После Тедди Рузвельта вы – самый молодой из ушедших в отставку президентов. Вы сравниваете себя с Рузвельтом?

– Время, когда я был президентом, во многом похоже на то время, когда он был президентом. Его задачей было способствовать превращению Америки из сельскохозяйственной страны в промышленную державу, а самое главное – превращению нации из изоляционистской в интернациональную. В мое время мы способствовали переходу из индустриального века в век информационный и из мира «холодной войны» в многополярный, более взаимозависимый мир.

Потом, когда Рузвельт ушел, он почувствовал, что Тафт предал его прогрессивное наследие. Поэтому он почти все последние годы жизни занимался политикой. Он выстроил трехпартийную политическую систему и был очень влиятельной личностью. Но мне кажется, он мог бы оказать более существенное влияние на жизнь страны, если бы не его явное разочарование тем, что он уже не президент. Для меня нет выбора. Я не могу снова баллотироваться, потому что теперь существует двадцать вторая поправка.

А если бы не было двадцать второй поправки, вы бы снова баллотировались?

– О, вероятно, я бы снова баллотировался.

Как вы думаете, вы бы одержали победу?

– Трудно сказать, ведь это все теория.

Как вы считаете, двадцать вторая поправка – это хорошая идея? Вполне ли демократично ставить предел сроку пребывания на посту президента?

– В конечном счете, аргументы в пользу пределов исполнительного срока вполне убедительны. Да, у меня есть запас энергии, и я люблю эту работу, я люблю характер этой работы. Но, возможно, лучше уйти, когда ты еще полон сил. Возможно, следовало бы вставить в поправку слово «подряд», поставить предел для двух сроков подряд.

Одним из первых дел на посту президента была ваша попытка отменить освобождение от армии для геев. Почему это дало осечку и чему вас это научило?

– Это дало осечку, потому что выступавшие против были достаточно умны и провели голосование в Сенате, который не одобрил такого изменения в политике.

Многие думают, что я пошел на компромисс с военными. Это не так.

Если бы я намеревался что-либо сделать, то мне пришлось бы заручиться вето меньшинства в Палате представителей или в Сенате. Но 68 сенаторов из ста проголосовали против моей политики, а это означало, что я не мог проводить ее ни в одной палате. И только тогда мы с Колином Пауэллом выработали этот дурацкий принцип «не спрашивай, не говори».

В первый год вашего президентства вы регулярно беседовали с Ричардом Никсоном.

– Я вернул его в Белый дом. Я просто счел, что обязан это сделать. Для своих лет он вел деятельный образ жизни вне Белого дома, писал книги, пытался быть значимой фигурой в международных делах. Он заплатил высокую цену за свои поступки, и мне просто показалось, что для страны было бы полезно, если бы я пригласил его. Он сказал мне, что он всецело на моей стороне, потому что считает, что пресса была слишком жесткой ко мне в 1992 году, и что ему понравилось, что я решил не сводить счеты с жизнью. Он сказал, что жизнь продолжается. У нас был долгий разговор. Я всегда думал, что он мог бы быть великим президентом, если бы больше верил в американский народ.

Что вы сделали, когда услышали новости о бойне в Колумбине?

– Это была последняя и самая страшная из целого ряда наиболее известных боен в школах. Одна случилась в Джонсборо (Арканзас), на моей родине, – некоторых руководителей школы я знал лично.

Я многое передумал. Прежде всего: откуда у ребят все это оружие? И как они могли собрать весь этот арсенал без ведома родителей? А немного прочитав об этом, я подумал: как они оказались такими заброшенными, что никто даже не спохватился, пока они не оказались на краю? У нас был просто шквал убийств, ассоциируемых с «чернухой» в Сети.

Что вы имеете в виду, говоря «„чернуха“ в Сети»?

– Ну, я хочу сказать, что эти ребята попали под какое-то сатанинское влияние. Тогда я забеспокоился – это и сейчас меня беспокоит – о людях в нашем обществе, особенно о детях, которых просто уносит.

Возможно, кого-то из этих ребят можно было бы спасти, если бы помощь пришла вовремя, – и тогда все остальные дети остались бы живы.

Шокирует, что у нас не было нового законодательства по контролю над оружием до того, как это произошло.

– Правда в том, что, когда наступает время принимать законы, многие в Конгрессе все так же боятся NRA (Национальной стрелковой ассоциации). NRA здорово пугает людей выспренней риторикой. Вы слышали, с какой тирадой Чарлтон Хестон обрушился на Альберта Гора и на меня, говоря, что мы обрадовались, что этих людей убили, потому что это оправдывало мои действия по изъятию оружия у населения?

