется во весь рост:

   — Вы все такие — галаганята, петухи? Сиди...

Никто не остановил бы казака, может, и сам полковник Галаган. А матери он покоряется. Она снимает со стены саблю и несёт её в чулан.

   — Сотник сейчас в Гадяче, — вмешивается отец. — По шинкам гниёт да в карты играет!.. Сердюков при Гузе человек десять. Отдохни... Что-нибудь придумаем, если Бог даст жизни. Хоть и в большой цене сотник у гетмана, но если бы суплику в руки... А Петруся и Степана Марко сманил на Сечь, не иначе. Коль ты не видел их в войске.

Мать, возвратясь, гладит сына по голове, будто маленького. Он снова садится на лавку.

   — У людей горе, — добавляет мать. — Кто без денег, тех на майдане били... Галиной бабуне — о послушенстве она никогда не знала! — и ей пять нагаек... Галя плакала, а старую в рядне понесли.

   — Вот почему она меня испугалась! — вспоминает Денис старуху.

   — Да! — снова перехватывает разговор отец. — Чернодуб больше остерегается сердюков, чем татар! Гусак завёл четыре дня панщины! И при ляхах-католиках такого старики не помнят! На месте сгоревшей Лейбиной корчмы поставили новую. Нужна человеку чарка на крестины или похороны — переплати сотнику, больше, чем Лейбе! Вот закон и правда. Да люди не дураки. Поедет отсюда сотник — кто смирится? А чем заслужил он ласку гетмана?

— Не знаю, — в который раз задумывается Денис. — Гетман собирает вокруг себя молодых сотников, самых ему верных, ничего для них не жалеет, говорят...

Казак покорно ложится на взбитые материнскими руками подушки. Зачем сюда ехал? Не знал бы о лихе, не ведал бы, что Галю мать называет своей будущей невесткою, только прикладывает то слово к ней применительно к Марку. А теперь... Тихо стонет на лавке отец, не в силах уснуть, так болит сердце. Бродит при свече мать...

Что ж, прощай, коли так, Галя... И не знала ты казацких мыслей о себе, так и не узнаешь. Прощай. Есть и другие красивые девчата на свете. А завтра в дорогу, к войску. Дорога, говорится, наша тётушка. И к гетману можно с супликою, коли так. Не о себе жалоба, об отце. Нет стыда. Даже большие паны жалуются...

Через мгновение казак проваливается в сон. Ему видится дорога, уставленная цветущими деревьями. Смеётся весёлая Галя — она вскачь несётся на молоденькой резвой кобыле...

В полупустой конюшне тем временем набирался сил на всё способный Серко.

 

7

Марко Журбенко, слоняясь без дела, жалел, что не пошёл с теми казаками, которых повёл на Дон заросший бородою Кондрат Булавин. Не нравилось казаку, что христианин поднимает саблю на христианина. А теперь, наглядевшись на неправду в гетманщине, решил: лучше делать такое, чем молча мириться с неправдой. Всё же за казацкую волю борются на Дону!

Отнесена в море ледяная Днепрова одежда. Степи устланы травами, сверху всё вышито цветами. Птицы высиживают птенчиков. Кобылицы сзывают ржанием жеребят. Телята взбрыкивают возле коров... Весна, а походом не пахнет. Для чего загнал Марко добрых коней, торопясь на Сечь?

Пропивал последний зажиток вместе с такими, как сам, молодятами — с Демьяном Копысточкой, Кирилом Вороной — и среди них выделялся мечтою о походах. Растаяли деньги, которые возил в родное село в подошвах сапог. Собирался справить Гале подарок, а то и жениться на ней, купить земли, поставить хату... Не скоро теперь в гетманщину.

Где бы ни сидели молодята, отовсюду внимательно смотрели на остров Чертомлык, куда, к кошевому, ежедневно собираются атаманы.

Высоко вздымается остров, битый зимними ветрами, подмытый весенними водами. Снуют туда-сюда дубки, челны, большие паромы. Не торопятся только в поход казацкие чайки... Будто ярмарка в этих местах, где издавна, ещё от Богдана Хмеля, избрано место для Сечи. Казацкие чайки гниют. Новых весел никто не вырезает...

Толстый Кандыба посетовал, скребя себе в пазухе.

   — Братове! Москаль в море не пропустит! Боится, что мир с турком порушим! — Подумал дальше, не вынимая руки из пазухи. — Нанимайтесь ко мне в работу на лето!

Кандыба давний сидень на Сечи. Всего у него в избытке — так захотелось, чтобы на гире косички выросли! Молодята загудели. Марко выхватил саблю. Искалечил бы живоглота, если бы Демьян с Кирилом не придержали руку.

   — Казаков в наймиты? Такого на Сечи не видано!

Кандыба вытащил из пазухи руку, исчез, словно нырнул в бочку с водою, которая в шинке в углу. Потом передали его слова: «Будет ещё на вас голод. Попроситесь, а не возьму!»

Это правда. Прибавляется на Сечи ртов. Удирают люди от неволи, которую заводят Мазепа да паны полковники. Мазепа написал универсалы, чтобы беглецов из его поместий бить и вешать... Но в ответ на принесённые в шинок слова молодята вскипели гневом и стали гадать, как напасть на Кандыбину пасеку, как отбить в поле табуны да загнать их в гетманщину, продать за бесценок, но чтобы Кандыбе — убыток. Ведь казаки — все равны!

Старый Петрило отговаривал:

   — Суета! С Кандыбой я в один день прибился на Сечь. Он и рубахи не имел. Его солнце жарило как дикого кабана! А теперь, вишь, он со мной разговаривать не станет! А сколько таких гнездюков обсело Сечь. Суета!

И на старого кричали молодята. Да смеялся он. С голого что взять... Решили что-то делать той же ночью. Как вдруг на майдан, что напротив острова Чертомлыка, прискакали трое всадников — такие запылённые, что и не понять, кто они. Когда напились воды, сползли с коней, тогда узнали сечевики: люди с Дона! Гонцы атамана Драного!

   — Драного? Что вместе с Булавиным?

Донцы ещё утирали мокрые усы, а уже загремели литавры, уже посыпались, взбивая подковами пыль, на майдан запорожцы — и зажилые, и серома. Как песка на дороге — столько шапок! Из казацких криков Марко понял, что серома порывается в поход. Даже кто вчера ещё убежал от хозяина, и те уже дерут горло:

   — Кошевой! В поход!

