Он родился 13 ноября 1810 года. Родился в большой семье, проживавшей в довольно плотно заселенном районе города Москвы, в так называемых Нижних Сыромятниках.
В семье он был тринадцатым по счету ребенком. Впрочем, в живых осталось всего лишь шестеро детей. И он, Николай, оказался самым младшим в своей семье…
Отец его, майор Иван Иванович Пирогов, был на ту пору довольно молодым человеком, которому не исполнилось еще даже сорока лет.
А служил он в так называемом провиантском депо, получал вполне сносное содержание, на которое мог содержать всю свою семью.
Сколько ни вспоминал потом совсем еще маленький Коля Пирогов своего стареющего отца, – он всегда представлялся ему в своих неизменно сияющих блеском панталонах, в смазных сапогах, от которых за версту разило почему-то чистейшим дегтем.
Мать же его, Елизавета Ивановна, происходила из старинного рода купцов Новиковых. Она радовала домочадцев своим бодрым, не меру видом, поскольку была в совсем еще молодых летах, гораздо моложе своего собственного мужа.
И надобно же такому случиться, что его родной брат Дмитрий заболел ветрянкой или же корью, а лечил его довольно уже престарелый врач Ефрем Осипович Мухин, сам уроженец южных губерний Российской империи. И был этот Мухин самым настоящим выходцем из подлинных, из коренных – запорожских казаков. Да и всем своим видом показывал он, что и сейчас, где-то в душе своей, оставался все тем же, по-прежнему казаком, веселым и беззаботным, к тому же – несмотря на свою дебелость – необыкновенно ловким. По всему было видно, что всех его предков называли очень уж просто – какими-то достаточно въедливыми Мухами.
Теперь же, не в меру дородного Мухина, называли Ефремом Осиповичем. Это был довольно пожилой уже врач, даже чуть постарше даже самого отца Пирогова, майора Ивана Ивановича. Врач Мухин обстоятельно рассказывал всем своим слушателям о прежнем житье-бытье. Описывал, как воевал еще под Очаковом, когда точилась война русских с турками, о своих встречах с личным доктором светлейшего князя Григория Александровича Потемкина Массотом…
Теперь он носил чин действительного статского советника, то есть, – полного генерала, если приравнять его к прочим военным чинам. А еще числился деканом каких-то загадочных врачебных наук – при одной из московских лечебных управ…
Однако, после ухода его Коленька Пирогов преображался мигом: он начинал сам играть в доктора Мухина!
Впоследствии историк Михаил Петрович Погодин, друг Николая Васильевича Гоголя, без обиняков заявлял: «Без Мухина мы бы никак не имели такого замечательного хирурга, как наш Пирогов!»
Видать, самому Погодину выпадало лечиться, как у доктора Мухина и доктора Пирогова… Вот как!
Врач Мухин разбудил в Коле Пирогове, ничем не примечательном поначалу мальчишке, великого хирурга, которому удивлялись все передовые европейские умы. Действительно, говорили, ему удалось продвинуть русскую хирургию на небывалую, недостижимую до тех пор высоту.
В дом майора Ивана Пирогова довольно часто наведывались и другие врачи. Скажем, постоянным, почти всегдашним гостем в их доме бывал также врач Григорий Михайлович Березкин. Именно он подарил маленькому Коле Пирогову определитель растений, чем очень заинтересовал его, тогдашнего малыша…
Еще большим успехом пользовался Андрей Михайлович Клаус! Он часто приносил с собою маленький, почти карманный, служебный микроскоп и позволял всей малышне многочисленного семейства Пироговых вертеть на нем всякие там колесики…
Что еще запомнил маленький Коля Пирогов, так это огромный сад, который тоже размещался при их доме. Он всегда поражал его своей настоящей, даже редкой – ухоженностью…
* * *
Когда же Коля Пирогов немного подрос, – его отдали в частный пансион господина Кряжева. Надворный советник Василий Степанович Кряжев, кавалер довольно высоких наград, сам содержал все это, очень дорогостоящее учебное заведение. Учиться там нужно было в продолжение долгого срока, целых шесть лет.
