1

ведское войско, несколькими колоннами придвинувшись к Днепру, вступало в город Могилёв. Впереди, в блеске сбруи и оружия, скакала Gard du corps du Roy — лейб-гвардия. За нею топали сапогами пехотные полки, везли пушки. Очень долго двигались обозы с генеральским имуществом, с королевскою казною, офицерским скарбом, крытыми повозками интендантов, с шумными кёнигсбергскими купцами, торговцами, всякого рода маркитантами и маркитантками, менджунами. На многих повозках смеялись белозубые горластые женщины и размахивали чёрными ладошками ребятишки. В нескольких каретах проехали королевские любовницы, среди которых осмелилась улыбнуться лишь белошейная и белогрудая Тереза. Ещё дольше гнали табуны лошадей. Потом покрасовались медными и стальными доспехами драгуны в высоких меховых шапках. А замыкали колонну рейтары.

Король с пригорка, от перекосившейся корчмы, в окружении нескольких хмурых драбантов рассматривал армию, уверенный, что никто больше не видел её во всей полноте и силе. Армия, припоминал, создана ещё умом короля Густава-Адольфа. Теперь можно гордиться ею, как турецкий султан гордится своим гаремом. Показалось, что сравнение стоило бы передать камергеру Адлерфельду, он — premier gentil homme de la chambre — человек молодой, очень образованный, или духовнику Нордбергу (хм-хм!), чтобы они записали в свои книги, — они подробно описывают поход. Однако их не было рядом.

На корчемном дворе перед драбантами сидели в сёдлах только двое молодых генералов — Лагеркрон и Спааре. Они засмеялись, увидев королевскую улыбку. Засмеялись и другие генералы, как раз проезжавшие мимо пригорка, засмеялись и офицеры. Солдаты, как природные суровые шведы, костяк полков, так и остальное воинство — и поляки, и саксонцы, и волохи, — тоже воспринимали отзвуки королевской улыбки.

— Vivat! Vivat! — раздалось тысячеголосое.

Радоваться было чему. Вместо болот и лесов, мокрых, сплошь зелёных, открылись зеленовато-жёлтые поля. Дороги потянулись песчаные, древние, глубоко врезанные в суховатую землю, будто канавы, и в них уже не проваливались окованные железом тяжёлые колёса, и не приходилось разрывать строй, чтобы солдаты вытаскивали застрявшую телегу. Правда, кое-где виднелось много поваленных деревьев. То московиты устраивали преграды. Высланные вперёд королевские отряды поджигают завалы или прокладывают обходные пути. Над дорогами, на возвышениях, — сёла. Взяв из драбантовых рук подзорную трубу и наведя её с корчемного двора на слепящую полосу воды, король удовлетворённо разводил тонкие губы; впрочем, от него, как и всегда, редко услышишь выразительное слово...

Вечером солдаты заполнили Могилёвскую фортецию, близлежащие сёла, хутора, каждое строение, уставив высоты возле монастырских дворов бесчисленными возами, конями, палатками, заняв Днепрово побережье до самого города Шклова. Везде заслышался рёв скота, запахло свежей кровью, дымом, жареным мясом, заслышались хлопские стоны, женский визг, детский плач, собачий лай, пьяные песни, крики торговцев — солдаты заслужили себе хорошую еду и развлечения: король приказал взять с города контрибуцию! В тот же вечер за Днепром взвились красные сполохи. Из высокого замка широкая вода казалась таинственной жидкостью, которая отделяет этот мир от иного, непонятного, невидимого, а потому и страшного.

Генералы посматривали на зарево. Упившись за столами, как и солдаты возле торговых палаток, да ещё после чьего-то замечания, что за Днепром, как и до Днепра, московитские генералы принуждают население прятать в землю съедобные припасы, жечь на корню зерно, а само население будут разгонять по лесам, желая и дальше стелить пустыню, — закричали, что король выведет войско в такое место, где московиты и не думают видеть его солдат, а потому и не успеют ничего поджечь. В местечке Радошковичи он выпестовал искусные планы, дабы и впредь вести своих воинов так же умело, как вёл их до сих пор.

Никто из генералов не знал, куда пойдёт армия. В Радошковичи приезжал и долго пробыл там рижский генерал-губернатор граф Левенгаупт, которого король очень ценит, как и фельдмаршала Реншильда. Однако Левенгаупту велено лишь готовить рижские полки в поход.

На Днепре, при свете первых же дней, военачальники догадались, как манит короля противоположный берег. Так манили Александра Македонского пространства персидского царства. Подобные сравнения королю приятны. Генералы торопились направлять разговоры на похвальные аналогии. Там, за Днепром, в густых лесах, кое-где разбавленных светлыми полями, — царские войска, и в первые же дни генералы постарше стали высказывать предположения, будто московиты, а среди них и гетманские черкасы, ночью переправляются через Днепр наносить супротивнику вред. Король помалкивал. Молодые же генералы Спааре и Лагеркрон высчитывали вслух, сколько лье наберётся отсюда до старой царской границы, — вроде бы всего несколько дней пути.

Не зная, куда придётся идти дальше, многие из военачальников верили, что в Могилёве король дождётся Левенгаупта. У рижского генерал-губернатора огромный обоз, продовольствие, собранное в прибалтийских землях, порох, пушки... Наберётся тысяч шестнадцать опытных солдат. Тогда вплоть до Москвы не возникнет надобности в услугах толстяка генерал-квартирмейстера Гилленкрока, как называет его король — grand marechal des logis... Но ждать согласны граф Пипер, Гилленкрок да ещё несколько слабодушных генералов. А вот фельдмаршал Реншильд да молодые генералы Лагеркрон и Спааре — с ними король считается, если он с кем считается! — все трое убеждены, что и без Левенгаупта армия получит всё. Достаточно вступить в царские земли. Московиты, спасаясь, бросят имущество. Уже не впервые бросали они свои пушки... Итак, король пойдёт сразу за Днепр? Или подождёт Левенгаупта? Глядя на молчаливого, гордого своими победами, будто древние викинги, о которых ему каждый вечер читает саги его тафельдекер Гутман — lесteur du Roy, но, как все знали, очень нетерпеливого короля-полководца, большинство генералов скоро прониклись мыслями фельдмаршала Реншильда: нужно немедленно переходить реку.

Терпение иссякло на третий день. Переплыв Днепр верхом на коне вместе с молодыми генералами да ещё с несколькими эскадронами драгун, даже не взяв достаточного количества драбантов, оглядевшись, король увидел яркие церкви и костёлы, остроконечные башни замка, обмытые ночным дождём красные стены, когда-то выщербленные ядрами. Он долго не стряхивал с бот фортов воду, любуясь их блеском. Драгунский полковник тем временем выскочил с подчинёнными на круглый холмик, облепленный светлыми камнями. Король сразу двинулся туда — полковник послал драгун ещё дальше, чтобы не рисковать спокойствием монарха. Он слышал, как отговаривали того от опасной прогулки первый министр граф Пипер и генерал-квартирмейстер Гилленкрок.

Король презирал предосторожности. Глядя на город с противоположного берега Днепра, он ещё сильнее поверил в пророчества придворного знахаря Урбана Гиарна: Лев Севера победит Орла Юга, как Александр Великий победил перса Дария. Всё получается именно так. Потому Урбан Гиарн, сопровождая войско в историческом походе, может гордиться своими пророчествами. Он часто стоит на Могилёвских крепостных стенах, завёрнутый в чёрный плащ. На лице с перебитым носом — загадочная улыбка. Никто не подходит к провидцу. А среди населения ширятся слухи, что короля поддерживают неземные силы...

Теперь, когда голодные и холодные болота позади, когда войско ест и пьёт за счёт Могилёвского поспольства, — теперь и без пророчеств понятно, что действительно стоило с презрением отбросить мирные предложения царя Петра, переданные через английских, французских и австрийских дипломатов. Король сызмальства наслушался о богатствах этих краёв. Густав-Адольф отнял у московитских властителей много земель и принудил наконец подписать в Столбове договор, по которому те земли вплетены в шведскую корону. Поступок мудрый, хоть у московитов ещё много владений. Царь задумал возвратить утерянное. С превосходящими военными силами он кое-чего достиг. Но теперь, если, конечно, возникнет необходимость, новый польский король Станислав приведёт помощь вместе с полками генерала Крассау. Полковник Понятовский, посол, сопровождает шведского короля в походе. К тому же Речь Посполитая обеспечивает тылы. Ещё дальше, в приморских фортециях, — армия генерала Стенбока. А за морем — сама Швеция. Там сестра, принцесса Ульрика. На море — сильный флот. Везде спокойно и надёжно...

Днепровский ветер приятно обдувал спину, щекотал впалые щёки — именно впалые. У короля заострился и без того длинный нос. Кожа постоянно шелушилась от славянских ветров, от славянского солнца и воды, и всем лейб-медикам, даже хирургу Нейману, ничего не поделать с такой кожей. Король — настоящий воин. Его не беспокоит, что, как говорят генералы и офицеры, армия нуждается в продовольствии, потому что местные жители зарывают свои запасы в землю, а на кёнигсбергских купцов, подвозящих товары, нападают партии московитов. С подобными разговорами не стоит бороться — король безразлично растягивает губы, каждое утро рассматривая в зеркале худое длинное лицо. На охоту берут голодных собак. Король сызмальства разбирается в охоте. Пришлось, как сказал Цезарь, multum in venationibus esse. Ещё очень молодому, ему пригоняли в дворцовый зал овец, и он с товарищами сыпал удары в мягкую шерсть. Тёплая кровь орошала каменный пол, колонны, стены, старинные тёмные портреты предков, наконец — носки ботфортов. Но все чувствовали себя превосходно, словно в настоящем сражении.

Леса, просторные неизведанные земли, богатства — всё лежало теперь перед королём. Перед ним был Восток, как и перед Александром Великим...

Вдруг от мушкетного выстрела треснула тишина. Драгунский полковник бросился наперерез монарху:

— Ваше величество! Назад! На тот берег!

Мало надеясь на свой голос, полковник закричал драгунам, которых осталось с десяток — другие в перестрелке! — переправлять полководца под защиту крепости. Ужас драгун перед королём оказался сильнее ужаса перед полковником — они опускали тяжёлые палаши. Королю во что бы то ни стало захотелось взглянуть на московитов, которые всё ещё подчиняются своим господам. Молодые генералы уже торчали на холме. Король круто повернул жеребца, едва не свалив одного драгуна, однако навстречу, высекая копытами искры из белых камней, разбросанных по холму, посыпались всадники. Полковник в отчаянье дёрнул поводья королевского жеребца и вздыбил его. Король палашом ударил жилистую руку, но полковник дёрнул поводья другой рукой и всё-таки повернул жеребца, а драгунские лошади вогнали его в воду. Посреди реки удалось оглянуться. Плотной стеною поднимался в небо загадочный славянский лес, и, если бы не дым да не пыль, и не догадаться, что там полно московитов. А что их полно, сомнений не оставалось.

За экскурсией внимательно следили из крепости. Как только кони, потеряв под копытами дно, подняли над волнами головы и поплыли с громким фырканьем, в то же мгновение на валах ожили пушки.

Возле крепостных ворот генералы подтолкнули вперёд лейб-хирурга Неймана. Граф Пипер, высокий и крепко сколоченный мужчина, в огромном рыжем парике, прикрытом широкополой шляпой с длинным выгнутым пером, в белом жабо, завидев невредимого короля, задохнулся от волнения:

— Ваше величество...

Духовник Нордберг осенил короля золотым крестом и поднял по-женски белые руки в широких чёрных рукавах. Камергер Адлерфельд, прижимая острым подбородком жабо, серебряным карандашиком записывал что-то в книжку. В словах графа, как и в словах генералов, особенно тех, что из уст Гилленкрока, чувствовалось осуждение ненужной, по их мнению, отчаянности. Воистину venatum ducere invites canes. Король отвернулся, чтобы послушать восхищение умных людей, например молодого принца Вюртембергского, своего родственника, из-за болезни не полезшего в холодную воду, или доверенного лица польского двора — полковника Понятовского, или своего секретаря Олафа Гермелина.

   — Это похоже на Гранин! — послышалось оттуда. — Heroïsme!

Та сторона заслужила нескольких французских ласковых фраз. Латынь — язык государственного деятеля, «французчина», как говорится в Польше, — язык солдата. Что ж, можно смело отдаваться воинскому азарту. Короля не заденет ни одна пуля. Нейман при таком пациенте забудет эскулапову науку. Об этом было сказано громко, а Нейману разрешено осмотреть раненых драгун, чья кровь окрасила днепровские волны, волны древнего Борисфена, как называется эта река у Геродота.

   — Heroïsme!

Король посмотрел вверх — на стене стоял Урбан Гиарн. Казалось, кривой нос его ещё более покривился в загадочной улыбке. Из окон, из различных щелей за провидцем неустанно следили обыватели.

Возбуждённые драгуны, похлопывая голыми ладонями мокрых коней, наперебой говорили о черкасских пиках. Фельдмаршал Реншильд неоднократно намекал, что черкасы — так называли в королевском окружении гетманских казаков — с детских лет научены владеть оружием и конём, что у них воинственны даже женщины. Если присоединить их, таких помощников, — удастся договориться об общих действиях с турками. Да будет ли надобность в турках?

Драгуны разбрелись по берегу. Лагеркрон и Спааре громко рассказывали более старым генералам о вылазке. Те почтительно переспрашивали. Драгунский полковник стоял бледный, нервно подёргивая рукою в коричневой перчатке поводья послушного коня. Полковник лишь теперь понял бездну своей вины. Его могут расстрелять под стеною, на которой стоит Урбан Гиарн... Полковник во время сражения вмешался в действия полководца. Французские наставления в таких случаях неумолимы. Но королю понравилось выражение глаз полковника. Даже припомнилась его фамилия — Фриччи.

— Вы хотели стать моим Клитом!

Неизвестно, знал ли полковник что-нибудь о Клите, спасителе Александра Македонского при переправе через реку Граник, но его лицо задрожало, глаза вспыхнули радостью, как у человека под виселицей, которого неожиданно помиловали.

Урбан Гиарн по-прежнему глядел с высоты за Днепр. Там короля ждала бессмертная слава — gloria belli atque fortitudinis. А нападают совсем не московиты, а черкасские казаки. Шведская кровь сегодня окрасила волны Борисфена, великой славянской реки...

В конце обеда король взглянул на графа Пипера — тот подал знак, и камердинер ввёл в зал седого человека с тёмным лицом и в монашеской одежде.

Генералы переводили взгляды с короля на монаха. Много людей ходит сейчас под защитой монашеской одежды.

Кивком головы король разрешил сказать, кто монах на самом деле, наблюдая, какой вес имеет всё это для полковника Понятовского. Генералы отложили ложки, отодвинули кубки, взялись за трубки. Понятовскнй поднял голову.

А монах заговорил латынью, кое-кто украдкой переспрашивал, о чём говорится. Камергер Адлерфельд и духовник Нордберг переводили слова для обскурантов. По поручению Мазепы посланный просил его королевское величество вступить с армией в гетманщину на известных обоим властителям условиях... Монах произносил слова быстро, как стихотворение. Замолчал. Присутствующим показалось, что он уснёт, как старый обозный конь. Но генералы слушали спокойно. Всё решает мудрый король.

Фельдмаршал Реншильд, изморщив и без того невероятно изуродованное лицо, похожее на плохую театральную маску, напомнил:

   — Сегодня, ваше величество, вы их видели в деле. Если бы черкасы нам не сопротивлялись...

Сказал и шевельнул жёсткими волосами, коротко обрезанными над широким лбом. Король смотрел на него и не замечал дебелого графа, который задыхался от жары и не успевал утирать белым платком пот, что прозрачными каплями скатывался из-под огромного рыжего парика и вот-вот мог испачкать белоснежное жабо, такое приметное в просторном зале, где жабо ещё только у камергера Адлерфельда, а на всех остальных простые воинские кафтаны.

Секретарь Гермелин принёс чёрную шкатулку. Король быстро скользнул длинными пальцами по сверкающей лаковой крышке. Монах согнал с себя сон:

   — Политика, ваше величество...

Свитки бумаги в королевских пальцах были универсалами Мазепы. Они недавно висели на корчемных дверях и призывали черкасов к решительному отпору, если бы шведы пришли на Украину.

Когда монаха увели, король стал ходить по залу, останавливаясь перед рыцарскими доспехами возле стен, словно прикидывая их к своей высокой костлявой фигуре. Присутствующие решили, что доспехи для него коротковаты. Ждали разрешения высказаться.

Первым заговорил пузатый Гилленкрок. Обкалывая взглядом королевский плотный кафтан и не осмеливаясь посмотреть в королевские глаза, с усилием ворочая пухлыми красными губами, советовал дождаться в Витебске Левенгаупта. Сила королевской армии известна Европе, а черкасский гетман, осторожно промолвил толстяк, ожидает для себя пользы. Последнее прозвучало как полувопрос, однако ответа не последовало.

Граф Пипер согласился с предложением вести войско к Витебску, о союзе с черкасами говорить воздержался.

Зато фельдмаршал Реншильд ухватился за предложение Мазепы. На Москву нужно ударить с территории Украины. Там можно воспользоваться огромными запасами продовольствия, ибо зачем шведскому солдату срезать в поле колоски, вымолачивая зерно и размалывая его в походных жерновах, если рядом богатые земли! Да ещё какую помощь подаст черкасский народ! Ведь черкасы — фельдмаршалу известно! — не любят московитов, а московитское войско очень слабо в сравнении с казацким. Фельдмаршал под конец смял, как тряпку, изрубцованный лоб, громко стукнул об пол шпагой, чем, как и своими словами, вызвал восхищение Лагеркрона.

— Браво! Vivat!

Всех интересовало, что скажет Спааре, — но тот молчал, кусая губы. Что ж, ему, безусловно, поскорее хочется в Москву. Он уже тамошний комендант...

Из нескольких королевских слов получалось, что мир у царя с турками недолговечен. А тем временем, добавил король, генерал Любекер возьмёт город возле моря, заложенный царём на шведских землях и названный городом святого Петра. В московитской земле разгораются восстания. Например — на Дону. Царь рубит головы непокорным подданным. Нужно использовать и недовольство запорожских казаков.

Хотя король не сказал ничего определённого, однако почти все поняли, что он жаждет генеральной баталии, чтобы в один день уничтожить армию супротивника.

Генералам оставалось ждать.

Все верили, что после сегодняшней прогулки король недолго усидит в Могилёве. Кровь на днепровских волнах упомянута неспроста.

 

2

   — Пить! Пить!

И круторогие волы, и чумаки в тёмных длиннющих рубахах, и встречные люди — все, измученные жаждой, смотрели на возы, окутанные воловьими кожами, наполненными прозрачной водою.

   — Пить... Пить... — только и раздавалось, однако никто не прикасался к питью.

Чумацкий ватажок в который раз твердил голосом купца Яценка:

   — Здесь одна соль... Басаринка для гетманских прислужников...

Сквозь переплетение чумацких рогов иногда проглядывала мать. Бежала, не останавливаясь, Галя с ярким монистом на шее. Яценко снова говорил о басаринке, а мать зачерпнула кружкою солёной воды и коснулась деревянным краешком истомлённых губ:

   — Пей, сынок!

