Лионесс: Зеленая жемчужина

Вэнс Джек Холбрук

Джек Вэнс

Лионесс

Книга II

Зеленая жемчужина

 

 

Глава 1

Висбьюме, ученик недавно почившего чародея Ипполито, надеялся исполнять прежние обязанности под руководством Тамурелло, но получил отказ. Тогда Висбьюме, присвоивший движимое имущество Ипполито, предложил в продажу ящик, содержавший часть этого наследства. Тамурелло бегло просмотрел содержимое ящика, заметил несколько интересовавших его вещей и уплатил столько, сколько запросил Висбьюме.

На дне ящика лежали обрывки древней рукописи. Когда слухи о покупке Тамурелло случайно достигли ушей ведьмы Десмёи, той пришло в голову, что эти фрагменты могли заполнить прорехи в манускрипте, текст которого она давно пыталась восстановить. Десмёи незамедлительно отправилась в усадьбу Фароли в Тантревальском лесу, где обосновался Тамурелло, и попросила разрешения просмотреть остатки рукописи.

Тамурелло великодушно разложил перед ней драгоценный хлам: «Это недостающие куски?»

Десмёи наклонилась к потемневшим обрывкам пергамента: «Они самые!»

«В таком случае они твои! — объявил Тамурелло. — Прими мои поздравления и возьми их с собой».

«Так и сделаю — с благодарностью!» — отозвалась Десмёи. Складывая фрагменты в портфель, ведьма краем глаза изучала стоявшего рядом чародея.

«Странно, что мы никогда раньше не встречались», — заметила она.

Улыбнувшись, Тамурелло согласился: «Мир велик и разнообразен — на каждом шагу нас подстерегают новые впечатления и знакомства, главным образом приятные». Чародей галантно поклонился, не оставляя сомнений в том, что имеет в виду свою гостью.

«Хорошо сказано, Тамурелло! — отозвалась Десмёи. — Признаюсь, не ожидала от тебя такого великодушия и такой любезности».

«В свое время все находит полезное применение. Не желаешь ли немного выпить и закусить? Вот мягчайшее вино, его делают из сока, выжатого в Альхадре».

Поначалу они обсуждали интриговавшие их концепции и условия бытия. Десмёи, находившая, что исходящая от Тамурелло жизненная сила стимулирует ее способности, решила сделать чародея своим любовником.

Тамурелло, всегда готовый попробовать что-нибудь новое, не возражал. Его энергия не уступала страстной увлеченности Десмёи, и на протяжении нескольких месяцев их отношения можно было назвать близкими и безоблачными. Тем не менее, со временем Тамурелло все острее ощущал, что ведьме не хватало — причем возмутительно не хватало — беспечности и грации. Его привязанность стала все чаще сменяться холодностью, что вызывало у Десмёи мучительную тревогу. Поначалу она предпочитала истолковывать такие приступы безразличия как уловку пресыщенного любовными утехами баловня, призванную заново разжечь угасающее пламя страсти. Ведьма тоже принялась изобретать всевозможные хитрости, чтобы привлечь его внимание.

Но Тамурелло становился нечувствительным к ее докучливым ухаживаниям. Десмёи проводила в его обществе долгие часы, анализируя различные стадии их взаимоотношений, в то время как Тамурелло пил вино и угрюмо смотрел в окно, разглядывая кроны деревьев.

Десмёи поняла, что вздохи и сентиментальные рассуждения больше не действовали на чародея. Лесть равным образом оставляла его равнодушным, а упреки только наводили на него скуку. Раздраженная и уязвленная, Десмёи вскользь упомянула о бывшем любовнике, причинявшем ей неприятности, и намекнула на злоключения, с тех пор неизменно преследовавшие ее незадачливого кавалера. Наконец ей удалось снова привлечь внимание Тамурелло! Она тут же сменила тему разговора, вспомнив о вещах забавных и безобидных.

Тамурелло решил проявить предусмотрительность, и некоторое время ведьме не на что было пожаловаться.

Проведя утомительный месяц, Тамурелло понял, что больше не может изображать пылкость с остекленевшими от скуки глазами. Он снова стал избегать общества Десмёи, но теперь она лучше понимала, какими побуждениями он руководствуется, и быстро сломила сопротивление.

Отчаявшись, Тамурелло уединился в лаборатории и произнес малоизвестное заклинание, напустившее на Десмёи порчу опустошенности и томления, действовавшую подспудно и настолько ненавязчиво, что ведьма не заметила, когда и как начало изменяться ее мироощущение. Мало-помалу ведьма теряла интерес к жизни, к ее убогой суете, тщетным устремлениям и бессмысленным удовольствиям — причем была настолько убеждена в самопроизвольности и обоснованности ее отчуждения, что ей не приходила в голову даже возможность внешнего влияния. С точки зрения Тамурелло, его подход к решению проблемы увенчался успехом.

Некоторое время Десмёи бродила в мрачной задумчивости по просторным, наполненным морским ветром залам своего прибрежного дворца на окраине Исса, и в конце концов решилась покинуть этот мир и тем самым прервать неизбывную тоску существования. Она приготовилась к смерти и вышла на террасу, чтобы в последний раз полюбоваться на закат.

В полночь полупрозрачная сфера, наполненная скорбным прощальным посланием, поднялась над ее дворцом, перелетела горы и опустилась в Фароли. Но рассвет не принес ответного сообщения.

Десмёи долго размышляла о возможных причинах молчания Тамурелло, и наконец стала подозревать наличие связи между его отчуждением и ее безнадежным состоянием.

Да, она приняла безвозвратное решение покончить с собой. Но приближение конца обострило ее чувства, и Десмёи сумела разработать изумительную последовательность заклинаний и рецептур, доселе неслыханную среди чародеев.

Трудно сказать, какими именно побуждениями она руководствовалась в эти последние минуты жизни, так как мысли ее были поглощены расплывчатыми, сверхъестественными видениями. Несомненно, она стремилась отомстить погубившему ее предателю — но, судя по всему, помимо ненависти и озлобления ею двигали творческие прозрения. Так или иначе, ей удалось создать пару шедевров. Возможно, она надеялась, что ее порождения получат признание как отображения ее идеализированной внутренней сущности, и что красота этих творений, а также их символическое значение, окажут воздействие на Тамурелло.

С учетом дальнейших событий приходится сделать вывод, что Десмёи добилась лишь сомнительного успеха в своем начинании, и что в конечном счете восторжествовал — если в данном случае применимо такое выражение — не кто иной, как Тамурелло.

Стремясь к достижению своих целей, Десмёи пользовалась самыми различными материалами, в том числе морской солью, горстью земли с вершины горы Хамбасте в Эфиопии, различными выделениями и пастообразными смесями, а также элементами, составлявшими ее самоё. Так она породила двух чудесных существ, два образца телесной красоты и умственных способностей. Порождение женского пола звали Меланкте, мужского пола — Фод Карфилиот.

И все же, этим дело не кончилось. Пока два новоиспеченных существа стояли в лаборатории, обнаженные и еще почти лишенные сознания, осадок, остававшийся в магической колбе Десмёи, выпарился, выделив вонючий зеленый дым. Почувствовав отвратительный вкус во рту, Меланкте отшатнулась и выплюнула яд. Карфилиоту, однако, зеленый смрад доставил удовольствие, и он жадно вдохнул его.

Через несколько лет замок Тинцин-Фюраль пал, осажденный армиями Тройсинета. Карфилиота схватили и вздернули на особой высокой виселице, чтобы значение происшедшего не ускользнуло от внимания как Тамурелло в усадьбе Фароли на востоке, так и короля Казмира в Лионессе на западе.

В свое время тело Карфилиота спустили с виселицы и бросили на погребальный костер, где оно обугливалось под музыку волынок и флейт. Посреди торжества из пламени вырвался клуб зловонного зеленого дыма; ветер подхватил его и унес вниз по долине в морские просторы. Там он, однако, не рассеялся, а сгустился, извиваясь ползком над барашками волн, впитывая соленые брызги и становясь все плотнее, пока не превратился в зеленую жемчужину. Жемчужина утонула и улеглась на морское дно, где через некоторое время ее нашел и проглотил большой палтус.

2

Южная Ульфляндия омывалась морем от Исса на юге до Суараха на севере — череда галечных пляжей и скалистых мысов тянулась под мрачноватыми и по большей части безлюдными холмами. Тремя лучшими гаванями здесь считались Исс, Суарах и находившийся примерно посередине между ними Оэльдес. Других мест, удобных для стоянки кораблей, на побережье было мало, если не считать небольших бухточек, защищенных крутыми, загнутыми наподобие крюков мысами.

В двадцати милях к югу от Оэльдеса в океан выступала скальная гряда, при содействии каменного волнолома создававшая убежище для нескольких дюжин рыбацких лодок. Вдоль берега небольшой гавани ютились строения деревни Минольт — россыпь узких каменных домов и пара таверн на рыночной площади.

В одном из таких жилищ прозябал рыбак Сарлес — черноволосый приземистый человек, широкий в бедрах, с выпуклым брюшком. Круглое лицо его, бледное и рассеянное, всегда озадаченно хмурилось, словно в его представлении обстоятельства жизни противоречили логике.

Цвет молодости Сарлеса давно увял, но годы более или менее прилежного труда не позволили ему добиться благополучия. Сарлес обвинял судьбу, считая, что ему вечно не везло — хотя, по мнению его супруги Либы, склонность Сарлеса к косной праздности играла не меньшую роль.

Сарлес выволакивал свою лодку, «Преваль», на гальку перед самым входом в дом, что было удобно. Старое суденышко, унаследованное им от отца, порядком износилось, в нем каждый шов протекал и каждый стык ходил ходуном. Сарлес прекрасно понимал недостатки «Преваля» и выходил в море под парусом только в отличную погоду.

Либа, подобно мужу, отличалась полнотой. Будучи старше Сарлеса, она проявляла, однако, гораздо больше энергии и нередко спрашивала его: «Почему ты сегодня не рыбачишь, как все?»

На что Сарлес отвечал что-нибудь в таком роде: «Ближе к вечеру ветер покрепчает; юферсы вант на бакборте не выдержат».

«Так почему ж ты не обновишь юферсы? Делать-то тебе больше нечего!»

«А, что ты понимаешь в оснастке! Все всегда рвется в самом слабом месте. Если я починю юферсы, расползутся ванты — налетит шквал и, глядишь, днище пробьет степсом».

«В таком случае замени ванты, а потом почини пояса обшивки».

«Легче сказать, чем сделать! Я только потеряю время и опять пущу деньги на ветер».

«В таверне ты тоже теряешь время — и деньги пускаешь на ветер пригоршнями!»

«Хватит, помолчи! Где еще я могу отдохнуть?»

«Отдыха ему не хватает, видите ли! Все вышли в море, а ты сидишь на солнышке, мух считаешь! Твой двоюродный брат, Джунт, отчалил перед рассветом — и вернется с сетями, полными макрели. Почему бы тебе не делать то же самое?»

«У Джунта не болит спина, — ворчал Сарлес. — Кроме того, у него „Лирлу“, добротная новая лодка».

«Рыбу ловит рыбак, а не лодка. У Джунта улов в шесть раз больше твоего».

«Только потому, что ему помогает сын, Тамас».

«Значит, каждый из них ловит в три раза больше твоего».

«Либа, когда ты научишься держать язык за зубами? — восклицал разгневанный Сарлес. — Я бы сию минуту ушел в таверну, если б у меня осталась хоть одна монета!»

«Денег у тебя нет, а времени по горло — иди, чини „Преваль“!»

Воздев руки к небу, Сарлес спускался наконец на пляж и оценивал недостатки своего судна. Так как ему действительно было нечего делать, он вырезал новый юферс для вант. Снасти были ему не по карману, в связи с чем он затягивал внахлест несколько узлов, уродливых на вид, но предохранявших ванты от разрыва.

Так продолжалось его существование. Сарлес кое-как поддерживал «Преваль» в состоянии, позволявшем не пойти ко дну, но отваживался выходить в море, маневрируя среди рифов и скал, только в оптимальных условиях, каковые возникали не часто.

Однажды даже Сарлес обеспокоился. Когда к берегу подул легкий бриз, он вышел из гавани на веслах, поднял шпринтовый парус, установил бакштаг, поправил шкотовые узлы и, бодро разрезая носом поперечные валы, направился к рифам, где всегда было больше всего рыбы… «Странно! — подумал Сарлес. — Почему бакштаг провисает, если я его только что подтянул?» Изучив причину этого явления, он обнаружил обескураживающий факт: ахтерштевень, служивший опорой штагу, настолько прохудился под воздействием времени и древоточцев, что собирался вот-вот обломиться, не выдержав натяжения — и тем самым причинить настоящую катастрофу.

Широко раскрыв глаза, Сарлес сжал зубы в бессильном раздражении. Теперь починку уже нельзя было откладывать — предстояли долгие часы утомительного труда, причем жена не позволила бы ему ни бездельничать, ни опрокинуть кружку-другую в таверне, пока ремонт не будет закончен. Для того, чтобы заплатить за новые снасти, ему, может быть, пришлось бы даже выпросить место на борту «Лирлу» — что, опять же, было чрезвычайно утомительно, учитывая привычку Джунта вставать спозаранку.

Сарлесу не оставалось ничего лучшего, как переместить бакштаг к одной из кормовых крепительных планок — в такую спокойную погоду, как сегодня, этого должно было быть достаточно.

Сарлес рыбачил пару часов, но за все это время поймал только одного большого палтуса. Пока он чистил рыбу, ее желудок порвался, и на палубу выкатилась великолепная зеленая жемчужина — Сарлес никогда не видел ничего подобного! Поражаясь своей удаче, он снова закинул сети, но бриз становился свежее, и Сарлес, озабоченный состоянием импровизированного бакштага, намотал якорную цепь на кабестан, поднял парус и взял курс на гавань Минольта. Возвращаясь к берегу, он любовался прекрасной зеленой жемчужиной — одно прикосновение к ней вызывало приятную дрожь.

Лодка ткнулась носом в гальку; Сарлес вытащил ее на пляж и пошел домой, но тут же наткнулся на кузена Джунта.

«Надо же! — воскликнул Джунт. — Еще не полдень, а ты уже вернулся? Что ты поймал? Одну камбалу? Сарлес, если ты не возьмешь себя в руки, ты помрешь в нищете! „Преваль“ давно нуждается в капитальном ремонте. Почини лодку и работай, не покладая рук, чтобы скопить что-нибудь на старость».

Уязвленный критикой, Сарлес отозвался: «А ты что тут делаешь? Почему твой хваленый „Лирлу“ еще не в море? Испугался ветерка?»

«Еще чего! Я бы уже давно рыбачил — только „Лирлу“ надо бы подчеканить и просмолить заново».

Как правило, Сарлес не злобствовал, не бранился и не позволял себе возмутительные выходки — его худшими пороками были праздность и угрюмое упрямство перед лицом попреков супруги. Теперь, однако, возбужденный приступом злонамеренной изобретательности, он сказал: «Что ж, если тебе так не терпится рыбачить, вот „Преваль“ — поднимай парус, торопись к рифам и закидывай сети, сколько твоей душе угодно!»

Джунт презрительно хмыкнул: «Я привык плавать на добротной лодке, а это что? Развалюха! И все же, поймаю-ка я тебя на слове. Такой уж я человек — не могу заснуть, пока не привезу хороший улов».

«Удачи!» — сухо напутствовал его Сарлес и направился по пристани к рынку. Он не преминул заметить, что направление ветра изменилось — теперь он дул с севера.

На рынке Сарлес удачно продал большого палтуса, после чего задумался. Вынув жемчужину из кармана, он рассмотрел ее внимательнее: красивая штуковина, хотя ее необычный зеленый блеск вызывал — в этом невозможно было не признаться — какую-то тревогу и неприязнь.

Лицо Сарлеса покосилось странной, бессмысленной ухмылкой — он спрятал жемчужину в карман. Широкими шагами он направился в таверну, где опрокинул в глотку добрых полпинты вина. За первой кружкой последовала вторая, и как только Сарлес к ней приложился, к нему прилип один из завсегдатаев, некий Джульям: «Как дела? Сегодня не рыбачишь?»

«Сегодня не получится — спина побаливает. Кроме того, Джунт хотел занять у меня „Преваль“, так я ему и говорю: „Давай, закидывай сети всю ночь, если тебе так приспичило!“ Он и отправился в море на старом добром „Превале“».

«Щедро с твоей стороны!»

«А почему не пособить? В конце концов, он мой двоюродный брат — нет ничего крепче кровных уз».

«И то правда».

Сарлес покончил с вином, вышел из таверны и прогулялся до конца волнолома. Вглядываясь в горизонт, он нигде не видел залатанный желтоватый парус «Преваля» — ни на севере, ни на западе, ни на юге.

Отвернувшись, он стал возвращаться. На галечном пляже другие рыбаки уже вытаскивали свои лодки. Сарлес спустился к ним и навел справки по поводу Джунта: «Хотел ему помочь от всей души и позволил взять „Преваль“, хотя предупредил, что ветер крепчает. Хорошо, если бы это был западный ветер, а то поддувает-то с севера!»

«Час тому назад Джунт стоял на якоре у Срывного рифа, — отозвался старик, чинивший сеть. — Его хлебом не корми, дай порыбачить!»

Сарлес озабоченно смотрел в море: «Так-то это так, но что-то я его не вижу. Ветер меняется; если он скоро не вернется, с ним может случиться беда».

«Не беспокойся! Джунт — старый морской волк. На таком крепком судне, как „Лирлу“, ему сам черт не страшен», — заметил рыбак, тащивший лодку на берег.

Старик, чинивший сеть, громко хохотнул: «А вот и нет! Джунт сегодня вышел на „Превале“».

«А-а! Это совсем другое дело. Сарлес, тебе следовало бы заняться починкой».

«Да-да, — пробормотал Сарлес. — Всему свое время. Я не могу ходить по воде и одновременно доставать из носа золотые монеты».

С заходом солнца Джунт еще не вернулся в Минольт. В конце концов Сарлес сообщил о происходящем супруге: «Сегодня у меня ломило в спине, я не мог рыбачить слишком долго. В приступе щедрости разрешил ему взять мою лодку. Он еще не вернулся. Боюсь, его отнесло на юг вдоль берега — того и гляди, разобьет он мой „Преваль“ о скалы! Что ж, надо полагать, я заслужил урок своим мягкосердечием».

Либа изумленно уставилась на него: «Ты о себе вздыхаешь? А о Джунте, о его семье ты не подумал?»

«Его судьба меня беспокоит так же, как судьба моей лодки. Это само собой. Но я тебе еще не рассказал о нашей невероятной удаче».

