Молодые поедают стариков

Говорили, за всю свою жизнь Эсхил сочинил то ли 72, то ли 95 пьес, и будто бы он тринадцать раз выходил победителем в состязаниях. Если 13 умножить на 4 (именно столько пьес, напомним читателю, представлялось каждым автором на праздниках бога Диониса), то в итоге получается цифра 52. Значит, далеко не все произведения гениального Эсхила завоевывали призовые места.

Конечно, все это могло происходить в результате недобросовестности судей, их подкупа, а то и просто козней явных или неявных недоброжелателей. Понимание этого, быть может, и не очень-то огорчало старого мастера.

На шестом десятке лет жизни Эсхилу казалось, что его позиции в театральном деле крепки как никогда. Его ценили не только афиняне и их многочисленные гости, слетавшиеся на празднества со всех концов эллинского мира. То, что в детстве только мерещилось юному элевсинскому стихотворцу, не давало покоя, лишало сна, – все это теперь оживало на сценической площадке. Могучие люди в длинных сверкающих одеждах, снабженные яркими масками, выступавшие на высоких котурнах, со втиснутыми в размеренные строки речами, – все это производило неизгладимое впечатление. Если добавить обворожительную музыку, пение хора, пляски, если снабдить спектакли подобиями нынешних декораций, исполненных кистью художника Агафарха, сына Евдема, уроженца острова Самоса, известного всем по прозванию Скенограф, – то впечатление от каждой представленной пьесы усиливалось еще больше.

На острове Сицилия (об этой поездке уже говорилось), восхищенный приемом тамошних жителей, Эсхил создал пьесу на местную тему под названием «Этниянки». В ней он не только прославил город Этну, основанную тираном Гелоном у подножия одноименной горы, но и продемонстрировал свой талант уже почти перед всем просвещенным миром.

И все же, как бы там ни было, дыхание соперника Эсхил ощутил у себя за спиною именно после возвращения на родину, в 468 году до новой эры. Им оказался молодой человек, которого звали Софоклом. Героем пьесы молодого автора выступал царевич Триптолем – из родного Эсхилу города Элевсина.

В основе произведения Софокла лежал прадавний греческий миф. Богиня Деметра, сестра всемогущего Зевса, в поисках дочери Персефоны, исчезнувшей как-то внезапно, забрела однажды в богоспасаемый Элевсин. У придорожного колодца богиню приметили местные царевны. Они пригласили ее к себе во дворец, представили своему отцу Келею.

Богине сразу же глянулась обитель земного владыки. Неузнанная, осталась она во дворце в роли няньки царевича Триптолема, которого впоследствии попыталась сделать бессмертным, правда – не совсем удачно: этому помешала мать-царица. Когда ж, наконец, раскрылась тайна исчезновения юной девушки Персефоны (ее похитил бог подземного царства Гадес), когда Персефона, став супругой указанного Гадеса и, обретя себе новое имя Кора, получила возможность возвращаться на время на землю, – обрадованная Деметра оставила царский дворец. А все же она никак не могла позабыть гостеприимных хозяев царского рода.

Однажды, представ перед взрослым уже Триптолемом, богиня повелела юноше созвать жителей всего Элевсина. Когда народ собрался, Деметра приказала вспахать обширное поле и тут же собственноручно засеяла его отборными пшеничными зернами.

На глазах удивленных жителей черную почву проткнули белые шильца, которые мгновенно переменили окраску, так что вся нива покрылась сплошным зеленым ковром. Растения лихо потянулись кверху, к сияющим небесам, и тут же зазвенели тугими колосьями. Богиня сжала их сверкающим под солнцем серпом и бросила под ноги сытым быкам. Бычьи копыта, размяв налитые колосья, мигом освободили их от стеснительных плевел. Богиня смолола зерна на каменных жерновах и собственноручно испекла душистые паляницы. Вкусив их, люди тотчас поняли, какие блага сулит человечеству плодородная нива.

Вручив царевичу колесницу, запряженную крылатыми драконами, богиня велела ему разъезжать по всему подсолнечному миру, обучать людей землепашеству.

Юноша так и поступил. Немало приключений испытал он при исполнении этой благородной миссии. Эллины с готовностью воспринимали науку, однако совершенно иначе смотрели на молодца обитатели варварских земель. Они попытались даже завладеть его колесницей, а самого царевича хотели нагло убить.

И все-таки Триптолем оказался в конце концов победителем.

Эти-то путешествия и эти подвиги царственного юноши стали сюжетом для драмы молодого поэта.

Элевсин – законная часть аттической земли. Драма Софокла воспринималась афинскими зрителями как гимн их родному городу. Получилось чудесное произведение, с ходу очаровавшее публику. Дело стало клониться к тому, что драма начинающего автора показалась вполне достойной занять даже первое место. Но как же так? Первое место – означало то, что молодой поэт, не достигший даже тридцатилетнего возраста, возьмет верх над самим Эсхилом?

Распорядители празднеств, и прежде всего архонт-эпоним (дающий название всему календарному году), не знали, чтó предпринять.

Выручил случай.

Наибольшим влиянием в это время в Афинах пользовался Кимон, сын уже покойного Мильтиада, героя Марафонского сражения. Аристократ до мозга костей, Кимон всегда оставался доступным для всех своих граждан, открытым и дружелюбным собеседником. Став опять состоятельным человеком, он велел снять ограды с собственных садов-огородов, так что любой афинянин мог воспользоваться их плодами. Более того, Кимон приказал поварам готовить обеды с таким непременно расчетом, чтобы ими могли насытиться все случайные гости и просто забредшие к нему посетители. К тому же он щедро раздавал людям милостыни, избегая при этом любых унизительных выражений.

Популярность богача не знала пределов. Он водил дружбу с художниками, скульпторами, философами, поэтами, в числе которых числился также автор трагедии о Триптолеме.

В эти дни Кимон как раз задержался в городе. Конечно, Великие Дионисии, пышные театральные представления, жертвы Дионису – все это считалось в Афинах главнейшим событием. В театре Диониса Кимон появился вместе с другими стратегами и сразу же оказался в центре внимания.

Рассудительному архонту-эпониму, наблюдавшему за всем творящимся и ломавшему себе голову, чтó может произойти, если победа выпадет молодому Софоклу, – пришла в голову довольно удачная мысль: возложить судейство на плечи стратегов! Их ровно десяток, по одному от каждой филы, на которые делилось афинское общество. Во главе судейской коллегии, естественно, окажется Кимон. Чтó бы ни присудил сейчас первый стратег, как бы ни оценил он трагедию молодого поэта, своего лучшего друга, – народ воспримет это как должное!

Так и получилось.

Проникновенные стихи Софокла, динамичное развитие сюжета драмы, прославление аттической земли, – все это вселяло гордость в любого афинского гражданина. Отсюда, из их знаменитого города, распространялось благо по всей остальной Элладе! Сюда же, как на волшебный солнечный свет, торопятся достойные люди. Здесь находится центр всего эллинского содружества!

Победителем был назван Софокл.

Произошло, собственно, то, что, по словам нашего современника, происходит в мире дикарей и писателей: молодые безжалостно поедают своих стариков.

Эсхил после этого с горечью понял, что былая его монополия, которая началась победой в 484 году до н. э., – подошла к концу.

Быть может, горечь поэта была вызвана даже не столько этим, прискорбным для него обстоятельством, сколько тем, что в описываемое мною время в афинском сообществе стали происходить перемены, которые были не по душе закаленному марафонскому бойцу. В результате осуществления реформ Эфиальта, радикально жесткого демократа, в Афинах значительно урезáлись функции аристократического Ареопага, служившего символом прежней размеренной жизни. Свои симпатии к Ареопагу, помнится, старый поэт выразил в драме «Эвмениды», которая стала гимном этой высшей правовой инстанции, по мнению Эсхила, насаждавшей законы справедливости и порядка. Трагедия была поставлена уже после гибели Эфиальта. Но дело его, подхваченное предприимчивым Периклом, ничуть не пропало.

После постановки «Эвменид», точнее – после постановки всей трилогии «Орестея», составной частью которой являлись «Эвмениды», – Эсхил решил окончательно переселиться на остров Сицилию. Правда, уезжал он также в привычную эллинскую стихию, в так называемую Великую Грецию.

