Как ни велики были достижения всех русских врачей, а вместе с ними и врачей украинских, а все же они никак не могли достичь такого величия и славы, каковых достиг выдающийся британский исследователь в области микробиологии – сэр Александр Флеминг.
Ему удалось обуздать, точнее – направить на обуздание микробов такое удивительное лекарство, как всемогущий пенициллин.
И это, несмотря на успехи Ивана Павлова, на успехи Ильи Мечникова, а еще перед этим – на достижения Роберта Коха, Конрада Рентгена, Луи Пастера и многих других, настоящих подвижников медицинской науки…
Что касается Александра Флеминга – то за все свои достижения он был вполне заслуженно удостоен высокой Нобелевской премии.
* * *
Успехи медицинской науки к эпохе Александра Флеминга были уже налицо. О них напрямую говорила упрямая медицинская статистика.
Если средняя продолжительность жизни в Европе, в разгар XVI века, во времена Парацельса, Везалия, Сервета, – составляла всего 21 год и тридцатилетние люди казались уже пожилыми, если в XVII веке она уже заметно увеличилась и достигала уже 26 лет, – то в XVIII веке для ее обозначения годилась несомненно несколько иная цифра, – именно 34 года.
Динамика прироста человеческой жизни выступала воистину сногсшибательной.
А в XIX веке и этот показатель совершил настоящий прыжок. К концу указанного столетия она составляла уже целых полсотни лет!
Это ли не было величайшей заслугой медиков?
В XIX столетии, правда, врачи вступали еще с довольно скромными успехами, – скорее, только с возросшими их предпосылками. Однако вышли они из его пределов тоже с громадными достижениями по всем направлениям.
Гениальный ум Луи Пастера окончательно доказал человечеству, что невидимый мир микробов, который и без всего этого давно уже был известен науке, – вовсе не является абсолютно нейтральным.
Этот мир является не просто параллельно существующим и вызывающим удивление, как это казалось на протяжении очень длительного периода, еще со времен открытия Левенгука, – но и важнейшим фактором всего жизненного процесса, поскольку в нем заложены были причины почти всех основных болезней, поражающих человеческий род.
Луи Пастер, указав причины инфекционных болезней, вместе с тем убедил врачей, что большинство человечьих недугов можно и нужно предупреждать, даже можно как-то успешно с ними справляться.
После Пастера медикам оставалось только лишь докапываться до нужных деталей, открывать причины конкретных заболеваний, связывая их с возбудителями той или иной болезни.
Вооруженный этими знаниями, германский врач, в свою очередь, выдающийся иммунолог Пауль Эрлих – пошел еще дальше. Он заложил основы химиотерапии инфекционных болезней, то есть, – разработал принципы целенаправленного воздействия на всех возбудителей инфекционных болезней с помощью самых разнообразных химических веществ.
Эрлих первым синтезировал новый антимикробный препарат, направленный против конкретного возбудителя болезни.
Замечательными, как мы уже знаем, оказались также достижения Роберта Коха, открывшего возбудителя туберкулеза, болезни, так безнаказанно терзающей все человечество на протяжении Бог весть какого, а все же довольно продолжительного периода.
В том же, XIX веке, – Джозеф Листер обосновал и установил принципы антисептики, то есть, научил врачей, как уберечься от вездесущих микробов в случае нарушения целостности кожных и слизистых покровов всего человеческого тела.
Николай Пирогов разработал и утвердил основы клинической и военно-полевой хирургии. Иван Павлов – досконально изучил физиологию такого насущно-необходимого людям процесса, как пищеварения. Рентген, наконец, дал врачам возможность заглянуть вовнутрь всего человеческого организма, как на ладони увидеть его скелет и многие внутренние органы, о чем едва ли мог мечтать даже сам Эскулап-Асклепий, такой всесильный и многоликий…
Однако вскоре все эти достижения показались вовсе не такими уж радужными. Все недочеты в области медицины обнажила уже первая мировая война, разразившаяся в 1914 году.
Если раны мирного времени, в том числе и нанесенные скальпелем какого-нибудь зазевавшегося не вовремя хирурга, выступали, в основном, довольно чистыми, – то совсем иначе все это выглядело на полях ожесточенных сражений. Война велась теперь совершенно по-другому, в иных, куда более широких масштабах. Да что там! Военные действия не знали перерыва. Поражающие средства обрели теперь такую гигантскую силу и мощь, что человеческий организм представал перед ними чем-то вроде букашки, затертой в дорожной грязи.
Масштабы человеческих страданий в условиях войны возрастали стократно, и это, в первую очередь, поражало врачей, оказавшихся внутри этого беспощадного молоха. Они сплошь и рядом видели перед собою обезображенные раны, перед которыми выступали бессильными всяческие принципы антисептики, выработанные уже покойным на ту пору Джозефом Листером. На операционном столе такие люди оказывались с уже бушующим в их телах инфекционным процессом. Вся грязь со щедро унавоженных полей, которые давно и прилежно готовились людьми под будущий урожай, все содержимое смердящих вод из межевых каналов, вся веками копившаяся в природе зараза, – все это, взметенное беспощадными разрывами снарядов, – оказывалось в человеческих ранах.
«Глядя на эти, зараженные сплошь раны, на этих людей, которые мучились и умирали, и которым мы не в силах были помочь, – я сам сгорал от желания найти какое-то средство, которое способно было бы убить всю эту заразу…»
Такими словами опишет впоследствии один из врачей в капитанском звании британских королевских войск, лишь каким-то чудом уцелевший в районе боевых действий.
Имя этого человека, специализировавшегося по большей части именно в области микробиологии, ныне всемирно известно. Это был – Александр Флеминг, будущий сэр и обладатель Нобелевской премии.
* * *
Александр Флеминг родился и вырос в Шотландии, в замечательной этой стране сплошных зеленых холмов, непроходимых лесов, старинных замков и густых туманов.
Он родился 6 августа 1881 года, и детство его протекало на ферме Лохфильд, невдалеке от городка Дарвел, расположенного в весьма живописной области Эршир.
