Букет фиалок в высоком стакане. Короткие стебельки едва достают до воды. Но герр Миллер не видит, как они тянутся к жизни. Он просто приносит свежие цветы, плеснув в стакан из кувшина для умывания – почти не глядя. Ставит на комод рядом с маленькой желтой фотографической карточкой. Снимок переломлен с угла, и оттого белое пышное перо страуса на шляпке дамы выглядит обвисшим. Но она не знает, что выглядит смешно – томно смотрит вполоборота на фотографа, чуть опустив пушистые ресницы. Линии ее носа, щек и бровей так изящны и тонки, посадка головы так горделива, что трудно поверить – она была когда-то живой женщиной: танцевала, готовила, любила фиалки. Разве могло живое чувство не оставить следа на этой гладкой и прозрачной как фарфор коже? Складочка улыбки, морщинка раздумья, тень печали – даже на фиалках, купленных пару часов назад в Ковент-Гарден, жизнь оставила больше шрамов и следов, чем на челе фрау Миллер.
Цветы подержатся день или два, а потом никнут, касаясь лепестками краешка шляпки и страусиного пера. Прощальный поцелуй длится недолго. Герр Миллер выбрасывает увядший букет, выплескивает за окно воду из стакана, наливает новую и, почти не глядя, ставит на свой алтарь свежие цветы.
Его жена всегда любила фиалки.
Герр Миллер целует край фото, стараясь не касаться заломленного края, словно боится растревожить едва закрывшуюся рану. И все равно морщится, как от боли, когда ставит портрет на место, открывает крышку круглой шкатулки и поворачивает ключ.
Маленькая балеринка делает неторопливый оборот, такая же томная и изящная, как покойная фрау Миллер. В шкатулке пощелкивают, раскручиваясь, пружины, поскрипывают шестеренки – этот звук не в силах заглушить даже навязчивая мелодия шкатулки. Она словно твердит: «Элоиза, слышишь этот звук? ты слышишь стук? ты слышишь скрип? Элоиза, просто сделай шаг. Ключ поверни и стань живой».
– Ну же, Элоиза, держи крепче. Проклятье, ты снова уронила кофейник! – Замер ключ, опустилась крышка на притихшую балеринку, но навязчивая мелодия все звучит в голове. Может, из-за нее так дрожат руки Элоизы, а может, прав мастер Миллер и просто еще недостаточно хорошо отлажен сустав.
– Аллес гут, – печально говорит мастер Миллер, вновь разбирая правую руку, раскладывая на столе детали. Элоиза сидит на стуле, скромно положив на колени левую. Нельзя заказывать фарфоровые накладки на ладонь и предплечье, пока не отлажено запястье, во всяком случае, так сказал мастер.
Ханс Миллер, лучший механик на всем белом свете. Когда что-то не получается, он бывает раздражительным и грубым, однажды он даже расколол Элоизе совсем новое лицо, бросив стальной масленкой для суставов. Не нарочно, случайно. А потом он заказал новое фарфоровое личико, лучше прежнего, совсем как у фрау Миллер, и долго стоял, глядя в глаза Элоизе, и гладил фарфор кончиками пальцев. Ей даже показалось, что она почувствовала…
– Мастер, – Элоиза ловит каждое движение его бровей: стоит хозяину чуть нахмуриться – и она замолчит, лишь бы не раздражать его. Уж очень ей нравится новое личико. Но мастер не хмурится, наоборот, сегодня он, несмотря ни на что, очень весел. И Элоиза решается продолжить: – Мастер, иногда мне кажется, я что-то чувствую… Как будто тепло.
Ханс усмехается:
– И должно быть тепло. Ведь в тебе столько горячего пара. Ты горяча, моя дорогая, и мы покажем этим холодным англичанам, что значит настоящее тепло. Люди состоят из крови, мышц и костей. Сломай крошечную косточку – шейный позвонок, и перестаешь быть живым. Моя жена танцевала как богиня, она была во всех газетах Мюнхена, но одно падение – и о ней забыли, напечатав лишь коротенький некролог. Но ты, моя Элоиза, сделана иначе. Только огонь, вода и медные трубы. Да, медные трубы. Ты прочна, прекрасна, и ты все исправишь. Элоиза Миллер снова будет во всех газетах. Механическая Элоиза Миллер! Но что я предъявлю снобам из Королевского научного общества и журналистам, если ты не можешь удержать кофейник?