«Неужели? У тебя прошла спина, и ты наконец сможешь работать? Или ты потерял вкус к выпивке?»

«Либа, придержи язык — или получишь такую оплеуху, что звезды из глаз посыплются! Надоели твои глупые шутки».

«Так что же, какая такая удача тебе привалила?»

Сарлес показал ей жемчужину: «Что ты об этом думаешь?»

Либа пригляделась к драгоценности: «Гм. Любопытно. Никогда не слыхала о зеленых жемчужинах. Ты уверен, что она не поддельная?»

«Почему бы она была поддельная? За кого ты меня принимаешь? Эта штуковина стоит кучу денег!»

Либа отвернулась: «У меня от нее мурашки по коже».

«Вот, так всегда. Никакого толку от тебя нет! Где мой ужин? Что? Опять каша? Почему ты не могла приготовить наваристый суп, как делают в приличных семьях?»

«Я что, чудеса должна творить? В кладовке-то пусто! Если б ты ловил побольше рыбы и поменьше насасывался в трактире, у нас было бы что подать на стол».

«А! Ерунда. Теперь все будет по-другому».

Ночью Сарлеса тревожили странные, неприятные сны. Лица появлялись, словно выглядывая из тумана, и бросали на него оценивающие взгляды, после чего серьезно беседовали о чем-то в стороне. Сарлес мучительно пытался понять, о чем они говорят, но так ничего и не понял. Иные лица казались знакомыми, хотя Сарлес не мог припомнить, где он их видел и как их звали.

Наутро Джунт все еще не вернулся на «Превале». По непреложному закону рыбаков, теперь хозяином лодки «Лирлу» до возвращения Джунта становился Сарлес. Он сразу воспользовался своей привилегией и приготовился выйти в море. Сын Джунта, Тамас, тоже хотел взойти на борт, но Сарлес прогнал его: «Я предпочитаю рыбачить в одиночку».

Тамас горячо возразил: «Это несправедливо! Я должен защищать интересы семьи!»

Сарлес поднял указательный палец: «Не спеши! Ты забываешь, что у меня тоже есть интересы. „Лирлу“ — моя лодка, пока твой отец не вернет мне „Преваль“ в целости и сохранности. Если хочешь рыбачить, обращайся к кому-нибудь другому».

Подняв паруса, Сарлес направил «Лирлу» к рыбным местам, радуясь надежности нового судна и легкости управления снастями. Сегодня ему повезло — рыба буквально просилась к нему в сети, корзины в трюме наполнились до краев, и Сарлес возвратился в Минольт, поздравляя себя с небывалым уловом: сегодня на ужин у него будет наваристый суп или даже жареная птица!

Прошли два месяца. Сарлес постоянно возвращался в гавань с трюмом, полным рыбы, тогда как Тамаса постигала одна неудача за другой. Однажды вечером Тамас пришел к Сарлесу, чтобы попробовать как-то поправить свое бедственное положение; никто в Минольте не считал возникшую ситуацию совершенно справедливой, хотя все соглашались с тем, что Сарлес действовал в строгом соответствии со своими правами.

Либа сидела одна у камина, с пряжей в руках. Тамас остановился посреди комнаты: «А где Сарлес?»

«В таверне, надо полагать, насасывается вином», — спокойным, резковато-холодным тоном ответила Либа. Взглянув на Тамаса через плечо, она отвернулась к прялке: «Если ты пришел о чем-нибудь просить, ты ничего не получишь. Сарлес надулся, как помещик, и смотрит на всех свысока».

«И все же нам нужно договориться! — заявил Тамас. — Он потерял трухлявый дуршлаг и приобрел „Лирлу“ — за мой счет, за счет моей матери и моих сестер. Мы всё потеряли, ни в чем не провинившись. Мы просим только о том, чтобы Сарлес поступил по справедливости и поделился».

Либа неприязненно пожала плечами: «Со мной говорить бесполезно. Я ничего с ним не могу поделать. С тех пор, как он принес домой зеленую жемчужину, он стал другим человеком». Она подняла глаза к каменной полке над камином, где на блюдечке лежала жемчужина.

Тамас подошел посмотреть на драгоценность. Он взял жемчужину, повертел ее в пальцах и присвистнул: «Дорогая штуковина! Ее можно обменять на новую лодку! Я снова мог бы рыбачить и горя не знал бы!»

Либа взглянула на него с удивлением. Тамаса все считали олицетворением порядочности — но теперь он не походил на себя. Возникало впечатление, что зеленая жемчужина портила каждого, кто к ней прикасался, внушая алчность и себялюбие. Либа вернулась к пряже: «Ничего мне не говори — я не могу помешать тому, о чем ничего не знаю. Ненавижу эту зеленую гадость — она следит за мной, как дурной глаз!»

Тамас хихикнул сумасшедшим голоском — настолько странным, что Либа невольно покосилась на него.

«Так тому и быть! — заявил Тамас. — Пора возместить нанесенный ущерб! Если Сарлес будет недоволен, пусть приходит ко мне». Сжимая жемчужину в руке, он выбежал из дома. Либа вздохнула и продолжала прясть — у нее в груди зародился комок тяжелого предчувствия.

Целый час тишину в доме нарушали только вздохи ветра в дымовой трубе и потрескивание дров в камине. Наконец послышались неуверенные шаркающие звуки: шаги Сарлеса, возвращавшегося после попойки. Широко распахнув дверь, он остановился, пошатываясь, в проеме — лицо пьяного рыбака, круглое, как тарелка, белело под неряшливо подстриженными черными волосами. Глаза Сарлеса, бегавшие по сторонам, остановились на каминной полке; он подошел ближе и увидел, что блюдечко опустело. Из груди его вырвался мучительный возглас: «Где жемчужина, моя блестящая зеленая жемчужина?»

«К тебе приходил Тамас, — тихо и ровно сказала Либа. — Но тебя не было, и он взял жемчужину».

Сарлес взревел: «Почему ты его не остановила?»

«Это не мое дело. Разбирайся с Тамасом сам».

Сарлес застонал от ярости: «Ты могла бы его не пустить! Ты отдала ему жемчужину!» Сжав кулаки, он бросился на жену; та вскочила и ткнула веретеном ему в левый глаз.

Сарлес прижал ладонь к кровоточащей глазнице. Либа отшатнулась, ужаснувшись тому, что сделала.

Глядя на нее правым глазом, Сарлес стал медленно приближаться. Либа ощупью нашла за спиной древко метлы из вязаной вицы и подняла ее на изготовку. Сарлес надвигался шаг за шагом. Не отрывая от Либы один глаз, он наклонился и подобрал топор с короткой рукоятью. Либа взвизгнула, бросила метлу Сарлесу в лицо и кинулась к двери. Сарлес схватил ее за волосы, оттащил назад и дал волю топору.

Вопли привлекли внимание соседей. Сарлеса схватили и отвели на площадь. Деревенских старейшин подняли с постелей; жмурясь и протирая глаза, они вышли вершить правосудие при свете масляных фонарей.

Преступление было налицо, убийца известен, задерживать разбирательство было незачем. Приговор вынесли, Сарлеса провели в конюшню и повесили на стреле для укладки сена — односельчане с пристальным интересом наблюдали за тем, как их сосед дрыгает ногами, качаясь в желтом свете фонарей.

3

Оэльдес, в двадцати милях к северу от Минольта, издавна выбрали местом своего пребывания короли Южной Ульфляндии, хотя этому городу недоставало исторического значения и благополучного изящества Исса, а с такими столицами, как Аваллон и Лионесс, он не мог сравниться размерами и роскошью. Тамасу, однако, Оэльдес, с его большой рыночной площадью и хлопотливой гаванью, казался олицетворением городской жизни.

Он отвел лошадь в конюшню и позавтракал ухой в портовой таверне, непрерывно раздумывая о том, как можно было бы извлечь максимальную выгоду из продажи чудесной жемчужины.

Тамас осторожно поинтересовался у трактирщика: «Позвольте спросить — если бы кто-нибудь хотел продать ценную жемчужину, где он мог бы запросить за нее самую высокую цену?»

«Жемчуг, а? В Оэльдесе жемчуг не пользуется особенным спросом. Мы тратим последние гроши на хлеб и треску. Большинство местных жителей жемчуг в глаза не видели и думают, что он похож на перловку в ухе. Все равно, покажи, что у тебя есть».

Тамас с опаской показал зеленую жемчужину на ладони и сразу сжал ее в кулаке.

«Чудеса, да и только! — заявил владелец таверны. — Или это побрякушка из зеленого стекла?»

«Это жемчужина», — сухо ответил Тамас.

«Вероятно. Я видел розовый жемчуг из Хадрамаута и даже белый индийский жемчуг — им капитаны судов любят украшать мочки ушей. Дай-ка еще раз взглянуть на твою драгоценность… А! Как заразительно она сверкает! Смотри — там, за углом, лавка ювелира-сефарда. Может быть, он назовет тебе цену».

Явившись в лавку ювелира, Тамас положил жемчужину на прилавок: «Сколько золота и серебра вы за нее заплатите?»

Ювелир наклонился, едва не прикоснувшись к жемчужине длинным носом, и осторожно повернул ее бронзовой булавкой. Подняв глаза, он спросил: «А сколько ты за нее хочешь?»

Тамас, парень обычно покладистый, внезапно разозлился — ему не понравился вкрадчивый тон ювелира. Он грубо ответил: «Хочу получить сполна и не позволю себя обжуливать!»

Ювелир пожал узкими плечами: «Вещь стоит столько, сколько за нее согласен платить покупатель. Среди моих покупателей нет коллекционеров редкостей. Могу предложить золотой, не больше».

Тамас схватил жемчужину с прилавка и раздраженно удалился. Та же сцена повторялась весь день. Тамас предлагал жемчужину каждому, кто, по его мнению, мог бы хорошо за нее заплатить, но безуспешно.

Ближе к вечеру, уставший, голодный и распираемый не находящим выхода гневом, Тамас вернулся в таверну гостиницы «Красный лангуст», съел кусок пирога со свининой и выпил кружку пива. За соседним столом четверо постояльцев играли в кости. Тамас подошел посмотреть. Когда один из игроков ушел, остальные пригласили Тама-са занять его место: «Сразу видно, что ты из порядочной семьи — присаживайся, у тебя есть шанс разбогатеть за наш счет!»

Тамас колебался, так как не разбирался ни в игре в кости, ни в азартных играх как таковых. Засунув руку в карман, он нащупал зеленую жемчужину, и его охватило внезапное ощущение безрассудной самонадеянности.

«Ладно! — воскликнул Тамас. — Почему нет?» Он занял пустовавшее место: «Объясните правила игры — у меня нет опыта в таких развлечениях».

Игроки весело рассмеялись. «Тем лучше для тебя! — сказал один. — Новичкам везет!»

Другой пояснил: «Главное — не забывай забирать выигрыш, если у тебя выпадет больше, чем у других. А во-вторых, что еще важнее с нашей точки зрения, не забывай платить, если проиграешь. Все ясно?»

«Яснее быть не может!» — отозвался Тамас.

«А тогда — исключительно из вежливости, принятой в обществе порядочных людей — покажи нам, какого цвета твое золото».

Тамас вынул из кармана зеленую жемчужину: «Вот драгоценность стоимостью в двадцать золотых — она послужит достаточным обеспечением! Мелкой монеты у меня почти не осталось».

Игроки смотрели на жемчужину в замешательстве. Один заметил: «Возможно, она стоит столько, сколько ты говоришь. Но как ты собираешься рассчитываться?»

«Очень просто. Если выиграю, мне не придется платить. А если не повезет, буду проигрывать, пока мой долг не составит двадцать золотых, после чего отдам жемчужину и уйду отсюда нищим».

«Предположим, — покачал головой другой игрок. — И все же, двадцать золотых — немалые деньги. Допустим, я выиграю золотой и захочу выйти из игры. Что тогда?»

«Разве не понятно? — Тамас снова начинал злиться. — Тогда вы отдадите мне девятнадцать золотых, возьмете жемчужину, и мы будем в расчете».

«Но у меня нет девятнадцати золотых!»

Третий игрок громко вмешался: «Пустяки, давайте играть! Как-нибудь рассчитаемся!»

«Не спеши! — возразил осторожный игрок и повернулся к Тамасу. — В нашей игре жемчужина бесполезна. У тебя нет никаких денег?»

К столу подошел рыжий бородатый субъект в блестящей лакированной шляпе и матросских штанах в полоску. Подобрав зеленую жемчужину, он внимательно ее рассмотрел: «Редкая драгоценность, с поразительным блеском, небывалого оттенка! Где ты нашел такое чудо?»

Тамас не собирался рассказывать все, что знал, каждому встречному и поперечному: «Я рыбак из Минольта; на берегу попадаются самые удивительные вещи, особенно после шторма».

«Видимо, это действительно ценная штуковина, — согласился осторожный игрок. — Тем не менее, в нашей игре рассчитываются только монетой».

«Хватит болтать! — двое других потеряли терпение. — Делайте ставки и бросайте кости!»

Тамас неохотно выложил на стол десять медяков, сохраненных, чтобы заплатить за ужин и ночлег.

Игра началась, и Тамасу везло. Перед ним на столе росли столбики монет — сначала медных, потом серебряных. Он принялся делать все большие ставки, уверенный, что зеленая жемчужина, лежавшая в куче выигранных денег, приносила удачу.

Один из игроков с отвращением встал: «Никогда не видел, чтобы человек выигрывал столько раз подряд! Что я могу сделать с Тамасом, если ему покровительствует Фортуна?»

Рыжебородый моряк по имени Флэйри решил попытать счастья: «Скорее всего, я продуюсь в пух и прах. Но мне хотелось бы проверить, насколько упряма удача новичка-рыбачка из Минольта».

Игра продолжалась. Флэйри, опытный шулер, заменил пару костей своими, краплеными, и, дождавшись удобного момента, выложил десять золотых: «А с такой ставкой ты справишься, рыбак?»

«Жемчужина стóит больше! — азартно отозвался Тамас. — Давай, начинай!»

Флэйри бросил крапленые кости, но — к полному своему замешательству — проиграл. Флэйри снова поставил; Тамас снова выиграл.

Растерянность моряка забавляла Тамаса: «На сегодня с меня довольно. Я долго играл и много выиграл — теперь мне хватит на новую лодку. Благодарю всех присутствующих за столь прибыльное времяпровождение!»

Дергая себя за рыжую бороду, Флэйри искоса наблюдал за тем, как Тамас подсчитывает деньги. Притворившись, что его озарила какая-то мысль, Флэйри внезапно нагнулся над столом и принялся изучать игральные кости: «Я так и думал! Такого везения просто не бывает — это крапленые кости! Он нас надул, ограбил!»

Наступила внезапная тишина. За ней последовал взрыв ярости. Тамаса схватили, вытащили на задний двор таверны и избили до полусмерти. Тем временем Флэйри заменил крапленые кости обычными и присвоил золотые монеты, а с ними в придачу и зеленую жемчужину.

Чрезвычайно довольный вечерним заработком, моряк покинул таверну и отправился по своим делам.

4

Скайр — глубокий залив, защищенный от морских ветров — отделял Северную Ульфляндию от древнего герцогства Фер-Акила, а ныне Годелии, государства кельтов. На западном и восточном берегах Скайра друг другу противостояли два несовместимых по характеру города — Ксунж на конце скалистого мыса и Дун-Кругр, главный порт Годелии.

В Ксунже, за неприступными оборонными укреплениями, старый король Северной Ульфляндии Гаке содержал какое-то подобие двора. Ска, фактически контролировавшие королевство Такса, терпели его призрачные претензии только потому, что с точки зрения ска Ксунж не стоил того количества крови, какое им пришлось бы пролить, чтобы захватить его. Ска рассчитывали присвоить Ксунж после смерти старого Такса, применяя самые целесообразные в практическом отношении средства, в том числе интриги и взятки.

С корабля, заплывшего в Скайр, Ксунж выглядел как сложный орнамент из серого камня и черных теней с прослойками плесневеющих бурых черепичных крыш. Представлявший ему полную противоположность Дун-Кругр поднимался в холмы от причалов беспорядочными скоплениями складов, конюшен, амбаров, плотницких мастерских, таверн и постоялых дворов, хижин с соломенными крышами, а кое-где и двухэтажных каменных усадеб. В самом центре Дун-Кругра находилась шумная, временами даже оглушительная площадь, где часто устраивали импровизированные лошадиные скачки. Кельты обожали всевозможные соревнования.

Дун-Кругр оживлялся беспрестанным причаливанием и отчаливанием судов, прибывавших из Ирландии и Британии. Христианский монастырь, Братство святого Бака, мог похвалиться дюжиной знаменитых реликвий и привлекал сотни паломников. Корабли из дальних стран бросали якоря у пристани, и торговцы на набережной расхваливали импортные товары: шелка и хлопчатобумажные ткани из Персии, изделия из нефрита, киновари и малахита, привезенные невесть откуда, ароматный воск и пальмовое мыло из Египта, византийское стекло и фаянс из Римини. Все это меняли на кельтские золото, серебро и олово.

Качество постоялых дворов и гостиниц Дун-Кругра можно было назвать удовлетворительным, а в некоторых случаях даже превосходящим ожидания — это несколько неожиданное обстоятельство объяснялось наличием странствующих священников и монахов, отличавшихся требовательными вкусами и всегда готовых расплатиться звонкой монетой. Самой высокой репутацией в Дун-Кругре пользовалась гостиница «Голубой вол», предлагавшая богачам отдельные номера, а людям попроще — соломенные подстилки на мансарде. В таверне гостиницы почти круглосуточно жарили на шампурах птицу и пекли свежий хлеб. Многие путешественники заявляли, что жирная жареная курица, фаршированная луком и петрушкой, хлеб с маслом и пинта-другая эля «Голубой вол» позволяли здесь поужинать не хуже, чем в любом другом городе Старейших островов. В хорошую погоду блюда подавали на столы, расставленные перед входом, где постояльцы могли закусывать и выпивать, наблюдая за происходящим на площади — а в этом буйном городе почти всегда что-нибудь происходило.

За два часа до полудня, погожим утром, упитанный человек в бурой рясе присел за стол, выставленный перед гостиницей «Голубой вол». На лице его, самоуверенном и лукавом, с зоркими круглыми глазами и носом пуговкой, сохранялось выражение благодушного оптимизма. Пользуясь ловкими белыми пальцами и мелкими белыми зубами, безжалостно смыкавшимися наподобие капкана, он поглотил сначала целую жареную курицу, а затем дюжину медовых пряников, не забывая величественно запивать все это медовухой из оловянной кружки. Его ряса, судя по покрою и высокому качеству пряжи, свидетельствовала о принадлежности к разряду священнослужителей — хотя, когда этот господин откинул на спину капюшон, там, где некогда была начисто выбритая тонзура, виднелась поросль каштановых волос.