Кошевого Костя Гордиенка привезли силой. Вывели под руки из челна, всунули в пальцы «очеретину», облепленную драгоценными камнями:

   — Давай ответ, чёртов сын!

   — Поход нужен! Как дальше жить?

Шумел седой Днепр, прорываясь к морю через ненасытные пороги. Далеко и могуче разливался по земле. Огромный Чертомлык среди безбрежной воды казался не таким и огромным с высоты, где собралось казацтво, уже чёрное от солнца. А так, видать, изрядно обносились казаки. Всё пропито зимой. На что надежда? Царь не шлёт жалованья. Да и много ли жалованья у простого сечевика?

«Очеретина» подпрыгивала в волосатых пальцах кошевого. Он хищно водил глазами, над которыми обе брови в одинаковых рубцах после ударов турецких сабель. Славно рубил врагов и красиво говорил, пока не стал кошевым... В старшинском кольце он, сквозь которое не пролезть и ужаке. Кольцо и дальше сжимается. Для старшины слова серомы — нож в сердце!

   — Нельзя на Дон, товариство! Богопротивное дело! Обещано служить царю! Целовали крест! — крикнул сдавленным голосом кошевой, и брови с рубцами полезли на лоб в ожидании ответа.

   — Пойдём! — ответ. — Пойдём! За царём побиваешься, чёртов брехун! Да не у царя отнимать, а казаков-дончиков защищать!

   — Пусть не разевает царь свою пасть на нашу волю!

   — И клейноды чтобы с нами!

Слова понравились Марку: где клейноды — там и пушки!

   — Клейноды! — заорал он. — Клейноды!

   — Не можем! — с полуслова понимали кошевого зажилые. — Не пойдём!

А тут и попы выплыли из деревянной церквушки, кое-как устроенной забредшими мастерами. Пухлые брюха вперёд, святое Евангелие, в золоте искупанное, золотом облепленное, поднялось над христианами, будто против нечистой силы:

   — Православные! Нельзя присягу рушить! Богородица покарает!

   — Клейноды и пушки! — не обращал внимания Марко.

Марка вмиг подхватило много рук. От его слов вскипела серома.

   — В поход!

Марка недолго продержали. Подняли другого, третьего. По всему майдану каждый кричал своё, пока не началась драка.

   — Царские городки уничтожим! Чтобы в море ходить.

   — Богородицкий сровнять с землёй!

   — Нельзя трогать! Опомнитесь!

   — Можно! Вы опомнитесь!

Марко двинул кого-то кулаком, а его самого ударили в челюсть и сразу же добавили с другой стороны. В глазах потемнело от злости, не от боли. Уже не видел, куда попадает кулаками, направлялся туда, где заметил только что Кандыбу, знал, что там враги, что с ними следует расправиться прежде всего...

Рядом надрывались Демьян Копысточка, Кирило Ворона, многие молодята. Даже старый Петрило с товарищами дрался за правду...

Не пропала злость и после того, как опомнился под лозовым плетнём, в своём курене. Садилось солнце. Степь переливалась ярким светом. Готовясь к ночлегу, стонали чайки. В красном мареве носились за валами розовые кони, развевая прозрачные гривы. Любуясь лёгким бегом животных, смеялись молодые казаки. Везде было спокойно, хорошо, будто в сказке, которую в далёком Чернодубе рассказывала сыновьям Журбиха. Словно в песне, сложенной ею за работой: «Кони вороные, хлопцы молодые...»

Марко до сумерек перебирал в памяти виденное и слышанное сегодня, и прежде, и за всю свою жизнь... Разлука с Галей теперь надолго. «Дивчина-рыбчина, здорова була... Чи ж ты мене, серденько, та й не забула?..» А долго ли ждёт девушка? Спихнёт бабка замуж... Наконец казак поднялся и направился к костру.

— Ишь ты! — засмеялся потный от огня кашевар. — Доброго носа выстрогал тебе отец!

Казаки-молодята поддержали смех. Марко молча опустился на землю между Кирилом и Демьяном. Они оба с перевязанными головами. Огонь облизывал 6удыль, выброшенный Днепром на берег, пожирал каждую деревяшку, которую кашевару лень переломить. Огонь съедает дерево, как время — человека... Снова возвратились прежние мысли, но свистнул призывно кашевар — варево готово. Марко вытащил из-за голенища ложку, втиснулся в толпу, так что носки его сапог упёрлись в горячий котёл, тоже поел, а насытившись, перекрестился в сумерки и тихо сказал Демьяну и Кирилу:

   — Зовите всех, кто хочет на Дон!

   — Что придумал? — подняли головы молодята и казаки постарше.

Задело упоминание о раде, где верх взяли зажилые. Все угрюмо смотрели на Чертомлык. Смех и разговоры начали стихать. Вдали поднимался грозный гул. Известно, возле костров — серома. Гул усиливался, словно над Днепром зарождалась буря. Но с неба глядел на Божий свет всё тот же чистый месяц, кажется протёртый казацкой онучей. На водном просторе обозначилась узенькая золотая дорожка. И никакого дыхания ветра. Только огромная тень Чертомлыка — оттого и тревога в душах...

Когда гул приблизился, Марко выхватил из костра длинную головешку, высмотренную заранее. Испуганный кашевар отпрянул, чтобы не обжечься, сверкая белыми глазами на тёмном лице. Марко навстречу казакам:

   — Пушки возьмём силой! Немедленно! Иначе сгорим, как эта головешка! Такого случая больше Бог не пошлёт!

Все забыли, что перед ними молодой казак, — правду орёт! Марко был страшен. Головешка от быстрых движений вспыхнула огнём. Демьян Копысточка и Кирило Ворона послали казаков за лошадьми в степь, чтобы класть пушки на возы, минуты не мешкая, пока не мешают зажилые.

   — Возьмём! — кричал Демьян с одной стороны, а Кирило с другой подзадоривал готовую на всё толпу:

   — Свою часть! Им на острове — пусть! Пусть подавятся!

   — Не подавятся, а нужно! — не забывал о правде Марко, поднимая ещё выше головешку. — На Сечи без пушек нельзя! Турки нападут.

