Развитие учения о микробах как бы вновь подстегнуло хирургов.

С течением времени многих представителей этой области заместительной медицины, а, главным образом, тех же хирургов, все больше и больше стало беспокоить многое из того, что прежде не вызывало у них никакой заботы.

Гнойное воспаление ран даже в относительно спокойном XIX веке воспринималось в хирургии как вполне нормальное явление. Оно рассматривалось врачами как абсолютно естественная реакция живого организма, вытесняющего из своих недр ненужную ему и даже исключительно вредную для него, мертвую материю. В принципе, конечно, это так и есть, однако каким же именно образом можно определить допустимую степень воспалительного процесса? К тому же, как эффективнее справиться с этим процессом, когда он уже принимал явно угрожающий характер?

Правда, все чаще и чаще стали появляться люди, в чем-то подобные венскому врачу Игнату Земмельвейсу, душу которых переполняло чувство сострадания к больным и немощным. Появлялись также хирурги, которые считали, что нагноения при первичном натяжении раны можно и даже необходимо избежать.

Они предлагали даже свою собственную методику.

К числу их, скажем, относится итальянский хирург Гуго Боргоньони, живший еще в XIII веке, а также английский врач Джон Гантер, слишком высоко ценивший мысли Гуго Боргоньони и давший им даже свое теоретическое обоснование.

К этой славной когорте причисляют также французского врача Жюля Лемера, в 1859 году осуществившего весьма удачные опыты по лечению язвы и добившегося ее быстрого и ничем не осложненного заживления. О результатах всех своих опытов он сделал сообщения в Парижской Медицинской академии, да только все его старания остались без видимых последствий.

Не все из этих поименованных и в чем-то подобных им других людей, так и оставшихся неведомыми широкой общественности, – были готовы следовать в своих намерениях до конца, положить на алтарь науки саму свою жизнь, как случилось это с Игнатом Земмельвейсом.

К тому же только немногие среди них обладали необходимой для этого энергией и настойчивостью.

Не всем им, в конце концов, сопутствовали прямые жизненные удачи.

* * *

Выполнить подобного рода миссию посчастливилось замечательному английскому хирургу Джозефу Листеру, о котором нами уже упоминалось в главе о Пастере и триумфальное шествие которого, можно сказать, началось еще при жизни Игната Земмельвейса.

Джозеф Листер был четвертым ребенком в семье богатого виноторговца Джексона Листера. Он родился и вырос в окрестностях Лондона, в довольно богатом имении своего отца. А детство его протекало в самой, что ни на есть, благодатной обстановке.

Правда, отец его считался всего-навсего самоучкой, не получившим надлежащего систематического образования. Однако он, отец Листера, отличался замечательными природными дарованиями, прекрасно владел латынью, французским и немецким языками, следовательно, – самостоятельно взобрался на вершины современной ему образованности.

Особенно интересовали его естественные науки. Он совершил даже капитальные открытия в области оптики, о которых делал сообщения в Британском Королевском Обществе и которые в немалой степени способствовали дальнейшему усовершенствованию тогдашних микроскопов.

Конечно, все перечисленное нами, так или иначе, будоражило ум и чувства юного Джозефа Листера. Достаточно сказать, что с микроскопом он был «на ты» уже с самого раннего детства. То есть, – ему уже достаточно хорошо был известен загадочный мир микробов. В результате всего упомянутого у мальчика развилась природная, быть может, даже какая – то наследственная склонность к естественным наукам, и когда наступило время выбора будущей профессии – проблем для него не существовало ни малейших: он решил стать врачом, ради чего поступил в Лондонский университет, который благополучно окончил в 1852 году.

Три года спустя, в двадцативосьмилетнем возрасте, Джозеф Листер стал членом Королевской коллегии хирургов, то есть, – вышел на достаточно широкий путь в медицине, который и привел его к выдающемуся успеху.

Надо сразу отметить, что совершенствовать свои знания суждено ему было вовсе не в Лондоне, но в далеком от лондонских туманов городе Эдинбурге, столице Шотландии, где функционировал крупнейший на ту пору госпиталь и где для него, как для хирурга, открывались самые широкие возможности.

Там ему предстояло поработать под руководством замечательного профессора Джеймса Сайма, с которым, кстати, он вскоре и породнился, став в 1854 году профессорским зятем, женившись на его дочери по имени Агнес.

Подобного рода факты немало значили в те времена, впрочем, как – и впоследствии.

Дальнейшая судьба Джозефа Листера оказалась также прочно связанной с университетскими кафедрами. Сначала он стал профессором университета в Глазго (1860), затем в Эдинбурге (1861), и, наконец, – в самом Лондоне (1877). А еще он был избран Президентом Королевской коллегии хирургов.

Почести и награды, надо сказать, к закату жизни посыпались на него, как из Зевсова рога изобилия. А все это, главным образом, объясняется тем, что он сумел обобщить достижения, догадки и замыслы всех своих предшественников, так что даже удосужился у потомков своего главного титула: он стал основателем метода антисептики!

