Жизнеописание этого знаменитого малорусского врача, как нам кажется, – чрезвычайно сильно смахивает на биографию какого-нибудь матерого конкистадора, искателя собственных, притом – весьма многочисленных приключений…
Чудесные путешествия его по всему, известному на ту пору, тогдашнему миру, вернее – просто скитания, были тесно переплетены с непрерывными его же воинскими походами, с разными перемещениями по службе, да и с прочими служебными поручениями, от которых никак невозможно было укрыться ему самому.
Очень похожей оказалась она и на жизнь самого Нестора Максимовича Максимо́вича (Амбодика). Однако – в том лишь плане, как подлинного основателя отечественной эпидемиологии, в отличие от самого Амбодика, – такого же созидателя, как и он, нашего, сугубо отечественного акушерства…
* * *
По всем имеющимся в настоящее время данным, родился он 11 (22) декабря 1744 года в селе Яновка Черниговской губернии, в семье деревенского священника Самуила Сушковского.
Как звучала его настоящая фамилия, в точности, Сушковский или же Сущинский, – теперь уже никак невозможно узнать.
Он знал лишь одно: и дед, и отец его были священниками. Помнил он также и то, что само его имя – «Даниил», – дал ему родной его дед. Очевидно, в честь библейского пророка Даниила, которого не все, однако, священнослужители принимали даже за истинного, за – достоверно библейского. Скажем, митрополит Филарет, известный в миру как Василий Михайлович Дроздов, – не признавал его настоящим библейским пророком. Впрочем, об этом уже было заявлено нами в первом же томе нынешнего издания «Занимательной медицины», всецело относящегося еще к античному периоду.
Впрочем, насчет точного года, в котором родился он, – тоже довольно трудно сказать. В википедии, к примеру, приводятся разные даты его рождения, начиная с 1742, а заканчивая, кажется, даже каким-то 1746 годом.
В то патриархальное время никто не оказывал ему надлежащего внимания, пока не наступила пора задумываться над образованием подросшего вдруг малыша. Пока не наставало время подумывать, в какую бы школу удобнее всего было бы мальчишку пристроить…
Дороги Нестора Максимовича Амбодика и Данилы Сушковского сошлись в стенах благословенной Киевской академии. Да и сама она, эта академия, со временем, начиная уже с 1819 года, с весьма частых поездок императора Александра I Благословенного в город Киев, – превратилась в чисто духовное учебное заведение. С тех пор в ней стали готовить исключительно будущих священников, преимущественно – для разбросанных по всей территории Украины многочисленных сельских приходов.
Однако же, первоначально, Киевская академия давала основательную подготовку для всех видов и родов человеческой деятельности.
Что же касается Данилы Сушковского – то именно там подружился он со многими своими сверстниками. Например, – с уже известным нам Мартином Тереховским, с Андреем Италинским. Последний отличался от них хотя бы тем своим свойством, что он очень долго, пусть и впоследствии, путешествовал за границей. Стал там очень уж важным, заграничным даже профессором.
Между прочим, он даже стал даже слишком известным своими приятельскими связями с великим русским художником Орестом Адамовичем Кипренским, который, говорили, вроде бы, даже написал великолепный портрет его, в чем-то очень подобным облику широко известного пушкинского портрета…
Там же будущий эпидемиолог подружился и с таким же будущим специалистом повивального дела, настоящим последователем Нестора Максимовича (Амбодика), – с Михаилом Трахимовским (иначе Трохимовским).
Последнему, по нашему твердому убеждению, удалось сыграть весьма выдающуюся роль при рождении замечательного русского писателя – Николая Васильевича Гоголя. Можно даже сказать, что этот писатель вообще появился на свет благодаря лишь его, Михаила Трахимовского (Трохимовского), неусыпным стараниям… Поскольку – именно ему удалось обеспечить юную мать будущего писателя особым помещением в виде отдельно стоящего домика, находившегося в личном саду этого, весьма чадолюбивого врача и отца собственных, незабвенных для него детей…
Однако мы забежали несколько вперед.
Потому что первоначальной ступенькой в образовании нашего героя стал некий коллегиум, размещенный еще в губернском городе Чернигове, на просторной тамошней площади, как раз напротив захоронения первого легендарного черниговского князя Черного: на берегу красавицы Десны. Это учебное заведение как раз и оставило в его душе самые приятные о себе воспоминания…
А еще лучше дела у него пошли у него в старинной Киевской академии. Достаточно только сказать, что по результатам первого года же обучения в этом учебном «закладi» (учебном заведении), как тогда говорилось строго на украинской мове (языке), еще довольно юного летами Данилу Сушковского сразу же перевели в старший класс.
В той же, Киевской академии, собирались молодцы со всех концов Украины, России, из Венгрии, Чехии, даже из Польши…
Да и весь полный курс обучения в Киеве в ней был рассчитан на долгих двенадцать лет. Так что всему успевали обучиться ученики академии за столь продолжительное, даже неимоверно долгое время.
При этом также не стоит забывать, что определенной премудрости набирался в ней и «наш первый университет», как назвал его еще наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин.
Разумеется, мы имеем в виду Михаила Васильевича Ломоносова…
* * *
И надо же было такому случиться, что при поступлении в Киевскую академию, Агафья Сушковская, родная мать нашего героя, почему-то записала его Самойловичем…
Об этой обмолвке, точнее, – совсем неожиданном поступке матери героя нашего рассказа, – нам уже исключительно трудно судить. Может, это была какая-то уловка с ее стороны, поскольку ей очень хотелось, чтобы фамилия бывшего гетмана-неудачника Ивана Самойловича Самойловича – как-то вдруг да всплыла на поверхность…
Однако, с другой стороны, это были годы правления Елизаветы Петровны, дочери того самого Петра Великого, который явно недолюбливал этого, усато-волосатого пана гетмана с его очень хитрющими глазами. Впрочем, быть может, так только казалось ему, потому – что он единственный раз лишь видел его. Однако, именно с его лукавого позволения не менее хитрый Иван Степанович Мазепа и «подсидел» своего прежнего руководителя… Последовал на него какой-то тайный донос в Москву к тамошним русским государям… Короче говоря, Иван Самойлович был арестован, еще в 1685 году, при несовершеннолетнем еще будущем самодержце России, отправлен в Нижний Новгород, а скончался он – уже тоже в далекой Сибири, еще в 1690 году…
Могла ли скрываться за этим поступком какая-то слишком романтическая история, вроде выкраденной невесты-девушки Агафьи не менее бравым поповичем Самуилом Сушковским (или Сущинским), – нам теперь уже решительно ничего неизвестно.