Слова мастера казались сердитыми, но глаза лучились радостью и нежностью. Элоиза очень хотела, но не могла улыбнуться ему в ответ, не могла даже захлопать в ладоши от радости – ее левая кисть лежала разобранная на столе. Поэтому Элоиза Миллер просто хлопнула несколько раз правой ладонью по колену, скрытому голубым платьем, – «снобы из Королевского научного общества» скоро придут к ним, чтобы посмотреть на Механическую девушку, иначе отчего хозяин так счастлив. Уж если мастер не расстраивается, что она все еще не может сама налить гостям кофе, значит, он уверен, что даже такая несовершенная, Элоиза обеспечит своему творцу внимание «всех газет».
Эти «газеты» и «снобы» пугали Элоизу. От них зависело счастье мастера. Именно понравившись этим незнакомым существам, Элоиза должна была все исправить: оживить фрау Миллер, вернуть мастера в Германию, сделать его богатым и добрым. Тогда Элоизе не придется бояться за фарфоровые накладки на ладонях. Даже если она расколет одни, мастер легко купит ей новые.
– Одна газетенка согласилась написать о тебе, дорогая! Это, конечно, далеко не «Таймс», но нам с тобой сейчас необходима любая пресса.
– Газета?! Здесь будет настоящая газета?! – Элоиза почувствовала, как бросился в голову горячий пар, как сильнее заходили в груди поршни, как завертелись шестерни. – Я не сумею! Как я узнаю настоящую газету? Как она выглядит?
Голос Элоизы все еще оставался ровным и монотонным, поэтому мастеру даже не пришло в голову, как она взволнована. Он ничего не заметил бы, даже если бы Элоиза призналась ему, что уже не первый раз наблюдает это странное состояние машины, когда котлы за грудными пластинами начинают сами по себе работать интенсивнее, все суставы требуют действия, хотя она не получала команд и должна находиться в относительном покое. Он ведь не замечал уже несколько дней по утрам, что, когда целует портрет покойной жены и открывает шкатулку с балериной, у Элоизы начинает подтекать смазка в левом глазу. «Только смазка, – уговаривала себя Элоиза, – или конденсат накапливается в сводах лицевой накладки и стекает по носовому стыку. Это не признак неполадки, не стоит огорчать мастера по мелочам…» Но сейчас эти мелочи могли помешать Элоизе «все исправить». А если котлы опять сойдут с ума, когда придет «газета»?
Интересно, что это за существо, мужчина оно или женщина. Если мужчина – котлы определенно могут стать проблемой. Все мужчины, что приходили к мастеру – и мясник (требовать денег), и портной (снимать мерки для нового платья, для «снобов»), и даже другой мастер, лучший изготовитель фарфоровых лиц – все как-то странно и очень внимательно смотрели на ее котлы. Элоиза много отдала бы за то, чтобы они были поменьше, но для того, чтобы дать ей нужную силу и подвижность суставов, необходимо много пара, и мастеру пришлось существенно расширить ей грудь, чтобы вместить котлы подходящей мощности. А что если это чудовище, «газета», тоже примется смотреть на ее котлы? Пар точно бросится в голову и конденсат может хлынуть из глаз настоящим потоком. Тогда она совершенно точно не понравится никому и не сможет все исправить.
А если газета окажется женщиной? Что делать тогда? Женщин Элоиза видела лишь дважды – не считая стоящей на полочке карточки фрау Миллер. Раз в месяц приходила квартирная хозяйка миссис Смайт и ругалась из-за платы и беспорядка. Мастер всегда гордился своей аккуратностью и способностью уберечь механизмы от пыли и каждый раз предлагал миссис Смайт провести по любому из столов и шкафов, чтобы проверить, есть ли на них хоть пылинка. От этого хозяйка бранилась еще сильней, в запальчивости крича, что медный и стальной хлам куда опаснее обычной пыли. «Пыль никогда не отрежет тебе ногу». Подумав, Элоиза признала ее правоту – ей не составило бы труда отрезать ногу миссис Смайт, вздумай хозяин отдать такой приказ, но он молчал, багровея от гнева, и Элоиза почти слышала, как закипают его котлы, хоть мастер много раз повторял ей, что люди устроены иначе.
Другая женщина заходила лишь однажды. Грязная девушка в коротком коричневом пальто. Она долго озиралась, когда вошла в комнату, прижимала к себе корзинку с фиалками и другими цветами, названия которых Элоиза не знала.
– Проходите, мисс, мы же с вами уже уговорились.
– Не, кэптен, когда мы сговаривамшись, вы не сказали бедной девушке, куда ее приведете. Я не такая, кэптен, я как есть честная девушка, и всеми этими штуками не согласная до лица дотрогаться.