Из таверны вышел молодой человек аристократической внешности. Высокий и сильный, чисто выбритый и ясноглазый, он всем своим видом выражал спокойствие и удовлетворение, словно находил условия, преобладавшие в этом мире, достаточно удобными для существования. На нем была повседневная одежда — свободная рубаха из белого льняного полотна, бриджи из серой саржи и расшитый синий камзол. Посмотрев по сторонам, он подошел к столу господина в бурой рясе и спросил: «Могу ли я к вам присоединиться, сударь? Другие столы заняты, а я хотел бы подышать свежим воздухом — сегодня выдалось прекрасное утро».

Господин в рясе сделал великодушный приглашающий жест: «Салитесь на здоровье! Позвольте порекомендовать здешнюю медовуху — сегодня ее не разбавляли, она сладкая и крепкая. Кроме того, у них превосходные пряники! По сути дела, я собираюсь сейчас же снова заказать и то, и другое».

Новоприбывший устроился на стуле: «Судя по всему, правила вашего ордена не отличаются особой строгостью».

«Ха-ха! Вы ошибаетесь! Нас подвергали аскетическим лишениям и суровым наказаниям. Мои прегрешения, однако, привели к тому, что из ордена меня исключили».

«Гм! Столь бесповоротная дисциплинарная мера представляется чрезмерной. Что плохого в том, чтобы пригубить пару глотков медовухи и попробовать пряник?»

«Ничего плохого в этом нет! — с убеждением заявил монах-расстрига. — Должен признать, что в моем случае разногласия носили. пожалуй, несколько более фундаментальный характер. Возможно, мне придется основать новое братство, освобожденное от строгостей, так часто заставляющих скучать приверженцев истинной веры. Меня удерживает только нежелание прослыть еретиком. А вы сами — христианин?»

Молодой человек отрицательно покачал головой: «Концепции религии для меня непостижимы».

«Возможно, их непроницаемость не столь непреднамеренна, как может показаться, — размышлял вслух бывший монах. — Она обеспечивает постоянное трудоустройство предрасположенным к диалектике лицам, которые в иных обстоятельствах сели бы на шею государству или, что еще хуже, стали бы мошенниками и фокусниками. Могу ли я поинтересоваться, с кем имею удовольствие беседовать?»

«Разумеется. Я — сэр Тристано из замка Митрих в Тройсинете. А вы не желаете представиться?»

«Я тоже благородного происхождения — по меньшей мере, мне так кажется. За неимением ничего лучшего пользуюсь тем именем, каким меня наградил отец: Орло, к вашим услугам».

Сэр Тристано подозвал служанку и заказал медовухи и пряников как для себя, так и для своего собеседника: «Таким образом, можно допустить, что вы окончательно порвали с церковью?»

«Бесповоротно. Пренеприятнейшая история, что поделаешь. Меня вызвали к аббату. Пришлось отвечать на обвинения в пьянстве, обжорстве и прелюбодеянии. Я излагал свои взгляды с красноречием, способным просветить и убедить любого здравомыслящего человека. Я заверил аббата в том, что всемилостивейший Господь Бог никогда бы не сотворил сочные пирожки и пахучий эль, не говоря уже о прелестях очаровательных и жизнерадостных девиц, если бы не желал, чтобы мы в полной мере пользовались этими преимуществами».

«Надо полагать, возражения аббата ограничивались догматическими формулировками?»

«Именно так! С тем, чтобы оправдать свой взгляд на вещи, он цитировал один отрывок из Священного Писания за другим. Я предположил, что при переводе этих текстов могли быть допущены ошибки — а значит, пока не будет беспрекословно подтверждено, что голодовка и самоистязание посредством воздержания точно соответствуют волеизъявлению Всевышнего, мы могли бы позволить себе усомниться в необходимости такого истолкования. Аббат, тем не менее, приказал вытолкать меня в шею».

«Подозреваю, что он руководствовался при этом не только альтруистическими побуждениями! — заметил сэр Тристано. — Если бы каждый из нас поклонялся божеству тем способом, какой лучше всего согласуется с его предпочтениями, ни аббат, ни даже римский папа не нашли бы никого, кто стал бы выслушивать их поучения».

В этот момент внимание сэра Тристано привлекли какие-то приготовления на площади: «Что там происходит? Все бегут вприпрыжку и пританцовывают, словно спешат на карнавал».

«Это своего рода празднество, — подтвердил Орло. — Почти целый год кровавый пират, Рыжий Флэйри, наводил ужас на окрестные моря. Разве вы о нем не слышали?»

«Слышал, конечно. Матери пугают им детей».

«Другого такого поискать надо! — кивнул Орло. — Он довел до виртуозного совершенства ремесло головореза и всегда украшал ухо зеленой жемчужиной, утверждая, что она приносит удачу. Однажды Флэйри забыл вставить жемчужину в мочку уха перед тем, как взять на абордаж тихоходное торговое судно — и попал в западню. Пятьдесят годелийских рубак заполонили пиратский корабль. Рыжего Флэйри схватили, и сегодня он расстанется с головой. Не желаете ли полюбоваться церемонией?»

«Почему нет? Такие зрелища свидетельствуют о неизбежном торжестве справедливости и служат полезным уроком».

«Правильно! Если бы только все люди руководствовались столь разумными соображениями!»

Лавируя в толпе, двум собеседникам удалось подойти ближе к эшафоту. Здесь Орло укоризненно обратился к щуплому субъекту с пепельно-серой физиономией, норовившему стащить его кошелек: «Любезнейший, тебе явно не хватает предусмотрительности! Такое поведение приведет тебя туда же, где заканчивает карьеру Рыжий Флэйри. Теперь мне придется передать тебя на попечение стражи».

«Типун тебе на язык! — отозвался карманник, вырываясь из объятий Орло. — Свидетелей не было!»

«Ошибаешься! — вмешался сэр Тристано. — Я все прекрасно видел и сам позову стражу».

Карманник громко выругался, выкрутился и мигом затерялся в толпе.

«Исключительно неприятный инцидент, — прокомментировал Орло. — Тем более неприятный в столь знаменательный день, когда все сердца должны преисполниться облегчением и радостью!»

«Все сердца, кроме сердца Рыжего Флэйри», — позволил себе внести поправку сэр Тристано.

«Само собой».

В толпе послышались возбужденные возгласы — тюремщики в черных масках тащили Флэйри на эшафот. Вслед за ними с тяжеловесным достоинством поднимался широкоплечий палач, тоже в черной маске, с топором на плече. За спиной палача семенил священник, крутивший головой и нервно улыбавшийся.

Глашатай в зеленом камзоле, пестрящем красными ромбами, вскочил на возвышение. Отвесив поклон в сторону помоста с широкими скамьями, где в окружении родни и приятелей восседал граф Эмменс, наместник Дун-Кругра, глашатай обратился к толпе: «Слушайте, благородные дамы и господа, горожане и приезжие всех сословий! Да будет известен всем и каждому справедливый приговор его сиятельства, лорда Эмменса, вынесенный гнусному морскому разбойнику, Рыжему Флэйри! Многочисленные преступления Флэйри неоспоримы, но его сиятельство, руководствуясь свойственным ему милосердием, приговорил Флэйри к скорой и легкой смерти. Флэйри, тебе предоставляется возможность обратиться с последними словами к миру, отягощенному памятью о твоих злодеяниях!»

«Очень сожалею, что попался, — сказал Флэйри. — Зеленая жемчужина предала меня — она губит каждого, кто к ней прикасается! Я знал, что когда-нибудь она приведет меня на эшафот. Так и получилось».

«Разве ты не раскаиваешься, оказавшись лицом к лицу со своей судьбой? — гневно спросил глашатай. — Разве для тебя не настало время отчитаться перед собой и перед миром?»

На мгновение прикрыв глаза, Флэйри прикоснулся к зеленой жемчужине, все еще украшавшей его ухо. Слегка запинаясь, он произнес: «На оба вопроса, особенно на последний, могу ответить только положительно. Мне давно пора хорошенько подумать о своем прошлом. При этом, однако, придется пересмотреть и оценить столько событий и обстоятельств, что я вынужден ходатайствовать об отсрочке казни».

Глашатай повернулся к графу Эмменсу: «Ваше сиятельство, следует ли удовлетворить ходатайство осужденного?»

«Ни в коем случае!»

«Что ж, возможно, у меня было достаточно времени для размышлений, — пожал плечами Флэйри. — Жрец объяснил, что у меня есть выбор. Я могу раскаяться и получить отпущение грехов, в каковом случае меня ждет райское блаженство. Если же я не раскаюсь и не получу отпущение грехов, мне предстоит вечно гореть в адском пламени, — Флэйри помолчал, окинув взглядом толпу. — Лорд Эмменс, благородные господа и представители всех сословий! Знайте же, я сделал выбор!» Флэйри снова замолчал, драматическим жестом протянув обе руки к слушателям — зеваки напряженно подались вперед, чтобы узнать решение пирата.

«Я раскаиваюсь! — закричал Флэйри. — Горько сожалею о преступлениях, навлекших позор на мою голову! Пусть каждый, кто внемлет, независимо от пола и возраста, помнит до конца своих дней: не поступайтесь ни на йоту нравственными устоями! Повинуйтесь властям, почитайте родителей и молитесь Господу Богу, да простит он мои злодеяния! А теперь, жрец, отпусти мои грехи! Да отлетит душа моя, чистая и радостная, к небесам, чтобы занять место среди ангелов и приобщиться к вечному блаженству!»

Священник выступил вперед. Рыжий Флэйри преклонил колени, и жрец произнес требуемое заклинание.

Как только священник спустился с эшафота, по бормочущей толпе пробежала волна возбуждения — многие вытягивали шеи и вставали на цыпочки.

Граф Эмменс приподнял и со стуком опустил свой жезл. Тюремщики подтащили пирата к плахе; палач высоко поднял топор и картинно задержал его в воздухе, после чего нанес удар. Голова Флэйри свалилась в корзину. При этом небольшой зеленый предмет выпал из уха отрубленной головы, подкатился к краю эшафота и упал почти к ногам сэра Тристано.

Тристано с отвращением отшатнулся: «Смотрите, это жемчужина Флэйри, вся в крови!» Он наклонился и присмотрелся: «Она как живая! Кровь расползается по поверхности и словно вскипает!»

«Осторожно! — воскликнул Орло. — Не прикасайтесь к ней! Помните предупреждение Флэйри?»

Из-под эшафота протянулась длинная тощая рука; пальцы схватили жемчужину. Сэр Тристано резко опустил каблук сапога на костлявую кисть — из-под эшафота послышался приглушенный вопль боли и негодования.

Подошел стражник: «Что происходит?»

Сэр Тристано указал на руку, прижатую сапогом. Схватившись за эту руку, стражник вытащил из-под эшафота щуплого субъекта с длинным, чуть свернутым носом и пепельно-серым оттенком кожи: «Это еще кто?»

«Если я не ошибаюсь, вор-карманник, — ответил сэр Тристано. — Если порыться у него в поясной сумке, можно найти все, что он сегодня стащил на площади».

Карманника втащили на эшафот. Из его сумки, вывернутой наизнанку, на помост посыпались монеты, броши, золотые цепочки, застежки и пуговицы; их владельцы, стоявшие вокруг, стали проталкиваться к эшафоту, громко требуя возвращения своих ценностей.

Граф Эмменс поднялся на ноги: «Что я вижу? Неслыханная дерзость! Пока мы избавляемся от одного грабителя, другой подкрадывается из-за спины, похищая наше имущество и украшения, подобающие торжественной церемонии. Палач, твои руки еще не устали, топор не затупился! Сегодня тебе полагается двойное вознаграждение. Плаха не ждет! Жрец, отпусти грехи этому мошеннику — его душе предстоит долгий и трудный путь».

Сэр Тристан обратился к дородному собеседнику: «На сегодня с меня хватит отрубленных голов. Давайте вернемся к медовухе и пряникам… И все же — что делать с жемчужиной? Нельзя же оставить ее в пыли!»

«Одну минуту! — Орло нашел какую-то веточку, расщепил ее ножом и ловко защемил жемчужину этим самодельным пинцетом. — В таких делах осторожность не помешает. Сегодня мы уже познакомились с судьбой двух человек, прикоснувшихся к жемчужине».

«Мне она не нужна, — заявил сэр Тристано. — Возьмите ее себе».

«Невозможно! Не забывайте, пожалуйста, что я дал обет нищеты и смирения. В любом случае, меня вполне устраивают условия моего существования».

Сэр Тристано брезгливо взял расщепленную веточку с жемчужиной и вернулся в сопровождении Орло к таверне гостиницы «Голубой вол». где они снова уделили внимание закускам и медовухе. «Еще только полдень, — заметил Тристано. — Сегодня я собирался выехать в Аваллон».

«Я еду в том же направлении, — отозвался Орло. — Вы не возражаете, если я составлю вам компанию?»

«Буду очень рад. Но что делать с жемчужиной?»

Орло почесал небритую щеку: «По сути дела, ничего не может быть проще. Выйдем на мол, сбросим ее в воду — и дело с концом».

«Разумное предложение! Возьмите ее, и пойдем».

Взглянув на жемчужину, Орло опасливо прищурился: «Так же как вас, меня воротит от ее мерзкого блеска. Тем не менее, раз уж мы вместе занялись этим делом, все должно быть по справедливости». Монах-расстрига указал на муху, севшую на стол: «Положите руку рядом с моей. Я подниму руку и положу ее рядом с вашей, но с другой стороны. Потом вы поднимите руку и сделаете то же самое — потихоньку или быстро, как вам будет угодно. Будем играть в эту чехарду, пока муха не испугается и не улетит. Тот, чье движение спугнет муху, возьмет жемчужину».

«Хорошо».

Положив правую руку на стол, каждый из них принялся поочередно приподнимать и опускать ладонь, стараясь угадывать побуждения мухи, то замиравшей, то озабоченно передвигавшейся на пару вершков. Наконец, встревоженная неожиданным движением руки сэра Тристано, муха улетела.

«Увы! — огорченно воскликнул Тристано. — Мне придется нести жемчужину».

«До набережной недалеко, вы скоро с ней расстанетесь».

Осторожно взявшись за самый конец расщепленного прутика, сэр Тристано пересек площадь, нашел пустовавший причал и вышел на него — отсюда открывался вид на спокойную гладь Скайра.

«Прощай, жемчужина! — торжественно произнес подвыпивший Орло. — Отныне ты возвращаешься в породившую тебя соленую зеленую стихию! Бросьте ее, сэр Тристано, и подальше!»

Тристано выбросил веточку с жемчужиной в море. Убедившись в том, что сомнительная драгоценность скрылась под водой, Тристано и Орло вернулись к таверне и обнаружили жемчужину, как ни в чем не бывало блестевшую на столе там, где сидел сэр Тристано — у того волосы встали дыбом.

«Ага! — воскликнул Орло. — Штуковина не хочет, чтобы мы от нее избавились! Но пусть она не заблуждается! Мы не такие простаки, как может показаться! В любом случае, многоуважаемый рыцарь, время не ждет, и нам предстоит дальний путь. Может быть, по дороге нам встретится архиепископ, с благодарностью принимающий пожертвования богобоязненных прихожан».

Сэр Тристано с сомнением смотрел на жемчужину: «Вы рекомендуете мне взять ее с собой?»

Орло развел руками: «Если мы оставим ее здесь, ее подберет какой-нибудь служка или поваренок — за что ему такое наказание?»

Сэр Тристано мрачно расщепил еще один прутик и зажал в нем жемчужину: «Что ж, поехали!»

Оба вывели лошадей из конюшни и покинули Дун-Кругр. Сначала дорога тянулась вдоль берега, мимо песчаных пляжей, орошаемых пеной прибоя; время от времени попадались рыбацкие хижины. По пути Орло и сэр Тристано обсуждали жемчужину.

«Размышляя о поведении этой явно заколдованной драгоценности, я подмечаю определенную закономерность, — сказал Орло. — Жемчужина упала на землю, и в этот момент никому не принадлежала. Карманник схватил ее, и она стала его собственностью. Но вы наступили ему на руку и тем самым, по существу, отняли у него жемчужину; теперь она считает вас своим владельцем. Но вы к ней не прикоснулись, и ее колдовские чары на вас не действуют».

«Значит, вы считаете, что она не нанесет мне вред, если я к ней не прикоснусь?»

«Таково мое предположение — по-видимому, прикосновение к жемчужине свидетельствует о намерении пользоваться ее влиянием».

«У меня нет ни малейшего намерения пользоваться ее влиянием — напротив, я во всеуслышание заявляю, что если такое прикосновение будет иметь место, его следует считать исключительно случайным происшествием с точки зрения всех заинтересованных сторон!» Сэр Тристано взглянул на спутника: «Как вы думаете, это поможет?»

Орло пожал плечами: «Кто знает? Может быть, ваша декларация побудит жемчужину искать другого хозяина. А может быть и нет».

Дорога повернула направо, удаляясь от берега, и через некоторое время сэр Тристано указал вперед: «Смотрите, над деревьями колокольня! В этой деревне есть церковь».

«Несомненно. Кельты любят строить церкви — тем не менее, в глубине души они все еще скорее язычники, нежели христиане. В каждом лесу притаилась священная роща друидов — когда восходит полная луна, они привязывают к голове оленьи рога и пляшут, перепрыгивая костры. А как обстоят дела в Тройсинете?»

«У нас друидов хватает, — признался сэр Тристано. — Правда, они прячутся в лесах и редко показываются. Большинство, однако, продолжает почитать богиню Земли Гею, хотя ритуалы значительно опростились — нет ни кровавых жертвоприношений, ни костров, ни обязательного искупления вины. У нас только четыре всенародных торжества: праздник Жизни весной, праздник Солнца и Неба летом, осенью праздник Земли и Моря, а зимой — праздник Луны и Звезд. В день рождения тройс возлагает дары — хлеб и вино — на жертвенный камень в храме. Нет никаких жрецов и никакого символа веры, в связи с чем поклонение носит простой и добровольный характер, вполне отвечающий характеру населения… А вот и деревня с великолепной церковью, где, если меня не обманывает зрение, имеет место какая-то важная церемония».

«Вы наблюдаете пышный ритуал христианского погребения», — пояснил Орло. Придержав лошадь под уздцы, он хлопнул себя по бедру: «Мне пришла в голову любопытная мысль. Давайте взглянем на похороны».

Спешившись, оба привязали лошадей к дереву и зашли в церковь. Три священника заунывно гнусили над открытым гробом; мимо тянулась вереница знакомых и родственников, отдававших последнюю дань уважения покойному.

Сэр Тристано слегка встревожился: «Что вы придумали?»