Хотя…
По правде сказать, все это было в духе удалого тогдашнего, старинного времени. Именно так поступил в те годы и дед писателя Гоголя, Афанасий Демьянович. Он выкрал свою невесту прямо из-под носа ее отца, такого же малорусского вельможи, прослывшего к тому же сочинителем самых разнообразных стихов – именно Семена Лизогуба. Впрочем, и сама она, эта дочь, навечно осталась в истории русской литературы под видом таинственной Пульхерии Ивановны из еще более загадочной повести своего не менее прославленного внука. Она стала главной героиней его повести «Старосветские помещики»…
Не исключено также, что Агафья Сушковская (или Сущинская) действовала по присущей ей издавна прихоти. Ведь когда-то, даже бывалые запорожцы, когда принимали их в некое братство, – в Запорожскую Сечь, к примеру, – тоже обыкновенно меняли свои прозвания… Был он, скажем, неизвестным дотоле Максимом Задерихвостом, а становился теперь уважаемым всеми Мосием Шилом…
Так что…
Все могло быть…
Напомним только себе, что проучился Даниил Самойлович в Киевской академии всего четыре года, начиная с 1761 года, а заканчивая 1765.
* * *
Там же, в Киевской академии, все они – и юный Самойлович, и Трахимовский, Италинский, были отобраны, по преданию, приехавшим на летние каникулы Иваном Андреевичем Полетикой. В стенах академии оставался один лишь Нестор Максимович Максимович, будущий профессор повивального дела, – иначе Амбодик.
А все это проделано было с целью дальнейшего обучения их, то ли в первопрестольной русской столице, в городе Москве, то ли в новой русской столице – уже в каком-то слишком загадочном городе Санкт-Петербурге.
На двадцати шести безудержно говорливых телегах, все они были доставлены поначалу в малороссийский город Глухов, чтобы предстать там перед глазами украинского важного пана гетмана. Им же являлся в ту пору всесильный граф Кирилл Григорьевич Разумовский…
Потом их всех увезли в Москву, чтобы из этого города – отправить в какой-то безмерно далекий, особенно – для малорусского уха, столичный Санкт-Петербург, или «Бурх» – иначе.
Кто-то из них так и остался в Москве, однако сам Данило Самойлович всеми силами стремился дальше, в направлении севера.
И это ему вполне удалось.
Все у него получилось, как и у прочих людей, сильно стремящихся к обретению новой профессии…
Одним словом, еще в ноябре 1761 года, будучи еще только семнадцатилетним, а то и даже помладше возрастом, если придерживаться другой версии насчет подлинного года его рождения, – Данило Самойлович Самойлович был записан в ученики санкт-петербургского Адмиралтейского госпиталя, чтобы воспользоваться всеми тамошними привилегиями своего неожиданного зачисления в эту лекарскую школу.
С тех пор он терпеливо высиживал все лекции, сдавал все третные экзамены, еженедельные даже зачеты… Чтобы, наконец, удостоиться заветного лекарского диплома.
Здесь необходимо сразу заметить, что адмиралтейский госпиталь обслуживал моряков и работников всех петербургских верфей, начиная еще с 1716 года. Исходя из этого – работы ему хватало…
Свой диплом Самойлович защитил в 1767 году, однако получил только лишь через год, уже в 1768. Все дело в том, что необходимо было сделать несколько операций, исполненных, к тому же, на сильно испорченном, даже окоченевшем и слишком остро попахивающем трупе. Потому-то и оставался он при своей лекарской школе еще в продолжение целого года.
Что же, надо полагать, он и это проделал, да еще и по всем надлежащим правилам и требованиям.
* * *
После завершения всей врачебной науки при санкт-петербургском госпитале, Данило Самойлович начал службу в достаточно отдаленном от Санкт-Петербурга Копорском пехотном полку, расположенном в Новой Ладоге.
Этот полк, говорили о нем старослужащие, был основан еще по прямому указу Петра I.
В самом начале августа 1768 года, точнее, – 5 числа этого месяца, он отсылает по начальству рапорт, что уже приступил к работе в своем полковом лазарете.
Вскорости, причем как-то сразу, началась очередная война с Оттоманскои империей.
Она продолжалась долго, целых семь лет, с 1768 года, до конца 1774. Вплоть до того момента, когда личный секретарь императрицы Екатерины II, граф Александр Андреевич Безбородко, не уселся в свой дорожный возок и не отправился самолично для заключения с Турцией так называемого Кучук-Кайнаджирского мира – или даже Кючук-Кайнаджирского. Произносили его в ту пору так и этак.
Собственно, сам будущий граф Безбородко и начинал всю эту войну. Командовал в ней настоящим армейским подразделением (сначала это были знакомые ему до боли просто казацкие полки, а затем – и регулярный царский полк).
Кстати, там же он и отличился он, когда штурмовал турецкие позиции под ни за что не сдающейся Силистрией. После всего этого и рекомендован был самим графом Румянцевым царице Екатерине II – как очень дельный ее секретарь, ничего никогда не забывающий. Правда, к тому времени – сам он пребывал уже чине полковника…
А уж при императоре Павле I указанный граф Безбородко, в виде какой-то особой заслуги перед этим самим императором, становится даже государственным канцлером всей Российской империи…
Однако мы опять же несколько опередили естественный ход событий.
Что же, в таком случае, – попытаемся возвратиться назад.
* * *
Копорский пехотный полк, в составе которого служил врач Самойлович, немедленно был переброшен на юг Российской империи.
Этот марш-бросок, разумеется, рядовые солдаты совершали в пешем порядке, что доставило ему, совсем человеку, немало забавных, а иногда – так даже и весьма драматических случаев, слишком резко бросающихся в глаза тогда еще молодому и не довольно опытному полковому врачу.
В конце концов, он устал считать, сколько раз ему на глаза попадались щедро измозоленные солдатские пятки и сильно удручающие его, как врача, сплошь окровавленные солдатские голени.
Однако – все это происходило еще в самом начале новой войны.
В дальнейшем, в ходе постепенно разворачивающейся перед его глазами военных действий, Копорский полк, который входил в состав первой русской армии, под командованием генерал-фельдмаршала Александра Михайловича Голицына, – достаточно медленно продвигался вперед… Ходили слухи, что сама царица, провожая своего новоиспеченного генерал-фельдмаршала, всячески пожелала ему совсем не щадить этих безбожных турок…
Была еще и вторая русская армия, во главе которой стоял граф Петр Александрович Румянцев, давний царский наместник на бывшей гетманской Украине, герой уже отшумевшей Семилетней войны.
Во время этой войны, говорилось между солдатами, русская армия заняла Берлин, столицу тогдашней, какой-то не в меру горделивой Пруссии.
Теперь же графу Румянцеву подчинялась не только вся, так называемая Гетманщина, но и старинный русский город Киев – когда-то тоже принадлежавший украинскому гетману.
Однако у этой армии были свои задачи. Самая главная из которых, как нам кажется, заключалась в успокоении всех, только что завоеванных Российской империей – новых народов и их земель.
