Из всех наших разговоров как-то само собой становится понятным, что с наступлением средних веков подготовка медицинских кадров осуществлялась далеко не так, как это было принято в античности.

В эпоху средних веков для указанной цели главным образом использовалась централизованная система обучения в стенах высших учебных заведений, в так называемых повсеместных университетах.

Подобная практика с течением времени получала все большее и большее признание. Число университетов, а равно и число медицинских факультетов в них с каждым годом увеличивалось, так что при наличии твердого желания, способностей и материальных средств у любого молодого человека – учиться ему было где.

Правда, эта учеба, как правило, требовала огромного напряжения духовных и физических сил. Об этом нами уже не раз говорилось. Иногда процесс обучения сильно затягивался, и нам известны такие случаи, когда даже выдающиеся медики вполне заслуженное ими докторское звание получали уже только на закате своей земной жизни.

Звание средневекового врача предполагало, прежде всего, довольно солидную общую подготовку. Согласно мнению Галена, безраздельно господствовавшему в умах тогдашних людей, врач обязательно должен был стать философом, из – за чего только на изучение данного предмета на медицинских факультетах любого университета отводилось весьма значительное количество занятий.

В некоторых же университетах, как мы помним, существовал даже вспомогательный факультет, где молодому человеку предстояло предварительно получить философскую подготовку, прежде чем избрать уже окончательную для него профессию.

Установка, при истоках которой стоял еще Гален, влекла за собою и основательную лингвистическую подготовку. Как философию, так и саму медицину нельзя было постичь без знания классических языков – латыни и древнегреческого. Хочется еще раз напомнить, что только на латинском языке по-прежнему читались все университетские лекции. Только на нем создавались в старину учебные пособия, писались ученые труды, проводились диспуты, велась различного рода переписка и прочее, прочее.

На нем же базировалась и вся исключительно медицинская терминология. Что касается древнегреческого языка, то на нем исполнены были труды Платона и Аристотеля, Гиппократа и Галена, что представляло собой главнейшие первоисточники, святая святых всех средневековых врачей.

Достаточно сказать, что впоследствии труды Галена стали переводиться на латынь. А произошло все это только в XIV веке (в 1310 появились его «Семнадцать книг о назначении частей человеческого тела», а в 1356 – книга «Об анатомических упражнениях»).

На латинском языке, как уже говорилось, были представлены и труды Авиценны, переведенные с арабского. По ним обучались все средневековые студенты. Знание арабского языка тоже приветствовалось и довольно высоко котировалось, хотя и не везде входило в учебные программы подготовки будущих врачей.

Новая, рвущаяся к власти западноевропейская буржуазная прослойка общества, стремилась как можно скорее обзавестись своими отличными специалистами во всех отраслях первостепенных знаний, а уж тем более – в области медицины. Аттестация на медицинских факультетах отличалась постоянно возрастающей, всевозможной строгостью.

Более того, молодых людей, обучавшихся в чужих землях, побывавших даже в самых авторитетных учебных заведениях, вроде Падуанского университета, – по возвращении на родину сплошь и рядом подвергали повторным испытаниям, а при вступлении их в ряды отечественных врачевателей – они вынуждены были сдавать еще один вид так называемых «отечественных» экзаменов.

Экзамены эти, с течением времени, трансформировались в подобия неких публичных диспутов. На них, в весьма торжественной обстановке, в присутствии множества празднично разодетых зрителей, ходивших туда как в какой-то крупный городской театр, любому кандидату в члены отечественной врачебной коллегии, приходилось держать ответ на массу самых разнообразных и заковыристых вопросов. Все эти вопросы были заранее припасены профессурой из местного университета.

Один вид этих важных профессоров, наряженных в пышные длиннополые мантии, с накрытыми четырехугольными шапками головами, с ворохом заранее заготовленных цитат из самых экзотических книг, – мог повергнуть в трепет и уныние даже самого отчаянного знатока.

Изрекая цитату вслед за цитатой, профессора – оппоненты с лихостью переходили с одного языка на другой, с латинского на древнегреческий, с древнегреческого – на арабский.

Изредка, к еще более вящему восторгу присутствовавшей в зале публики, этой чести удостаивались также отдельные фразы, произнесенные на местном, понятном только ей одной, – языке. Опозориться в такой торжественной обстановке – означало полнейшее фиаско для молодого, неопытного врача. Зато, с другой стороны, – добиться успеха, отлично реагировать на каждый поставленный перед ним вопрос, – вот что составляло заветную мечту любого будущего специалиста.

Молва о ходе подобных диспутов тут же разлеталась далеко за пределами города. Успешно выдержавший испытание медик сразу же обретал себе славу глубокого знатока, еще независимо от того, как он проявит себя на предстоящей ему врачебной практике.

Впрочем, до настоящей практики дело доходило тоже далеко не всегда. Новоиспеченный доктор медицины непременно становился профессором местного университета, и его уделом считалось более или менее регулярное чтение лекций по заранее заготовленным конспектам. Обычно он очень органично вливался в армию записных теоретиков и оказывался прочно привязанным к своему университету.

Обыкновенно профессоров поселяли непосредственно в университетском здании, где они пребывали, по крайней мере, до тех пор, пока не обзаводились собственным жильем, каким-нибудь вполне приличным домиком в университетском городке, а то и настоящим большим поместьем.

Кабинет такого ученого врача начинал пользоваться тем большим уважением, чем больше старинных рукописей накапливалось в нем на самых видных местах.

Со временем, с развитием книгопечатания (а первые медицинские книги, изготовленные типографским способом, появились еще в середине XV века, точнее – в 1457 году), – авторитета подобным ученым врачам добавляло наличие в их жилищах главнейших медицинских трудов, каких-то громоздких пылящихся фолиантов, вышедших, теперь уже, из-под печатного станка.

Обязательным аксессуаром кабинетной обстановки считалось также присутствие внушительного бюста Гиппократа – в виде какого-то мудрого старика с огромным лысеющим черепом и с рыхлыми голыми плечами, указывавшими на его непосредственную связь с античной эпохой. Хорошо смотрелась также надпись, помещенная внизу этого самого бюста, исполненная, лучше всего, на древнегреческом языке, а то и на одном из его многочисленных диалектов, лучше всего – на ионическом. Впрочем, об этом пространно рассказывал сам хозяин данного кабинета…

Конечно, неплохо было иметь на кабинетном столе также матово сверкающий человеческий череп, где-то в самом углу всего помещения, однако непременно на самом видном месте, – да и целый человеческий скелет вдобавок. Причем – чем более старинный, тем лучше.