В этом краю непуганых птиц и зверей, вдали от крупных городов, на лоне деревенской природы, – мужал и крепнул талант человека, имя которого золотыми буквами, пусть и со временем, будет вписано в историю мировой медицинской науки.
Отец Александра, Хью (или Хуго) Флеминг, арендовал небольшую ферму, владельцем которой был известный в тех краях граф Лаудн. Ввиду сурового местного климата, удаленности от коммуникаций, экономической базой этого хозяйственного объекта сделалось выращивание трав, овса и разведение разного рода животных.
В соответствии с деревенскими традициями дети Флемингов (а их было семеро человек) – очень рано приобщались к занятиям взрослых людей, что также способствовало дальнейшему развитию в них наблюдательности, любви к природе, ко всему живому.
Какой бы примитивной и патриархальной ни казалась деревенская жизнь, – однако все это творилось в доброй, старой Англии конца XIX века.
Дети фермера Хуго Флеминга регулярно посещали школу. Судя по дошедшим до нас сведениям, школа них находилась на весьма удаленном расстоянии от их родительского дома. Там, в школе, верховодила всем молодая учительница, совсем ненамного постарше своих питомцев. Имя у нее было Марион Стерлинг (или Стирлинг). От нее они узнавали всё: какие существуют в мире профессии, как заманчиво и многообразно просторное царство науки.
«Вот бы все это увидеть! Вот бы стать таким, как те люди, которые живут в больших городах, даже в нашем Лондоне», – говорили между собою братья Флеминги, возвращаясь ежедневно из школы.
Так уж получилось, что старшие дети Флемингов вскоре, действительно, оказались в Лондоне. Александру, или Алеку, как называли его в семье, вместе с братом-погодком, выпало учиться в столичной ремесленной школе.
Выбирать свою будущую профессию им не представлялось возможности. В семье и без того царило твердое убеждение, что мальчишкам и так еще очень крупно повезло: они квартировали у своего старшего брата, который обзавелся уже в городе собственным пристанищем. Он был уже врачом, специализировался в области офтальмологии.
И надо же такому случиться, что судьба приготовила Алеку настоящий королевский подарок. Он получил наследство, завещанное ему дядей Джоном, что предоставило ему возможность поступить в медицинскую школу при госпитале Святой Марии, входившую тогда в состав Лондонского университета.
Несмотря на, казалось бы, отсутствие всякой систематической подготовки, Александр Флеминг довольно вскоре обнаружил замечательные знания, добытые, главным образом, в результате самостоятельных занятий и доступные ему по причине его исключительно светлого ума. Последовавшие затем долгие годы учебы вскоре принесли свои плоды. Очевидно, что-то такое передалось ему от брата. Уже в самом начале XX века неутомимый Флем, как называли теперь его однокурсники, был удостоен звания лекаря.
И все же окончательным сроком завершения его университетского образования все биографы, в один голос, считают только 1908 год, хотя судьба его еще задолго до этих дней уже теснейшим образом была связана с лабораторией при госпитале Святой Марии.
В указанной лаборатории, под руководством талантливого ученого Алмрота Райта, Флемингу открылись все тонкости микробиологии. Окунувшись в море науки, изучал он все бактерицидные свойства крови, добирался даже до сути сульфаниламидных препаратов, на которые тогда возлагались огромные надежды, изучал различные способы лечения ран, вникал в тайны иммунобиологии и во всякое такое прочее.
За это время он успел и жениться… Супругой его стала Сара. Сара Флеминг.
* * *
Но вот, наконец, была поставлена последняя точка в отшумевшей мировой войне. Итоги ее оказались весьма неутешительными для врачей. Вопрос о том, как бороться с инфицированием ран, – почти и не сдвинулся с места. И с этим, естественно, по-прежнему не мог смириться Александр Флеминг.
А в чем же виделась тогда возможность подобного решения?
В то время в медицинской науке существовало два очень перспективных направления. Одно из них представляло собою так называемую фагоцитарную теорию, разработанную еще русским ученым Ильей Ильичем Мечниковым. Учение его базировалось на признании биологических защитных свойств всякого живого организма, способного защитить себя от любого инфекционного начала, нуждающегося только лишь в разумной поддержке со стороны врача.
* * *
Теперь же, воспользуемся молчаливым согласием-позволением добросовестного читателя этой книги и отвлечемся чуть в сторону, чтобы сказать хотя бы несколько слов об Илье Мечникове.
Илья Ильич Мечников родился на Украине, близ уездного города Купянска (в нынешней Харьковской области). Произошло это, довольно радостное для его родителей событие чудесным весенним днем – 15 мая 1845 года. Детские годы его промелькнули в тамошнем имении отца, отставного гвардейского офицера. От талантливого мальчика, с золотой медалью вышедшего из стен 2-й Харьковской гимназии, – всеми современниками ожидалось что-то необычное. И он, в самом деле, начал оправдывать все их ожидания. За два года юноша справился с программой естественного отделения физико-математического факультета Харьковского университета. Завершив свое высшее образование, он очень вскоре, еще в девятнадцатилетнем возрасте, защитил и свою докторскую диссертацию…
Однажды Мечников очутился на берегу Средиземного моря в компании с Александром Онуфриевичем Ковалевским, впоследствии тоже ставшим замечательным исследователем, оказавшим большое влияние на отечественную науку…
Молодые люди, поначалу, сами того не ведая, зачем они так поступают, собирали удивительных морских существ. Их интересовало устройство этих бесхитростных обитателей моря, которые навевали им особые мысли. Наблюдения, действительно, очень способствовали существенным дальнейшим открытиям в области естественных наук.
Эти, пока что вроде бы праздные наблюдения, и заставили молодого Илью Мечникова обратить внимание на наличие у морских звезд каких-то загадочных клеток. Обнаруженная, но так и неразгаданная пока что тайна уже не оставляла молодого исследователя. И когда судьба вторично предоставила ему возможность оказаться в теплых морских краях, – он отважился на эксперимент, не прибегая при этом ни к каким лабораторным уловкам или приспособлениям. Сорвав веточку с ближайшего розового куста, он сковырнул с нее несколько острых колючек и быстро воткнул их в податливое тельце морской звезды.