* * *
А на юге Российской империи, к тому времени, уже вовсю бушевала грозная эпидемия чумы, которую тогдашние врачи единогласно называли моровой язвой.
Они же, эти врачи, в один голос твердили, опираясь на выводы еще древнегреческого мудреца Гиппократа, что болезнетворный воздух наполнен какими-то зловредными, хоть и довольно призрачными – «миазмами». Что предотвратить все это – в силах лишь самая безжалостная вырубка зловредных лесных насаждений, деревьев и самых разнообразных кустов и кустарников. А еще, – разведение на их месте всевозможных костров, в том числе и на улицах различных селений.
Ведь именно таким образом самому древнегреческому врачу Гиппократу удалось сберечь древний город Афины от накрывавшего его морового заражения, принесенного откуда-то из пределов Египта…
Однако в голове молодого войскового врача по фамилии Самойлович, уже и тогда копошилась совсем другая идея, подтвержденная, кстати, его же собственными наблюдениями. Ему все чаще и чаще казалось, будто все дело здесь заключается вовсе не в этих, каких-то невидимых невооруженному глазу миазмах, но в прямом контакте абсолютно здоровых людей с уже заболевшими ею, этой заразой…
* * *
И вот, на пути Копорского полка, да и всей, постоянно действующей русской армии, – оказался сильно укрепленный город Хотин, настоящая крепость, ко всему прочему – усиленная грозными пушками, – защищаемая, к тому же, тридцатитысячным гарнизоном, состоящим из более, чем отчаянных, турецких солдат.
И это притом, что вся русская армия насчитывала всего лишь восемьдесят пять тысяч штыков.
Главнокомандующий первой русской армией генерал Голицын твердо решил маневрировать, то отступая, то вновь наступая. В результате его медлительности императрица Екатерина II решила, что будет гораздо лучше, если отстранить его вообще от командования первой русской армией.
Под каким-то, весьма благовидным предлогом, его отозвали назад в столицу, а командование всей русской армией, естественно, передали в руки другого главнокомандующего – генерала и графа Петра Александровича Румянцева.
Царица Екатерина, которую впоследствии все подряд называли Великой, так и не узнала своевременно, что генералу Голицыну, после его длительных проволочек, удалось-таки захватить сильно укрепленный город Хотин. Подчиненные ему, прежнему главнокомандующему, русские войска, в результате удачных его маневров, заняли всю эту местность. Короче, ему удалось овладеть городом Хотином, превращенным турецким командованием в неприступную крепость, – почти без единого пушечного выстрела.
Всему этому не в силах был помешать даже новый главнокомандующий турецкими войсками – Али Молдаванджи-паша… Или даже Молдаванчи, кто их там разберет…
Еще более окрепла дерзкая идея в душе молодого врача о том, что болезнь вызывается личными контактами людей, а не какими-то трудно представляемыми ему лично миазмами, – после испытанных им самим боевых действий.
Первые случаи этого, весьма грозного заболевания среди гражданского населения – чумы, – были зафиксированы еще в районе неожиданно вставшего на пути городка Браилова. Первым заболевшим оказался двенадцатилетний мальчик. У ребенка был сильный пот, а горячка его – доходила порою до истинно запредельных показаний… Проще сказать – он весь горел.
Браилов – сильно укрепленная крепость, уже на территории нынешней Румынии. Она была расположена на крутом, возвышенном и скалистом берегу реки Дуная.
Генерал-аншеф Федор Иванович Глебов попробовал было взять этот город штурмом. Однако, первая же попытка его, не увенчалась ни малейшим успехом. Лишь затем, получив многократное подкрепление, доблестный Глебов взял этот город на приступ…
Кто был по национальности этот первый, заболевший малыш, – история о том как-то умалчивает вообще… А дальше – случаи заболевания посыпались, словно снопы на щедрой крестьянской ниве. Говоря иными словами, чумовая зараза все разрасталась, к тому же – с новой, явно удвоенной, а то и с утроенной, учетверенной даже грозной силой и какой-то неотвратимой неизбежностью.
Чтобы как-то поближе входить в контакты с местным населением (а оно, по преимуществу, было уже сплошь молдаванским, тогда как деревни, населенные преимущественно украинским людом, попадались крайне редко), – полковому доктору необходимо было погружаться также в дебри чуждого ему молдавского языка. Правда, порою в нем угадывался лишь какой-то удивительно чуткий отзвук такого знакомого ему латинского языка. А ведь он сам уже довольно бегло знал, то есть, – понимал все человеческие разговоры на французском, древнегреческом, английском и немецком языках, не говоря о латинском, профессиональном языке всех медиков.
А разговаривать было необходимо, чтобы получше узнать распространенные в народе местные обычаи и формы лечения злосчастной чумы. И это ему, рядовому полковому врачу, – вполне удавалось…
* * *
Боевые операции, между тем, развивались своим путем. Только уже под руководством наместника Малороссии – генерал-фельдмаршала Петра Александровича Румянцева.
Вскоре, после разгрома 150-тысячной турецкой армии, русскими войсками были взяты города-крепости Измаил, Аккерман, Исакча, уже упомянутый нами город-крепость Браилов…
Силы же молодого полкового врача Самойловича – были уже заметно подорваны.
Еще в 1769 году он был госпитализирован в Изяславском военном госпитале, однако как-то быстро успел или даже сумел подлечиться там.
Между тем, упорная русская армия, победоносно сражаясь и неуклонно продвигаясь вперед, достигла уже столицы теперешней Румынии, города Бухареста (по тогдашнему – Букурешти). За весьма успешное проведение задуманных им операций, генерал-фельдмаршал граф Румянцев удостоился прибавке к своей фамилии приставки «Задунайский», множества орденов, чинов и новых наград.
Полевая почта, тем более – в труднейших походных условиях, не успевала угнаться за быстро меняющим свою дислокацию Копорским полком. А на почте хранилось явно уже запоздалое извещение, которое гласило, что полковой доктор Самойлович, и без того уже будучи жестоко израненным, остро нуждается в отдыхе, что он немедленно должен быть отправлен в город Оренбург для подготовки там будущих воинских кадров…
В далеком Оренбурге его назначали на должность врача третьеразрядного гарнизонного батальона…
* * *
Путь к Оренбургу пролегал тогда только через Москву.
Ради этого нужно было ему пересечь не только относительно небольшую Румынию, довольно крохотную Молдавию, но и всю обширную Украину. Затем – наведаться в Киев, в города Нежин, Чернигов, чтобы попасть окончательно в первопрестольную русскую столицу.
Однако в Оренбург он так и не попал. Поскольку задержался сначала еще в Василькове. Там находилась грозная карантинная застава, на которой служил теперь врач Иван Полетика.