Присутствие последнего служило напоминанием о далеких студенческих годах, когда сам хозяин этого кабинета, позабыв о всяких прочих влечениях молодости, собирал всю эту реликвию по отдельным косточкам, рискуя собственным благополучием, а то и всей своей жизненной карьерой.

Со временем и при желании, при наличии соответствующих склонностей, – подобного рода врачи обзаводились также собственной лабораторией, или хотя бы каким-то слабым подобием ее. Здесь они получали возможность проводить кое-какие научные опыты – над животными, или над местными растениями, – а то и вообще заниматься популярной в те годы, в разгар Средневековья, алхимией.

Непременным атрибутом таких лабораторий, и даже ученых кабинетов, – стали наборы больших и маленьких луп, а то и всяческие модификации настоящего микроскопа.

Новоиспеченный доктор медицины мог наняться также на государственную службу, чтобы приступить к непосредственной практической деятельности. Объединения городских медиков, находившихся на службе у государства, были четко структурированы. В них различались младшие по рангу врачи, еще не накопившие потребного опыта и не приобретшие надлежащего авторитета. Были там и уверенные в себе профессионалы, которые уже твердо стояли на ногах и находились на верном пути, ведущем к званию старших, а то и главных врачей.

Кабинеты таких специалистов располагались, естественно, в казенных зданиях и были в достаточной степени оснащены всеми потребными инструментами и приспособлениями, не исключая также тех атрибутов, о которых мы уже говорили, описывая кабинеты врачей – ученых.

* * *

Особое подразделение составляли лейб-медики коронованных особ, государственные консультанты, главные специалисты по цивильной или военной медицинской службе. Их кабинеты, да и сама специфика их разнообразной деятельности, зависели от стольких обстоятельств, что говорить о чем-то, раз и навсегда, твердо установленном, – не приходится вообще.

Некоторые лейб-медики располагали помещениями непосредственно в монарших дворцах, где они распоряжались целым штатом обслуживавшего их персонала, а некоторые – только числились на службе и во дворец вызывались «лишь для больших оказий», преимущественно – ради ответственных консультаций.

Дипломированные врачи, к какой бы видовой категории ни относились они, стояли на весьма высокой ступени общественной лестницы. Со временем все они становились почетными и даже очень влиятельными членами врачебного сообщества, обрастали, что называется, собственным чрезвычайным достатком. Конечно, даже наличие дипломов не спасало врача от того, чтобы не оказаться в чине обыкновенного «циркулятора», то есть не стать кем-то вроде нелюбимого многими профессора Парацельса.

Дипломированные врачи очень тщательно блюли свой имидж, уклоняясь ото всего, что только могло как-то слишком подпортить. Кабинет практиковавшего средневекового врача ничем особым в принципе не отличался от кабинета его античного коллеги, кроме разве размеров самого помещения, да еще внешнего антуража, поскольку в ходе тысячелетнего периода (horribile dictu!) в медицине ничего кардинально не переменилось, ничего особого не произошло.

Свой кабинет средневековые врачи устраивали на основе указаний все того же старика Гиппократа, разве что переведенных теперь с древнегреческого языка на строго соответствующий ему латинский.

Что касается инструментария, в нем находившегося, – он тоже не стал иным по своей сущности, исключая, конечно, то, что сами эти инструменты обрели более строгую, более изящную отделку. Зачастую менялся их общий дизайн, как изменился и дизайн всего подвластного средневековому врачу кабинета.

Перемены коснулись также одежды средневековых медиков. Надо сразу сказать, что ни античность, ни все Средневековье, ни даже наступившая затем эпоха уже нашего, нового времени, – не смогли выработать ни малейшего представления о какой-то там асептике и антисептике, хотя бы даже простейшей.

В силу всего этого у врачей не могло появиться какой-либо потребности сообразовывать свою одежду с новыми требованиями. Самым высоким медицинским авторитетам оставалось только соблюдать указания Гиппократа об опрятности, чистоте и удобстве своей одежды, – а эти представления с веками, конечно, варьировались, – и больше ничего. Не было у врачей ни халатов на плечах, ни колпаков на головах, ни защитных масок на лицах, ни медицинских перчаток, не говоря уже о прочих аксессуарах из одеяния того же хирурга. Все это выглядело бы каким-то нарочито излишним и крайне неэстетичным.

Со старинных портретов и с сохранившихся до нашего времени многолюдных полотен взирают на нас врачи в дорогих и нарядных одеяниях, с изящными, гофрированными жабо, замененными потом сверкающими белыми воротниками и различного рода дорогих украшениях. Причем – все это писано кистью первейших художников. Дипломированные медицинские работники одевались тогда так, как это было принято в весьма зажиточных слоях современного им общества. И так же они, впрочем, выглядели и во время вскрытия трупов, за строгими операционными столами.

К операциям же все они приступали, даже не засучив предварительно рукава и не освободив свою голову от широкополой шляпы, украшенной часто пестрыми павлиньими перьями, которыми только – только что они могли подметать дворцовый пол, выделывая при этом всякие умопомрачительные антраша.

Ничуть не переменились требования и к перевязочному материалу, исключая лишь то, что возможности текстильной промышленности с течением времени значительно расширялись, появились совершенно новые виды более роскошных тканей.

В качестве перевязочного материала по-прежнему служило пришедшее в негодность тряпье, так называемая корпия. Типы и виды повязок оставались теми же, какими они в свое время были введены или просто одобрены Гиппократом, – чепец его имени, крестообразные повязки и всякое прочее, тому подобное.

Точно так же, как и при великом старце, «отце медицины», изготовлялись различного рода приспособления, с помощью которых лечились вывихи, переломы, растяжения связок. по-прежнему в ходу была массивная, тяжеловесная скамья Гиппократа, станок – лестница для расслабления позвоночного столба и всякое такое прочее…

* * *

И все же дипломированным врачам, уделом которых стала практическая медицина, при всем при этом никак не хотелось заниматься грязной работой, вроде там варварского рассечения кожных покровов с целью вскрытия фурункулов, панарициев или ради кровопускания из разбухших венозных сосудов. Не желали они возиться и с кровоточащей раной, обрабатывать ее, усмиряя порою хлещущую алую струю крови, накладывать на поврежденную кожу скобки или даже разные швы. Еще труднее было им превозмочь себя и приступить к вправлению вывихов, к совмещению обломков костей при сложных переломах.

