После всего, что случилось с вами в этом году, вам кажется странным – или правильным, – что вы сейчас находитесь в турне, исполняя рок-н-ролл?

– Все легче, чем сидеть дома. Предпочитаю выступать. Мне бы хотелось думать, что я не слышу голосов сочувствия и единственное, что могу делать, это доказывать, что то, чем я владею, реально. Это и было задачей альбома Live Through This.

Мне это кажется нормальным. Просто идти шаг за шагом. Я не думаю обо всем случившемся все время. Даже не знаю, надо ли мне думать об этом – или не надо – и что мне вообще надо делать. Нет такого свода правил или руководства, которые подсказали бы мне, что делать.

Что царит у вас в душе, когда вы выходите на сцену?

– Когда прожекторы светят голубым и когда их передо мною два, то часто они напоминают мне глаза Курта. Такое постоянно случается. Так бывало со мной, когда я занималась стриптизом. У меня был друг, который умер, и у него были глаза цвета лаванды. Бывали такие прожекторы, и я видела его глаза, когда появлялись большие лиловые прожекторы.

Вот так. Энергия переходит в меня. Я знаю, что где бы он ни был – что бы ни осталось, будь то часть одного безличного божества или что иное, – его энергия концентрируется на мне и на Фрэнсис. И она концентрируется на причине и следствии того, что он оставил миру.

Вы чувствуете себя уязвимой перед аудиторией, особенно сейчас?

– Я согласна с той теорией, что образ, в котором люди предстают на сцене, это их полная противоположность. Так было с Куртом. В конце концов, его самая большая жизненная проблема заключалась в невозможности сказать: «Черт с вами!» «Черт с тобой, Кортни! Черт с тобой, Gold Mountain! Черт с тобой, Geffen! – а я буду делать то, что мне угодно».

Я же говорю: «Не связывайтесь со мной». В реальной жизни, реальной, реальной жизни я сверхчувствительна. Но окружающие склонны думать, что мне все нипочем, потому что я веду себя так, как будто мне все нипочем.

Прошел почти целый год, как я интервьюировал Курта. Тогда он сказал мне, что был счастливее, чем когда бы то ни было. И, честно говоря, я ему поверил.

– Вероятно, так и было – в тот момент. Но в целом все было так: «Я жив лишь потому, что есть Фрэнсис и ты». Просмотрите другие его интервью в одном лишь вашем журнале. В каждом из них он говорит, что башню у него срывает.

Он принес пушку в больницу на другой день после рождения нашей дочери. Следующим утром он собирался на музыкальный фестиваль в Рединг. У меня было чувство: «Я буду первой. Я не могу позволить тебе сделать это первым. Я буду первой». Я собрала волю в кулак. И я чувствовала то, о чем говорится в «Списке Шиндлера»: я никогда не узнаю, что со мной случится. А как же Фрэнсис? С чем ей придется жить? «О, твои родители умерли на другой день после твоего рождения».

Я просто начала его отговаривать. А он сказал: «Черт с тобой, нельзя пойти на попятный. Я это совершу». Но я заставила его отдать мне пушку и попросила Эрика ее унести. Не знаю, что он с ней сделал. Потом Курт пошел в другую палату; к нему пришла какая-то наркодилерша. В больнице Курт чуть не умер. Она сказала, что никогда не видела никого такого, мертвого. Я сказала: «Почему вы не позвали медсестру? Здесь полно медсестер».

И все же Курт никогда не терял веры в то, что способен сочинять музыку, даже за неделю до смерти.

– Никогда не слышала, чтобы он действительно это утверждал. Об этих вещах он так не говорил. Я сидела и слушала, как этот человек пел мне серенады. Он сказал мне, что вторая пластинка группы Meat Puppets прекрасна. Я ее терпеть не могу. Тогда он исполнил мне их песни – своим голосом, со своими каденциями, со своим ритмом. И я поняла, что он прав.