Как и предполагалось, как и подсказывало ему глухое предчувствие, уже на следующий день им было замечено, что все, так называемые свободные клетки в теле подопытной звезды, назначение которых было по-прежнему ему непонятно, окружили этот чужеродный для них предмет, явно стараясь его изолировать, уничтожить. Непонятные доселе клетки обладали четкой защитной функцией, предписанной ее величеством, самой природой.
Дальнейшие наблюдения над морскими существами, в конце концов, и привели Мечникова к обоснованию выдвинутой им теории иммунной защиты любого живого организма. Именно такую функцию в теле человека, доказал он, выполняют белые кровяные шарики, лейкоциты. Окружив чужеродное тело, в том числе и внедрившийся в него болезнетворный микроорганизм, лейкоциты, ценой собственной гибели, уничтожают всякое патогенное начало. В данном случае они сами выступают фагоцитами, то есть пожирателями всего опасного, попавшего в тело (от греческого глагола φάγω – пожираю). Таким вот образом Мечников открыл явление иммунной защиты, которому он дал, впоследствии, название фагоцитоз.
Фагоцитарная теория иммунитета впоследствии была изложена им, достаточно молодым еще человеком, в специальном его труде «Невосприимчивость в инфекционных болезнях» (1901). Лейкоциты, еще недавно считавшиеся пассивными статистами при всех воспалительных процессах или даже способствующими им факторами, оказались, на самом деле, весьма активными защитниками не только человека, но и всех высших живых существ.
За свои труды Мечников был удостоен Нобелевской премии (1908), вместе с Паулем Эрлихом, создавшим так называемую теорию боковых цепей, согласно которой у клеток имеются антигенспецифические рецепторы, которые, под действием антигена, высвобождаются в качестве антител. Награда Илье Мечникову оказалась уже второй Нобелевской премией в копилке русских медиков (после Павлова).
Надо сказать, что уже в 1883 году Петербургская Академия наук избрала Мечникова своим членом-корреспондентом, однако в 1887 он уехал за границу, где познакомился с Луи Пастером, Робертом Кохом. С 1888 года и до конца своих дней Мечников жил и работал в Париже, в Институте Пастера.
В Париже он и умер. Урна с его прахом до сих пор хранится в Институте Пастера.
* * *
Сторонником подобного направления в науке, тесно связанного с внутренними ресурсами организма, был и Алмрот Райт, руководитель лаборатории, в которой трудился Александр Флеминг.
Надо всячески усиливать способность к самозащите любого человеческого организма, настаивал Райт.
Другая, противоположная этому утверждению, теория, тоже развивающая учение о защите организма от инфекции, базировалась на химии. Ее основоположником явился германский ученый Пауль Эрлих. Начиная с 1891 года, будучи экстраординарным профессором Берлинского университета, он приступил к непосредственной разработке принципов лечения инфекционных болезней путем применения химических веществ, которые способны были воздействовать непосредственно на конкретного возбудителя. Эрлиху удалось предоставить в распоряжение врачей чудодейственный препарат, основанный на соединениях мышьяка. Ради получения этого лекарства, названного им самим сальварсаном (от латинского глагола salvare – спасать и латинского же имени существительного arsenicum – мышьяк), ему и его сотрудникам пришлось синтезировать свыше 600 соединений данного металла, и лишь 606-е среди них оказалось пригодным для лечения сифилиса.
Впоследствии, правда, был получен так называемый неосальварсан, иначе препарат 914, цифра при котором, естественно, говорит о еще больших стараниях Пауля Эрлиха и его беззаветных сотрудников.
Идея о воздействии химических препаратов на организм человека с целью помочь правильному его функционированию, – крепко сидела еще в голове у Парацельса, как помним, – ярого сторонника данного метода, однако противники его, в частности названный нами Алмрот, как огня боялись химических препаратов, полагая, что они губительно действуют на прочие, живые ткани. Для этих ученых ничего не значили призывы Парацельса наиболее тщательно подбирать дозу того или иного вещества, поскольку одно и то же вещество может стать как ядом, так и вполне целебным снадобьем.
* * *
Что же, после окончания войны Флеминг, с еще большей мотивацией, приступил к поискам средства спасения от инфекции. Крен, произошедший в его сознании, еще более четко определился в пользу химиотерапии.
Алмрот Райт, не признавая подобного увлечения своего невольного протеже Флеминга, пытался все же примирить оба направления, выдвигая нечто промежуточное, так называемую опсоническую теорию, название которой происходит от древнегреческого глагола οπσονίζω, что в переводе означает просто «приготовляю обед».
Сам Райт был твердо уверен, что природные силы организма еще быстрее справятся с болезнетворным началом, так сказать, «съедят» его, если им в надлежащем виде приготовить все то, что им положено съесть. А сделать это можно лишь при помощи различного рода вспомогательных веществ, так называемых ферментов. Задача ученых, полагал Райт, заключается в более тщательном подборе как раз этих ферментов.
Проводя свои бесконечные опыты, Флеминг отличался исключительной любознательностью, которая совмещалась в нем с какой-то прямо-таки мужицкой бережливостью. Ему никогда не хотелось расставаться с вещью, которая хранила на себе его труд, которая во что-нибудь ему обошлась. Именно таким и увидел Флеминга один из его сотрудников. Однако это свойство как раз и способствовало тому, что Флеминг смог совершить свое первое серьезное открытие, сильно продвинувшее его по пути к своему величайшему достижению.
Как свидетельствовал упомянутый его сотрудник, оставивший вполне достоверные воспоминания, – однажды, в его присутствии, Флеминг внимательно начал рассматривать чашку Петри, представляющую собою специальный стеклянный сосуд особой конструкции, предназначенный для выращивания микробов в лабораторных условиях. Все микробиологи, заметив нестандартные всходы высеянной ими микрофлоры, обычно тут же выбрасывают все содержимое чашки. Однако Флеминг, оказавшись в подобной ситуации, оставил чашку в термосе, многозначительно при этом заметив: «Тут что-то есть… Особенное».