Надо сказать, что помимо своего пансиона, господин Кряжев занимался также бурной издательской деятельностью. Именно там, под его командой, процветали различные виды самодеятельного искусства, сочинялись разного рода стихи, а также – всевозможные прозаические сочинения.
Юный Пирогов с удовольствием ходил на эти занятия, стоило только заслышать ему такую призывную фамилию как Войцехович. Этот господин Войцехович и вел там разного занятия. Звали его, помнится, Арнольд Венцеславович…
Но тут, как-то вдруг неожиданно, нагрянула большая беда.
Сослуживец майора Пирогова, ничем собою не примечательный, которому майор доверялся во всем, перед своей поездкой на Кавказ взял из кассы депо огромную сумму в целых тридцать тысяч рублей! После этого он куда-то пропал, словно растворился в буйной толпе таких же прощелыг, как и сам он…
Что же, пришлось самому майору Пирогову держать за все это ответ… Был даже суд. Дело известное, чем заканчиваются подобные судебные разбирательства…
Одним словом, пришлось майору Пирогову лично расплачиваться за все, потерянное напрасно… А содержателю частного пансиона, господину Кряжеву, довелось написать в соответствующих бумагах, что его-де прежний воспитанник, которого он знал еще с одиннадцатилетнего возраста, проучился у него далеко не полный срок. И выбывает теперь, в связи с имущественным крахом всего семейства господина майора Пирогова…
* * *
Тогда-то за дело и взялся врач Ефрем Осипович Мухин. Он и уговорил отца Николая Пирогова отдать своего чересчур способного сына – прямо в Московский университет.
Однако – каким же образом все это проделать? Ведь туда, в университет, принимают только при достижении отроком полных шестнадцати лет?..
Пришлось «подправлять» даже кое-какие документы парнишки, будто он уже в самом деле достиг потребного шестнадцатилетнего возраста. А это все означало, что он имеет полное право обучаться в любом учебном заведении… Благо, он был на ту пору довольно рослым.
И вот, таким образом, 22 сентября 1824 года Николай Иванович Пирогов, достигший только четырнадцатилетнего возраста, становится студентом Московского университета! Его допускают обучаться на медицинском факультете…
А учителями его на университетской скамье сразу же становится Христиан Иванович Лодер. Лодер был доктором медицины. Сам он считался выпускником Гёттингенского университета. Приехав в Россию, он получил здесь чин гражданского, однако, – полного уже генерала. Превосходно показал себя в период наполеоновского нашествия: занимался в России организацией целого ряда госпиталей.
Другим его учителем оказался уже знакомый нам Матвей Яковлевич Мудров… Этот наставник учил его, прежде всего, как следует вести себя подлинному молодому врачу. В университете он преподавал основы военной гигиены. То есть, наставлял молодого студента, как уберечь здоровье русских солдат…
Наставником его также оставался и Ефрем Осипович Мухин. Он, хоть и не принимал никакого решительного участия в деятельности самого университета, однако всемерно ратовал о распространении тогда редкого оспопрививания, заботился об организации различного рода клиник и так далее…
* * *
Как-то незаметно – промелькнули годы учебы.
За время их неторопливого хода в Московском университете, студент Николай Пирогов успел похоронить своего отца, Ивана Ивановича.
Какую-то поддержку сперва оказывал ему троюродный брат отца, Андрей Филимонович Назарьев. Они даже, всем семейством уже, переселились к нему. Заняли у него давно пустующий флигель. Подросшие сестры вскоре пошли работать, мать устроилась у кого-то весьма деятельной экономкой…
И вот настала пора, когда студент Пирогов вообще окончил Императорский университет. Да что с того? Ведь он ни разу еще не поставил простых даже банок, никогда не сидел у постели заболевшего человека, не чувствовал огромной ответственности за действие назначенных захворавшему человеку каких-либо простейших лекарств…
Но что было делать?