Началось же его восхождение с того, что в 1866 году, находясь еще в Глазго и будучи воодушевленным открытиями Пастера, доказывавшего, будто нагноение в трудно заживающих ранах вызывается вовсе не кислородом, но мельчайшими организмами, невидимыми человеческому глазу, Листер принялся усиленно размышлять, каким же именно образом можно устранить это злокозненное явление. Откровенно говоря, весь этот процесс он тогда знал еще в самых общих чертах, какие-то микроорганизмы, микробы, невидимые глазом…

Надоумил его приятель Андерсен, тоже врач. Для борьбы с невидимыми микроорганизмами Андерсен предложил попробовать карболовую кислоту, которая на ту пору была уже апробирована в качестве обеззараживающего средства по отношению к сточным водам.

Листер, после некоторых колебаний, все же рискнул. Учитывая, как трудно заживают раны в местах осложненных и сложных переломов, он сосредоточил свое внимание именно на указанных областях. Раневую поверхность Листер покрывал слоями ваты, насквозь пропитанными раствором карболовой кислоты.

Результаты сразу же показались довольно обнадеживающими. На раневой поверхности очень скоро образовывалась довольно плотная корка, правда, густо кровавого цвета, поскольку она состояла, главным образом, из элементов крови. Зато рана под этой коркой заживала куда быстрее и куда надежней.

В дальнейшем Листер всячески видоизменял повязку, добавляя к карболовой кислоте всевозможные вспомогательные, смягчающие компоненты, которые подсушивали кожу и слизистые, не вызывая и не допуская раздражения.

Чем дальше в лес – тем больше дров. Сфера применения карболовой кислоты расширялась довольно быстро, концентрация ее, следовательно, – и степень насыщенности, варьировалась тоже по-разному. В конце концов, Листер остановился на пятипроцентном растворе.

Еще год спустя, он начал распылять этот раствор в стенах операционной, добиваясь как можно большего эффекта по части уничтожения болезнетворного начала в окружающей среде.

Нововведения Листера открывали перед медициной очень широкие горизонты. Вооружившись разработанной им методикой, не опасаясь больше неожиданных осложнений, – хирурги бросились делать операции на жизненно важных внутренних органах. Осмеливались даже приступать к таким жизненно важным органам, к которым они, незадолго до этого, никак не отваживались даже прикасаться ножом. Теперь же смело рассекали грудную клетку, вскрывали брюшную полость, со скальпелем в руках забирались даже в черепную коробку. Острая сталь без особого нажима руки врезалась в почки, в печень, селезенку, располосовывала на части самые неповоротливые суставы.

Наступала эра какой-то тотальной антисептики.

* * *

Об успехах Листера первым сообщил журнал «Ланцет» (1868), в своем мартовско-майском номере, и Листер, после этой журнальной публикации, навсегда вошел в историю медицины уже в звании гордо заявленного нами «отца антисептики».

Он стал основателем нового направления, определение которого в «Энциклопедическом словаре медицинских терминов», изданного под редакцией академика Валентина Ивановича Покровского, звучит теперь как «комплекс мероприятий, направленных на уничтожение микроорганизмов в ране, в других патологических образованиях или организме в целом».

Из этого определения невозможно что-либо выбросить. От него нельзя и чего-либо отнять.

Добавим, зато, следующее.

Медицинская наука во второй половине XIX века была уже качественно иной, нежели во все предыдущие эпохи. Еще при жизни Листера карболовую кислоту с успехом потеснила ее ближайшая родственница, салициловая кислота, впервые полученная из ивовой коры (отсюда и ее довольно странноватое для русского уха название: salyx, salicis, что по-латыни означает «ива», а ˝υλη – по-древнегречески – просто дерево). Салициловая кислота оказалась более подходящей для человеческого организма, чем карболовая, к тому же она была получена последней путем наиболее удачных химических реакций.

* * *

При жизни Листера заявила о себе и родная сестра антисептики, так называемая асептика, которая, можно сказать, родилась в германских операционных. Ее крестным отцом по праву считается замечательный берлинский хирург Эрнст Бергман, оставивший нам в наследство придуманные им хирургические инструменты (так называемый нож Бергмана, его же авторства очень удобное в обращении долото). Он же разработал и методику сложнейших операций (оперативный доступ к почке и мочеточнику, иссечение оболочки яичка).

Обладая присущей немцам аккуратностью и дотошностью, этот ученый пришел к непреложным научным выводам, подкрепленным его собственным многолетним опытом, что успешному исходу всякого оперативного вмешательства способствует надежно обработанное операционное поле. Он убедился, что болезнетворные элементы сохраняются не только на хирургических инструментах, – но и на руках оператора, на его одежде. Они проникают также в раскрытую настежь дверь операционной, могут попадать в нее и от человеческого дыхания, таиться в любом перевязочном материале и на прочих вещах.

Хирург Бергман разработал и ввел в своей больнице целый комплекс мероприятий, которые и стали основой асептики, очень тесно переплетающихся с антисептикой. Для пущей убедительности приведем определение этого понятия из того же «Словаря энциклопедических терминов», к помощи которого мы не раз уже прибегали.