Внимательного ученого заинтриговало то обстоятельство, что питательный слой, на который были высеяны перед тем микробы, так называемый агар-агар, покрылся вдруг желтоватыми колониями, как и следовало тому быть, однако не сплошь: один угол его оказался подозрительно чистым.
Почему?
«А знаете, – сказал своему собеседнику Флеминг после некоторого раздумья, – как раз в этом углу я посеял слизь из собственного носа. У меня был очень сильный насморк… Значит… Значит… Приходится допустить, что в носовой слизи что-то скрывается, именно оно и не дает развиваться свободно этим микробам! Не так ли?»
Собеседник его только как-то совсем безразлично пожимал плечами…
Опять, дескать, эта крестьянская нечистоплотность!
Этот, совсем неожиданный результат, повлек за собою массу новых экспериментов. Слизь из носа была заменена слезами, слюной, – однако все результаты получались аналогичными! Все выделения, все секреты человеческих желез содержали какое-то загадочное вещество, которое заметно подавляло рост микробов… А то и просто уничтожало всю их колонию. Загадочный, никому не известный прежде препарат, впоследствии выделенный им в чистом виде, уже тогда получил у Флеминга название лизоцим (от древнегреческого слова λγ́σις – растворение, распад).
Впоследствии оказалось, что этот лизоцим, действительно, в обилии содержится в человеческой печени, в почках, легких, а также в некоторых растениях. (Потом выяснилось даже, что именно это вещество, еще в 1909 году, было обнаружено в белке куриного яйца).
Как бы там ни было, но сделанное открытие, пока что даже не подтвержденное выделением его в чистом виде, сильно обнадежило Флеминга. Чутье, причем необыкновенно четко, подсказывало ученому, что он находится на правильном пути, что все живые организмы обладают особыми защитными функциями, что даже знаменитое открытие Мечникова грешит определенными неточностями, непонятно только, какого именно рода.
О наличии лизоцима в природе Мечников, действительно, как-то даже не подозревал, а тот факт, что попадавшие на слизистые оболочки микробы не вызывают болезней, Мечников объяснял простым механическим удалением их при помощи других слизистых выделений из разных органов организма, пусть даже и человеческого.
С другой стороны, Флеминг опирался на высказывания медицинских светил, скажем, того же Мечникова, который, еще в 1909 году, выразил твердое убеждение, что в медицине, когда-нибудь, определенно, настанет возможность воспользоваться межвидовой борьбой в живом мире. Что к этому надо быть готовым всем людям…
Пристальная внимательность к лабораторным исследованиям, в конце концов, дала свои результаты.
Чашки Петри, получившие свое название в честь придумавшего их дотошного микробиолога, составляют такую же принадлежность любой лаборатории, как и оснащение мало-мальски конкурентного магазина. И как ни стараются содержать в образцовой чистоте, как ни содержат их плотно и тщательно закрытыми, а все же на питательной поверхности агар-агара – нет-нет, да и поселяются какие-то непрошеные пришельцы. Для этого, бывает, достаточно лишь случайного дуновения ветра из-за неплотно прикрытой форточки, неосторожного дыхания о чем-то постороннем задумавшегося сотрудника самой лаборатории, плохо подавленного чиха из его носа, – чтобы исключительно чуткий агар-агар с готовностью приютил у себя какие-то неведомые ему прежде микроорганизмы. Чаще всего в тарелки Петри попадает вездесущая плесень, так и ждущая подходящих условий для своего размножения.
Самой первой ответной реакцией исследователя на подобную наглость, является избавление от докучных образцов. Но не так поступал Александр Флеминг. Надо ли говорить, что после открытия таинственного лизоцима, – все внимание исследователя было направлено на «испорченные» чашки Петри. Оно тысячекратно усилилось после того, как ему удалось заметить явное воздействие плесени на другие, соседствующие посевы, как бы специально туда помещенные…
Справедливости ради надо все же отметить, что, как выяснилось впоследствии, необычные свойства плесени были замечены еще задолго до Флеминга и даже еще до его рождения. Русские ученые Алексей Герасимович Полотебнов и Вячеслав Авксентьевич Манассеин, оба выпускники петербургской Медико-хирургической академии, еще в 1868–1871 годах установили, что в подобных условиях размножения плесени нисколько «не развиваются бактерии». Более того, оба ученые пытались даже лечить плесенью определенные болезни.
Скажем, Полотебнов, будучи сам дерматологом-венерологом, применял зеленую плесень против сифилитических проявлений.
Выводы этих ученых были подтверждены и другими отечественными их коллегами. В частности – это удалось Николаю Аркадьевичу Лебединскому еще в 1877 году. Также тщательно изучены они были Михаилом Гавриловичем Тартаковским, который в 1904 году специально заметил влияние зеленой плесени на возбудителей куриной чумы. Тогда-то он однозначно пришел к убеждению, что само лишь присутствие ее весьма губительно действует на уже четко выраженные чумные начала…
Принципы, замеченные Флемингом в живой природе, лежали, между прочим, в русле учения об антибиозе, введенного в научный оборот еще в 1889 году французским ученым Вильеменом. Предложенный им термин «антибиоз» состоит из древнегреческой приставки αντι- (против) и древнегреческого же имени существительного βιος – (жизнь). Смысл его, вытекающий из дарвиновского учения о борьбе за существование, заключается как раз в том, что одни живые организмы готовы лишать жизни других. Подобную идею поддерживали и Листер, и Пастер (об отношении к ней Мечникова, кажется, уже говорилось нами). В подтверждение ее были использованы и высказывания античных врачей, которыми было четко замечено одно довольно странное обстоятельство: появление новой заразной болезни тормозит, а то и сводит на нет разгул другой, ей предшествовавшей.
Одним словом, забегая несколько вперед, скажем, что хоть наблюдательность, энергия, ум и труд самого Александра Флеминга привели его к большому успеху, приведенные выше обстоятельства несколько затушевывают этот его приоритет.