Но напрасно посылали за лошадьми. Не успели выбежать на ровное место перед укреплениями, как на валах вспыхнули огни. В дрожащем свете сверкнули медные брёвна, повёрнутые на своих людей чёрными отверстиями, а возле них закричали зажилые. Наперёд выступил кошевой с «очеретиной». Возле него Марко увидел толстого Кандыбу — снова чешется в пазухе! — ещё многих старшин, и мелких, и значительных.

   — Не видеть вам пушек, как уха без верцадла! — крикнул кошевой громовым голосом. — Попробуете силой — так одни кишки останутся! Пороху подсыпано с избытком!

Вот проклятые... Никто не догадался, что кошевой здесь, не на Чертомлыке...

   — Побей вас Матерь Божья!

   — Христопродавцы!

   — Кровопийцы!

С руганью обгоняла серома Марка, теперь уже торопясь назад и опасаясь, как бы в самом деле зажилые не выстрелили в спину. Знали бедолаги, что всё пропало. Зажилые не уснут до утра. Молча, понурившись, прошли Демьян Копысточка да Кирило Ворона...

Зато старый Петрило дёрнул Марка за рукав:

   — Где дончики? Если выступать — так сейчас... Взять коней, у кого есть. Оружие, у кого какое... Иначе — суета...

Марко прислушивался к разговорам серомы. Многие согласны выступать на Дон.

Он догнал побратимов Кирила и Демьяна.

 

8

Кружево цифр, поставленных вместо букв, сложилось в слова:

   — «Бывшие генеральный судья Василий Кочубей и полковник полтавский Искра в сопровождении подполковника Левашева привезены в город Витебск ещё 18 апреля. Вместе с ними и охтырский полковник Осипов, у которого они скрывались, пан отец полтавской церкви Иван Святайло, сотник Кованько, писари и прочие служки. Задержанных поместили близ Витебска в отдельных светлицах, окружили стражей. А на следующий день Головкин и Шафиров учинили допрос сначала Осипову, потом Кочубею и Искре. Кочубей подал новый донос, где в тридцати трёх, пунктах винит гетмана в измене. Доносчики говорили по-разному, а потому решено дать им батогов. Кочубей сознался наперёд, что писанное и говорённое им — навет на гетмана».

Орлик, читая с Мазепой письмо за толстыми стенами белоцерковской крепости, догадывался, кто писал, — Шафиров или Головкин. Много подарков получили царские вельможи от гетмана. Наконец посмотрел на кровать: старик будто стряхнул с себя болезни. На подушках сидел бодрый усатый дедок, чересчур шляхетный. Давно не видано такого Мазепы.

   — Там спрашивать умеют... Давай дальше...

   — «Государь не удовлетворился признанием, заподозрив вмешательство шведской стороны, а велел допрашивать здрайцев ещё раз и со всей строгостью. Кочубею дали три удара батогами. Но и под батогами здрайцы кричали, что это навет по Кочубееву желанию. Окончательного решения в деле нет».

Орлик снова взглянул на гетмана — тот уже опять больной и несчастный дедок. Снова тревога в глазах.

Гетман сказал только:

   — Видишь, Пилип, как получается... Aliena pericula... Говорено... Но... Ждать...

Да если бы ждать спокойно.

Поздно ночью старый Франко пустил в светлицу человека. Лишённый сна гетман взмахнул на кровати руками, будто за ним явилась сама его смерть. Твёрдое как камень и чёрное как сажа лицо пришельца не переменилось.

То был монах, впервые встреченный гетманом в Польше. Потом он бывал и в Батурине, и на гетманском хуторе Поросючка... Получил бумаги. И вот — возвратился... С ответом? Господи!

В 1705 году царь посылал гетмана в Польшу. Казацкое войско остановилось тогда в городе Дубно. Пена весенних цветов соединялась с белизною дворцов и замков. Хоть и существовал царский приказ вредить только тем панам, которые за Станислава Лещинского, но казаки грабили поместья подряд. Беспомощные против сорокатысячной казацкой армии, паны лебезили перед гетманом, напоминали ему о его молодости, проведённой при дворе варшавского короля. Даже такие паны, как князья Вишневецкие — Януш да Михаил, тонко образованные, из древнего шляхетского рода, — и те почитали его как родного отца. А уж мать их, княгиня Ганна Дольская, хоть и немолодая, зато такой красы, что до смерти красавица, — так и она была без ума от гетмана. Вместе с сыном Янушем пожелала, чтобы гетман крестил Янушеву дочь, а крёстной матерью стала сама.

Вот там, в Янушевом замке, в Белой Кринице, на пышных крестинах панянки Ядзи, отодвинулось всё, что столько лет не давало покоя: и гетман Петро Дорошенко, татарский сообщник, при котором служил молодой Иван Мазепа, и поход против татар уже под водительством другого гетмана, левобережного, Ивана Самойловича, к которому вскоре перешёл, и Меншиков, и сам царь Пётр — всё отодвинулось. И не было больше ничего, кроме белых колонн, стрельчатых окон, пения и музыки на хорах, блестящего каменного пола, расшитого золотом убранства шляхетных гусар, припорошённых горячим блеском удлинённых глаз юных шляхтянок, согретых краковяком. И ещё рядом, совсем рядом, — лебединая шея княгини Ганны...

Потом скакал за каретой вместе с усатыми казаками, склонялся к раскрытому окошку кареты, откуда вырывались самые нежные запахи, а княгиня, направлявшаяся в Броды, всё с той же обворожительной улыбкой пропела невероятное:

   — Пан Ян, шведы трактуют о вашем царе, что мыши гуляют, пока кота нет дома!

Гетман не ожидал таких суждений. Но вспомнил, что княгиня пережила двух своих мужей, которые заправляли Речью Посполитой, — значит, она хорошо разбирается в государственных делах, — и лишь тогда начал прислушиваться к словам из обворожительных женских уст.

   — Пан Ян! А вы разве привязаны к царю? Разве Украина не завоевала себе самостийность? Разве вы заслужили того, чтобы вами управляли грубые московиты? Круль Станислав на сей счёт совершенно иного мнения. Панна Ядзя войдёт в лета — ей бы хотелось, чтобы крёстный её был повыше гетмана!