Все мгновенно оглянулись. Остановились возы.

   — Выпил? Выпил!

Вода пахла рыбой и дёгтем. Он пил и пил, но не напивался. Тошнота разрывала тело. Голову окутывал розовый туман. И всё начиналось сначала.

Отчётливо завиднелись чьи-то там ноги с длинными тонкими пальцами и бледными ногтями. Слева — окно. Рама немножко приподнята — в отверстие просовывается вишнёвая ветвь. На ней упругие вишни. Солнце, ласковый ветерок. Вишни исчезли. И снова появились. А ещё на стене чьи-то глаза. Да это же малеванье... Это же Божья Матерь.

— Так и ноги мои! — кричит Петрусь.

Он спускает ноги с широкой дубовой скамьи, на которой лежал. Земляной пол греет только в тех пятнах, которые вымалевало на нём горячее солнце. Петрусь раскрывает дверь, и то, что видит за ней, прогоняет сомнения: это же светлица в отцовской хате! Вот до мельчайшего мазка знакомые иконы... Но почему такой лёгкой кажется голова? Проводит по темени рукою — и останавливается там, где шёл. Затем бросается к зеркалу, вмурованному в стену светлицы между двумя окнами.

   — Господи! Кто это?

Со сверкающей поверхности смотрит большеглазое привидение. Однако даже без намёка на то, что присуще каждому человеческому лицу: без бровей, без волос надо лбом, даже без век. Голая, как паляница хлеба, голова. Он проводит снова рукою по тому месту, где всегда были кудри, и его снова одолевают сомнения: это сон? Содрогается, завидев чьи-то сверкающие глаза и розовые ленты.

   — Петрусь! Сердце моё! Уже поднялся? Босой...

Его обвивают ласковые руки. Так не снятся. Он не спит.

   — Галя... А где я?

   — Ой, обожди... Сапоги подам... И матушке твоей скажу...

Солнечные лучи уже вылепили на пороге замершую женскую фигуру с тёмным, в тени, лицом, с почти чёрными морщинами.

   — Выздоровел, сыну!

Мать припадает к его плечу, а он, уже в сапогах, принесённых Галей, вдруг ощущает в ногах и руках страшную слабость.

   — Ничего не помнишь, Петрусь?

Глаза в морщинах — мать очень состарилась.

   — Сыну, люди советовали приготовить тебе на смерть рубаху. Такого немощного привезли тебя чумаки. А мы с Галей поили тебя травами.

Знакомая кружка и вправду на столе. Она не снилась.

   — Кудри отрастут! — утешает Галя. — Брови тоже... Такая уж болезнь.

   — Мне лучше... Зачем слёзы, мама?

   — Вот и слёзы, что выздоровел. Смилостивился Бог... Выплакалась я за отцом твоим, так теперь от радости...

   — Тато умер? — перехватило Петрусю дыхание.

   — Умер, — становится каменным лицо матери. — Уже у Бога он был, когда тебя привезли. Сырая земля ему дверь залегла, окошки залепила...

Петрусь опустился на скамью. Навалилось тёмное липкое забытье. И когда мрак развеивается — снова чувствует на себе нежные руки Гали.

   — Петрусь, братику... Полежи ещё.

Отец казался вечным. Пусть уж зограф Опанас... Два года тот хирел. А отец усадил однажды малого сына на коня, без седла, приказал крепко держаться за гриву, послал отвезти в поле деду Свириду капщук с табаком. За первым же оврагом на маленького всадника завистливо глянул пастушок Степан, который уже помогал деду в работе. Хлопцы с тех пор и подружились.

И вот они все на крыльце: мать, Петрусь, Галя... Галя принесла шапку-бырку — под шапкой голова приобретает какую-то весомость.

   — А брови дай тебе намалюю! — шутит Галя.

По двору бегает наймит. То к сараям, то к конюшне, то с вилами, то с топором. Посматривает и на мушкет, прислонённый к белой стене.

   — Вот, сыну! — вспоминает мать. — Галина бабуня умерла в один день с нашим отцом. Не вынесла позора. Когда-нибудь да возвратится Марко. Я же бабе крест целовала, что за внучкой её пригляжу.

Девушка смотрит на казака. Не видно в её глазах прежнего, почти дикого веселья.

   — Петрусь, — подносит мать к глазам вышитый чёрным по красному рукав. — Поп в церкви такое говорил! Швед наступает...

Петрусь вдруг припоминает, что за Днепром оставлены товарищ, брат. Они, может, и врага уже встретили. Дениса били сердюки... Нужно повидать деда Свирида. Он уже пасёт в степи овец. Что посоветует старый?.. А есть и над гетманом власть! Правду говорили знающие люди. Если не пробиться к гетману ни за какую басаринку, то можно ведь пожаловаться царю!

Неожиданная мысль бодрит. Казак смотрит веселей. А в ответ разводит губы Галя. Улыбается и мать сквозь скупые слёзы. Она ещё не догадывается, что сын решил снова уехать. Вот только взглянет на своё малевание в церкви да на ту хатёнку, где столько переговорено с зографом Опанасом... Грешно думать о красках, когда казаку следует браться за саблю.

Мать вздыхает в предчувствии:

   — Чернодубцев теперь на панские работы гоняют. Одних нас не трогают. А вот, видишь, мушкет на глазах. Приказываю наймиту не пускать Гузевых слуг во двор. Хвалится Гузь, что силой возьмёт Галю в усадьбу.

Девичьи глаза вспыхивают гневом:

   — Сама возьму и выстрелю, пусть только придут! Я казацкая дочь!

   — Верно, Галя! — говорит Петрусь, чувствуя, что перед ним прежняя девушка, которую он помнит с малых лет.

Под шум мельничного колеса в голове роятся лёгкие мысли. С одной стороны плотины нет никакого движения, полно густой тины, а с другой — плеск воды, работа, белая пена.

За валами, в полях, видны золотые снопы. Где-то там и мать с Галей да с нанятыми на жатву работниками.

Петрусь тоже собирался в поле, но мать отговорила: выздоравливай...

Медленно двинулся казак по тропинке, намереваясь пройти к отцовской могиле и к могиле зографа Опанаса. Но когда из-за высокой ржи с тугими колосьями показалась белая церковь — не удержал ног, побежал, споткнулся, упал... Поднял глаза — между золотыми крестами носятся острокрылые ласточки, роняя вниз серебряное щебетанье, сверкая ослепительными подкрыльями; совсем низко порхают воробьи; по белой стене ползают чёрные, с синим отливом мухи... И всё это купается в жёлтом свете, всё, как может, радуется ясному солнечному дню!

Поднявшись на ноги, Петрусь повернул не на кладбище, а побежал к браме — не заперто! Прошмыгнул внутрь мимо старого удивлённого сторожа с длинным ключом в руках — уже собирался запирать церковь.

   — Петро! — обуяла старика радость. — Так ты уже на ногах? Вот так казак! Хвалю!

За брамой вмиг отрезало толстыми стенами все окружающие звуки. Угасла радость тёплого дня. Темень, краски на стенах, что уже начали проступать в горящем свете, влитом сквозь небольшие зарешеченные окошки... Петрусю, однако, хотелось соединить виденное снаружи с красотою внутреннего убранства церкви. Обрадовавшийся сторож между тем, забыв о ключах, опустился на каменный пол и стал вроде бы хвастаться:

   — Стоят твои краски в горшочках, как оставил ты их! А хату маляра Опанаса занимает теперь рабочий люд. Так велит управитель Гузь. Он и над церковью теперь голова. А ты хоть до гетмана достучался, га?

   — Нет, дедуню.

   — Э, не достучался! То уж такое дело...

   — Ничего, добьюсь своего.

В церкви ещё много деревянных лесов. Минуя неприметную дверь, Петрусь невольно нащупал на своём поясе ключ — никто не снял его и во время болезни, — хотел посмотреть на парсуну гетмана, но опомнился.

   — Несите краски, дедуню! — крикнул.

Крикнул, а сердце ёкнуло: как можно... Краски...

Разве что попробовать?

На лесах, под самым потолком, в огромном пятне солнечного света, удалось пробыть довольно долго. Первые мазки получились короткими, они не сливались, но кисть и не старалась добиться этого, вопреки наставлениям зографа Опанаса. Нет, парубок малевал иначе. Так, как научился в воображении за последние месяцы. От первого мазка уже что-то задрожало внутри.

Новое малевание утешало и удивляло. Стоит отклонить голову — положенные полоски сливаются в сплошное плетение, очень красивое, без чётких линий. Всё колеблется, меняется, как и живая жизнь. И вот уже из струящихся красок проступают под святыми одеждами до того знакомые тёплые глаза — не то глаза матери, не то Гали, — что рука с кистью останавливается.

Старик снизу прокричал:

   — Го-го-го! Живые люди... Обожди-ка... Пришли к тебе...

Двое мальчишек в одинаковых полотняных рубашечках с реденькой вышивкой были подпоясаны красными поясками. Оба казались такими красивыми на тёмном фоне, что захотелось их намалевать. Но они, отдышавшись, в крик:

   — Петрусь! А Галю украли! Петрусь!

Вскоре парубок, уже верхом на коне, торчал на дороге за Чернодубом и не знал, куда направиться: то ли домой, то ли на хутор, или в поле, искать возле отар деда Свирида, или в Гадяч, просить помощи у старого Яценка. То, что получилось, показалось невероятным даже после приключений за Днепром. Управитель Гузь сказал с высокого крыльца, положив руку на изогнутую саблю:

   — Девка будет работать во дворе. Есть гетманский универсал. А что мирно разговариваю с тобою — так это из уважения к твоему покойному отцу, земля ему пухом. И для тебя полно работы. Иди и подумай.

Сердюки да надворные казаки — те же самые, наверно, которые схватили Галю в овраге, куда она направилась набрать воды, только на миг оторвавшись от Журбихи, — вытолкали гостя из чисто подметённого двора, заставленного возами, возвратили недавно отобранного коня:

   — Езжай... Смотри, ты такой худой — ветер свалит... Ха-ха-ха!

Ну, что делать? Если бы рядом Степан, Денис, Марко... Нужно попросить Яценко, пусть напишет царю. Решено!

Конь уже двинулся к гадячскому битому шляху, но в Чернодубе ударили в било. Петрусь оглянулся. С полей бегут к хатам люди, сверкают косы да серпы, мелькают дубины. Над панским поместьем поднимается чёрный дым...

В панском подворье как раз сцепились двое всадников: широкоплечий сердюк и незнакомый рыжий человек, подстриженный под макитру, будто где-то уже виденный, как и этот сердюк. Сердюк, конечно, из тех, кто недавно смеялся и поддакивал Гузго.

   — Вот тебе, подлиза! — кричал рыжий, до ушей раскрывая свой рот.

   — А это тебе, голодранец! — хрипел сердюк, брызгая слюною.

На выручку рыжему бросился огромный всадник в красном жупане. После удачного сабельного удара сердюк мешком свалился на песок. Освобождённый конь его вздыбился на задние ноги, будто ослеплённый, — отбросил сумасшедшим движением в сторону Петрусева коня.

   — Оце! Держите коня!

Огромного всадника узнает каждый: батько Голый! Журбиха говорила, что недалеко от Чернодуба замечены гультяи. Правда. Рыжий — это же гультяй Кирило...

   — Эх, вражий сын!

От батька Голого Петруся отделила кучка всадников, но через несколько мгновений он всё-таки приблизился к знакомому крыльцу — там снова стоял управитель, только уже покорный гультяям. Кирило, батьков побратим, содрал с управителя смушковую шапку, смял её в ладонях и со свистом швырнул в толпу.

   — Поклонись громаде!

   — Обижал людей? — снова обратил на себя всеобщее внимание батько Голый.

   — Зверь! — завизжал из толпы Панько Цыбуля. Он дрожал, приближаясь с вилами к своему давнему врагу, а тот закрыл руками бледное лицо, прячась за Кирилову спину. — За все обиды его стоит убить! На кол! День и ночь заставлял работать на Гусака!

   — На кол! — ярился народ.

   — На кол! На кол!

Цыбуля убил бы управителя, да ему дорогу преградил батько Голый.

   — Обожди! И так Мазепа пишет о нас царю, будто беззаконие чиним! А мы людей защищаем. Оце... Знаю этого управителя. Перед всеми говорю: будет ещё кривда — повешу на дереве! А сейчас берите, люди, что только видите! Это ваше добро! Замки все сбиты!

Народ с радостью бросился исполнять приказ.

Петрусь предстал перед атаманом:

   — Батько! Прикажите отпустить сироту!

   — Ого! — удивился батько. — Маляр? Да узнаю, узнаю, подходи! Сироту? Кто запер?

   — Он! Ей-богу, он, маляр! — заорал рыжий Кирило, тоже бросаясь с объятиями.

   — Сироту Галю отпустите! — еле слышно промолвил Петрусь уже в крепких батьковых объятиях.

Гузь, не дожидаясь приказа, кивнул старой наймичке, стоявшей на крыльце со связкою громыхающих ключей, — она куда-то сходила, раскачиваясь на толстых ногах, и возвратилась с Галей.

   — Петрусь! — Галя прижалась к нему, словно к брату. Он не успел ответить и на батьков вопрос: «Твоя невеста? Славная дивчина!» Он смотрел в девичьи глаза. И Галя ничего не сумела поведать, потому что над панским двором раздался крик рыжего Кирила:

   — Сердюки на дороге из Гадяча! Полк!..

Чернодубцы посыпались из панского двора, таща за собою всё, что успели прихватить. Хотелось понадёжней спрятать.

Батько Голый не испугался. Не впервые встречаться с врагами. Но если целый полк... Властно крикнул:

   — Хлопцы! В дорогу!

Потом Петрусю:

   — И тебе надо с нами! Ничего не добился у гетмана... Девушку бери с собою, не обидим! А здесь может случиться по-всякому.

Гультяи выводили из конюшен коней, сбивая их в табун. На возы укладывали барахло, которое не успели унести чернодубцы.

Гузь зловеще глядел на всё происходящее с высокого крыльца, однако не сказал ни слова, помня предупреждения атамана.

Петрусь сдавил Гале руку. Бросился выбирать для неё коня.

 

3

Где-то уже пробовали голоса молодые петухи. Где-то ревел скот.

Выйдя из мужицкой избы, царь послал драгунские разъезды с приказом сержантам узнать, тщательно ли исполняют жители указ об оголожении местности.

Разъезды растаяли в тумане.

Перегоняют ли там скот, или же хозяевам безразлично то, что вот-вот приблизятся шведы?

Не один хлоп отдал под батогами Богу душу... Сколько их умерло в болотах на берегах Невы? Сколько, дураков, порублено и повешено за непокорность? Хоть бы и на Дону, где Булавин таки поднял новый бунт! На Дону теперь войска во главе с князем Василием Долгоруким, родным братом убитого бунтовщиками князя Юрия Долгорукого. Смута продолжается, хотя Булавина уже нет на свете. Даст Бог — родятся новые хлопы. Ценен среди них только тот, который научен военному делу. А ещё жаль утраченных пушек. Жаль больше прочего. Выплавить металл. Изготовить стволы. Изготовить новые ружья. Пушек мало вообще. Никите Демидову каждый день посылаются депеши: давай металл... Но где тонко — там и рвётся. Строго наказан генерал Репнин — будет другим наука. За плохое взаимодействие и взаимовыручку под Головчином, на реке Бабич, получил порицание и генерал Алларт.

Царь немного постоял в крестьянском дворе, убеждаясь, что здешние жители заранее оставили обжитые места. Огороды вытоптаны, поля сжаты. Везде кучи пепла. Много лошадиных и коровьих следов. Всё угнано в лес. В этом селе надёжный войт.

Между деревьями запылали полосы солнечного света. Лес просыпался. Свет добрался до пушек. Сверкающие стволы слепили глаза. Солдаты спали в пустых избах, во дворах, под заборами, на брёвнах, на траве. Пока нет команды — будут спать. Пусть день на дворе, пусть ночь.

Выйдя за ворота, сделанные из таких могучих брёвен, что за ними можно выдержать осаду, царь заранее подавал предупредительные знаки, чтобы часовые не драли понапрасну горло. Колонна, пробираясь лесами и болотами, не потеряла ни одной пушки и ни одного солдата. А в колонне три полка из дивизии фельдмаршала Шереметева. Они счастливо оторвались даже от конных разъездов супротивника. Солдатам — отдых.

Но куда направляется король?

Пока шведы стояли в Могилёве, царь следил за их действиями из городка Горки. Войско, заслоняя дороги на Москву, готово ежечасно выступить туда, куда направится супротивник. Шведы в первых числах августа, неожиданно переправившись через Днепр, двинулись на юго-восток, к городу Черикову. Избранное направление свидетельствовало, что умершего на допросе в Дзенцеловичах человека воистину прислал курфюрст Август: король Карл рвётся к Москве! Царь тотчас же двинул главные силы к городу Мстиславлю, одновременно опасаясь, что король каким-то образом очутился позади русских, как уже не раз получалось в Польше. Отряды лёгкой кавалерии, вместе с гетманскими казаками, рассыпались на огромных просторах, тревожа шведов на марше, поджигая строения, что служат им убежищами, мешая продвигаться вперёд, особенно на переправах. Вскоре стало известно, что король от Черикова повернул снова на север, пробует форсировать реку Сож. Однако шведская армия так растянулась по лесам, что никто достоверно не скажет, где её основные силы. Куда всё-таки рвётся король?

Гонцы привозят от кабинет-секретаря Макарова много бумаг, и на все содержащиеся в них вопросы необходимо дать ответы. А вести безрадостные. Из Санкт-Петербурга от Апраксина: шведский генерал Любекер, выступив из города-фортеции Выборга, дошёл до Невы, переправился на левый берег. Царская армия из-за своей малочисленности ожидает для битвы подходящего момента. Длинный путь преодолел корпус рижского генерал-губернатора Левенгаупта. Но если ударить неожиданно, с большими силами... Нужен перевес в силе, если вступаешь пусть и в незначительную стычку. Особенно теперь. Потому и даются приказы Макарову внимательно собирать самые ничтожные данные о корпусе Левенгаупта. И ещё гонцы привезли много бумаг. Царь отвечал собственноручно, иногда просто сбоку писал указание Макарову или Головкину да Шафирову, что следует отвечать. Теперь годилось бы поспать. Стоит лишь отведать дыма от крепкого турецкого табака...

В Санкт-Петербурге царь окреп, хотя долго болел: била лихорадка, прихваченная в болотистых лесах. Сил придавали встречи и беседы с Апраксиным, Шереметевым, но более всего — с Данилычем. Много морских миль пройдено с ними на военном корабле, построенном на санкт-петербургской верфи. В море шведскому флоту закрывает дорогу к новому городу фортеция на острове Котлин!

Ненароком задетое яблоко упало на носок ботфорта, и за расстёгнутый ворот рубахи посыпалась роса. Царь стряхнул капли движением головы, шевельнул короткими усами. Яблоко положил в карман, чтобы не досталось шведскому солдату. За селом, в лесу, раздался топот копыт. Солнце, такое весёлое вначале, уже окуталось тучами. Царь остановился. Неужели так быстро добрались сюда шведы? Топот привял за избами. Ещё через несколько тяжёлых мгновений из-за деревьев, высоко поднимая колени, выбежал дежурный офицер в больших для его ног ботфортах.