Многим недоброжелателям вообще хотелось его умалить.
Особенно вызывающе вела себя советская пропаганда, – что нисколько неудивительно для тех времен. Успех Флеминга, как видим, пришелся на период наибольшего разгула сталинизма, когда попиралось все то, что только шло к нам с «прогнившего насквозь» капиталистического Запада.
И все же, как видим, сама идея об отыскании в природе мощного союзника в борьбе с инфекционными болезнями, – уже давно носилась в воздухе. Недоставало ей только преданного и убежденного ученого, типа упрямого Флеминга. Как и в случае с открытием лизоцима (кстати, к тому времени так и не выделенного еще в чистом виде), – он исключительно твердо верил в наличие в природе искомого вещества, способного творить чудеса.
* * *
Исходным материалом для своих лабораторных поисков – Александр Флеминг избрал плесень, впервые описанную шведским фармакологом Томасом Вестлингом и добытую им из листьев иссопа. Этот вид плесени получил у него название penicillium notation (что в переводе с латинского языка означает лишь – ярко выраженный кистеобразный). Таковыми свойствами отличались проросшие споры этого вида плесени.
Здесь небезынтересно будет также заметить, что само растение иссоп, которое облюбовали невзрачные плесневые грибки, также не лишено ореола какой-то странной загадочности. Это пахучее, обычно крупное растение, украшенное голубыми или белыми цветами, достигающее порою полутораметровой высоты, – отличается каким-то своим, особым строением. Его стебли, как бы связанные в большие пучки, очень подходили для кропления разными жидкостями. Быть может, именно этим свойством и объясняется особая популярность иссопа у древних народов, в частности – у древних евреев, а, быть может, и чем-то иным, неведомым нам.
Во всяком случае, 50-м псалме Давыдовом довольно загадочно звучат слова, обращенные к Богу: «Окропи меня иссопом, и буду <я> чист, омой меня, и буду белее снега».
Итак, Флеминг был убежден: в зеленой плесени, в грибках penicillium notatum, таится спасительное вещество, которому он дал название penicillium. Но тут же возник и новый вопрос: как это вещество оттуда можно выделить? Как превратить его в настоящее лекарство, доступное в любой аптеке?
Сам Флеминг не был химиком.
После продолжительных экспериментов ему удалось получить жидкость, лишь содержащую в своей основе подлинный пенициллин, однако густо смешанную с разными белковыми примесями. Он стал подкислять добычу, взбалтывая ее с эфиром, надеясь увидеть лекарственный препарат после удаления оттуда эфира, – но предполагаемый очищенный пенициллин тут же разлагался, превращаясь… фактически ни во что. Столь желаемое им вещество никак не давалось человеку в руки.
Казалось, сама природа исключительно цепко держалась за свои сокровенные тайны.
Применять же пенициллин в его неочищенном виде – нельзя было ни в коем случае. Это грозило так называемым анафилактическим шоком, причиной которого является явная несовместимость введенного чужеродного белка с собственными белками человеческого организма.
На помощь были призваны профессиональные химики, однако и у них никак не заладилось это дело. Бесконечные попытки их оказались совершенно безрезультатными, пока не прекратились полностью.
На международном конгрессе физиологов, состоявшемся чуть позже его настоящего открытия в 1928–1929 году, уже в советском городе Ленинграде, весьма авторитетно было заявлено об абсолютной бесперспективности получения подлинного пенициллина. Все это означало, что об открытии чудодейственного препарата следует позабыть.
Казалось, всем надеждам на большую удачу пришел конец.
Великолепное лекарство мгновенно стало похожим на жар-птицу, которую удалось лишь схватить за хвост, после чего она – тут же улетела. Улетела – уже навсегда…
* * *
Флеминг между тем продолжал верить в свою правоту. Он не прекращал усилий по доведению своего открытия до нужных кондиций. Однако судьба пенициллина перешла уже в другие руки. На сцену в этой истории вышли новые люди.
Первым среди них оказался человек по фамилии Флори Хоуард Уолтер. Он родился в далекой Австралии еще в 1898 году. У себя на родине Флори окончил университет (1921), после чего уехал в Англию, чтобы продолжить свое дальнейшее обучение в Оксфорде. Сам же он специализировался в патологической анатомии.
После учебы в Оксфорде, в 1925–1926 годах, Флори работал в лабораториях Соединенных Штатов Америки, но затем возвратился на британские острова и в 1927 году стал преподавателем в Кембридже. Наконец, в 1931 году, он все-таки добился профессорского звания в Шеффилдском университете, затем – и в Оксфорде. И надо же было такому случиться, что его сильно заинтересовало открытие Флеминга, причем – поначалу, его «лизоцим», открытый Флемингом еще в 1922 году. За ним – последовал интерес и к находившемуся в подвешенном состоянии пенициллину.
Однако пенициллин по-прежнему оставался орешком, как бы наглухо замурованным в смеси побочных продуктов. Он оказался настолько затаенным продуктом, что раскусить его не по силам было и Флори, к тому времени уже отмобилизовавшему группу одержимых помощников. Требовалась помощь другого, поистине гениального химика!
И таким человеком оказался Чейн.
Эрнст Борис Чейн родился в Берлине, в семье эмигрантов из России. Это был уже представитель нового, XX века, почти двадцатью пятью годами младше Флеминга, – он родился в 1906 году. Едва только Чейн успел окончить Берлинский университет (1930), как в Германии началась мрачная эпоха нацизма, смертельно опасная для каждого еврея.
А Чейн как раз был евреем.
Однако ему, каким-то отчаянным образом, удалось спастись от смерти, эмигрировав в Англию. Там он приступил к работе по специальности, сначала в институте биохимии в городе Кембридже, а затем – и в Оксфордском университете. Знакомство двух молодых людей, Флори и Чейна, как раз и способствовало тому, что они создали замечательное содружество, даже целый коллектив, получивший название кембриджского треугольника.