В тот единственный раз, когда я попросила его сделать рифф для одной из моих песен, он был в чулане. У нас был такой огромный чулан, и я слышала, как он там работает над песней «Heart-Shaped Box». Он сочинил рифф за пять минут. Тук, тук, тук. «Что?» «Ты хочешь именно этот рифф?» «Х…й тебе!» И дверь захлопнулась. (Смеется.)

В каком настроении он был в том европейском турне перед той передозировкой в Риме? Было ли это действительно попыткой самоубийства?

– Он ненавидел все и вся. Ненавидел, ненавидел, ненавидел. Он звал меня из Испании, плача. Я собиралась сорок дней. У меня впервые с незапамятных времен были дела с моей группой.

Курт выкладывался для меня, когда я туда приехала. Он преподнес мне розы. Он преподнес кусок Колизея, потому что знает, как мне нравится история Древнего Рима. Я выпила шампанского, приняла таблетку валиума, мы разделись, я заснула. Неприятие, которое он, должно быть, испытывал после всего этого предвкушения – то есть неприятие Куртом себя в роли господина Романтика, – было весьма сильным.

Я повернулась к нему около трех или четырех часов утра, чтобы заняться любовью, а он уже был без сознания. Он лежал на краю постели с тысячей долларов в кармане и запиской: «Ты не любишь меня больше. Мне лучше умереть, чем пройти через развод». Это все сидело у него в голове. Я не была с ним на протяжении наших отношений, может быть, шестьдесят дней. Всего лишь! Мне нужно ездить в турне. Я должна заниматься делами группы.

Я могу понять, как это случилось. Он проглотил пятьдесят гребаных таблеток. Вероятно, он забыл сколько именно. Но у него была определенная потребность в самоубийстве – глотать, глотать и глотать. Черт возьми, чувак! Даже если я была не в настроении, я должна была отдаться ему там. Нужно было просто ему дать. И все было бы в порядке. Но Курту надо принадлежать всецело. Он ненормальный. Он чувствовал, когда ты даже в голове не с ним. Секс для него был невероятно священным. Супружеские обязанности его возбуждали. Да, он нарочно оставил записку в комнате. Мне было велено об этом молчать. А что могли сделать СМИ, чтобы ему помочь?

Стволы всегда были серьезным аргументом в ваших ссорах с Куртом, и полиция постоянно отбирала оружие. Однако, когда я прямо спросил его в интервью о пистолетах, он начал говорить, что ходит в тир.

– Да это же была бесстыдная ложь. Он никогда в жизни не стрелял. Однажды он сказал: «Пойду постреляю». Да. Постреляю во что? Он никогда не стрелял, даже в тире.

Да, это была серьезная проблема в доме. Для защиты у меня был револьвер. Но когда он купил «Узи»… «Эй, Курт, это же не игрушка». Да, очень опасно иметь дело с двумя психически не устойчивыми людьми – один из которых находится в состоянии депрессии, а другой временами помышляет о суициде и страдает выраженной наркотической зависимостью.

Предсмертная записка Курта что-нибудь прояснила вам – обрел ли он какое-то успокоение в том, что собирался сделать?

– Кроме записки он написал мне и письмо. Довольно длинное. Я храню его в сейфе. Возможно, я покажу его Фрэнсис – возможно. Написано ужасно неразборчивым почерком. «Я знаю, что ты меня не любишь. Я люблю Фрэнсис, извини. Пожалуйста, не иди за мной». Письмо длинное, потому что Курт все время повторяется: «Извини, извини, извини. Я приду, я защищу тебя. Я не знаю, куда иду. Я больше не могу быть здесь».

В его поступке явно присутствует и нарциссизм. Я очень на него рассердилась. В тот день, когда мы признались, что любим друг друга, в отеле «Беверли Гарланд», мы нашли мертвую птицу. Вырвали три пера. И он сказал: «Это для тебя, это для меня, а это для нашего будущего ребенка». И он выбросил одно перо.