— Господин полковник! Гонцы... Князь Михайло Михайлович Голицын вступил в баталию с генералом Россом!

У царя дрогнуло колено, словно он зацепился каблуком за острый сук.

   — Не дело! Нет... Поменяй ботфорты. Эти тебе велики.

Офицер испуганно смотрел, как корчит царя болезнь. Царь будто даже забыл, что лично приказывал Голицыну и всем генералам бить любую шведскую колонну, как только она отделится от главных сил. А теперь... Страшно потерять самого зряшного солдата. Страшно потерять пушку. А более того опасался поражений новой армии. Поражения плохо влияют на войско. Да сумеет ли Голицын добиться виктории? Выдержат ли его солдаты напор железных шведских колонн? С усилием переставляя сведённую болью ногу, царь прошептал:

   — Поднимать колонну!

Через полчаса колонна заполнила лесную дорогу. Солдаты хмуро ругались в усы. Где приостановится телега с пушкой, провалившись колёсами в грязь, — там уже царь. Крикнет громогласно, спрыгнет с седла, вопьётся в колесо — и вот оно катится по сухому!

   — Вперёд! Вперёд!

Послышался пушечный рёв. Были среди солдат такие, кто уже прошёл с фельдмаршалом Борисом Петровичем Шереметевым Ингрию, а были и новенькие, хорошо подмуштрованные, но настоящего боя не нюхавшие.

   — Швед, братишки, дубасит!

   — С нами Бог!

Молодые солдаты настороженно прислушивались к выстрелам, ловили слова бывалых, следили, рядом ли царь. Что говорить, издревле крепка солдатская вера в то, что смерть держится подальше от царя, — а вот и он в расстёгнутом кафтане, в надвинутой на глаза треуголке.

   — Не трусь! Вперёд! С нами Бог!

Он повторял слова старых солдат. И это ещё больше придавало духу новобранцам. Не один человек упал, сбитый с ног царской нагайкой, но никто не жалел падающих. Всем понятно: наказанные поднимутся и пойдут, а наука запомнится им навсегда: не трусь!

Адъютанты доложили, что встретили драгунский разъезд, посланный на рассвете. Мигом привели жилистого сержанта. Он вытянулся:

   — Порядок, господин полковник! Скот загоняют в лес!

   — А там ты был?

   — Был, господин полковник! — Сержанту понятно где. — Наши держатся! Хоть пушек у них маловато.

   — Князь Голицын как?

   — Весёлый, господин полковник!

Пушечные залпы вдали стали более редкими. Царь заволновался ещё сильней. Дорога вывела на высокий холм. Прыткие адъютанты подали подзорную трубу. Солдаты не знали, что в неё можно увидеть, когда везде густые деревья. К тому же ещё дождь. Всё перемешалось под копытами и сапогами. Черной кашей пролегла тягучая дорога.

   — Остановить колонну!

Царь что-то увидел. Куда-то послал с полсотни черкасских казаков, а сам раскраснелся, словно головня, усы ощетинились, и, когда казаки снова показались на дороге, пришпорил навстречу коня. За казаками сунулась стена войска, по мундирам видно — нашего, слышался гомон, ржание коней, сверкали влажными боками пушки, — нет, так не идут после поражения...

Царь снова оказался на холме, на ходу, под присмиревшим дождём, читая бумагу, вручённую гонцом на белом от пены коне. За чтением круглое лицо светлело. Наконец царь затанцевал на коне перед колонной солдат.

   — Это дело! — закричал во всю мощь голоса, выворачивая нижнюю челюсть. — Виктория! Князь Михайло Михайлович Голицын под селом Доброе, пока прибыл король, убил ему три тысячи солдат! Взято шесть боевых знамён! Три пушки! Виктория!

Все забыли солдаты — бессонную ночь, непроходимые болота, тёмные леса, наполненные волками, и страшную усталость. Вдруг нарушился строй шеренг.

   — Ура! Ура! Ура!

А царь своё:

   — Дело! Можем бить шведов! Если бы здесь ещё артиллерия наша — и не такая была бы виктория!

Он хвалил, кажется, князя Голицына, но присутствующие понимали крик как похвалу и тем солдатам, которые под командованием князя добились виктории, без пушек, — быть может, тот боялся их брать с собою, чтобы не потерять! — хвалу тем, кто торопился на помощь, исполняя приказ, делая всё, заради чего существует на свете солдат, защитник отечества!

   — Какую тебе награду? — вспомнил царь о гонце, молодом офицере с веснушчатым лицом и светлыми добрыми глазами.

   — Пить! — ответил тот и покраснел до ушей.

Сверкнуло яблоко, недавно поднятое в лесном саду.

   — На. Ешь.

На яблоко упали капли дождя. Оно заиграло красками. Офицер не отваживался есть подарок.

   — Ешь! — повторил царь, уже видя, как белые молодые зубы жадно вгрызаются в красное.

Тем временем под радостные крики он рассуждал: «Вот так и нужно. Отрывать живые куски. Нападать среди болот. Чтобы они не использовали свою мощь и выучку». Он ещё ничего не решил, но уже окончательно удостоверился: Карл рвётся к Москве. Мысли вертелись вокруг корпуса Левенгаупта.

 

4

После Могилёва генералы с надеждой посматривали на карету с гербами на дверцах и с литерой «Р» на передней стенке. Граф Пипер может напомнить королю, что не стоит рисковать его драгоценной жизнью. Однако граф понимал бесплодность подобных предостережений. Его тёмная шляпа с высоким колышущимся пером и тёмный широкий плащ выделялись на фоне затянутого в синие узкие кафтаны воинства, потому что даже ближайшие его подчинённые, всякие помощники, писари, все, кто в походной государственной канцелярии, в государственном архиве, зажаты в полувоенную или даже военную одежду, имея за образец не своего начальника, пусть и первого королевского министра, а офицеров да самого короля. Граф особняком сидел на коне, одиноко торчала его голова из окошек кареты, щедро осыпанной золотом. Он по-разному обдумывал, какие последствия может иметь переход армии через Днепр. На Москву, как точно известно ещё от Гилленкрока, ведут три дороги: одна через Смоленск, славянскую твердыню, древнюю мечту викингов, а две другие пролегают где-то на юге, за лесами и реками. Пипер настаивал зимою и весною, что необходимо принять предложения московитского царя и дать правильное государственное устройство завоёванным землям. Он не разделяет королевской мысли, будто бы у Лещинского достаточно сил для объединения Речи Посполитой. Какие там силы, если король зевает при одном перечислении польских магнатов, имеющих собственные войска! Его величество надеется решить все проблемы в московском Кремле, как Александр Великий — одним ударом разрубить гордиев узел. Что же... Монарху не прикажешь... Граф теперь редко видел короля и редко слышал от него даже короткие фразы.

Но и Карл XII не мог удовлетвориться нынешней войной. Добравшись с войском до того места, где сливаются реки Вихра и Городня, полагая, что главные силы противника оказались от него на юге, бросился форсировать Вихру, но всё-таки наткнулся на сильное сопротивление и остановился. Того, что делал король в польских землях, повторить не удалось... Его не смущали отдельные просчёты генералов и даже потери, как под селом Добрым. Он никому о том не говорил, но именно на Вихре в горячей и смелой атаке со своими эскадронами он наткнулся на такой мощный огонь зеленоватых колонн, что эскадроны повернули назад. Короля оставили в чистом поле, на него уже бросились чужие всадники — отчётливо виднелись черкасские глаза под бараньими шапками! Неизвестно, знали ли царские слуги, кто перед ними, но в спешке они сбились в кучу. Он воспользовался неумелыми действиями противника и направил коня в противоположную сторону, под густые деревья, рискуя, правда, наткнуться на новых врагов, но всё обошлось хорошо. Бог привёл его к своим эскадронам. Офицеры и солдаты не увидели и признаков монаршего гнева. Король — воин. Удивило сопротивление московитов. Как если бы человек, нырнув в воду, наткнулся на твёрдый камень. Тогда подумалось ещё, что царь приготовил отборные войска. Много у него таких войск? Наверняка они сражались и возле села с непонятным названием — «Доброе».

Отдав коня драбантам, король какое-то время ходил по широкой тропинке, заложив руки за спину, и гонцы сбивались в толпу, ожидая, когда же их подведут к его величеству. Через полчаса король решил, что там были переодетые в московитские мундиры черкасы... К тому же фельдмаршал Реншильд, спрыгнув с мокрого от бега коня, начал рассказывать, как московиты удирали за Вихру в ином месте, как удалось захватить неповреждённый мост! Завтра его величество увидит сооружение, ведя армию на штурм укрепления на противоположном берегу... Король из-под высокого раскидистого дуба долго смотрел в подзорную трубу на дразнящие дымки, как уже привык глядеть на них ежедневно, как еженощно привык видеть зарева, всё сильнее и сильнее убеждаясь, что московиты в отчаянье не щадят и своей собственной земли.

Начинались сильные дожди. Болотистые места наполнялись водой. Не успевали высыхать мундиры. А зарева не унимались. Везде горело сухое, выстоянное, высушенное летним солнцем, — дерево и солома.

За речками Вихра и Городня светились на солнце рыжими боками свеженасыпанные редуты. В фортециях королю известно! — московиты обороняются упорно.

Укрепления в состоянии задержать наступающих. Задержать, когда следует как можно быстрее поразить врага в сердце.

С холма виднелся деревянный мост, о котором рассказывал фельдмаршал. Там толпились войска. Но почему-то не хватало уверенности, что их надо переправлять через реку. Из-за того, что за нею редуты?..

Под защитой дубовой кроны поставили королевскую белую палатку. Внизу слышался гул войска, дымили костры, а под огромным пологом о чём-то говорили генералы. Король не вслушивался. Дело генералов — исполнять приказы! Против своей воли он вслушивался только в слова фельдмаршала. Высокий и сухощавый, со страшным лицом, к которому никак не привыкнуть окружающим, хотя это лицо настоящего воина, Реншильд внимательно всматривался в такого же высокого, как и сам, короля, долго не начинал разговора, а если уж начинал, то всегда получалось, что он прочитал сокровенные королевские намерения. Теперь, когда у большинства генералов, наверно, готов совет поджидать всё-таки Левенгаупта — тот уже на Днепре, в Шилове! — особенно это советуют толстый Гилленкрок и дебелый Пипер, Реншильд решительно рубанул по-французски:

— Движение — наша сила! Манёвр — победа. Левенгаупт чересчур медлителен!

О захваченном мосте через Вихру фельдмаршал больше не упомянул. Генералы догадывались, что фельдмаршал не хочет видеть рядом с королём Левенгаупта. С военным авторитетом фельдмаршала может соревноваться только авторитет Левенгаупта. А монаршия благосклонность к молодым Лагеркрону и Спааре ему не угрожает: они исполнители, и только.

Слова Реншильда поразили короля тем, что он, король, произносил их мысленно уже тысячи раз. Реншильд говорил. Молодые генералы глядели на него восхищённо. Его величество удовлетворённо кивнул и вдруг промолвил, следя, как всегда, внимательно ли записывает слова своим серебряным карандашиком камергер Адлерфельд, сминающий острым подбородком белоснежное жабо, и хорошо ли слышит их пухлый духовник Нордберг, завёрнутый в чёрную сутану, на которой выделяются лишь узенький белый воротничок да большой золотой крест.

— Московиты кое-что перенимают. Но не им брать меня в плен. На этом направлении у них все войска. Пусть сторожат мосты.

Король не нуждался в советах, но генералов угнетала собственная неуверенность. Противник отступает в бескрайние леса да болота, а король по-мальчишески бросается в атаки. Ему не хватает развлечений. Ему осточертели любовницы. Некоторые из них уже раздарены генералам. В королевской постели теперь царит роскошноволосая Тереза. В её объятиях он забывает о самой могучей в Европе армии.

Граф Пипер, имея возможность отдохнуть от езды в карете и снова побыть возле короля, пальцем потирал толстый нос. Он много о чём догадывается, думали генералы. Через его руки проходят все государственные документы. Ему и легче думать. Он, цивильный человек, трижды на день меняющий белоснежное жабо, словно и не несёт в походе никакой ответственности перед короной за боевые действия шведской армии. А какими-либо гражданскими делами король пока что не занят.

Граф примечал, что после битвы на реке Вихре в королевской палатке ночами начали подолгу пылать свечи. Граф имел представление о высочайших заботах. Московиты так научились выставлять свои войска, что без упорного боя нет возможности продвинуться вперёд ни на шаг. Это здесь, а впереди фортеции. За лесами — город Смоленск... Граф опасался, что король может направить армию на Украину, как когда-то повернул её из Полыни в Саксонию.

Как-то король с утра пристально посмотрел на Спааре.

   — Вам недолго ждать, — сказал он, внимательно рассматривая из-за полога палатки дрожащий утренний туман над зелёным болотом, по которому, не опасаясь вооружённых людей, бродили красноногие аисты.

Лагеркрон и Спааре первыми получили по королевской любовнице. А те привезены из Польши и Саксонии — красавицы.

Присутствующие поняли услышанное как заверение, что Москве недолго оставаться без шведского коменданта. Неспроста у короля от бессонницы раскраснелись глаза и стали слегка дрожать белые длинные пальцы. Не случайно сказано: пусть московиты стерегут мосты...

Перед обедом его величество в самом деле решительно обратился к Лагеркрону, неотступно, вместе со Спааре, следовавшему за ним:

   — Завидую вам. Завтра выступаете. Во Мглине и в Почепе подготовите квартиры для моей армии.

Генералы облегчённо вздохнули. Нордберг и Адлерфельд склонились над записными книжками. У Понятовского сверкнули под кудрями глаза. Мглин и Почеп — города во владениях гетмана Мазепы! Значит, в армии не будет больше голода! Не будет и этой неспокойной жизни. Когда днём и ночью остерегаешься нерыцарских нападений московитских вояк.

   — Vivat! — не выдержал генерал Спааре, выбрасывая вверх шпагу.

Спааре был поддержан Понятовским, принцем Вюртембергским, потом всеми генералами. Только граф Пипер недовольно поморщился. Король поднял руку — он уже объяснял задание. Все стали прислушиваться, стараясь не думать о том, что Лагеркрон очень молод, очень гоноровит и самоуверен, в военном деле не одарён, а выдвинулся благодаря своей готовности любой ценой исполнить приказ. А впрочем, решили генералы, с таким поручением, как захват городов, где мало московитов, справится и Лагеркрон. Гетманские казаки с радостью передадут города в руки королевского генерала. Главное, король мудро решил зайти в Украину — вон о ней рассказывает неутомимый в разговорах красавец Понятовский... А дальше, вынуждены были снова гадать военачальники, глядя на карту, в которую тыкалась длинная королевская шпага, хоть король и не рассказывает о главнейших планах, армия пойдёт через Мглин и Почеп на Брянск, Калугу, выйдет на Москву за спиной у супротивника. И пусть дуется первый министр Пипер — он когда-то уже не советовал вступать в Саксонию. А что получилось? Триумф!

Лагеркрон чувствовал себя героем. Хлопал генералов по плечам.

Весть быстро распространилась по войску, в обозах, между маркитантами. И хотя простые солдаты мало интересовались, куда их ведут, мало и понимали куда, но радовались и они: впереди богатые земли.

 

5

Генерал Лагеркрон ехал в первых воинских рядах и мурлыкал в усы песенку о лесных гномиках, слышанную в детстве от матери. Он надеялся на большую награду. Отпуская его, король повторил: «Завидую...» Его величество очень любит новые места.

Ночью, перед дорогой, генерал натешился с Брунгильдой. Что за девушки в королевских каретах, если королю не жаль такой... Воспоминания радовали долго. Генерал устал от опасений наткнуться на острый сучок, кривую изломанную ветвь или ободрать о них блестящие ботфорты. Он пропустил вперёд драгун, чтобы они лошадиными гривами, палашами, кирасами, даже головами ломали ветви да прокладывали более широкую дорогу. Битых дорог в лесу мало, но, казалось ему, попасть во Мглин и Почеп просто. Нужно лишь посматривать на солнце да на часы и выбирать направление. В захваченный город вместе с королевским войском прибудет и карета с Брунгильдой.

К вечеру начался дождь. Влага приятно струилась по одежде и кирасам, проникая вплоть до разгорячённых тел. Но дождь быстро переполнил ручьи, которые сделались речками и перерезали лесные дороги. Перед ними настороженно прижимались конские уши. Мокрые драгуны вскоре почувствовали холод, а костров развести уже не могли: огонь шипел и сникал, даже не облизав мокрое дерево. Они жевали раскисший хлеб. Немного согрела водка, выданная на дорогу по распоряжению Гилленкрока. Отдыхали кто на пне, кто на поваленном дереве, кто под тёплым конским животом. Дождь не унимался ни на минуту. А когда осела набухшая влагой темень и по генеральскому приказу колонна двинулась дальше — уже не одни только лошади опасливо посматривали на целое море холодной воды, в котором часто приходилось пускаться вплавь.

Генерал нахмурился. Об этой экспедиции ведают маркитанты в королевском войске. Может, знают и московиты? Может, противнику известна более удобная дорога? Правда, расстояние от главных царских сил, сказал король, намного длиннее, нежели расстояние от королевского лагеря, но... Вскоре показалось, что потеряно нужное направление, и генерал представил страшное зрелище: четыре тысячи драгун прибывают назад в лагерь, так и не побывав во Мглине да в Почепе! Прощайте, королевские милости... Генерал приказал остановить драгун, офицеров — созвать к четырём пушкам, выделенным для похода повелением короля.

Чёрт возьми, думалось, пускай бы кто-нибудь из генералов очутился в этом сплошном болоте, в бесконечных лесах, где четыре тысячи воинов затерялись котятами в просторном крестьянском подворье!

Офицеры ждали приказа. Да от кого ждать его генералу? Он кипел и уже готов был выплеснуть гнев на того, кто подаст повод. Однако офицеры не один год провели в походе и умели беречь себя от опасностей. Пожаловался лишь лейтенант Штром, вступивший в войско с прошлогодним пополнением.

— Мой вахмистр твердит, что можно забрести в такое место, откуда уже нет дороги назад.

Лейтенантов голос негодовал. Верхняя губа с жиденькими упрямыми усиками подрагивала. Офицеры посочувствовали бедному вахмистру, которого неосторожно продал лейтенант и которому вскоре, может быть, придётся качаться на мокрой ветке, но радовались неожиданной развязке. Лагеркрон ничего ещё не ответил, как лейтенант снова:

   — Мой генерал! Слышите...

Ветер сник. В лесу веселились люди, не обращавшие внимания на раннее время, на закрытое тучами небо и непрерывный дождь. Это показалось невероятным. Лагеркрон забыл о вахмистре и о самом лейтенанте Штроме, очень старательном, на его взгляд, молодом офицере. На пути уже встречались селения, рядом с лесными гутами и руднями, — но все пустые, как и прежде, до Днепра. Генерал повелел бы солдатам жечь строения, если бы не высочайший приказ ничему здесь не вредить. Его величество король говорил об особой дружбе с черкасским гетманом. Генерал от поджогов воздерживался. Лишь когда на глаза попала чёрная кошка с маленькими котятами, он выстрелом из пистоля уложил её на месте, а с шипящими котятами шутя управились драгуны. Смеху и шуток было достаточно.