И это притом, что врачи, вот хотя бы профессор Мудров, всеми силами бились, чтобы как-то переиначить систему преподавания, чтобы совместить ее каким-то образом с практическим лечением людей, захворавших всякими разными болезнями…
И где же было работать такому, вдобавок, к тому же и слишком молодому, даже юному, врачу?..
* * *
И вот тут-то опять появился Ефрем Осипович Мухин.
Он с порога спросил:
«Как ты смотришь на учебу при Юрьевском университете?»
«Да смогу ли я попасть в их число?»
«Эх, говорят, сам царь, Николай I, потребовал от своих чиновников, чтобы организовали они там собственные профессорские курсы…»
Предстояли самые беспощадные экзамены.
Сначала – в Санкт-Петербурге, столице русской империи. По приказу императора Николая I их проводил Иван Федорович Буш, причем – в самой Императорской академии Наук.
Николай Иванович Пирогов очень опасался этого отборочного экзамена, поскольку чувствовал себя наделенным лишь сугубо теоретическими знаниями, абсолютно лишенными всяческой практики…
Однако же грозный экзаменатор, несмотря на свой внешне совершенно неприступный вид, оказался простым, даже изрядно лысеющим старичком с какой-то отличительной наградой на лацкане своего повседневного сюртучка…
Однако, когда проэкзаменованный им выпускник Московского университета посмотрел в свой экзаменационный лист, то сам себе не поверил. Против его фамилии жирным шрифтом было выведено всего лишь два слова: совершенно изрядно.
Значит, студент Пирогов не напрасно сидел за партой? Не напрасно впитывал в себя знания?
Да, подумал он про себя… Таковой, знать, была сила усвоенного им в Московском университете сугубо теоретического материала…
От излишнего волнения он не запомнил даже того, что было выведено против других фамилий экзаменующихся.
А экзаменовались там, одновременно с ним, и Александр Петрович Загорский (просто однофамилец великого анатома), и Федор Иванович Иноземцев, и Владимир Иванович Даль, и Григорий Иванович Сокольский…
Да, собственно, всех их не перечесть даже.
* * *
Так и поехали они в Профессорскую школу, в старинный Юрьев, по-тогдашнему – Дерпт. Даже все вывески на улицах этого города были исключительно на немецком языке…
А в самом Юрьеве толпами бродили бурши, нынешние его студенты. Как говорил о них Георг Фридрих Паррот (студенты называли его Егором Ивановичем), ректор тамошнего, Дерптского университета, личный друг императора Александра I, – они больше думали о дуэлях, чем о своих конспектах. И вот приехали к ним эти, будущие профессора, да такие охочие до своих медицинских наук, что все остальные студенты тут же стали им подражать…
А были среди приезжих Филомафитский Алексей Матвеевич, и Александр Петрович Загорский, и Владимир Иванович Даль… Все они прославились впоследствии, кто на ниве физиологии, кто на ниве божественной анатомии, а кто и в простом лечении заболевших людей. Подружился Пирогов и с выдающимися там писателями и поэтами. Взять хотя бы того же Василия Андреевича Жуковского, который уже давно обретался там, Владимира Александровича Соллогуба, Николая Михайловича Языкова… Да и Казак Луганский, то есть, все тот же Даль, – чего-нибудь да стоил в изящной литературе…
Что касается его научного руководителя, то им оказался Иоганн Христиан Мойр. Студенты называли его обычно Иваном Филипповичем.
