Когда скончался Федор Петрович Гааз, пользовавшийся в народе столь почетным званием «святой доктор», – то за его гробом двигалась огромная человеческая толпа. Она насчитывала значительно больше, чем двадцать тысяч человек. Это только досужие полицейские чины подсчитали, будто она насчитывает всего лишь около двадцати тысяч человеческих голов.
Впрочем, это уже и не новое какое-то совершенно дело: полицейские всегда поступают именно так, как им нужно. Даже – наиболее выгодно для них…
Полицейские власти даже опасались возмущенных криков, которые могут раздаться вдруг из толпы. Однако толпа вела себя довольно смирно. Короче говоря, в этой толпе собрались все, кто только мог стоять на ногах.
Само уже понимание того, что умер человек, который горою стоял за бедных, за всякого рода нищих и обездоленных, – взволновало уже почти всех людей, которые продвигались в громадной толпе, следовавшей за гробом усопшего.
Говорили, будто еще при жизни «святого доктора» дело доходило однажды до того, что, когда один из любителей седой старины вздумал похвастаться перед ним, показав ему клетку, в которой содержали и без того уже сильно больного бунтовщика Пугачева, – так этот доктор даже взбеленился от гнева, охватившего его как-то мигом и вдруг. И это притом, что никто ни разу не замечал за ним чего-то подобного.
И он тот час повелел – замуровать эту клетку в совсем еще свежем цементе… Знать, так страстно хотелось ему, настолько желал он того, чтобы лишний раз не задевать человека, равного ему абсолютно во всем остальном…
* * *
Надо здесь также упомянуть еще и о том, как относился ко всем его «чудачествам», – гениальный русский писатель – Лев Николаевич Толстой. По мнению Льва Толстого – Федору Петровичу, со всеми его «чудаческими» воззрениями на мир, да и на все окружающее, необходимо было срочно оставить службу в тюремном ведомстве.
К тому же – будучи еще и врачом…
Он должен оставить ее немедленно!
* * *
Однако постепенно, постепенно… и слава этого человека стала вообще забываться. Дальше – и вовсе память о нем начала затухать. Стала вообще какой-то крайне безликой…
Главное же, по нашему мнению, заключалось здесь в том, что уже перемерли все окружающие этого неодолимого в своей святой непокорности человека, в котором они воочию видели, ощущали его неистребимую любовь ко всем страждущим людям. Они, говорят, понимали его сердечную боль… Понимали также, что все это совершается – во имя человеколюбия самого Иисуса Христа!
Особенно это стало забываться, когда перемерли все уже, кто окружал его в молодости. А между ними – было немало именно его людей. Они часто вспоминали о нем, даже писали о нем различные статьи и заметки…
Одним из таких друзей-врагов – был московский митрополит Филарет, с которым он подолгу спорил, иногда – даже брал над ним верх.
Выражаясь церковным языком, миру Филарет, скорее всего, был известен как Дроздов Василий Михайлович…
Так вот, что касается спора их… Говорят, митрополит Филарет однажды, в пылу случившейся между ними размолвки, вынужден был даже извиниться перед Федором Петровичем. Увлеченный спором, он, еще перед этим, как-то сгоряча ответил ему: «Все это видит Иисус Христос», совсем не заметив при этом, что правда – всецело на стороне «святого доктора» Федора Петровича. На что тот возразил ему лишь широко разведенными своими руками.
Подумав, поразмышляв, Филарет все же признался: «Да нет, это совсем не так… Знать, сам Христос оставил меня в этот миг…»
Правда, здесь необходимо еще учесть и то, что очень многие из ныне живущих, успели позабыть уже упомянуть о его благородной миссии. Мало того, что о нем они часто лишь вспоминали, сойдясь где-то в тесном своем кругу…
* * *
Одним из таких людей, если уж он и не был строгим его последователем, – оказался Анатолий Федорович Кони, сам родившийся в 1844 году, то есть, – еще при жизни самого Федора Петровича.
Известный юрист, отмеченный даже премией, присуждавшейся самым знаменитым писателям России, отнюдь – не обделенный высокими званиями, «самим» Столыпиным, Петром Аркадьевичем, наделенный даже званием министра юстиции… Правда, несмотря на все это, слишком большое доверие к себе, он все-таки отказался от него, от такого звания. Быть может, душе посчитав его слишком великим и слишком ответственным для себя…
Так вот этот Кони и написал о нем яркий, воистину замечательный биографический очерк, вернее – целую книгу даже, впервые опубликованную в русских журналах 1891, затем – многократно повторенную, причем – с очень большими, притом – чересчур существенными добавлениями.
Впрочем, об этом докторе писали впоследствии многие, также другие авторы.
* * *
Так кем же был этот доктор?