На Сицилии, два года спустя, поэт-драматург разделил судьбу других знаменитых афинян, которых их соотечественники органически не выносили, усматривая в этом ущерб для самих себя. И все же, вроде бы спохватившись, они воздавали покойникам должные похвалы. А то и более того.

Так получилось и с гениальным Эсхилом. Афиняне поняли, кто жил и творил с ними бок о бок. Запоздало назвав Эсхила отцом трагедии, все эллины сочинили также красивую легенду об его уходе из мира живых. Легенда указывала на связь поэта непосредственно с небесами.

69-летний Эсхил, дескать, в этот последний свой день на земле неспешно выбрел из приморского домика, который находится в Геле, южносицилийском городе. Вероятно, обдумывая свою очередную драму, которой он еще раз надеялся поразить внимающий мир, старик загляделся в морскую синеву и не обратил надлежащего внимания, как и когда над его головою вознесся могучий орел, птица верховного бога Зевса. Орел вздымался все выше и выше, зажав в когтях непонятную глазу ношу. Наконец он застыл непосредственно над головой драматурга, как раз над его сверкающей гладкой лысиной. И вдруг раздался резкий щелчок. Эсхил свалился на землю. Из дома выскочила рабыня – и тут же по-бабьи запричитала:

– Люди! Люди! На помощь! Какое несчастье!

Сбежавшимся сицилийцам поначалу привиделось, будто старик прислушивается к утробному реву земли. Однако он лежал без дыхания. Из-под прижатой к камням, чуть сморщенной ушной раковины, змеилась полоска яркой крови. На крики не отзывался. И тогда лишь соседи сообразили, что виною всего случившегося является черепаха, которая уползает в сумрак столетней оливы, выставив змееподобную головенку. Неповоротливая, тяжелая, унесенная в небо в когтях орла, сроненная где-то в подоблачных просторах, – она угодила поэту прямо в голову.

На могиле Эсхила, погребенного в той же Геле, сицилийцы высекли надпись, сочиненную им при жизни:

Мидяне в приведенной надписи – это персы. Эсхил остался верен себе. Любовь к свободе, ненависть к поработителям, неразрывная связь с родными краями, – вот что почиталось им самым главным в достойно прожитой жизни, а вовсе не сочинение каких-то трагедий.

 

Баловень судьбы

Обратимся теперь непосредственно к Софоклу.

Существует старинный фольклорный мотив о трех сыновьях, которым выпало множество испытаний. Испытания эти, как правило, минуют среднего сына. Точно так получилось и с греческой драматургией, у которой насчитывалось трое главнейших творцов-сыновей: Эсхил, Софокл и Еврипид. Софокл, получается, оказался настоящим баловнем судьбы.

Софокл родился и рос в городке под названием Гиппо-Колон, в получасе ходьбы от сердца Афин, от знаменитого с давних пор холма, на котором впоследствии вырос Акрополь. Городок этот был расположен на берегу реки под названием Кефис, незаметно струившей тихие, почти что неслышные воды.

Берега реки, усыпанные цветами золотого шафрана и красных нарциссов, устилались к тому же оливковыми рощами. Очаровательные места навсегда приковывали к себе внимание человека, которому хотя бы раз в жизни посчастливилось присмотреться к окружающей красоте.

Особую прелесть Гиппо-Колону придавали холмы, посвященные лошадям Посейдона, покровителю этих животных, с чудесным храмом, возносящимся на зеленой поверхности, привлекавшим не так своими колоннами, как искусно высеченным мраморным фризом. Белые кони на голубеющем фоне казались живыми, будто их только что оторвали от водопоя, от берегов неустанного Кефиса, покрытых ослепительно белым песком.

И все же не это влекло к себе юного Софокла. Он часами просиживал у дороги, которая вела в неизвестные ему еще Фивы, слушал рассказы раба-педагога. Возле еле приметного уже бугорка постоянно толпились люди, о чем-то спорили, с чем-то не соглашались.

– Живым сошел под землю, претерпев много горя, – говорил, не смолкая, раб-педагог. – Но и там, в темном царстве теней, продолжает заботиться об афинянах. Благодарен нам за приют, оказанный ему при жизни!

– Под землю? Так ведь… больно глазам? – удивлялся любопытный мальчишка, а раб терпеливо ему растолковывал:

– У Эдипа не было глаз… Выколол первым попавшимся острием…

– Ой! Был плохим человеком?

– Разве к плохому ходили бы люди? Посмотри, сколько их… Так уж назначено было судьбою…

Малыш до боли в глазах впивался взглядами в каменистую дорогу. Порой ему даже мерещилось, будто там вырисовывается загадочная расплывчатая фигура, ведомая какой-то юной девчушкой. Фигур на дороге было в достатке. В итоге – все виденное оборачивалось вовсе не тем…

Эдипа там не было…

Отец будущего драматурга, по имени Софилл, владел обширными оружейными мастерскими. Заказов всегда хватало, и сын провел свои детские годы в полном достатке, несмотря на все сложности тогдашней действительности. Во время битвы на Марафонском поле Софоклу исполнялось всего лишь шесть лет. Невзгоды и страхи военного времени, захват врагами Афин, уничтожение древнего города, исчезновение священных храмов, гибель знакомых людей… Все это происходило на глазах внимательного подростка. Почти ребенка.

Несмотря ни на что, Софокл получил превосходное образование. Великолепно пел, прекрасно играл на кифаре, отлично декламировал, начиная со стихов Гомера, а кончая строчками выдающихся современников. Красивый, рослый, отлично сложенный, физически развитый и, по обычаям того времени, прекрасно натренированный, – Софокл постоянно участвовал в различного рода соревнованиях, поскольку без состязаний эллины просто не мыслили жизни.

Уже в юности часто оказывался победителем, и это обстоятельство также не миновало внимания современников. Скажем, на торжествах по случаю счастливого исхода Саламинского сражения, возглавлял хороводы юношей, славивших олимпийских богов. Шагая впереди хора, с кифарою в руках, зачинал торжественные строфы, которые тут же подхватывались другими хористами.

Конечно, являясь современником Эсхила, будущий драматург не мог не ощущать на себе влияние могучего мастера, чьи пьесы многократно приходилось видеть в афинском театре, чьи победы он мог наблюдать. Софокл, говорили древние, всегда пребывал в дружеских отношениях с гениальным Эсхилом, несмотря ни на что. В какой-то момент считался даже его учеником.

С таким же успехом позволительно утверждать, что Софокл очень рано приступил к сочинению собственных трагедий. Придя в театр, уже выпестованный Эсхилом, Софокл заявил о себе как о решительном реформаторе. Первое, кажется, что он туда привнес, – это усиление музыкального сопровождения спектакля. Увеличив количество хористов (с 12 до 15), написал даже книгу о музыкальном оформлении пьесы, до нас не дошедшую, но, по слухам, высоко ценимую знатоками. Театральные представления при нем начали превращаться в нечто похожее на современную нам оперетту, если иметь в виду количество музыкальных номеров. Обладая большим художническим вкусом и соответствующим дарованием, заботился также о живописном оформлении сцены: в числе прочего – об одеждах актеров, убранствах хористов. В конце концов, совершил значительную революцию, увеличив число актеров с двух до трех, чем впоследствии не преминул воспользоваться даже стареющий Эсхил. А еще – основал настоящее театральное сообщество, объединявшее в себе актеров, драматургов, художников, музыкантов и прочих «работников бога Диониса».

Следуя общепринятой в древнем мире традиции, Софокл первоначально сам исполнял в своих драмах ведущие роли. Очаровывал зрителей, играя, к примеру, роль Навсикаи, молоденькой дочери мифического царя Алкиноя. Однако природа ссудила Софокла относительно слабым голосом, которого было совсем недостаточно, чтобы заполнить просторный театр под открытым небом. Для этого необходима была богатырская грудная клетка, металлические голосовые связки. Софоклу пришлось отказаться от актерской карьеры. Но худа без добра не бывает, и данное обстоятельство, быть может, лишь поспособствовало укреплению его поэтического таланта.