   — Люди...

Генерал снова вспомнил о лейтенанте Штроме. Приказал ему окружить село драгунами и привести пленных — хоть одного, двоих.

И вот среди драгун мелькнула хлопская одежда. Драгуны даже не связывали пленникам руки, а смеялись, глядя на их пьяные движения и вслушиваясь в непонятные певучие слова. Пленники о чём-то рассказывали, размахивая руками. Толмач хлопал их по широким плечам.

   — Знают дорогу на Мглин? — остановил Лагеркрон коня и сделал лейтенанту знак, что доволен его стараниями.

Толмач быстро добился ответа.

   — Знают, ваше превосходительство! Доведут!

Подобная готовность показалась бы подозрительной, если бы не личное приказание короля. К тому же гетманов посланец недавно приглашал королевское войско в гетманщину. А что жители оставили село — не удивительно. Мирные люди боятся выстрелов. Так было и в Саксонии, в польских землях. Лагеркрон вытащил из кармана золотую монету.

   — Скажи, — велел толмачу, — во Мглине погуляют на эти деньги.

Перед блеском золота глаза простолюдинов округлились, как сама монета. Но это тоже не удивило: за такие деньги купишь крестьянский двор...

   — Дать им коней!

Хорошее настроение снова и очень быстро овладело Лагеркроном. Сквозь белый туман засияло солнце, высвечивая на деревьях каждый золотой и красный листочек, пригрело, а дорога уже не извивалась между болотами, но тянулась по высоким мостам. Генерал подозвал проводника со сросшимися над переносицей бровями, желая поинтересоваться, как его имя, но вдруг не понравились колючие глаза пленного, хотя тот и старался отводить взгляд, — итак, генерал не стал расспрашивать относительно расстояния до Мглина. Уже раздумывал, какие письма писать черкасам и разослать по близким сёлам и местечкам. Таково повеление короля. Пока что придётся попотеть писарям. В обозе есть походная типография. Там универсалы будут печататься на черкасском языке.

Да, король, готовясь к походу, позаботился обо всём. Ничего не стоят нашёптывания, будто он без надобности рисковал собственной жизнью и жизнью воинов во время прогулки за Днепр из Могилёвской крепости. У короля, как вот и у генерала, много тайных недругов. А хорошо бы под старость получить в управление большую область вместе с титулом графа или маркиза да спокойно вспоминать о походах во главе с самим королём, о славе шведского оружия. Тафельдекер Гутман недаром читает монарху саги о древних викингах. Что ж, настанет пора...

Прошло уже две недели, погода наладилась, а Мглин не показывался. Генерал покачивался в седле да посматривал на дорогу, остерегаясь, как бы окончательно не ободрать о деревья ещё совсем недавно сверкавшие ботфорты. Как в таком случае въехать во Мглин? Треуголку свою пришлось заменить солдатской шапкой, а ботфорты не заменишь... Ночевали на срубленных ветвях. Ночами всё чаще и всё соблазнительней снилась Брунгильда... И вот на очередном привале к генералу приблизился лейтенант Штром. Волнуясь, оглянулся, будто снова уловил в лесном шуме что-то особенное, вроде присутствия на затерянном хуторе нынешних проводников.

   — Мой генерал, — обратился он на французский лад, зная, что Лагеркрону, как и самому монарху, нравятся подобные обращения. Сказал тихо: — Мон парни возвратились. За несколько лье отсюда видели город.

Лагеркрон мигом оказался в ботфортах, от которых недавно освободил усталые ноги, завизжал:

   — Немедленно... Проводников!

Лейтенант пулей бросился исполнять приказ. Садясь в седло, генерал уже придумывал наказание для обманщиков, как вдруг раздались выстрелы, ударил в уши и откатился в лесную глушь топот конских копыт.

Лейтенант возвратился через полчаса. По лицу было понятно: хлопов не настигли. Генерал еле сдерживался:

   — Где?

   — Один удрал, мой генерал! В городские ворота. Двоих убили. Из города стреляли... Вахмистр ранен в руку. А город этот — Стародуб!

Генерал увидел перед собою короля... В Почепе и Мглине уже московиты. И среди черкасов есть обманщики.

   — Стародуб? — переспросил, ища на карте чужое слово, долго не находил от злости, а завидев, понял, как далеко поставлено оно от того места, куда следует попасть.

   — Наши драгуны поймали старика, мой генерал.

Лагеркрон заторопился вместе с лейтенантом навстречу драгунам и остановился над двумя трупами, напрасно стараясь узнать в одном из них молодого, со сросшимися над переносицей бровями. Вахмистр с перевязанной рукою швырнул на землю старика. Седой пленник в длинной полотняной одежде почему-то не торопился стаскивать с головы шапку. Генерала переполнила злость. Не целясь, выстрелил он в трупы врагов, выхватил ещё один пистоль, тоже разрядил в ненавистных мертвецов, а старика затоптал конём. Крикнул:

   — Город возьмём! Трупы повесим на площади!

И быстро, собираясь отдавать приказ на штурм, бросил замершему лейтенанту:

   — Вахмистра — в крепость с предложением немедленно сдаться на милость короля!

Лейтенант побледнел, удивляясь генеральской злой памяти. Генерал удовлетворился хоть этим: уцелеет вахмистр — жизнь, нет — Божья воля. Voluntas Dei, как говорит король... Сомневаться в приказах не позволено никому.

 

6

Чернобровым горбоносым казаком, что вместе с товарищами спутал планы генерала Лагеркрона, был Денис Журбенко.

А началось всё вроде бы просто. Его долго допрашивали после казни Кочубея да Искры. Есаулы опасались, не задумал ли плохого его брат Петрусь. Сам Петрусь лежал без сознания... Есаулы поверили, что хлопец торопился отдать гетману в руки суплику, — вот она, измятая, зажатая в пальцах, — читайте. Читали, ругались. Голота! Суплики, жалобы на старшину...

Больного осмотрели издали и разрешили отправить с попутной чумацкой валкой к матери. Пускай там делают гроб. Там закапывают. Безопаснее для войска.

А Денису с товарищами Зусем и Мантачечкой приказали ехать за Десну, под руку полковника Скоропадского.

Все трое решили, что не стоит искать защиты у полковника Балагана: за Десною враг, а казак — для войны! Зусь хохотал. Он сирота — некому плакать, если что. Pie печалился и Мантачечка. Тоже мало родни на свете. Дениса жгла мысль о брате: доехал тот? Выздоровел?

За Десною, на покрытой непролазными лесами Стародубщине, собралось много охотных казаков, городовых, даже сердюков. Ходили слухи, что полковники нарочно присылают туда провинившихся. Там ближе к Божьему суду: к шведским пулям. Там ежедневные стычки. Денис не знал за собой вины, кроме поездки в Диканьку, а с Кочубеем вот что — не хочется Апостолу беречь нежелательного свидетеля. А тут ещё и Петрусева суплика...

Ходил казак на глазах у смерти. Пощипывал с товарищами и с москалями шведов. На речке Вихре даже гнался за королём. И чуть не взяли того в плен да не привели в подарок царю. Зусь уже и верёвку шёлковую отвязал от седла! — но характерник-король отвёл преследователям глаза.

Чего же добился Апостол? Хорошо скакать под жужжание пуль, зная, что завтра ждут новые приключения! Но вот после одной вылазки не успел расседлать коня, как послышался сотников крик:

— Иди к полковнику!

Такие вызовы часто не случаются. Казак стреножил Серка, пустил на траву. Сам отряхнулся, теснее затянул на жупане пояс, поправил саблю.

Стародубский полковник Иван Ильич Скоропадский кутался в зелёный жупан, подбитый дорогим мехом. Длинные вылеты, обшитые золотом, — ой, богатый человек! — устилали тёмный пол в низенькой мужицкой хате. То ли от холода из маленького окошка без стёкол кутался полковник, то ли от тревог — неизвестно. В печке бушевал огонь, стрелял искрами. Рядом с зелёным жупаном торчал москаль в длинных волосах, красиво закрученных в ровненькие кудряшки. Одежда — в блестящих штучках. Но всё испачкано грязью. Очень торопился пан офицер. Приглядевшись, как обращается к нему Скоропадский, Денис и пришедшие с ним Зусь и Мантачечка — их тоже позвали — поняли, что это даже не офицер, а генерал!

Казаки топтались у дверей. Паны говорили между собой на чужом языке, время от времени выставляли к печке холёные руки, остерегаясь прыгающих искр. Так продолжалось долго. Лёгкий сквозняк качал в оконном проёме остатки паутины. Жужжание уцелевшей мухи в ней смахивало на панскую речь.

— Подойдите!

Полковник прижал к усам толстый волосатый палец, желая предупредить, что разговор секретен. Говорить принялся царский генерал. Он так цепко глядел на казаков и на полковника, что у последнего от напряжения проступил на лысине пот. Задача опасная. Выполнят ли казаки?..

У казаков же всё получалось неплохо. Они долго расспрашивали старого еврея, который прибыл к москалям из королевского лагеря, где всё высмотрел, обо всём узнал, а затем три дня просидели в лесном селе, прикинувшись местными мужиками. Наконец повели врагов. Между собою говорили мало. Больше всего опасались молодого остроносого офицерика. Из-за него и лихо... Тогда Зусь перегородил лесную дорогу своим конём. Пока его одолели, Денис и Мантачечка успели проскакать изрядное расстояние. Да обоим не удрать — Мантачечка проделал то же самое, что и Зусь...

Среди глубоких оврагов и непроходимых лесов на высоком холме неожиданно засверкали золотые церковные кресты и засияли синие свинцовые крыши высоких домов. Денис из последних сил взбежал на вал, на котором ещё от ворот приметил зелёный жупан полковника Скоропадского.

   — Аж сюда привели? — выставил на казака волосатый палец полковник, одновременно обращаясь и к женщине, которая стояла рядом и пристально смотрела на прибывшего. — Ещё и долго вели... Я сам сюда успел.

Женщина молодая, с яркими чёрными глазами. По годам — полковнику дочь. Но это же полковничиха Настя Марковна, вдова покойного генерального бунчужного Голуба. В войске слухи, что она больше правит казаками, нежели сам старый полковник.

   — А где твои товарищи, казак? — спросил полковник.

Денис снял шапку и перекрестился на церковь.

   — Воля Божья! — Скоропадский обнажил голову. — А ты отдохни. Молодец.

Джура отвёл Дениса в какое-то жилище — и словно вода накрыла казака... А проснулся — вокруг дым. Хатёнка небольшая, рука на красном глиняном полу. Запах татарского зелья. Под головой — шапка. Где-то рядом ударили пушки. Закричало много голосов...

Всё это произошло в одно мгновение, но его хватило, чтобы всунуть в рукава руки, ухватить с полу шапку и выскочить во двор. Хата притулилась к городскому валу, укрытому бурьяном. Возле неё, на валу, — задымлённые пушкари. Кожухи долой, рукава рубах засучены или оторваны. Пушкари больше не стреляют, только приставляют к шапкам чёрные ладони, закрываясь от яркого солнца:

   — Дали перцу, трясця его матери!

Стародуб — город большой. Божьих церквей восемнадцать — разве ж Бог допустит сюда супостата? А сколько богатых купеческих домов под свинцовыми синими крышами, а какой пышный полковничий дворец! Какие подворья у значного казачества... Всё видно с вала. Можно сосчитать лавки, ятки, как раз там, где ярмарки и базары. Деревья и кусты перед укреплениями вырублены но приказу царя. Во всех городах расчищены пространства на расстоянии тридцати саженей от вала, чтобы шведы, идя на приступ, не имели от пуль защиты.

Денис понял, что, пока он спал в хатёнке, перед фортецией произошла стычка. На вспаханной копытами земле валяются синекафтанники... Но почему так быстро отступили шведы? Ведь казаков здесь не густо, царских солдат — и того меньше. С такими силами в поле не выйдешь.

Пушкари же, покрываясь дымом из коротеньких трубок, рассказывали:

   — Ты, брат, из тех, кто дурачил врагов? Бог не забудет... Наш полковник вчера прискакал, так жупан бросил внизу, быстрей к нам, готовы ли пушки... А тут Настя Марковна времени не теряла. Ей гетманшей быть... А вот враги подослали двоих, у одного голова перевязана, а второй по-нашему чешет. Пустите, мол, в город... Ваш гетман друг нашему королю... Тьфу, молол, чёртов сын. Друг нашёлся!

Денис чётко представил толмача, который разговаривал с ним в лесу на искалеченном московском языке. Видел толстый красный нос, поклёванный оспинками, и красиво подкрученные рыжие усики.

   — А наш полковник, — продолжал самый бойкий пушкарь, — имеет приказ от гетмана и царя. Как ударили пушки! Казаки бросили галушек из рушниц! Вон сколько положили... Может, они и подобрали бы своих, может, и на приступ пошли бы, потому что характерники, но Бог послал конных москалей. Вот вместе с казаками и погнали врагов.

Денис злился на самого себя: проспал! Если бы Серко... Но Серко остался при войске... Не посчастливилось встретиться с врагом в бою. Да, может... Может, швед повернёт сюда?..

Так думал казак, стоя на стародубском валу и чувствуя, что руки снова удержат оружие. Ему не верилось, что уже нет на свете давних товарищей — Мантачечки и Зуся, что придётся выпить за их добрые души. Не верил — и всё.

 

7

Вдруг повеяло свежестью. Потрескавшиеся от жажды лошадиные губы охотно набрасывались на зелёную траву. Веселее заскрипели пересохшие оси расшатанных возов. Живыми искрами засветились у раненых глубоко запавшие страждущие глаза... Правда, обозы и прежде придерживались степных, еле приметных речек, где время от времени можно напоить коней, освежить раненых. Да настоящую влагу почуяли лишь теперь.

   — Днепр, братове!

Никто не улежал на возу. Раненые поднимались с новыми силами. Обнимались бурлаки, голодранцы, гультяи, серома. Распрямлялись на тёмных лицах морщины.

   — Пробьёмся к матери-Сечи! Уже недалеко наши паланки!

Смеялись, плакали, скакали гопака.

Словно и не было усталости от бесконечных степей, где многие навеки остались под еле приметными холмиками, оплаканные криками чаек да жалостливым конским ржанием. Товарищи выстрелят из рушниц в полинявшее небо, на котором не отыскать ни облачка, затем бросят в горло по капле оковитой — и дальше вздымают тучи безнадёжной пыли...

Так и Марко. Похоронил побратима Кирила — Ворону. Да не было уже в посудине ни капли горелки. Баклагу с мутной водой положил в могилу. Получается, и на том свете бедняку сосать солёную жижу? Печален шёл после того казак. Без коня. Без шапки. Повязывал голову сопрелой рубахой, спасаясь от палящего солнца. Увидела бы мать рубаху, вышитую её руками, — не признала бы там ни единого цветочка... А Галя подала бы копеечку. Донской казак предлагал исправную одежду и коня. Но хотел взять взамен оружие. Марко и слушать не стал. Без оружия — смерть. «Бери коня и спасайся, — издевался редкоусый дончик. — Бог новой души не даст. Долгорукий перевешает в Черкасске голодранцев — за вами бросится! Зачем приходили на помощь голодранцам?»

Прыткий конь был под проклятым донником. А то лежать бы ему с раскроенным черепом...

Тогда ещё был жив побратим Кирило. Мучился на возу.

«Почему не устояли? — спросил его Марко. — Нас было больше».

«Мало воинов, — скрежетал зубами Кирило. — Люди от плуга...»

До булавинского атамана Драного тогда пробилось из Сечи тысячи полторы голоты. Они упорно дрались против войска царского приспешника, изюмского полковника Шидловского. Повели за собой прочих обездоленных. Да неожиданно погиб атаман Драный. Босоногое войско затопталось на месте. Казаки Шидловского нажали. Голота падала покосами. Только густая ночь, мгновенно накинутая Богом на широкие степи, да глубокие овраги спасли множество жизней...

Где силой, где хитростью, а победили восставших. Как и самого Кондрата Булавина.

Но теперь, вдохнув Днепровой влаги, ожил Марко.

Песня вцепилась и в него. Теперь недалеко Чертомлыцкая Сечь. Теперь не страшен Шидловский. Не страшны Долгорукий, сам царь Пётр. Недалеко сечевая паланка, обнесённая палисадом, — надёжное степное укрепление. Да царь и не воюет с сечевиками. У него шведы в голове...

Возы сворачивали к балке. Люди выпрягали коней и пускали их на зелёную траву. Разводили костры, снимали с возов немощных и укладывали их вокруг огней.

Марко нырнул в прохладную речку — много их, веток Днепровых, извивается по широким степям. Вода закипела от человеческих тел. Затем Марко выполз на тёплую траву и уснул крепким сладким сном...

   — Вставай, Марко!

Дёргали повелительно, он вскочил на ноги. Ухватил оружие. Затем продрал глаза. На зелёной примятой траве спали сечевики, бурлаки, донские казаки, просто бородатые русские мужики — теперь все побратимы.

   — Что такое?

Его вели на высокий берег балки, куда уже от соседней ватаги поднимались старый Петрило и ещё воины, из тех, кому верит товариство. Перед пришедшими с Дона торчали настоящие казаки, несущие в паланках службу, — они выехали навстречу. Марко хотел броситься с радостным криком, да кто-то придержал его за рукав. Нет, не радость привезли сечевики, хотя против него самого стоял его давний побратим Демьян Копысточка. Когда товариство трогалось на Дон — Демьян неожиданно заболел. Его била лихорадка. Марко и Кирило Ворона попрощались с больным, а сами не отрывались от товариства. «Выздоровеешь — догоняй!» — приказывали. Выздоровел, а почему-то не догнал...

   — Не пробирайтесь на Сечь! Коменданту Новобогородицкой крепости известно, — заторопился Демьян, отводя замутнённый взгляд, — что среди вас много московских людей, которые стояли за бунтовщика Булавина! По ним виселица плачет!

Марку не верилось, что это говорит Копысточка. Покидали Демьяна бедняком. А вот на нём какая одежда — и названия тканям не придумаешь. Словно возвратился Демьян из похода, где набил саквы добром. Конь под ним горяч, стройными ногами в белых чулках перебирает.

   — На Сечи всех принимают! — попробовал возразить старый Петрило, во время перехода в степях дававший хорошие советы. — На то она Сечь...

   — Будет как сказано! — оборвал старика Демьян.

Всегда спокойный Петрило разозлился:

   — Ты ещё под стол пешком ходил, а мы уже на Сечи хозяйничали! Не от всего товариства говоришь!

Взвился Копысточкин конь. Сверкнул на белом пальце золотой перстень. Посредине золота — красный, как кровь, камешек. Гордый крик ударил старого и всю ободранную голоту, уже столпившуюся на берегу:

   — Было, да не будет! Не пустим на Сечь!

И дал знак своим безголосым запорожцам — ускакали за ним, будто и не стояли вот только что.

Надолго хватило казакам раздумий. Как сказать об услышанном людям в балке?

Марко посоветовал:

   — Не оставим никого. Ни казаков, ни русских хлопов. Раненых — на зимовники да на пасеки, а сами — поодиночке, небольшими кучками — пробиваемся на Сечь... Посмотрим, чья там правда.