А что Фрэнсис? Сегодня в автобусе она казалась счастливым, жизнерадостным, нормальным ребенком. Но что ей известно о том, где ее папа?

– Не знаю. Иногда по ночам она его зовет, и это меня пугает. А я думала, что она ничего не знает. (Долгая пауза.) Поэтому каждые два дня я о нем говорю…

Он думал, что поступает правильно. Как же он мог так думать? Только в его состоянии он мог так думать. Если бы я могла сказать ему хоть два слова…

Пусть бы он принял сверхдозу в возрасте тридцати четырех-тридцати пяти лет. По крайней мере, у него было бы семь лет на то, чтобы принять решение стать навсегда зависимым от героина. Или от чего ему было угодно.

Вернемся к вашей жизни до встречи с Куртом. Сегодня в автобусе вы говорили, что Фрэнсис растет в дороге и думает, что все играют в группе. А что вы помните об обстановке, окружавшей вас в детстве?

– Мальчики в полосатых штанах вокруг меня, и мама говорит мне, чтобы я изображала весну. Потом – лето и осень. Такой вот странный танец…

Люди в палатках с безумными глазами – они раскрашивают мне лицо. Помню очень большой дом в Сан-Франциско и всех экзотических подружек моего настоящего отца. Мы едем по Ломбард-стрит в «порше», который отец, вероятно, взял на время у The (Grateful) Dead.

Мы очень быстро доехали до Орегона, и я оказалась в школе Миссури. Потом все немного упорядочивается. Мама снова вышла замуж и уехала в колледж в Юджине.

Какие отношения связывали вас с мамой?

– В основном – так я чувствую в глубине души – мамино отношение ко мне определялось тем, что она питала отвращение к моему отцу, и я за это ее не осуждаю. Но она это отрицала до самой смерти. Если бы у меня был ребенок и мне был бы неприятен его отец, мне было бы трудно.

Есть какая-то ирония в том, что ваша мама была известным психотерапевтом, а у вас при этом очень много всем известных проблем.

– Когда Newsweek обнародовал, что Линда Кэролл – моя мама, она была просто уязвлена. Потому что те люди, которые были ее пациентами, встречались и со мной, и они могли бы сказать: «Если это ваш продукт, дружочек…» Мама дала мне только один совет за всю мою жизнь: «Не носи облегающие свитера. Ты выглядишь в них дешевкой».

Но у меня нет желания выносить мои отношения с мамой на публичное обсуждение. Они такие, какие есть. Главное, что она не пошла на аборт. Я здесь. И все еще жива.

На задней странице обложки альбома «Live Through This» помещена ваша фотография: босоногая девушка. Где вас снимали?

– В Спрингфилде, Орегон, когда я жила в хипповской коммуне. Жилье стояло во дворе. И в тот день мне в таком виде надо было идти в школу. Я знаю, что использовать свое изображение – это, по Фрейду, нарциссизм. Но моя задача состояла в том, чтобы сказать: «Ну, я вот такая».

Я не просто так говорю, что я интроверт, мне поставили диагноз: аутизм. В раннем детстве я не разговаривала. Потом я просто расцвела. Впервые я попала к психотерапевту, когда мне было года три. Наблюдательная терапия…

Каких музыкантов вы любили слушать в детстве?

– Помнится, я росла с пластинками Леонарда Коэна и мечтала: «Вот бы он обо мне писал». Мне хотелось быть Сюзанной, хотелось жить у реки (героиня одной из самых известных песен Коэна). Поскольку в том возрасте я еще не знала, чем мне хочется заниматься, я просто хотела быть девушкой из песни Леонарда Коэна. Или девушкой из песни Боба Дилана «Leopard-Skin Pill-Box Hat». Или девушкой из его «Sad-Eyed Lady of the Lowlands». Все эти девушки ездили по шоссе Джерси в песне Брюса Спрингстина.