Первая победа в драматическом мастерстве, причем над самим Эсхилом, – оказалась отнюдь далеко не случайной.

Немало было сделано молодым драматургом и в обновлении языковых средств трагедийного искусства. Говорят, он довольно рано начал хулить напыщенный стиль своего наставника, порою делавший трагедию чересчур затруднительной пониманию неискушенной публики. Сочинения Эсхила действительно превращались иногда в подобие молитвы на окаменевшем древнем наречии, – так что Софокл был довольно близок к истине.

Конечно, Эсхил, ко всему прочему, чудился Софоклу крепко пожилым уже человеком. Почти стариком. К тому же он неоправданно долго корпел над каждым своим сочинением, доводя порою его до такого совершенного уровня, который казался единственно приемлемым. Часто прибегал к допингу в виде вина. И это при том, что молодому Софоклу сочинительство драм давалось легко и как-то даже сверх продуктивно…

После первой победы, говорили, Софокл уже никогда не знал поражений. То есть, надо так понимать, ни разу не опускался ниже второго места. Что же касается чистых побед, когда трагедии его удостаивались первой премии, то их за ним насчитывалось неясное количество: кто называл число 18, кто 20 (даже 23). Если все эти числа признать справедливыми даже по минимуму, так и то получается 72 пьесы. Древние же приписывали Софоклу 120 трагедий и сатировых драм (назывались даже гораздо бóльшие числа, вплоть до 140). По разным данным, располагаем названиями примерно 70 трагедий и 18 сатировых драм. Значит, на самом деле все обстояло примерно так, как говорится в источниках.

Софокл, как он сам полагал, был не четой Эсхилу. Он шагнул далеко вперед, как и подобает гению, опередившему своего учителя. В прологах к драмам Софокла наличествует тщательная экспозиция. У него мастерски разработаны диалоги с короткими, четкими и ясными фразами. Поражает психологизм его главных и даже второстепенных героев. Чувствуется законченность каждого пассажа, каждого произведения, а не только всей трилогии, как это могло наблюдаться у его предшественников.

Убедиться в сказанном можно хотя бы на примере трагедии «Антигона», сюжет которой вытекает непосредственно из пьесы Эсхила «Семеро против Фив». В «Антигоне» действуют почти те же герои. Только как они переменились!..

Фиванцам, руководимым Этеоклом, сыном пресловутого царя Эдипа, удалось отразить аргосцев, приведенных к ним Полиником, вторым сыном Эдипа. Оба брата пали в единоборстве, а законный наследник престола, сын погибшего Этеокла, по имени Лаодамант, был еще совершенно ребенком. Так что царская власть, в силу этого обстоятельства, оказалась в руках Креонта, его двоюродного деда.

Этеокла, равно и всех павших с ним вкупе фиванцев, Креонт велел погрести с высочайшими почестями. Но тело юного Полиника, пригласившего в помощь аргосцев, велел оставить без погребения. Останки Полиника просто оттащили подальше от городской черты и бросили в первую попавшуюся земную лощину. Пусть терзают их серые волки и разные хищные птицы, лишь бы не доносился зловредный гнилостный запах…

Опасаясь, что какая-нибудь сердобольная душа способна все-таки нарушить запреты, Креонт пригрозил потенциальным ослушникам смертной казнью и на всякий случай выставил над лощиной стражу.

Конечно, Полиник не вызывал у фиванцев большого сочувствия, но совершенно иначе думала об этом его сестра Антигона, кстати, невеста Креонтова сына. Девушка пребывала в твердой уверенности, что оставить без погребения тело погибшего, к тому же родного брата ее, нельзя, не нарушив древних заветов. Человеческая душа в таком случае лишается законного уюта в подземном мире, куда она не в силах проникнуть, пока вмещавшее ее тело валяется на земной поверхности.

Страстная, порывистая, много чего повидавшая на своем веку, царевна попыталась заручиться поддержкой младшей сестры Исмены. Но та не нашла в себе сил превратиться в единомышленницу. Робкая, хрупкая, нежная и застенчивая, Исмена не допускает даже мысли об ослушании порядкам, которым подчиняются все вокруг.

Улучив момент, перехитрив стражу, Антигона тайно присыпала братнино тело землей, совершив тем самым фактическое погребение и нарушив волю правителя.

Как только Креонт получил об этом известие – он пришел в бешенство. Заметался среди дворцовых колонн.

– Кто осмелился не устрашиться наказания смертью? Приведите мерзавца ко мне!

Начальник стражи поклялся, что предпримет все меры. Преступник будет пойман и уличен. Мерзкий человек не ограничится одним погребением, явится опять и опять на могилу, чтобы исполнить остальные обряды.

– Я все сделаю, Креонт! Поймаю его…

Креонт с трудом успокоился.

И каково же было удивление правителя, когда через какое-то время озадаченные стражники привели во дворец Антигону, сестру безбожного преступника, будущую невестку Креонта, согласившуюся выйти замуж за его любимого сына Гемона!

Голову правителя пронзила страшная мысль: вдобавок к прочим утратам он лишится еще и своей племянницы, несостоявшейся матери его не родившихся внуков… Если же он, Креонт, окажет постыдное снисхождение, отступит от буквы закона, не казнит племянницу в назидание прочим возможным преступникам, – он не сможет управлять государством до того долгожданного времени, когда подрастет мальчишка Лаодамант!

В каком-то тумане приступает Креонт к допросу, хотя и так все ясно: стража не могла ошибиться.

– Антигона! Ты сделала это своими руками? Отвечай!

Девушка и не думала отпираться. Она отказалась от поддержки сестры Исмены, хотя та, прозрев, ужаснулась, что может вдруг потерять сестру. И пожелала разделить с ней такое неясное будущее.

– Мы сделали это вместе! – закричала Исмена, ворвавшись в многоколонный зал и упав на колени перед креслом правителя.

Антигона спокойно парировала:

– Это сделала я одна! Этеокл совершил преступление, только он уже понес наказание. Право быть похороненным – священно для каждого!

Никакие уговоры не могли подействовать на «железного» Креонта. Он слушал, но не слышал доводы обеих племянниц.

– Закон для всех одинаков! Действуйте!

Придворные, да и весь фиванский народ, никто не смел возражать своему властителю, о чем Антигона заявила открыто и наперед. Она была уверена, что народ не считает поступок преступным. Тем более – достойным смерти.

Но Креонт настоял на своем. Осудил Антигону на казнь.

Ничего не переменил и явившийся во дворец правителев сын Гемон. Отца не тронули сыновни угрозы покончить с собою.

И вот Антигону уводят. Ей предстоит быть заживо замурованной в родовой гробнице.

Томясь в полутемных хоромах, натыкаясь на вездесущие вроде колонны, Креонт убеждает себя, что он абсолютно спокоен. Потому что прав. Он отстаивает закон, который обязан отстаивать. Произойди малейшая ошибка – боги нашли бы способ высказать неодобрение. Однако небеса безмолвствуют…

И тут появляется слепой прорицатель Тиресий. У него тихий, но грозный голос.

– Креонт! – изрекает старый слепец. – Ты нарушил волю богов! Мало того, что лишил человека права быть погребенным, так ты предал смерти другого человека, который наставлял тебя на путь истины. За все это ответишь бедами в собственном доме!

Как ни удивительно, только слова слепца-прорицателя выветрили из Креонта хваленую самоуверенность. Правитель тут же отменил свой запрет хоронить Полиника и так быстро устремился к лощине, разившей приторным запахом вновь отрытых останков, что оставил далеко позади многочисленную свиту.

Совершив погребение, принеся богам жертвы, – Креонт поспешил к гробнице.

Однако опоздал. Остановившись на каменном пороге, правитель с трудом разглядел в темноте своего сына Гемона, рыдающего над трупом невесты. Несчастная девушка повесилась на веревке, свитой из собственных одежд.

Едва завидев отца, безутешный Гемон проткнул свое тело ударом меча.

Креонту оставалось только завыть от бессилия и удариться лбом о камни…

И все ж наказания, обещанные незрячим Тиресием, на этом не кончились. Узнав о смерти единственного сына, покончила свою жизнь супруга правителя.

