И все же окончательно сформулировать и обосновать идею кровообращения суждено было человеку, который родился только во второй половине XVI века, в 1578 году.

Звали его Уильям Гарвей, и на свет он явился в городе Фолкстоне, в графстве Кент, что на юго-востоке Англии.

Биография Гарвея не согласуется с традиционными жизнеописаниями большинства его коллег-предшественников. Гарвей пришел в медицину совсем не из круга потомственных врачевателей, но из мира наследственных землевладельцев. Дед его, по имени Джон Гарвей, разводил у себя на землях стада тонкорунных овец. Отец же, по имени Томас, был коннозаводчиком. И это обстоятельство, каким бы оно ни казалось странным, возможно, также способствовало тому, что он пришел к раскрытию еще одной медицинской тайны…

Вся семья этого страстного любителя лошадей была многодетной даже по тем, уже очень далеким от нас, действительно – строго патриархальным временам.

Надо сразу заметить, что способности его малолетнего сынишки Уильяма показались мистеру Томасу настолько разительными, что его, одиннадцатилетнего, без раздумий отвез он в Кентерберийскую королевскую школу, где малышу выпадала возможность получить прекрасную подготовку, в частности, – в латинском и древнегреческом языках. Эта подготовка позволила юному Гарвею с успехом продолжить затем учебу в Кембриджском университете, основанном еще в XIII столетии.

Там ему предстояло изучать медицину. Курс учебы для будущего врача был рассчитан на довольно длительный – шестилетний срок.

Однако, усилий столь продолжительного ученья вдали от семьи молодой Уильям не вынес. Он серьезно заболел, а когда выздоровел, то продолжать образование его отправили на юг, в благословенную Италию. А именно, в знаменитый Падуанский университет, слава которого все разрасталась и разрасталась.

Что ж, таковой была судьба этого замечательного города, что с ним оказались связанными имена многих выдающихся личностей, а также важнейшие события, в частности, – в области медицины. Уехал молодой Гарвей где-то то ли в конце 1599 года, то ли уже в начале 1600.

Среди учителей Падуанского университета, в первую очередь, следует назвать уже более или менее известного нам Иеронима Фабрициуса, а также знаменитого ученого Галилео Галилея, который, начиная с 1592 года, читал там лекции по математике, механике и прочим, весьма актуальным для университета предметам. Кстати, свое собственное образование в Пизанском университете Галилей начинал также с изучения азов медицины, от которой, однако, вскоре отошел. Очевидно, уже сказывался объем накопившихся в мире различных знаний, неподвластных для глубокого изучения одному, даже самому гениальному человеку.

В Падуанском университете все еще дышало памятью о великом ученом Везалии, на ту пору уже умершем. Его правота, особенно в отношении анатомических знаний, была уже давно совершившимся фактом.

Учение же Галена сдавало позицию за позицией.

Завершив свое образование, Гарвей блестяще выдержал и своеобразный экзамен, предусмотренный тогдашним университетским уставом. В 1602 году ему пришлось публично отвечать на массу всевозможных каверзных вопросов, задаваемых изощренными в медицинской науке профессорами.

Раздувая широкие мантии, победно вскидывая свои, седые или же совершенно лысые головы, прикрытые лишь широкими четырехугольными беретами с длинными свисающими кистями, ученые мужи старались перещеголять друг друга в замысловатости предлагаемых ими вопросов.

Он же, Гарвей, раскрасневшийся, весь в пылу молодого азарта, несмотря на свою хваленую британскую респектабельность, – начинал отвечать, даже не дослушав, как следует, уже прозвучавший вопрос.

Все ответы экзаменовавшегося англичанина были признаны превосходными. И ему, такому еще молодому, единодушно присудили право именоваться доктором медицины, получить столь желанный берет, тяжеленную книгу и собственную печать.

Это был великий успех, после которого можно было вести вполне безбедную жизнь на земле воистину благословенной Италии, навсегда связав свою судьбу с ее университетами, позабыв о туманном своем Альбионе.

Однако Гарвея что-то неудержимо влекло на родину.

Возвратясь назад в Англию, он без малейшего промедления подтвердил свой чужеземный диплом в Кембриджском университете, затем сдал все потребовавшиеся от него экзамены в Лондоне, что давало ему права незамедлительно приступить к занятию врачебной практикой.

Указанные события происходили уже в 1603 году, а в середине следующего, 1604, после сдачи еще одних экзаменов, Гарвей был избран сначала кандидатом в члены Королевской коллегии врачей, а, по истечении трехлетнего периода, удостоился звания и действительного ее члена (1607). В упомянутой коллегии его вскоре поставили во главе кафедры анатомии и хирургии, что, безусловно, свидетельствовало о его личном, непререкаемо высоком авторитете.