Элоиза замерла, стараясь не двигать даже глазами, боясь спугнуть гостью. Девушка еще не различила ее за портьерой, отделявшей рабочую зону комнаты от гостиной.
– Я уже говорил вам, мисс, что нет ничего страшного. Мне нужен гипсовый слепок вашего лица, по которому потом будет изготовлена форма для отливки фарфора.
– Вы чего ж это, кэптен, хочете с меня куклу делать? Все на мое лицо станут пялиться? За какие-то полшиллинга? Я честная девушка, вы не можете так сказать, что я нечестная. Купите фиалки и я пойду…
Она прижала к себе корзинку с цветами, словно мастер Ханс мог отобрать у нее товар, не заплатив.
– Тогда шиллинг, мисс! – Мастер пытался успокоить ее, но выходило только хуже. Девушка испуганно пятилась к двери. – Целый шиллинг за то, чтобы сделать слепок вашего лица.
И в этот момент цветочница увидела фрау Миллер. Она остановилась, пораженно уставившись на карточку, прижала руку в щеке.
– Откуда у вас это, кэптен? Никогда я не бывала в такой шикарной шляпе. Как это вы сумели, чтобы я в нарядном платье у вас на карточке сделана?
Цветочница была так перепугана, что Элоиза не сомневалась – сейчас она точно убежит, даже если мастер пообещает ей два шиллинга. Но хозяин как всегда оказался умнее.
– Это моя жена. Она умерла шесть лет назад. У меня, так случилось, остался лишь один ее портрет. Я сделал механическую куклу в память о ней, но ее лицо раскололось… случайно. А на следующий день в Ковент-Гарден я увидел девушку, которая продала мне фиалки. Я сразу заметил, как вы похожи на мою жену, даже под всей этой грязью…
– Это что же это вы, мистер, говорите, что я грязная? Ничего я не грязная, я вчера умывалась! За какие причины вы мне оскорбления делаете?
– Я не оскорбляю, а предлагаю шиллинг за помощь в завершении моей работы. Я очень любил ее, мисс. Когда она умерла, мне будто вынули сердце.
Мастер говорил горячо и искренне. Именно в тот день Элоиза почувствовала первые неполадки в левом котле. Руки сами собой сжались и разжались, так что она едва не выдала себя.
Цветочница остановилась, внимательно вглядываясь в портрет.
– Она красивая была, ваша жена, вся модная. И что ли взаправду я на нее похожая?
Элоиза ждала, что мастер исправит девушку, но он только кивнул и отвернулся к окну.
– Ну ладно, – снисходительно объявила цветочница. – Я делать слепок согласная. Что ли сами делать станете?
– Я послал за…
Мастер не успел договорить – в двери постучался уже знакомый мастер по фарфору и они все втроем ушли, оставив Элоизу наедине с портретом фрау Миллер. Элоиза выбралась из-за занавески и, остановившись возле портрета, произнесла, старательно копируя голос и интонацию:
– Я согласная, кэптен. Я бедная девушка, честная девушка… Купите фиалки.
У этой грязной и крикливой молодой женщины было лицо фрау Миллер, а у фрау Миллер была любовь мастера. Как же Элоизе хотелось иметь и то и другое.
– Купите фиалки, кэптен…
Она хотела повторить еще раз, но из-под круглой крышки раздалось тихое «ззынь» пружины, что заставляла танцевать изящную балеринку. Повинуясь приказу, Элоиза открыла крышку и повернула ключ, навязчивая мелодия снова вернула ее к реальности. Скоро будет новое фарфоровое личико. Чудесное, совсем как у фрау Миллер. Но если мастер услышит хоть одну интонацию цветочницы в голосе Элоизы, он наверняка рассердится. Сумеет ли она сохранить лицо, если мастер снова швырнет в нее масленкой или запасным суставом?
Мастер спроектировал ее женщиной, значит, когда придет «газета», она должна вести себя как женщина – но как? Должна она ругаться или бояться? Надо ли ей говорить с ошибками, или можно общаться грамотно, как мужчины. И как все-таки быть с проклятыми котлами, если «газета» окажется мистером, а не мисс?
– Не уверен, но, скорее всего, это будет джентльмен или, как ты сказала, «мистер». Дознаться бы еще, дорогая, откуда ты взяла это гадкое слово. Но не газета, а журналист. Повтори!
– Журналист, – монотонно скопировала голос хозяина Элоиза. Он улыбнулся, найдя это забавным. – А газета – его жена?
Мастер расхохотался, так что тщательно причесанные каштановые волосы упали ему на глаза. Он поправил прическу, закрепил волосы кожаным шнурком и подошел к этажерке:
– Вот это газета, дорогая!