Одиноким, опустошенным, потерявшим всех близких, выбирается Креонт из мрачной семейной гробницы. Ему остается теперь лишь заботиться о малолетнем Лаодаманте.

Скорбная фигура всесильного временщика заставляла зрителей крепко задумываться. Креонт хотел лишь добиться исполнения собственных приказов. Он твердо стоял на страже законов, исполняя обязанности, предоставленные ему народом. Но и юная девушка вроде бы также старалась добиться соблюдения древних обычаев…

Кто же здесь прав?

Софокл, как уже понимаем, был счастлив во всех отношениях: в сочинении трагедий, в семейной жизни, в общественной деятельности, сказать бы – во всех своих ипостасях. Творчество драматурга также не знало кризисов. Он пользовался всеобщим признанием, и слава его с годами росла и ширилась.

Семейная жизнь у поэта тоже складывалась отлично. Он прожил удивительно долго, был женат несколько раз. Первой женой его стала юная афинянка Никострата. После кончины ее он привел к себе в дом Феориду, в родном городе которой, Сикионе (на севере Пелопоннеса, близ Коринфского залива), процветали различного рода искусства и прочие прикладные ремесла. Прослыв большим знатоком и ценителем женской красоты, он сам неизменно пользовался успехом у представительниц прекрасного пола. Поэт не раз увлекался гетерами, свободными женщинами, ни от кого не зависящими, но слишком, сказать бы, «подмоченной» репутации. В них он усматривал образцы совершенства тела и духа. В числе узаконенных «пассий» Софокла называют также гетеру Архиппу, которая стала его подругой в последние годы жизни. Ее, говорили, он сделал наследницей всего своего имущества.

Семейство у поэта завелось довольно обширное. По крайней мере, в древности говорилось о пяти его сыновьях, которые ничуть не чуждались занятий поэзией и драматургией. К сонму очень значительных поэтов причисляли сына Иофанта, а также внука, тоже Софокла по имени.

Что касается имущественного положения и репутации в обществе, сказать бы – социального имиджа, то Софокл почитался настоящим богачом. Помимо наследственных эргастериев и земельных владений, обзавелся он в Гиппо-Колоне еще и другими богатыми поместьями и земельными наделами. Все указанное привело к тому, что его сочли вполне достойным занимать высокие и ответственные государственные посты. Об этом свидетельствует хотя бы такой вот факт: в 443/442 годах Софокл был поставлен народом во главе комиссии так называемых элленотамиев, то есть финансистов, казначеев, которым поручено было взимание налогов с союзных эллинских государств. А союзническая казна к тому времени размещалась уже на высоком афинском Акрополе. В указанной должности, кстати, Софокл проявил достаточно энергии и находчивости, чем всячески поспособствовал умножению государственных средств.

Ко всему прочему, надо заметить, он всегда оставался большим патриотом и нисколько не помышлял поддаваться уговорам чужеземных властителей, вроде сицилийских тиранов или македонских царей, при пышных дворцах которых мог беззаботно посвящать себя любимому творчеству – и только. Нет, он не соглашался на что-то подобное, и решительными отказами как бы противопоставлял себя старшему и младшему своим собратьям по драматургическому искусству, Эсхилу и Еврипиду.

Говорили, что выше всего Софокл поставил свободу, полагая, будто само уже нахождение под общею с царем иль тираном крышей лишает его возможности считаться свободным. Свободной и самой прекрасной территорией оставались для него лишь Афины, а, быть может, если позволительно так выразиться, даже малая родина – городок Гиппо-Колон, который он с юности мечтал изобразить в своих произведениях и который всегда благотворно воздействовал на все его творчество.

Но чем же живилось творчество драматурга?

Конечно, мифами. В первую очередь – едва ли не теми же, которые тщательно были разработаны в поэмах Гомера. Эти мифы были знакомы всем эллинам.

К сожалению, мы располагаем текстами всего лишь семи сохранившихся его трагедий.

Первое место среди известных нам сочинений Софокла (по времени создания) – занимает драма «Аякс». Написана она на основании троянского мифического цикла. В центре произведения поставлен герой, показанный к тому же в наиболее критический момент своей жизни. Аякс по праву считал себя самым доблестным и самым храбрым воителем, уступающим в этом плане разве что общепризнанному герою Ахиллу. Естественно, когда, после гибели Ахилла, остались его доспехи, выкованные богом Гефестом по просьбе богини Фетиды, матери Ахилла, – Аякс имел полное основание оказаться законным их обладателем, поскольку Фетида велела отдать снаряжение сына достойному храбрецу. Однако, из-за козней вождей всего похода, Агамемнона и Менелая, доспехи перешли к хитромудрому Одиссею.

Возмущенный подобной несправедливостью, Аякс решился на убийство «подлых» обманщиков, но Афина, покровительница Агамемнона и Менелая, а тем более – Одиссея, наслала на Аякса безумие. Герой истребил большое стадо быков и овец, будучи при этом уверенным, что наказывает мерзких врагов.

Наутро он пришел в сознание и понял всю глубину своего падения, даже, можно смело сказать, настоящего позора. Тогда он решил покончить с жизнью. За ним следили воины, составлявшие на сцене хор, следила его возлюбленная подруга, – но ничто не смогло отвести беду. Герой вырвался на морской берег и нанес себе смертельную рану мечом.

Агамемнон и Менелай попытались было оставить тело самоубийцы без погребения. Возможно, им бы удалось добиться чего-то подобного, но за Аякса вступился его брат. Вступился также, образумившись, Одиссей.

В этом произведении, уже сказано – быть может, самом раннем по времени создания в наследии трагика, – очень четко просматривается неспособность человека предугадать свое будущее, а отсюда – невозможность избежать заранее предначертанного.

Подобное чувство усиливается в умах зрителей при помощи различных приемов, к которым прибегает прогрессирующий драматург. Пожалуй, главнейшим среди них можно считать так называемую перипетию, то есть – перемену происходящего к худшему. Таким вот образом, этот прием, чуть попозже, был определен Аристотелем. Уже в «Аяксе» зрителям была предоставлена возможность наблюдать за радостью героя, предполагавшего поначалу, что он отомстил обидчикам, но вдруг обнаружившего, что победа на самом деле обернулась конфузом. Тем печальнее выглядит участь могучего человека.

Подобное чувство охватывало зрителей и после просмотра другой дошедшей до нас софокловской драмы под названием «Трахинянки», сюжет которой почерпнут из мифов о Геракле. Данная трагедия также относится к числу довольно ранних по времени их создания, о чем свидетельствует то обстоятельство, что слишком важное место занимает в ней хор.

Собственно, произведение это названо в честь женщин, исполняющих хоровые партии. Все они проживают в городке Трахине, где и разворачивается действие. Трудно сказать, сам ли автор озаглавил таким вот образом свое довольно раннее произведение, либо же этого требовали театральные традиции. Пьесу, скорее всего, подлежало назвать «Деянира», а то и «Геракл и Деянира», «Деянира и Геракл». Как бы там ни было, названа она по женскому хору. По той же причине получили свои названия «Финикиянки» у Фриниха, «Персы», «Эвмениды», «Хоэфоры» у Эсхила и прочие. Правда, по хору назывались и пьесы более поздних авторов, скажем – «Птицы», «Лягушки» Аристофана, о чем еще нам предстоит поговорить.

Фабула драмы «Трахинянки» заключается в следующем. Деянира, супруга Геракла, оставленная им в указанном городе, узнаёт, что муж ее возвращается из длительного похода. А присланная им в качестве трофея красавица Иола на самом деле является предметом его любовной страсти. Ради нее и был затеян весь этот поход, в результате которого разорен прекрасный некогда город Эхалия.

Отчаянью женщины нет предела.

И тут она вспоминает о предсмертном подарке кентавра Несса, некогда пораженного стрелою Геракла. Кентавр уверял Деяниру, будто кровь его обладает способностью возвращать утраченную любовь…

Движимая воспоминаниями, Деянира пропитывает кровью кентавра всю рубаху, которую отсылает мужу в качестве подарка. Надежды все-таки тешат измученную супругу. Но вдруг она узнаёт, что средство кентавра на деле оказалось губительным: ткань, пропитанная его кровью, заживо сжигает тело Геракла. Герой не в силах оторвать рубаху от тела. Он обречен на мучительную смерть!

