Как вы познакомились с (вашим мужем) Фредом?

– Это произошло 9 марта 1976 года. Группа впервые выступала в Детройте. Компания Arista Records устроила для нас небольшую тусовку в одном из ресторанчиков, где продаются хот-доги. Я не любительница тусовок, и мне захотелось уйти. Я выходила через запасный выход – там, помнится, был белый радиатор. Я стояла там с Ленни; случайно взглянула вверх, а там стоит этот парень, а я как раз ухожу. Ленни представил меня ему: «Это Фред „Соник“ Смит, легендарный гитарист группы MC5» – и все. Моя жизнь изменилась.

Вы буквально исчезли в 80-е годы. Какими были эти годы для вас с Фредом?

– Для меня это был замечательный период. Пока Джексон не пошел в школу, мы с Фредом проводили много времени в поездках по Америке, жили в дешевых мотелях у моря. Мы снимали небольшой мотель с кухонькой и вносили плату каждый месяц. Фред нашел небольшой аэродром и брал уроки пилотирования самолетом. Он учился летать; я писала и присматривала за Джексоном. У меня была пишущая машинка и пара книг. Простая, кочевая, неупорядоченная жизнь.

Был ли для вас этот переход от жизни звезды рок-н-ролла к почти полной безвестности периодом утверждения?

– Только в том смысле, что мне не хватало дружеской атмосферы моей группы. И я, конечно, скучала по Нью-Йорку. Мне не хватало книжных магазинов, не хватало тепла этого города. Нью-Йорк всегда казался мне чрезвычайно теплым и сердечным.

Но вообще моя жизнь была прекрасна. Я часто проводила целые дни с моими записными книжками, наблюдая, как Джексон собирает ракушки или строит песочные замки. Потом мы возвращались в мотель. Джексон засыпал, а мы с Фредом разговаривали о том, как идут его занятия, и о том, над чем я работала.

Если люди не видят тебя или не видят, чем ты занимаешься, это не значит, что тебя нет. Когда в конце 60-х годов мы с (фотографом) Робертом занимались нашим искусством и поэзией, никто не знал, кто мы. Наши имена не были известны. Но мы работали как черти. А в 80-е годы никто особенно не интересовался мною и Фредом. Но наше самовосприятие основывалось на нашей работе, нашем общении, а не на посторонних источниках.

На какие средства вы жили?

– У нас еще оставались деньги, гонорары. Мы переживали трудные времена. Иногда деньги сваливались на нас неожиданно – Брюс Спрингстин записал «Because the Night». Я могла бы пожаловаться на эту песню, потому что она мне надоела (смеется), но на самом деле я ей благодарна. Эта песня несколько раз нас выручала. Песня «Kick Out the Jams» тоже нас выручала.

Мы учились жить очень бережливо. А когда жить так стало нестерпимо, то мы записали альбом «Dream of Life». Прошло несколько лет, и настала пора финансировать наши следующие годы.

Насколько вы продвинулись с замыслом альбома «Gone Again» до смерти Фреда?

– Он придумал название «Gone Again». Оно должно было стоять на титуле, хотя концепция стихов Фреда была иной. И он хотел, чтобы альбом был выдержан в рок-стилистике. Фред был готов сразиться с конкурентами – вместо меня. Вообще казалось, что он взял на себя мои амбиции.

Какова была оригинальная концепция песни «Gone Again»?

– Ему хотелось насытить ее духом американских индейцев, потому что это входило в его наследие. Я мыслилась женщиной племени, которая жила в горах, и в трудные времена, когда дела шли плохо – сильные снегопады, неурожаи, гибель воинов, – спускалась с гор и рассказывала историю племени. И тогда голод и засуха прекращались – начинали лить дожди и всходили хлеба. На смену павшим воинам приходило новое поколение. Это была песня об обновлении, последнее, что он написал.

Тогда я еще не написала слова. Это была последняя записанная мною песня, и когда я все действительно закончила, дело приняло иной оборот. Оказалось, что я плачу дань памяти воину – павшему воину.