«Надеюсь, что обряд христианского погребения усмирит зловредные чары жемчужины. Жрецы размахивают кадилами и распевают заклинания — здесь так разит христианской добродетелью, что хоть святых выноси! Колдовство должно отступить, испепеленное чистым пламенем истинной веры!»

«Все может быть, — с сомнением сказал сэр Тристано. — Налицо, однако, практические трудности. Мы же не можем вмешиваться в погребальный обряд!»

«В этом нет необходимости, — беспечно отозвался Орло. — Присоединимся к скорбящим. Я отвлеку жрецов, а вы уроните жемчужину в складки савана».

«Можно попробовать», — согласился Тристано. Так они и сделали.

Отойдя в сторону, два хитреца наблюдали за тем, как закрывали крышку гроба, содержавшего покойника и жемчужину. Гроб вынесли к глубокой могиле, вырытой на церковном дворе; четыре могильщика опустили гроб в могилу и стали забрасывать его землей под всхлипывания и причитания окружающих.

«Отменные похороны! — с удовлетворением заявил Орло. — Поблизости я заметил вывеску постоялого двора — возможно, вы предпочтете остановиться там на ночь».

«А вы предпочитаете спать под открытым небом?» — удивился сэр Тристано.

«Ни в коем случае! К сожалению, однако, здесь наши пути расходятся. Завтра вы отправитесь дальше по дороге в Аваллон. А я сейчас же поверну налево — в часе езды отсюда находится усадьба некой вдовы; возможно, в моем обществе она утешится и даже несколько оживится. Поэтому, сэр Тристано, позвольте мне с вами попрощаться!»

«Всего хорошего, Орло! Жаль расставаться с интересным собеседником. Не забывайте — я всегда буду рад приветствовать вас в замке Митрих!»

«Не забуду!» — Орло пришпорил лошадь. На перекрестке он задержался, обернулся, махнул рукой и скрылся за углом.

Несколько опечаленный, сэр Тристано направился к центральной площади. На постоялом дворе с вывеской, изображавшей четырех филинов, он осведомился о возможности ночлега, и его провели вверх по лестнице на мансарду под соломенной крышей. В предоставленном ему помещении находились койка с соломенным матрацем, стол, стул, старый комод и циновка из свежего тростника.

За ужином Тристано подкрепился вареной говядиной в бульоне с репой и петрушкой, закусывая хлебом с тертым хреном в сливках. Он выпил две большие кружки эля и, одолеваемый усталостью после перипетий долгого дня, поднялся пораньше к себе в комнату.

Сэр Тристано крепко заснул, но через несколько часов, уже ночью, его разбудил звук медленных шагов, приближавшихся по коридору. Скрипнув, дверь отворилась — тяжело ступая по тростниковой циновке, кто-то подошел к койке. Тристано оцепенел. Он почувствовал прикосновение холодных пальцев, опустивших нечто на плащ, прикрывавший его грудь.

Ночной посетитель так же медленно вышел и тихонько прикрыл за собой дверь. Его шаги удалились по коридору, и вскоре их уже не было слышно.

Сэр Тристано хрипло закричал, словно разбуженный кошмаром, и сорвал с себя плащ. Что-то блеснувшее зеленым отсветом упало на циновку.

Тристано снова заснул — тревожным, беспокойным сном. Холодные красноватые лучи рассвета, проникнув через окно, разбудили его. Тристано лежал, глядя на соломенную крышу. Приснилось ли ему то, что произошло ночью? Как было бы хорошо, если бы это был всего лишь дурной сон! Приподнявшись на локте, он внимательно посмотрел на тростниковую циновку, лежавшую на полу — и сразу заметил зеленую жемчужину.

Сэр Тристано встал с постели, сполоснул лицо, оделся и застегнул сапоги, не переставая искоса следить за жемчужиной.

В комоде он нашел рваный передник; сложив его пополам, Тристано осторожно поднял жемчужину, плотно завернул ее в передник и засунул в поясную сумку. Спустившись в таверну, он позавтракал кашей с жареной капустой, уплатил по счету, вывел лошадь из конюшни и вскочил в седло.

На перекрестке сэр Тристано повернул направо по дороге, ведущей в Даотское королевство — то есть, в конечном счете, в Аваллон.

По пути он размышлял. Христианское погребение не удовлетворило жемчужину; он продолжал быть ее владельцем, пока ее у него не отнимут — силой или обманом.

Вскоре после полудня он подъехал к деревне Тимбо. Навстречу с громким лаем выбежала стая бродячих собак, хватавших лошадь зубами за ноги и заставивших ее испуганно пятиться. Чтобы отогнать псов, сэру Тристано пришлось спешиться и кидаться в них камнями. В местной таверне он перекусил хлебом с сардельками; когда он допивал кружку эля, ему в голову пришла идея.

Соблюдая величайшую осторожность, Тристано вдавил жемчужину поглубже в одну из сарделек и взял эту сардельку с собой на улицу. Собаки были тут как тут — рыча и бросаясь к нему с оскаленными зубами, они твердо намеревались выгнать его из деревни. Сэр Тристано бросил сардельку на землю: «Вот, смотрите! Вкусная сарделька, моя сарделька! Я за нее заплатил, она никому другому не принадлежит! Кажется, я ее уронил. Тот, кто возьмет сардельку и ее содержимое, похитит мое имущество!»

Тощий рыжий пес подскочил поближе и мигом сожрал сардельку. «Дело твое! — сказал собаке сэр Тристано. — Я не заставлял тебя ее есть. Ты сам ее взял».

Вернувшись в таверну, он заказал еще эля, продолжая размышлять о возможных последствиях своего поступка. Логика передачи права собственности казалась неопровержимой. Тем не менее… Чепуха! Собака добровольно проявила желание украсть сардельку. Теперь ответственность за решение всех проблем, связанных с обладанием заколдованной драгоценностью, ложилась на бродячего пса. И все же…

Чем дольше размышлял сэр Тристано, тем менее надежным представлялось ему логические обоснование его действий. Собака могла рассматривать брошенную сардельку как подарок — убедительное возражение! В таком случае передача собственности не состоялась, а проделку сэра Тристано можно было истолковать как обман, не позволявший обвинить собаку в краже.

Вспоминая о предыдущих попытках избавиться от проклятой жемчужины, сэр Тристано все больше нервничал, воображая различные вероятные способы ее возвращения.

Его внимание привлек переполох на улице — отвратительный вой, переходящий из визга в низкое клокочущее рычание, леденящее кровь. С дороги послышались крики: «Бешеная собака! Берегись!»

Сэр Тристано поспешно бросил на стол несколько монет и выбежал из таверны, чтобы как можно скорее оказаться в седле и покинуть деревню Тимбо. Примерно в сотне ярдов он заметил рыжего пса — тот выделывал сумасшедшие прыжки из стороны в сторону, мотал головой, разбрызгивая слюну, и стонущим рычанием выражал свое отношение к предательской действительности. Пес набросился на подростка, сопровождавшего нагруженную сеном телегу; паренек проворно вскочил на сено, схватил вилы и метким ударом проткнул собаке шею. Пес упал на спину, вскочил, яростно встряхиваясь, словно его окатили водой, и побежал вдоль обочины, волоча за собой застрявшие в шее вилы.

Неподалеку пожилой крестьянин подравнивал край соломенной крыши; он забежал в хижину и вышел с длинным луком в руках. Прицелившись, старик натянул тетиву и отпустил ее; стрела пронзила собаке грудь так, что наконечник торчал с одной стороны, а оперение — с другой. Пес не обратил внимания, продолжая рыскать и обозревать окрестности.

Заметив у дороги сэра Тристано, собака явно вспомнила виновника своих злоключений. Сначала она приближалась с угрожающей медлительностью, опустив голову и аккуратно переставляя одну лапу за другой, потом остановилась, взвыла и бросилась в атаку.

Сэр Тристано вскочил на лошадь и пришпорил ее; рыжий пес пустился в погоню, заливаясь лаем, перемежавшимся низким хриплым рычанием. Вилы выпали у собаки из шеи — она догнала скачущую лошадь и стала бросаться на всадника, прыгая все выше и выше. Тристано выхватил меч, размахнулся и, пригнувшись ниже лошадиной гривы, разрубил собаке череп. Пес кувыркнулся в воздухе и свалился в канаву; там он лежал, дрожа всем телом и глядя на сэра Тристано стекленеющими желтыми глазами. Собака медленно поползла на брюхе и мало-помалу выбралась из канавы.

Сэр Тристано застыл в седле с мечом наготове и смотрел на пса, как завороженный.

В десяти шагах от него собака стала биться в судорогах; ее вырвало на дорогу, она перевернулась на спину и затихла. В небольшой луже, извергнутой из желудка умирающего пса, блестела зеленая жемчужина.

Сэр Тристано с отвращением оценил ситуацию. В конце концов он спешился, оторвал прутик от ветки придорожного куста и расщепил его конец. Тем же способом, что и раньше, он защемил жемчужину и поднял ее.

Неподалеку однопролетный мост пересекал небольшую реку. Взяв лошадь под уздцы правой рукой и вытянув в сторону левую руку, державшую прутик, чтобы жемчужина случайно не прикоснулась ни к нему, ни к лошади, сэр Тристано прошествовал к мосту и привязал лошадь к корню куста. Спустившись по крутому берегу к воде, он тщательно промыл жемчужину, после чего промыл меч и протер его насухо, пользуясь кочкой, поросшей жесткой осокой.

Какой-то звук привлек его внимание. Взглянув наверх, сэр Тристано обнаружил на мосту высокого тощего субъекта с продолговатым лицом, выдающейся костлявой нижней челюстью и длинным острым подбородком. На нем была цилиндрическая шляпа, украшенная спиралью из красных и белых лент — такие шляпы носили профессиональные брадобреи и кровопускатели.

Игнорируя пристальное внимание вышестоящего субъекта, Тристано завернул жемчужину в тряпку и засунул ее в поясную сумку, после чего выбрался на дорогу. Брадобрей, теперь стоявший у своей тележки, приподнял шляпу и поклонился с преувеличенной подобострастностью: «Сударь, позвольте представиться: Долговязый Лиэм. Продаю эликсиры, помогающие от недугов; кроме того, стригу волосы и брею, обрезаю самые твердые и кривые ногти на пальцах ног, протыкаю чирьи, чищу уши и пускаю кровь. Мои расценки не чрезмерны, хотя их нельзя назвать пустячными — в любом случае вы убедитесь в том, что ваши деньги потрачены не зря».

Сэр Тристано сел на лошадь: «Мне не требуются ваши товары и услуги. Будьте здоровы!»

«Одну минуту, сударь! Могу ли я поинтересоваться, куда вы направляетесь?»

«В Даот — в Аваллон».

«Долгий путь. В деревне Тумиш есть постоялый двор, но советую там не останавливаться, а доехать до Файдига, где гостиница „Корона и единорог“ заслуженно славится пирогами с бараниной».

«Спасибо. Я учту вашу рекомендацию».

В трех милях дальше по дороге находилось селение Тумиш; предупреждение Долговязого Лиэма оказалось справедливым — на местном постоялом дворе не предлагались достаточные удобства. Несмотря на то, что уже приближался вечер, сэр Тристано продолжил путь к Файдигу.

Солнце скрылось за тучами; через некоторое время дорога повернула к лесу. Сэр Тристано нахмурился, оглянулся, снова посмотрел вперед. Одно из двух — он мог вернуться на негостеприимный постоялый двор в Тумише или ехать по зловещему темному лесу.

Тристано принял решение. Чуть пришпорив лошадь, он углубился в чащу. Примерно через полмили лошадь недоуменно остановилась — дорогу перегородили два длинных, установленных крест-накрест бревна.

Сзади послышался голос: «Руки вверх — если не хочешь получить стрелу в спину!»

Сэр Тристано послушно поднял руки вверх.

«Не оглядывайся, не смотри по сторонам, не шевелись! — продолжал тот же голос. — Ты у меня на прицеле. К тебе подойдет мой помощник. Падрайг, за работу! Пусть он только шелохнется — разрежь ему глотку бритвой… то есть ножом».

Послышался шорох осторожных шагов — чьи-то руки стали расстегивать ремни поясной сумки Тристано.

«Остерегитесь! — предупредил Тристано. — Вы похищаете знаменитую зеленую жемчужину!»

«Так точно! — произнес голос, теперь уже за самой спиной сэра Тристано. — В этом и заключается цель грабежа — в приобретении ценностей ограбленного».

«Я лишился моих ценностей — могу я, наконец, ехать дальше?»

«Ни в коем случае! Слезай с лошади — она мне пригодится, и седельные сумки тоже».

Убедившись на слух в том, что его задерживает единственный разбойник, сэр Тристано внезапно пригнулся к гриве, пришпорил коня и объехал баррикаду, продравшись через кусты. Оглянувшись, он увидел очень высокого человека, закутанного в черный плащ; капюшон полностью скрывал его лицо. На плече верзилы висел лук — он схватил его и пустил стрелу вдогонку. Но уже смеркалось, цель двигалась и была далеко — стрела с пением промчалась мимо и пропала в листве.

Сэр Тристано скакал галопом, пока не выехал из леса; погони не было. Придержав коня, он поехал шагом — на сердце у него было легко. В поясной сумке, помимо жемчужины, грабитель мог найти только пару серебряных монет и полдюжины медных грошей. Будучи человеком предусмотрительным, Тристано прятал золото в широком ремне с прорезями на тыльной стороне.

Когда сэр Тристано подъезжал к Файдигу, сумерки уже сгустились лиловато-серой мглой. Он остановился в гостинице «Корона и единорог», где ему предоставили чистую комнату со всеми необходимыми удобствами.

Долговязый брадобрей Лиэм снова оказался прав — в таверне гостиницы подавали превосходный пирог с бараниной, и Тристано отлично поужинал. Перед тем, как отправиться спать, он поинтересовался у хозяина: «В ваших краях много разбойников? Путников часто грабят?»

Опасливо озираясь, трактирщик ответил: «Говорят, в окрестностях промышляет некий Верзила Тоби — в последнее время он околачивается в лесу, по дороге в Тумиш».

«Мне пришло в голову одно наблюдение, наводящее на размышления, — сказал сэр Тристано. — Вы знакомы с долговязым брадобреем по имени Лиэм?»

«Разумеется! Он часто предлагает услуги моим постояльцам. Тоже верзила, каких мало».

«Мне больше нечего добавить, — улыбнулся сэр Тристано. — Но имейте в виду, что сходство может не ограничиваться ростом, и что королевская стража может заинтересоваться этим обстоятельством».

5

Странствуя по проселочным дорогам и задворкам, Долговязый Лиэм направлялся на юг в Даот, где его услуги могли пользоваться спросом на празднествах, устроенных в конце лета по случаю сбора урожая. В местечке Кислоягодное его дела шли очень неплохо; однажды вечером его вызвали в Фот-Сашан, загородную усадьбу лорда Имбольда. Лакей провел его в просторную гостиную, где Лиэм узнал, что в связи с болезнью штатного цирюльника ему предстояло побрить лорда Имбольда и подравнять ему усы.

Брадобрей выполнил свою задачу удовлетворительно и даже заслужил похвалу лорда, выразившего также восхищение зеленой жемчужиной, украшавшей кольцо Долговязого Лиэма. Более того, лорд Имбольд находил эту драгоценность настолько поразительной и достопримечательной, что спросил брадобрея, сколько он хотел бы получить за свое кольцо.

Долговязый Лиэм поспешил воспользоваться многообещающей ситуацией и заломил ошеломительную цену: «Ваше сиятельство, эту безделушку я унаследовал от покойного деда, а он получил ее от египетского султана. Не могу расстаться с ней меньше, чем за пятьдесят золотых крон».

Лорд Имбольд вознегодовал: «Ты меня за дурака принимаешь?» Отвернувшись, он подозвал лакея: «Тауб! Уплати этому субъекту и выпроводи его».

Брадобрею пришлось ждать в приемной, пока Тауб ходил за деньгами. Изучая обстановку, Долговязый Лиэм открыл стенной шкаф и обнаружил в нем пару золотых подсвечников, возбудивших в нем такую алчность, что он засунул их в котомку и закрыл дверцы шкафа.

Тем временем, вернувшийся Тауб успел заметить подозрительное поведение брадобрея, схватил его за руку и стал настаивать на том, чтобы тот продемонстрировал содержимое котомки. Поддавшись панике, Долговязый Лиэм вынул из кармана бритву другой рукой и широким взмахом рассек шею Тауба так глубоко, что у того голова откинулась за плечи.

Лиэм выбежал из усадьбы, но его поймали, осудили и отвели на виселицу.

Инвалид Мантинг, ветеран многих битв, уже десять лет работал окружным палачом. Он эффективно выполнял свои функции — Долговязый Лиэм расстался с жизнью скоротечно и безвозвратно — хотя Мантингу не хватало дополнительного нюанса театральной неожиданности и пикантности, отличающего палача-виртуоза от более посредственных коллег.

К числу должностных привилегий Мантинга относилось присвоение одежды и украшений казненных, в связи с чем он стал владельцем ценного кольца с зеленой жемчужиной, каковое не преминул носить на пальце.

Впоследствии каждый, кто наблюдал за Мантингом, не мог не заметить, что палач стал отличаться настолько изящным стилем и таким вниманием к деталям, что порой Мантинг и осужденный казались участниками трагического представления, заставлявшего сжиматься сердца зрителей — в конце спектакля, когда проваливался люк под виселицей, опускался топор или голову преступника крушила булава, мало у кого из зевак не катились по щекам слезы внутреннего очищения.

В круг обязанностей Мантинга иногда входила пытка заключенных — опять же, в этом отношении он показал себя не только знатоком классических методов, но и прозорливым изобретателем-первопроходцем.

Тем не менее, стремясь к достижению той или иной артистической цели, Мантинг проявлял тенденцию к преувеличению. Как-то раз повестка его рабочего дня включала расправу с молодой ведьмой по имени Зейнис, обвиненной в наведении порчи на вымя соседской коровы. Так как в процессе рассмотрения этого дела присутствовал элемент неопределенности, было решено приговорить Зейнис к удушению гарротой, а не к сожжению на костре. Мантинг, однако, воспользовался удобным случаем с тем, чтобы проверить на практике новый и, пожалуй, чрезмерно хитроумный убийственный механизм, чем вызвал ярость колдуна Квальмеса, любовника Зейнис.

Квальмес пригласил Мантинга прогуляться с ним по малоизвестной Тропе Ганьона, ведущей в Тантревальский лес. Когда они вышли на небольшую поляну, окруженную лесной чащей, колдун попросил палача отойти на несколько шагов и спросил: «Мантинг, как тебе здесь нравится?»