Так возникает перипетия, движущая действие драмы.

Потеряв последнюю надежду, женщина решается на самоубийство. Ничего не ведающий Геракл, в свою очередь, велит наказать преступную, по его мнению, супругу, покусившуюся на его жизнь и пославшую ему верную смерть, но тут же узнает о ее горестной кончине. Гераклу самому остается только приказать отнести себя на вершину горы Эты, чтобы там быть преданным сожжению. Красавицу Иолу Геракл успевает благословить в жены своему сыну Гилу…

Успешная постановка драмы «Антигона» (443) способствовала тому, что автор ее был избран стратегом на 441 год, в коллеги к самому Периклу. Указанную должность Периклу афиняне доверяли много лет подряд. Он лишь внимательно следил, чтобы в напарники ему попадали люди, явно поддерживающие его глубоко осмысленную политику.

В данном случае, казалось, у Перикла были все основания противодействовать подобному избранию. Дело в том, что в образе Креонта афинские зрители могли усмотреть намек на самого Перикла, действовавшего вполне самостоятельно и даже жестко при управлении государством. Более того, в указанной драме Креонт, как бы случайно, вроде бы мимоходом, назван был даже стратегом, что прозвучало прямой подсказкой для тугодумов. Да и образ Креонта не у всех афинян вызывал симпатии. Во-вторых, Перикл, высоко ценя поэтический талант драматурга Софокла, ставил его ни во что как практического государственного деятеля.

Впрочем, можно предполагать, что именно эта уверенность в неспособностях Софокла проявить себя на государственном поприще и побудила Перикла согласиться с выбором народа. Такой-де стратег не станет встревать в насущные государственные дела. Он не вздумает носиться со своей инициативой, значит – с ним не возникнет никаких «заморочек».

Да и причин для подобного проявления вроде бы не предвиделось.

Но получилось не совсем так. К указанному времени обострились отношения Афин с островным государством Самосом, также обладавшим довольно сильным флотом. Самосцы, в свою очередь, имели серьезные разногласия с городом Милетом.

Несмотря на то, что оба государства, Самос и Милет, входили в общий Морской союз, возглавляемый Афинами, – между ними вспыхнула кровопролитная война. Афины выступили на стороне потерпевшего Милета, что дало острякам основание утверждать, будто Перикл поступил таким образом под влиянием Аспасии, уроженки Милета, ставшей его второй женою.

Во главе афинского флота Перикл выступил против Самоса, который надеялся на поддержку со стороны персидских сил. Определенная задача в боевых действиях отводилась также стратегу Софоклу, руководившему значительной частью афинского флота. Софоклу пришлось сгруппировать свои морские суда близ острова Хиоса, где ему встретился «достойный» соратник – поэт Ион Хиосский, также драматург, собрат по перу. Ион Хиосский оставил собственные любопытные воспоминания о Софокле, в которых гениальный поэт предстает весьма интересным, живым собеседником, отнюдь нисколько не государственным деятелем и ничуть не талантливым полководцем.

Есть сведения, что вскорости Софокл потерпел поражение от философа Мелисса, руководившего самосским флотом. Война против дерзких самосцев, правда, завершилась все-таки победой афинян, но это оказалось уже заслугой стратега Перикла, а вовсе не Софокла.

 

Страсти по царю Эдипу

Пребывание Перикла у власти продлилось свыше трех десятков лет. Можно сказать, начало его правлению было положено еще при жизни реформатора Эфиальта, которому в 461 году до н. э. удалось ограничить власть аристократического Ареопага, своеобразного Государственного Совета.

Вскоре после этого Эфиальт был загадочным образом умерщвлен, и Перикл, находившийся в тени его очень энергичной фигуры, обрел полную инициативу действий. Еще большую свободу почувствовал он после изгнания сторонников аристократической партии.

Правление Перикла продолжалось почти до самой кончины его (429) и знаменовало собой наивысший расцвет Афинского государства. Правда, под видом демократического правления, не нарушая внешне установленного строя, не меняя его институтов, – Перикл осуществлял фактически единоличную власть. Афинское государство при нем располагало огромными средствами, поскольку казна Морского союза была перенесена с острова Делоса в сухопутные Афины, помещена на Акрополе (о чем уже вскользь было сказано).

Афины преображались на глазах. В них развернулось повсеместное строительство. Возведены были Парфенон, поразительные Пропилеи, многочисленные роскошные храмы. Со всех сторон в город стекались архитекторы, художники, скульпторы, философы. Лично Перикл подружился с первейшими мыслителями, с деятелями искусства, в том числе с величайшим скульптором и зодчим Фидием, не говоря уж о своеобразной дружбе его с Софоклом.

Демократические Афины все сильнее входили в непримиримые и неразрешимые отношения с олигархическими государствами, во главе которых стояла Спарта. В конце концов все это и привело к войне, разразившейся в 431 году.

Наиболее страшным результатом спартанского нашествия явилась какая-то эпидемия, нечто такое, что в средневековой Европе обозначалось всеобъемлющим словом «чума», вбирающем в себя симптомы различных болезней. Это было одно из тех бедствий, которые сметали с земли многочисленные городá и даже целые страны.

Софокл стал свидетелем подобного лиха. Быть может – непосредственным образом оно даже лично коснулось его, как главу многочисленного, разросшегося семейства. К указанному времени Софоклу шел уже седьмой десяток лет, и он находился в расцвете своей поэтической силы и своей немеркнущей славы.

Прежде всего, больные люди появились на пирейских набережных, что красноречиво свидетельствует лишь об одном: зараза занесена была извне, кажется – из Египта. Там она бушевала незадолго до этого страшного года. В Афинах моровая язва нашла себе самую благодатную почву по причине скученности населения. Смертность выглядела невообразимо высокой. Не помогали ни молитвы, ни жертвы богам, ни отточенное искусство лучших врачей, в том числе – уже знаменитого Гиппократа.

Ход болезни описал как раз находившийся в городе выдающийся историк Фукидид, сын Олора. Больные, по его словам, страдали от сильнейшего жара, воздействий которого не в силах были вынести. Срывая с себя одежды, они лежали совершенно голыми, глядели на мир воспаленными глазами, в которых пылало вселенское страдание. Дыхание несчастных становилось зловонным и нерегулярным, прерывисто-хриплым; язык и глотка – выглядели кроваво-красными. Людей терзали жажда, бессонница и кошмары. Мучения продолжались в течение семи-восьми дней, после чего люди умирали в страшных мучениях. Многие впадали при этом в беспамятство. Если кому-то и удавалось все-таки исцелиться – тот оставался навеки калекой, лишившись зрения, пальцев рук или ног. Дымы погребальных костров в эти жуткие дни заполняли все улицы и площади города. Они окутывали высокий Акрополь, добирались до подножия статуи богини Афины, гордости скульптора Фидия. Живые не успевали оплакивать и сжигать умерших. Остывшие, а то и полусгнившие, осклизлые и разбухшие трупы заполняли все улицы города. Ими были забиты внутренности всех без исключения храмов. Особенно много мертвецов валялось возле колодцев, ручьев, фонтанов и прочих водных источников, куда сползались эти совсем обезумевшие существа, еще накануне выглядевшие гордыми и мыслящими, а теперь – побуждаемые лишь проблесками почти что угаснувшего сознания. Всех их мучила нестерпимая жажда…

Конечно, все это видел Софокл. С полнейшим на то основанием можно было предполагать, что картины народных бедствий возродили в голове у поэта мифы о царе Эдипе, могила которого в Гиппо-Колоне с детства бередила его чуткую душу. Именно такая чума, по преданию, терзала соседствующий фиванский народ, когда бдительные небожители карали потомков Кадма за грехи ни в чем неповинного царя Эдипа, точнее – его родителя Лая.

Быть может, Софокл не раз уже в своей жизни приступал к разработке данного мифа, но все созданные им сочинения то ли оказывались неудачными, то ли попросту не дошли до наших дней. Разуме ется, трудно предположить, чтобы великие произведения могли бесследно исчезнуть, не оставив даже заглавий.

Зато теперь у поэта появилась новая мотивация. Это было необычное представление.