И дорогое вино, и ласковые глаза, и тихие слова, и свои собственные мысли — всё усилилось тогда в один всплеск. И поднялась в душе беспокойная мысль, которая и до того тайно мучила, жгла постоянно... Чтобы беспечно, достойно и в богатстве жить, нужно иметь собственную силу, а не зависеть от московского царя. Царь не допустит чужой самостоятельности. Так было до сих пор, а если царю удастся с честью выстоять против шведов... Страшно сказать. Княгиня Дольская помогла войти в доверие великих панов, а там и самого короля Станислава. И даже в доверие того, кто над королём Станиславом, — шведского короля.

Гетман отогнал воспоминания и приказал джурам выйти. Он понимал, как опасно сейчас общение с таким агентом, а тот, ещё ничего не зная, собственноручно прикрыл за джурами дверь. Острые глаза проткнули в покоях тёмные углы. Далее медленно перекрестился на иконы, наслаждаясь торжественностью мгновения. Лицо его смягчилось. Он тихо сказал:

   — Omnia feci, domine!

Из-под широкой чёрной одежды быстрые руки вытащили свиток бумаги, затем ещё один, прижатый к другой половине груди, оба скреплённые печатями. Мазепа взял поданное дрожащими руками — оно ещё хранило тепло человеческого тела — и так близко поднёс к пламени свечей, что монах решительно отодвинул канделябр:

   — Jam leges sunt!

За чтением лихорадка отпускала.

   — Что же, — почти прошептал наконец гетман, — отдохну перед смертью...

Монах услышал и согнулся в поклоне, снова уставился на ясновельможного. Он рисковал. Побывал у значительных людей. Ему бы тоже отдохнуть под крылом у самостоятельного князя, правителя. Но он не мог знать, что думает гетман, произнося молитву.

«Царю не устоять. Король Карл пойдёт из Москвы на новую войну. Пообещаю пока присоединить Украину к Речи Посполитой, а там... Освободится Украина. Останется моё имя в памяти людей. Беспечная жизнь... О!»

Однако пока что к заботам о результатах доноса Кочубея и Искры вместе с этими свитками бумаги присоединилась ещё одна забота: как рассказать о тайных договорах и обещаниях генеральной старшине? Кому верить? Ведь даже Орлик сомневался...

Генеральный обозный Ломиковский качал лысой головою:

   — Не будет нам жизни, коли так... Батогами наказного гетмана...

Присутствующая в покоях генеральная старшина нахмурилась. Всем не верилось, что вечно шутливый, толстый, с татарскими узкими глазами, уже немолодой Василь Кочубей примет смерть перед казацкими рядами. Все смотрели на гетмана. Всем помнится, что Кочубей с молодых лет считался товарищем гетмана. Старшая Кочубеевна была замужем за покойным теперь гетманским племянником Обидовским.

Царь решил обоих доносчиков казнить.

   — Может, неправда? — сомневался Ломиковский. — Царь передумает?

Гетман заверил:

   — Знающие люди написали. Скоро привезут... А я подчиняюсь царской воле. Пускай бы он и братом мне доводился, тот Василь.

Орлика уже не удивляли поступки ясновельможного. Водит он за нос полковников. Орлик примечал только смятение Апостола. Несколько раз министр Головкин требовал заковать Апостола в кандалы и прислать для допроса, а гетман каждый раз отбояривается: не стоит, чтобы не растревожить казаков... Да наверно же письма Головкина показаны Апостолу... Орлик понимал одно: гетман уже привязал к себе миргородского полковника.

Ломиковский словно с ножа:

   — Где же казацкие вольности? Без суда, словно простых хлопов?

Всех мучило то же самое.

Гетман на подушках откликнулся:

   — Придержи язык, Ломиковский! А если сюда полковника Анненкова?

   — Правду говорит! — распалился и Горленко.

Вся бунчуковая старшина закричала:

   — Царь не уважает наши вольности! У ляхов пан так пан! Ни одного шляхтича король не казнит своей волей! А то — батоги...

   — Уже не говоря о том, что наше войско за стадо овец принимает!

   — Да, никакого уважения!

   — Как своих стрельцов уничтожил — так с той поры...

Куда и болезнь пропала гетманская:

   — Ляшской воли хочется? Вспомните ещё о гадячских статьях, об Иване Выговском... При ляшской воле не станет государства! Варшавских королей никто не слушает! Та держава не живуча! Как если бы дети не слушали отца! Что будет?

Орлик недоумевал: о знаменитой панской воле так отзываться?

Гетман тем временем сильно разгорячился в споре. Один Апостол помалкивал.

Старшины кричали:

   — Нельзя терпеть!

   — Благодарите царя, что оберегает нас от черни! — отвечал гетман.

   — Дак ты, пан гетман, — нашёл в криках щель Ломиковский, — тоже за то, чтобы казацкого духу на Украине не осталось?.. Хорошо же тебе нашёптывает Меншиков.

Мазепа и Ломиковскому:

   — Я за крепкую власть! Чернь поставить на место! Запрячь, как запрягли её московиты!

   — А москали над казаками издеваются, как тебе то? Московский солдат считает, что он повыше нашего полковника? Простому московскому солдату ничего не стоит скинуть с коня нашего полковника!

   — Да! И ничего ему за то не будет!

Гетман не уступал:

   — Царь издал указ: не чинить нам кривды! Мелкие слуги в том виноваты.

Орали, размахивали руками и перначами, даже плевались. Орлик следил, чтобы крики не достигали ушей простых писарей. Когда все приумолкли, Мазепа откинулся на подушки:

   — Возьмите, коли так, бумаги и напишите, какие вольности, от кого...

Все присутствующие задумались.

Ломиковского дополнил лубенский полковник Горленко:

   — Вот если бы король Карл замолвил слово...

Может, потому сказал эти слова Горленко, что сам не понял, какого наказания они заслуживают. Да за них ухватился Ломиковский:

   — Стоит подумать! Тот король — сила. Ого-го-го!

Апостол, как и прежде, не говорил ничего, прикрывал единственный глаз огромной рукою.

Гетман улыбнулся, оборачиваясь к старшинам:

   — Будто я враг Украине. Будто вы меня не знаете. Накричали мне старую голову... Пилил, дай бумаги да каламари. Лежу на Божьей постели. Расскажу скоро Богу, как заботился о людях...