Мантинг, все еще недоумевавший по поводу назначения предпринятой прогулки, посмотрел вокруг: «Здесь свежий воздух. Зелень радует глаз, особенно после того, как проведешь целый день в подземелье. Россыпь цветов неподалеку придает пейзажу пасторальный шарм».

«Рад, что у тебя не вызывает возражений эта опушка, — сказал Квальмес. — Потому что ты ее никогда не покинешь».

Мантинг с улыбкой покачал головой: «Это невозможно. Сегодня у меня выходной, и я не прочь размять ноги, но завтра придется работать, не покладая рук — два повешения и пытка на дыбе, не считая порки».

«Ты освобожден от всех обязанностей, отныне и навсегда. Муки молодой Зейнис пробудили во мне глубокое сострадание, и ты дорого заплатишь за жестокость. Найди на поляне место, где тебе будет удобно прилечь, так как я собираюсь произнести заклинание присного стаза, и ты уже никогда не сможешь пошевелиться».

Мантинг горячо протестовал. Квальмес, печально улыбаясь, выслушивал его несколько минут, после чего спросил: «Скажи мне, Мантинг — разве твои жертвы не обращались к тебе с такими же мольбами?»

«Не могу отрицать, обращались».

«И как ты им отвечал?»

«Я говорил им, что судьба сделала меня инструментом не милосердия, а погибели, и что такова природа вещей. В данном случае, однако, имеет место иная ситуация. Ты взял на себя функции судьи и палача одновременно, в связи с чем ты способен и уполномочен рассмотреть мое ходатайство о снисхождении или даже о помиловании».

«В удовлетворении ходатайства отказано. Будь добр, ложись! Я не могу препираться с тобой целый день».

В конце концов Мантингу пришлось лечь на траву, после чего Квальмес произнес заклинание, вызывающее вечный паралич, и удалился восвояси.

Беспомощный Мантинг лежал днем и ночью, неделю за неделей, месяц за месяцем — хорьки и крысы глодали его руки и ноги, осы устраивали гнезда у него во плоти — до тех пор, пока от него не осталось ничего, кроме костей и блестящей зеленой жемчужины. Но и те постепенно скрылись под лесной подстилкой.

 

Глава 2

Восемь королей правили государствами Старейших островов. Наименее влиятельным был Гаке, номинальный правитель Северной Ульфляндии — его указы выполнялись лишь в пределах городских стен Ксунжа. Напротив, король Лионесса Казмир и даотский король Одри правили обширными территориями и командовали многочисленными армиями. Король Эйлас, чьи владения включали три острова, Тройсинет, Дассинет и Сколу, а также Южную Ульфляндию, обеспечивал безопасность своих морских путей несокрушимым флотом.

Правители четырех других королевств также во многом отличались друг от друга. Трон сумасшедшего короля Помпероля, Дьюэля, унаследовал его в высшей степени вменяемый сын Кестрель. Древнее королевство Кадуз было поглощено Лионессом, но Блалок, государство хмельного короля Милона, сохраняло независимость. Милон изобрел чудесную дипломатическую уловку, никогда его не подводившую. Когда в Блалок прибывали послы из Лионесса или Даота, стремившиеся заручиться поддержкой Милона, их усаживали за стол, музыканты начинали играть жизнерадостные танцевальные мелодии, гостям подавали кубки, полные вина, и вскоре послы напрочь забывали, зачем приехали, предаваясь безудержному пьяному веселью в компании его величества.

Годелия и ее буйное население в какой-то степени контролировались королем Дартвегом. Ска избирали «Первого среди первых» каждые десять лет; в настоящее время «Первым» был способный и решительный предводитель по имени Сарквин.

Восемь королей отличались почти во всех отношениях. Помперольский король Кестрель и тройский король Эйлас, серьезные и храбрые молодые люди, умели держать свое слово, но не сходились характерами — молчаливый и замкнутый Кестрель был начисто лишен чувства юмора, тогда как склонность Эйласа руководствоваться интуицией и богатым воображением вызывала тревогу у людей более уравновешенных.

Порядки, принятые при дворе восьми королей, в не меньшей степени свидетельствовали о разнообразии их привычек. Король Одри утопал в роскоши и тратил безумные деньги на развлечения — сообщения о происходящем в его дворце Фалу-Файль напоминали восточные легенды. Король Эйлас расходовал государственные средства на постройку новых военных кораблей, а в бюджете короля Казмира видное место занимало финансирование шпионажа и разнообразных интриг. Разведка Казмира протягивала щупальца повсюду, уделяя особое внимание Даоту — Одри достаточно было чихнуть, чтобы Казмиру тут же сообщили о возможной простуде даотского короля.

Опыт Казмира показывал, что получать информацию из Тройсинета было значительно труднее. Ему удалось подкупить нескольких должностных лиц, занимавших высокое положение — они передавали доносы с помощью почтовых голубей. Но больше всего Казмир полагался в этом отношении на руководителя своей разведки в Тройсинете, человека по кличке «Вальдес», каким-то образом ухитрявшегося своевременно предоставлять самые точные данные.

Вальдес отчитывался перед Казмиром каждые шесть недель. Завернувшись в грязновато-серый плащ с капюшоном, Казмир посещал инкогнито склад столичного виноторговца, пользуясь входом с заднего двора. Там с ним встречался Вальдес, внешностью вполне напоминавший виноторговца — коренастый человек без особых примет, чисто выбритый, немногословный, с холодными серыми глазами.

От Вальдеса Казмир узнал, что в тройской верфи в двух милях к северу от Домрейса, в устье Бешеной реки, готовились спустить на воду четыре новых военных корабля. Невзирая на строжайшую охрану верфи, Вальдесу удалось выяснить, что это были легкие быстроходные фелуки с катапультами, способными метать на сотню ярдов чугунные дроты, пробивавшие корпус любого обычного судна. Новые корабли были предназначены топить баркасы ска и тем самым обеспечивать возможность морского сообщения между Тройсинетом и Южной Ульфляндией.

Перед тем, как удалиться, Вальдес заметил, что недавно ему удалось завербовать нескольких высокопоставленных лиц, способных предоставлять ценные сведения.

«Превосходно! — отозвался Казмир. — Именно такой эффективности мы ожидаем от разведки».

Повернувшись, чтобы уйти, Вальдес задержался, словно хотел что-то сказать, но передумал и снова взялся за ручку двери.

Казмир не преминул заметить эту заминку: «Постойте! Что вас беспокоит?»

«Ничего особенного — возможны некоторые организационные трудности».

«Какого рода?»

«Мне известно, что в Тройсинете у вас есть другие агенты; подозреваю, что по меньшей мере один из них занимает важный пост. Понятно, что вас такая ситуация вполне устраивает. Тем не менее, как я уже упомянул, мне удалось связаться с влиятельным человеком, склонным к сотрудничеству, хотя он пуглив, как полевая мышь. Было бы проще избегать недоразумений и экономно расходовать средства, если бы я точно знал, с кем имею дело — то есть, если бы мне были известны имена других осведомителей».

«Разумеется, это упростило бы вашу задачу», — сказал Казмир. Помолчав, король усмехнулся, оскалив белоснежные зубы: «Вы были бы удивлены, если бы узнали, чьи разговоры мне удается подслушивать! Тем не менее, думаю, что лучше пользоваться несколькими независимыми источниками, хотя бы исходя из чисто практических соображений. Если одного агента раскроют и станут допрашивать, другой может быть уверен в своей безопасности».

«С этим невозможно спорить», — Вальдес открыл дверь и вышел.

2

Уступив зеленую жемчужину грабителю, сэр Тристано провел несколько дней в седле среди радующих глаз даотских полей и пастбищ и наконец прибыл в Аваллон. Остановившись в подходящей гостинице, он оделся подобающим образом и направился в Фалу-Файль, резиденцию короля Одри.

У входа стоял лакей в синей бархатной ливрее. Едва приподнимая веки, он смерил сэра Тристано надменным взглядом. Пока Тристано представлялся, лакей смотрел в пространство с каменным лицом, после чего неохотно провел его в вестибюль, где сэру Тристано пришлось ждать целый час, любуясь фонтаном, радужно сверкавшим под куполом из хрустальных призм, преломлявших солнечный свет.

Наконец появился камергер. Выслушав сэра Тристано, просившего аудиенции у короля Одри, камергер с сомнением покачал головой: «Его величество редко принимает кого-либо, если встреча не согласована заранее».

«Вы можете представить меня, как посла тройского короля Эйласа».

«Очень хорошо. Будьте добры, следуйте за мной», — камергер провел сэра Тристано в небольшую гостиную, усадил на диван и оставил в одиночестве.

Тристано снова прождал целый час — и еще один час. Наконец Одри, которому было решительно нечего делать, соблаговолил его принять.

Камергер провел сэра Тристано по дворцовым галереям в обширный ухоженный парк. Одри сидел, развалившись, за мраморным столом в компании трех приближенных и наблюдал за стайкой девушек, игравших в шары.

Король был занят азартным обсуждением ставок с приятелями и не мог сразу обратить внимание на сэра Тристано, ненавязчиво стоявшего в стороне и внимательно изучавшего внешность и повадки повелителя Даота. Перед ним был высокий, достаточно хорошо сложенный человек с некрасивым лицом; рот Одри был постоянно полуоткрыт, круглые глаза влажно блестели, отяжелевшие ягодицы свидетельствовали о неумеренности в еде. Черные кудри прикрывали его виски и щеки, черные брови почти срослись над длинным носом. Выразительная физиономия короля казалась доброжелательной — скорее капризной, нежели злонамеренной.

Наконец, приподняв брови, Одри обернулся к камергеру, представившему сэра Тристано: «Ваше величество, перед вами посланник из Тройсинета — сэр Тристано из замка Митрих, двоюродный брат короля Эйласа».

Сэр Тристано отвесил традиционный поклон: «Ваше величество, для меня большая честь передать вам приветствия короля Эйласа, выражающего искреннее уважение и наилучшие пожелания».

Полуприкрыв глаза, Одри откинулся на спинку кресла и смерил сэра Тристано оценивающим взглядом: «Должен признаться, сударь, что, учитывая важность порученной вам миссии, я ожидал увидеть человека, умудренного жизнью и накопившего немалый дипломатический опыт».

Сэр Тристано улыбнулся: «Сир, не могу не признать, что я всего лишь на три года старше короля Эйласа — возможно, по этой причине он считает, что я достаточно умудрен жизнью. Тем не менее, если вас не удовлетворяет мое присутствие, я немедленно вернусь в Тройсинет и разъясню вашу точку зрения королю Эйласу. Уверен, что он сможет выбрать более квалифицированного посла: пожилого, видавшего виды человека вашего поколения. Могу ли я понимать ваши слова как разрешение удалиться?»

Одри раздраженно хмыкнул и выпрямился в кресле: «Тройсы на удивление заносчивы, когда речь заходит об их достоинстве! Перед тем, как выбежать из дворца, хлопнув дверью, может быть, вы объясните мне, по меньшей мере, чем объясняется достойная сожаления вылазка тройсов в Южную Ульфляндию?»

«С удовольствием, ваше величество, — сэр Тристано взглянул на трех придворных, слушавших с откровенным интересом. — Мы могли бы отложить обсуждение этого вопроса, несомненно вызывающего любопытство наших общих врагов, до тех пор, пока не останемся одни».

Одри нетерпеливо взмахнул рукой: «Тайны, нашептывания, интриги! Как я все это презираю! Сэр Тристано, вы очевидно незнакомы с моими принципами — у меня нет секретов. Тем не менее…» Король жестом приказал приятелям удалиться — те повиновались, всем видом показывая, что их глубоко оскорбили.

«Присаживайтесь, — Одри указал на кресло. — О чем же мы… Ах, да! Меня продолжает удивлять сумасбродное тройское вторжение».

Тристано снова улыбнулся: «Меня удивляет ваше удивление, сир! Мы высадились в Южной Ульфляндии по двум очевидным и веским причинам. Первая, казалось бы, даже не нуждается в разъяснениях — Эйлас предъявил свое право на корону как законный наследник престола и сделал все необходимое, чтобы обеспечить соблюдение закона. Когда он прибыл с этой целью, Южная Ульфляндия находилась в состоянии разрухи и междоусобицы — королю пришлось заняться восстановлением порядка.

Вторая причина так же очевидна и проста. Если бы Эйлас не воспользовался возможностью захватить Кауль-Боках и Тинцин-Фюраль — крепости, контролирующие обе дороги из Лионесса в Южную Ульфляндию — сегодня Южной Ульфляндией правил бы король Казмир. Ничто не помешало бы ему вторгнуться в ваши Западные топи и в то же время напасть на вас с юга. После этого, захватив Аваллон и бросив вас в темницу, Казмир мог бы не спеша заняться уничтожением Тройсинета. Таковы соображения, которыми мы руководствовались».

Король Одри цинично хрюкнул: «Вы руководствовались также тройскими амбициями, расширив свои владения. И тем самым усложнили и так уже запутанную ситуацию! Мне причиняют достаточно неприятностей Годелия и Визрод, не говоря уже о ска, захвативших мою лучшую крепость, Поэлитетц… А, замечательно! Меткий бросок, Артвен! А теперь — в атаку, Мниона! Пусть дрожат изящные коленки твоих противниц!»

Девичья игра в шары, по-видимому, интересовала короля больше, чем разговор с послом. Он поднес к губам кубок и прихлебнул из него, после чего налил вина и сэру Тристано: «У нас все по-домашнему, не церемоньтесь. И все же, я предпочел бы, чтобы Эйлас прислал официальную делегацию, наделенную неограниченными полномочиями, или даже приехал собственной персоной».

Сэр Тристано пожал плечами: «Могу только повторить то, что уже сказал. Король Эйлас разъяснил мне свои планы во всех подробностях. Мои слова в точности выражают его волю и его намерения».

«В таком случае не будем мудрствовать лукаво: Казмир — наш общий враг! — заявил Одри. — Я всегда готов объединить наши силы и покончить, раз и навсегда, с исходящей от него опасностью».

«Ваше величество, эта идея, разумеется, неоднократно приходила в голову королю Эйласу — и Казмир, естественно, тоже предвидит возможность такого развития событий. Эйлас занимает следующую позицию по этому вопросу. В настоящее время Тройсинет находится в состоянии перемирия с Лионессом; сколько будет продолжаться это перемирие, никто не может сказать с уверенностью. Мы стараемся выгодно использовать эту передышку — объединяем силы в Южной Ульфляндии, пополняем флот. Если перемирие продлится еще сто лет, тем лучше для нас.

Тем временем, ска создают для нас проблемы, нуждающиеся в безотлагательном решении. Если мы присоединимся к вам, чтобы сокрушить Лионесс, ска не отступят и не исчезнут, а нам придется иметь дело с новым противником — с агрессивным Даотом, не сдерживаемым уравновешивающей противостояние сил угрозой со стороны Лионесса. Мы не можем допустить, чтобы какое-либо из государств решительно преобладало над другими — нам приходится всегда выступать на стороне слабейшего из противников. В ближайшем будущем, по всей видимости, таким слабейшим противником являетесь вы».

Одри нахмурился: «Ваше заявление почти оскорбительно прямолинейно».

Сэр Тристано не позволял себя запугивать: «Ваше величество, я здесь не для того, чтобы доставлять вам удовольствие, а для того, чтобы изложить факты и выслушать ваши замечания».

«Гмм. Вы утверждаете, что Эйлас выразился именно таким образом?»

«Буквально таким образом».

«Насколько я понимаю, вы не слишком высокого мнения о возможностях моих армий».

«Заинтересует ли вас отчет, полученный нами по этому поводу в Домрейсе?»

«Да-да, говорите».

«В таком случае я процитирую это сообщение почти дословно: „Прежде всего от рыцарей Даота требуется, чтобы они являлись на парад в начищенных до блеска латах, и чтобы их кони были украшены геральдическими попонами — в самом деле, их колонна представляет собой великолепное зрелище. В бою, однако, они не столь великолепны, так как изнежились в роскоши; суровые походные условия их удручают. Будучи вынуждены встретиться с врагом, они, конечно же, умеют красиво гарцевать на лошадях и дразнить противника жестами, выражающими полное безразличие — но только на безопасном расстоянии.

Даотские лучники и копейщики маршируют точно в ногу — координации их движений могли бы позавидовать профессиональные танцовщики или акробаты. Похвалы, расточаемые зрителями, вводят в заблуждение тщеславного короля Одри — он считает, что его полки непобедимы. Опять же, эти лучники отлично ведут себя на парадном плаце, но практически не имеют представления о том, каким концом стрела вставляется в лук, и что следует натягивать — тетиву или древко. Все они страдают ожирением и не расположены рисковать своей головой в бою“».

«Это непристойная клевета! — возмутился Одри. — Вы что, пришли сюда, чтобы надо мной издеваться?»

«Ни в коем случае. Я пришел, чтобы передать сообщение, часть которого вы только что выслушали. Вторая часть такова: король Казмир прекрасно понимает недостатки вашей армии. Теперь он не может с легкостью напасть на вас с тыла через Южную Ульфляндию, и ему приходится замышлять нападение в лоб. Король Эйлас призывает вас выгнать в шею фаворитов, лично возглавить даотскую армию и поручить ее реорганизацию опытному ветерану. Он рекомендует забыть о парадах и заменить их полевыми учениями, безжалостно воспроизводящими условия военной кампании, и принимать участие в этих учениях собственной персоной».

Одри надменно выпрямился: «Ваши рекомендации граничат с непростительной дерзостью!»

«Наше намерение в том, чтобы предупредить об опасностях, возможно, ускользнувших от вашего внимания — даже если мы это делаем, исходя из собственных интересов».

Одри постучал пальцами по столу: «Я не знаком с королем Эйласом. Расскажите что-нибудь о его характере. Какой он человек — осторожный или смелый?»

Сэр Тристано задумался: «По правде говоря, его трудно определить. Как ответить на такой вопрос? Если можно так выразиться, он „осторожно смел“. Он ведет себя достаточно дружелюбно, но не отступает перед неприятными обязанностями. Подозреваю, что ему нередко приходится преодолевать себя, потому что по натуре он мягок — больше философ, нежели солдат. Он не любит воевать, но понимает, что в этом мире можно добиться своего только силой и принуждением; поэтому он изучает тактику военных кампаний, и мало кто может сравниться с ним в фехтовании. Эйлас ненавидит пытки — темницы под Миральдрой пустуют. Тем не менее, убийцы и разбойники в Тройсинете почти вывелись; как только их ловят, король приказывает их вздернуть. Короче, Эйлас справляется с властью — но, если я правильно его понимаю, он с легким сердцем отошел бы от дел, будь у него на примете человек, которому можно было бы доверить королевство».

«Отказаться от короны легко! Многие с радостью заняли бы его место».