А потом желание изменилось. «Нет, нет, нет. Не хочу быть девушкой. Хочу быть Леонардом Коэном!» Когда я росла, у нас был альбом Джони Митчелл «Blue». Это было очень полезно.

Что случилось, когда вы обратились к панк-року?

– Мой великий план состоял в том, чтобы написать самую главную пластинку – уйти к себе в комнату и выучить Led Zeppelin с первого по пятый альбом, исполнять все эти вещи в совершенстве, а потом появиться и записать совершенную рок-пластинку. Таков был мой план, насквозь мужской.

Я подражала Брайану Джонсу, тому человеку, который организовал «Стоунз» и плевал на всех. Но на протяжении 80-х годов это был какой-то кошмар – слышать, как другие женщины говорят: «Ну, я могу взять бас-гитару у моего бойфренда. Мы можем заполнять перерывы для группы моего бойфренда. Не могу выступать сегодня вечером, потому что должна встретить моего бойфренда». Тьфу!

Насколько ваши первые музыкальные сочинения с группой Hole, особенно та версия песни Митчелл «Both Sides Now» на «Pretty on the Inside», были вашей местью неспособным ни на что родителям-хиппи?

– Интересно, что вы затронули «Both Sides Now». Насколько я любила Джони Митчелл, настолько мама не любила эту песню.

Но просто как «бэбибумеры» должны были расти с Дином Мартином, рекламирующим спиртные напитки, так и мы должны были расти с этой идеализацией, которая так никогда и не претворилась в жизнь, и это превратило нас в группу циников – или в группу наркоманов. Ни один из друзей моих родителей не умер от передозировки «кислоты» или передозировки марихуаны. Но популярность в настоящее время внутривенных наркотиков… к этому пристрастилось мое поколение. И стать иконой этого поколения – вот чего я боюсь. И именно этого больше всего боялся Курт.

Он позвонил мне из Испании. Он был в Мадриде… Он звонил мне и плакал. Вот почему он хотел всем сказать: «Нет, я независим от наркотиков». Потому что он не хотел стать иконой наркоманов. А теперь он ею стал.

Насколько вы в данный момент свободны от наркотиков?

– Я принимаю диазолин. Перкодан. Мне не нравится героин. Он превращает меня в дерьмо. Уродует меня. Никогда он мне не нравился. Когда я это сделала, то было так… (Машет рукой и отворачивается.) Я употребляла героин – после смерти Курта.

В этом турне вы исполняли на бис одну из незаписанных песен Курта. Сколько таких песен существует?

– Есть три вполне законченных песни. Есть песня «Opinions», написанная года два назад. Она осталась с тех пор, когда он выступал в Олимпии (Вашингтон), между альбомами «Bleach» и «Nevermind». В другой такие слова (напевает): «Talk to me / In your own language, please». Третью не могу спеть. Она чертовски хороша. Она по-настоящему захватывает во всех частях. Он называл ее «Dough, Ray and Me». Хотя, по-моему, она несколько банальна.

Это последнее, написанное им на нашей постели.

Еще есть песня «Clean Up Before She Comes» – это классика Nirvana. Ее мы будем исполнять сегодня. Мелисса поет мою партию, а партия, которую я пою, это партия Курта. Я называю ее просто «Drunk in Rio».

Я записала очень большой материал в Рио, который исполняли только мы с Куртом. Это когда Nirvana участвовала в Hollywood Rock Festival в Рио. Мы с Патти отправились туда и там записались.

И все же один из самых вызывающих образов в видео к синглу «Doll Parts» – это маленький светловолосый мальчик, напоминающий Курта.

– Потому что я имела право так сделать. И мне хотелось так сделать. И это случилось. Моего мужа нет. А видео было сделано со вкусом. Этот чудный мальчик был со мной; мы весело проводили с ним время.

После всего случившегося я думала: «Можно изменить свою личность. Можно стать безмолвной вдовой». Но я не могу убить то, что внутри меня. Оно должно жить. Или я умру.