Орлик разложил бумаги и собственными руками расставил каламари, раздумывая, кто отважится писать, коли вот рубят головы...

 

9

За Днепром, на Белоцерковщине, отцветали сады. Казаки не заботились о фураже. Травы — в пояс. От полкового города Белой Церкви дорога змеем ползла вдоль реки Рось. Зимою Рось под снегом неприметна, весной же её распирает от чёрной мутной воды. А теперь она спокойно переливается в зелёных берегах, осыпанных красноватыми камнями, лежит громадным прозрачным зеркалом, куда, кажется, стремятся заглянуть даже каменные бабы на высоких островерхих могилах. Вот только мешают заросли кудрявой лозы, плакучих верб и красноватой ольхи.

За очередной казацкой заставой — везде по три казака да по четыре коня — показались цепочки мужиков. Они то нагибались, то разгибались. Фигуры вроде бы знакомы, да только все в рубахах из серого самодельного полотна. Кто такие? Люди закричали, увидев всадника, замахали руками и косами. Денис приблизился — казаки! Под Вербами синеет от брошенных жупанов. Возглавляют косарей Мантачечка и Зусь, молодые и завзятые, на безделье — гуляки и озорники.

   — Денис! Где пропадал, бес?

   — Бог в помощь, братове! Гречкосеями заделались? Рассказывайте!

Много положено покосов, пересыпанных красными цветами. А в тени — воз. На грядки его склонен бочонок с холодной водой. Рядом — огонёк, возле него молодица в чистом белом платке. Поёт, стряпая, об орле, а он в самом деле висит над нею. Под тёплым небом — вжиканье кос и Жаворонкова песня...

Товариство повесило носы, усаживаясь по-татарски на обе ноги. Пальцы рук пробовали острые лезвия.

   — Да... Дома хозяйство без надзора... Неудачный поход...

Рассказали, что ляхами, вернее, гетманом Сенявским прислана бумага: можешь не приходить, пан гетман... За хороший магарыч казацтво косит мужикам травы. Старшины не запрещают, пусть молодые не дуреют от безделья...

   — Значит, на шведа? — Словно молоденький хлопец, Денис кувыркнулся в скошенной траве, для предосторожности придавив саблю к животу.

Казаки утирали лезвия пучками травы, большей частью красными цветами, что так и липнут к рукам. Какая-то неопределённость в старшинских разговорах о ясновельможном гетмане. Сказал Мантачечка, Зусь поддержал. Дружки остерегались говорить открыто. Но Денис всё выведает... Вскоре такого наслушался — грец тебе! Стоит ли давать гетману суплику? Да... Замелет Гусак ногами... И полковника Галагана нет, в своём поместье он. Вишь, поместье! А ведь за деньги служит. И он теперь пан...

Целый день болтался Денис. Показался сотнику на глаза — тот махнул рукою. Делай что хочешь. Сам же не пойдёшь к полковнику Апостолу. А он не зовёт. Подрал глотку в корчме Денис и побил ноги в танце. Перемигнулся с одной молодицей. Она ночью не запрет своих дверей. Но летний день долог... К вечеру усталый казак заплутал. Серко стала хватать губами за сапоги. Мол, слезай. Проспись... И вот на окраине хутора, на выгоне, увидел привидение. Синий жупан перед высоким возом, чёрная мазница в руках. Руки — в дёгте. А Серко пошёл к привидению бодро.

   — Пропади, чертяка! Издеваешься над казаком? Но... на брата похож. Сейчас перекрещу... Неужели это ты, Петрусь?

Серко радостно заржал. Мать в Чернодубе вздыхала: младшенький — на Сечи. А он за полгода превратился в усатого вояку. Правда, тонок, как незасватанная девка, но руки сильные, удержат саблю. Денис первым делом глядел на человеческие руки.

   — Денис! — узнал его Петрусь.

Мазница — в траву. Отброшено колесо с белыми, недавно тёсанными спицами, не в полную силу брошено на деревянную ось чёрным, разящим в ноздри дёгтем.

   — Постой! Дай рассмотреть тебя, брат! Петрусь...

   — Я не один здесь. Степан!

Маленький рукастый Степан треножил фыркающих коней. Подбежал, руки чистые, бросил их Денису на шею.

   — Ой, как хорошо, что тебя встретили!

Денис примостил хлопцев под возом.

   — Почему, — начал расспрашивать, — вы в сердюцких жупанах? Почему в обозе? Возницы?

Хлопцы умолкали с приближением сердюков. Их силой заставили влезть в сердюцкие жупаны. Есаулы здесь такие злые...

   — Годилось бы выпить, хлопцы. Нищие обмениваются костылями, так и то ставится магарыч, а здесь — братья встретились!

Однако пришлось отправляться на высокий берег Роси. На небольшой поляне наговорились всласть.

   — Надо удирать на Сечь! — настаивал Степан. — Да сердюки начеку днём и ночью. Вчерашние воры, базарные хапуги...

   — Краски снятся, — пристально глядел в глаза Петрусь. — Говорят, на Сечи есть церковь. Знаю, не время, но краски манят...

Степан кивал головою: удерём! Дедуньо рассказывал о Сечи...

Денис присматривался, раздумывал. Наконец посоветовал не столько обоим, сколько брату, а может, себе самому:

   — Не торопитесь. Может, — при этих словах все оглянулись, хоть на поляну не долетали никакие голоса, — нового гетмана получим... Говорят, новый хозяин нужен. Этот уже при смерти. Если ещё своей смертью умрёт.

Молодые сердюки слушали с опаской и недоверием, посматривали, не бросился ли искать их обозный есаул, от которого не спрятаться.

Петрусь упрямо выставлял шею:

   — Нет, брат. Гетман не виновен. Он ничего не знает. Мы видели его. Издали.

Ежегодно Мазепа готовил к царским именинам пышное поздравление и дорогие подарки — известно всему войску. Но в этом году едва отослал пристойное посольство, как пришло царское повеление: вести казацкий регимент к Киеву, где и дожидаться указов.

Казакам — радость и тревога. Радость, поскольку не придётся бедствовать в чужой земле, оставив свои дома на произвол судьбы. А тревога — сюда, наверное, сунутся ляхи-станиславчики, которые одолевают Сенявского... Правда, знахари уже рассказывали, когда и как придёт враг, но каждый раз получалось, что шведы и не выходили из ляшских земель, станиславчики — тоже. Может, и на этот раз Бог отведёт беду?