Не иначе, как с подачи профессора Мойра, Пирогова поселили в одной комнате с Федором Ивановичем Иноземцевым. Хотя он сам как-то сразу почувствовал: хороших отношений, даже очень приемлемых, – с ним ни за что не добиться… Не будет от этого толку…
Сам Иноземцев был красив, высок ростом. Одевался всегда по последней моде. В противоположность ему – Пирогов никогда не обращал внимания на свою внешность. Как приехал, в своем прежнем, московском еще, сюртучке, почитай, в котором еще пропадал еще в бытность свою студентом, – так и не менял его, находясь даже в слишком чопорном Дерпте.
Более того, он не выносил и всю шумную кампанию своего сожителя. Дошло до того, что Пирогов не любил появляться даже где-нибудь в обществе, если там заранее намечалось присутствие Федора Иноземцева…
И все же, с учебой получилось как-то совсем неплохо, даже – прекрасно. Свидетельством этому выступает тот факт, что 31 августа 1832 года в стенах Дерптского университета Николай Пирогов успешно защитил свою диссертацию. Она называлась: «Является ли перевязка брюшной аорты при аневризме паховой области легко выполнимым и безопасным вмешательством?»
Как полагали специалисты по кровоснабжению всего человеческого организма, в этой работе диссертанту удалось весьма успешно разрешить целый ряд принципиально важных вопросов при оперативном вмешательстве в святую святых сердечнососудистой системы.
Да что там!
Ему удалось даже опровергнуть застарелые представления британского хирурга Астли (Эстли) Купера о причинах смерти больных при проведении этой, довольно сложной, операции…
И это, несмотря на то, что еще знаменитый французский хирург, еще из эпохи древнего средневековья, Амбруаз Паре, вроде бы, даже предупреждал, что подобное вмешательство в хитросплетение сонных артерий – уже чревато самыми серьезными осложнениям. Их лигирование (то есть, обыкновенная перевязка) – грозит человеческому организму «погружением в вечный сон»…
И вот наступила пора экзаменов.
К ней они все готовились очень тщательно. Зубрили, почти что не выпуская книжек из рук… Да и на самом экзамене было не так-то просто отвечать на все каверзные вопросы, когда за твоей спиною, к твоим словам прислушиваются первейшие мастера в науке, которым ведомо все исключительно…
Однако все обошлось.
После успешной сдачи экзаменов, ему твердо была обещана кафедра хирургии в том же, Дерптском университете…
* * *
В 1833–1835 годах Пирогов находился в Германии. Он продолжал изучать анатомию и хирургию…
И вот – он, герр Пирогофф, в столице Пруссии, в самом Берлине. Вначале изумил тот факт, что его диссертацию немцы перевели с латинского языка на свой, на немецкий язык… Более того, они даже издали ее на немецком языке!..
Однако – не в меньшей степени поразило его и то, что хваленые германские лекари совершенно не знали анатомии и физиологии, что они были от этих знаний как-то абсолютно изолированы… от этого знания. Ни Руст, ни Грефе, ни Диффенбах абсолютно не знали анатомии и физиологии. Более того, его страшно удивило, кроме всего прочего, что даже пресловутый Иоганн Фридрих Диффенбах, мастерством которого он поначалу так удивлялся, просто игнорировал тщательное изучение анатомии и довольно резко даже подшучивал над самой классификацией различных артерий!
Он же теперь, герр Пирогов, – совершенно привычно вступал в покойницкую больницы Шарите. Там его сразу встречала известная всем врачам мадам Фогелъзанг. Сама она была – как всегда: в чепце, в своем неизменном клеенчатом фартуке, в больших нарукавниках, которые как-то запросто нависают над ее, чрезмерно ловкими пальцами.
Он начинал свое занятие, изучая на уже человеческих трупах упущенное на университетских лекциях. Вернее, все то, что было как-то просто случайно упущено, на что он не обратил достаточного внимания.