Однако все это надо было делать. В голове у каждого выпускника любого средневекового университета твердо сидело крепко вбитое туда правило, пришедшее еще из античного мира – Ubi pus, ibi incisio (Где гной – там и разрез)…

Но главным, пожалуй, и даже важнейшим мероприятием в наборе применяемых ими методов и приемов лечения, – было все-таки кровопускание. При помощи его служители античного бога Асклепия веками старались исцелить любого пациента, начиная с младенческого возраста и заканчивая его глубокой старостью и даже предсмертными его мгновениями. Над этим приемом витало одобрение самого Галена, и он оставался в арсенале врачей вплоть до XVI, XVII, а в некоторых странах так даже и XIX века.

Не случайно самой употребительной, дежурной фразой в произведениях русской классической литературы указанного периода, то есть того же XIX века, служило выражение вроде «приехал врач, сделал кровопускание, да только было уже слишком поздно». Уже в самой этой фразе чувствуется выстраданное авторское убеждение, что не опоздай со своим приездом врач, – и все обошлось бы как нельзя лучше.

Кровопускание спасало бы хоть кого!

Однако это уже российские реалии, причем – гораздо более поздние.

В средневековой же Европе кровопускание погубило немало выдающихся людей в случаях, о которых имеются более или менее точные известия. А что уж говорить о массе безымянного люда…

Тут позволительно строить только догадки.

От кровопускания погиб знаменитый пятидесятичетырехлетний французский философ и математик Рене Декарт (1650). Кровопускание свело в могилу сорокадвухлетнего философа и врача Жюльена де Ламетри – от какого-то пищевого отравления его попытались исцелить путем восьмикратного, подряд, рассечения вены или какого-то застарелого венозного узла.

Говорили также, что кровопускание стало причиной смерти гениального художника Рафаэля, оставившего этот мир в расцвете своего могучего созидательного таланта, в тридцатисемилетнем возрасте (1520).

А философ и политический деятель первого этапа Великой Французской революции прославленный граф Оноре Габриэль Мирабо, в результате явного злоупотребления этим методом, – на всю жизнь остался поразительно хилым человеком, почему и скончался в сорокадвухлетнем возрасте…

Кровопускание, впрочем, в средние века сделалось настолько распространенным методом лечения, что вред его уже никак нельзя было не заметить. Еще в десятом веке французский король Людовик Ленивый (967–987) издал строжайший эдикт с запретом монахам делать себе кровопускание чаще четырех раз в год. Очевидно, монахи, будучи хранителями старинных рукописей, в том числе и многих трактатов по медицине, являлись главными инициаторами и пропагандистами этой панакеи (панацеи), усматривая в ней то ли верное спасение от болезней, то ли надежное средство для умерщвления своей бренной плоти, как вместилища всякого рода греховных вожделений.

Однако даже все эти королевские запреты оставались бессильными.

Не говоря уже о самом Людовике Ленивом, последнем монархе из династии Каролингов, власть которого не отличалась особой строгостью, – пагубное воздействие данного метода довольно четко можно проследить также по жизнеописаниям других коронованных особ. Весьма показательной в этом отношении выступает биография французского короля Генриха IV (1553–1610), всеми фибрами души преданного идее, что сохранение здоровья заключается как раз в регулярных кровопусканиях, в том, чтобы удалять «из тела все лишнее».

Королевскому убеждению ничего не мог противопоставить и его лейб-медик Анри Лорен, возглавлявший университет в прославленном городе Монпелье, где придерживались более умеренных и более рациональных взглядов на роль кровопускания.

Более того, взяв в жены двадцатичетырехлетнюю Марию Медичи, дочь великого герцога Тосканского, отличавшуюся великолепным здоровьем, – пятидесятилетний король и ее заставил предаваться подобному же лечению при помощи кровопускания.

Молодая королева очень вскоре также преисполнилась страстной уверенностью в благодатном воздействии кровопускания и заявляла всем и каждому, будто после всякой подобной процедуры она чувствует себя куда свежее, нежели накануне.

Надо ли говорить, что королевской чете подражали многие придворные. Однако проверить на себе, так ли уж эффективен избранный им метод, король Генрих так и не смог. На пятьдесят седьмом году жизни он сам стал жертвой постыдного заговора своих царедворцев…

Другой французский король, Людовик XIII, будучи слаб здоровьем от самого своего рождения, явно не окреп и от частых кровопусканий, хотя главный придворный врач назначал ему их с завидной регулярностью, причем в сочетании с сильнейшими рвотными средствами и клистирами, которыми его королевское величество потчевали почти ежедневно.

Этот король скончался в сорок два года.

А мода на кровопускание только усиливалась.

Людовик XIV (1638–1715, представитель династии Бурбонов, правивший с 1643 года), имел, наоборот, превосходное здоровье, отличался непомерным аппетитом, словно какой-нибудь новоявленный Гаргантюа. Он также следовал строгой врачебной доктрине, и ему, в шестидесятидвухлетнем возрасте, пускали кровь по пять мерок подряд.

«Промывание кишечника и кровопускание – вот залог здоровья, ваше величество!» – уверял его каждое утро главный придворный королевский врач Фагон, проживший сам, действительно, целых восемь десятков.

Король же немного не добрался до этой черты. Он скончался в семьдесят семь, но, как говорили, не без помощи тех же придворных медиков.

Мода на кровопускание достигла своих пределов в так называемом бруссеизме, автором которого стал знаменитый медик Франсуа де Бруссе, питомец парижской медицинской школы. Все болезни, утверждал этот, в общем – то довольно замечательный врач, происходят от воспаления, а всякое воспаление он призывал устранять при помощи кровопускания, рвотными и слабительными средствами, а еще – личным нещадным голоданием. Бруссе возглавлял медицинскую службу огромной наполеоновской армии, и потому впоследствии, в Париже, часто поговаривали, что адепты его доктрины пролили гораздо больше крови своими ланцетами, нежели ее вытекло на полях непрерывных наполеоновских сражений.