А жил Иван Андреевич на Печерском форштадте, в самом городе Киеве. На службу лишь наезжал. Вернее – вечно на ней пропадал, позабыв о жене и детях. Жаловался лишь на то, что все «вымершие» дома в Киеве безбожно так разворовываются. Какие-то темные людишки вовсю торговали теперь вещами, выкраденными из опустевших домов и квартир…
Казалось, даже небо над самим Васильковом выглядело до крайности закоптевшим. В самом этом небольшом городке – повсеместно пылали так называемые «куровища». Они размещались почти везде: особенно же – на больших площадях.
Жители сжигали на них навоз, солому, дрова, всякую прочую дребедень, абсолютно ненужную в их хозяйствах.
При этом – все вокруг содрогалось от непрестанного колокольного звона, от непрерывной пальбы из каких-то громадных пушек, вроде бы – даже самых крупнокалиберных…
Та же картина, только еще более докучная, наблюдалась и в Киеве, былом центральном городе всей ушедшей в забвение Киевской Руси.
Вот и теперь, набираясь сил, Самойлович повторял своему другу и учителю Ивану Андреевичу Полетике, что вовсе не эти «миазмы» являются, в самом деле, разносчиками чумы, но что-то совершенно иное, что-то, не очень понятное даже ему самому. Вроде – какие-то контакты живых, еще вполне здоровых на вид людей, но только уже заболевших этой проклятой чумной заразой…
А сам он по-прежнему не знал ни минуты покоя.
Говорил, что явно спасают от чумной заразы пропитанные уксусом и дегтем сапоги, да некие подобия халатов и колпаков, прикрывающих головы людей, которые неусыпно ухаживают за только что заболевшими своими товарищами…
* * *
Тем временем – он глядел на Днепр. Один вид могучей славянской реки успокаивал его постепенно.
Побродил он также немного по Киеву, по таким знакомым ему закоулкам, в которых, еще когда-то, в дни своей молодости, усиленно обносил плодородные вишенные и прочие фруктовые деревья.
Одновременно он чувствовал: несмотря на все предпринимаемые властями мероприятия, чума, между тем, распространилась на всю уже огромную территорию, на всю почти Украину…
Посетил он также свою, до боли знакомую, родную ему Яновку, в которой запомнил лишь очень немногое.
Правда, родителей там уже не застал. Их успела подкосить какая-то всеядная чума. Погоревал на их безвременно ранних могилках. Долго смотрел на унылые намогильные их кресты.
Шел легкий, уже чисто весенний дождик. Однако и там – потягивало сильно гарью…
Дальше – останавливался у знакомых, в семьях простых деревенских священников. Все люди опасались лишний раз даже просто вздохнуть, чтобы не накликать на себя этой новой напасти… Такой уж страх внушала всем им безбожная эта чума.
После этого – только замелькали перед его глазами разные города – Нежин, Чернигов, Стародуб… Наконец – и вот он, подмосковный город Подольск…
Везде в них царило такое же жуткое уныние. Все эти местности уже поражены были чумой…
Везде хоронили массу человеческих трупов, которые еще вчера улыбались, делились надеждами, своими немеркнущими чаяниями на гораздо лучшую жизнь…
* * *
Москвы он почти не помнил вовсе.
Вся она оставалась для него – как бы в легкой, какой-то совершенно призрачной дымке.
На дворе стояла уже весенняя, майская пора, однако небо над Москвой было тоже сильно задымлено, какое-то хмурое. Везде жгли дрова, да спиленные в садах какие-то лишние сучья. С чумной заразой боролись все тем же старинным, давно уже проверенным методом, начало которому положил еще древнегреческий врач Гиппократ.
Сведениями о широко распространившейся болезни поделился с ним приятель его, Касьян Осипович Ягельницкий, с которым он когда-то вместе учился в лекарской школе, еще в Санкт-Петербурге. Правда, учился он совсем уж недолго. Касьян был намного старше его, так что вскоре вообще пропал за границей…
Теперь же, былой приятель Касьян преподавал в лекарских московских училищах, служил там где-то врачом.
Но главное заключалось даже не в этом.
Касьян Ягельницкий страшно гордился тем обстоятельством, что он, в числе первых, распознал такую грозную опасность, которую сам называл моровой язвой.
О предпосылках успешной борьбы с этой новой заразой он напечатал даже в московских газетах свои специальные, слишком обширные, статьи. А затем – ему удалось издать их даже отдельной книгой. Ее название было: «Предохранительные средства борьбы с моровой язвой»…
Однако он жаловался на то, что самой императрице доносят не вполне реальные вещи. Ее старательные слуги, вроде бы, успели позабыть ее прежнее, вроде бы также недавно случившееся посещение этой заразы, произошедшее еще весной 1654 года. Тогда, по его точнейшим подсчетам, население Москвы уменьшилось почти в два раза…
А сейчас…
В результате повсеместного смягчения, так сказать, различных сведений с мест, царица не дает каких-либо четких указаний, как поступать с нею, с чумой, в нынешний ее приход… А без ее властных указаний…
И так всем понятно…
* * *
И врач Данило Самойлович решил действовать незамедлительно. Сам.
Уже в июне месяце 1771 года при Угрешском монастыре ему удалось открыть свою чумную больницу – для всех приходящих чумных больных. Всех – подряд.
Смертность в ней поначалу достигала почти восьмидесяти процентов, а то – и даже более того. Однако он сам же придумал проводить массовые прививки, используя при этом содержимое бубонов тех же больных, но уже явно переболевших этой отчаянно страшной заразой…
Однако монастырь был расположен все-таки на приличном расстоянии от центра Москвы. Говорили в народе, что он был заложен еще князем Дмитрием Ивановичем Донским, когда тот, еще в 1380 году от Рождества Христова, отправлялся в свое решительное сражение против татарского хана Мамая на Куликовом поле.
Однако же, повторимся, сам монастырь был расположен слишком далеко от тогдашнего центра Москвы… Да и сейчас – он не слишком близко к нему.
И хотя сам врач Даниил Самойлович почти и не выезжал из стен своей чумной больницы, – а все-таки предельное расстояние как-то сказывалось и на нем самом. В свои номера, в пристанище своего закадычного московского друга Касьяна Ягельницкого, он приезжал каким-то, совершенно уставшим и изнемогшим до крайности.
А потому решил перенести куда-то поближе свою первую чумную больницу. Выбор его пал на Симонов монастырь, размещенный уже вдоль красивой набережной реки Москвы.
Поначалу было даже как-то чудно ему совмещать эту страшную, подлую болезнь, – и сияющую вокруг него дивную природу… Набережная Москвы-реки от соседства с нею, с этой коварной болезнью, казалась еще более красивой. Просто – до одури.
Говорили, что этот монастырь был основан Степаном Васильевичем Ховриным, который в иночестве обрел себе свое новое имя – Симон.
Отсюда – и его старинное название – Симонов…
Новая чумная больница была рассчитана уже на две тысячи человек. Для большей компактности ему, добровольному главному врачу ее, пришлось повелеть разобрать даже прежние перегородки между былыми монашескими кельями.