О новой пьесе стареющего поэта ходили самые невероятные слухи, хотя, казалось бы, афинянам порою становилось не до того. Слухи распространялись людьми, кому уже приходилось соприкасаться с актерами, занятыми в пьесе, с хористами, разучивавшими свои партии в доме богатого хорега, с музыкантами, сочинившими и исполнявшими музыку к пьесе, с художниками, расписывавшими доски с изображениями убранства царских дворцов.

Все понимали, что Софокл выведет на подмостках фиванского царя Эдипа, прах которого покоится в земле родного ему предместья Гиппо-Колона, который даже оттуда продолжает заботиться об аттических просторах.

Истомленные непрерывной осадой, потерявшие близких, знакомых, соседей, афиняне с явной опаской занимали места в своем непривычно просторном амфитеатре бога Диониса. Все в нем отныне казалось чужим, необычным, поскольку не было рядом до боли знакомых лиц. Не было друзей, понимающих тебя с полуслова. Не с кем было делиться впечатлениями и мыслями.

– Говорят, Софокл задумал показать нам фиванскую чуму?

– Говорят…

– Что говорят… Точно!

– А зачем это нам? Нагляделись до рези в глазах…

– Неужели увидим Сфинкса?

– Как же это было жениться на собственной матери? Не понимаю…

– Сейчас увидим…

– Сейчас… Сегодня!

Афинянам было трудно привыкнуть, что в государстве больше не слышно голоса сладкоречивого Перикла, казалось бы, вечного стратега, а потому неизменного правителя, отвечающего исключительно за все. При нем они чувствовали себя чуть-чуть ущемленными, это правда. Зато без него – осиротевшими бесповоротно.

Но вот принесены уже жертвы. Это делалось в центре блистающей камнями орхестры – так уж водилось с незапамятных времен. Прыткие рабы, в коротких одеждах, стирают кровавые яркие пятна. Удаляются с орхестры и усаживаются в первом ряду торжественные жрецы в длиннющих белых одеждах. Подбирают пестрящие из-под пальцев складки неспешно стекавшей торжественной ткани…

Зрители, все до одного, оказываются на своих местах. Проступают пустые пространства, никем не занятые сиденья. Обрисовываются удлиненные клинья, на которые разбит весь огромный амфитеатр. Остриями все клинья упираются в резко очерченную орхестру, издающую запахи жертвенной крови…

В центре орхестры, на фоне темно-коричневой сцены с белыми дорическими колонами (о ней будет рассказано несколько позже) колышутся трепетные хористы, изображающие древних фиванских жителей. Звуки музыки чаруют зрительскую массу, и многие люди в мраморных креслах вскрикивают от неожиданности, завидев высокую фигуру в золотистой одежде и в выразительной яркой маске со взглядом чем-то встревоженных, вроде, глаз. Сверкающая корона на голове актера свидетельствует, что он представляет собою правителя, царя, которого волнуют вести, поступающие со всех концов государства-города.

– Что означает этот грозный гнев небожителей? – вопрошает правитель.

Царь на подмостках явно напоминает покойного ныне Перикла. Афинянам-зрителям кажется, будто под яркой маской, которая приковывает их взгляды, скрывается удлиненная голова первого по значению былого стратега. Голова у Перикла похожа на вытянутую снизу к верху луковицу, отчего он при жизни предпочитал прикрывать ее сверкающим шлемом, носимым им кстати и некстати, над чем всегда потешались и потешаются комедиографы и прочие, охочие до насмешек люди.

– Кто мне ответит на этот вопрос? – продолжает раздумья Эдип.

Но нет. Афиняне вслушивались в слова, долетающие с подмостков, и проникались уверенностью: перед ними действительно воскресший фиванский царь, ушедший под землю в Гиппо-Колонне, невдалеке от храма, посвященного богу Посейдону! Да, да, это он, Эдип, появившийся из сплетения дворцовых колонн, из каких-то придумок театральных изографов. Под шумок того, что творилось и говорилось на зыбких подмостках, афиняне вспоминали все остальное, что было ведомо им об этом загадочном человеке…

Свыше двадцати лет процарствовал в Фивах счастливый Эдип. Власть его виделась вполне справедливой, хоть и не в меру жесткой и строгой. Фиванский народ получил основания гордиться собственным выбором.

Царскую власть фиванцы вручили молодому пришельцу в награду за освобождение от жуткого чудовища. За двадцать лет до этих событий, за которыми афинянам предстояло наблюдать на театральных подмостках, в Фивах появилось существо, верхняя часть которого выглядела хрупкой девичьей талией, а нижняя – сплошь звериной. Чудовище не пропускало ни одного фиванского жителя, не огорошив его неразрешимым вопросом, произнесенным нежным женским голосом: «Скажи-ка мне, дорогой, кто это утром передвигается на четырех ногах, днем на двух, а вечером – на трех?»

Ответить никто не мог, и чудовище с хохотом пожирало недотеп-тугодумов.

Вдобавок к этому несчастью, какие-то злодеи убили фиванского царя Лая, попавшегося им под дубину на безлюдной лесной дороге. Поскольку убитый властитель был бездетен, то шурин погибшего государя, брат его жены Иокасты, по имени Креонт, торжественно объявил: кто избавит Фивы от вечного страха, тот получит трон и руку овдовевшей царицы!

Такой удалец сыскался. Им оказался молодой пришлый юноша, не растерявшийся от вопроса Сфинкса. Существо, предмет этой ловкой загадки – любой человек. Заслышав ответ, видение Сфинкса мгновенно исчезло, как будто его там и не было.

Благодарные фиванцы пронесли юношу по улицам всего города, прямо к дворцу. Этого человека, этого царя, за которым афиняне зорко следят на своих подмостках, звали Эдипом. Супруга Иокаста осчастливила его двумя сыновьями-наследниками и двумя дочерьми-красавицами. Но боги наслали на Фивы вдруг страшную моровую болезнь…

Встревоженный судьбами давно обретенной державы, царь Эдип послал шурина Креонта к дельфийскому оракулу. И вот он слушает принесенный из Дельф ответ. Устами древней, как мир, но чуть ли не бессмертной жрицы Пифии, вещающей безумными выкриками, – бог Аполлон известил: фиванцы страдают из-за того, что среди них безнаказанно обретается убийца прежнего царя Лая!

Зрители понимают: доныне Эдипа нисколько не интересовали загадочные события, связанные с судьбой царя Лая. Не будоражил его внимания и сам прежний муж красавицы Иокасты… Но теперь-то фиванский царь непременно обязан выяснить все обстоятельства давно призабытого преступления.

Эдип дает указание провести полнейшее расследование.

Оказывается, в живых на сегодняшний день остался один лишь свидетель убийства. Он и поныне стережет в горах царское стадо.

– Приведите его ко мне! – вроде бы против собственной воли громко приказывает Эдип.

А пока что пытается выведать имя преступника из уст слепого прорицателя Тиресия. В молодости старик был крепко зрячим, пока не увидел сверкающую наготу богини Афины. За это Тиресий был ослеплен на месте, а в качестве компенсации получил вещий дар и возможность прожить на свете девять человеческих сроков.

Эдип требует ответа – старик, насупившись, загадочно молчит.

Но не оттого, что не знает должного ответа. Он просто страшится последствий обнародованной разгадки. Эдип настаивает, и Тиресий в конце концов отвечает, что убийцей царя Лая является… сам Эдип.

– Что?.. Да ты уже обезумел, старик!

Ответ слепого прорицателя воспринимается Эдипом как свидетельство заговора со стороны шурина. Да, Креонт всегда считал его чужаком, который лишь силою случая оказался на древнем фиванском троне, на котором сиживал когда-то сам Кадм.

– Что же… Добавлю…

И тут начинается перипетия высочайшего порядка.

Царица Иокаста стремится успокоить задетого гневом мужа. Она уверена, что предсказателям нельзя доверяться полностью. Об этом ей позволительно судить по собственному опыту. Когда-то, в первом браке с покойным ныне суровым Лаем, у нее родился сын, но прорицатели наперед посулили супругам, будто ниспосланный им наследник убьет своего родителя и женится на собственной матери. Каково? Родителям пришлось срочно отказаться от явившегося в свет младенца. Однако предсказаниям не суждено было сбыться: Лай погиб от рук подлых разбойников. Они умертвили его по дороге в Дельфы.