Чтобы закончить наш разговор о кровопускании, скажем только, что указанная манипуляция по своей сути нисколько не отличалась от проводимой в античности, разве что инструменты, которыми средневековые врачи и их последователи рассекали вены в более поздние времена, – носили уже название ланцетов. Это были небольшие остроконечные, обоюдоострые ножи, предназначенные для проведения неглубоких, умеренных разрезов. Внешне они выглядели гораздо изящнее, пожалуй, – даже мало чем напоминали собою античные изделия.

Да и в самом названии их сохранилось древнее латинское имя существительное lancea – «легкое копье», «пика», порою даже «рогатина». Из этого слова впоследствии образовалось французское имя существительное lance – «копье», «пика», а из него уже и lancette (ланцет) – как «металлическая часть копья», как его «острый наконечник», а, в конце концов, – все тот же острый нож. Тазики, куда сливалась освобожденная при помощи ланцета кровь, особенно – если речь велась о зажиточных людях, также имели вид необычно дорогой посуды, не говоря уже о посуде из королевских дворцов. Под струю монаршей крови нередко подставляли дорогие сосуды из самых драгоценных металлов, а то и даже из чистого золота.

Конечно, и ланцеты, притом в самом богатом наборе, и разного рода тазики, – также составляли всенепременную принадлежность средневекового врачебного кабинета, однако сам дипломированный врач довольно редко прикасался к ним руками.

Кровопускание, без применения которого, считалось, невозможно излечить даже обыкновенный насморк, – делали обычно хирурги. Королю Генриху IV, к примеру, его производил придворный хирург Бардем, которому за каждую подобную манипуляцию отсыпали целых сто пятьдесят ливров. Естественно, Бардем не очень уставал и был готов повторять свои манипуляции хоть каждый день и притом – без малейшего отдыха. Скорее всего, он так и поступал, принимаясь за очередных своих пациентов уже из числа придворных. Он всякий раз изображал при этом на своем лице доброту и какое-то благодушное снисхождение. Одним словом, указанному хирургу, равно и его коллегам при королевских дворах, жилось очень и очень неплохо.

* * *

И все же, если употребленное здесь слово «хирург» мы воспримем в том понимании, в каком воспринимаем его нынешнее, аналогично звучащее его соответствие, – то при этом здорово ошибемся.

Слово «хирургия» было известно еще во времена глубокой древности. Оно таит в себе древнегреческое имя существительное χείρ (рука) и отглагольное существительное со значением какого-то действия теми же руками – ’εργον. Однако, по каким – то, неведомым нам причинам, слово не получило поначалу достаточного распространения и признания. Уже знакомый нам римлянин Цельс, сам причастный к созданию медицинской терминологии, – почему – то избегал употреблять его в своих книгах, довольствуясь чисто латинским выражением manu curare, то есть – просто «лечить руками».

Средневековые хирурги, действительно, являлись людьми, которым суждено было выполнять назначения дипломированных врачей, стать их верными помощниками, их правыми и левыми, одновременно, руками, наподобие нынешних медицинских сестер, но с тем лишь различием, что нынешних медсестер, скорее, можно назвать только левыми, но не правыми руками бравых хирургов. Правые руки у нынешних хирургов действуют как-то сами по себе.

Кадры средневековых хирургов вербовались обычно из числа банщиков, парикмахеров, иначе – брадобреев, цирюльников, которые стригли людей, обрезали им ногти, приводили в порядок многочисленные их мозоли, а заодно – останавливали кровь на лице или там на нижних конечностях, показавшуюся или даже хлынувшую из порезов или даже из случайных глубоких ран.

Осмелевшие, да еще при полном отсутствии конкуренции, цирюльники и банщики часто группировались в небольшие сообщества, обзаводились повозкой, лошадкой, а то и конной парой. Они переезжали из города в город, вкупе с шумными скоморохами, лицедеями и прочими людьми «свободных» профессий. Останавливались обыкновенно на главных городских площадях, исполняли там свое нехитрое дело, пока хватало им городских заказчиков, орошая почву пролитой без явного греха кровью, а то и наполняя ее настоящими лужами, – и отправлялись куда-то дальше.

Эти банщики, эти цирюльники и прочие их собратья, в конце концов, получили исключительное право на кровопускание, подтвержденное специальными королевскими указами. Впоследствии они до такой степени стали развивать свою деятельность, что, говорят, почва на городских площадях после их краткосрочного пребывания в городах настолько пропитывалась кровью, что становилась красной, наподобие ярких пигментов, употребляемых наиболее смелыми живописцами – художниками. Так что целые стада одичавших свиней, уже просто нарочно выпускаемых своими хозяевами, с хрюканьем лизали ее, как самое лучшее, наиболее подходящее, лакомство.

Теперь уже трудно сказать, кто явился инициатором создания некоего симбиоза дипломированных врачей (или выдававших себя за таковых) и самых отчаянных, самых смелых работников ножниц и бритв.

Скорее – сами же врачи.

Они – то и первыми начали придавать своей профессии ученое название «дипломированные врачи», известное еще из античных времен, однако уже здорово призабытое к тем удалым временам. Как бы там ни было, в «хирургах» дипломированные врачи обрели для себя необходимых, притом – весьма надежных помощников.

Чтобы заделаться более или менее известным хирургом, – не надо было поначалу даже где-нибудь учиться. Достаточно было просто явиться к ближайшему дипломированному врачу и предложить ему свои услуги.

Конечно, надо было при этом самому обладать определенными чертами характера, не бояться вида брызжущей крови, хладнокровно взрыхлять живую человеческую кожу, равнодушно относиться к стонам и выкрикам своих явно страждущих жертв. К тому же надо было быть просто физически здоровым, выносливым…

Вот и все.

Врач, назубок изучивший анатомию и хирургию, в лучшем случае, – мог показать при этом раз или два, как следует проводить ту или иную манипуляцию, или даже саму операцию. А дальше врачу оставалось только контролировать своего необыкновенно смышленого протеже.