Мыли в речках коней, обскрёбывали им стрекалами блестящие, выгулянные на травах бока. Кузнецам с обожжёнными руками и тёмными лицами тоже хватало работы. Крикливые есаулы следили за сборами. Медлительные и уверенные в себе пушкари отбросили кожухи и до сияния чистили речным песком стволы пушек. Обозные возницы дёгтем шмаровали вымоченные в воде колёса. Кашевары перевевали пшено да осматривали тёмные бодни с пропитанными солью кусками жёлтого сала...

Наконец всё готово. Под Борщаговку, на берега Роси, стягиваются обозы, чтобы двинуться на Белую Церковь, где в замке сам гетман. Много и селюков собралось ехать, жебраков, торговцев. От Белой Церкви до Киева добросишь шапку... Но вот прискакала к войску жучка царских гонцов с важной, знать, новостью. Кони — в мыле. Один упал, не поднялся, а конь хороший. Прибывший есаул приставил к вздыбленному конскому уху мушкет и отвернулся. Грохнул выстрел. Есаул смахнул слезу и побежал. И будто из-за этого грохота зашевелилось в гетманской канцелярии старшинство...

Ещё несколько часов спустя вдоль Роси змеёю поползла новость: в Киев привезены Кочубей и Искра! Зачем? Казнь?

Гетман приказал остановиться. По дороге на Киев бросился от Белой Церкви с сотней компанейцев генеральный бунчужный Максимович. А казацкое войско вокруг полкового города, по широким степям, по лесам, по речным долинам, да ещё возле него торговцы, селяне, жебраки! — все замерли в ожидании: неужели гетман не умолил царя? А какие слухи ходили о новой высшей власти... Удивительно...

Через несколько дней на холме возле Борщаговки появился высокий белый помост. Горячее солнце вмиг растопило на досках тёмную живицу, и она потекла, скапывая тягучими каплями. По-над Росью, по пыльным дорогам, собирались люди. Первые прибывшие облепляли ближние к помосту места, опоздавшие таборились подальше. Сердюки и компанейцы подгоняли нагайками. Вскоре люди заполнили ближайшие холмы. Мальчишки взбирались на деревья. На копнах свежескошенного сена сидели и немолодые. Всё это делать разрешалось. Сердюки даже хватали мальчишек за полотняные рубашечки и, как щенят, подбрасывали вверх — пусть цепляются за ветви. Таков приказ полковников. Казнь должны видеть как можно больше людей. А ещё сердюки присматривались и прислушивались, не убивается ли кто чересчур об изменниках. Люди под палящим солнцем прикрывали головы шапками, платками, просто кистями рук. Не хотелось видеть сердюков, не смотрели и друг на дружку. Только внутри толпы возникали вялые разговоры:

   — Грызутся паны...

   — Да... Мазепа увернулся, как уж из-под вил!

Сердюки пробивались на разговор. Однако он — уже в ином месте.

Гетманскому войску тоже мало радости. Там заботы о погоде, об урожае — хороший. На такое богатство приходит враг... Казаки стояли толпою, как и простой народ, только придерживались сотен. Кажется, всего двое сердюков незаметно перешли на то место, где поставлен охотный полк Гната Галагана. То Петрусь и Степан. Тяжело дожидаться казни. Вот и влекло их поближе к Денису.

У Петруся бледное лицо. Из-под чёрной шапки, закинутой по-казацки на затылок, вылезли прибитые пылью и потом кудри. Накануне вечером видел и похороны. Везли молодых хлопцев в красных жупанах, за ними вели коней... Денис успокаивал: не впервые. Чёрная болезнь косит казацкие ряды. Не хватает китайки закрывать покойникам глаза. Теперь, правда, Денис забыл о вчерашнем, а хлопцы помнили. Петрусю показалось, что его самого бьёт лихорадка. Потому и держался за Степана, а тот крепко стоял на широко расставленных ногах, словно перед дракой в чернодубской корчме. Держал в памяти кулаки обозного есаула. Петрусь не думал об обозе, лишь часто совал за пазуху руку. Старший брат спрашивал:

   — Что у тебя? Сердце болит?

   — Нет! — краснел Петрусь.

Денис тоже озирался. На этом лугу в день его возвращения к войску косили сено. Теперь оно в копнах... Дениса окружали товарищи: Зусь, Мантачечка, ещё несколько отчаянных голов. Ему не верилось, что Кочубею с Искрой отрубят головы.

   — И позора достаточно! Богатство потеряно. Поделят его между собой гетман и царь...

На равнину тем временем выскочили компанейцы. Подо всеми одинаковые кони. Толпа раздалась, словно разрезанная острым ножом. Перед помостом — широкий проход, с обеих сторон его стены подпирают всадники. Где-то завизжали военные трубы, загрохотали барабаны. Одновременно в освобождённое пространство, сверкая оружием и белыми полосами на зелёных кафтанах и белыми чулками на крепких длинных ногах, вошли три роты царских солдат. За ними ехал верхом краснолицый полковник Анненков. Сбитые в квадратные кучки солдаты продвигались таким ровным и мощным строем в барабанном грохоте, что Денис невольно позавидовал:

   — Сила, хлопцы! На чужеземный лад! Так и швед... Сила!

   — Глядите! — заглушила Дениса своими воплями какая-то баба.

Крик подхватили. Народ стал напирать на конных казаков, но всадники, натянув поводья и едва-едва перекосив сверкающие лезвия сабель, конскими грудьми оттолкнули нескольких мужиков — того уже достаточно, чтобы прочие отступили назад. В проходе, за царскими солдатами, в окружении сотни верховых компанейцев, возглавляемых самим генеральным бунчужным Максимовичем, на высоком возке, что вслед за серыми волами выкатился из густой пыли, завиднелись два сгорбленных человека, седых, оба с низко опущенными головами и забранными за спины руками. На выбоинах колёса подскакивали, и сквозь грядки на землю падала золотая солома. Слышались не то стоны, не то молитвы... Волы приблизились к помосту — солдаты тем временем поставили на возвышение царского человека, и он громко стал вычитывать что-то из огромного свитка серой бумаги. В слова никто не вслушивался. Следили за несчастными, которых через несколько мгновений казнят, если не смилостивится гетман. Чтение иногда прерывалось, и тогда были слышны слова молитв. Священники в чёрных одеяниях стояли рядом с помостом.