«Но именно таким людям он не может доверить власть!»

Одри пожал плечами и пригубил вина: «Я родился королем не по своему выбору. Если уж на то пошло, я вообще родился не по своей воле. Тем не менее, я — король, и намерен пользоваться этим преимуществом в полной мере. Возникает впечатление, что Эйласа, в отличие от меня, гложет чувство вины».

«Вряд ли».

Одри снова наполнил кубки — свой и сэра Тристано: «Я хотел бы ответить на послание короля Эйласа».

«Слушаю, ваше величество, с пристальным вниманием».

Одри наклонился к послу и назидательно произнес: «Эйласу давно пора жениться! И кто мог бы составить ему лучшую пару, чем моя старшая дочь Тобина? Что может быть лучше, чем объединить наши династии узами брака? Смотрите, вот она стоит, смотрит на игру!»

Сэр Тристано взглянул туда, куда указывал Одри: «Хорошенькая девушка в белом рядом с низкорослой дурнушкой, явно беременной? Да, она несомненно привлекательна!»

«Девушка в белом — подруга Тобины, Нетта! — с достоинством возразил Одри. — Тобина стоит рядом».

«Понятно… Что ж, сомневаюсь в том, что Эйлас намерен жениться так рано. Он может очень удивиться, если я предложу ему руку принцессы Тобины».

«В таком случае…»

«Перед тем, как я вас покину — еще один вопрос. Могу ли я выражаться со всей откровенностью?»

«Вы только этим и занимаетесь! — проворчал Одри. — Говорите».

«Должен предупредить, что предатели сообщают Казмиру о каждом вашем шаге. Вы окружены шпионами — к их числу могут относиться даже те придворные, с которыми вы привыкли проводить время».

Одри ошеломленно уставился на сэра Тристано, после чего расхохотался, откинув голову. Он повернулся и подозвал приятелей: «Сэр Гюнемер! Сэр Рудо! Сэр Суониш! Будьте любезны, идите сюда!»

Несколько озадаченные придворные вернулись к столу, неприязненно поглядывая на тройского посла.

Продолжая давиться от смеха, король Одри сообщил им: «Сэр Тристано утверждает, что Фалу-Файль кишит шпионами. В частности, он подозревает, что кто-то из вас работает на Казмира!»

Придворные, только присевшие, тут же вскочили с яростными возгласами: «Этот субъект нас оскорбляет! Позвольте вызвать его на дуэль — холодный клинок научит этикету неотесанного мужлана! Смехотворная клевета! Старушечьи сплетни и кудахтанье!»

Сэр Тристано с улыбкой откинулся на спинку кресла: «Судя по всему, я наступил на больную мозоль! Мне больше нечего сказать».

«Глупости! — заявил король Одри. — Все это чепуха! Какие такие секреты могли бы разузнать у меня шпионы? У меня нет секретов! Все, что обо мне можно узнать, даже самое худшее — давным-давно известно всем и каждому!»

Сэр Тристано поднялся на ноги: «Ваше величество, я передал вам все, что мне поручили передать. Пожалуйста, разрешите мне удалиться».

Одри махнул кистью руки: «Можете идти».

Тристано поклонился, повернулся и покинул Фалу-Файль.

3

Вернувшись в Домрейс, сэр Тристано сразу направился в Миральдру — угрюмый древний замок с четырнадцатью башнями, бросавшими тень на ближайшие причалы гавани. Эйлас тепло приветствовал двоюродного брата. Когда они стояли рядом, невозможно было не заметить сходство. Тристано, более или менее атлетического сложения, был чуть выше сухопарого и жилистого короля. У обоих были золотистые светло-коричневые волосы, подстриженные под горшок на уровне ушей; черты лица Тристано были несколько крупнее, а лицо короля Эйлас отличалось жестким, мрачновато-задумчивым выражением. Теперь, однако, они оба улыбались, радуясь встрече, и походили на веселящихся подростков.

Эйлас предложил кузену сесть и сказал: «Прежде всего — я собираюсь навестить Родниковую Сень. Ты не прочь со мной проехаться?»

«С удовольствием».

«Тогда мы отправимся через пару часов. Ты завтракал?»

«Ничего не ел со вчерашнего дня, кроме куска хлеба с творогом».

«Это поправимо!» Эйлас подозвал слугу, и вскоре им подали большую сковороду с шипящим жареным хеком, ломти свежеиспеченного хлеба с маслом, вишневый компот и горьковатый темный эль. Тем временем Эйлас спросил: «Что ты можешь рассказать о своей экспедиции?»

«Мне привелось повидать много любопытных вещей, — ответил Тристано. — Я сошел с корабля в Дун-Кругре и поехал в Клуггах, где король Дартвег сразу согласился меня принять. Дартвег, несомненно, кельт. Не все кельты — краснорожие болваны, от которых разит сыром, пивом и чесноком. В частности, от Дартвега разит медовухой и салом. Я не узнал от него ничего полезного: кельты думают только о том, как бы угнать чей-нибудь скот, а потом напиться до бесчувствия. На этом основывается их экономика. Я убежден в том, что кельту буренка с большим выменем дороже полногрудой красавицы. Тем не менее, короля Дартвега нельзя упрекнуть в отсутствии гостеприимства — по сути дела, кельта можно оскорбить, только обозвав его скрягой. Кельты слишком вспыльчивы, чтобы хорошо воевать, упрямы, как ослы, и капризны, как девственницы. На окраине Клуггаха есть выгон, где проводят общинные собрания. Когда я проезжал мимо, там столпились человек пятьдесят; все они кричали и ругались, то и дело хватаясь за мечи. Сначала я думал, что их волнует какой-то важный вопрос — по меньшей мере объявление войны или перемирия; мало-помалу я выяснил, что спор разгорелся по поводу того, кто поймал самого большого лосося три года тому назад, причем Дартвег ввязался в эту перепалку и орал громче всех. Потом появился друид в бурой рясе с веткой омелы на капюшоне. Он сказал одно слово — все замолчали и потихоньку разошлись кто куда.

Впоследствии, беседуя с Дартвегом, я упомянул об этой ссоре и положительно отозвался о способности друидов восстанавливать мир и согласие. Дартвег сказал, что друидам плевать на мир и согласие — друид вмешался только потому, что крики спорщиков распугивали ворон в священной роще неподалеку. Несмотря на множество христианских церквей, растущих повсюду, как грибы, друидов все слушаются беспрекословно».

«Что ж, теперь я достаточно хорошо представляю себе происходящее в Годелии! — заключил Эйлас. — Для того, чтобы пользоваться влиянием в стране кельтов, мне придется либо спуститься с неба на белом быке с сияющим диском Луга между рогами, либо поймать лосося неслыханных размеров. Что дальше?»

«Я переплыл Скайр на пароме и прибыл в Ксунж. Другого способа туда попасть нет — ска делают невозможным передвижение по суше. Гаке живет в Джехонделе — чудовищном каменном дворце; в нем настолько высокие своды, что их просто не видно. Залы похожи на огромные пещеры, там почти негде присесть — ни гостям, ни придворным, ни даже самому Таксу».

«Но тебе удалось встретиться с Гаксом?»

«С большим трудом. Гакс болеет и почти не передвигается, а его племянник, некий сэр Крейм, по-видимому старается не допускать к Таксу посетителей, заявляя, что состояние здоровья не позволяет королю возбуждаться. Я уплатил золотую крону, чтобы Гаксу тайком сообщили о моем приезде, и тот принял меня, невзирая на сопротивление сэра Крейма.

В расцвете лет Такс, наверное, производил большое впечатление. Даже теперь, скрюченный подагрой, он на пару дюймов выше меня. Худой и жилистый, он говорит голосом, гулким, как северный ветер. Все его сыновья и дочери умерли; он не знает точно, сколько ему лет, но считает, что никак не меньше семидесяти. Никто не сообщает ему никаких новостей — он думал, что Орианте все еще правит в Южной Ульфляндии. Я заверил его, что Эйлас, нынешний король Южной Ульфляндии, поклялся отомстить ска, потопил множество их кораблей и преградил им дорогу в свою страну.

Услышав об этом, король Такс захлопал в ладоши от радости. Сэр Крейм, стоявший рядом, заявил, что правление Эйласа скоротечно. Почему? Потому что, по словам Крейма, общеизвестные сексуальные извращения Эйласа подорвали его здоровье, и он потерял волю к жизни. Гакс с отвращением плюнул на пол. Я обвинил сэра Крейма в распространении заведомой клеветы. Я назвал людей, сообщивших сэру Крейму подобные сведения, подлыми и низкими лжецами, и посоветовал ему больше никогда не повторять подобные измышления, если он не хочет, чтобы его обвинили наравне с клеветниками.

Я указал на еще одну ошибку сэра Крейма, сообщив, что король Эйлас энергично усмиряет горных баронов Южной Ульфляндии и скоро вытеснит ска из Хайбраса».

Эйлас печально усмехнулся: «Почему ты не пообещал им также, что я поверну реки вспять и заставлю солнце всходить на западе?»

Сэр Тристано пожал плечами: «Ты не упомянул об этих планах, когда отправлял меня в путь».

«Всему свое время, — отозвался Эйлас. — Прежде всего мне нужно поймать блох в своем собственном хвосте. Но расскажи подробнее о короле Гаксе и его вредоносном племяннике».

«Сэр Крейм несколько старше меня; у него лиловый рот и черная борода. Мрачный, подозрительный тип, почти наверняка на содержании у ска.

Я упомянул о других событиях прошедшего года — оказалось, что Гаке не имел о них никакого представления. Судя по всему, старый хрыч прекрасно понимает, чем занимается его племянник — слушая меня, он то и дело злорадно поворачивался к сэру Крейму и спрашивал: „Как же так, Крейм? Получается, ты мне наврал?“ Потом Гаке пригрозил ему пальцем: „Крейм, если ты не хочешь, чтобы мы все попали в рабство к ска, прислушайся к тому, что говорит этот человек. Тройсы — наша последняя надежда. Если бы я был лет на сорок моложе, я делал бы то, что сейчас делает король Эйлас!“

В конце концов Гаке воспользовался каким-то предлогом и заставил племянника удалиться. Сэр Крейм никак не хотел уходить — все время задерживался и оглядывался. Когда мы остались одни, король Гаке сказал, понизив голос: „В своей жизни я часто ошибался. Но одну, последнюю ошибку я хочу предотвратить“.

„Какую именно?“ — спросил я.

Теперь Гаке погрозил пальцем мне: „Ты только прикидываешься простаком, юноша. Разве ты не догадываешься?“

„Будь я на вашем месте, я мог бы допустить дюжину ошибок. Вы надеетесь не умереть преждевременно — но времени у вас почти не осталось“.

„Тоже верно. Я умираю — так, как умирает любой человек в моем возрасте. Ска терпеливы, они ждут. Но мне приходится соблюдать осторожность: боюсь, что меня отравят — или что мне всадят нож в спину из-за угла. У меня нет сына, который отомстил бы моим убийцам. Я одинок в Джехонделе — мне предстоит печальная, холодная смерть“.

„Позвольте спросить, исключительно из любопытства: каким образом в Северной Ульфляндии наследуется престол?“

„Как обычно, старшим ближайшим родственником мужского пола. То есть, если я умру — когда я умру — королем станет Крейм. Но послушай! У нас есть особый обычай. Видишь золотой обруч у меня на башке? Если бы ты был настолько глуп, что согласился бы взять его у меня из рук и надеть на свою башку, в тот же момент ты стал бы королем Северной Ульфляндии — марионеткой в руках ска, вечно боящейся, что каждый следующий глоток вина станет последним“.

Я заверил Такса в том, что у меня нет столь далеко идущих планов, и что ему не следует скоропалительно передавать мне королевскую власть.

В этот момент вернулся сэр Крейм, и я попрощался с королем Гак-сом».

Эйлас подошел к окну, глядя на гавань, где под порывами ветра пенились барашки волн: «Как по-твоему, Гаке еще долго протянет?»

«Для семидесятилетнего старца он выглядит неплохо, хотя зрение у него с годами испортилось. Он быстро соображает и связно говорит».

«Что случилось после того, как ты покинул Ксунж?»

«Мне пришлось пережить невероятное приключение, связанное с заколдованной зеленой жемчужиной, каковую я с радостью уступил разбойнику с большой дороги, после чего я проехал по Даоту в Аваллон.

Король Одри принял меня у себя в дворце. Одри — напыщенный, тщеславный болван, хотя у него есть какое-то тяжеловесное чувство юмора.

Я предупредил его о том, что он окружен шпионами — Одри рассмеялся мне в лицо. Так как у него нет никаких секретов, Казмир зря тратит деньги, что устраивает Одри как нельзя лучше. Больше мне почти нечего сказать — кроме того, что Одри хочет женить тебя на своей беременной дочери Тобине».

«К этому я не готов».

Подошел слуга, что-то прошептавший Эйласу на ухо.

Эйлас скорчил гримасу и повернулся к Тристано: «Подожди меня во дворе — этим делом мне придется заняться в одиночку».

Тристано удалился. В тот же момент беззвучно появился Ейн, словно возникший из воздуха в нескольких шагах от Эйласа.

Эйлас вскочил на ноги: «Ты вернулся — я снова могу спать спокойно!»

«Ты преувеличиваешь опасность», — отозвался Ейн.

«Если бы тебя вывели на чистую воду, ты запел бы другую песню».

«Несомненно. Я стал бы разливаться соловьем, надеясь усладить слух Казмира прежде, чем с меня начнут сдирать кожу. На свете не так много людей, которых я боюсь. Один из них — король Казмир».

Эйлас снова взглянул в окно: «Кроме тебя, у него есть другие агенты».

«Конечно, есть. В частности, кто-то из твоих ближайших советников. Казмир почти назвал его, но передумал. Этот осведомитель занимает высокое положение — больше я ничего о нем не знаю».

Эйлас задумался: «Насколько высокое?»

«Очень высокое. Он обсуждает государственные дела непосредственно с тобой».

Эйлас медленно покачал головой: «В это трудно поверить».

«Как часто ты совещаешься с министрами?»

«Еженедельно, иногда чаще».

«Как их зовут?»

«У меня шесть министров, все они владеют обширными поместьями и не нуждаются в средствах — Малуф, Пирменс, Фойри, Сион-Танзифер, Лангларк и Уитервуд. Никому из них не выгодна победа Казмира».

«У кого из них может быть повод тебя ненавидеть?»

Эйлас пожал плечами: «Возможно, кто-то из них считает меня слишком неопытным, безрассудным или упрямым. Вторжение в Южную Ульфляндию не пользовалось всеобщей поддержкой».

«Кто из шести министров проявляет наибольшее усердие?»

«Пожалуй, Малуф — канцлер казначейства. Но все министры — способные, усердные люди. Лангларк время от времени пренебрегает обязанностями, но как раз его можно исключить из числа подозреваемых».

«Почему?»

«Я старался забыть об этой истории — чего, по-видимому, делать не следовало. Как тебе известно, на верфях в Блалоке строят рыбацкие лодки и каботажные торговые суда. Не так давно некий герцог Герониус Армориканский заплатил за строительство четырех крупных трехмачтовых галер — явно военных кораблей, способных причинять нам большие неприятности в спокойную погоду. Я навел справки. Оказалось, что герцог Герониус не существует. Казмир пытался меня надуть и построить флот чужими руками. Как только эти корабли спустят на воду и Казмир уплатит за них полновесным золотом, я заблокирую блалокские верфи и спалю корабли Казмира до ватерлинии. Стены Хайдиона задрожат от скрежета зубовного!»

«Что же ты старался забыть?»

«На совещании с четырьмя министрами я упомянул, что, если верить слухам, в Порт-Поседеле, в Блалоке, строятся военные корабли. Я упомянул также, что просил местного торговца стеклом узнать что-нибудь по этому поводу, когда он будет в Порт-Поседеле.

Этот купец не вернулся из плавания. Я отправил людей на стекловаренный завод; там они узнали, что бывшего владельца убили в Блалоке».

Ейн медленно кивнул: «Кто из министров присутствовал на совещании?»

«Малуф, Сион-Танзифер, Пирменс и Фойри. Лангларка и Уитервуда не было».

«Убийство вряд ли было случайным».

«Почти наверняка не случайным. Но на сегодня хватит! Я еду в Родниковую Сень с Тристано и Шимродом — ты не поверишь, но там тоже придется решать сложнейшую задачу. Надеюсь, что с помощью Шимрода это удастся сделать достаточно быстро, и мы сможем провести несколько дней в мире и покое. Ты не хочешь составить нам компанию?»

Ейн попросил на него не рассчитывать: «Мне нужно вернуться к себе в Скейв и убедиться в том, что мы заготовили достаточно бочек — в этом году ожидается хороший урожай винограда. Кто мог взволновать спокойные воды Джанглина?»

«Друиды. Они обосновались на островке Айнисфад и напугали бедную Глинет до полусмерти. Мне придется поставить их на место».

«Пусть Шимрод напустит на них неизбывную тоску — или, что еще лучше, превратит их в речных раков».

Эйлас оглянулся, словно хотел убедиться в том, что Шимрод его не слышит: «Шимрод еще не знает, зачем я его вызвал. Когда имеешь дело с друидами, полезно заручиться помощью волшебника. Пусть Глинет сама расскажет ему, что произошло. Ради нее Шимрод готов в огонь и в воду — впрочем, ее чары распространяются на всех существ мужского пола».

«Не исключая некоего Эйласа, надо полагать».

«М-да. Ни в коем случае не исключая некоего Эйласа!»

 

Глава З

Родниковая Сень строилась в те незапамятные смутные времена, когда требовалось охранять дорогу к пруду Джанглин, отпугивая рыцарей, разбойничавших на равнине Сеальда. Укрепления не пригодились — никто никогда не осаждал Родниковую Сень.

Замок, планировкой напоминавший верх бочки, возвышался на самом берегу пруда — основания его передних башен утопали в воде. Пологие конические крыши увенчивали крепость как таковую и соединенные с ней четыре приземистые башни. Высокие старые деревья бросали тень на все сооружение, смягчая очертания замка, а причудливые кровли казались издали забавными шляпами, легкомысленно нахлобученными на хмурые тяжеловесные лбы.

Отец Эйласа, принц Осперо, построил террасу, выступавшую из основания крепости там, где она была обращена к озеру. Летними вечерами, когда заходило солнце и сгущались сумерки, Осперо и Эйлас, нередко в компании гостей, ужинали на террасе и, если завязывался интересный разговор, долго не уходили с нее — им подавали орехи и вино, а в небе загорались звезды.

На берегу росли несколько больших смоковниц — в жаркие летние дни от них исходил всепроникающий сладковатый аромат, привлекавший бесчисленных насекомых, жужжавших и гудевших в листве; в детстве Эйласа, забиравшегося по серым ветвям, чтобы сорвать инжир, нередко жалили пчелы.