Врач внимательно следил лишь за тем, чтобы инструменты, по возможности, были без следов оставшейся на них крови после предыдущего пациента, чтобы новоназначенный «хирург» приступал к операции не слишком больно подвыпившим, чтобы у него не столь сильно дрожали руки. А еще, – чтобы крепко зажатый в них отточенный нож не полоснул ненароком стенку подвернувшегося какого-нибудь крупного сосуда, повреждение которого грозит опаснейшим кровотечением…

А еще врач отвечал за то, чтобы не произошло какого – либо случайного удаления исключительно важного органа, почти незаметной какой-нибудь железы, о строении которой оперирующий не имеет подчас даже элементарного понятия.

Хирурги, таким образом, выступали только более или менее верными помощниками врача. При этом они никогда не осмеливались решать, уместно ли то или иное оперативное вмешательство вообще, своевременно ли оно в настоящий момент, и что необходимо делать в случае возникновения осложнений как по ходу операции, так и после нее. За все и про все происходящее ответственность лежала исключительно на дипломированном враче, непременном свидетеле всех стараний означенного «хирурга». Врач отвечал перед медицинской доктриной, а еще – перед Богом. Но тот и другой вид ответственности не очень страшили его: первый казался формальным, второй – слишком уж отдаленным по времени.

* * *

Подобное положение, кстати, наблюдалось в медицине довольно долго, вплоть до середины XIX века. Хирурги, уже получившие к тому времени общественное признание и ставшие равными другим специалистам (о чем мы будем говорить отдельно), приступая к операции, все еще, по инерции, приглашали самых авторитетных анатомов. Они непременно желали спросить у последних, а что же скрывается за той или иной неприметной фасцией, за какой-нибудь окровавленной перегородкой, не затаился ли там незнакомый им крупный сосуд, который, естественно, лучше загодя как-нибудь обойти стороной или же крепко – накрепко перевязать.

Что же, все это свидетельствует о том, насколько сильным выступало укоренившееся в их сознании вековое убеждение, что им, обыкновенным хирургам, недоступно подлинное знание анатомии.

И это все говорится применительно только к выдающимся мастерам своего времени, а что уж толковать об их рядовых коллегах…

Надо сказать, что чем большим оказывалось расстояние от крупных медицинских центров, от медицинских факультетов признанных в Европе учебных заведений, – тем более заметным становилось различие между дипломированными врачами и их недипломированными коллегами, в том числе и упомянутыми нами средневековыми хирургами.

Со временем эти, доморощенные хирурги, получили негласное или даже вполне гласное право пользовать раны, лечить переломы, вывихи, – в тех, по крайней мере, местностях, где не имелось еще никаких иных специалистов.

Иногда они вообще объявляли себя врачами.

В конце концов, хирурги начали создавать свои собственные объединения, так называемые цехи. У них появились даже собственные уставы, которыми они руководствовались. Они стали обзаводиться даже собственными учениками, стало быть, – заниматься подготовкой своих личных кадров.

* * *

Немало лекарей водилось также при многочисленных тогдашних монастырях.

Собственно, эти монастыри, как не раз уже отмечалось нами, и оказались тем промежуточным звеном, в котором сохранились еще накопленные в античности знания.

В монастырских стенах, в которых таились бесценные рукописи с медицинскими знаниями, зародился особый вид врачевания. Начиналось же все с того, что их обитатели, особенно в отдалении от крупных научных центров, предпочитали, не имея иной возможности, обходиться собственными силами. Они выделяли из своей среды какого-нибудь охочего собрата, который исполнял роль аптекаря, заодно и хирурга – цирюльника, как бы врача. Накопившийся опыт, почерпнутые из книг знания, – монах смело передавал своему преемнику, а тот – уже своему.

С течением времени деятельность монастырских врачевателей стала выходить за пределы обители. К ним, осененным сияющими над куполами крестами, начали обращаться не только местные жители, но и недужные люди более отдаленных земель.

Хотя папская булла, этакий специальный документ, строго – настрого запрещала монахам заниматься медициной, – однако, притом в глазах страждущих богомольцев, подобное занятие выступало в высшей степени богоугодным делом. И за что, по всеобщему мнению, было строго наказывать монаха, безвозмездно и христолюбиво помогавшего своему ближнему?

Отмечалось также немало случаев, когда на базе небольшой монастырской аптеки со временем появлялась даже больница, а врачами – целителями в ней становились все те же, выращенные домашних условиях, аптекари.

* * *

Как ни странно все это может прозвучать, но не упускали своих шансов также грозные на вид палачи, которых в средневековых городах, притом – во все времена, водилось в достаточном количестве.

Наблюдая за чужими мучениями, проводя привычные для себя истязания осужденных, палачи получали все более четкие и более представления об анатомии и функциях человеческого организма. Одним ударом топора или даже мощного кулака оглушали они любого, даже физически крепкого человека, причиняя ему невыносимую боль. При этом они постепенно усваивали также весьма радикальные средства, способные смягчить результаты собственного воздействия, – унять, скажем, любую боль. Палачи могли даже оживить свою жертву, после чего она обретала хотя бы временную возможность прийти в себя. После этого жертвы могли сознаться в содеянном ими преступлении, а то и не сознаваться ни в чем. Во всяком случае, все они были готовы к новым, невыносимым, порою, мучениям.

Поднаторевшие палачи со временем стали обзаводиться такой многочисленной клиентурой, что властям приходилось прибегать к решительным мерам, запрещающим вообще всякое подобное лечение.

Подражая лечащим палачам, быть может, – нечто похожее извлекали из собственного прошлого и старые, закаленные в сражениях воины, уцелевшие в пережитых ими жестоких сражениях. Они ворошили свой давний опыт, припоминали, как излечивали раны их боевые товарищи, и проникались неожиданным убеждением, что также имеют право на занятие довольно прибыльным делом врачевания.

* * *

Ну и, наконец, водилось также немало разного рода знахарей, чародеев, доморощенных лекарей, которые пользовали всех желающих зельем, порохом, умеренной диетой и прочим. Разумеется, все это – за более или менее сходную плату.

И, уж, конечно, в качестве врачевателей выступали сами аптекари. Они – то прекрасно понимали, что продавать лекарства, не сопровождая свое богоугодное занятие соответствующими указаниями по их применению, – просто даже бессмысленно. Данное обстоятельство уже само по себе толкало аптекарей к накоплению медицинских знаний, причем – любыми доступными им путями, в том числе и путем самообразования.