В Берлине он вспомнил также, что давно уже не был в Москве. Что там истомились, его ожидая, родные его сестры и, главное, – его матушка…
Что же, возвратившись обратно в Дерпт, он спешно направился в Москву, но неожиданно заболел уже в городе Риге. Между тем, для него нашлось место в центральной Рижской больнице. Его изолировали, однако не потому, что так положено было. Отсоединили ото всех остальных больных, чтобы он мог совершенно спокойно отдохнуть. Потому, что увидели, как устал человек от всего окружающего его, нисколько не догадываясь об истинной причине его усталости и довольно хилого вида.
А он просто узнал, что кафедру хирургии в родном для него Московском университете, по праву принадлежавшую только ему одному, руководство университета намеревается отдать Федору Иноземцеву…
Он еще не знал к тому времени, что сам Иноземцев всеми силами порывается в свой любимый Харьков, в стены родного для него университета, так много давшего ему самому.
Он все-таки съездил в Москву, повидался там с матерью, с сестрами…
Правда, возница, как уж водится за ними, заплутал, долго не мог попасть на правильную дорогу. Но, наконец, ему удалось выбраться-таки на нее…
* * *
Университетское начальство все же твердо помнило свои обещания.
После возвращения в Дерпт, уже будучи профессором кафедры хирургии Дерптского университета, он приступил к работе. Во-первых, он написал несколько крупных работ, главной из которых считается «Хирургическая анатомия артериальных стволов и фиброзных фасций», которую, еще в 1840 году, представил на соискание Демидовской премии.
Специалисты довольно высоко оценили достоинства его работы. Правда, премия досталась не только ему одному, ее пришлось разделить между ним, Николаем Ивановичем Пироговым и Алексеем Матвеевичем Филомафитским: он представил на соискание этой же премии свой великолепный учебник по физиологии. Правда, премия, как подсчитали наши досужие финансисты, равнялась всего лишь нынешним десяти тысячам американских долларов, а все же последовали вторичные переиздания, был даже назначен специальный толковый художник, который в состоянии был все это превосходно проиллюстрировать…
После получения такой престижной премии у него созрело уже давнее намерение тотчас жениться.
А в невесты выбрал дочь своего учителя, профессора Ивана Филипповича Мойра, которого он заменил в его былой должности. Эта девушка, которая так внимательно прислушивалась к его словам, так чистосердечно ему улыбалась, что… Звали ее, вдобавок, Катенькой, Катериной, как и одну из его родных сестер. Правда, в своей семье ее звали Белоснежкой, очевидно – из-за цвета ее волос белокурых волос…
Однако возникло одно неожиданное препятствие, да еще в лице поэта Василия Жуковского. Достаточно было только ему сказать: «Быть может, из него, пусть и со временем, получится замечательный хирург, однако теперь… Да какой же из него жених?»
И все.
И намеченная уже, было, свадьба сразу же отодвинулась вдруг куда-то очень далеко, далеко…
А был он к тому времени уже весьма солидным профессором, заведующим кафедрой такого же, тоже весьма солидного Дерптского университета…
Было очень обидно. Несмотря на то, что ему отказали под весьма благовидным предлогом: дескать, Катенька уже помолвлена с другим молодым человеком…
* * *
Вторично оказался он в Санкт-Петербурге приглашению уже Медико-хирургической академии – дабы занять там кафедру клинической госпитальной хирургии. Это произошло еще в марте 1841 года. Она была создана им самим непосредственно на базе 2-го Военно-сухопутного госпиталя.
А перейти на эту кафедру знаменитой Императорской медико-хирургической академии помог ему Карл Карлович Зейдлиц, сам питомец того же, Дерптского университета, большой приятель поэта Жуковского и профессора Мойра, так и несостоявшегося тестя самого Николая Ивановича Пирогова.
В ту баснословно удачную пору сам Николай Иванович жил в Петербурге на левой стороне Литейного проспекта, в сравнительно небольшом доме, на втором его этаже.