Казаки согласно закивали головами:

   — Расскажем про царские кары... Ведь так он и Сечь задавит...

   — Пойдём прогонять царских солдат с наших земель.

Перед глазами у Марка снова выплыл перстень на Демьяновом пальце... Э, ещё когда говорил Демьян, что у Кандыбы славная дочь. Вот и женился, и забыл сечевые обычаи. Говорил Петрило... Старый брешет-городит, а на правду выходит. Без золота — один человек, а с золотом он уже иной... Такие Сечь поганят.

 

8

Лето — ненадёжное. Да и его тепло уходит. Поля покрылись спасовыми бородами: жнецы связывают красными ленточками несколько несжатых колосьев на меже, как подарок полевым богам! Над опустевшими просторами аисты уже открутили свои бесчисленные «колёса». Отлетели в тёплые края острокрылые ласточки. Неустанными ручейками стекает с деревьев жёлтая листва...

Гетману становится хуже. Правда, и умирая, остаётся он верен государю: по-прежнему движутся в северные города обозы с зерном, и отары, направляясь туда, вытаптывают увядшую траву при разбитых дорогах. Всё это — продовольствие для царских войск, если война загремит поблизости. В северных городах — более всего в Стародубе и в Чернигове, сказывано, и даже в более южных — в Гадяче, в Ромнах — подсыпаны валы, вычищены старые пушки. Туда подвозят порох. От гетманских универсалов на монастырских да церковных стенах народ присмирел. Не угомониться лишь гультяям...

А вскоре громом ударила новая весть: враг на украинской земле! Очень лют. Сразу меч и огонь на непокорные головы. И твой зажиток — не твой. Возле Стародуба супостаты набросились на обозы торговых людей. Многие изрублены: и торговцы, и мирные жители. Город Кричев, говорят, залит горячей кровью.

Слухи долетают до гетмана, стоящего с региментом между Черниговом и Батуриной, — и к царю недалеко, и вся гетманщина под боком. А царь в письме приказал ему идти на соединение с генералом Инфлянтом, посланным с конницей на Стародубщину. Долго думает гетман, лёжа на постели. Наконец приказывает Орлику:

— Приведи, Пилип, сотников... Есть работа... Пора.

Сотники из сердюцких полков. Их зазывают поодиночке. Немного успокоившись, они слушают ясновельможного. А когда по его знаку генеральный писарь подносит для клятвы крест и Евангелие — глаза сотников вспыхивают огнём. Отчаянные головы грезят полковничьими перначами. И так много подарков получено — вот хотя бы сотником Гусаком или Ониськом... Орлик припоминает весенний разговор об этом Гусаке с полковником Трощинским. Добрый совет дан Трощинскому. Всё обошлось. Ни разу не вспомнил гетман о чернодубской церкви... Текут денежки с того поместья. А Трощинский передал от него в подарок генеральному писарю пару жеребцов — черти, не кони. И сотник Онисько тоже ходит гоголем... А за эту службу сотники надеются получить более щедрую награду. Гетман так и говорит каждому:

   — Хочешь видеть Украину свободной? Надёжно взбунтуешь поспольство — быстрей победим. Сейчас ожидаем царского приказа, как вол обуха. Что это за жизнь?

Орлик видит: гетман не боится предательства. Кто поверит сотникам, коли не было веры Кочубею? Сотники быстро уходят. Торопятся.

А только исчезает последний из них — гетман велит подготовить бумагу и каламарь и плотно закрыть дверь. Орлику всегда приятно гадать, что же ляжет по приказу властелина на белую поверхность.

Предчувствие не обманывает. После обыкновенных приветствий царю, умело скомпонованных, надо писать: как только народ узнал о приближении шведа, так все подняли головы. У всех одна мечта — отойти от его царского величества! К тому же известно, что здрайца Лещинский уже ведёт польские и шведские полки на Волынь, а турки с татарами вот-вот сделают инкурсию. На запорожцев надежды нет. Все жалобы заканчиваются просьбой как можно быстрее слать сюда регулярные войска, чтобы эти земли окончательно не выскользнули из рук его царского величества...

Очень довольный, хоть и усталый, Мазепа откидывается телом на подушки, закрывает глаза. За ним нечётко виднеются стены, обитые алтабасом и увешанные дорогим оружием. Такое же оружие и на гетманской парсуне, написанной зографом Опанасом. Такой же блеск.

   — Пускай почешет царь затылок, — не открывает гетман глаз. — А должен прислать войско. Сотники раздуют среди гультяев огонь. А пришлёт войско — все увидят, какой почёт нашим вольностям... Нет статьи в договоре Богдана с царём Алексеем Михайловичем, чтобы царские полки стояли на Украине. Пусть царь дерётся с гультяями. Расчищает нам дорогу.

Орлик улыбается: теперь ясновельможный не оставит замышленного. Он твёрдо решил отделить Украину от Руси. А там...

Проходит две недели. Широкая Десна несёт краснобокие яблоки, жёлтые груши. Плывут тыквы, луковицы. Вода подхватывает всё. Придеснянские хлопы, собирая позднюю гречиху, оставляют работу и подходят к воде. По левому берегу продвигается на север гетманское войско. Впереди полковники, старшины, музыканты. На ветру — хоругви. Только кто не видал гетманского войска? На речном плёсе среди бесчисленных дубков, лёгких челнов, плотов, всего того, на чём плавает человек, покачивается огромный паром. Против течения, вслед за войском, его тащат бредущие берегом медлительные волы. Десять пар. На пароме в красивой палатке, говорят интересующимся, находится гетман. Хочется ему исповедаться у Киевского митрополита, когда тот будет возвращаться из Москвы. А доплывёт ли?

— И за что человек так тяжело страдает? — кладут на себя крест старые женщины, собирая в нитку сморщенные губы. — Во скольких сражениях уцелел... Богатства всякого вдоволь, а здоровья за него не купишь.

Простые казаки приостанавливаются, чтобы испить воды да съесть яблоко, — хлопы расспрашивают, не собираются ли они допустить врага к Десне. Казаки отвечают не сразу. Да, то сила огромная. Но и скупые слова язвят хлопские души. Многим жаль, что гетман заболел в такое опасное время.

Паром частенько пристаёт к берегу. На жёлтые доски сходят старшины с докладами, как продвигается войско. Ясновельможный тоже рассказывает безразличным голосом: царские министры Головкин и Шафиров извещают, что после совещания с фельдмаршалом Борисом Петровичем Шереметевым решено прислать киевскому воеводе князю Димитрию Михайловичу Голицыну указ, чтобы он с царскими людьми и с добрым числом пушек направлялся на Украину и не допускал среди малорусского народа шатости. А гетман пусть отойдёт с казацким войском к Новгороду-Северскому, расставит там полки над Десною и приезжает на совет в главную царскую армию. Рассказывает ясновельможный, а сам цветёт от хорошего предчувствия и даже злится на тех, кто не сразу схватывает, что приход царского войска означает нарушение статей. Кто не понимает — тем растолковывает. Добавляет:

   — Царя при войске нет. Удалось, видите, немного потеснить под Лесной шведского генерала Левенгаупта, так празднует победу в Смоленске. Пороха для фейерверков не жаль. А для нас пороха — нет...

   — Под Лесной? Это далеко?

   — Не очень.

Известие о победе над шведами тревожит старшину. В гетманской палатке появился генеральный обозный Ломиковский.

   — Пан Иван... Нет ли опасности?.. Царь побил шведа...

Гетман вздыхает, снизу, с кровати, глядя на высокого Ломиковского.

   — Овва! Ещё сильней захочется королю иметь с нами союз. Испугались: горсть шведов побеждена тучей войска... А чернь?

Напоминание о черни донимает Ломиковского. Не с его умом давать советы мудрецу. Поняв то, пан обозный краснеет и низко склоняет голову:

   — Прости, пан Иван... Мы саблями, если что... Мы за Украину...

   — Бог простит, — отвечает гетман, а про себя думает: «Рады бы меня продать, да моё золото мне служит опорой. Я Украину освобожу, а вы...»

Ломиковский собирается уходить, и тогда гетман припоминает:

   — Пан обозный! Детей у меня нет, а для тебя оно — находка.

Круто поворачивается гость. Гетман открытым ртом ловит воздух, однако глаза его следят за генеральным обозным. Да, жаден...

   — Дарю тебе село. Респектуя на заслуги... И право на посыпание плотины. Орлик составит универсал...

Ломиковский уже задыхается в благодарности:

   — Да за твои милости, пан гетман...

   — Иди, иди. Я устал. Много дел... Власть пока царская... Ради Украины только...

На пороге дожидается аудиенции генеральный бунчужный Максимович. Он привозил из Киева к войску Кочубея с Искрой. Максимовичу тоже сейчас достанется подарок, думается Ломиковскому. Очень внимательны сегодня в этой палатке ко всем адгерентам...

Гетман в самом деле ждёт Максимовича, чтобы отправить его к царю с просьбой дать указ на отделение земель помещиков Рыльского уезда. Недавно купленные поместья нужно заселить пришлыми людьми. Пусть не сомневается царь: земли куплены в русских воеводствах — нет у покупателя плохих намерений. И ещё собирается гетман послать в подарок три тысячи червонцев... Но в первую очередь намерен приказать Максимовичу вручить его царскому величеству поздравление с огромной викторией над супостатом. Пусть порадуется царь — сжимаются бледные губы. На мёд, а не на желчь ловят мух. Известно...

Максимович, оглядев Ломиковского, уже входит в палатку.

 

9

В просторной светлице, хорошо знакомой Петрусю, рыжий Кирило развёл неуклюжие руки:

— Малюй, казак! Всё для тебя здесь приготовлено!

Он стукнул о стол горшочками с красками, изготовленными Петрусем уже на этом хуторе между высокими дубами, куда батько Голый добрался с большими потерями после посещения Чернодуба: погибли товарищи, пропали возы.

Но батько, бодр: здесь надёжное пристанище! Выбрал себе самую прочную хату, хоть их тут всего несколько, а товариство построило курени, вырыло землянки — придётся зимовать?

Батько запретил высовываться на большие дороги. Обещает, что казацкое войско скоро уйдёт из гетманщины. Тогда настанет его время.

Пока что приказано пропивать панское добро, какое кому удалось прихватить. Усатый хозяин хутора превратил свои владения в торговый двор. Подсыпал валы. Гультяйские возы — перед корчмой, чтобы недалеко переносить добро в погреба. Сам хозяин растолстел, словно бочка из-под горелки. А так — шустрый.

   — Удивительно, — покачал головой Кирило, рассматривая, как Петрусь кладёт на белую стену краски при помощи кисти, сделанной из лошадиного хвоста. — Умеешь, казак! А мог бы ты, примером, меня изобразить? Чтобы вроде казака Мамая, как в корчме намалёвано? Чтобы усы не рудые, а чёрные, сабля вот эта, оседлец аж за ухо и коник вдали чтобы виднелся?

Петрусь при помощи какого-то неопределённого звука дал понять, что не сможет такого сделать. Ведь достаточно кивнуть головой — и Кирило не отстанет. Да разве время браться за краски? Вот вынужден намалевать на стене петухов...

   — Бог не вразумил, — согласился Кирило. — А у моего пана был маляр, так живых людей вгонял в парсуну.

И с теми словами Кирило исчез.

Из-под кисти вышло всего два петуха, как уже в светлицу ввалился батько Голый. Шапку — на лавку под иконы. Туда приземлился и сам атаман. Э, да он уже не молод, лыс, сед... Глаза из-под косматых бровей зырили на малеванье — брови прогнулись, ладонь — бах о стол.

   — Оце... Лучше не сделаешь, чем в чернодубской церкви. Послушай... Говорят, твоя мать нас благословляла?

   — Моя.

Журбиха перехватила гультяев на развилке дорог в Чернодубе, где стоит свежевыстроенная корчма. Выставленная рука торопливо осенила крестом весь гультяйский люд, который для безопасности пропустил вперёд свои обозы. За то благословение, спрыгнув в пыль, поклонился женщине атаман Голый.

Петрусь не знал, продолжать ли работу, нет ли.

   — Сядь за стол! — приказал атаман, сделавшись вмиг каким-то необычно важным. — Оце... Уважаю маляров да певцов. Чистая у тебя душа. Не рассказываешь о гетмане... А я так скажу: разве может Бог поставить над людьми человека, который не подпускает к себе своих подчинённых? Нет! Он хитростью пролез. Только я хитрить не думаю. Я решил сам стать гетманом!

   — Как так? — удивился Петрусь. — Гетмана выбирает рада!

   — Неправду говорят. Подпаивают, выбирают. Батько Палий уже не возвратится... Хочу иметь силу над всей Украиной! Освободить людей от панов!

   — А царь? — даже приподнялся Петрусь на лавке, держась за стол побелевшими пальцами.

   — Сиди... Речь Посполитая сейчас ослабла. Освободим и Правобережье наше. Царь поддержит сильного гетмана.

Кто измерил царёв ум? Помочь настоящему гетману — дело, а здесь... Как только Петрусь попал на этот хутор, неспокойно стало у него на душе. Как же так? Гультяи вокруг... Галя, живя среди гультяйских женщин в хатёнке возле вала, завела себе казацкую одежду, выпросила у гультяев саблю. Она ежедневно спрашивает: «Петрусю-сердце! Когда же поход? Людей жалко...»

Батько вдруг захохотал, словно обращая всё сказанное им в весёлую шутку:

   — Малюй, казак!

А сам снова уставился в окно. Огромный, хмурый, умный.

За окном шумят деревья. Там, во дворе, варят кашу гультяи, слушая Галино пение. Её песни переполнены печалью о Чернодубе, о суженом. Похожая печаль и в гультяйских думах. Но здесь все убеждены, что жених её — Петрусь. Как усадил Петрусь девушку на коня из Гусаковой конюшни — так и не слезала она вплоть до этого хутора... Зачем собрались? Бездельничать?

   — Ты вот что, — напомнил батько. — Держи пока язык за зубами. А я своего времени не прозеваю. Скажу — люди поддержат.

Ничегонеделанье оборвалось неожиданно. К корчме, закрытой тёмным лесом и обставленной высокими дубами, прискакал весёлый всадник. Привязал коня к воротам с навесом и всех поднял на ноги зычным криком:

   — Казаки! Гетман увёл войско на помощь царю! Шведы бьют царских солдат, а те грабят наших людей! А ещё — убивают насмерть! Шведы нам не вредят! Только просят продавать хлеб.

   — Враньё! — закричали гультяи. Кто-то — в морду приблудника. — Твои шведы нашу веру топчут!

Весёлый всадник утёр рукавом яркую кровь под носом и выхватил из-за пазухи бумагу:

   — Пусть грамотеи читают!

Петруся нашли возле горшочков с красками. Втащили в корчму. Он только глянул на бумагу — чудо! Огромными битыми литерами, по-нашему: король шведов, готтов и вандалов, Карл XII!

Высокие слова заткнули гультяям пасти. Даже толстый корчмарь замер — с раскрытым ртом и огромным жбаном в руках. Кружки, кубки, макитры — всё отодвинуто.

   — Ну что там?

   — Король пишет: шведы не трогают мирных жителей.

   — Ты кто такой? — спросили гультяи; среди них громче всех рыжий Кирило. — Кто дал цидулку?

Но больше не совали в морду кулаками. Приблудник насмешливо повёл отчаянными глазами. Сам высок, крепок, словно пан, — откормлен, хоть одевайте сотником или полковником. Он и сознался:

   — Я служил в гетманском войске. Кто признает? Ну?

Петрусю достаточно взглянуть на толстую шею да широкое лицо:

   — Сотник Онисько!

Человек и глазом не моргнул:

   — Этого казака мне приказывали вязать! Да разве мог я оставаться там? Царь окружил старого гетмана своими солдатами. Ступи не так — на кол! А гетманово войско разбегается. Не на нас идут шведы. Вырвем наши вольности! Будет Украина свободной! А то царские офицеры казаков за наймитов считают!

Его заглушили крики:

   — Значит, швед сюда идёт?

   — Пусть батько ведёт! Ляшских панов прогнали — и своих прогоним к чёртовой матери!

Атаман Голый спал в сарае на сене — его разбудили. Для верности рыжий Кирило плеснул на огромную голову ведро холодной воды. И как был, в мокром красном жупане, усадили атамана на коня.

   — Веди! Народ просит!

   — Гетман уже повёл казаков на шведа!

   — Веди! Веди!

Ой как много люда вокруг хутора! Далеко разнеслась молва о смелом атамане. Ржут кони, блестят сабли — не удержать гультяйского моря. Взмахнул батько саблей, вытащенной из ножен:

   — Слуша-ай! На панское кодло!

   — На панское кодло! — полетело по лесу.

Солнце ещё дарило теплом. Деревья в жёлтых листьях. Следы на песке такие торопливые, колёса погружались глубоко — везли паны добро!

   — На Гадяч! — закричали. — Свою старшину над собой поставим!

Атаман Голый хотел показать, что не раздумывает ни минуты, разрешает брать и Гадяч. Словно есть у него сила сдержать люд.

Петрусь — со всеми. В жёлтом лесу осталась размалёванная хата. Смоют дожди со стен яркие цветы и кичливых петухов... Галя снова в седле, рядом. Прыткая, потому что с малых лет ездила с хлопцами на конях без седла, держась только за гриву, а здесь — в седле! Одетая в синий казацкий жупан, в казацкие красные штаны на широком очкуре, в шапке-бырке, она похожа на молоденького безусого казака. Никто не догадывается, что у казака под шапкой копна густых чёрных волос.

   — А в Чернодубе будем, Петрусь?

   — Не знаю, Галя.

Петрусь не ругал себя больше за то, что не отвёз девку под Киев, к её троюродной тётке, как обещал. Зачем? Коли здесь — буря...

   — На Гадяч! — не утихало. — На Гадяч!

Только шумело под низкими тучами. До них доставала пыль, поднятая неисчислимыми копытами.

Онисько-приблудник стал у батька правой рукою. Батько, опытный рубака, ещё и не взмахнул саблей, как Онисько уже сбил конём сердюка и компанейца, вздумавших защищаться.

Ветром ворвались в Гадяч. Хотели проскочить сквозь высокие ворота да изрубить казацкую залогу. Только замковый господарь знал службу. Ворота своевременно закрылись. Залога выкатила пушки, они плюнули с вала огнём — обезумевшие кони еле унесли отчаянных подальше от смерти.

Зато предместья клокочут.

Петрусь с Галей тоже на майдане. Чернодуб не так и далеко от Гадяча, но Галя о селе не вспоминает. Девушку покорила езда. Её сабля сверкала над лошадиной гривой, однако Галя в ужасе отводила взгляд от пролитой крови...

На майдане высокие дикие груши с мелкими редкими листочками. Трава по его краям зеленеет по-весеннему. На зелёном подаёт голос забытая кем-то коза...

Когда Петрусь с Галей пробираются к высокому крыльцу, на котором творится суд, на крыльцо вдруг выводят нового узника в богатой одежде. Человека поворачивают лицом к толпе. Батько Голый спрашивает:

   — Оце... Кто скажет? Га?

   — Купец Яценко! — ревёт в ответ толпа. — Дворец выстроил! Знаем!