Аптек же, как правило, в эпоху средневековья насчитывалось в Европе немало, начиная с самых примитивных, мелких, едва обозначенных, которые имелись в домах обладателей более или менее заметных, богатых имений. Если же у собственника такого имения не отыскивалось специального человека, способного заниматься аптекарским делом вполне профессионально, – то помощь заболевшим клиентам, в таком случае, оказывала его супруга, дочь. Особенно, – когда эти женщины сами становились единоличными хозяйками всего своего имения.

Однако больше всего аптек насчитывалось в крупных городах, поскольку подобного рода заведения всегда представляли собою весьма существенные источники доходов.

Сами аптекари, которых тогда повсеместно называли фармакополой либо же апотекариусом (реже ароматариусом), – в большинстве случаев выступали прекрасными торговцами, имевшими прочные связи даже с самой отдаленной заграницей. Благодаря своим этим связям, они располагали большими запасами всяческих растений, порою – даже весьма экзотических, не имевших прямого отношения к остальным лекарствам.

В кладовках более или менее вместительных аптек, как правило, довольно быстро накапливались запасы различного рода благовоний. Там набиралось в избытке ладана, мирры, перца, шафрана, корицы, каштанов, миндаля, лавровых листьев, тростникового сахара (впрочем, иного тогда никто и не знал). В собственных лабораториях при аптеках все эти владельцы изготовляли не только обилие мазей или таблеток, но также и свечи (имеются в виду отнюдь не только лекарственные формы), различного рода напитки, настоянную на разных кореньях водку, даже просто хорошие вина. Последнее обстоятельство вызывало горячие протесты купцов, усматривавших в аптекарях весьма самых опасных для себя конкурентов.

На землях Восточной Европы, в Польше, которая представляла собою тогда весьма обширное государство, в Чехии, – дело вообще доходило до того, что аптека становилась скорее похожей на шинок, на какой-то несусветный кабак, куда постоянно собирались любители выпить и бесшабашно, весело погулять.

Власти употребляли массу усилий, чтобы навести в этой области какой-нибудь более приемлемый порядок, чтобы аптекари не занимались лечением, но только продажей лекарств, а хирурги, равно как и дипломированные врачи, не изготовляли их, но занимались только положенным им лечением, будучи всецело подчиненными главенствующему над ними врачу.

Кадры новых аптекарей готовили сами аптекари, путем индивидуального ученичества: мальчишка, принятый в качестве ученика, поначалу убирал помещения, затем вовлекался в процесс заготовки лекарственного сырья. Далее – он получал необходимые сведения по изготовлению лекарств, изучал разнообразные свойства их, пока, наконец, и сам не овладевал суммой потребных знаний и навыков, вошедших уже у него в привычку.

Аптекари, подобно врачам и хирургам, также создавали свои профессиональные объединения – так называемые аптекарские цехи. Если же они обитали в маленьких городах, где никак не набиралось потребного количества представителей данной профессии, то им приходилось присоединяться к другим цехам, чаще всего к позолотчикам, ткачам или малярам, поскольку именно в них и усматривали аптекари наиболее близких себе по духу и роду занятий людей.

* * *

Что касается монастырских аптек, то они отличались гораздо большей самостоятельностью, часто – специализацией и еще – наличием исключительно прочных ведомственных связей.

Благодаря наличию этих связей в монастырских аптеках была широко распространена торговля особым порошком, так называемым pulvis jesuiticus, иначе – хиной. Для этих аптек характерна была хорошая материальная база, вследствие чего они вольны были заниматься даже широкой филантропической деятельностью, что еще больше способствовало их возрастающей популярности.

Иногда же указанная популярность набирала таких огромных масштабов, что клерикальные власти просто вынуждены были прибегать к различного рода запретам, ограничивающим деятельность монастырских аптек.

Впрочем, и это далеко не всегда помогало.

* * *

Людям, которые жили вдалеке от крупных городов, от более значительных монастырей, – оставалось надеяться только на бродячих врачевателей, и, совсем уже в крайнем случае, – на бродячих торговцев лекарствами, которые, впрочем, торговали не только лекарствами, но и другими ходовыми товарами. В качестве таких распространителей популярной продукции на западноевропейских землях чаще всего выступали итальянцы – именно они, по одной из версий, дали миру слово «шарлатан» (о чем уже говорилось в данной книге), а на восточных землях Европы – венгры.

И те, и другие продавали всевозможные лекарства, которые, однако, чаще всего выставлялись ими как универсальные средства. Их можно было применять как болеутоляющие для различных частей человеческого тела, как успокоительные, возбуждающие, рвотные и тому подобное.

Власти старались всячески обезопасить своих подданных от подобного повсеместного обмана. Публицисты высмеивали легковерных людей, готовых платить большие суммы неизвестно за что и неизвестно кому: то ли аптекарям, то ли врачам, которые в действительности чаще всего оказывались людьми, оторвавшимися от земли, не желали работать, а хотели попросту – как можно скорее разбогатеть.

Ради этого, писалось в упомянутых разоблачительных материалах, достаточно было обзавестись им щедро расписанным заплечным ящиком и присоединиться к кучке других таких же бездельников, научиться от них заправлять водку разного рода разного красящим зельем, наловчиться делать порошки, таблетки. В лучшем случае – из безобидного мусора. Да еще – поискать себе покупателей и драть с простаков незаслуженные никакими трудами деньги.

* * *

Среди лекарств, начиная с эпохи средних веков, особой популярностью в народе пользовался так называемый безоар.

Как следует из его описаний, помещенных в средневековых энциклопедиях, это был копролит, то есть, – сильно окисленное вещество, образующееся в кишечнике у животных, в частности – у горных коз. Практически это было нечто камнеподобное, шарообразной, притом, формы, испускающее острый ароматический запах. Впервые на безоар обратили внимание арабы (отсюда у него и такое экзотическое название).

Арабы же и завезли его в Европу – как очень ценное и очень эффективное лекарство. В Европе, как водится, новинку тотчас окружили массой благородных легенд и стали платить за нее большие деньги.

Говорили, к примеру, будто это не что иное, как истинные оленьи слезы, и такому утверждению очень многие люди слепо поверили. Европейские же охотники, зная истинную природу таинственного безоара, старались отыскать его в кишечниках диких коз, которых случалось им убивать в покрытых снегом горах, а затем и продавать эту экзотическую находку по невообразимо высокой цене.