Слушая Иокасту, Эдип вспоминает свою давно ушедшую молодость и свою давнишнюю встречу с каким-то благородным стариком в подобной же горной теснине, на узкой дороге, ведущей в священные Дельфы. Он, Эдип, убил незнакомца, посмевшего замахнуться на него увесистой палицей…

Недобрые предчувствия закрадываются в душу царя.

Иокаста улавливает подспудный ход мыслей расстроенного супруга, но все еще продолжает его успокаивать. Да, она помнит слова уцелевшего царского спутника, ныне старого пастуха, будто разбойников было несколько человек.

Но тут во дворце появляется вестник из соседнего Коринфа. Он сообщает, что тамошний царь Полиб, отец Эдипа, по воле богов перебрался в мир предков. На освободившийся царский трон коринфяне решили призвать его сына.

Как ни странно это звучит, но Эдип испытывает сильное облегчение. Ведь он нарочито оставил когда-то родительский дворец, чтобы не стать убийцей родного отца. Такое предсказание изрек ему дельфийский оракул. И вот его старый родитель почил собственной смертью! Оракул снова ошибся. Однако в Коринфе жива еще его мать Меропа. Оракул же, помнится, предсказал и другое: он, Эдип, женится на собственной матери.

Коринфский вестник в ответ широко улыбается:

– Пустые тревоги, Эдип! Ты вовсе не сын царя Полиба и его супруги Меропы. Ты приходишься им приемным ребенком. Я сам принес тебя в царский дворец, когда был ты младенцем… Но не беспокойся: то, что я тебе здесь поведал, известно только мне одному.

Сказанное ничуть не успокаивает Эдипа, а лишь настораживает. Так чей же он сын?

Коринфский вестник не скрывает истины: младенца Эдипа он получил из рук фиванского пастуха, своего приятеля.

– Вот как?

К удивлению коринфского вестника, откровение еще больше волнует царя.

В конце концов во дворец приводят согбенного старого пастуха. Да, конечно, это он передавал когда-то младенца своему коринфскому другу, который и прислан в роли вестника.

– Но кем же был тот младенец?

– Младенец? А… Да, я помню…

Пастух отвечает, будто он получил его из рук царя Лая и его супруги Иокасты.

Крик вырывается из груди внимающей им Иокасты. Чутким сердцем, раньше всех прочих, среагировала она на слова старика-пастуха. Ее нынешний муж – это и есть ее сын, умертвивший прежнего супруга. Вот он, убийца родного отца!

– О боги! Боги!

Со скоростью молнии выбегает Иокаста из дворцовых покоев.

Сраженный известием, Эдип продолжает взвешивать все услышанное и увиденное и приходит к неопровержимым выводам. Да, он стал убийцею собственного отца. Ему не удалось избежать предначертанного судьбою.

Нетвердой походкой направляется царь вслед за своей женою-матерью.

Иокаста тем временем достигает собственных покоев. Не выдержав страшного позора, она сводит счеты с жизнью, повесившись на собственном поясе.

Припав к телу супруги, Эдип выкалывает себе глаза, использовав острие от пряжки с ее рокового пояса. Он лишил себя зрения, которое не уберегло его от фатального поступка…

Все это совершается за сценой, невидимо для зрителей. С окровавленными глазницами, с красными пятнами крови на белых одеждах, трясущимися пальцами нащупывая себе дорогу, предстает Эдип перед афинскими зрителями.

Крик замирает в сотнях зрительских уст при виде преображенного ужасом человеческого лица, которое еще несколько мгновений тому назад казалось олицетворением мирового порядка, справедливости и счастья. Он попытался поспорить с судьбою, изменить предначертанное высшими силами. Человек пострадал при полном отсутствии своей личной вины. Он расплачивается за грехи своего отца, когда-то похитившего сына у пелопоннесского властителя Пелопа…

В глубоких раздумьях оставляют афиняне свой театр, который все зримей, отчетливей и отчетливей, становится для них школой жизни.

 

«Электра»

Драму «Электра», полагают современные нам историки античной литературы, Софокл создавал на исходе восьмого десятка своей продолжительной, очень счастливой жизни. Очевидно, он долго вынашивал замысел в голове. Можно смело сказать, сюжет этого произведения начинается там, где обрывается документ, если документом считать гомеровский эпос, в свою очередь впитавший в себя наиболее древние сказания.

У Гомера сказано, что за предательски сраженного Агамемнона отомстил его сын Орест. Он прикончил Эгисфа, умертвившего победителя Трои. Конечно, тему разрабатывали и другие поэты, следовавшие за Гомером. Особенно подробно говорится о ней в трагедии Эсхила («Орестея»), созданной также под занавес жизни великого трагика, после чего он уже окончательно оставил Афины.

В трилогии «Орестея», естественно, главным действующим лицом является сам Орест. В ней обыгрываются терзания молодого человека, его мучения накануне того, как он отважился мстить за отца, то есть, решил лишить жизни свою мать Клитемнестру, поскольку именно она у Эсхила является инициатором убийства Агамемнона, – так и после того, как мщение уже совершилось.

Электра, сестра Ореста, выведена у Эсхила лишь эпизодической фигурой, у Софокла же – эта девушка превращается в главное действующее лицо, быть может, по аналогии с Клитемнестрой, которой Эсхил приписал первенство в свершении преступления. Софокл использовал некоторые элементы, придуманные Эсхилом, вроде вещего сна царицы и локона, оставленного Орестом на отцовской гробнице. По этому локону можно было запросто догадаться, что Орест в самом деле жив.

Сюжет всей драмы Софокла, коротко говоря, остается почти в том же виде, в каком был использован Эсхилом. Воспитанный вдали и втайне от Эгисфа и Клитемнестры, Орест повинуется указаниям бога Аполлона и является в Аргос, чтобы совершить свое затянувшееся мщение. Его сопровождает слуга, а также друг Пилад, сын фокидского царя, при дворе которого юноша был воспитан.

Электра тем временем, находясь у гробницы отца, рассказывает женщинам хора о своих мытарствах в родительском доме, где над ней измываются мать и ее любовник Эгисф, о том, как презренные убийцы глумятся над памятью о герое Троянской войны. Девушка по-прежнему надеется увидеть брата.

К отцовской гробнице приходит и вторая дочь покойного, Хрисофемида. Мать Клитемнестра послала ее совершить умилостивительные жертвы. Завидев Электру, Хрисофемида сообщает сестре, что Эгисф с Клитемнестрой намерены заточить ее, Электру, в мрачное подземелье.

Вскоре к гробнице является и сама Клитемнестра. Она умоляет Аполлона об отвращении грядущей беды, которая явственно витает над головами обоих преступников. К Клитемнестре приближается слуга Ореста. Поникнув головой, глухим голосом сообщает он матери о гибели ее «дорогого» сына.

Дальше в драме используется излюбленный Софоклом прием. Услышав все сказанное слугою-вестником, Электра погружается в еще большее уныние, зато Клитемнестра откровенно ликует: опасности для нее и Эгисфа наконец-то исчезли полностью!

И все же Электра сохраняет завидное мужество. Она подговаривает сестру на свершение совместного мщения, но Хрисофемида отказывается. Хрисофемида по-детски пуглива, нерешительна. Правда, от отцовской гробницы она уносит надежду на то, что Орест, быть может, все-таки жив. На гробовом камне девушка видела какой-то загадочный локон. Но старшая сестра поражена известием, услышанным от согбенного горем вестника: Орест умер! Брата больше нет… Что ж, коли так, Хрисофемида готова подчиниться судьбе.

Орест же, переодевшись фокидским посланцем, приносит к дворцу погребальную урну, при виде которой Электра не в силах сдержать своих горьких рыданий. Орест же, узнав в рыдающей девушке родственную душу, свою сестру, признается, кто он на самом деле. Ободренный подобной встречей, поддержанный сестрой-единомышленницей, Орест отваживается на убийство матери и благополучно его исполняет…

Как видим, Софоклов Орест совсем не похож на своего двойника из драмы Эсхила. Софоклов герой не знает никаких колебаний и не испытывает ни малейших угрызений совести. Он изначально уверен в своей правоте.