Вы также отдали дань памяти Курту Кобейну в песне «About a Boy». Что в его жизни и музыке тронуло вас?

– Когда появилась Nirvana, я испытала неподдельное волнение. Не столько из-за себя – прошло то время, когда я со всей страстью отдавалась музыке и у меня была группа The Rolling Stones. Я была счастлива, что у молодых ребят есть Nirvana. Я ничего не знала ни о его мучениях, ни о личной жизни. Я видела работу и энергию, и это меня волновало.

И вот, этот ужасный шок – почти удар для меня, – когда он умер. Помню, я была наверху с детьми. Когда я спустилась, Фред попросил меня сесть за стол. По его поведению я поняла, что случилось что-то серьезное. Он усадил меня и сказал: «Твой мальчик умер». И когда он рассказал мне как…

В тот день мы пошли в магазин пластинок; Фред хотел купить что-то из Бетховена. И помню, подростки на улице заплакали. Кажется, они не знали, что им теперь без Курта делать. Я почувствовала себя немного как капитан Пикар: я не могла вмешиваться с Основной директивой. Мои слова были бы излишни. Эти ребята ничего обо мне не знали. Но мне действительно захотелось их утешить, сказать им, что все в порядке, что его выбор – это нетипичный выбор. Сразу после этого я принялась писать «About a Boy».

Что вы хотели сказать в песне о его выборе?

– В 1988–1989 годах я видела, как умирает мой лучший друг – Мэплторп, медленно умирает. В тот период Роберт делал все возможное, чтобы сохранить свои жизненные силы. Он позволил себе стать морской свинкой для любого типа наркотиков. Он не чурался мистики, встречался со священниками. Общался с любыми учеными, каких мог отыскать. Он боролся за жизнь даже в последние свои часы. Он был в коме, но дышал так мощно, что комната ходила ходуном.

Когда видишь, что тот, кого любишь, так борется за жизнь, а потом видишь другого человека, уходящего из жизни… мне кажется, я с трудом это вынесла. Хочется взять человека за шиворот и сказать: «О’кей. Ты страдаешь? Вот что такое страдание, посмотри!»

Я говорю обо всем этом без всякого осуждения. Это просто раздражение, внимание к тому, как эти вещи влияют на молодежь.

Я сознаю, что я несколько отстранена и не в контакте с ней, возможно, даже несколько устарела. Но я не настолько устарела, чтобы не видеть, что молодые люди чувствуют себя даже хуже, чем я тогда. Я помню начало 50-х годов и укрытия от радиоактивных осадков. Но все равно жизнь казалась довольно безопасной. Теперь молодежь должна проявлять осторожность – существует опасность вирусных инфекций, загрязнения окружающей среды, все еще существует угроза ядерной войны, СПИД. И очень много опасных наркотиков.

Насколько тяжело вам как матери вести ваших собственных детей по этому минному полю?

– Мне повезло, потому что у них был отец, который постоянно участвовал в их воспитании. Я и Фред, мы никогда не разлучались с нашими детьми – никогда. Они знали, какова наша философия, и я знала, что они чувствуют свою защищенность.

Самое главное – надо было рассказать им о Боге, молиться с ними вместе. Я никогда не навязывала им никакой религии, потому что я не верю в нее. Но представление о Боге, Творце, всегда было живо в нашем доме. Моя мама научила меня молиться, когда я была совсем маленькой, и я всю жизнь ей благодарна. Потому что благодаря этому я никогда не чувствовала себя совсем одинокой.

Я знаю, что Джексон воспринимает мир вокруг себя как безумный мир.

Он следит за новостями по каналу CNN и смотрит канал погоды, чтобы знать о состоянии мира. А я читаю укор в его глазах: «Что же вы все наделали?» Я вижу, как он ходит и качает головой. Я рада, что сейчас его ведет Стиви Рэй Воэн. (Смеется.) Он может найти какую-то абстрактную радость или поддержку в музыке – музыка вдохновляет, будучи в то же время тихой гаванью.