Почему в России он получил такое высокое признание – «святой»… И был назначен главным всех врачом тюремных московских больниц, да и не только их, а затем – и всячески улучшавший жизнь и быт заключенных? Дошло до того, что он собственноручно значительно облегчил всем им кандалы, придумав для этого даже свою, абсолютно новую конструкцию них? Взамен тяжеленных оков, носящих даже специальное название «кандалы генерала Дибича», между прочим, – тоже природного немца?
Этот доктор, также немец по своему происхождению, – был, помимо того, еще и настоящим католиком, что в корне неприемлемо для русского человека, воспитанного в духе недоверия ко всем прочим, иным религиям, кроме собственной, православной… Разумеется, мы имеем в виду тех русских людей, которым выпало жить еще в дореволюционной России…
Здесь надо учесть одно обстоятельство… При рождении младенец получил самое распространенное на его родине, среди природных немцев – имя, вполне обычное для них – Фридрих, проще сказать – даже Фриц. Это уже среди русских людей получил он свое, такое, привычное для русского уха прозвание – Федор Петрович.
Сам же Федор Петрович, что мало того, что он происходил из Римской Священной империи, что родился в городе Бад-Мюнстерейфейле (Мюнстерейфайле), расположенном где-то вблизи современного города Кельна… А произошло все это 24 августа (4 сентября) 1780 года. Тогда как умер он уже на земле новой для него родины, в городе Москве. И приключилось с ним это лихо уже 16 августа 1853 года…
Он, Федор Петрович, родился в семье исключительно многодетной, в составе которой было пять братьев и три сестры. Принадлежал, тем не менее, к знаменитому роду, хотя и родился в семействе простого городского аптекаря. Среди видных предков наличествует даже родной дед его, который прослыл даже доктором медицины…
Свое образование Гааз получил в Йенском и Гёттингенском университетах. Там он изучал германистику, философию и какие-то начала довольно робкой еще медицины.
Однако же с медициной, как с весьма обширной, всеобъемлющей наукой, скорее всего, пришлось ему заниматься уже в австрийской Вене. Судя по его дальнейшим разговорам, там ему повстречался знаменитый доктор-офтальмолог Иоганн Адам Шмидт, от которого он как-то быстро перенял всю науку успешного лечения глаз, благодаря чему ему как-то ловко удалось вылечить даже одного русского вельможу – князя Репнина.
Со своей стороны, мы предполагаем, что это был, скорее, не он, а его жена, или даже дочь (всего их у князя было даже целых три). Во всяком случае, дело это очень уж давнее, покрытое, как говорится, непроницаемым мраком. Кажется, будучи женой посланника, или же его дочерью, живя в столице Польши, в Варшаве… А до австрийской Вены, как полагаем, госпожа Репнина была в состоянии очень легко и притом – довольно запросто даже добраться. Кроме того, если она и в самом деле была его женою, или же дочерью, повторимся, столь замечательного во всей русской истории, даже славного царского посланника в Варшаве – Николая Васильевича Репнина, – то ей ничего не стоило обратиться к столь замечательному венскому лекарю.
Что нас убеждает в этом, так это, что данный князь преставился слишком рано, в 1801 году, будучи всего лишь на шестом десятке своих собственных лет.
Так вот этот князь и переманил его на русскую службу. Правда, говорят, что это случилось уже тогда, как сам князь уже отдал Богу душу…
* * *
Когда же молодой и слишком перспективный врач впервые появился в Москве, еще двадцатидвухлетний, а случилось это в 1802 году, – он как-то сразу же обзавелся там личным домом. Более того, обзавелся и своими собственными, какими-то, слишком, – даже исключительно белоснежными рысаками.
Кроме того, при своем довольно высоком росте (где-то свыше 185 сантиметров), – он заметно выделялся из толпы окружавших его москвичей.
А еще выделяло его и то, что, по обычаям какой-то старинной моды, давно ушедшей в предание, он продолжал носить на себе такие же старинные аксессуары: жабо, короткие, лишь до колен доходящие панталоны, черные шелковые чулки, громадные башмаки с какими-то старинными пряжками… Не забывал, вдобавок, и пудрить свои волосы, собирая их как-то сзади в довольно широкую косу…
Короче говоря, его еще издали можно было легко узнать…
Да и вообще: вскоре он обзавелся своим суконным заводом. Более того, купил даже целую деревню Тишково, которою владел с 1812 года и вплоть до смерти своей. Правда, всех деревенских своих мужиков – он сразу же освободил от крепостной зависимости, отпустил на полный оброк, лишь бы платили ему положенные в срок деньги…
Однако, уже под конец своей жизни, он каким-то образом растерял все это. Говорили, будто от глубоко затаенной любви к одной милой женщине, которая, вслед за мужем-декабристом последовала в крайне холодную и мрачную Сибирь…
А умер он в тюремной больнице, которую перед этим успел приобрести. В ней он занимал всего лишь две жалкие комнатенки. Там он и проживал вместе со своим слугою, которого подобрал в толпе осиротевших вильнюсских евреев. Кстати, этого слугу он сам воспитал, обучил элементарной латыни, в общем – сделал из него – вполне полноценного человека.