Забегая несколько вперед, укажем, что в 1939 году тридцатитрехлетний Чейн фактически возглавил работы по выделению и очистке пенициллина, годного к широкому практическому применению в медицинской практике.
* * *
Как же все это получилось?
Чейн применил особый метод очистки материала, так называемую лиофилизацию, в процессе которой подопытный материал, минуя жидкое состояние, сразу же переводился в пар. Раствор плесени, замороженный в вакууме, а затем превращенный в пар, в конечном результате – давал осадок на стенках пробирки.
Этот осадок и представлял собою потребный пенициллин, который, правда, выглядел тогда не совсем таким, каким мы покупаем его теперь в аптеках. И все же это было то, что составляло вожделенную мечту неуемного Александра Флеминга!
Получив пенициллин в чистом, кристаллическом виде, Чейну удалось установить даже его химическое строение. Оказалось – в основе его лежит Р-лактамная природа…
Полученному препарату теперь предстояло пройти самые строгие клинические испытания. Сначала надо было доказать его безвредность для прочих клеток живого организма, в отличие от иных химических препаратов, не обладающих подобными свойствами.
Этим и занялся Флори. И все потребные испытания новорожденное лекарство выдержало с честью!
Дальше нужно было доказать его терапевтическое воздействие.
Все, выбранные для опыта мыши, были разделены на три значительные группы. Их подвергли сильнейшему заражению, после чего одна из зараженных групп стала получать лечение новым препаратом, а две других – отдавались на произвол судьбы.
Предположения о лечебных свойствах пенициллина подтвердились полностью. Примененное лекарство спасло всех зараженных грызунов, тогда как все прочие животные, лишенные его действия, погибли.
25 июля 1940 года – прочно вошло в историю, как дата рождения нового, замечательного лекарства. Многовековая, а то и тысячелетняя мечта людей, казалось, – становится явью. Можно было приступать к клиническим испытаниям.
* * *
Одним из первых пациентов доктора Флори суждено было стать полицейскому, который умирал по причине страшно инфицированных ран. Казалось, ему уже ничто не может помочь. Однако уже первые вливания в его организм неведомого прежде препарата оказались вполне успешными. Пациент быстро пошел на поправку.
Смертельная инфекция, определенно, сдавала свои позиции.
Но дальше произошло нечто, можно сказать, – сверх трагическое. Курс лечения при столь обширной инфекции, учитывая при этом начальную стадию разработки нового метода – потребовал такого количества лекарства, какого не могло оказаться в наличии, а времени для его производства потребовалось настолько много, что согласовать одно с другим не удавалось никак. В результате, лишь на короткое время обнадеженный больной, погиб…
Однако даже столь печальный исход не мог уже повредить имиджу нового препарата, хотя он и стал психической травмой для лечащих врачей и слишком подходящим материалом для всяческого рода пересудов в устах сомневающихся.
Однако, в целом новый препарат, опробованный в том числе и на детях, подтвердил самые радужные надежды его первооткрывателей, которых, как следует из пересказа хроники всех дальнейших событий, теперь насчитывалось не менее трех: Флеминг, Флори и Чейн.
Здесь опять же небезынтересно будет отметить, что Флори и Чейн, сами беззаветно преданные идее создания нового средства, на ту пору не были даже знакомы с Александром Флемингом. Они были несказанно удивлены, когда он, совсем неожиданно, появился на пороге их лаборатории.
Флеминг, к тому времени, оставался как-то в тени, и немудрено, что они считали его уже давно спустившимся в мир предков. Но вот он предстал перед ними – совсем не старый еще человек, даже не добравшийся еще до своего шестидесятилетия…
* * *
Перед создателями нового лекарства горою встал вопрос о налаживании его промышленного изготовления.
Казалось бы, что может быть проще… Ан не тут-то было.
Англия уже второй год находилась в состоянии войны с фашистской Германией, которой, к тому времени, вынуждена была подчиниться чуть ли не вся Западная Европа. Потерпев поражение на европейском материке, Англия с трудом отбивала атаки воздушных и морских агрессоров.
Многие города, заводы и прочие объекты промышленности и транспорта лежали в руинах. Госпитали и разного рода больницы были переполнены ранеными. Лекарство, типа пенициллина, было крайне необходимым средством, но вопрос стоял сейчас в своей более, чем сложной своей модификации: быть ли самой Англии! А потому разговоры о промышленном производстве нового лекарства – чудились крайне несвоевременными.
На пути пенициллина возникла новая, казалось, неодолимая преграда.
И здесь на выручку пришли Соединенные Штаты Америки. Оказалось, что там, за океаном, давно уже ломают головы, куда девать отходы такого обильного в США сельскохозяйственного перепроизводства… Они же везде лежали просто горами!
Дело, в конце концов, обернулось тем, что эти, такие проблематичные отходы, стали отличной сырьевой базой, на основе которой и было налажено производство нового лекарства. Оно как-то мигом было поставлено на поток.
О пенициллине вскоре заговорил весь мир. В народе ему стали приписывать необыкновенные свойства. Его считали не только способным излечивать раны, но и оживлять уже давно умерших людей.
Впрочем, все эти мнения, по большому счету, не были далекими от истины. Пенициллин, открывший эру антибиотиков, то есть веществ, продуцируемых микроорганизмами, высшими или даже тканями животного организма и обладающих способностями подавлять развитие других микроорганизмов, – действительно, был достоин подобной высочайшей оценки.
* * *
В 1945 году, когда вся Европа ликовала по случаю победы над фашизмом, все трое ученых, так или иначе причастные к очередному торжеству медицинской науки, были названы Нобелевскими лауреатами.