В центре замка находился огромный круглый зал с С-образным столом тридцать локтей в диаметре; за ним можно было свободно рассадить пятьдесят человек — или даже шестьдесят, если расставить стулья потеснее. Второй этаж над этим залом занимали библиотека Осперо, галерея, несколько гостиных и прочие помещения, где можно было отдохнуть и побеседовать. В башнях размещались просторные спальни владельца замка и его семьи, а также спальни и удобные приемные для гостей.

Когда принц Осперо стал королем и переехал в Домрейс, ров запустили, и он быстро превратился в трясину, густо поросшую ряской, тростником, ежевикой и кустарниковой ивой. Непролазная болотистая впадина распространяла запахи гнили и плесени; Эйлас распорядился, чтобы ров прочистили. Бригады наемных рабочих трудились три месяца, после чего шлюзы наконец открыли, и ров снова наполнился чистой свежей водой — хотя теперь он выполнял функцию дополнительной пристани, а не оборонительного сооружения. Когда поднимался сильный ветер, лодки отвязывали от наружного причала и перемещали под прикрытие насыпного вала. В прибрежных тростниках плавали утки и гуси, а в спокойных глубинах озера водились карпы, угри и щуки.

Для Эйласа Родниковая Сень была местом, полным приятных воспоминаний, и он не хотел существенно менять распорядок жизни в замке. Вейра и Флору теперь величали «сенешалем» и «кастеляншей». Керн, когда-то чистивший конюшню и участвовавший в играх и проказах малолетнего принца, ныне превратился в «заместителя управляющего королевскими конюшнями». Ветеран Тоунси состарился и больше не мог выполнять обязанности бейлифа; ему поручили руководство королевской винодельней.

После длительной задержки — и только потому, что на этом настаивал Вейр — Эйлас согласился переселиться в апартаменты покойного отца, а Друн занял комнаты, раньше принадлежавшие Эйласу.

«Ничего не поделаешь, таков порядок вещей, — наставлял Эйласа сенешаль. — Осенью листья опадают, а весной распускается свежая зелень. Мы с Флорой неоднократно подмечали в вас склонность к излишней сентиментальности. В юности это простительно. Но теперь все по-другому! Как вы сможете управлять государством, если боитесь высунуть нос из детской комнаты?»

«Дорогой мой Вейр, ты затрагиваешь наболевший вопрос! По правде говоря, меня вовсе не привлекает перспектива управлять государством — а тем более тремя государствами. Когда я возвращаюсь в Родниковую Сень, все это кажется нелепой шуткой!»

«Тем не менее, вы — король. Кроме того, вы напрасно скромничаете — все мы слышали о ваших походах и приключениях. Отныне вам подобает занимать апартаменты принца».

Эйлас поморщился: «Ты прав, конечно; придется последовать твоему совету. Но я всюду чувствую присутствие отца! Ты не поверишь — временами мне кажется, что я вижу его призрак: он стоит на балконе, а иногда сидит у камина и смотрит на догорающие угли».

Вейр презрительно хмыкнул: «Подумаешь! Я часто вижу доброго принца Осперо. Лунными ночами, когда я захожу в библиотеку, он сидит в любимом кресле и оборачивается ко мне — у него спокойное, невозмутимое лицо. Подозреваю, что он так любил Родниковую Сень, что даже после смерти не может с ней расстаться».

«Ладно, — вздохнул Эйлас. — Надеюсь, принц простит мне вторжение в его комнаты. Я не хочу ничего менять в обстановке».

И снова Вейр счел необходимым возразить: «Как же так? Нет уж, это никуда не годится! Принц Осперо не одобрил бы такое решение, вас он любил не меньше, чем старый замок. Теперь это ваши апартаменты, и вам следует устроить их по своему вкусу, а не так, как это нравилось покойному».

«Хорошо, хорошо! Что ты предлагаешь?»

«Прежде всего, все полы и деревянные панели нужно хорошенько промыть, надраить и заново навощить. Побелку придется полностью обновить. Я заметил, что зеленая краска выцвела и потемнела. Почему бы не заменить ее бледно-голубой, с желтыми лепными украшениями?»

«Прекрасно! Именно то, что нужно! Вейр, у тебя редкий талант, никто лучше тебя с этим не справится!»

«Кроме того, раз уж речь зашла об интерьерах, пожалуй, следовало бы обновить и комнаты леди Глинет. Конечно, я с ней посоветуюсь, но каменные стены не помешало бы оштукатурить и выкрасить в розовые тона с белыми и желтыми узорами, чтобы обстановка радовала взор с раннего утра».

«Разумеется! Займись этим, Вейр, будь так добр!»

Эйлас наделил Глинет небольшим приятным поместьем в долине неподалеку от Домрейса, но она не слишком интересовалась новоприобретенным имуществом и явно предпочитала Родниковую Сень. Ей уже исполнилось пятнадцать лет. Глинет наполняла грацией и очарованием не только собственную жизнь, но и жизнь всех своих друзей, сочетая непосредственность и солнечный оптимизм с насмешливо-радостным отношением к несуразностям этого мира. За прошедший год Глинет выросла на дюйм и, хотя она предпочитала носить мальчишеские бриджи и блузу, только слепой мог бы принять ее за юношу.

Леди Флора, тем не менее, считала не только ее манеру одеваться, но и поведение выходящими за рамки общепринятых обычаев: «Дорогая моя, что подумают люди? Принцессе не подобает плавать в одиночку на парусной шлюпке. Хорошо, что на озере почти не бывает волны! Какая принцесса позволяет себе сидеть на ветке у всех на виду и крутить головой вместе с совами? Или бегать в темный лес по грибы без сопровождения?»

«Я не прочь познакомиться с такой принцессой, — отвечала Глинет. — Она составила бы мне компанию, и мы прекрасно понимали бы друг друга без слов!»

«Второй такой нет! — уверенно заявляла Флора. — А этой принцессе пора бы уже научиться себя вести, чтобы не позориться при дворе».

«Сжальтесь, леди Флора! Вы меня выгоните, чтобы я мокла под дождем и мерзла в сугробах — только потому, что я не умею ровно прострочить шов?»

«Никто тебя никуда не выгонит! Но ты должна учиться у других и практиковаться в соблюдении этикета. Ты выросла, и с твоей фигурой носить бриджи совершенно неприлично. Придется подобрать тебе несколько изящных платьев».

«Но это ужасно неудобно! Разве можно перепрыгнуть через ограду в изящном платье? Подумайте сами!»

«Нет никакой необходимости прыгать через ограды! Я не прыгаю через ограды. Леди Водрис из Хенч-Холла не прыгает через ограды. В Родниковую Сень скоро начнут толпами собираться вельможные просители твоей руки. Они захотят тебе представиться и будут спрашивать, куда ты пропала. А мне придется разводить руками: „Наверное, она где-нибудь поблизости, кто ее знает?“ Они пойдут тебя искать, и что они увидят? Принцессу, висящую на дереве или скачущую с лягушками во рву?»

«Вот и хорошо! Они не захотят на мне жениться, и это меня вполне устраивает!»

Услышав эти слова, леди Флора попыталась шлепнуть воспитанницу, но та ловко увернулась: «Видите, как полезно прыгать через ограды!»

«Маленькая бесстыдница, ты плохо кончишь!» — без особого убеждения пригрозила леди Флора, посмеиваясь про себя. Уже через минуту она принесла Глинет блюдечко с нарочно припасенным для нее лимонным печеньем.

Глинет распускала золотистые волнистые волосы или перевязывала их черной лентой. Притворяясь бесхитростным созданием, она иногда слегка флиртовала и кокетничала, превращая в игру повиновение инстинктам — как котенок, воображающий, что он тигр, подкрадывающийся к добыче. Нередко жертвой ее экспериментов становился Эйлас — сжимая зубы и поднимая глаза к небу, молодой король вовремя заставлял себя отказываться от участия в таких забавах, опасаясь необратимого изменения сложившихся отношений.

Иногда, лежа в постели ночью, Эйлас пытался представить себе, что происходит в голове у Глинет и насколько серьезны ее заигрывания. Но каждый раз перед внутренним взором являлись другие образы, настойчиво требовавшие внимания.

Его больше не тревожили мрачные воспоминания о тайном убежище в саду за стеной Хайдиона. Сульдрун давно превратилась в туманную тень, затерявшуюся в бездне времени. Другая, более животрепещущая фигура проходила перед закрытыми глазами Эйласа. Ее звали Татцель, она была дочерью предводителя ска и жила в замке Санк в Северной Ульфляндии. Неподражаемая Татцель! Тонкая и гибкая, как ивовый побег, с темными волосами, подстриженными чуть ниже ушей, и бледно-оливковым, как у всех ска, оттенком кожи — в глазах ее светился ум! Как правило, Эйлас встречал ее, когда она шла по длинной галерее замка, глядя прямо перед собой. Она не замечала Эйласа — скалинга, раба, менее существенного, нежели предмет мебели.

Эйлас никак не мог определить чувства, заставлявшие его так часто вспоминать Татцель. Конечно, она уязвляла его самолюбие, бросала вызов, подливала масла в огонь негодования — но совсем иные, самопроизвольные и непонятные влечения сжимали ему сердце, когда Татцель проходила рядом, словно мимо пустого места. Он хотел преградить ей путь, чтобы она не могла его не замечать, взглянула ему в глаза и осознала, что перед ней гордый, свободный человек! Эйлас не осмеливался к ней прикоснуться: тут же позвали бы стражу и его, позорно беспомощного, утащили бы прочь — возможно, даже на стол для холощения рабов. О последствиях лучше было не думать — его мужское достоинство и всякая надежда заслужить благорасположение Татцель были бы потеряны навсегда.

Когда Эйласу удалось, наконец, бежать из замка Санк в компании Каргуса и Ейна, в какой-то момент он задержался, обернулся, глядя на замок, и пробормотал: «Помяни мое слово, Татцель! В один прекрасный день мы снова встретимся — и тогда посмотрим, как ты будешь задирать нос!» Таков был призрак, навязчиво посещавший Эйласа в полусне.

2

Проведя ночь в Ведьминой гавани, к полудню Эйлас и Тристано поднялись на перевал Лешего и уже ближе к вечеру проехали, гремя копытами, по подъемному мосту к конюшням Родниковой Сени. Друн и Глинет выбежали им навстречу, за ними вышли Вейр, Флора и прочие домочадцы, а Шимрод ждал в тени сводчатого прохода, ведущего на террасу.

Прибывшие поднялись в свои комнаты, чтобы освежиться, после чего вышли на террасу, где Вейр подал им лучший ужин, какой могли обеспечить кладовые замка, и компания еще долго сидела за столом после того, как померкли последние отсветы заката и наступила ночь.

Тристано поведал присутствующим о зеленой жемчужине и ее зловредном влиянии: «До сих пор не понимаю, чем объясняются чары этой штуковины! На вид она отличается от обычной крупной жемчужины только оттенком блеска, зеленым, как морская вода. Шимрод, тебе что-нибудь известно по этому поводу?»

«Вынужден признаться, что в обширной сфере волшебства остается гораздо больше необъяснимого, чем хотелось бы. Для меня зеленая жемчужина — полная загадка».

«Наверное, это мозговая опухоль демона, — размышляла Глинет. — Или, может быть, яйцо гоблина».

«Глаз василиска!» — предположил Друн.

«Из всей этой истории можно извлечь урок, исключительно полезный подрастающим молодым людям, таким, как Друн, — задумчиво произнесла Глинет. — Никогда на воруй и не отнимай у других ценности, особенно если они зеленого цвета!»

«Превосходная рекомендация! — поддержал Тристано. — В таких случаях честность — лучшая стратегия».

«Я полон стыда и раскаяния, — опустил голову Друн. — Обещаю немедленно покончить с воровством и грабежами».

«Ну, разве что тебе представится возможность украсть какую-нибудь красивую безделушку для меня», — снизошла Глинет. Сегодня — возможно, уступив настояниям леди Флоры — она надела белое платье, а волосы украсила серебряным венком с белыми эмалевыми ромашками; все это вместе производило неотразимый эффект, явно не прошедший мимо внимания Тристано.

«В любом случае, мое поведение можно назвать только образцовым, — скромно заметил Тристано. — Я позаимствовал жемчужину исключительно в интересах окружающих, дабы оградить их от ее разрушительного воздействия, и добровольно уступил ее неимущему, лишенному преимуществ благородного происхождения».

«Насколько я понимаю, ты имеешь в виду пса, — отозвался Друн, — так как происхождение разбойника-брадобрея нам неизвестно».

«Ты обошелся с собакой поистине бессердечно! — сурово сказала Глинет. — Нужно было привезти жемчужину сюда и предложить ее Шимроду».

«Тем же способом? — возмутился Шимрод. — Я предпочитаю сардельки без жемчуга».

«Только представьте себе! — воскликнул Эйлас. — Бедняга Шимрод умчался бы галопом на четвереньках, с пеной у рта, кусая за задницу каждого встречного!»

«Шимрод мог бы надлежащим образом распорядиться магической драгоценностью, каков бы ни был характер ее влияния, — с достоинством возразила Глинет. — Несчастная собака не понимала, что с ней сделали».

«Теперь я осознаю свою ошибку, — горестно признал Тристано.

— Когда рыжий пес с рычанием и лаем хватал зубами за ноги мою лошадь, должен признаться, я не испытывал к нему никакого сочувствия. Поэтому, выйдя из таверны, я руководствовался сиюминутными побуждениями, хотя почти сразу же проникся сожалением по поводу своего поступка, а впоследствии, когда наблюдал за кончиной несчастного животного, даже проникся испугом, близким к отчаянию».

«Как это понимать? — недоуменно взглянула на него Глинет. — Ты раскаялся в своей жестокости?»

«Не совсем так. Не следует забывать, что я частично возместил собаке риск, накормив ее сарделькой».

«А тогда чем объяснялся твой испуг?»

Тристано поморщился и брезгливо поиграл пальцами в воздухе: «Раз уж ты настаиваешь, я объясню — в настолько деликатных выражениях, насколько это возможно. Все это происходило после того, как посреди ночи жемчужина была мне возвращена сверхъестественным образом — по сути дела, покойником, завалившимся ко мне в спальню. Глядя на мертвого пса, сначала я хотел уехать оттуда побыстрее и оставить жемчужину на дороге. Но такое решение проблемы казалось мне все более сомнительным по мере того, как я представлял себе, что могло произойти следующей ночью, после того, как я засну. Дохлый пес, проткнутый стрелой, с рассеченным черепом, подобравший жемчужину из лужи…»

Глинет зажала уши руками: «Хватит, хватит! Не хочу больше ничего слышать!»

«Действительно, в более подробных разъяснениях, пожалуй, нет необходимости», — заметил Эйлас.

«Верно, — кивнул Тристано. — Я руководствовался исключительно желанием возбудить в Глинет сострадание к чрезвычайно неудобному положению, в котором я оказался».

«Тебе это удалось», — призналась Глинет.

Наступило молчание. Глинет взглянула на сидевшего напротив Эйласа: «Сегодня ты неразговорчив. Что тебя беспокоит? Какие-нибудь государственные дела?»

Эйлас смотрел на темную озерную гладь: «Здесь кажется, что Миральдра на другом конце света. Хотел бы я никогда туда не возвращаться!»

«Возможно, ты берешь на себя слишком много обязанностей».

«Мои советники и министры значительно старше меня и следят за каждым моим шагом. Они только и ждут, чтобы я сделал какую-нибудь глупость. Мне приходится постоянно соблюдать осторожность. В Южной Ульфляндии все еще царит хаос — мне предстоит наводить там порядок; кроме того, возможно, придется приструнить ска, если они не откажутся от своих планов. И все это время, пока мы здесь сидим, Казмир плетет новые интриги».

«Тогда почему бы не отвечать Казмиру тем же, пока он не устанет играть в эти игры?»

«Легко сказать! Хитроумные заговоры, предательство и саботаж — родная стихия Казмира, в этом отношении мне с ним не совладать. Его шпионы за каждым углом, он узнаёт о моих планах прежде, чем они приходят мне в голову!»

Друн с негодованием сжал кулак: «Разве нельзя переловить всех этих шпионов и утопить их в Лире?»

«Все не так просто. Конечно, мне удается выявить многих агентов Казмира, но я предпочитаю удовлетворять их любопытство, скармливая им ложные сведения. Если бы я их утопил, Казмир просто-напросто нанял бы новых шпионов. Так что я играю с Казмиром в поддавки и стараюсь не спугнуть его свору ищеек».

«Скармливание ложных сведений шпионам — тоже своего рода хитроумный план, — заметила Глинет. — Дает ли он желаемые результаты?»

«Об этом можно будет судить после того, как мы выясним, кто из моих ближайших советников работает на Казмира».

«Но у нас тоже есть шпионы, следящие за Казмиром?»

«Их не так много, и у них меньше возможностей. Тем не менее, наша разведка достаточно эффективна».

«В жизни шпиона, наверное, много опасностей и приключений, — оживилась Глинет. — Интересно, из меня получился бы хороший шпион?»

«Несомненно! — подтвердил Эйлас. — Из красивых девушек получаются отличные шпионы. Тем не менее, им приходится полностью посвящать себя достижению поставленных целей. Да, их жизнь полна опасностей и приключений, но им приходится, так сказать, совмещать приятное с полезным, потому что самые ценные сведения, как правило, добываются в постели».

Глинет презрительно хмыкнула: «Так вот каким шпионам ты скармливаешь ложные сведения по ночам, стараясь ни в коем случае их не спугнуть вместо того, чтобы вздернуть на ближайшей виселице!»

«Ха! Если бы! Увы, Казмир не оказывает мне такую любезность. Он предпочитает подкупать стариков, страдающих подагрой. Кстати, никто не должен знать, что я подозреваю кого-то из ближайших советников — зарубите это на носу!»

«Наверное, странно смотреть на человека, разговаривать с ним и спрашивать себя — доносит ли он на меня смертельному врагу?» — задумчиво сказал Друн.

«Очень странно».

«Кого ты подозреваешь?» — спросил Тристано.

«У меня шесть августейших и безупречных министров — Малуф, Лангларк, Сион-Танзифер, Пирменс, Фойри и Уитервуд. У каждого огромные поместья, каждый — наследник древнего рода! Казалось бы, интересы каждого из них должны совпадать с интересами тройского государства. Тем не менее, один из них — предатель. Непостижимо! Мне неприятно об этом говорить, потому что, выбирая министров, я допустил какой-то непростительный промах».

«И как ты узнаешь, кто из них — предатель?»

«Здесь-то и зарыта собака. Пока что у меня нет ни одной улики».