В своей новой лечебнице доктор Самойлович применил и совершенно новую тактику.
Во-первых, еще задолго до Николая Ивановича Пирогова и, естественно, вполне независимо от него, он начал сортировать больных в зависимости от тяжести и сложности их болезни.
Во-вторых, подобия медицинских халатов на медицинском персонале в его лечебнице отныне были сильно пропитаны уксусом, а сапоги их – обильно смазаны дегтем. От тех и других – стояла в палатах невыносимая вонь… Однако – что было делать?
Он вовремя вспомнил: именно таким образом, почти всегда поступали на его родине чумаки. Они торговали привезенной откуда-то с Южного побережья отчаянно знойного Крыма, – валявшейся там почти повсеместно солью…
* * *
Однако на этот раз не все пошло настолько гладко и хорошо.
Спасая чумных больных, вскрывая прямо у них на телах тугие гнойные пузыри, – доктор и сам, неожиданно для себя, заразился этой мерзкой чумой.
Его поместили в иную лечебницу, устроенную специально для заболевших врачей, – в Даниловом монастыре. Она была устроена уже на другом, еще более, даже исключительно крутом берегу Москвы-реки.
Между тем, поскольку за больными чумой совершенно некому было ухаживать, – из московских тюрем стали постепенно выпускать всех уголовников. Они же мигом вспомнили о прежнем своем лихом ремесле и враз превратили московские улицы в настоящий пьяный шабаш, в пристанище дикого разбоя и настоящего, подлинного мордобоя.
По улицам невозможно было пройти, не будучи при этом ограбленным, а то и покалеченным под скорую, весьма горячую руку.
К тому же, в 1771 году чудесным образом проявила себя икона Боголюбской иконы Божией Матери, выставленная в Китай-городе, у старинных Варваринских ворот, помнивших еще в себе чертежи легендарного Леонардо да Винчи. Эта икона была написана еще в XII веке, по велению князя Андрея Боголюбского, которому она впервые явилась во сне.
Естественно, простодушный московский народ так и хлынул к этим. Варваринским воротам…
Архиепископ Амвросий повелел перенести икону в ближайшую церковь, чтобы она была там постоянно под стражей. Это вызвало недовольство и глухой ропот в народе. В результате возник настоящий народный бунт. Названный нами архиепископ был жестоко избит дубинками, а затем – и убит до смерти.
Пострадали и многие медработники. Сам врач Самойлович тоже был сильно избит…
Конечно, воинские команды быстро подавили народный бунт, завалив всю Красную площадь горами трупов. Однако дело этим, отнюдь, нисколько не ограничилось. Императрица Екатерина II решила вообще упразднить Данилов монастырь. И он, действительно, в течение нескольких лет пребывал в забвении…
* * *
Конечно, такая сильнейшая эпидемия в Москве, от которой москвичи гибли ежедневно сотнями, даже тысячами, наконец, обратила на себя внимание пышного Санкт-Петербурга. С целью ликвидации ее в бывшую столицу был направлен граф Григорий Григорьевич Орлов. Своими, порою жесткими, а то и даже жестокими мерами, однако все же вполне разумными, – ему удалось добиться окончательного искоренения чумы, за что он удостоился на так называемых Орловских воротах в городе Пушкине вполне достойной для себя надписи: «Орловым от бед избавлена Москва»…
После полной победы и окончательной ликвидации вспышки московской чумы доктор Самойлович был удостоен весьма значительной денежной награды и чина коллежского асессора (что соответствовало званию пехотного майора), однако уже с правом потомственного наследования этого отличительного от прочих людей высокого дворянского звания…
Здесь же надо дополнить, что доктору Самойловичу пришлось поучаствовать также в лечении знаменитого бунтовщика, – Емельяна Ивановича Пугачева.
Этого, записного разбойника, как именовала его сама императрица Екатерина II, доставили в Москву чуть ли не в личном сопровождении Александра Васильевича Суворова. Суворову удалось захватить его в результате раздоров между уже самими мятежниками.
Впервые врачу Самойловичу посчастливилось повстречать в Москве будущего генералиссимуса. Он выглядел сухим и костлявым, знать – и был таким от природы, от самого своего рождения…
Однако врачу Самойловичу было некогда всматриваться в лицо Суворова. Он спешил к заболевшему Пугачеву.
Самого же Пугачева содержали в Москве, в сыром и холодном подвале, что лишь усугубило у него и без того уже острое его респираторное заболевание.
Ко всему этому, к охватившему больного Пугачева воспалительному процессу, добавился также острый бронхит, обнаруженный у него уж очень внимательным осмотром со стороны врача Самойловича.
Императрица же непременно желала, чтобы дожил он в полном здравии до дня его публичной казни, назначенный ею уже на один из январских дней.
Что же, здоровьем Пугачева как раз и занялся бывший полковой врач Самойлович.
Когда же этот больной поправился, – так лечащего врача вообще перестали пускать к Емельяну Ивановичу. Пугачев был казнен, вместе со своими сообщниками, на московской Болотной площади.
Это произошло 10 (21) января 1775 года.
В результате всего этого, после такого грандиозного восстания, переросшего даже в настоящую крестьянскую войну, наиболее действующей, даже становой пружиной которого были казаки, все казацкое войско было значительно ограничено в своих правах.
Более того, императрица даже вообще ликвидировала Запорожскую Сечь, о чем уже нами упоминалось в рассказе о Несторе Максимовиче Максимо́виче (Амбодике)…
* * *
После всего этого, в 1776 году, уже в чине штаб-лекаря, Даниил Самойлович Самойлович оставался работать в Московском департаменте, в качестве городского врача тамошней управы.
Он продолжал все так же дружить с врачом Ягельницким.
В связи со всем вышесказанным выше, остается только напомнить: ни о каком, начиненном микроорганизмами окружающем пространстве в то, чересчур уж непросвещенное, слишком давнее время, – никто ничего не ведал.
До открытия Луи Пастера было очень еще далеко…
Однако сам врач Данило Самойлович понял: ему необходимо как-то самостоятельно осмысливать свой опыт по борьбе с чумой…
А он у него, несомненно, был.
И немалый…
* * *
Между тем, от своих многочисленных знакомых доктор Самойлович определенно прослышал, что княгиня Екатерина Дмитриевна Голицына объявила нарочитую стипендию для русских студентов, которые только лишь пожелают изучать повивальное дело в лучших зарубежных университетах.
Вот тогда-то и врач Данило Самойлович Самойлович отправляется за рубеж, в город Страсбург, все еще продолжавший славиться своим уникальным университетом, точнее – своим содержащимся при нем медицинским факультетом.
Все это случилось где в самом начале августа месяца 1776 года.