В этом же доме размещалась редакция ежемесячного журнала «Современник», где работал Николай Гаврилович Чернышевский…
* * *
Кстати, в ту баснословно удачную пору он женился на молодой красивой девушке. Это событие произошло в ноябре 1842 года. И женой его стала Екатерина Дмитриевна Березина. Она была внучкой старинного графа Николая Алексеевича Татищева, уже покойного на ту пору. Так что, вскоре после свадьбы, Николай Иванович Пирогов сделался даже заправским помещиком – он стал владельцем довольно значительного поместья в Тверской губернии, где-то – в Вышневолоцком уезде…
К сожалению, первая жена его слишком рано умерла в родах, оставив ему двоих сыновей – Николая и Владимира.
Однако все это случилось уже потом.
А пока что мы застаем его вполне здоровым и бодрым.
Порою – он проявлял какие-то, просто непостижимые обыкновенному человеческому уму, выдающиеся способности. Особенно, в период своего деятельного расцвета.
Примером такого, совершенно не понятного для обыкновенного человеческого разумения, можно отнести его труд, озаглавленный им самим, как слишком обширный атлас: «Топографическая анатомия, иллюстрированная разрезами, проведенными через замороженное тело человека в трех направлениях».
К слову сказать, этот довольно объемистый труд, снабженный к тому же подробным пояснительным текстом, изданный к тому в целых четырех томах, – принес своему составителю поистине мировую славу.
А дело заключалось лишь в том, что ему удалось каким-то, тоже просто таинственным образом, обработать замороженный человеческий труп. Дальше, какими-то слишком осторожными, последовательными ударами молотка и долота, посчастливилось ему так же удачно совершенно лишить этот труп, покрывающих тканей его снаружи тканей. Точно таким же образом поступал он, когда ему надо удавалось обнажить заинтересовавший его какой-либо орган, либо даже целую систему их. В таких случаях Николаю Ивановичу приходилось прибегать к специально сконструированным им распилам – в поперечном, продольном или даже в косом направлении.
Другой, тоже подобный же, но тоже уникальный труд, назывался «Патологическая анатомия азиатской холеры»…
За все свои труды он стал членом-корреспондентом Императорской Петербургской Академии Наук (1847).
* * *
Относительно эфирного наркоза необходимо заметить следующее. Конечно, отзвуки о его успешном применении американскими врачами мигом достигли ушей Николая Ивановича. Он даже придумал специальное приспособление для более удобной его ингаляции (вдыхания), разработал нарочитую методику его применения…
В начале июня 1847 года Николай Иванович Пирогов отправляется на Кавказ. Цель у него одна: в тяжелейших походных условиях, при осаде аула Салта (или Салты), ему страстно хотелось суметь воспользоваться эфирным наркозом. То, что удалось его вечному сопернику Федору Ивановичу Иноземцеву, применить в привычных стерильных условиях, в своей собственной, такой привычной операционной, – он собирался провести уже на поле чисто боевого сражения…
Он вез с собой специальное устройство для наркоза, и очень боялся его повредить…
Что же, это ему вполне удалось: применить наркоз в походных условиях.
На Кавказ он прибыл как раз в то время, когда генерал Воронцов вывел свои войска напрямую к аулу Салты.
Русские войска уже перед тем штурмовали аул Гергебильский, родное селение для Идриса Гергебильского. Но эта осада еще ничего особого не означала. Русским войскам просто удалось стереть поселение с лица земли. А население его – разбрелось по окрестным селам…
Уже при приближении к осажденному аулу русских войск, Николай Иванович заметил, что каждая терраса, образованная как бы сплошными домами, грозит превратиться при штурме селения в какую-то явно преграду для всех штурмующих…
Однако русские воины, пользуясь централизованным армейским снабжением, боеприпасами, имели свои четкие преимущества, которыми они и постарались воспользоваться.
Это во-первых.
Во-вторых, у всех петербургских врачей, прибывших вместе с Николаем Ивановичем, несколько удивляла помощь, оказываемая горским раненым на поле боя. Все они как-то странновато посматривали на запасы мехов, которые были предназначены для раненых горских бойцов.