Издали сверкает железо на башне в том месте, куда указывают сотни рук. Даже Псёл под осенним солнцем не может так сверкать.

   — И Яценка на дуб!

   — Его за что? Отпустите! Торговлей занимается...

Многие голоса оправдывают купца. Яценко же смотрит на людей, но глаза его ничего не видят от страха.

   — Галя! Постой здесь!

Петрусь бросается к крыльцу. Нужно подсказать атаману... Но пока пробирается, бывший сотник Онисько уже что-то шепнул атаману и обращается к толпе:

   — Люди! Казаки! С купцом поговорю сам! Скажет, где деньги!

   — Бери! — отвечают хохотом. — С твоею мордой катом быть!

Яценка заталкивают в дом. Под рёв толпы да гул церковных звонов выводят других. Толпа уже кричит, что народ взялся за оружие и в соседних городах да местечках, — вся гетманщина бьёт проклятых. Вот бы запорожцам подать весть!

Батько Голый глядит на человеческое море очень внимательно, и Петрусю, таки пробившему дорогу к крыльцу, кажется, что атаман сегодня обязательно раскроет перед всеми людьми свои тайные намерения.

 

10

Киевский митрополит Иоасаф Кроковский, возвращаясь из Москвы, заехал на гетманов зов в Борзну. В сильной печали выходил старик из покоев дома, перед которым толпилось казацтво, кареты, кони. Жёлтый отблеск свечей струился по чёрно-седой бороде, а сосредоточивался он в сердцевине золотого креста. На крупных ласковых глазах стояли слёзы. На пороге митрополиту встретился стольник Протасьев, присланный царём. Склонившись для благословения под митрополичью руку в пышном рукаве, стольник с немым вопросом взглянул на святого отца, но вместо ответа услышал тяжёлый вздох. И так понятно: смятенная душа вот-вот оставит иссохшее тело.

   — Не спит. Еды не принимает, — прошептал Протасьеву в полутьме покоев генеральный писарь Орлик.

Полковники со всех сторон стояли молча. На шляхетном лице умирающего проступила прозрачная благостность.

   — Помогла молитва, — раздался шёпот.

Гетман вдруг шевельнул серыми устами:

   — Поеду... За мной везут мою домовину...

Говорил умирающий чётко. Протасьеву припомнились рассказы о крепких стариках, которые до смерти сохраняют понимание и речь, и он почтительно сунул в жёлтые руки указ с большими красными печатями.

   — Писано, что вашей милости не надобно ехать. И на словах велено передать, чтобы вы с обозом оставались на этом берегу. За Десну посылайте лёгкое войско.

   — Прочти, — кивнул гетман Орлику, сверкая глазами. — Да простит его царское величество: его письма следует читать как молитву, а я...

Старшины отворачивались, как слабые женщины. Протасьев должен был смотреть, чтобы обо всём досконально доложить царю.

Протасьев уехал на следующий день, почти одновременно с митрополитом. А только исчезли важные гости — к гетману без зова сбежалась генеральная старшина. Орлик всех впустил.

   — Говорите, — подбодрил тихим голосом ясновельможный.

   — Заварил, пан гетман, кашу, — начал Ломиковский, — а сам...

И отступил с опущенной головой. Толковал с гетманом недавно. Теперь... Старшина требует...

Стоило начать, как все обступили постель.

   — Поманил калачом, а где калач?

   — Страшно! Как теперь назад?

Правда, лишь приметили, что гетман хочет говорить, — притихли. Молчание продолжалось долго, пока старец, поддержанный Орликом, не поднялся над подушками:

   — Шишка по дереву, а медведь уже ревёт!

Старшины заулыбались. Перед ними почти привычный гетман. Ему полегчало после вчерашнего соборования.

   — А где Быстрицкий? — спросил гетман Орлика. — Зови.

Быстрицкий — управитель поместий в Шептаковской волости, данной на гетманскую кухню. У гетмана поместий — будто звёзд на ясном небе. Но среди его управителей Быстрицкий — месяц среди простых звёзд. Он и деньгами ведает, и церкви строит, и с малярами да строителями ведёт дело, разъезжая по всей гетманщине... Быстрицкий вошёл прытко. Высокий, стройный. Немного смутился перед генеральной старшиной, да не забыл и подрагивающими пальцами подкрутить тонкий ус, а когда гетман заставил поклясться, что он, Быстрицкий, не выдаст большой тайны, и когда при всех доверился ему, — рука Быстрицкого свесилась вдоль тела, как на вербе после сильной бури свешивается сломанная ветвь.

Орлик пододвинул гетмана поближе к свету.

   — Он едет к королю, — указал гетман глазами на Быстрицкого. — Дай инструкцию, пан генеральный писарь!

Всё делалось настолько поспешно — Быстрицкий уже зашивал в жупан инструкцию! — что собравшиеся в светлице растерялись: не простое дело, Господи. Против самого царя!.. А к царю, к единоверному русскому народу, — ой как липнет чернь. Уже пробовал Иван Выговский... Чернь так просто не оторвать от Руси...

   — Чернь что скажет? — хрипло спросил Апостол.

Мазепа боялся вопроса, но ждал его:

   — Кто её спрашивает? Ты в Миргороде, Горленко в Лубнах, Скоропадского в Стародубе припряжём, Полуботка в Чернигове, Левенца в Полтаве. В Батурине — полковник Чечель. Ещё сердюцкие полковники... Для этой черни всё и делается. Разве ж они сами на что способны? А потом спасибо скажут, когда поймут.

Когда все ушли — на гетманский двор слуги подвели для Быстрицкого коня, он уехал в ночь, — гетман сказал Орлику:

   — Alea jacta est, Пилип?

Орлик, возбуждённый, радостно кивнул головой:

   — Sic, domine!

Лёжа на постели, Мазепа думал, что ничего ещё и не начиналось. Если не туда попадёт Быстрицкий, так нет в инструкции подписи. Жребий ещё не брошен... Не так просто жечь за собой мосты, urere pontes. Упадёт с плеч усатая голова Быстрицкого, вот и всё. А пискнет кто среди старшин — и его голова... Вот и Орлик. Думает, общая беда. Не понимает, что над пропастью ходит. Как не стать тебе, Пилип, рядом с гетманом, который изображён на парсуне, так и не станешь рядом с живым. А ради такого великого дела нельзя кого-то щадить.

Быстрицкий возвратился через несколько дней, ночью, смертельно усталый, приятно возбуждённый. Захлёбывался, рассказывая, как принимал его шведский король.

   — Матка Боска! На чистом золоте ел и пил! Слово гонору!

«Не пронюхал ли он о договоре с королём Станиславом? — подумал Мазепа. — Не потревожит ли он этих дураков?»

   — Пока я доехал сюда, пан гетман, король уже, без сомнения, с армией на Десне!

   — На Десне? Зачем ему сюда?

Гетман задумался. Предполагалось: взяв продовольствие и порох на украинских землях, король потянет за собою царское войско на Москву. Здесь останется один властелин — гетман Мазепа. Пока что гетман... Будут его почитать как избавителя от москалей. Если он ещё, конечно, всех бунтовщиков сумеет свернуть в бараний рог...

О возвращении Быстрицкого не говорили никому. Орлик усадил его в закрытую карету и проводил за борзенские ворота. Верным слугам приказано отвезти управителя в Батурин, под надзор полковника Чечеля, верного Мазепе.

А гетману начинало казаться, что теперь в самом деле alea jacta est. Хоть и не сделано ничего такого, чтобы нельзя было повернуть назад, но если уж придётся — прольётся много крови. Так устроен мир — или ты кого ешь, или тебя. Простому человеку легче. Покорись сильному, живи его умом... А ещё московский царь слишком молод, чтобы иметь Мазепу на посылках, чтобы отдать его в подчинение сомнительному шляхтичу Меншикову, который и не таится с тем, что он ни во что ставит казацкое войско, что готов сам сделаться казацким властелином.

Мысли прервал приезд Войнаровского. Войнаровский находился при князе Меншикове будто бы для особых поручений, а действительно — он заложник. У Войнаровского в глазах одно почтение, как у людей при королевских дворах. Это могло означать, что племянник сейчас попросит денег или скажет, что вздумал — в который раз скажет! — жениться. Он — надежда бездетного гетмана.

Войнаровский одним духом:

   — Дорогой мой дядя... Я удрал от князя...

   — Почему? — ещё спокойно спросил гетман.

Племянник ответил, но дядя не вслушивался. Он сокрушённо подумал о том, что вот придётся писать Меншикову извинительное послание и поразмышлять, какой ценный подарок следует отправить светлейшему. Племянник же подсел к большому зеркалу, всему в золоте, дорогому — себе бы такое! — острым ногтем поскрёб тонкий ус и уже безразлично улыбнулся:

   — Забыл... Царь приказал ему вас проведать. Драгуны готовятся.

Разве намеревался племянник нагонять ужас на своего родного дядю? Немощный человек вмиг спрыгнул с кровати, весь в длинном, белом, тонком.

   — Франко!

Франко застрял в дверях, словно громом прибитый, завидев гетмана на ногах. Перекрестился, упал на колени.

   — Ясновельможный пан! — И молодого служку, сильного, громоздкого, поставил рядом с собой. — Молись, сыну! Матерь Божья чудо творит!

А гетман собственноручно затягивал на сухом животе очкур, искал сапоги, наклонялся — на ночь собирался в дорогу?

   — Будите полковников.

Полковники тоже остолбенели, застав Мазепу стоящим в окружении растерянных слуг, с насупленными белыми бровями, с чёрной, прежде неприметной, а теперь набухшей родинкой на лбу.

   — Готовьтесь к великому! — крикнул он.

Ломиковский вздумал его поддержать, но гетман решительно отвёл руки генерального обозного.

Орлик, войдя в светлицу, нисколько не удивился, только побледнел, услыхав слова:

   — Войнаровский еле вырвался... С огромной силой идёт Меншиков! На возах кандалы. На всех нас! Спасение для нас у короля!

Войнаровский хотел что-то возразить, но Мазепа остановил его движением костлявой руки. Полковникам приказал:

   — Сейчас же выступать... На Батурин! Сейчас!

 

11

Князь Меншиков торопился битым шляхом из Чернигова к Борзне, часто забывая о вместительной карете, куда мог бы при желании пересесть в любое время. Царь сражается с Ивашкой Хмельницким, то есть пьёт от радости, на здоровье себе и на погибель врагам, — нечего остерегаться. У князя было задание не допустить соединения армии Лещинского с королевской. Лещинский, по сообщениям Мазепы, недалеко. Поэтому сразу после битвы при Лесной Меншиков зашёл с кавалерией шведам в тыл, встретился в Чернигове с полковником казацким Павлом Полуботком. Корпуса Левенгаупта, можно сказать, не существует. Обременённые обозами с продовольствием и боеприпасами, шведы понесли поражение от меньших русских сил, объединённых в летучий отряд — корволант.

Гетманские земли, уставленные золотыми, ещё необмолоченными стогами, скирдами и кучами соломы, зеленовато-жёлтыми копнами пахучего сена, дышали покоем. На синие воды падали красные и жёлтые листья. В сёлах звучали песни, ухали бубны, звенела медь. Несколько раз встречались многолюдные свадьбы, и каждый раз жилистая княжеская рука швыряла в нарядную толпу звонкие деньги. Меншиков озорно подмигивал жениху в белой нарядной свитке и в серой смушковой шапке и невесте в красивом веночке из живых цветов, ловя себя на мысли, что неплохо бы самому заделаться хозяином пускай небольшого куска здешней плодоносной земли, если уж нельзя добиться большего. Приедешь, а тебя встречает полногрудая экономка, табунчик хорошеньких горничных... Ведь когда-то, когда сообща с царём одолевали Ивашку Хмельницкого, зашёл было осторожный разговор. Если что не так — это шутка.

«Мне бы гетманом... После Ивана Степановича... Хампа-рампа, как говорят в Варшаве. Мы бы эти земли навечно... Ты бы не печалился. Если уж польского короля из меня не получилось...»

Царь посмотрел округлившимися красными глазами — пришлось переводить всё на шутку:

«Постригся бы под горшок. А парик этот дьявольский — воронам!»

«Не дело! — побагровел царь. — Не время!»

И всё. И заикаться опасно. Кого-кого, а царя Александр Данилович изучил. Друг, брат, а что не так — забудет, как пили-гуляли. Учил в Москве на балу перед дамами. Рожу окровянил... Да... На всё своя пора... Теперь приказано поговорить с умирающим Мазепой о планах на войну с Карлом. Царь почитает старика. А кого изберут казаки? Кто сумеет держать их в покорности? Вопрос. Правда, царь надеется, что гетман успеет посоветовать, кого... Может, подсказать себя?.. Хе-хе... Но попробовать ещё можно.

Драгуны продвигались ровными рядами, а казаки, посланные для почёта черниговским полковником Полуботком, тоже будто бы в одинаковых жупанах, но в разных шапках — и высоких, и низких, в разных сапогах — и красных, и чёрных, и даже в зелёных, — ехали свободными кучками, весело перебрасывались с драгунами шутками, большей частью о молодицах да девчатах, первые ржали, припадая усатыми лицами к густым конским гривам. Меншиков нагляделся на казаков. Почитай, во всей войне, начиная от тяжёлой для воспоминаний Нарвы, — везде рядом с царскими полками стояли казаки. Что и говорить, если бы их обучить на европейский лад — получилось бы чудное войско. Ведь и стрелецкие полки не сравнить с новыми. Нерегулярным войском не победить европейские армии. Это убеждение царя. Им проникся и князь. Был намёк гетману, при царе. Гетман жалостливо улыбнулся, поднимая голову от шахмат, в которые он хорошо играет, на своих полковников. У царя один ответ: «Не торопи, Данилыч!» Таки правда, хампа-рампа...

В Мене, небольшом местечке недалеко от Десны, Меншикову встретился краснорожий полковник Анненков, командир полка, приданного Мазепе. Полковник доложил, что послан гетманом с пакетом к князю. На словах ему велено просить извинения за Войнаровского.

Александр Данилович, не вылезая из кареты, разорвал пакет. Гетман почтительно заступался за молодого шалопая. Конечно, если бы это не гетманов племянник, так можно было бы содрать мешок денег. Меншиков бросил пакет адъютанту. Полковнику сказал:

   — Я к гетману... Застану?

Анненков не понял:

   — Гетман прискакал с казаками в Батурин в хорошем здравии.

   — Прискакал? — приподнялся на подушках Меншиков, одновременно жалея, что не будет рекомендаций относительно нового гетмана. — Гм-гм... Быстрей возвращайся. Пусть встречает в Батурине. Погощу...

Анненков приложил пальцы к треуголке. За ним — многочисленный конвой.

Меншиков подкузьмил:

   — Полк, братец, за собою водишь?

   — Гетман посоветовал! — пуще покраснел полковник. — Шведы...

   — Где они? У меня конвой поменьше.

Сам князь не торопился — пусть готовится старик. В Макошине, над Десной, выставив усиленные караулы — действительно недалеко шведы! — он засел в корчме за широкий дубовый стол, густо изрезанный ножами проезжих. Из маленьких окошек, засиженных мухами, падал скуповатый свет. Наполненная военными людьми, корчма казалась сказочным вертепом. Князь, большой любитель игры в шахматы, приказал подать из кареты эту заморскую забаву, но вдруг вопросительно поднял палец перед длинным носом:

   — Как нынче урожай? Хорош?

Полногрудая черкасская корчмарка, привыкшая к разным мужским шуткам, густо всё же покраснела под насмешливым взглядом, перед блеском одежды и пышным париком, не зная, зачем такому богатому человеку ведать про урожай на здешних нивах. Князь ущипнул её за тугой бок под красной корсеткой — она вскрикнула, еле удержалась, чтобы не ударить по бесстыжей руке, да передумала в последнее мгновение, встретив властный взгляд обжигающих её глаз.

   — Хороший. Пудов по пятьдесят с десятины.

   — А ты в шахматы играешь?

Офицеры захохотали. Корчмарка поняла, что произвела на князя приятное впечатление. Заворковала по-голубиному. Князь же поднял руку — наверное, чтобы удалить всех из корчмы, — да во дворе как раз остановилась ещё одна карета — в упряжке белые лошади.

   — Князь Голицын! — достаточно было глянуть в окошко адъютанту.

Князя Димитрия Михайловича Голицына царь поставил киевским воеводою, а теперь, снисходя к просьбам гетмана, ему дано много царского войска, и он должен следить, чтобы среди малорусского народа не получилось шатости.

Меншиков знал, что княжеский род Голицыных известен на Руси, у царя — в почёте. Особенно после того стал он кичиться, когда брату князя, Михайлу Михайловичу, удалось под селом Добрым побить шведа... У братьев дружба между собой. Чувствуя в киевском воеводе интерес к казацкой булаве, Меншиков заговорил с ним сдержанно, однако они вдвоём славно выпили, наслушались в корчме жалостливых казацких песен. Хозяйка там уже ни с кого не требовала денег — ей заплатили князья.

Корчмарку Александр Данилович взял с собой в дом макошинского казацкого атамана, отпустил только утром. Молодым офицерам потом сказал, что она понимает толк в шахматах. Офицеры хохотали.

Наутро князья вдвоём направились к Мазепе. О супротивнике упоминаний не было. Шведов удерживали царские войска, гетманские казаки, леса, болота. Кто знает, как далеко намерены шведы проникнуть в гетманщину? Пробовали взять Стародуб, ан нет... Князья знали, что в армию собирается приехать царь.

Сразу за Десной, на краю хутора из трёх хат, карету неожиданно остановили. Меншиков дремал на мягких подушках. Парик, свалившись с головы, лежал рядом, словно жирный казацкий баран. В щели проникал ветер, охлаждая белый голый лоб.

   — Что там? — сердито выставил князь на ветер длинный нос.

Адъютант же подтолкнул к карете человека в казацкой одежде. Тот шепнул несколько слов — и князь забыл про сон:

   — На кол хочешь?

Человек, дрожа, твердил одно:

   — Слово и дело! Детьми клянусь!

Драгуны отвели человека в ближайшую к дороге хату. Меншиков закрылся с ним вдвоём. Разговор был тихим, но человек вышел с красным и распухшим лицом. Хозяйка подворья, дрожавшая с детьми возле криницы с высоким журавлём, подала ему кусок мокрого небелёного полотна.

Меншиков был уверен, что после его удара самый упрямый преступник скажет правду, а человек повторил ему всё слово в слово.

Голицын вылез из кареты. Александр Данилович отогнал всех, прошептал Голицыну:

   — Мазепа вроде у шведов...

   — Да? — нервно хохотнул Голицын, меняясь в лице. — Едем в Батурин.

Принёсшему новость связали руки и ноги, бросили в карету под княжеские ботфорты.

Драгуны и казаки хмурились.

Приближалась гроза. На западе клубились красные облака, тяжёлые, будто кованные из железа. Ветер подхватывал колючий песок и бросал его в глаза...

Батурин, расположенный на левом берегу Сейма, на высокой горе, в золоте деревьев, выглядел сказочно красивым. Даже стволы пушек на его зелёных ещё валах казались сверкающими игрушками. Сердюцкий полковник в красных широких шароварах и в красном жупане презрительно сплёвывал вниз, глядя в пространство.