Он бросил на колени Элоизе несколько желтоватых листков, покрытых буквами, но едва она подняла руку, чтобы перелистнуть страницу, вырвал у нее газету и бросил обратно на этажерку.
– Можно, я прочту это?
– Не стоит, дорогая, – с преувеличенным спокойствием ответил он.
– Почему?
– Пусть лучше мир узнает о тебе из газет, чем ты о нем. На самом деле, мир не таков, как написано в «Таймс» или «Дэйли Телеграф». И когда все узнают о тебе, дорогая, у наших ног будет этот мир, и ты его увидишь. Мы покажем тебя в лучших университетах, лекториях, перед самыми блестящими умами, которые способны оценить каждый твой сустав, каждую медную трубочку… Зачем читать про всю эту грязь? Достаточно того, что мне приходится окунаться в нее каждый день, уходя от тебя. О, Элоиза, иногда мне так жаль, что я не механический человек, как ты, что мне нужна еда. Будь мы одинаковы, поверь, я не покинул бы этой комнаты и десятка раз за эти пять лет, что живу в Лондоне.
Глаза мастера странно блеснули, он ожесточенно потер их пальцами, прогоняя недостойный мужчины блеск. Элоиза невольно подалась вперед, толком не зная, чего же требуют от нее сошедшие с ума шестеренки внутри. Она почти готова была обнять его оставшейся рукой, но конденсат хлынул в глаза, и Элоиза отвернулась, дожидаясь, пока влага стечет на плечо по фарфоровым щекам.
– Прости, дорогая, это все твое лицо. Твое прекрасное лицо и мое глупое сердце, которое никак не желает признать, что ты умерла. Что тебя больше нет и не будет никогда, и самое большее, что я могу – это разговаривать с куклой, запершись в убогой английской квартирке, потому что все за ее пределами напоминает о тебе. Мюнхен так тревожил мою память, что я бросил все и уехал в Кельн, но и там все напоминало о нашем счастье, потому что ты танцевала там однажды. Ты танцевала в стольких городах, что мне пришлось покинуть материк, но даже здесь о тебе напоминает солнце, в те короткие часы, что выбирается из облаков и тумана. О тебе твердит каждая фиалка, что продают цветочницы на всех углах, и даже цветочница с твоим лицом – разве это не укор мне, что я тебя потерял?
Элоиза зажмурилась, но конденсат все тек и тек, не желая иссякнуть. Она боялась тереть глаза, ведь стальные руки могли поцарапать фарфоровое личико. Личико цветочницы и фрау Миллер. Она слышала, как мастер опустился на колени перед портретом жены.
– Прости-прости-прости, родная! Прости, что продолжаю жить, но кто-то должен напомнить им о тебе, заставить всех, кто сумел забыть, навсегда заучить твое имя, вписать его в учебники по истории и механике. Я должен уйти сейчас, совсем не осталось еды, а этого хлыща-репортера надо будет чем-то угостить, чтобы дал мне глянуть на свою писанину перед публикацией.
Мастер вскочил, нервно зашагал по комнате, отыскивая шляпу. Элоиза встала и подала ее, кротко опустив глаза.
– Закрой дверь, Элоиза, и убери детали по местам. Ах да, рука.
Он присел на край стула, поманил к себе. Элоиза опустилась рядом, стараясь не выдать своих неполадок. Мастер закрепил сустав и временные накладки, чтобы не были видны металлические части, и, не говоря ни слова, оделся и вышел.
Элоиза опустилась на пол, проклятый конденсат все тек и тек, затуманивая линзы. Элоиза не знала, чего ей больше хочется: чтобы мастер вернулся поскорей и можно было рассказать ему о неполадках и попросить о помощи, или чтобы он не возвращался никогда, если один вид механической Элоизы причиняет ему столько боли. Он никогда не остановится, добиваясь максимального сходства – Элоиза была уверена в этом, как в том, что завтра включится под звуки музыкальной шкатулки с балериной. Но она знала и то, что чем больше будет походить на фрау Миллер, тем больнее будет мастеру.
«Ззынь» – подсказала пружинка в шкатулке. Всего один портрет, одна пожелтевшая старая карточка на комоде рядом с этажеркой, на верхней полке которой рядом с газетами так неудачно стоит большая бутылка с растворителем. «Ззынь» – разобьется бутылочное стекло и не с кем будет мастеру сравнивать свою Элоизу.
– Я не могу. Не было приказа, – ответила она шкатулке, но невольно посмотрела на большую бутыль изумрудного стекла.