Надо сказать, что решающее слово при этом было за старым Алмротом Райтом, учителем Флеминга. В первом же сообщении о новом лекарстве, появившемся в весьма влиятельной британской газете «Таймс» еще в августе 1942 года, не было даже упоминания о роли Флеминга. Это обстоятельство как раз и побудило почтенного Райта без промедления взяться за перо. Он отправил главному редактору газеты «Таймс» письмо, в котором решительно и твердо указал, кому обязано общество замечательным открытием столь ценного препарата. Указывал, что оно было сделано еще в 1929 году…
Справедливость была полностью восстановлена. На лауреата Флеминга посыпались чины, награды, звания. Его избирали почетным членом различных академий, ученых обществ и прочего. Уже в 1943 году он стал членом Лондонского королевского общества (профессором Лондонского университета его избрали, правда, еще в 1928 году). В 1947 году, после ухода на отдых своего учителя, Флеминг возглавил так называемый впоследствии Райт-Флеминговский институт.
* * *
Он получил, наконец, возможность, осуществить свою мечту – увидеть страны, о которых он впервые услышал от своей школьной учительницы. Кстати, в бесконечном потоке поздравлений и благодарностей, которые он теперь получал ежедневно, особенно приятным для него оказалось одно письмо, под которым стояла подпись Марион Стерлинг. Автор письма обращалась к нему давно уже позабытыми им словами – «мой милый мальчик». За ним сразу же шло пространное объяснение, что именно таким, веселым, голубоглазым, десятилетним ребенком остался он в памяти этой пожилой уже женщины.
Это был привет из далекого, невозвратного детства, присланной его учительницей. Она поздравляла его с большим научным успехом, радовалась вместе с ним и сообщала при этом, что открытое им лекарство спасло жизнь ее ближайших родственников.
Как бы в ответ на этот призыв Флеминг посетил древнюю Шотландию, побывал в родном городе, наведался и на ферму, где миновало его незабвенное детство. Он снова увидел шотландские наряды, снова упивался звуками шотландской народной музыки. А когда восхищенные его земляки пожелали видеть его в руководстве Дублинского университета, – он нисколько не стал возражать против этого.
Дальнейшая жизнь этого выдающегося ученого оказалась теперь заполненной постоянными поездками, встречами в самых разнообразных странах, исключая, разумеется, лишь Советский Союз, который уже тогда являлся цементирующей частью мощного социалистического блока.
В СССР упирали на то, что у нас еще в 1942 году было налажено производство собственного пенициллина, по методике, разработанной профессором Зинаидой Виссарионовной Ермольевой, а с 1944 года начался массовый его выпуск. Наша массовая пропаганда не унималась, как будто бы этот действительный факт исключал или хотя бы умалял приоритет в этой области Александра Флеминга.
Когда в январе 1944 года в Москву прилетел, в сопровождении других ученых и общественных деятелей, профессор Хоуард Уолтер Флори, один из еще только будущих Нобелевских лауреатов, то он привез с собою образец американского пенициллина, чтобы сравнить его с советским образцом.
Советский образец оказался намного сильнее. Во всяком случае, такую весть разнесли все советские газеты.
Сам Флеминг не стал даже брать патент на свое открытие, которое, безусловно, сделало бы его одним из богатейших людей на все земном шаре. Свой благородный поступок объяснял он исключительно тем, что он только двигался в правильном направлении, что лекарство, полученное им, – заложено в самой природе, что достичь его – помог ему лишь особый шотландский неуемный характер…
В продолжение всей дальнейшей жизни он встречался теперь с коронованными особами, с министрами, президентами, со знаменитыми учеными, с самыми выдающимися людьми. Он даже гордился этим. Скажем, тем, что его объявили доктором права, причем honoris causa, одновременно с Уинстоном Черчиллем, возглавлявшим Великобританию в труднейший период борьбы с фашизмом. Более того, все это произошло в Лувене, в его старинном университете. Гордился и тем, что вместе с ним, такой же награды удостоился фельдмаршал Бернард Лоу Монтгомери, главнокомандующий войсками союзников в заключительном этапе Второй мировой войны.
Короче говоря, без его, Флеминга участия, не обходились теперь ни одно торжественное событие.
* * *
Чрезвычайно заметным для Александра Флеминга стало посещение Греции.
Все это происходило уже осенью 1952 года.
И надо же было такому случиться, что самолет, которым он летел в Афины, опаздывал по какой-то, вроде – никому не известной причине. Очевидно, бастовали служители аэродромных служб. Однако все это никого не смущало. Во всяком случае – из встречавших его.
На ярко освещенном аэродроме Флеминг сразу же заметил, что почти все в толпе встречавших его людей держат флаги в руках. Флаги были вперемежку – английские и греческие.
Однако он сразу же заметил в толпе изящную фигурку. То была Амалия Котсури-Вутрекас. Молодая гречанка приехала в Лондон уже после окончания медицинского факультета в Афинском университете имени Иоанна Каподистрии, бывшего одно время и русским министром зарубежного ведомства. Она приехала, чтобы совершенствовать свои знания в области микробиологии.
Между прочим, сама она оказалась на редкость способным молодым специалистом-врачом. Мало того, что она получила великолепное общее образование, – так она в совершенстве владела основными европейскими языками, отличалась весьма приятными манерами и замечательным характером. Короче говоря, Флемингу доставляло особое удовольствие общение с нею.
Все это было весьма кстати. Дело в том, что еще в 1949 году у Флеминга умерла его первая жена Сара, которая сопровождала его во всех поездках, с которой он прожили не одно десятилетие. Надо заметить, что жизнь его после ухода супруги потеряла все краски и казалась совершенно бесцветной, как увядший осенний луг.
Уже само присутствие этой молодой и энергичной женщины, тоже, кстати расставшейся со своим супругом, подействовало весьма благотворно на уже заметно состарившегося ученого, и когда она уехала из Лондона, получив достойное предложение по службе на родине, в Афинах – он вдруг почувствовал себя в чем-то страшно обделенным.
В Афины же он отправился с какими-то неясными еще надеждами. Правда, он сам убеждал себя, что главным в этом путешествии является его давнее желание увидеть родину «отца медицины» Гиппократа, ступить на землю, на которой созрела сама потребность науки о здоровье, науки, которая персонифицировала эту заветную мечту человечества в виде всесильного божества – Асклепия.