Отправился он на свои средства, накопленные его неусыпными трудами. Однако денег у него хватило совсем ненадолго. Уже на следующий год последовало его собственноручное отчаянное письмо, адресованное на имя Президента тогдашней российской государственной медицинской коллегии.
Эту должность в то время занимал как раз Алексей Андреевич Ржевский, будущий тайный советник, сенатор, задушевно, а теперь, еще с ранних лет друживший Гаврилой Державиным, Александром Сумароковым и другими своими современниками. В своем письме неосторожный такой путешественник, а ныне ставший студентом, просил погасить свои долги, которые и без того все уже увеличивались и увеличивались.
Сенатор Ржевский никак не мог отойти от поразившей его внезапной смерти своей жены, которая умерла в каких-то крайне патологических родах…
И только лишь в мае 1778 года вышел, наконец, давно ожидаемый правительственный указ о погашении постоянно растущих долгов Даниила Самойловича за счет российского государственного казначейства…
В том же, 1778 году, ему удалось составить и опубликовать в России, на русском же языке, свое пространное руководство под названием «Деревенская и городская повивальные бабки». В своем сочинении, даже книге, он рассуждал как о различии, так и сходстве между ними обеими.
Одновременно с этим он выпустил еще одну книгу, уже строго предназначенную «для простого народа» – о лечении бешенства, которое тогда поражало многих крестьян…
* * *
Диссертацию же ему удалось защитить в голландском городе Лейдене в 1780 году. Она получила название Tractatus de sectione symphyseae ossium pubis et sectionem Caesareum (трактат о рассечении лонного сращения и о кесаревом сечении). То есть, – темой его работы стало тоже оперативное вмешательство при проведении родов.
За отличную защиту своей диссертации и проявленные при этом великолепные знания, – врач Данило Самойлович Самойлович был удостоен степени доктора медицины.
После успешной защиты своей докторской диссертации он продолжил знакомство с разными европейскими странами: исколесил почти всю Западную Европу, – побывал даже в Австрии, Англии, Германии…
Живя в Париже, познакомился он с недавно приехавшим из солнечной Италии, но как-то уже прижившимся там, известным русским скульптором и художником – Феодосием Федоровичем Щедриным.
Тот долго и внимательно слушал своего московского соотечественника. Скульптор же, сам ученик француза Кристофа Габриэля Аллегрена (Аллегри), сильно заинтересовался его слишком одухотворенным лицом. Он и вылепил его своеобразный, однако, довольно выразительный барельеф…
Впоследствии художник – некий Елисей Иванович Кошкин, уже после отъезда самого врача Самойловича на родину, в 1785 году, по этому, довольно яркому оригиналу щедринской лепки, – выполнил его такой же, весьма выразительный портрет, в результате всего этого мы и имеем теперь более или менее четкое представление о его тогдашнем внешнем облике. Был он, кажется, еще в ту пору, – уже достаточно лысоват…
* * *
В это же время Самойлович написал несколько крупных работ, припоминая московскую чуму 1771 года. Еще в августе 1783 года он передал их французским издательствам, и они были изданы в 1785 году, уже после отъезда самого врача на его родину, в Россию.
Естественно, эти работы увидели свет также на французском языке, которым врач Самойлович овладел уже совершенно безукоризненно.
Одновременно Самойлович написал письмо императрице Екатерине II, также на французском языке, в котором просил ее дозволения об организации им специальных школ для отечественных акушерок.
Однако – так и не дождался от нее ответа.
Очевидно, императрице было некогда отвечать на вздорные письма какого-то врача-акушера, не заслужившего себе еще никакого почета и мнимой, хотя бы, известности.
* * *
Что же, заграничное путешествие его продолжалось более семи лет.
В 1783 году Даниил Самойлович возвратился назад на родину, теперь уже – в Санкт-Петербург. Его встретили довольно прохладно, если не сказать – даже совершенно холодно.
Слишком долгой была его сильно затянувшаяся отлучка…
Есть сведения, что он сразу же приступил к созданию в Петербурге какой-то венерологической консультации для женского пола… По правде сказать, вся его жизнь и в дальнейшем, отныне – была направлена только на улучшение человеческого здоровья…
И это – несмотря на то, что ему по-прежнему, в течение нескольких, даже очень нетерпимо-долгих месяцев пришлось просидеть без работы, поджидая какую-нибудь вакансию, лишь понапрасну мечтая хотя бы о должности простого полкового врача.
Впрочем, у него даже промелькнули, скользящие частной его переписке, а не лучше ли будет, если он вообще навсегда оставит родину и поищет себе счастья где-нибудь за границей… Он даже подумывал о службе во французском Париже… А что же, французским языком он уже овладел достаточно хорошо, может выступать и на каких-нибудь съездах, перед массой французских коллег-врачей…
Несомненно, он знал, что приезжающие после учебы в иностранных университетах и академиях, – в Петербурге подвергаются повторному экзамену, однако – ни о каких даже приготовлениях насчет этого, – он так и не замечал.
Он был по-прежнему абсолютно никому не нужен…
В невыносимой горечи он жаловался своему другу Амбодику, с которым его роднила стипендия, получаемая от вполне зажиточной, даже откровенно богатой княгини Голицыной. Живя в Париже, он часто приходил к ее дому… Вспоминал частенько о ее дружбе с французской трагической актрисой мадемуазель Клермон, об их так не сбывшихся мечтаниях о русской императрице Елизавете Петровне, под крыло которой француженке очень хотелось попасть, что, однако, не вышло никак…
Сама княгиня скончалась уже довольно давно, еще в 1761 году, а все же жизнь в ее фешенебельном доме продолжалась и без ее там присутствия… Вспоминал он также своего невольного друга Максимовича, теперь носящего иное прозвание – просто Амбодик…
* * *
Между тем – наступил уже 1784 год.
Императрица Екатерина II, проявляя всемерную озабоченность о положении своих новых подданных, живущих на только что присоединенных к империи местностях, написала к графу и светлейшему князю Потемкину, управлявшему по-прежнему всем югом Российской империи, – целое послание: «Пронеслись упорные слухи, будто в Херсоне твоем свирепствует сильная язва, и будто бы она пожирает большую часть работников <твоего> адмиралтейства. Сделай милость, сильной рукой примись за истребление оной…»
Еще больше подействовала на сознание светлейшего князя смерть вице-адмирала Федота Алексеевича Клокачева, главнокомандующего всем русским Черноморским флотом.
Клокачев скончался, говорили, прямо при исполнении своих служебных обязанностей. Говорили также, что он почувствовал себя плохо еще за обедом, удалился в свой кабинет, заперся там и…
Нашли его уже без сознания.
* * *
И вот тут-то пришло к Самойловичу письмо от светлейшего князя Григория Александровича Потемкина.