 

Последние годы

Что касается двух последних, дошедших до нашего времени пьес Софокла, то они закончены автором в очень преклонном возрасте. Достаточно сказать, что одну из них, под названием «Филоктет», зрители увидели всего за несколько лет до кончины 90-летнего поэта, в 409 году до н. э. Вторая, «Эдип в Колоне» – появилась на подмостках и вовсе уже после смерти автора, в 401 году. Она была поставлена стараниями другого Софокла, внука великого поэта.

На этих последних пьесах лежит уже отпечаток старческого ума и вконец ослабевшей руки, как на картинах великих художников, доживших до своих преклонных лет, – скажем, Тициана в Италии или Репина в России. Впрочем, быть может, указанные пьесы были созданы вовсе не в последние годы жизни автора, но гораздо раньше. Да он и сам, очевидно, не считал их вполне удачными, многократно переделывал. Они отлеживались, как говорится нынче, в ящике его авторского стола. Особенно отличается этим «Эдип в Колоне», поскольку тема данного мифа, по всей вероятности, волновала мастера на протяжении всей его жизни.

Сюжет «Филоктета» напрямую связан с троянскими мифами. Герой был дружен с Гераклом, и Геракл, умирая, оставил ему свои знаменитые стрелы, отравленные ядом Лернейской гидры. Однако велел уничтожить их после собственной смерти. Филоктет же не выполнил приказа героя.

Филоктет отправился было с греками под малоазийскую Трою, но по дороге к ней, на Лемносе, его ужалила ядовитая змея. Беспомощного, с незаживающей раною, издающей страшное зловоние, торопливые греки бросают Филоктета на полупустынном острове.

Осада Трои, между тем, затягивается. Осаждавшие узнают некое древнее пророчество, согласно которому Троя все-таки может устоять, если у греков не будет стрел Филоктета, точнее – стрел самого Геракла.

На Лемнос, с целью во что бы то ни стало доставить эти стрелы, отправляется хитроумный Одиссей – в компании с юным героем Неоптолемом, сыном знаменитого Ахилла. Одиссей был твердо уверен: Филоктет не уступит стрел, поскольку именно он, Одиссей, как раз настоял на том, чтобы Филоктета, лучше всего, оставить на острове. Поразмышляв, Одиссей подсылает к раненому одного Неоптолема, убедив юношу применить в разговоре с несчастным заранее приготовленную хитрость.

Неоптолем поступает согласно советам опытного воина, причем довольно успешно, но вскоре с ним происходит своеобразная метаморфоза, одна из любимых Софоклом перипетий: юному герою становится жаль беспомощного человека. Он возвращает Филоктету нечестно добытые стрелы. Своей откровенностью сын Ахилла надеется убедить Филоктета, чтобы тот добровольно и лично отправился под Трою.

И тут опять возникает перипетия: возмущенный повторным коварством настырного Одиссея, Филоктет наотрез отказывается пособлять соотечественникам! Он оскорблен в своих лучших чувствах.

Зрителям остается недоумевать. Они понимают, что Филоктет несгибаем, однако им всем известно, что, согласно мифам, именно Филоктет помог добыть осажденную Трою. Он все-таки там побывал.

Каким образом?

Да очень просто. Откуда-то с неба, с помощью известного нам приспособления, так называемого «журавля», во всем своем величии на орхестру спускается Геракл, фактически равный богам, а потому выступающий в роли dеus ex machina. Геракл изрекает волю всех остальных небожителей: Филоктету во что бы то ни стало надлежит отправиться под осажденную Трою. В награду ему будет даровано исцеление…

Последняя из драм Софокла, уже известная нам «Эдип в Колоне», очевидно, создавалась с еще бóльшими трудами. Окружавшим поэта людям, в первую очередь родственникам, он точно казался чересчур уж беспомощным, безнадежно старым. Это дало возможность одному из сыновей трагика призвать отца в суд ради установления над ним опеки – ввиду его слабоумия. Возможно, тут сказалось нежелание сыновей уступить отцовское имущество смазливой гетере, которая фактически стала супругой отца.

Однако Софокл прибегнул к весьма ловкому ответному ходу: не говоря ни слова, он прочитал в суде отрывок из своей новой трагедии. Судьи были настолько потрясены всем услышанным, что единогласно вынесли приговор: оправдать поэта! (Конечно, здесь чувствуется склонность греков к парадоксальности их мышления)…

Как бы там ни было, трагедия «Эдип в Колоне», таким образом, воскрешает все, что чудилось Софоклу с того самого момента, как он впервые услышал рассказы о фиванском царе, в сопровождении дочери Антигоны явившемся на аттическую землю. В Аттике, говорилось в народе, Эдипа ждал весьма теплый прием со стороны Тесея, защитившего его от притязаний фиванского правителя Креонта. Последний попытался было возвратить изгнанника назад в Беотию. Дело в том, что Креонту было ведомо предсказание оракула, согласно которому Эдип после смерти сделается покровителем земли, ставшей для него последним пристанищем.

Конечно, Эдип сохранил в душе мрачные воспоминания о пребывании на фиванской земле. Он не желал туда возвращаться. Не поддержал и намерений своего сына Полиника, который, будучи изгнанным братом Этеоклом, собирался возвратить утраченный трон и готовился идти на Фивы походом.

Эдип проклял обоих сыновей, затевавших междоусобные распри. После этого боги призвали бывшего фиванского царя в священную рощу Эвменид. В сопровождении Тесея и целой толпы афинян он отправился туда. И там, живым, по призванию богов, ушел под афинскую землю, чтобы стать ее покровителем и защитником.

Таким вот образом осуществилась детская мечта поэта – показать на сцене царя Эдипа…

Жизнь Софокла припала на очень интересный, самый бурный период в истории Афин. Поэту суждено было видеть расцвет демократии, и он всегда оставался активным гражданином своего афинского государства.

В конце жизни, наблюдая испытания, выпавшие на долю родного города, Софокл, по всей вероятности, все сильней и сильней проникался пессимистическим настроением. Этот пессимизм звучит в песне хора, исполняемой в его трагедии «Эдип в Колоне», поставленной, как известно, уже после смерти автора. Вот ее слова:

Ко времени написания своих последних драм, надо полагать, Софокл надежно присоединился к людям, в головах у которых бурлили мысли о преимуществах аристократического правления. Разгул демократии, захлестывавший Афины, вызывал у него серьезные опасения.

И все же афинский народ высоко оценил гениальность Софокла, его преданность родной земле. В 411 году, после страшных неудач в Пелопоннесских войнах, после поражения афинской экспедиции на Сицилии, куда афинян увлек бесшабашный гений Алкивиада (о чем будет сказано в своем месте), когда в Афинах начала преобладать мысль о необходимости радикальных изменений в управлении государством, – Софокл оказался в числе десяти так называемых пробулов, умнейших и авторитетнейших людей во всем государстве. Пробулам, ответственным должностным лицам, предстояло подготовить предварительные решения по изменению правления, с тем, чтобы эти изменения можно было ставить на обсуждение в народном собрании. Народ по-прежнему видел в Софокле мудрейшего и достойнейшего человека, хотя к тому времени поэт вплотную приближался уже к своему девяностолетию.

Софоклу не пришлось дожить до окончательного поражения демократических Афин в войне с олигархической Спартой. Не увидел он родной город и под властью так называемых тридцати тиранов. Поэт скончался осенью 406 года, пережив всего на несколько месяцев своего младшего собрата – драматурга Еврипида.

Но и после смерти Софокла почитали как настоящего героя. В его честь приносились жертвы. Спустя несколько десятилетий афиняне поставили поэту бронзовый бюст и приняли закон о канонических текстах его трагедий (нечто вроде нынешнего академического издания), а также о помещении этих текстов в государственном хранилище с таким непременно расчетом, чтобы только ими руководствовались нынешние и будущие постановщики его произведений. Автором закона стал знаменитый оратор и государственный деятель, соратник и друг Демосфена по имени Ликург.

Такими же почестями, надо добавить, этот закон удостаивал и других великих поэтов-трагиков – Эсхила и Еврипида.