С другой стороны, и это было естественно, петербургские врачи не различали где «свой», где «чужой». Для них – они все были равны. Однако их удивляло, что в войсках Шамиля для раненых предназначались именно эти разнообразные меха…
Штурм крепости начался с того, что русские артиллеристы сразу же начали обстрел аула. Главнокомандующего русскими войсками, князя Воронцова, приехавшим вместе с Пироговым врачам, – так и не дано было никак рассмотреть. Сославшись на болезнь своих глаз, он перепоручил командование подчиненными ему войсками какому-то бравому полковнику. Тот покричал для виду, вроде бы командуя, затем – и вовсе замолчал.
Увидели врачи и сам штурм горного аула. Когда русские войска бросились безоглядно вперед, то горцы принялись отчаянно сопротивляться. Какая-то горсточка их, которой руководил сам Одрис Гергебильский, назначенный Шамилем наибом всего этого, Койсобулинского участка фронта, попытался оторваться от настигающих его и всех его соратников преследователей. Однако храбрецы попали под огонь тщательно спрятанных русских батарей. Сам Одрис погиб в бою…
Тем не менее, несмотря на болезнь глаз, после этакого удачного штурма, командующий русскими войсками князь Воронцов все же поздравил весь личный состав с очередной нелегкой победой, не позабыв при этом отметить и мужество горских храбрецов.
Такое сопротивление горцев сам князь Воронцов объяснил их невероятным страхом перед имамом Шамилем, который наблюдал-де за штурмом аула Салта со склонов близлежащих гор.
Что касается эфирного наркоза, то Николаю Ивановичу удалось провести более сотни операций с применением его…
Впоследствии Николаю Ивановичу пришлось даже отрывать из цепкой земли бездыханный труп Идриса Гергебильского, обезглавливать его, чтобы отправить голову горского храбреца в Санкт-Петербург – для более тщательного ее дальнейшего исследования…
Зато возвратился Пирогов из кавказского пекла – словно бы заново родился…
И тут опять наступил очень важный момент, всецело связанный с открытием первого в России анатомического института, в котором самым ценным экспонатом была голова покойного уже голова Идриса Гергебильского…
* * *
Со временем подошла и такая важная во всей его деятельности эпоха, как оборона города Севастополя, который оказался прямо-таки в ловушке англо-французско-турецких сил.
Он отправился в Севастополь в октябре 1854 года. И не один. Вместе с ним в этот город поехали также другие врачи: Александр Леонтьевич Обермиллер, Василий Степанович Сохраничев и фельдшер – все тот же Иван Николаевич Калашников, который сопровождал его на Кавказ.
Сразу же надо сказать, что из 349 дней, в течение которых длилась героическая осада Севастополя, он, Николай Иванович Пирогов, провел в нем 282.
Что же ему удалось осуществить во время столь длительной обороны этого мужественного города?
Во-первых, он с успехом наладил сортировку больных. Поскольку, еще на подъезде к уже осажденному Севастополю, на него настолько угнетающе подействовала та неразбериха, которая уже явно намечалась, даже присутствовала при организации обороны города.
Во-вторых – он внедрил в практику гипсовую повязку, которую использовал еще при организации обороны аула Салты.
В-третьих – он постоянно и настойчиво внедрял в практику помощь врачам сестер милосердия. При нем приехала целая группа, благодаря стараниям великой княгини Елены Павловны, которая прислала первую партию сестер из так называемой Крестовоздвиженской общины, – почитай, основы всего медсестринского движения в дореволюционной России.
Что же касается применения эфирного и хлороформного наркоза – то достаточно только сказать, что через руки врача Пирогова прошло их несколько тысяч.