«Асептика, – сказано на его, более чем емких страницах, – это система мероприятий, направленных на предупреждение внедрения возбудителей инфекции в рану, ткани, органы, полости тела больного (раненого) при хирургических операциях, перевязках, эндоскопии и других лечебных и диагностических процедурах».

Методы и вещества, связанные с осуществлением антисептики и асептики все более и более совершенствуются, однако нельзя сказать, чтобы все это совершалось легко и чтобы всеми оно тщательно соблюдалось.

* * *

Здесь наиболее уместно привести примеры из жизни знаменитого немецкого хирурга Христиана Теодора Альберта Бильрота, большого почитателя нашего соотечественника – выдающегося хирурга Николая Ивановича Пирогова.

Теодор Бильрот прослыл убежденным сторонником методов антисептики и асептики. Большая часть всей его сознательной жизни прошла в австрийской столице Вене (начиная с 1867 года), где витал еще дух безвременно почившего Игната Земмельвейса. А до переезда в Вену Бильрот много и весьма успешно работал в лучших клиниках Европы. В течение весьма продолжительного времени он возглавлял даже кафедру хирургии в Цюрихе, постоянно, при этом, общаясь с самыми выдающимися медиками, – следственно, ему было с чем сравнивать свою венскую больницу. Она поразила его царившими в ней порядками, вернее – своими вопиющими беспорядками, повсеместной грязью, забрызганными кровью сюртуками хирургов, высокой смертностью пациентов.

Короче говоря, ему нужно было начинать с того, с чего начинал уже в свое время Игнат Земмельвейс.

Первым делом Бильрот потребовал от коллег – хирургов мыть перед операцией руки, используя для того хлорную воду или соответствующий раствор сулемы. Затем он ввел обязательное проветривание палат, регулярную и постоянную их уборку, которая заключалась в том, что палаты полностью освобождались от кроватей, столов и разного рода тумбочек. В них сначала тщательно мыли полы и окна. Далее – все вытащенные в коридоры кровати и тумбочки также тщательно отмывали, и лишь после этого все возвращалось на свои прежние места.

Совершенно иной вид обрели при Бильроте больничные операционные. Он добился обеспечения всех врачей, кроме хирургов, необыкновенно чистыми белоснежными халатами, заменившими их обычные окровавленные сюртуки, причем это было сделано с таким расчетом, что халаты врачам можно было менять не только ежедневно, но и чаще того, после экстренных, скажем, дежурств, в зависимости от сложившихся обстоятельств.

Старания Бильрота вскоре принесли свои плоды. Смертность в его клинике резко снизилась, однако добиться полного искоренения случаев послеоперационной лихорадки все же ему не удавалось никак.

Да и как она вообще могла присутствовать! Виртуозный хирург, внедривший в практику массу новых сложнейших операций, о возможности которых раньше никто до него и не думал, – он чуть ли не до конца своих дней оставался в плену какой-то непонятной ему самому инерции.

К примеру, он никак не мог допустить, чтобы хирурги, эти явные аристократы среди прочих служителей древнегреческого и древнеримского бога Асклепия – Эскулапа, уподобились каким-нибудь парикмахерам из столичных салонов!

Зацикленный на подобного рода мыслях, сам Бильрот ни в коем случае не позволял своим хирургам входить в операционный зал в белых халатах. В святую святых в его клинике хирургам надлежало являться в самых лучших своих костюмах – нарядах, как на какой-нибудь торжественный, праздничный бал. Более того, он строго – настрого запрещал находиться там санитаркам, медсестрам, то есть – всем медицинским работникам, не имевшим подлинных врачебных дипломов.

В операционной хирургам предстояло священнодействовать только в компании со своими коллегами.

Такова была сила традиции, и ей не мог противодействовать даже сам великий Бильрот…

* * *

Что же касается Листера, то вся его жизнь и в дальнейшем протекала в полнейшей безмятежности. Ему отведены были долгие годы, он прожил восемьдесят пять лет, причем последние двадцать пять лет провел в роли своеобразного свадебного генерала, совсем уединенно, в деревне, откуда лишь изредка наведывался в Лондон, и где его время от времени посещали различные делегации почитателей.

Автору этих строк не раз приходилось слышать восторженные рассказы одного из таких почитателей великого британского хирурга.

Помнится, это был уже совершенно старый врач, тоже в прошлом хирург, в свое время обучавшийся в Лионском университете. На учебу он отправился прямо из провинциального города Житомира.

Так вот, будучи еще первокурсником, ценой строжайшей экономии, накопив необходимые средства, он отправился в Лондон, а оттуда – в его ближайшие окрестности. Увиденного ему хватило затем на долгие годы, на всю, его собственную, далеко не простую жизнь. Здесь было все: и гражданская война, и нашествие петлюровцев, гайдамаков и прочей нечисти… И все же, до конца его дней стоял перед ним образ этого неутомимого труженика науки.

Фамилия его была Гольденберг, Борис Григорьевич…

Сам же Листер скончался в 1912 году. Похоронили его в Вестминстерском аббатстве, рядом с могилами других великих людей Британского королевства.