Во время вашего первого срока вы провели через Конгресс законопроект Брэди и частично запрет на оружие нападения. Почему вы упустили шанс, когда царила эта атмосфера после трагедии в Колумбине? Вы собрали в Белом доме совещание о насилии в кино и видеоиграх.

– Я думал, что Конгресс будет так шокирован, а общественность так накалена, что у нас откроются широкие возможности.

И что произошло?

– Руководство великой старой партии отложило все до тех пор, пока волнения не улягутся. Наконец мы добились большинства голосов за это в Сенате. Альберт Гор разрубил узел. Но мы не смогли провести билль, принятый на совещании, через палату представителей. Если бы у нас когда-нибудь было открытое голосование…

Тогда вы получили бы большинство?

– О, несомненно. Мы могли бы получить большинство голосов сегодня, если бы могли провести голосование. Но руководство республиканской партии – пока они составляют большинство в обеих палатах – может держать события под контролем. Можно писать правила, чтобы просто не допускать происшествий.

Напомню, что одна из причин того, почему демократы ныне в меньшинстве, – это закон Брэди и закон об оружии нападения. Нет ни одного охотника, который упустил бы час охоты, ни одного спортсмена, занимающегося спортивной стрельбой, который не участвовал бы в соревнованиях. Они вели себя так, как будто наступил конец света. Но полмиллиона преступников, беглых заключенных не получили оружия благодаря закону Брэди.

Каково ваше отношение к геноциду в Руанде? Можно ли было каким-то образом его предотвратить? Вы лично чувствуете свою ответственность?

– Я чувствую себя ужасно. В случае с Руандой особенно шокировало то, что все произошло так быстро и почти без применения оружия. Трудно поверить в то, что 700 тысяч человек были убиты за сто дней практически одними мачете. Это была чужая территория, мы не были в курсе событий. Думаю и надеюсь, что отныне Соединенные Штаты будут гораздо больше заниматься делами Африки. Если бы мы сделали все, что могли сделать, со времени основания Руанды в Африке, то случилось бы следующее: были бы введены африканские войска, они бы покончили с геноцидом, а мы могли бы оказать им необходимую для этого материально-техническую помощь.

Как вы думаете, почему вы оказались таким «громоотводом» для фанатизма и ненависти во время вашего пребывания в Вашингтоне?

– Тому много причин. В основном просто потому, что я победил. (Республиканцы) считали, что в 1976 году они проиграли Джимми Картеру только по причине Уотергейта. Они считали, что со времени победы Никсона в 1968 году они нашли надежную формулу, чтобы навсегда удержать Белый дом.

Они и впрямь верили, что Америка видит в республиканцах гаранта незыблимости демократических ценностей и финансового благополучия и что они всегда могли превратить демократов в картонные фигурки, какими на самом деле они сами были.

Республиканцы карикатурно изображали демократов как почти неамериканцев. И вот появился я, и у меня были идеи о преступности и процветании, об управлении экономикой и о внешней политике, которые им трудно было характеризовать как непатриотичные. И мы победили… И они буквально взбесились.

Кроме того, по-моему, я был первым президентом из поколения тех, кто родился в период послевоенного демографического взрыва. Не безупречным человеком – никогда на это не претендовал. И я выступил против войны во Вьетнаме. Мне кажется, это их вдвойне разозлило, потому что они считали меня культурным отщепенцем, а я все-таки это совершил.

Значит, вы считаете, что культурные войны во многом были порождены этой атмосферой?

– Мм… Думаю также, что они еще больше разозлились, потому что я – белый баптист с Юга. Им не хотелось терять Белый дом, и я им не нравился. Им не нравилось то, представителем чего, как им казалось, я был. Они усердно трудились над тем, чтобы в политической жизни Америки господствовала былая культура белых мужчин с Юга. И они видели во мне вероотступника – и я ничего против этого не имею. Когда я наехал на NRA или делал что-то для прав геев, то для республиканцев это было неприемлемо уже потому, что это я делаю.

Вас удивило, когда вы столкнулись с трудностями в своей партии? Пэт Мойнихэн критиковал ваше предложение о здравоохранении и ваш экономический план.

– Меня это не обижает. Прежде всего, Мойнихэн считал – в чем-то справедливо, – что он сведущ во многих сферах социальной политики более, чем кто-либо другой. Он считал, что мы совершаем политическую ошибку, не проводя сначала реформу благосостояния, что, как оказалось, было верно. Во-вторых, он считал, что Вашингтон не смог переварить за два года экономический план, который он активно поддерживал. Он сказал: «Система не может переварить так много изменений за столь краткий период». Они думали, что я тупой. И по-моему, в ретроспективе, вероятно, они были правы.