Чтение длилось долго... Наконец человек с бумагой сам спрыгнул на землю. Двое солдат снова подняли его в седло. На помосте уже красовался в просторной красной сорочке человек без шеи, с могучими откормленными плечами и дурацким лицом, легко поигрывая блестящей секирой. Всё это было удивительно ярким, как на картинах, привезённых зографом Опанасом из далёкой Италии.

Петрусь сдавил руку брата. Денис, чувствуя дрожь тонких пальцев, шептал:

— Сейчас... Вот гетман... Что-то приказывает...

Денис и сам не мог связать в одно видение на это№ скошенном лугу фигуру несчастного человека в возке с тем гоноровитым генеральным судьёй, которому передавал в Диканьке слова полковника Апостола. Тогда занималось утро, а судья и не раздевался на ночь. В раскрытой браме конюшни виднелись осёдланные кони. Трижды переспросил генеральный судья, куда советует торопиться Апостол.

Петрусь уставился глазами в гетмана, сравнивая его, живого, с оставленною в Чернодубе парсуной и радуясь, что намалёванная гетманская фигура удачно вписана в поверхность доски. Теперь гетман сидел на белом коне, в руке — сияющая булава. Грезетовый белый жупан, красная епанча... Высокая шапка, подбитая мехом, на ней — перья. А за ясновельможным трепещет на лёгком ветру пышное знамя, распускает чёрные космы бунчук. Вокруг — дорогая старшинская одежда. Старшины несколько сотен. Что значат для гетмана, за спиной которого царская сила, двое несчастных? Сейчас прискачет всадник с царскою грамотой...

Люди с нетерпением ждали помилования, хотя преступников поставили уже перед палачом и он одним махом разорвал на обоих жупаны, затем ухватил Кочубея за связанные за спиною руки, привычно бросил беспомощное тело на высокую плаху, издали видную народу, поднял, не торопясь, страшную, сияющую, как Божье знамение, секиру. Палач, однако, смотрел на гетмана и на царских офицеров, тупым взглядом отыскивал среди них полковника Анненкова. Палец скользил по лезвию. Слышалось, как на острой стали скрипит задубелая кожа. Сам палач, пожалуй, не верил, что ему придётся рубить голову генеральному судье.

От гетмана, в несколько прыжков белого коня, приблизился кто-то из старшин. Народ радостно закричал и замахал руками. Народ даже засмеялся из-за того, что с дерева, сомлев от страха и длительного сидения, сорвался мальчишка.

   — Воды ему!

И тогда Петрусь бросился вперёд, ощущая в себе какую-то неизвестную доселе силу, которая понесла его, как ветер носит осеннюю былинку.

   — Ты куда?

За ним устремились Денис и Степан. Сразу ударил в уши конский топот.

   — Стой!

   — Стой!

Петрусь бежал, сгорая от удовольствия, что вот он, тот миг, ради которого оставлено малевание, ради которого поехал в войско, столько раз был бит, столько всего вытерпел, оделся в сердюцкий жупан, — но теперь свободно вздохнут в Чернодубе родители, дед Свирид, Панько Цыбуля, все обиженные, и проклянёт, в кандалах, свою судьбу сотник Гусак!

   — Стой! Стой!

Топот копыт, стрельба, сабельное сверкание, белые полосы на зелёных широких плечах, несколько круглых барабанов на животах у высоких солдат, их руки в белых перчатках и с длинными деревянными палочками — всё мелькало перед глазами, переливаясь неслыханными красками. Эх, увидел бы всё это зограф Опанас... Петрусь отчётливо различал гетмана, врезанного вместе с белым конём в жёлтый фон высокого помоста. Всё увеличивалось в размерах. Он уже сунул за пазуху руку, чтобы вытащить писанную украдкой суплику, на бумаге, выпрошенной за деньги у полкового писаря, оглянулся, не помешает ли Денис, но в это время новым громом ударили барабаны, а земля из-под сапог выскользнула и накрыла его с головой. Стало темно...

С плакучей вербы свисает Степаново лицо. Рядом окровавленный Денис — его держат за руки сердюки с оголёнными саблями.

Петрусь поднимает голову. Деревянный помост опустел, а по дороге медленно продвигается тот самый возок, который недавно привёз преступников. Золотой соломы теперь так много, что она переваливается через грядки. Сквозь неё просачивается и капает в песок кровь... Петрусь хочет что-то сказать, хватаясь за пазуху, но, к своему удивлению, только шевелит губами...

 

10

В августе казацкое войско стало табором посреди гетманщины, чтобы быть недалеко от возвещённой по приказу царя Киевско-Печерской фортеции.

Мазепа не знал, куда придётся выступать. Не знал, поскольку того не решил ещё царь, а не решил потому, что король Карл, наверное, сам раздумывал, куда вести шведов: на Москву или на Санкт-Петербург?

Русские извещали: шведы поели всё найденное в земле возле городка Радошковичи. Как только спали весенние воды, враг двинулся дальше. Русские отходили, как писал гетману царь, руководствуясь добрым воинским разумением, изматывая неприятеля, в удобных местах стремясь его поколотить. Однако на речке Бабич полки неудачно заняли оборону. В тумане противник напал на дивизию генерала Репнина, и, хоть царские солдаты положили три тысячи наступающих, всё же они отошли, оставив свои пушки. После такой баталии на генеральном консилиуме в Шилове решено переправить армию на левый берег Днепра. А через несколько дней к Могилёву приблизились шведы.

Мазепа терпеливо растолковывал старшинам, какая страшная опасность угрожает царю. К Москве свозят пушки, размещают их на кремлёвских стенах. А есть перед Кремлем большая и красивая церковь Василия Блаженного — так её сносят, чтобы за ней не укрывались перед приступом шведские воины... И ещё, виня за поражение генерала Репнина, царь сделал его простым солдатом. Да поможет ли?

Мазепа забыл о болезнях. Неустающие губы твердили одно и то же. Старшины разносили новости по войску. Добавляли от себя. Между казаками новости обрастали подробностями. Как устоять царю?