В одном номере журнала Rolling Stone за 1971 год вы выступили с рецензией альбома немецкой актрисы и певицы Лотты Лениа и в конце писали: «В юности мне было трудно выносить критику. Я думала, что девушки должны молчать. Но Лотта Лениа показала мне, на какие возвышенные и низменные поступки способна женщина».

– Она была очень крутая и очень сильная. А когда я была подростком, я слушала еще одну сильную женщину – Нину Симон. Но если говорить о женщинах, то не так уж много их было. Я многим обязана Лотте Лениа, но еще больше – Бобу Дилану. Мне нравилась Билли Холидей, но как исполнитель я больше обязана Мику Джаггеру.

Откуда ваше увлечение рок-н-роллом?

– Я росла вместе с историей рок-н-ролла. Я была маленькой девочкой, когда Литтл Ричард блистал на сцене. Помню, как впервые я услышала по радио Джима Моррисона: он пел «Riders on the Storm». Мы с моим другом ехали в машине. Мы остановились – не могли ехать дальше: «Что это? Что мы слышим?» Помню это ощущение чуда.

Когда появилась песня «Like a Rolling Stone», я училась в колледже – только что поступила. Это так всех потрясло, что никто не пришел на занятия. Мы просто ходили и говорили об этой песне. Не знаю, о чем говорит Дилан в этой песне. Но это и не важно. Она не требует толкования. Она просто вселяет в тебя чувство, что ты не один – что кто-то говорит на твоем языке.

Каким было ваше видение – музыкальное, поэтическое, духовное – в то время, когда вы записывали альбом «Horses»? В свое время он был с восторгом воспринят критиками, но не кажется устаревшим и ныне.

– Отчасти потому, что это итог пятилетнего труда. Открывающую альбом строку – «Иисус умер за чьи-то грехи, но не мои» – я написала в 1970 году. «Redondo Beach» было ранним стихотворением. Процесс создания пластинки был органически связан с годами импровизации, обретения голоса и вынашивания мыслей.

Но самым ранним моим намерением, начиная с моего первого выступления с Ленни Кейем в церкви Святого Марка в феврале 1971 года, было желание внести немного жизни в то, что казалось мне мертвой поэзией. Углубленной в себя и замкнутой. Она совсем не давала мне ощущения открытого, или прекрасного, или пьянящего, или возвышенного. Я пыталась внести поэзию в дерьмо.

Окружающие чувствовали, что я ступила на зыбкую почву, проявляя непочтительность. Но мне было без разницы, потому что мои сторонники были крутыми людьми. Что бы вы почувствовали, если бы восемьдесят процентов поэтов в Америке были против вас, но на вашей стороне был Уильям Берроуз?

В самом начале вы декламировали стихи на рок-н-ролльных шоу?

– Иногда мне доверяли открывать следующее действие. Группа New York Dolls выступала с тремя или четырьмя другими группами, о которых вы никогда не слышали, и мне приходилось весь вечер заполнять перерывы. Никто не хотел меня видеть. У меня не было микрофона. Я просто вопила мои стихи. А эти ребята орали: «Ступай работать! Назад на кухню!» Я отвечала им тем же. Но когда я начала работать с Ленни и Ричардом, мы стали сильнее, и наша группа стала приобретать отчетливые очертания.

Я серьезно беспокоилась, что присутствую при упадке рок-н-ролла. Это была стадия рок-групп в духе Гари Глиттера. Все пошло наперекосяк, начиная с Питера Фрэмптона. Поэтому я стала ревностно служить нашему делу. Но все-таки не из эгоизма – мне неважно, верят мне или нет. Мой план состоял в том, чтобы всех расшевелить, взбудоражить людей и вернуть в рок-н-ролл иной тип рабочей этики.

Был ли какой-то решающий момент, когда вы почувствовали, что настоящие перемены неминуемы?

– Да, когда я увидела группу Television. На Пасху 1974 года нас с Ленни пригласили на премьеру фильма-концерта «Ladies and Gentlemen, The Rolling Stones». Был такой волнующий вечер. На мне был наряд, как на обложке альбома Horses: я была похожа на Бодлера. Для меня было просто потрясением то, что меня пригласили на премьеру фильма. Я получила такое приглашение впервые в жизни.