Голицын назвал фамилию полковника — Чечель.

   — Хотелось бы мне с ним поговорить! — тоже сплюнул себе под ноги Меншиков.

В предместье, в лачугах, стоял с полком Анненков — и его не пускали в фортечные ворота, хотя с неба начал сыпаться осенний дождь. Анненков почернел лицом от плохих предчувствий. Где теперь Мазепа? Вроде бы торопился к царю...

Взяв Анненкова, князья бросились вслед за гетманом, да на битом шляху какой-то человек сообщил им, что тот с казаками уже за Десной.

Анненков, услышав это, сгорбился.

А князья, возвращаясь назад, внимательно присматривались к встречным черкасам...

В Макошине Меншиков понял, что о предательстве говорят уже открыто — на улицах, на ярмарках. Он приказал подвести свои полки ближе к Десне, а офицерам — следить за казаками да за всеми черкасскими обывателями и нескольких человек отослать в Чернигов для разведки, что же делает там Полуботок. С Голицыным так и не договорились — писать царю, нет ли. Голицын торопился к своим полкам.

Когда солнце поднялось высоко, Меншиков заслышал в подворье шум. Он затолкал за вышитый пояс пистоль, чувствуя приятное возбуждение.

«Удержим черкасов от предательства — может, стану гетманом?»

Стриженные под горшок люди, узрев князя, с криком пали на колени, одновременно подталкивая вперёд седого человека. На миске, обрамленной вышитым полотенцем, затанцевала белая паляница да рыжий комочек соли в деревянной сольничке.

— Заступись, княже, перед царём! — выставил старик хлеб-соль. — Мы непричетны! Не отойдём от русских братьев! Не отступимся от православной веры! Наши деды за неё терпели, а не отступились!

Меншиков понял, что черкасы вроде бы отрекаются от гетмана. Ещё не доверяя своим ушам, он подошёл к старику, намереваясь всё же демонстративно его обнять, выставил руки, да старик приложился сухими губами к княжеским пальцам. Князь выбросил из головы намерение обниматься, догадываясь, что черкасы ещё на том берегу Десны хотели остановить его ради просьбы о защите.

Во двор вступали новые толпы. Коней оставляли на широком лугу. Приближались, заранее снимая шапки, и князь, слыша просьбы, снова и снова появлялся на крыльце, перегибаясь через широкие тёмные перекладины, крича, что пишет письмо царю.

Однако пришлось-таки спуститься с высокого крыльца.

   — Мы привели сынов! — толкали перед собою двух молодых казаков в синих жупанах седоусые старики. На лицах молодых — испуг.

   — Откуда? — ухватил князь за рукав одного молодца.

Они оба упали на колени. Их заслонили родители.

   — Не своей волей, княже! Спаси!

Толпа поддержала стариков:

   — Принудили! Ты заступись! Службой вину спокутуют!

   — Откуда вы? — начал что-то понимать Меншиков.

   — Из гетманского войска они удрали! — крикнул старик.

   — Встаньте! — приказал князь, просияв лицом. — Сбежали? Хорошо. Расскажите об измене. Чтобы мне подробно написать его царскому величеству!

Меншиков так широко зашагал к крыльцу, что молодые не поспевали за ним.

«Не все черкасы пойдут за Мазепой! — думалось князю. — А коли так... Новый гетман нужен. Пусть и не я, а поживиться можно».

Через полчаса, слушая сбивчивые ответы обманутых, Меншиков узнал, что в Чернигове Полуботок держит сторону царя и ждёт от него, Меншикова, указаний. Теперь можно писать царю, утешить его. И Меншиков, горя́ от нетерпения, посвистывая, смотрел на жёлтые деревья, на синюю воду Десны...

 

12

Тёмной ночью полк Гната Галагана подняли на ноги.

   — Седлайте коней! — закричали есаулы. — Выступаем!

   — Это дело! — Денис Журбенко толкнул Степана — тот во сне шлёпал мокрыми губами, — выбежал под жиденькую морось.

Огни с трудом раздвигали густую темень.

   — Быстрей! Быстрей! — только и слышалось. — Трясця вашей матери!

Гомон рождался и на соседних хуторах. Пробовали голоса медные трубы.

   — Поход? — спросил уже выбежавший во двор Степан.

   — Поход! Дождались...

Денис, отпущенный из Старо дуба полковником Скоропадским, надеялся отыскать в войске брата Петруся, но встретился ему здесь один Степан. Денис упросил полковника Галагана взять хлопца в свой полк. Нет больше побратимов Зуся и Мантачечки — зато есть Степан...

Трубы затрубили где-то рядом.

   — Стройся! — От напряжения есаулы припадали к конским гривам.

Выехали на рассвете. Темень расползалась на куски, как изношенная в походах казацкая бурка-гуня. Холод бодрил людей и зверей. Полк, ощетинившись острыми пиками, продвигался мощным ходом. Чувствовалось, что следом идёт всё войско.

   — Гетман впереди! И старшины с ним! И музыканты!

Дорога привела к Десне. Седой перевозчик, согнутый годами, осенял войсковой люд чёрной рукою. На берегу, несмотря на раннее время, уже теснились женщины и дети. Из тумана показалось бледное солнце, пуская по воде лучи. На свет, как на поживу, выпрыгивала рыба, разрывая поставленные с вечера сети. Старому будто и не было дела до всего этого... Возле берега ещё много челнов и несколько паромов. Простые казаки, помоложе, переправлялись так, как прилично воину, — держась за лошадиную гриву. А старшины да и просто люди постарше всходили на влажные доски. Некоторые вели коней. Вода холодная, жаль рисковать дорогим конём.

Гетман не спешился и на пароме, а переправясь, замер в ожидании. Кони взбирались на берег, фыркали, стряхивали гривами и хвостами щекочущие капли. За рекой, на оставленной земле, ударили в медные колокола. Сама церковь не видна, из белой сумятицы торчит лишь острый крест. Всё загадочное, тревожное... Война.

Гетман подал знак булавою.

Казацтво двинулось.

Небо задрожало от песни:

Песню, говорят, придумал сам гетман.

Поправляя за спиною пику, Степан следил за Денисовыми движениями, чтобы не прозевать чего-то такого, что умеет делать старший товарищ, не раз побывавший в сражениях. Многие казаки тоже посматривали на горбоносого Журбенка. Таких казаков, которые уже воевали со шведами, рядом было достаточно, но лишь один Денис твердил — шведов можно бить! И по гетману видно: можно! Он спокоен, лицо в улыбке...

   — Где швед? — гудел вопрос.

Взмахом руки гетман остановил войско на огромном гречишном поле. Гречиха скошена. Почерневшие от влаги копны окутались белым паром. Гетман натянул поводья возле одной из них. Войско окружило его со всех сторон. Ближе прочих — старшина. Среди неё, рядом с полковником Апостолом, Денис увидел своего полковника Галагана — молодцеватого, крепкого, с перебитым в сражении носом. Галаганов глаз кому-то подмигивал.

   — Шведы — это не скоро! — Денис уловил в гетманском поведении хорошие приметы.

Булава тем временем поднялась, во все стороны стреляя искрами от драгоценных камней. Властный голос не вязался с суховатой фигурой, да и казаки отвыкли от голоса ясновельможного — потому замерли. И вдруг завертели головами: это он говорит? Он, так долго не встававший с кровати? И говорит такое?

   — Шведский король нам не враг! — неслось над гречишным полем. — Он покровитель и защитник от московского царя! Царь вознамерился отнять наши вольности! А мы потому когда-то присоединялись к Великой Руси, чтобы не потерять их! Я отговаривал царя, да лишь беды накликал! Идёт на нас Меншиков! Меня чтобы заковать в железо! Вас сделают солдатами... За святую волю, братове! За святую правду! За Украину, свободную от всяких покровителей!

Побелел от волнения старик. И старшины возле него напряжены.

   — Так мы к шведу? — шептал Степан. — Или я не расслышал?

Денис видел, что белые пальцы полковника Галагана не могут нащупать саблю... А гетман уже охвачен плотным кольцом: писарь Орлик, обозный Ломиковский, полковники Апостол, Кожуховский, ещё генеральная старшина, ещё есаулы, писари, бунчужные. Все с оголёнными саблями, готовые к чему угодно! Денис толкнул Степана, дожидаясь момента, когда Галаган таки выхватит саблю. Как же отделяться от Москвы? С которой общая вера? Кто подаст помощь?.. Так думали отец, дед Свирид, мать, почти каждый человек в Чернодубе, в войске... Денис оглянулся, но с удивлением застыл на месте: казаки недоверчиво посматривали друг на друга. Степан рядом — словно пришибленный, разинул рот и вытаращил глаза. Веснушки на лице проступили вплоть до мельчайшего пятнышка...

   — Это — гетман?

Денис ещё взглянул на Галагана. Того оттолкнула конями старшина... Оттеснили и Апостола. Старшинское кольцо возле ясновельможного рявкнуло: «Слава!» И хоть казаки молчали, да утренняя тишина умножала крики. Казалось — кричит всё войско. Даже кони ударили копытами.

Денис решил дождаться вечера.

Но бежать не удалось и вечером. Из-за купания в холодной воде заболел Степан. Утром следующего дня на шведские полки, ставшие с обеих сторон от казацкого лагеря, налетели царские драгуны. Казаки, которые оказались поближе к месту стычки, к ним присоединились. Но Денис был далеко. А уж после такого случая шведы плотно окружили казацкий лагерь. За самим Мазепой ходили высокие драгуны в огромных, с раструбами, сапогах и в белых рукавицах, положенных на рукоятки длинных шпаг. Есаулы твердили, что в королевском лагере готовятся к торжественному приёму.

Мазепа между тем что-то придумал. Едва начал заниматься осенний рассвет, как в хату-пустку, куда на ночь набивалось много людей, ворвались сердюки.

   — Выходи!

Сонных людей поднимали с соломы кулаки и нагайки.

   — Что случилось? — оскалился Денис.

   — Не твоё дело! — свистнула рядом нагайка. — Все выходите!

Лица сердюков укрыты рубцами да ссадинами. Не воины — разбойники из тёмного леса. Да не успели, кажется, эти уйти за порог, как черти принесли других.

   — Бегом! Бегом! И чтобы кони играли!

У Степана не было сил подняться. Есаулы же вдруг пустили хлопцу кровь изо рта и носа! Особенно старался громадина с выбитым зубом.

   — Ишь, развалился! Как пан в Варшаве...

   — Болен он! — бросился на выручку товарищу Денис.

Хотели толкнуть и Дениса, да он сам отбросил кулаком есаула с выбитым зубом и подбежал к Степану. Но тут уж сверху навалилось двое, ударили по голове. Пришёл Денис в сознание — Степан на ногах.

   — Вставай! — закричал Денису новый сердюк. — Гетман приказал, чтобы и мёртвые сидели в сёдлах! Га-га-га!

Когда всех построили, стало понятно, почему надрывались сердюки: от войска остались небольшие кучки вооружённых людей. На конях хмуро сидели те, кто верой и правдой стремился заслужить гетманскую ласку, кто верит ясновельможному, да ещё пьяное сердюцтво — вчерашние воры, волоцюги, конокрады.

   — Зачем нас?

Никто не знал. За деревьями рядами синеют шведы. Бьют барабаны, сверкают пушки — где уж тут думать о побеге...

Однако Денис подмигнул Степану — тот улыбнулся бескровными, увядшими губами. Денис плотно прижал Серка к коню товарища, опасаясь, что Степан свалится на землю.

В сопровождении старшин показался Мазепа. Вертит головою, будто считает воинов, поднимается на стременах, расспрашивает старшин. Денис заметил, что смертельная бледность, которая появилась у старого ещё на гречишном поле, так и не сходит с его лица.

«Привёл войско! — уже насмешливо подумал Денис. — За такой подарок король похвалит! Ещё и эти разбегутся!»

Когда гетман на холме поднял булаву и все притихли, помолодевший, счастливый писарь Орлик заорал весёлым голосом:

   — Товариство! Казаки! Примем присягу! Вступаем в союз с королём Карлом Двенадцатым!

Он говорил и говорил, сияя лицом, но многие казаки в неуверенности опускали головы, слушая его речь...

 

13

Гадяч ограбили и оставили. Что делать в пустом городе? Деньги истрачены. Панское добро — тоже. А с бедного люда что возьмёшь? С высоких валов постреливают защитники, приберегая ядра и порох. Но те валы не закрыть осадой. Гультяй способен лишь на скорый импет. Коли так, то осаждённые будут делать ночные вылазки и смогут обороняться хоть до второго пришествия Христа. Взбаламученный люд растёкся по сёлам да хуторам, как растекается водою осенний снег. Отомстил он панам. Кого поймали — те покачались в петлях. Уцелевшие — дрожат.

Батька Голого подбивали занять Яценков дом, но он облюбовал хутор полковника Трощинского. Сам полковник с Гадячским полком ещё в августе послан на помощь Сенявскому: нападения не будет. Пока где-то там соберутся сердюки... На хуторе большой дом под уже зелёной соломенной крышей, тёмные возовни, пропахшие навозом, конюшни, жёлтые скирды не обмолоченного ещё хлеба, работящая мельница на реке. Экономы ключей не прячут. А вокруг, как и в других панских поместьях в гетманщине, высокий вал — можно держаться против сердюков. Гультяев полно и здесь, и на ближних хуторах, в сёлах, просто в оставленных человеческих жилищах. Теперь в эти места отовсюду стекались смелые ватаги.

Замковая залога в Гадяче усидела недолго. В оставленные укрепления вступил небольшой отряд царских солдат, присланных от киевского воеводы Голицына. Они вели себя тихо. Да и как задеть взбаламученное море? Гультяи тоже не трогали солдат, хотя бывший сотник Онисько с пеной у рта призывал уничтожать каждый царский гарнизон. Нужно, мол, раз и навсегда изгнать москалей. На Ониськову речь батько вяло двигал заросшими щеками. Это знак смеха. Изгонишь москалей, многозначительно предостерегали старики, а где оборона от татарина да ляха, коль у гетмана нету сил? Снова враг станет издеваться над нашей верой? То-то же... Не поганьте дружбу с Москвой. С ней у нас одна вера!

Гультяи молотили хлеб, перевевали зерно. Кузнецы ковали железо — получалось оружие. Казалось, батько Голый собирается в поход...

И вдруг до хутора докатилась чёрная весть: Мазепа отошёл от царя! Есть доказательства, никто не сомневается — правда! Одни гонцы, с белыми полосами через плечи, поцепили на церковных стенах царские манифесты. Вслед за ними — иные гонцы, в смушковых шапках и в жупанах, с универсалами Мазепы. В одних церквах попы с дьяками читали одни указы, в соседних — иные попы да дьяки вычитывали ещё худшее...

И гультяи, и казаки, и весь народ в Гадяче и в ближних к нему хуторах да сёлах, да, наверное, и по всей гетманщине, ломали себе головы: не антихрист ли морочит лукавыми словами? Чёрными битыми литерами писано и там, и там... Где правда? Батько слушал каждого, понимая, что антихрист всё это пишет. Но, видать, не знал, что следует говорить людям, чего-то ждал...

Далёкие события очень волновали бывшего сотника Ониська:

   — Пора посылать людей в помощь гетману! Теперь всё переменилось! Теперь гетман ощутил свою силу!

При всём гультяйском товаристве Онисько такого не говорил, только при батьке Голом да при его помощниках, пока в один хмурый день люд не оставил работы в поместье и не пристал к горлу с ножом: выходи, атаман! Говори свои мысли! Нету сил больше терпеть!

С длинной саблей, на которой дорогие украшения, в чёрной шапке, бледный и помолодевший, медленно, поскрипывая каждой ступенькой и держась за красные столбики, взобрался атаман на высокое крыльцо.

   — Оце... Оце...

И больше ни слова.

Петрусь Журбенко с Галей стояли рядом. Мокрая человеческая одежда исходила паром. Петрусь видел, как запали под бровями атамановы глаза. Шутил он недавно об гетманстве или в самом деле надеялся? Почему же молчит?

Гультяи притихли. Полагали, что атаман требует полной тишины. Гул откатился за голые вербы и за возы. В подворье воцарилась тишина. Только где-то подальше менджуны расхваливают товары и в конюшне горячий батьков жеребец бьёт копытом деревянную стену.

   — Говори! — настаивали передние.

Он откашлялся в усы. Потом сгрёб их пальцами. В другой руке — сабля. Вдруг взмахнул ею:

   — Что говорить! Слать гонцов!

   — Верно! — поддержали отдельные голоса тех казаков, которые мало думают, но много орут. — Всё уже послали! Одни мы...

Онисько стал выше ростом:

   — Я говорил! Слава гетману Мазепе!

Ониська поддержали уже более дружные голоса. Но с вала заорали иное. Гул прокатился подворьем. Гетмановых адгерентов перекрыл рёв:

   — Предательство!

Пистоль непроизвольно выстрелил в небо — Онисько обратился за помощью на крыльцо:

   — Говори, батько!

Люд замер. Батько быстро отрезал:

   — Посылать к царю! Не по пути с Мазепой! Так думаю... Оце...

Раздался гул одобрения. На валу полетели вверх шапки. Кто-то заплясал. Приумолкли многочисленные гультяи, только что кричавшие славу гетману Мазепе.

Подмигнув нескольким окружавшим его товарищам, рыжий Кирило заревел в один голос с ними:

   — Новый гетман нужен!

Закричали не малыши — прислушаешься. Крик дошёл до валов, возвратился:

   — То рада скажет!

У Кирила всё продумано наперёд:

   — Разве в раде с медными лбами? И там люди. Батько Голый — наш гетман! Слава!

После кратковременного недоумения захохотали:

   — Наш атаман? Га-га-га!

Петрусь видел, как батько на крыльце наигранно вздрогнул, словно впервые услышал о возможности своего гетманства.

   — Слава! Слава! — надрывались единомышленники Кирила.

Атаман замахал руками:

   — Нет! Нет! Оце... Братове... Какой я гетман?

Товариство воодушевилось. Ах вот как! Ну что ж...

Отмахивается батько — таков обычай.

   — Не прибедняйся! Не мешком из-за угла пришиблен! Есть ум!

   — А где клейноды? Где попы? — засомневался немолодой богобоязненный человек, хватая соседей за рукава, да Кирило и ему:

   — Будет сила — всё будет! Слава гетману! Слава!

Такое мощное «слава» наполнило весь двор и выскочило за валы, что батько Голый поднял саблю:

   — Оце... Добре, товариство! Пока что держу саблю, а возьму и булаву с вашей ласки! А перед Богом целую саблю!

   — Пусть тебе и с росы, и с травы идёт! — закричал Кирило.

Пожелание поддержали все. Только Онисько спрятался за чьей-то спиной. Снова сгорбился. О нём сразу забыли.

   — Мы против шведа! Царю суплику! — взял уже дело в свои руки батько Голый.

И никто не осмелился возразить.

Стали избирать людей, кому везти прошение, чтобы гультяев не считали отступниками от христианской веры дедов и прадедов. Криками решили послать рыжего Кирила да Петра Журавля, а с ними — молодого товарища Петруся Журбенка.

Заслышав своё имя, Петрусь вздрогнул. Галя испуганно шепнула:

   — А я?..