А в один из таких хороших ясных дней, когда войско казацкое держалось ещё Белой Церкви, в тамошнем замке собралось несколько полковников и старшин, тех, которые недавно написали на бумаге, что бы они хотели иметь от гетмана, от царя или там ещё от кого, кто в силе. Сидели генеральный обозный Ломиковский, генеральный есаул Гамалия, полковники Апостол, Кожуховский, Горленко, Зеленский. Всё получилось так, что даже Орлику было неведомо, созывалось ли бунчуковое товариство, или же сбежалось оно случайно. Старшины затаили дыхание, завидя знакомую бумагу в руках у гетмана. Мазепа вытащил её из-под подушки.

   — Здесь кое-что исправил, — вздохнул он.

Старшины спешили увидеть исправленное, а когда гетман подал бумагу, стали рвать её к себе так упорно, что толстый Ломиковский прикрикнул:

   — Держу, Панове, а вы читайте! Дёргаете, ей-богу, как неразумные бурсаки!

Пока читали, из шкатулки была вытащена ещё одна бумага, свёрнутая в тугой свиток. Орлик обомлел: на таком писан договор со шведским королём или с польским — видел он документ в Гетмановых руках. Орлику не верилось, что Мазепа прочтёт договор. Пока Орлик ходил за Евангелием да крестом, старшины ознакомились с написанным гетманом и готовились уже слушать дальше.

   — Вот на что иду... Чернь врёт, будто я и не украинец вовсе.

Орлик закрыл глаза. Даже отступил за стол. Потрогал за поясом гранёный пистоль. Старшины бросятся вязать гетмана... Он, Орлик, закричит, что ни сном ни духом не ведает о тех намерениях, да свяжут обоих... А у Мазепы даже не дрогнет голос. Но он дочитал без страшных слов о том, что согласен отдать Украину под крыло ляхам. Прочёл в договоре только статьи, касающиеся шведского короля. Король, дескать, возьмёт Украину под свою протекцию...

Полковники засопели — Орлик раскрыл глаза. Полковники почтительно глядели на ясновельможного. Солнечные лучи пробивались сквозь мелкие стёкла красными кружочками, которые соединялись в длинную удивительную цепь, а уж она крепко связывала гетмана с бунчуковой старшиной.

   — Хотели, Панове, — не дал времени на раздумье Мазепа. — Шведский король сам догадался и прислал. Есть Бог на свете. Видит он наши беды, которые терпим от москалей... Если согласны — присягните на Евангелии...

От клятвы не отказывались. Поклялся и Орлик. Гетман на него и не глядел. Казалось, он ни на кого не глядел. Орлик решил, что Мазепа давно ко всем пригляделся и всё обдумал, лёжа на красных подушках под своей рыцарской парсуной, писанной зографом Опанасом. Орлик вместе со всеми поверил, что с таким умом можно сделать всё. Ведь обмануты старшины разговорами о полностью самостийной Украине? Не сознался гетман, что нового покровителя ей готовит. Да и кого он дурит — королей, полковников, царя, его, наконец, Орлика? Может, Орлику тоже не всё читано? Да уж точно не всё... Иначе почему бумаги не даны в руки? Но гетман знает, как и кого дурить. Для его же пользы, обманутого. За это и заслуживает почёта. За это на него надо молиться.

   — Дай Господи скорей увидеть Украину свободной от царей да от королей! — сверкнули слёзы на глазах у Ломиковского.

   — Дай Господи! — подхватил Кожуховский, Горленко за ним, Трощинский и прочие молодые полковники.

Раскраснелся даже спокойный Апостол.

   — Ни с кем не будем делить власть! А хлопов — в бараний рог! Своё государство!

   — Верно! Верно! — шевельнулся на подушках гетман. — Нужно придавить, ой, нужно. А что могу? Сотню беглецов из моих поместий повесили, тысячу... Как убить дух, который появился в хлопских головах? Просил дать войска в Киев — царь отвечает: сами делайте резистентно... Запорожцы, турки, татары... Да страшнее всего — остаться с глазу на глаз со своей чернью. А если подумать — зачем же делиться доходами с царём? А? Своё государство... Сами...

   — Правда! — радовались полковники. — Теперь всё будет хорошо! Своё государство!

А пока что гетман тщательно исполнял царские приказы: рассылал казацкие сотни и целые полки. Старшины, знавшие или догадывавшиеся о его тайной готовности присоединиться к совету полковников, удивлялись. Давно ушли на помощь Сенявскому Киевский да Белоцерковский полки — где они теперь? Сейчас вот посылаются под Смоленск Нежинский и Переяславский. А сколько казацкого войска в Литве, а под городом Пропойском? Будто бы ещё собирается двинуться в Польшу и полковник Трощинский... Кто же защитит Украину?

Тем временем привезли новый указ: приготовить конницу для нападения на вражеские обозы! Царь писал собственноручно: «Мы бы очень хотели, чтобы вы сами были с той конницей, но знаем о вашей болезни, а потому принуждать вас не можем. Следите за порядком и тишиной во всех ваших городах и сделайте необходимое, дабы люди не слушали неприятеля, если он ворвётся на Украину и начнёт распространять там свои универсалы!»

Прочитав письмо при всех старшинах, гетман смяк на подушках и начал диктовать Орлику:

   — Спасайтесь, люди! Идёт на вас враг злой и вероломный... Зарывайте в землю хлеб, зарывайте глубоко своё добро, деньги, церковный скарб, потому что в ненависти к православной церкви никого и ничего не щадят лютеране-шведы!

Высохшие веки с тоненькими красными жилками закрывали слинявшие глаза, некогда очень красивые и яркие, — вот они на парсуне! При страшных словах содрогалось немощное тело.

И понеслись из церквей и монастырей по гетманщине молитвы, чтобы милосердный Бог помог скорее изгнать из русских земель супостата-шведа. Молились в каждой хате, а гетманские универсалы висели на церковных стенах, на монастырских воротах, на корчемных дверях. Грамотные читали до хрипоты, а желающих послушать собиралось всё больше и больше, хотя, кажется, не оставалось уже человека, который по нескольку раз не слушал страшного чтения. Перед универсалами думалось, что всё то, может, и враньё, будто бы гетман тянет ляшскую сторону, будто бы он сам тайный католик. Если бы католик, то уж лучшего времени ему не найти...