После фильма Ленни сказал мне, что обещал пойти в CBGB и посмотреть эту новую группу. Близилась полночь, и там было, кажется, человек четырнадцать. Мы наблюдали выступление группы Television, и я подумала, что они замечательные. Я отчетливо поняла, что это именно то, на что я рассчитывала: люди имеют иной подход к делу – они обладают уличной этикой, но во всей полноте своих духовных возможностей. Конечно, Том Верлен и Ричард Хелл – в то время он был в этой группе – были поэтами.

Потом мы стали работать вместе. Они заполняли перерывы между нашими номерами в Max’s Kansas City; по-моему, мы выступали вместе восемь недель в CBGB. Это были поистине восхитительные вечера. Иногда я видела камеру с 8-миллиметровой пленкой и думала: «Боже, дай мне силы!» Потому что я была не очень хорошей певицей. Но я была смелая и могла импровизировать.

Чем для вас является песня «Piss Factory» [250]Вышла на дебютном сингле Патти Смит в 1974 году.
сейчас, спустя двадцать два года после того, как вы ее записали? Пусть даже вы написали ее как выражение вашего юношеского разочарования, текст ее все еще вызывает сильный резонанс в наши дни.

– Людям важно помнить, через какую муру им приходится проходить. Возможно, некоторым нравились годы их ранней юности, для меня же они были поистине трудными.

Но в этом нет негатива. Песня не о фабрике и не о работающих на ней людях. Это все мелкие персонажи. На самом деле она о человеческом духе. Я говорила, что в юном возрасте у меня было желание – желание хорошо жить. Пожалуй, некоторые из этих людей на фабрике утратили все желания. Я могу понять, как это могло случиться. Могла быть трудная жизнь. Но я знаю и то, что пока человек дышит, он в состоянии чувствовать себя живым. Вот о чем «Piss Factory» – о том, кто, умирая, почувствовал себя живым.

Когда я читаю этот текст сейчас, то безразлично, имею я либо не имею отношения ко всему сценарию, который разыгрался очень давно. Я все еще человек с желаниями, надеждами и мечтами. В этом смысле я не слишком изменилась.

Что они делали на этой фабрике, кроме того, что ссали (англ. Piss)?

– Детские коляски. Я проверяла ручки и гудки детских колясок. (Смеется.) Вы знаете про гудки на колясках? Я должна была гудеть в них, чтобы убедиться, что они действуют. Но меня все время понижали в должности. Вообще-то мне нравилась моя самая низкооплачиваемая работа – мне надо было проверять трубки, из которых делали ручки колясок, – потому что я могла взять мою книгу «Одно лето в аду» с собой в подвал и читать.

Как долго вы продержались на фабрике?

– Я работала там только летом. Мне хотелось заработать деньги на колледж. Это была просто работа для школьницы.

Но стихотворение было написано с мыслью о себе, а ни о ком-то ином. Вот откуда такая энергия. Когда я писала это стихотворение, у меня не было сочувствия ни к кому больше. Я только что пережила все это, люди осмеивали меня, толкали и били.

Теперь я смотрю на этих людей с каким-то сочувствием. Могу себе представить, как сложилась их жизнь: возможно, кто-то развелся, остался с пятью детьми на руках и безо всякой перспективы. Но мне было шестнадцать лет, и я занималась собой.

Ваша новая книга о Роберте Мэплторпе «Коралловое море» – это почти мистическое повествование, написанное элегантной, романтической прозой в отличие от других ваших опубликованных работ.

– Потому что мои работы, написанные в 80-е годы, почти не публиковались. В 80-е годы я писала каждый день, и вообще-то я написала… не желаю называть их романами, скорее это были произведения в духе новелл. И данная работа из них вытекает. Однажды утром – я как раз проводила Джексона в школу, было около половины восьмого утра – зазвонил телефон. Я знала, что услышу. Это был брат Роберта; Роберт умер.