Оставался он в этой должности уже до самой смерти.

Прошло еще два непростых года, – и Гарвей, уже женатый, весьма солидный джентльмен, занимает пост сначала младшего, а впоследствии главного врача столичной лондонской больницы святого Варфоломея, на ту пору насчитывавшей уже около пятисот лет и всегда возглавляемой самыми авторитетными во всей Англии, довольно крупными специалистами. Здесь он проработал свыше тридцати лет, пока позволяло состояние его здоровья и пока вконец не иссякли его научные дерзания.

Ко всему сказанному следует добавить еще и то, что исполнение всех перечисленных должностей Гарвей весьма успешно совмещал с довольно обширной частной практикой. А среди его пациентов насчитывалось немало самых выдающихся его современников.

Кстати – на протяжении довольно длительного времени он был также лейб-медиком английских королей: Иакова I и Карла I.

Конечно, как уже можно догадываться, на всех перечисленных поприщах Гарвей проявлял себя выдающимся профессионалом.

Однако не по причине всех этих заслуг вошел он в мировую историю. Параллельно с практической врачебной деятельностью, Гарвей внимательно изучал мир животных, особенно – работу их сердца, анатомию кровеносных сосудов, сам процесс движения крови. Он на практике подтверждал изречение одного своего знаменитого пациента, философа и естествоиспытателя Френсиса Бэкона, который считал, что «все медицинское (читай «врачебное») искусство состоит исключительно в одной наблюдательности».

Эти наблюдения, в сочетании с научными знаниями и аналитическим складом ума, не могли не принести своих зримых плодов. Гарвею, начиная с его самого раннего детства, помнились семейные предания об обильных овечьих отарах, выпестованных еще его дедом, Джоном Гарвеем.

Все овцы в стаде сильно страдали от расплодившихся на обширных пастбищах змей. Незначительное количество змеиного яда, попавшее в тело ужаленного животного, вызывало сильнейшие изменения в его внутренних органах. Оно как-то мгновенно поражало мозг и, в конце концов, вызывало мучительную гибель животного, укушенного змеей.

Почему?

Дед постоянно и сильно расстраивался, наблюдая все это и неся к тому же значительные материальные убытки. Но ни от кого он не мог получить удовлетворительного ответа на свои недоуменные вопросы: почему, скажем, у пострадавшей овечки не отваливается нога, хвост, которых также коснулось неукротимое змеиное жало, зато сильно и сразу же страдает мозг, даже останавливается сердце?

Непонятно!..

Что же, рассуждал теперь его внук, это могло происходить только лишь потому, что яд мгновенно распространяется по всему его телу. А распространяться он может лишь током крови…

Значит, вся кровь, которая наличествует в организме, в теле живого существа, – каким-то образом мгновенно добирается до самых отдаленных его участков?

Почему происходит все именно так?

Под воздействием какой непонятной силы?

Неужели – при помощи одного только сердца? Этого, этого… вроде, какого-то природного насоса?

Но почему на этот счет не имеется прямых указаний не только у Галена, но даже и у Везалия?..

Свое предположение опытный доктор Гарвей неоднократно подтверждал экспериментально – на специально отобранных им животных. Более того, путем всяческих хитроумных приемов, ему удалось даже доподлинно вычислить количество жидкости, проскальзывающей через сердце испытуемого животного. Исключительно тщательные подсчеты показали сверхточно, что в течение всего лишь какого-нибудь получаса этот, не знающий ни малейшего отдыха, природный насос способен перекачать массу, равную по весу всему животному…

Он продолжал повторять подсчеты, а они неизменно показывали одно и то же. Все эти данные, в свою очередь, означали, что предположение Галена о самоуничтожении крови на периферии тела, предположение, против которого не возражал и великий Везалий, – на самом деле ошибочно, что оно не выдерживает никакой решительно критики.

Ширился круг изучаемых материалов, крепло и его собственное понимание, в чем заключается функция крови и как осуществляется ее перемещение в живом организме, – а доктор Гарвей все еще никак не осмеливался заявить об этом публично.

Его сомнения возрастали с какой-то неудержимой силой…

Как, все чаще и чаще думалось ему, можно заявлять о чем-то подобном, когда у тебя перед глазами маячит пример великого Везалия? Даже Везалию так и не удалось, как следует узнать, что все его анатомические поправки нисколько не грешат против громадной анатомической истины!