Впрочем, под видом такого необыкновенного, в самом деле – какого-то экзотического безоара в Европе могло продаваться что угодно. Поди проверь, что там было куплено в действительности! А что касается резкого запаха, присущего этому, якобы действительно чудодейственному лекарству, то за этим дело тоже ничуть не ставало. Запах можно было придать ему при помощи других, довольно дешевых веществ.

* * *

Весьма актуальными, как для античности, так и для всего Средневековья, были поиски противоядий, впрочем, и самих сильнодействующих ядов. Истории ведома масса случаев явного отравления людей, главным образом – выдающихся политических деятелей, но еще больше было случаев разных подозрительных смертей, причины которых так и остались навсегда загадкой.

Впрочем, что говорить о раскрытии старинных преступлений, когда современная нам наука сплошь и рядом пасует при раскрытии преступлений, связанных с применением различного рода ядовитых веществ.

Авторитетом чудесного антидота, то есть противоядия, пользовалось когда-то загадочное вещество под названием дриаква, описанное еще Галеном в его книге De antidotis. Мнения, высказанные Галеном, сохраняли свое значение вплоть до XVIII века.

Дриаква, по убеждениям авторитетных старинных ученых, состояла из множества различных ингредиентов, как это было свойственно для большинства лекарств, имевших хождение еще во времена Галена, в том числе и для прописываемых им лично. Однако главная роль в ней отводилась все же змеиному яду, а название вещества происходило, якобы, еще от древнегреческого его обозначения – ϑηριαϰά.

В Европе данное лекарство изготовляли сначала только в Венеции, затем научились делать его также в Нюрнберге, причем под надзором тамошнего городского управления. Готовую же продукцию разносили специально подобранные бодрые агенты, которых в народе обычно называли дриачниками.

Впоследствии, с течением времени, слово дриаква стали понимать, как полулегендарное название некоей суперцелебной мази. (Здесь небезынтересно будет заметить, что в русском языке, как сказано в словаре В. И. Даля, данное слово бытовало еще в XIX веке, но означало оно какое-то растение, предположительно – цикламен).

Исключительно высоко ценились в Европе также лосиные копыта, а равным образом и разнообразные изделия из них – в виде всевозможных колец, бесконечных ожерелий и прочего. Справедливости ради надо сказать, что вся эта продукция изготовлялась в основном на землях Восточной Европы, где водились данные звери, и оттуда она уже завозилась на запад.

Большое значение имело также лечение водами, гидротерапия. Данное средство лечения опиралось на традиции, заложенные еще Александрийской школой, и даже ранее того, самим Гиппократом. А потому, с наступлением средних веков, главная роль в этом плане отводилась Италии с ее благодатным климатом.

Однако в средние века, с их культом аскетизма, гидротерапия имела какое-то однобокое применение. Воды употреблялись, главным образом, как мощное диетическое средство, в виде лечебных ванн, не более того.

Что касается солнечного загара, оздоровляющих организм воздушных ванн, пляжных игр на открытом воздухе, когда наше тело обвевается влажным целебным воздухом, напоенным морскими ветрами, – об этом целительном мероприятии европейское средневековье не имело вообще никакого представления.

* * *

А вот что тогда было хорошо известно, что достигло очень большого распространения, причем с переходом в более новые времена, – так это система так называемых госпиталей.

Госпиталей в те патриархальные, можно смело даже сказать, совершенно дремучие времена, – также насчитывалось очень много. Гораздо больше, нежели разного рода школ.

При слове «госпиталь» мы привыкли теперь представлять себе, в первую очередь, довольно солидное лечебное заведение, обычно – относящееся к военному ведомству (вроде знакомого большинству петербуржцев Военно-морского госпиталя, занимающего в настоящее время, чуть ли не целый квартал на берегу реки Фонтанки).

Однако средневековые госпитали представляли собой учреждения совсем иного порядка.

Средневековые госпитали, во-первых, служили вернейшим средством для осуществления идеи христианского милосердия, основанного на еще более древнем античном принципе Res sacra – miser, то есть «Нищий – это нечто святое». Одной из первейших обязанностей настоящего христианина считалась его постоянная готовность во что бы то ни стало оказывать помощь нуждающемуся человеку, – во исполнение заповедей крайне человеколюбивого Иисуса Христа.

Выполнению этой задачи как раз и служили госпитали.

В первую очередь, – нищему следовало предоставить крышу над головой, надежную опеку, а затем уже, по мере возможности, оказать ему и медицинскую помощь.

Само название госпиталь происходит от латинского имени прилагательного hospitalis, составной части выражения hospitalis domus, то есть – «гостеприимный дом», «гостиница», «заезжий двор», «пристанище». Именно так называли тогда приют для нищих путешественников, бездомных, детей, беременных женщин, для больных, увечных, у которых к тому же не имелось никакого собственного угла.

В средневековом госпитале, даже по очень большому счету, было трудно встретить дипломированного врача. Их там никак не могло водиться, поскольку этому заведению было просто не по карману содержать дипломированного специалиста.

Средневековые госпитали создавались либо на средства города, и тогда их спонсором выступал городской магистрат, или ратуша, либо же на средства очень богатого человека, выделяющего деньги для его содержания в надежде получить вознаграждение на том свете, либо же и чаще всего, – на средства церкви.

Если же здание госпиталя создавалось на средства церкви, то оно строилось с таким непременно расчетом, чтобы оно вплотную примыкало к самому зданию этой святой обители. Иногда даже сам вход в помещение госпиталя планировали и строили таким непосредственно образом, что попасть в него можно было только через церковное подворье, а то и через внутренность предваряющего его храма.

Во главе госпиталя, понятное дело, стоял вовсе не врач, но настоятель церкви либо монастыря, которого в Западной Европе обычно называли латинским словом либо патер (отец, батюшка), либо же просто – госпиталарием (то есть, хозяин, начальник всего этого заведения).

Этот человек единолично определял, кому сейчас позволительно жить в таком приюте – госпитале. Он же и крестил младенцев, то ли подкинутых, то ли рожденных забредшими в обитель беременными женщинами.

Он же неусыпно следил за их воспитанием, за тем, чтобы подросшие дети непременно посещали школу, а матери их между тем усердно молились Богу и принимали самое деятельное участие в работах по госпитальному хозяйству. Он же и отпевал усопших из числа своих подопечных, которых, как правило, хоронили на церковном или на монастырском кладбище.