Петру сю стало страшно и стыдно: он вдруг понял, что о невесте брата думает как о своей будущей жене. Петрусь смутился. Гультяи и казаки считали его своим писарем.

   — Вот он! Ну, иди!

Начали передавать хлопца из рук в руки, пока он не оказался рядом с батьком да с выбранными казаками. Галю несло следом.

   — Это его невеста!

Девушка оказалась возле крыльца. Глядела на Петруся снизу.

А люди не унимались:

   — Кончится всё для Мазепы!

Некоторые смеялись:

   — Как же! Царь за своих панов горой! Не станет и наших обижать! Нет!

Выбранные казаки поклонились народу на все четыре стороны. Гнули и Петрусю молодую курчавую голову — эге, после болезни голова обросла ещё более густыми кудрями.

Из-за тучи выглянуло солнце, осветило двор, отчего гультяйские лица засияли такой надеждой, что Кирило торопливо пообещал:

   — Всё напишем, товариство! Наш писарь сложит!

С письмом управились быстро, Петрусь старался.

Правда, казалось, пишет самому Богу. Неужели царь возьмёт в руки бумагу, лежащую пока что на тёмном дубовом столе? Нет. Прочтут слуги... Петрусь имел возможность изложить наконец свои мысли перед царём, пусть и на бумаге, но от волнения мысли туманились, писал только то, что говорили старые умные гультяи, более всего — батько Голый. А получалось хорошо, будто в самом деле излагал своё, сокровенное. Правды, правды мало на земле. Пусть царь её установит.

Письмо прочитали с того самого высокого крыльца. Толпа криком подтвердила, что писано славно. Кое-кто, вскочив на крыльцо, совал в бумагу нос... Потом письмо при всём народе зашили Кирилу в жупан. Кто-то сказал, что жупан уже ношен полковником Трощинским. Кирило хоть и невысок ростом, но плотен. Жупан на нём в облипку. Только внизу подрезали. Пригляделся Петрусь — э, да и Кирило поседел, одни брови рыжие, потому и весь он кажется рыжим. Теперь получается — напрасно тратил жизнь, пока не встретил батька Голого да не поцеловали они друг другу в залог побратимства сабли. Петра Журавля утешало то, что Мазепа раскрыл свои предательские планы.

Петрусь отвёл Галю подальше от толпы, взял её за тонкую руку.

   — Поклянись, что сейчас же поедешь к моей матери!

   — Петрусь, сердце моё! Мы с твоей мамой, тётей Христей, будем за тебя молиться!

Стояла печальная, не убирала из казацких ладоней свою тонкую кисть... А он запоминал и так до мельчайших чёрточек знакомое лицо. Эх, Галя, Галя...

Посланцам дали самых быстрых коней из конюшни полковника Трощинского. Отправились втроём. Так проскользнёшь везде. А толпой — кто его знает. На дорогах полно мазепинцев. За два дня отъехали далеко.

На свете последние дни догуливала осень. До полудня стояли густые туманы. Солнечные лучи скользили по уцелевшим жёлтым листикам, а листики не выдерживали прикосновения солнечного луча, падали вниз.

Петрусь был весел от понимания того, что едет к царю, хотя никто не знал, где сейчас царь. Но хватало и забот. Как доберётся Галя в Чернодуб? Он с товарищами направился на эту дорогу, а она, такая одинокая, — на гадячскую.

   — Петро! — обратился вдруг Кирило, подмигивая рыжей бровью. — Говорил тебе батько, что сделает тебя генеральным писарем?

Петрусь зарделся.

Кирила оборвал Журавель:

   — Не говори гоп... С таким едем... Можно и не вернуться.

   — Грец тебе на язык! — засмеялся Кирило. — Испугался петли? Парубок... Его к нам судьба гонит. Ему надо жить. У него такая славная невеста. Будет побиваться.

О многом успели поговорить. Мечтали, какая настанет жизнь без панов... Дороги пролегали в стороне от городов и больших сёл. Как переплыли холодный Сейм, Журавель сказал, что недалеко Глухов. В городе, наверно, знают, где сейчас царь.

Солнце цеплялось за ветви деревьев, когда всадники спускались в глубокий овраг, на дне которого чёрными волками шевелилась тьма. Кое-где поблескивала вода. С обеих сторон от дороги под высокими дубами птицы доклёвывали кроваво-красную калину. Было тихо, спокойно. Нигде не слышалось человеческого голоса, хотя на подсохшей земле уже несколько раз примечены были конские следы. А потому невероятными показались выстрелы из-за густой калины. Кирило удивлённо поднял кустистые брови и мешком свалился в высокую жёлтую траву, взмахнув полами дорогого полковничьего жупана. Петро Журавель со стоном ухватился за широкую грудь, закрыл глаза, тоже начал запрокидываться на спину вздыбившегося коня, который в испуге бросился по узенькой тропинке, и всадник, зацепившись одной ногой за стремя, тащился за ним шагов десять, с треском ломая кусты, пока не ударился глухо о ствол дуба и не упал на землю.

   — Ой! Ой!

Это произошло в одно мгновение. Петрусь успел выстрелить из пистоля, увидел, как свалилась срезанная кровавая гроздь. Может, лучше было бы дать коню волю, исчезнуть в зарослях? Может, удалось бы удрать, чтобы затем помочь как-то товарищам? Но как оставить спутников?.. Торчал под пулями короткое, как просверк молнии, мгновение, однако достаточно долгое, потому что оно отняло у товарищей жизнь. Наконец самому обожгло левое плечо, и какая-то сила сбросила с коня — он прикинулся мёртвым...

Люди, вышедшие из зарослей, лишь толкнули его сапогом в голову и сразу устремились к Кирилу, стали вытаскивать из жупана письмо, написанное царю, — знали, где зашито. Петрусь различил голос бывшего сотника Ониська:

   — Голодранцы! Нового гетмана им подавай... Еле догнали.

Злодеи ещё долго ловили коней. Наконец всё утихло.

Петрусево тело становилось чужим. И вдруг он увидел, как из-за красной калины выходит легконогая Галя с ярко горящим монистом на белой шее. Заслышал он её песню, но без слов. Уже потянулся к краскам, которые лежали рядом, чтобы её наконец намалевать, усилием воли тряхнул головою — Галя исчезла, и стало понятно, что всё это грезится, — он терял сознание...

 

14

После большой радости приходит беда. Из донесений генерала Инфлянта да фельдмаршала Шереметева царь понял, что шведам не удался прорыв в направлении Брянска. А когда узнал, что полковник Скоропадский надёжно защитил Стародуб — король и не пытался взять его на приступ, — то успокоился ещё надёжнее. Настораживало, правда, то, что шведы, миновав Стародуб, продолжали углубляться дальше в гетманские владения. И вот — новая беда.

Сначала был гнев: гонцы с такими пустяками? Пропал гетман. Хочется Данилычу, до одури хочется стать малорусским гетманом... Дурак...

Кабинет-секретарь Макаров поднимал белую бровь, гладил пальцами бумагу, готовясь писать светлейшему князю самое нелицеприятное письмо.

Головкин и Шафиров тоже недовольны Данилычем.

Да беспокоило одно: Данилыч не обнаружил гетмана и в Батурине.

Взвесив всё, царь вечером составил манифест к малорусскому народу, призывая его и впредь оставаться верным престолу, и одновременно извещал о таинственном исчезновении гетмана. В этих акциях, напоминал, заподозрено коварство — враги хотят поссорить малорусский народ с великорусским. Потому малорусский народ пусть утроит бдительность.

Но в душе оставалась надежда, что всё это — недоразумение. Мазепа ещё будет иметь повод для шуток.

Однако в обед в Погребки, в царскую ставку, прискакал гетманский канцелярист, вырвавшийся из Батурина. Царь лично допросил его и оглядел отобранные у него бумаги — и сомнения пропали. Мазепа действительно превратил Батурин в мощный опорный пункт. Там почти вся казацкая артиллерия! Там верховодит полковник Чечель. Он лишь перед шведами откроет ворота. Сам Мазепа уже у Карла. Вот и бумаги с подписями Чечеля...

Царь не находил слов, какие можно было бы приложить к Мазепе.

Короткий осенний день сгорел, как щепоть табака в трубке. Тёмной ночью в лесу закричали две птицы. Царь уловил в птичьих криках огромную тревогу, какой не ощущал даже после Нарвы. На хуторах неустанно лаяли собаки. Перекликались часовые. В оврагах не знали отдыха волки. Время от времени сыпало дождём. Едкие капли клевали соломенную стреху где-то над головою, насквозь пронизывали голые деревья, а в землю, раскисшую от влаги, вонзались с клёкотом. Царь любил вздремнуть под говор дождя, уткнувшись головою в подушки, и после короткого крепкого сна сразу набрасывался на дела. Но уснуть сегодня не давала мысль о Батурине. Виднелся мордатый высокий Чечель, на которого прежде не обращалось никакого внимания и о котором Мазепа почти никогда не заводил речи.

Пришлось составлять новый манифест. Открыто называя Мазепу иудой, царь созывал православных старшин на раду в город Глухов для избрания нового гетмана.

Писари торопливо перебеливали и размножали манифест. Гонцы бросались в сёдла, не дожидаясь хмурого рассвета.

Той же ночью был послан приказ Меншикову спешить в Погребки. Царь не мог решить, что делать с Батурином, только знал, что его следует непременно и срочно обезвредить. Если шведы выйдут в степи — сражаться с ними станет ещё тяжелее.

Миновало ещё несколько дней — и не узнать неприметный дотоле Глухов. Бесчисленные копыта размесили улочки — не пройти. А ведь известно: осенью от ложки воды ведро грязи!

На царский зов откликнулся в Стародубе полковник Скоропадский, в Чернигове — Полуботок, в Персяславе — Томара, а в Нежине — Жураховскйй. Поджидали также людей из прочих полковых городов. За полковниками следовали старшины тех полков, где главные хозяева — у предателя. Приставали все верные царю люди.

От царской ставки в Погребках до Глухова ехали в сопровождении драгунского Белозерского полка. Шведы с мазепинцами были далеко, за Десной, и царь, посылая полк, демонстрировал своё уважение казацким военачальникам и казацким вольностям. Он и сам направился в Глухов.

Новые и новые перебежчики рассказывали о Мазепе подробности. В Горках его принял король. Они долго говорили по-латыни. Мазепа положил к королевским ногам булаву и бунчук, признавая зависимость Украины от короля, и то особенно возмущало глуховскую толпу. Казаки намеревались просить царя скорее посылать их в бой против безбожного предателя. В Глухове врага не боялись: теперь в бой пойдут все. Теперь ликвидированы аренды на корчмы, отменены многие налоги. Каждому видно, что гетман с панами заботился прежде всего о себе...

Особенно взбодрил слух, что Меншиков на приступ взял Батурин. В это сначала не верили. Свою столицу Мазепа укрепил надёжно, и её взяли? Но москали вывесили реляции. Гонцы собственными глазами видели победу, рассказывали охотникам послушать. Да, в Батурине среди казаков нашлись люди, которые показали потайную калитку в стене. Москали ночью проникли в крепость, за несколько часов взяли её на шпагу. Захвачена вся артиллерия, весь порох!

   — А защитники? — спрашивали.

   — Защитники... Известно... Война...

   — Вот-вот в Глухов приедет сам Меншиков! Он первый вошёл в ту калитку! Он привезёт захваченных для казни! — ширились слухи.

Людей на майдане — не пробить пушечным ядром. И все жмутся к свежетёсаным доскам. С неба сочится мелкий дождь. Мир потемнел, а доски — единственное светлое место. Из досок сколочен помост. На нём отрубят головы преступникам — известно каждому. Рядом — новенькие виселицы.

   — Батуринцев повесят! — пальцами указывают на виселицы вёрткие люди. — Меншиков привёз Чечеля! Самого матерого мазепинца!

   — Поймали! Переоделся казаком — и на печку к хлопу. Да хлоп не дурак, хлопу своей головы жальче! Позвал москалей.

   — Чечеля под топор положат! — клялись другие. — Вон и кат с топором! Тот, мордатый, в красной льоле! А виселица — для Мазепы...

   — Опомнись! Где он?

   — Поймают! А ты не знаешь — не ври! Чечеля тоже повесят!

   — Всё может быть! Меншиков из-под земли достанет! На возах точно кого-то везли. Близко не подпускали. Сказывано — Чечеля!

   — Смотрите — Чечель! Вот, в красном жупане... Снова полковником его переодели. Чтобы перед Богом ответ держал.

Ещё выше стали высовываться из толпы головы любопытных. Все громко кричали — на голых деревьях притихли мокрые птицы.

   — Здрайца! Мазепа!

В самом деле — солдаты ведут на помост Мазепу. Голова запрокинута, усы длинные, жупан красный, гетманский, с бесконечными вылетами! И пояс на жупане густо украшен золотом. Шайка с длинными перьями. Сапоги дорогие, красные, с блестящими подковами! И глаза его... Только очень уж вытаращены... Кое-кому из женщин не понять, что там да кто там, — стали креститься, зарыдали. Кто-то заухал, засвистел, будто на хищного волка. А затем многие в хохот: да ведь предателем одето чучело — ему срубят голову? Или как? Так всё это — шутка?

Двое солдат ставят чучело перед народом, придерживают за руки. Глазастая голова свалилась на грудь — так один солдат её кулаком. Народ взревел — то ли от страха, то ли от восторга! Но кое-кто удивился: на чучеле красивая лента. На такой Мазепа носил царскую награду, орден... Как же... Всё становится понятным после того, как на помост поднимается Меншиков с царским министром Головкиным.

   — Меншиков! Меншиков! — давится толпа криком.

Носатый и очень надменный, от чего нос сгорбился, как орлиный клюв, Меншиков не произносит ни слова. Вдвоём с Головкиным, улыбаясь, они рвут бумагу и клочки её бросают в грязь. Глашатай извещает людей, что была то царская грамота на звание кавалера. Затем толстый писарь читает письмо, где расписаны благодеяния царя у гетмана, — и лишь тогда Меншиков и Головкин срывают с «кавалера» орденскую ленту. Палач умело подхватывает чучело. На красных сапогах золотом сияют подковы. Народ ещё не опомнился, а чучело уже в петле.

   — Ой! Будто собаку! — раздаётся чей-то смелый и молодой женский голос. — Ну как же так? Божий ведь человек!

Меншиков смеялся, описывая казни на глуховской площади.

   — Ну, хоть с Чечелем я поговорил! Рассказал, как следует уважать генералов, господин полковник! Митрополит Иоасаф огласил анафему в церкви. Разгневался святой отец...

Царские ноздри раздувались. На широком красном лице кровянились круглые глаза. Меншикову делалось страшно. Таким он видел царя в Москве, когда рубили стрелецкие головы. Царь собственноручно опускал окровавленный топор и принуждал делать то же знатнейших вельмож. Ни у какого палача не бывает на лице такой звериной ненависти к своей жертве — прости, Господи, недозволенные сравнения! В царских глазах она беспредельна. Он бы и сейчас собственной рукою казнил батуринцев, только... Не отрекутся ли тогда в отчаянье прочие черкасы?

Меншиков уже и сам чувствовал, что не время просить награды за подвиг в Батурине. Всё сделано там чисто, дерзко, ловко, беспощадно. Никому из бунтовщиков не было прощения. А царь неожиданно развёл сведённые гневом губы. Табак в трубке озарился огоньком. Из едкого дыма долго не показывалась голова поганского сатира. Но от сдавленного смеха его величества все облегчённо вздохнули.

— Дело... Так и надо. Испугались. Запомнят. И внукам передадут.

Царя успокаивало и то, что малорусские города по-прежнему присылают посольства с клятвами о верности. Челобитные поступают оттуда, где регулярным войском и не пахло, — значит, люди остались верными не только страха ради? Припомнились названия: Прилуки, Дубны, Лохвица, Ичня, Миргород... А Мазепа уповает на шведскую силу? Или задумал иную хитрость? Кто ведает...

Пока что в дом Меншикова, где остановился царь, призвали князя Долгорукого. Ему поручено провести казацкую выборную раду. Царь известил, что влиятельным старшинам малорусским объявлена его воля: казацким гетманом избрать Ивана Скоропадского. Царь укрепился в мысли, что гетманом должен стать старик. Скоропадский примечен ещё весной.

Меншиков следил за повелителем быстрым взглядом. Сердце его веселило ожидание награды в виде новых черкасских поместий, обширных земель, драгоценностей, денег.

Много казаков собралось в Глухове. Кричали на майдане за Павла Полубочка, черниговского полковника, да большинство, заранее подпоенное, прокричало имя Скоропадского.

— Слава! Слава! Пусть ему и с росы, и с травы!

Скоропадский, глядя на казацкое море, радовался, что оно безбрежное. По обычаю отказывался от чести, но казацкий выбор сводил на нет его сомнения. Дело в том, что накануне полковнику привезли письмо от Мазепы. Старик звал к шведам. И в письме чувствовалась уверенность: Иван Ильич присоединится! Настя Марковна, читая письмо вместе с мужем, вспоминала кавалерское поведение Ивана Степановича: «Ивасик! Послушай меня. Гетман всё хорошенечко рассчитал. Он так любит Украину, знаю». В её глазах играли чертенята.

Иван Ильич знал, как мало людей последовало за старым гетманом. Хоть Мазепа и семь раз отмерил, всё же с этого дива не будет пива. У него не вся генеральная старшина. Не все полковники. Дух захватывает, конечно, от мысли, какие бы награды можно было получить от благодарного гетмана. Тогда бы Настя Марковна оделась царицей... Но... Теперь pontes usti sunt, как сказал бы Мазепа...

Когда князь Долгорукий, известный на Руси своим родом, поднёс гетманские клейноды и Скоропадский коснулся их дрожащими руками, взял булаву, изготовленную в Москве, точно такую же, как и виденная в руках у Мазепы, когда старшина с майдана тронулась в церковь и там, где службу правил Киевский митрополит Иоасаф Кроковский, новый гетман поклялся в верности царю, лишь тогда внутри у него запело и лишь тогда он понял, что ничего уже не отменит и Настя Марковна, умная молодица. Что ж, Настя Марковна, ты уже гетманша. Не жалей, что вышла замуж за старого вдовца. Не жалей и об Иване Степановиче, о его кавалерском обращении, которого ты больше и не увидишь от наших казаков... Зато одену царицей, сердце моё!

Скоропадский спокойно смотрел на присягу полковников и полковых старшин.

Потом были поклоны царю. От царя несло табаком и заморскими винами. Он сидел. Любимая трубка с поганской мордой заради такого события была положена на стол. На мгновение, когда Скоропадский приблизился, ему показалось, что от въедливого монаршего взгляда не утаить ничего.

Колёса утопали в грязи, однако шестёрка лошадей тащила царскую карету как пёрышко. Рядом с новым гетманом, в честь которого грохотали пушки, в ней сверкал лосинами и кафтаном князь Долгорукий. От гетманского имени в городе разбрасывались деньги. Народ бросался на них с дикими криками. Пьяные не очень вслушивались в новости, но кто пропил не весь ум, те уже знали: только что к царю прилетели новые гонцы. Они известили: шведы переправились на этот берег Десны. Их не удалось задержать и на переправах.

Враг целился в сердце гетманщины...