«Как, – мигом завизжат, завоют блюстители чистоты медицинской науки, – да разве ж Гарвей мудрее самого Гиппократа, Галена, Авиценны? Никто ведь из этих достойнейших мужей науки даже не догадывался о чем-то подобном, а вот он, Уильям Гарвей, – подумал и догадался сразу же…»

– И правда, – мыслилось ему, – великий Везалий, получается, даже само описание сердца поместил в другой книге, а не в той, в которой дал описание кровеносных сосудов… Он действовал, как будто ослепленный какой-то инерцией мышления…

А если не только инерцией?

А если у него имелось другое, более веское мнение, которого он просто не успел еще обнародовать?..

И все для Гарвея начиналось сначала.

Однако надо было когда-нибудь да отважиться…

* * *

Результаты своих длительных и неустанных наблюдений и свои собственные выводы он изложил в прочитанной им 16 апреля 1618 года лекции, резюме которой заключалось всего лишь в нескольких фразах.

Кровь в любом, даже высокоорганизованном организме, движется по двум замкнутым кругам: по более краткому, иначе МАЛОМУ, который пролегает через два легких, где кровь обогащается кислородом, и по более длинному, иначе БОЛЬШОМУ, который пролегает через все уже тело, доставляя туда кислород и разные питательные вещества. Один из этих кругов, более краткий, иначе – малый, начинается в правом желудочке сердца, а заканчивается в левом предсердии, тогда как другой, более длинный, иначе – большой, берет свое начало в левом желудочке, а завершается в правом предсердии!

Это было первое сообщение о новом открытии, после которого Гарвей взял как бы вынужденный, даже продолжительный тайм-аут, предоставив своим современникам взвесить значение сделанных им предварительных, однако каких-то воистину дерзких выводов.

Окончательные же выводы ученый опубликовал лишь в 1628 году, в своем сочинении «Анатомические исследования о движении сердца и крови у животных», которое появилось даже не в Англии, но в германском Франкфурте-на-Майне. Как свидетельствует уже само название четко обозначенного им сочинения, на его страницах вроде бы даже ничего и не говорится о человеке, но только исключительно о животных.

И все же это был окончательный удар по анатомическим знаниям, выстроенным уже давно почившим Галеном. Гарвей всесторонне доказывал, что сердце является мощным насосом, этаким мышечным мешком, снабженным клапанами, сокращение которого нагнетает кровь в кровеносную систему. Он ничего не объяснял при этом, никаких деталей всего этого процесса – каким именно образом выходящая из сердца артериальная кровь оказывается вдруг прямо в венах…

* * *

Однако даже этот, десятилетний срок, не спас Гарвея от шквала неистощимой критики как со стороны его коллег, то есть медиков, так и со стороны клерикалов, не на шутку встревоженных и теперь уже прилагавших все свои силы для поддержания противников Гарвея.

Великого ученого стали именовать оскорбительным для него словом «циркулятор», которым в те далекие уже от нас времена обычно называли странствующих целителей, разных там знахарей, попросту говоря – всякого рода шарлатанов.

Кстати, само слово «шарталан» – также, безусловно, родилось на благодатной итальянской земле. Своим происхождением оно обязано жителям умбрийского города Церрето, которые бродили не только вдоль всей Италии, но и по всем европейским странам, часто выдавая себя там за лекарей, в худшем случае – за аптекарей. При всяком удобном случае они потешали народ своим ловким жонглированием, различного рода фокусами и тому подобными выступлениями, в результате чего и сами прослыли самыми грандиозными обманщиками.

Признания новая теория, новые взгляды на один из основополагающих вопросов анатомии и физиологии, – не получила не только через десять лет после ее первого обнародования. Не случилось чего-то подобного и через тридцать лет. Примечательно, что застрельщиком в этом деле выступали медицинские факультеты ведущих европейских университетов, но также и выдающиеся корифеи современной Гарвею медицины.

Среди всех европейских университетов пальму первенства в нападках на Гарвея, как ни странно, держал Парижский – сильно прославленная Сорбонна.

Устами своего ведущего специалиста, потомственного доктора медицины и заведующего кафедрой анатомии, Жана Риолана-младшего, этот университет заявил, что никакая циркуляция крови не может иметь места в человеческом организме. Заявленное утверждение было по-своему, весьма солидным, обоснованным в специальном труде этого автора, озаглавленном «Руководство по анатомии и патологии» (1648).

Риолан-сын еще с детских лет купался в море медицинских знаний, поскольку отец его, также доктор и профессор медицины, был в свое время деканом того же Парижского медицинского факультета. Он даже прослыл выдающимся специалистом не только в данной области, но также и на ниве философии, филологии и прочего, прочего.

Риолан-сын не раз встречался с Гарвеем лично, поскольку также был лейб-медиком французских королей, и при взаимных визитах двух соседствующих государей оба эти врача выступали весьма и весьма доброжелательными друг к другу коллегами.