Все перечисленное, конечно, нисколько не означало, что жизнь в средневековых госпиталях протекала в мирных и обеспеченных берегах или хотя бы выглядела спокойной. Отнюдь. Все зависело от каждой конкретной ситуации, от состояния городской или церковной казны, от наличия звонкой монеты в кошельке у мецената, даже – от состояния всего государства, от того, находится ли оно в полосе войны или же в полосе столь желанного всеми мира. Кроме того, как уже можно понять, немалую роль играло и состояние собственного подсобного монастырского хозяйства.

Как бы там ни было, в госпиталях нередко возникали критические ситуации: иногда там нечем было кормить постояльцев, и люди вынуждены были существовать за счет мирских подаяний, а то и промышлять воровством или даже мерзким разбоем.

Некоторых из постояльцев госпиталя, несомненно, устраивала подобная жизнь, полная своеобразной романтики и обеспечивавшая все-таки надежную крышу над головой. Однако некоторые находили ее невыносимой и жаловались в вышестоящие инстанции. Жалобы такого рода сохранились и даже в немалых количествах дошли до нашего времени. С другой стороны – подобная вольная жизнь привлекала к себе людей с темным прошлым.

Из тех же госпитальных документов можно узнать, что отцы города порою вынуждены были прибегать к суровым мерам, чтобы разогнать сборища неуправляемого люда, поскольку в госпиталях начинали процветать воровство, разврат и тому подобные злоупотребления. Зачастую, там образовывалось что-то вроде настоящего воровского притона.

Медицинская помощь в средневековых госпиталях, как уже совсем нетрудно понять, при отсутствии дипломированных специалистов, – становилась также животрепещущей проблемой.

Известны даже неединичные случаи, когда городские или церковные власти обращались к дипломированным врачам с настоятельной просьбой хотя бы раз в неделю, в установленные внутренним распорядком дни, во имя Христа, посещать сии убогие заведения и оказывать нуждающимся в том посильную помощь. Оказывать ее – при этом совсем безвозмездно, просто в дополнение ко всему тому, что осуществляли там хирурги, коновалы, цирюльники.

* * *

В этом плане весьма интересным выглядит документ, отыскавшийся в краковских монастырских архивах, в котором приведена инструкция по организации образцового госпиталя, вернее – по организации его чисто медицинской части.

Найден и примерный устав, включенный в специальный декрет краковского кардинала, датированный еще 1739 годом. Он содержит в себе все узловые положения, которые тщательно регламентируют организацию работы подобного госпиталя.

Всех пациентов таких учреждений, гласит этот устав, надлежит «сортировать» в соответствии с их болезнями, за исключением инфекционных больных, которые вообще – то должны быть строго изолированы от остальных захворавших.

Пациенты госпиталей должны размещаться в предназначенных для них залах. Над всеми кроватями в этих залах следует вывешивать таблички, на которых указываются точные диагнозы заболеваний и назначенные им лечебные диеты. Учет больных ведется в специальной книге, где отражается течение болезни, назначаемое им лечение и его воздействие на ход болезни.

Устав четко регламентирует, как должны выглядеть и содержаться больничные кровати. Оказывается, для пущей надежности, кровати необходимо ставить… «на железные ножки». На каждой кровати обязательно должен лежать матрас, набитый шерстью, непременные две подушки, стеганое одеяло, а для зимнего времени предусматривалось еще и пуховое. Каждая кровать должна размещаться на расстоянии не менее трех локтей от соседних, при этом следует ограждать ее ширмами и снабжать «приспособлением, необходимым для отправления естественных надобностей, причем в комплекте с плотно прилегающей к ней крышкой».

Собственную одежду и белье помещенные на лечение люди сдают на сохранность обслуживающему персоналу, а взамен получают носильные вещи из госпитальных запасов. Всякого рода перемещения больных в пределах госпиталя должны совершаться только на специальных носилках, снабженных матрацем, подушкой и плотным накрытием, устроенным также из полотна или кожи. Выписка выздоровевших пациентов осуществляется, как правило, лишь по решению консилиума всех врачей…

Конечно, подобное изложение госпитальных правил представляло собою, скорее, только мечту, неосуществимую даже для следующего, XIX века, однако же в нем отражены передовые взгляды на устройство больничных зданий, намечен правильный вектор развития всего медицинского дела, – чем данный документ и кажется нам исключительно знаменательным.

* * *

В заключение этой важной главы необходимо также сказать несколько слов о лазаретных и карантинных врачах.

Лазарет, по определению все того же Владимира Ивановича Даля, – это лечебница при воинской части, в отличие от более крупных военных лечебных учреждений, называемых также госпиталями. В этом определении, пожалуй, все соответствует действительности, однако – это уже почти современное нам толкование данного слова, перекочевавшего в русский язык после обнародования указа Петра I об учреждении лазаретов при военных госпиталях (1722).

Первоисточником же этого, нынче во многом устаревшего слова, является французское имя существительное лазарет, происходящее, в свою очередь, от итальянского существительного lazaretto, образованного от nazaretto, – так называли некогда «пристанище для чумных больных», существовавшее в Венеции на острове Святой Марии из Назарета (1423). N здесь перешло в звук l, говорят, не без весьма существенного влияния итальянского имени существительного lazzaro, lazzarone, – что, в свою очередь, означало, не более и не менее как – «нищий», «босяк».

Лазареты, действительно, представляли собою некогда небольшие лечебные заведения, однако работа в них не доставляла врачам особого удовольствия.

Карантинные же врачи, чаще всего, работали в приморских городах, в портовых учреждениях, – но не только там, а еще на границах суверенных государств или отдельных земель, а также при возникновении разного рода инфекционных заболеваний. Само по себе слово карантин означало «временную изоляцию заразных больных или лиц, контактировавших с ними».

Первоисточник здесь – латинское имя существительное quadraginta — «сорок», из которого получилось народно – латинское образование quadranta с тем же значением.

Именно в сорок дней определялись сроки указанной изоляции, после чего человек, подозреваемый в качестве носителя заразы, мог уже оставлять карантинную зону.

Подобным врачом, как помним, служил Иван Андреевич Полетика.