Григорий Александрович без обиняков писал: «Известное искусство и прилежание в отправлении звания Вашего <и долга> побудили меня <именно> Вам поручить главное по должности наблюдение всех тех способов, которых есть нужно по улучшению и искоренению открывающихся иногда прилипчивых болезней. Херсон, претерпевший от заразы и по соседству с турецкой (подразумевается стороной), близко к сему <пребывает в> опасности, должен быть первейшим предметом попечения Вашего…»
Эти слова светлейшего князя прозвучали как призыв к немедленному врачебному воздействию. Сразу же в голове полкового врача всплыли измученные тяжелой чумой заболевшие люди…
Надо ли говорить, что Данило Самойлович с готовностью ухватился за это предложение. Без малейшего отдыха, лишь получив в петербургской канцелярии светлейшего князя деньги на проезд, достиг он сначала города Кременчуга, а затем, преодолев еще несколько сотен верст, добрался, в конце концов, и до города Херсона.
От столичного Санкт-Петербурга южный город Херсон отделялся всего какими-нибудь двумя тысячами верст.
* * *
В Херсоне картина представилась ему совершенно безотрадная.
Прежде всего, там сразу же бросилось в глаза, что людей просто силой выселяют из прежде насиженных ими домов, сжигая при этом все подряд, не оставляя малейшего даже следа их повседневного там пребывания…
Он сразу почувствовал, что надо было действовать, причем – незамедлительно.
Уже в июле месяце устроил он на притоке могучего Днепра, – на реке Камышовой – для всех заболевших чумной инфекцией своеобразный карантин. Более того, при помощи дезинфекции провел там целый ряд, так называемых, – противочумных мероприятий.
Доктор Самойлович сразу же запретил солдатам сжигать дома заболевших чумой людей, весьма резонно предполагая, что человек в таком виде, лишенный к тому же всего своего имущества, даже такого привычного своего двора, как-то мигом оказавшись в состоянии совершенно бездомного, – каждый заболевший такой непонятной ему болезнью способен натворить еще целую кучу самых опасных, воистину форменных безобразий…
Стремясь проникнуть в глубинные тайны чумной палочки, доктор Самойлович приобрел даже микроскоп Жана Эммануэля Деллебара, выпускника старинного французского университета в городе Монпелье, преподававшего затем студентам в так называемой Белорусской академии, своеобразном объединении белорусской молодежи…
И хотя сама чума так и не открыла перед ним свои тайны, хотя само исследование было описано лишь в последующих книгах его, однако именно ему принадлежит пионерство в описании природы чумы с использованием оптической техники. Этому изучению он посвятил свою специальную книгу, озаглавленную «Краткое описание микроскопических исследований о существе яду язвенного».
Правда, она появилась лишь в 1792 году, когда он, на последние гроши свои, попытался издавать свои книги, пребывая уже в столичном городе Санкт-Петербурге, о чем мы еще попробуем рассказать слишком внимательному читателю.
* * *
И все же чума, в конце концов, вынуждена была отступить. Это произошло в том же, 1784 году. Возможно, на нее достаточно сильно подействовали суровые климатические условия. Зима в том году, особенно в городе Херсоне, оказалась, на самом деле, холоднее, чем в обычные годы.
Подводя итоги борьбы с чумой, сподвижник князя Потемкина в освоении всего юга обширной Российской империи, генерал-майор Иван Максимович Синельников, тогдашний правитель Екатеринославского наместничества, так и написал в докладе самому светлейшему князю:
«Особенно отличил себя доктор Самойлович, который своим примером, побудив многих медицинских чинов к пользованию зараженных, великое количество таковых спас от верной смерти и о роде болезни их учинил великие открытия… Се – герой настоящий, если хотите, истинный Эскулапий, Гиппократ…»
Что же, врач Самойлович совсем не напрасно удостоился столь лестного сравнения с самим древнегреческим «отцом медицины»…
В 1785 году доктор Даниил Самойлович был удостоен чина коллежского советника (полковника).
В следующем году, восстановив переписку с виднейшими европейскими учеными, он отправил в Париж свои медицинские труды, которые были изданы там уже в 1787 году.
* * *
Мировая слава его растет.
Целый десяток зарубежных Академий Наук провозглашают его своим почетным членом.
Более того, австрийский император Иосиф II наградил его золотой медалью, отмечая тем самым его выдающиеся успехи в одолении так неожиданно, пришедшей вдруг в движение, эпидемии чумы.
* * *
В декабре 1786 года был, наконец, утвержден был план путешествия императрицы Екатерины II на юг Российской империи.
Врач Самойлович, пребывая в свите светлейшего князя Потемкина, совершает даже поездку по всему этому, указанному ему, маршруту.
Путь императрицы пролегал по Днепру. Везде, по ходу ее продвижения, выстраивались целые, так называемые «потемкинские деревни», жителям которых предписывалось в знак благодарности выходить на днепровские берега и славить проплывавшую где-то внизу, по Днепру, царицу за их такую – прямо слишком счастливую жизнь…
Во время его инспекторской поездки особое внимание было обращено им на устье реки Ингул. По его рекомендации там вырыты были три колодца, а при них – установлены строгие воинские посты.
За все эти труды врачу обещан даже орден Святого Владимира, однако он так и не получил обещанную ему награду: быть может, до ушей Григория Александровича Потемкина дошел, какой-то слишком зловредный слух, что вся эта показуха напоминает его врачу, Даниилу Самойловичу, нечто, давно уже виденное… Например, посмотренную им на им еще на парижской, пустейшую оперетку, за которой, в общей сложности, ничего не стоит… Один лишь мираж…
Однако и это не помешало врачу Самойловичу и дальше относиться к своей работе как – к самому ответственному эпизоду за всю его походную жизнь. Под патронажем графа и князя Потемкина он навел строжайший порядок по местам продвижения императрицы Екатерины, более того, приготовился и сам, как-то слишком восторженно встречать ее…
Надо также добавить к этому, что командующий войсками Херсонского гарнизона генерал Александр Николаевич Самойлов, быть может, даже движимый просто случайным совпадением их фамилий, предложил немедленно наградить врача Самойловича орденом Святого Владимира…
* * *
Летом 1787 года в Кременчуг, где отныне находился Даниил Самойлович, прибыл германский врач и завзятый путешественник Август Меллер. Самойлович встретил его, как и полагается коллеге, а на прощание вручил ему свои книги, отпечатанные как еще во французском Париже, так и у себя, на родине, уже на русском языке…
Между тем, едва успела завершиться эта война с Турцией, – как уже началась новая. Она длилась на протяжении 1787–1792 годов.
И снова началась осада Очакова.
На подступах к этому городу скопилось 88 человек заболевших, к ним добавилось 52 человека – уже чисто местных больных. Кроме того – среди воинов, осаждавших Очаков, началась какая-то острая желудочно-кишечная инфекция. Это заставляло врача Самойловича подумать, где разместить ему всех заболевших…
Однако и эта напряженная работа не помешала врачу Самойловичу писать свою новую книгу. В том же году у него появилась книга «Способы восстановления медико-хирургической работы в русской армии».