Каковы были ваши отношения с Ньютом Гингричем?

– Зависело от того, как Ньют себя вел. Добропорядочного Ньюта я находил привлекательным и умным; мы были удивительно едины в наших взглядах на мир. Вообще нас связывали очень теплые отношения. Он откровенно делился со мной своими политическими планами. И он время от времени испытывал затруднения с правым крылом своей фракции, потому что те сказали, что я слишком часто его принимал.

С другой стороны, когда он обвинял за все плохое, что происходило в Америке в 1960-е годы, демократов, мне казалось это в высшей степени деструктивным.

Что вы лично при этом чувствовали?

– Иногда, вероятно, около 1996 года я дошел до того, что уже не испытывал личных чувств по поводу всего этого – расследований по делу «Уайтуотер» и по делу «Трэвелгейт». Ньют был умен. Он знал, что это все пустое. Для него это была только политика; речь шла о власти. Но он искренне считал, что задача политики – уничтожение противника. И он очень сильно в этом преуспел. Он одержал победу в Конгрессе в основном потому, что выступил с позиции не брать военнопленных и быть против всего. Он считал, что совершает революцию, а я ему мешаю. Я считал его достойным противником. Я совершил много ошибок, а он благополучно их избежал.

В учебниках истории, конечно, будет сказано, что вы были вторым президентом, которому был объявлен импичмент. Что вы в связи с этим чувствуете? Не упадет ли из-за этого тень на ваши реальные достижения?

– Думаю, что в учебниках истории будет также написано, что оба импичмента были несправедливыми. И поэтому они провалились. В отличие от Эндрю Джонсона, меня это не слишком огорчило, и у меня было больше поддержки со стороны общественности и в Конгрессе, и поэтому я смог вновь приступить к своим обязанностям и впоследствии много сделать для американского народа.

Бывало ли в истекший период так, что вы гневались до помутнения рассудка?

– Бывало, но рядом всегда оказывались друзья, и они меня успокаивали. Не думаю, что когда-либо это могло повлиять на решение мною какого бы то ни было официального вопроса. В таких случаях я всегда понимал, что несу ответственность за работу и с республиканцами, и с демократами.

Я научился тому – и этому я учился почти весь первый срок, – что в некоторые моменты президентам не позволено испытывать личные чувства.

В качестве президента вы были в таком контакте с прессой, какого не встретишь во всем мире: вас гораздо больше критиковали, уделяли вам больше внимания – больше всего. Каково ваше мнение о прессе в Америке?

– Очень важно стараться прислушиваться к критике. Потому что она не всегда неправильна, иногда она справедлива. Как может президент ненавидеть прессу, ведь каждый день газеты и журналы пишут обо всем, что влияет на жизнь американского народа. В любое время, когда вам нужен микрофон, чтобы высказаться, вы его получаете – это СМИ. Поэтому мне кажется ошибочным видеть только негативную сторону в деятельности прессы.

Каких житейских удобств вам будет особенно не хватать, когда вы покинете Белый дом?

– Мне будет не хватать чести жить в Белом доме, который я полюбил. И более того. Мне будет особенно не хватать работы – я просто люблю заниматься этим делом.

Вы приступаете к работе каждый день сразу же, как встаете?

– Каждый день. Даже в самый плохой день. Даже в самые плохие времена, связанные с импичментом. Я просто каждый день благодарю Бога, что работаю.

Что вы узнали об американском народе? Вы были открыты ему, как никто другой.

– Скажу так: когда я уйду с поста 20 января, я покину его еще большим идеалистом, чем был в тот день, когда давал клятву восемь лет назад.

Американский народ в основе своей добрый народ, эти люди почти всегда все правильно понимают, если у них достаточно времени и информации. Но самая сложная проблема ныне состоит в том, что информации полно, но неизвестно, что правда, а что ложь, и очень трудно отделить одно от другого. Информация как бы вас обволакивает. Не хватает времени, чтобы все переварить. Но если у людей есть информация, есть время усвоить ее, то они почти всегда понимают ее правильно. Иначе они не продержались бы здесь 224 года.

Хотите ли вы сказать что-нибудь специально для молодежи? Какие-то напутственные слова учащимся, перед тем как покинуть ваш пост?

– Мы живем в замечательное время, но оно не свободно от проблем. Поэтому я сказал бы молодежи следующее: «Возможно, вы будете жить в самое благодатное, самое интересное время в человеческой истории. Но имеется много серьезных проблем, и вам придется быть не только людьми, но и гражданами».