Впоследствии Пирогов очень высоко оценил их благородную деятельность. Он знал наперечет их громкие имена: Екатерина Алексеевна Хитрово, Екатерина Михайловна Бакунина, Елизавета Петровна Карцова… Все они были одеты в темно-коричневые, почти черные, платья, лишь слегка оттененные белыми воротничками…
Более того, в самом Севастополе вдруг открылась девушка – по имени Даша Севастопольская. Все так звали ее, не догадываясь, что настоящая фамилия у нее была Михайлова.
За все свои труды Даша Севастопольская была отмечена от имени царя Николая I, который лично наградил ее ценными подарками.
Был отмечен и врач Пирогов.
За все свои труды он был удостоен высокой награды – ордена Святого Станислава первой степени.
Между тем, боевой опыт Пирогова на этом нисколько не закончился. Он также стал участником франко-прусской войны 1870–1871 годов, побывал и на фронтах русско-турецкой войны в 1877–1878 году.
* * *
Однако, при возвращении из обороняющегося Севастополя, он уже на расстоянии почувствовал, что запахло чем-то совсем нехорошим. Когда же он попробовал покритиковать беспорядки, царившие в осажденном Севастополе, ему сразу же запретили заниматься врачебной деятельностью, просто потребовали перейти на попечительскую службу… Власти как бы вспомнили его увлечение педагогической деятельностью, которая проявлялась в нем еще в молодые годы его.
Он был назначен попечителем Одесского, а позже – Киевского учебного округа…
В 1850 году, будучи уже сорокалетним, он совершенно случайно познакомился с молодой, двадцатилетней девушкой – Александрой Антоновной Бистром, которая приходилась племянницей генеральши Козен.
Это знакомство закончилось свадьбой. Особенно подкупило Николая Ивановича то, что девушка, уже молодая жена его, с нежностью относится к его так рано осиротевшим детям…
Молодые со временем переехали жить в купленное им, Пироговым, имение Вишня. Он купил его у наследников Александра Александровича Грикулевского…
* * *
Надо сразу сказать, что в свои семьдесят лет Пирогов выглядел совсем уже стариком. Он лишился зубов, что вызывало всяческие затруднения, мешало ему свободно изъясняться. Вдобавок он очень сильно страдал от катаракты. Впрочем, все это отлично видно на потрете его, написанным молодым еще на ту пору Ильей Ефимовичем Репиным.
К тому же, его страшно беспокоило и какое-то слишком болезненное новообразование, вскочившее у него на твердом нёбе. Сначала он принял все это за обыкновенный ожог, потом, вроде бы, засомневался и обронил молодой супруге: «Вроде бы рак! Не доведи до этого, Господи!»
Все это не мешало Николаю Ивановичу, как всегда, быть готовым к оперативному вмешательству.
Однако новообразование разрасталось, пришлось обратиться за консультацией к врачам.
У них, как уж водится, мнения раздвоились. Его консультировали дерптские врачи, приглашались и санкт-петербургские специалисты, харьковские, киевские…
Во время московского торжества (отмечался 50-летний юбилей врачебной деятельности Николая Ивановича) – его консультировал сам Склифосовский Николай Васильевич. Он сразу же заподозрил у больного самый страшный диагноз: рак!
Склифосовский не уставал повторять: «На такую операцию отважиться может только Бильрот! Притом – в своей собственной клинике…»
Что же, патриарха русской хирургии доставили к Бильроту в Вену.
Однако, учитывая солидный возраст больного, не отважился на операцию даже прославленный хирург Бильрот.
Он отпустил его, успокоив каким-то образом. Николай Иванович и дальше продолжал оперировать больных. Он не выпускал скальпеля из рук до последней возможности…
Николай Иванович скончался 23 ноября (по новому стилю – 5 декабря) 1881 года в своей Вишне.
Ныне там размещается мемориальный музей его имени.
Однако и Москва тоже помнит его.
В 1897 году, на средства, собранные по подписке, ему открыт памятник был памятник и в самой Москве.