Между тем, едва успели завершиться приготовления к торжественной встрече императрицы, как на Кинбурнской косе снова возобновились сильнейшие военные действия. Будущий генералиссимус, а ныне действующий генерал-аншеф Александр Васильевич Суворов получил тяжелейшую рану – в грудь и руку.
Достаточно сказать, что сам Суворов, в письме к светлейшему князю Потемкину так описывает это, почти что банальное, в его глазах, происшествие: «Какие же молодцы, светлейший князь, <вместе> с такими я еще никогда и не дрался. Они просто летят на холодное ружье! Нас особливо жестоко и, почти на полувыстреле, бомбами и ядрами, а паче картечами били; мне все лицо засыпало песком, и под сердцем рана картечная, хорошо еще, что две их шебеки скоро пропали».
Рядовой солдат Новиков спас генерал-аншефу жизнь. А тут еще и врач подоспел… Этим врачом, разумеется, и был как раз Даниил Самойлович Самойлович.
Это была уже вторая их встреча…
Больше месяца лечил Самойлович гениального русского полководца. Суворов, в конце концов, остался им очень довольным…
За этот подвиг императрицей был пожалован талантливому полководцу орден Святого Андрея Первозванного, но и врачу пообещали достойную его лечения награду. Тогда как орден, давно ему обещанный, – орден Святого Владимира, – он так и не получил.
За вручение этого ордена теперь уже хлопотал сам полководец Суворов.
На нем он просто настаивал…
* * *
Но вот, 9 сентября 1790 года, в самом разгаре новой войны, случилось форменное несчастье. Приказом светлейшего князя Григория Александровича Потемкина – врач Даниил Самойлович Самойлович был уволен со всех своих должностей.
Многие тогда говорили, что в этом четко усматривается – чуть-чуть запоздавшая месть немца Дитриха Дрейера, тоже врача, которого доктор Самойлович уволил с его поста придворного аптекаря, как довольно неопытного, обладающего весьма сомнительной подготовкой, вдобавок к тому же – и какого-то, вечно нетрезвого.
Знать, не давала ему возможности проходить мимо шкафов с лекарствами без того, чтобы не наполнить себе всегда лишнюю чарочку…
Что же, и в это также нетрудно было поверить.
* * *
Пришлось ему снова уезжать, на этот раз – в Санкт-Петербург. Город, где находилась необходимая ему прочная научная база. Где были его старинные друзья, где был, по крайней мере, его верный друг Максимо́вич-Амбодик…
А там и настигло его форменное бедствие.
Вскоре ему пришлось усиленно просить хотя бы о какой-нибудь ничтожной пенсии, чтобы он и его семья смогли продолжить самое скудное свое существование.
Теперь у него были супруга и двое малолетних ребят.
Признаться, он успел за это время жениться, обзавестись семьей.
Женой его стала какая-то довольно вздорная мещаночка, которую привлекала слишком заманчивая возможность вступить в столь желанное ею дворянство. Кроме того, ее сильно возмущали все это неуважение к ее ученому и авторитетному мужу…
Однако все эти нужды его никого из царских придворных нисколько не задевали. Так прошло целых два года. Но и в это, исключительно тяжелое, время, он продолжал свои научные изыскания.
Однажды, доведенный до крайнего отчаяния (Амбодик в это время как раз заканчивал свою самую главную книгу по акушерству, прославившую его на весь ученый мир), отослал письмо самой императрице.
Талантливый ученый, подстрекаемый женой, вынужден был изложить свою нижайшую просьбу уже самой императрице, Екатерине II.
Вот что написал он в своем письме к ней: «Я первый основал и обустроил Витовский, ныне Богоявленский госпиталь, где с 1788 года по май месяц 1790 на моих руках на протяжении всего времени было 16 тысяч больных военнослужащих, обессиленных тяжелыми болезнями. Из них вылечилось 13824 и осталось на май месяц 1038 человек… Я слабый, больной, имею жену и двух малолетних детей. Прошу Вас трудоустроить меня или назначить <мне хотя бы небольшую> пенсию».
Самолюбие не позволяло ему напомнить, что он ни копейки не получил из той платы, которая полагалась ему за последние девять месяцев самоотверженной воинской службы…
И все это творилось притом, что он уже являлся действительным членом Академии наук двенадцати европейских государств: Падуанской, Марсельской, Тулузской, Дижонской, Манхаймской, Краковской и многих, многих других, не менее почетных и не менее знаменитых. Что сам он, в течение целых 30 лет, усиленно предавался воинской службе…
Одним словом, он и впоследствии, после такого слезного, отчаянного письма, чувствовал себя – «аки умершим, безвременно погребенным». Однако же главное усматривает он даже не в этом. Он по-прежнему сожалеет, что одновременно с ним погребенными «безвременно окажутся и все труды его», все мысли, «вся дражайшая наука моя!»
Он по-прежнему не находил для себя успокоения…
* * *
Прощение для него наступило только в июне 1793 года.
В этом месяце, 6 числа, был подписан новый царский указ.
Платон Александрович Зубов, отставной к тому времени фаворит Екатерины II и новый генерал-губернатор всего Екатеринославского наместничества, заступился за него перед грозной императрицей. После столь неожиданной смерти всесильного Григория Александровича Потемкина, которая случилась с Потемкиным на пути из города Ясс еще 5 (16) октября 1791 года, – Даниил Самойлович был назначен главным врачом всего Екатеринославского наместничества. Резиденцией ему назначался впредь отбитый у турок город Очаков.
Во время новой вспышки эпидемии чумы врачу Даниилу Самойловичу Самойловичу удалось окончательно убедиться, в чем заключается неуловимый источник этой болезни: в контактах больных со здоровыми.
У нас имеются все основания предполагать, что он сильно ратовал за создание в Екатеринославле специального медицинского института, где бы можно было готовить кадры новых врачей…
А пока что – он во всю мощь использует типографскую базу города Николаева. Именно там печатаются его основные, классические труды по медицине, по раскрытию тайны чумной инфекции…
Именно о них, этих тайнах, и поведал ученый в своих многочисленных трудах…
С 1800 года он был назначен инспектором врачебных дел Черноморского флота. Единственный в своем роде, как врач, – он был удостоен даже столь высокого звания – генеральского чина.
Однако он слишком недолго наслаждался своим генеральским званием и тесно связанным с этим званием своим положением.
Скончался же этот, первый и самый замечательный эпидемиолог 20 февраля 1805 года в городе Николаеве, куда прибыл с новой инспекторской проверкой.
Причиной его смерти – стал острый приступ желчнокаменной болезни.
Там же, в городе Николаеве, он и похоронен.
Характерно, что памятник, который установлен ему на улице в городе Николаеве, тоже носит его бессмертное имя…