В то время я смотрела длинные сериалы о поэтах-романтиках, так что я с головой ушла в Шелли и Байрона. В то время, когда он мне позвонил, я как раз смотрела киноверсию оперы «Тоска», но по ее окончании я собиралась принять свою порцию романтизма. Я знала, что Роберт умирает; в ту ночь я дежурила. За те последние два года я наплакалась. И вот я сидела там, и вдруг почувствовала приток энергии. Почувствовала какие-то хаотичные приливы энергии. Я собралась с силами и стала писать. И писала без остановки. Каждое утро, проводив Джексона в школу, пока Фред спал, с марта по май я работала над этим.

В книге описан молодой человек, М., отправляющийся в свое последнее путешествие перед смертью, но в ней не говорится ни об искусстве Мэплторпа, ни о его жизни как таковых.

– Да, все закодировано. Книга на самом деле не о Роберте, больном СПИДом, и не о том, как он боролся с болезнью. В ней закодировано его развитие как художника и все, что я знала о нем, о его детстве. Дядя в книге – это Сэм Уэгстафф.

Насколько тяжело после смерти Мэплторпа видеть, как его демонизируют консервативные политики и правые активисты, которые нападали на явную сексуальность некоторых его работ?

– Мне кажется, это было смехотворно. Если бы Роберт был жив, он счел бы это досадным. Но у него сердце разрывалось из-за того, что Джесси Хелмс демонстрирует его фотографии детей – он прекрасно фотографировал детей, причем совершенно естественно, – как примеры детской порнографии. Он от этого плакал.

Роберт не любил разночтений. Он занимался своим делом не как политик. Он был чистый художник. Когда он фотографировал двух целующихся мужчин или то, как один мочится в рот другого, он пытался, как Жан Жене, дать портрет определенного аспекта человеческой жизни и сделать это благородно, элегантно. Я знаю, каким он был человеком.

Для него не было проблем, как назвать свою работу. Свое небольшое собрание фотографий S&M он хранил в портфеле, помеченном буквой «X». Он соглашался с людьми, которые говорили, что в фотогалерею с этими работами можно входить после восемнадцати лет. Это было не для всех – он это знал.

Вы часто употребляете слово «работа», говоря о своем искусстве. Для человека, которого характеризуют как поэта и певца богемы, у вас сильная, сфокусированная рабочая этика.

– Всегда была. Я действительно выработала высокую рабочую этику благодаря Роберту. У него была самая сильная рабочая этика, какую я когда-либо встречала. Практически до самого дня смерти, когда он уже был почти полностью парализован и наполовину ослеп, он еще пытался рисовать.

Люди думают: «Вы романтизируете всех этих слабых французских декадентов». Я никогда не романтизировала их образ жизни, их потери. Что мне действительно в них нравится, так это их работа. Если бы кто-нибудь прожил большую, романтичную жизнь, потворствуя своим желаниям, но оставил бы пустое искусство, меня бы это не заинтересовало.

А вообще вы не скучаете по тому времени, когда были звездой рок-н-ролла, хотя бы немного?

– По-настоящему я этим не прониклась. Да, во время нашего последнего турне по Европе мы были ужасно популярны, и мне удалось вкусить славы, но я ощущала себя Элвисом Пресли всего месяц-другой.

Девизом Фреда дома – и это я вставила в «Gone Again» – было высказывание «Слава преходяща», которое он заимствовал у генерала Паттона, который заимствовал его у Александра Великого. И поэтому избавляться от всего этого очень интересно. Сначала немного унизительно и болезненно, но как только справишься с этим, ощущаешь свободу.

Я не смотрю на все это с презрением. Я ценю, когда новые группы признаются, что получили позитивный заряд от нашей работы. И горжусь, что могу теперь сказать: «Да, краткий период моей жизни я была звездой рок-н-ролла». Я храню об этом нежную память.

Но сейчас мне это не нужно. Да я этого и не хочу. Это игра юных. Всего лишь игра. Она может быть очаровательной, даже вероломной. Но в нее играют молодые.