Говорили, что после смерти самого Федора Петровича, этот его пришелец, точнее, его даже приемыш, обучался в Императорском университете в Казани, стал вполне самостоятельным человеком – успешным адвокатом Лейбом Марковичем Норшиным.
* * *
Однако предстоящий разговор у нас нам разговор совсем не об этом…
Скорее всего, он посвящен тому, как перед домом в Малом Казённом переулке, где в былые годы размещалась Полицейская городская тюрьма, могло появиться изображение указанного доктора. Правда, – уже в виде достойного памятника…
Все дело в том, что в этой больнице издавна служил врачом Сергей Васильевич Пучков, который, начиная еще с 1906 года, стал даже главным врачом всей этой больницы. А до этого он просто нес службу по тюремному ведомству, то есть – просто служил в ней врачом, в этой же больнице. Так вот: именно этот врач Пучков, став уже главным врачом больницы, и предложил поставить перед ней памятник выдающемуся врачу-гуманисту – Федору Петровичу Гаазу. Причем – настоящий памятник.
Весь сбор средств Пучков взял на себя. Собирали – кто сколько мог. В общей сложности собрали 3200 рублей. Этого как раз и хватило, чтобы изготовить памятник.
А за работу взялся молодой скульптор Николай Андреевич Андреев, которому даже не исполнилось на ту пору еще и тридцати лет…
И вот, 1 октября (18 сентября) 1909 года, к 2 часам дня, – все уже было готово. В присутствии градоначальника Александра Александровича Адрианова, вице-губернатора губернатора Москвы Владимира Федоровича Джунковского, предводителя московского дворянства Самарина Александра Дмитриевича, члена городской Московской Думы Николая Ивановича Гучкова, гласных городской Думы, представителей всех тюремных организаций и прочих, прочих, – и был этот открыт памятник доктору Гаазу.
Сам же скульптор очень долго присматривался к своей будущей скульптуре, долго изучал фотографии модели, а все не мог никак приступить к их тщательной обработке… Вернее, к самому памятнику…
Нет, он нисколько не был начинающим мастером. Перед этим он долго работал над скульптурой Николая Васильевича Гоголя. Чтобы лучше понять его начинания, он даже нарочито ездил на Украину, в деревню Васильевку, где сам Гоголь когда-то родился, где прошло его детство…
Что же, памятник Гоголю, по отзывам всех современников, получился в какой-то импрессионистической манере. По отзывам тех же его современников – все вышло как-то крайне удачно…
Да, незаметно промчались еще перед этим для скульптора годы его учебы в Московском училище живописи и ваяния, где он занимался под руководством Сергея Михайловича Волнухина. Значительное влияние на него оказал и Павел Петрович Трубецкой, живший преимущественно за границей, но как-то, волею судьбы, оказавшийся снова на родине, ставший даже преподавателем в Московском училище живописи и ваяния…
А еще, перед тем, сам скульптор Николай Андреев, закончил Строгановское промышленное училище… И везде он заслуживал страстное одобрение своими работами…
* * *
И вот, наконец, вице-губернатор сдернул покрывало, накрывавшее памятник. Все так и ахнули: кто еще помнил «святого доктора», перед теми предстал он, – словно живой.
Говорили, что скульптор, опять же, точно угадал и размеры, а главное – его значение образа Федора Петровича Гааза для всей русской культуры. Сразу же в глаза бросалась четкая надпись на памятнике: «Спешите делать добро!»
Получается, доктор Федор Петрович Гааз недаром заслужил себе звание «святого доктора»…
Каждый день, просыпаясь в одно и то же время, именно в шесть часов, отправлялся он на Воробьёвы горы, туда, где была пересыльная тюрьма для всех нищих, осужденных на вечное поселение где-то в глубинах ледяной Сибири.
Все эти люди нуждались в его поддержке.
Ради них он и выстроил особую больницу, предназначенную только для их обслуживания. Именно в ней кого-то он просто гладил по рукаву его видавшего виды, и без того уже сильно заношенного сюртука, скорее всего – даже какой-то хламиды, вроде украинской свитки, кого-то утешал он словами… Зато перед всеми участниками этого горестного, прощального расставания выставлял на стол угощение, пока только был в силах и в достойной славе.
При этом он любил повторять: «Не кормите их сладким, сладким сладкое им всякий подаст, а кормите их чем-то, более… Чем-то чисто материальным… Им надо выдюжить в дальней дороге!»
* * *
При этом надо заметить, что подобного рода памятники стоят везде, где только побывал «святой доктор» Федор Петрович Гааз…
Стоит он и в селе Тишково Пушкинского района, и без того славного своими деревьями… Своим живым древостоем…
Надо заметить, что этот парк заложен был еще прежним его владельцем – сенатором Михаилом Григорьевичем Собакиным, что заложен он в самой излучине, на крутом берегу речки Вязь.