Гарвей даже неоднократно демонстрировал французу свои наглядные эксперименты, проводимые им на животных, но убедить своего несговорчивого гостя в существовании каких бы то ни было кругов кровообращения, большого или малого, – он так и не смог. Более того, с легкой руки Риолана – младшего на медицинском факультете Парижского университета дежурной шуткой стало его замысловатое изречение: «У того, кто признает циркуляцию крови, – чересчур уж слабый ум!»

Такой же позиции придерживались и многие другие современники Гарвея, в том числе и весьма выдающиеся люди описываемого периода, например – замечательный, но закосневший в своем развитии врач Гьюи Патен. Наделяя открытие Гарвея разными нелестными эпитетами, вроде «бесполезное, ложное, невозможное, непонятное, нелепое, вредное» и тому подобное, – Патен никак не хотел и не мог поверить, что оно когда-нибудь найдет себе здравое подтверждение.

Утешением Гарвею, можно сказать, служили лишь очень редкие слова признания, которые высказывали ему немногие, наиболее прозорливые ученые, вроде Рене Декарта.

Открытие, сделанное Гарвеем в области кровеносной системы, стало вершиной его научных достижений, несмотря на то, что он неутомимо продолжал свою исследовательскую деятельность, в частности – по изучению зарождения и развития плода у животных. В результате им был издан еще один, весьма важный, можно сказать, основополагающий, трактат под названием «Исследования по развитию животных», в котором непосредственно обсуждался процесс эмбрионального зарождения живого организма.

Гарвей высказал и обосновал свое весьма ценное предположение, что цыпленок развивается вовсе не из белка, как настаивал на том его предшественник, известный нам профессор Фабрициус, также немало сил положивший на разрешение данного вопроса, и не из желтка, как считал когда-то великий Аристотель, – но из так называемого зародышевого пятна.

Подобного рода сравнительно – анатомические и эмбриологические исследования позволили Гарвею вывести собственное универсальное умозаключение, которое с тех пор вошло в историю – Omnia ex ovo (Все из яйца), а все перечисленное способствовало тому, что Гарвея по праву считают теперь одним из отцов физиологии и эмбриологии.

* * *

Неустанные поиски и исследования еще при жизни Гарвея принесли ему огромную известность, несмотря на все происки недоброжелателей и мракобесов.

В 1654 году его единогласно избрали Президентом Лондонской медицинской коллегии, однако он не в силах был уже исполнять эту ответственную и весьма почетную должность. К указанному времени великому труженику и прозорливцу пошел уже семьдесят шестой год, к тому же он был серьезно болен.

Несколько лет спустя, в июне 1657 года, Гарвей скоропостижно скончался. Забальзамированное тело его свезли в небольшое местечко Хелнстед, расположенное в нескольких десятках миль к северо – востоку от Лондона, где и погребли с большими почестями.

* * *

Открытие Гарвея внесло настоящую революцию в медицинскую науку, поскольку после его обнародования представления врачей о физиологических процессах, протекающих в организме, о происхождении и лечении многих болезней, – в корне переменились.

А еще большие перемены ожидали медицину в будущем.

Пожалуй, до конца своей жизни Гарвей был не в силах избавиться от горького сожаления, что ему так и не удалось переубедить многих своих современников. Взять хотя бы того же Жана Риолана – младшего, посещавшего, как мы уже знаем, английскую столицу в составе королевской свиты.

Гарвей, получается, совершенно напрасно накладывал тугие повязки на верхние конечности испытуемого человека, стараясь всячески доказать своему коллеге – врачу, что кровь из артерий каким-то образом переходит в вены его, что она никак не уничтожается на периферии тела, как настаивал на том Га лен. Риолан же, замечали все понимающие люди, лишь загадочно в ответ улыбался, ломая тонкие брови, чтобы потом, как мы уже знаем, потешаться над глупостью всех «циркуляторов».

Всякий раз, возвращаясь к себе в Париж, он высоко вскидывал над собою пальцы рук, рассказывая при этом о встречах со своим лондонским коллегой. Как это может случиться, чтобы жидкость, дойдя до периферии тела, вдруг, совершенно непонятным образом, поворачивала назад? Да быть такого не может…

Недоверчивость Риолана сквозила при этом в мельчайших черточках его холеного лица. Собеседники с охотой поддерживали мэтра смехом, и этот смех, отзвуки которого очень вскоре достигали лондонских гостиных, болью отзывались в душе Гарвея.

Впрочем, они оба, Гарвей и Риолан, будучи ровесниками, почти одновременно ушли из жизни, так и оставшись каждый при своем мнении.