Он много наслышался о Греции от гречанки Амалии. Из ее рассказов получалось, будто над ее родиной как-то по-особому сияет солнце, будто сам воздух над нею насыщен какими-то необычными лучами, и что все это находит даже свое научное подтверждение. Все перечисленное обусловлено уникальным состоянием горных пород, которыми покрыта все поверхность Эллады.
* * *
Он уснул в отеле, крепко возбужденный оказанной ему накануне ночной встречей, а когда проснулся утром и подошел к окну, то не поверил своим глазам. Перед ним открылось нечто, совершенно невероятное. Это было ожившее видение того, что он сам представлял себе по картинкам в книжках, что помнил еще по школьным учебникам…
Оно уже виделось таким устоявшимся, хрестоматийным, – а теперь вот вдруг ожило.
Акрополь вздымался на высокой горе, цвет которой нельзя было определить одним словом, да и многими тоже. Высокие стройные колонны Парфенона, какого-то светло-золотистого отлива, казались вовсе не произведением человеческих рук и даже не задумкой человеческого разума, но произведением самой мудрой природы, результатом какого-то воистину божественного замысла, сродни тому, что было уже в гениально сконструированном человеческом организме.
Цвет чистого, безоблачного неба, вроде бы голубого, накрывавшего весь акрополь и весь древний город совоокой богини Афины – тоже нельзя было определить при помощи самых высоких слов.
Небо, естественно, казалось голубым, однако и в нем угадывалось бесконечное число самых различных оттенков, наверняка же, обусловленных блеском соседствующего с ним моря, излучением разнообразных горных пород, истертых промелькнувшими над ними тысячелетиями…
Да, это было сказочное строение: афинский античный акрополь.
Затем Флеминга долго возили по городу. Он слышал голос своей ученицы, видел вокруг себя одни, постоянно сияющие лица.
Он читал лекции в зале столичного университета, слышал, как его слова тут же превращаются в нечто иное, произносимое Амалией и понятное всем собравшимся перед ним людям, потомкам тех великих предшественников, которые также говорили о том же, хоть и на сильно изменившемся теперь языке. Он видел перед собою не только лица профессоров и студентов, не только людей, явно уже городского уклада жизни, но и представителей простого народа. Старался поэтому подбирать такие слова, которые и без перевода будет легче донести до чужого сознания.
Уже потом ему объяснили, что, действительно, в университетский зал попали даже простые деревенские женщины, на миг оставившие свои повседневные заботы. Всех их, однако, предупреждали, что из речи приезжего из Англии профессора они многого не поймут. Однако эти женщины в ответ заявили, что им вовсе необязательно знать, что скажет этот мудрый человек. Им достаточно будет увидеть его – и все. В самой личности этого гостя все эти женщины понимали его – как посланца высоких небес, принесшего на землю спасительное средство. В их понимании, быть может, он стоял в том же самом ряду, в котором стояли Гален, Гиппократ, Герофил, Эразистрат, Гиппократ и сам мифический бог Асклепий…
* * *
Дальше его ждало путешествие по северным греческим землям. За стеклом автомобиля мелькали названия чудных мест и земель, в которых угадывались древнейшие слова, известные ему только по литературе. Несколько дольше, чем это предполагалось, Флеминг попросил задержать машину в старинной Лариссе, на земле которой, по преданию, был похоронен сам Гиппократ. Он даже имел возможность издали полюбоваться вершиной Олимпа, вознесенной почти на трехкилометровую высоту, побывал в горах Македонии, откуда начинал свое триумфальное шествие Александр Великий, чтобы открыть новую страницу в истории древней Греции.
Были затем и посещение Дельф, с остатками святилища Аполлона и других божеств, было оглушительное впечатление от посещения еще более древних Микен, – однако самым главным выступало для него все-таки древнего Эпидавра на берегу Саронического залива.
Именно там зародился бог Эскулап.
В Эпидавре ему показали остатки старинного храма, первым делом, – почти сохранившийся античный театр, в котором можно было ставить спектакли. Его ноги ступали по тем же камням, по которым ходили античные греки. Он мог сидеть на тех же каменных сидениях, на которых сидели они. Ему демонстрировали удивительную акустику этого бессмертного сооружения, благодаря которому, слово, только что произнесенное внизу, на возвышении для актеров, было отчетливо слышно в последнем ряду огромной чаши амфитеатра.
И все же он еще внимательней вслушивался в рассказы о древнем святилище. Его водили по законсервированным развалинам, показывали и сами настенные храмовые таблички, копии тех из них, которым суждено было теперь храниться в самых крупных музеях. Ему переводили посвятительные надписи на них, в которых рассказывалось, с каким успехом лечили древние медики. Перед ним проходили начала становления медицины…
Он слушал все это, и в его душе росло восхищение теми людьми, которые фактически не имели ничего в своем арсенале, никаких решительно лекарств, однако твердо верили в саму возможность появления именно этих лекарств. Именно эта вера, переданная ими следующим поколениям, и привела медиков к тому состоянию медицинской науки, в котором она находится сейчас.
А еще, взирая на волны Саронического залива, проникался он убеждением, что эта вера и побуждает сейчас врачей стремиться к новым и новым открытиям. Пройдет еще какая-нибудь сотня лет – и вся нынешняя медицина покажется такой беспомощной будущим врачам какого-нибудь XXX столетия.
Такова уж логика жизни.
* * *
Посещение Греции сильно всколыхнуло Флеминга.
Возвратясь в Афины, он сделал предложение Амалии, и в следующем году, уже в Лондоне, состоялась их свадьба.
Александр Флеминг был снова молод. Он опять мог сосредоточиться на работе.
Смерть великого ученого оказалась совсем неожиданной для всех.
Он умер 11 марта 1955 года. Это стало ударом для всего человечества.
Его похоронили в соборе Святого Стефана. Там, между монументальными могилами Нельсона и Веллингтона, лежит скромный камень, его надгробие. А на соседней стене укреплена мраморная плита, на которой виднеется чертополох – символ его родины, и лилия – символ госпиталя Святой Марии.
Чтобы полностью закончить наш рассказ, – напомним, что сама Амалия намного пережила своего супруга.
Она умерла только в 1986 году.