Некоторое время, пока звезды всходили на безоблачном небе, присутствующие обсуждали различные способы выявления тайного агента Казмира. В конце концов, когда свечи уже догорали, они поднялись из-за стола и, позевывая, разошлись по спальням.

3

Король и его кузен готовились к отъезду в Домрейс. Наблюдая за их приготовлениями, Глинет и Друн все больше нервничали — без Эйласа и Тристано их существование в Родниковой Сени снова обещало стать скучноватым и одиноким. Кроме того, их заинтриговали поиски высокопоставленного тайного агента. В последнюю минуту они решили присоединиться к возвращавшимся в столицу, и тоже стали спешно готовиться к отъезду.

Отряд, ехавший по равнине Сеальда, теперь состоял из пяти человек. Поднявшись на перевал Лешего, они, как всегда, остановились и обернулись, чтобы бросить последний взгляд на далекую крепость у пруда Джанглин, после чего спустились по долине Каскадной реки в Ведьмину гавань и переночевали в гостинице «Коралловый букет». Проснувшись до рассвета, они выехали по дороге, ведущей к Туманному мысу, позвякивая упряжью в холодной утренней тишине — первые красноватые лучи солнца озаряли им спины. Вскоре после полудня они прибыли, наконец, в Домрейс.

Эйлас нисколько не заблуждался по поводу намерений Друна и Глинет. Он отвел их в сторону и предупредил о необходимости соблюдать строжайшую тайну: «Здесь мы не играем в игры и не соревнуемся в острословии и сообразительности. Здесь мы рискуем жизнью — помните, что для Казмира человеческая жизнь не стоит ломаного гроша!»

«Почему он так жесток?» — спросил Друн.

«Не знаю. Но он умен и жесток, причем один из его агентов следит за всем происходящим в Миральдре, чувствуя себя в полной безопасности, словно наблюдает за цыплятами, снующими по птичьему двору».

Глинет недоумевала: «Понятно, что он — предатель, но что заставляет его быть предателем? Что он получает взамен?»

Эйлас пожал плечами: «Возможно, он шпионит просто из прихоти, потому что ему доставляет удовольствие рисковать — или потому, что он хочет доказать себе, что он умнее всех. Так или иначе, он постоянно настороже, подозревает всех и каждого, оценивает каждый взгляд, прислушивается к каждому шороху — ведите себя чрезвычайно предусмотрительно!»

«Ты можешь нам доверять, — обиделся Друн. — Мы не идиоты и не собираемся многозначительно поглядывать на подозрительных субъектов, пихая друг друга локтями и перешептываясь».

«Я прекрасно это понимаю! — заверил его Эйлас. — Более того, рассчитываю на то, что ваши наблюдения окажутся полезными». Про себя Эйлас подумал: «Кто знает? Дети иногда подмечают фальшь и несоответствия, ускользающие от внимания людей гораздо более опытных».

Учитывая эти соображения, Эйлас устроил званый обед, пригласив министров и нескольких придворных. В назначенный день погода оставляла желать лучшего — несмотря на безоблачное небо, море расшумелось, и холодный ветер налетал частыми настойчивыми порывами. Придерживая готовые сорваться на ветру шляпы и плащи, вельможи один за другим заезжали по эстакаде на внутренний двор Миральдры. Там их встречал стареющий сенешаль, сэр Эсте, провожавший каждого по отдельности в небольшой трапезный зал. Здесь их ожидал Эйлас в компании Друна и Глинет.

Так как это не был официальный прием, министры выбирали свободные места по желанию. Три министра сели с одной стороны стола, три других — с другой. Присутствовали также сэр Тристано и два знатных иностранных гостя. Один из последних, высокий и худощавый, с насмешливой продолговатой физиономией, представился как сэр Катрауль из Каталонии. На нем был роскошный костюм невиданного в Тройсинете покроя; он пудрил лицо, как это было принято при аквитанском дворе. Друн и Глинет с трудом сдерживались от смеха — в расфуфыренном иностранце они сразу узнали Шимрода.

Напротив Шимрода сидел Ейн, также изменивший внешность — никто не узнал бы виноторговца Вальдеса в темнокожем седобородом восточном купце с чалмой на голове. Он представился как синдик Хассифа из Тингитаны и почти ничего не говорил.

Когда все приглашенные сели, Эйлас поднялся на ноги: «Сегодня я приветствую моего кузена, двух вельможных гостей из дальних стран и шестерых моих советников и помощников — друзей и наставников, кому я доверяю важнейшие государственные дела. Хотел бы представить их своему сыну, принцу Друну, и моей подопечной, принцессе Глинет. Прежде всего — Малуф, лорд Мауль, из Дассине-та!»

Малуф, невысокий человек крепкого телосложения, с коротко подстриженными черными кудрями, окладистой бородой и круглым бледным лицом, поднялся на ноги, галантно поклонился Глинет и снова уселся.

«Лорд Пирменс из замка Лютесс!» — провозгласил Эйлас.

Пирменс встал и отвесил поклон: он был несколько старше Малу-фа, но отличался стройностью выправки и приятной внешностью; его безукоризненно причесанная серебристая шевелюра, вздернутые надменными дугами брови, серебристая бородка и слегка брезгливые манеры свидетельствовали об утонченной разборчивости.

«Лорд Сион-Танзифер из усадьбы Фейминг в Портовой бухте!»

Сион-Танзифер, старейший из министров — и, пожалуй, самый прямолинейный и откровенный из них — уже стоял по стойке смирно, когда король начал произносить его имя. Специалист в области военной стратегии, он руководствовался самыми консервативными и ортодоксальными принципами; Эйлас часто находил его выводы скорее любопытными, нежели полезными. Сион-Танзифер, однако, был исключительно полезен в другом отношении — выражая свои мнения, обычно в виде догматически сформулированных азбучных истин, старый вояка раздражал и даже выводил из себя других министров, тем самым отвлекая их внимание от критического обсуждения решений Эйласа. Как человек, преданный рыцарским идеалам, Сион-Танзифер сперва поклонился принцессе Глинет, а затем принцу Друну — старшинство ранга уступало соображениям галантности.

«Лорд Уитервуд из поместья Уитервуд!»

Бледный и тощий субъект среднего возраста со впалыми щеками и горящими черными глазами, лорд Уитервуд плотно поджимал губы, словно сдерживая готовую вырваться внутреннюю энергию. Он страстно защищал свои убеждения и терпеть не мог слепое подражание традициям, чем заслужил неприязнь Сион-Танзифера и Малуфа. Старого стратега Уитервуд считал узколобым солдафоном, а министра-казначея — мелочным крохобором, поднимавшим переполох по каждому пустячному поводу. Лорд Уитервуд приподнялся, ответил двумя рассеянными кивками и снова опустился на стул.

«Лорд Лангларк из Чернохребетного замка!»

Словно желая упрекнуть Уитервуда за бесцеремонное поведение, Лангларк величественно выпрямился во весь рост и несколько раз глубоко поклонился направо и налево. Дородный человек непримечательной внешности, Лангларк, тем не менее, вносил чувство юмора, умеренность и практический здравый смысл в обсуждения на совещаниях совета министров. Эйлас находил, что именно на Лангларка он мог полагаться в первую очередь, когда ему нужна была поддержка в решении нетривиальных вопросов.

«Лорд Фойри из Суанетты!»

Фойри отвесил пару достаточно вежливых, но не слишком почтительных поклонов. Несколько тщедушный, узкоплечий и чуть сгорбленный, Фойри уже почти полностью облысел, хотя был на несколько лет моложе Малуфа. Быстрые движения головы, пристальный взгляд карих глаз, тонкий нос с горбинкой и цинично кривящийся рот делали его похожим на бдительную хищную птицу. В зависимости от настроения, Фойри часто менял точку зрения, предпочитая рассматривать вопрос со всех сторон, и любил выдвигать возражения только для того, чтобы проверить обоснованность предлагаемых концепций.

«Все вы, разумеется, знакомы с сэром Тристано, — продолжал Эйлас. — Рядом с ним сидят наши гости — сэр Катрауль из Каталонии и синдик Хассифа из Тингитаны».

Стали подавать первые блюда; поначалу беседа носила сдержанный и осторожный характер. Сион-Танзифер хранил гробовое молчание. Лорд Пирменс пытался завязать разговор сначала с сэром Катрау-лем, а затем с синдиком Хассифой, но те лишь недоуменно пожимали плечами и разводили руками — иностранцы явно не понимали, о чем он говорит.

Тем временем Глинет и Друн внимательно подмечали подробности поведения шести министров. Они знали, что каждый из них был в какой-то степени специалистом в той или иной области. Малуф заведовал казначейством и предоставлял рекомендации, относившиеся к налогам, пошлинам, сборам и прочим государственным доходам. Уитервуд занимался кодификацией судебных систем и согласованием их региональных различий с тем, чтобы каждый подданный королевства, высокого или низкого происхождения, мог ожидать последовательного применения законов. Сион-Танзифер, занимавший министерский пост еще при старом короле Гранисе, предлагал королю организационные и стратегические планы военных кампаний. Фойри превосходно разбирался в конструкции кораблей и координации морского флота. Пирменс, много путешествовавший в молодости — он успел побывать и в Ирландии, и в Византии — по сути дела выполнял функции министра иностранных дел, тогда как Лангларку король Эйлас поручил основать в Домрейсе университет, где преподавали бы грамматику, математику, географию и несколько других дисциплин.

Эйлас, также наблюдавший за министрами, ощущал странное холодное возбуждение с примесью ужаса — будучи заинтересован в раскрытии тайны, он в то же время боялся узнать правду. Один из шести человек, спокойно беседовавших у него за столом, угощавшихся его блюдами и пробовавших его вино, был предателем, стремившимся уничтожить самого короля и все его королевство.

Кто из шести?

И зачем ему это было нужно?

Эйлас покосился на Друна и почувствовал прилив гордости — у него был умный и красивый сын. Глинет тоже вызывала сильные положительные эмоции, но совсем иного рода. Девушка заметила внимание короля, встретилась с ним глазами и улыбнулась, чуть покачав головой — она была в замешательстве, разгадка тайны от нее ускользала.

Обед продолжался. За первым блюдом — запеканкой из оливок, креветок и лука в устричных раковинах, приправленной сыром и петрушкой, последовала уха из тунца, морских моллюсков и береговых улиток, обжаренных в белом вине с зеленым луком и укропом. Затем, в надлежащем порядке, подали жареных на открытом огне перепелов, фаршированных сморчками, на ломтях свежего белого хлеба, с гарниром из заморского зеленого горошка, артишоки, отваренные в вине со сливочным маслом, в сопровождении салата из свежей зелени, жареную требуху и колбаски с квашеной капустой, печеную выдержанную оленину под вишневым соусом с перловкой, сначала тушеной в бульоне на медленном огне, а затем поджаренной с чесноком и шалфеем, и, наконец, медовые коврижки, орехи и апельсины. При этом кубки гостей постоянно наполняли благородным красным волюспийским и золотистым вином «Сан-Сью» из Родниковой Сени, а также душистым зеленым мускатным вином из Дассинета.

Несмотря на длительное знакомство и сотрудничество, министры не вели себя непринужденно; по мере того, как продолжалось пиршество и увеличивалось количество выпитого вина, каждый из них выражал свои взгляды с возраставшей горячностью, постепенно превращаясь в карикатуру на себя, и разногласия принимали все более личный характер.

Самым резким и непримиримым из шести был Сион-Танзифер, ветеран дюжины славных походов; его седые волосы казались растрепанными — они закрывали проплешины там, где на черепе зарубцевались раны. Сион-Танзифер делал краткие жесткие заявления, словно зачитывая их из справочника, содержавшего неоспоримые истины; на возражения он отвечал лишь презрительными взглядами.

Излагая свою точку зрения, сидевший напротив Малуф стремился учитывать все возможные оговорки, в связи с чем, по сравнению с военным стратегом, казался человеком нерешительным, выражавшимся пространно и расплывчато.

Лорд Пирменс разительно отличался от них обоих — обходительный и статный дипломат, непоколебимо уверенный в своем интеллектуальном превосходстве, он предпочитал обтекаемые формулировки, но умел вовремя вставить острое словцо. Пирменс говорил на нескольких языках и познакомился с обычаями многих стран; ходили слухи, что в замке Лютесс хранилась коллекция произведений искусства и редкостей, недоступных ни за какие деньги.

Лангларк, легко краснеющий от вина непритязательный толстяк, применял на удивление успешную тактику сокрушенного замешательства и напускного самоуничижения, благодаря которой аргументы других министров казались глупыми, смешными и преувеличенными. Он нередко указывал на простые противоречия или закономерности, упущенные собеседниками, и Пирменс прилагал всевозможные усилия с тем, чтобы не попасть в очередную ловушку Лангларка — пожалуй, единственного министра, превосходившего его наблюдательностью и находчивостью.

Лаконичный и щепетильный Уитервуд с беспощадной яростью атаковал нелогичные с его точки зрения взгляды, не взирая на личности — даже короля Эйласа нередко уязвляли замечания Уитервуд а, а Малуф терпеть его не мог. Фойри говорил мало и выслушивал других с едва заметной язвительной усмешкой — но если его удавалось раззадорить, он набрасывался на противников с резкостью, не уступавшей нетерпимости Уитервуда.

Когда подали оленину, разговор зашел о вторжении в Южную Ульфляндию, не вызывавшем оптимизм у большинства министров.

Малуф говорил размеренно и бесстрастно: «Неприглядная страна, состоящая из скал и вересковых пустошей, усеянных развалинами хижин и перемежающихся болотами. Местные жители как-то умудряются добывать скудное пропитание — но только если вспахивают землю с тем же усердием, с каким убивают друг друга. Ульфы — варварский народ!»

«Постойте, постойте! — возмутилась Глинет. — Я родилась в Трокшо, в Северной Ульфляндии, и мои родители вовсе не были варварами. Они были добрые, хорошие, храбрые люди, и ска их убили!»

Малуф смущенно зажмурился: «Прошу прощения! Я, конечно, преувеличиваю! Мне следовало бы сказать, что бароны Южной Ульфляндии чрезмерно воинственны, и что благополучие в их стране возможно только после прекращения междоусобицы и набегов».

Сион-Танзифер пренебрежительно прокашлялся: «Это произойдет не раньше, чем с неба станут падать золотые монеты. Ульфы не могут жить без вендетты, как собака без блох».

«Десять лет тому назад мне представилась возможность побывать в Иссе, — заметил Пирменс. — Оттуда я ехал сухопутным путем в Оэльдес. Местные жители встречались редко — главным образом пастухи, мелкие фермеры и рыбаки. Открытое побережье пустынно и продувается ветрами. По меньшей мере, такое запустение — своего рода преимущество. Король Эйлас мог бы наделить ульфскими землями всех наших младших сыновей».

«Безлюдность их побережья легко объясняется, — вмешался Фойри. — Если бы горные бароны освободили всех, кого они бросили в темницы или растянули на дыбе, мы обсуждали бы сейчас проблему перенаселения Южной Ульфляндии».

Воспринимавший все буквально Малуф с негодованием поднял брови: «Зачем нам понадобилась эта несчастная страна? Вторжение стоит большого труда, крови и золота! А ульфы ничего не могут дать взамен».

«Я их король, — мягко и рассудительно сказал Эйлас. — Они — мои подданные. Я обязан обеспечивать их безопасность и охранять правопорядок».

«Ничего подобного! — отрезал Уитервуд. — Ваш аргумент несостоятелен. Представьте себе, что вас вдруг, ни с того ни с сего, признали бы королем Китая. Что же, нам пришлось бы отправлять флотилию за тридевять земель и высаживать там тройские армии только для того, чтобы обеспечивать безопасность китайцев и наводить порядок в Поднебесной Империи?»

Эйлас рассмеялся: «Китай далеко. Южная Ульфляндия рядом».

«Тем не менее, — упрямо настаивал Малуф, — я считаю, что наши доходы должны находить полезное применение на нашей земле!»

Сион-Танзифер угрюмо заявил: «Должен признаться, меня эта экспедиция не радует. Бароны-бандиты стерегут свои труднодоступные долины, как волки и стервятники — недоеденную тушу оленя! Даже если мы всех их перебьем, на том же месте, как грибы, повылезают сотни других, и все останется, как раньше».

Нахмурившись, Лангларк созерцал середину стола с обычным для него выражением замешательства: «Вы предлагаете бросить на произвол судьбы обширную страну? В чем преимущество такого отступления? Пирменс явно преувеличивает бесплодие Южной Ульфляндии — там достаточно плодородных земель и полезных ископаемых, когда-то она считалась богатым королевством. В горах — оловянные, медные, золотые и серебряные рудники, а в торфяных болотах много месторождений железной руды. В старые добрые времена на горных лугах паслись и рогатый скот, и овцы, а в полях высевали овес, пшеницу и ячмень».

Сион-Танзифер желчно усмехнулся: «Пусть ульфы наслаждаются несметными богатствами своей обширной страны, сколько им влезет — я бы только их поздравил и был бы им премного благодарен, если бы они проливали свою собственную кровь, защищаясь от ска. Но почему им дозволяется загребать жар нашими руками? Каким образом это выгодно для нас? Они-то привыкли бегать без штанов по своим болотам, а мы в них завязнем, помяните мое слово!»

«Ха, гм! — Пирменс аккуратно приложил салфетку к серебристой бородке и опустил ее. — Сплошной сарказм и пессимизм!» Он повернулся к Эйласу: «Что может ответить его величество этим проповедникам упадочнических настроений?»

Эйлас откинулся на спинку кресла: «Мы уже неоднократно обсуждали эту тему — хотя создается впечатление, что все присутствующие предпочитают об этом не помнить. Повторяю: мы захватили Южную Ульфляндию не в поисках славы или плодородных земель, а только потому, что это необходимо для нашего выживания».

Сион-Танзифер продолжал скептически покачивать головой: «Либо я глуп, как пробка, либо в вашей концепции чего-то недостает».

«В таком случае его величеству остается только сделать выбор», — деликатно заметил Пирменс.

Эйлас рассмеялся: «Эти возможности не обязательно исключают одна другую!» Он обвел глазами всех сидящих за столом: «Кто еще считает, что нам следует убраться из Южной Ульфляндии? Малуф?»

«Это предприятие наносит существенный ущерб фондам казначейства. Другие соображения не входят в мою компетенцию».

«Пирменс?»

Лорд Пирменс задумчиво поджал губы: «Мы уже захватили Южную Ульфляндию. Теперь трудно — может быть, даже невозможно — отступить, не потеряв лицо».

«Лангларк?»

«Ваши аргументы убедительны».

«Уитервуд?»

«Мы начали игру, исход которой предсказать еще невозможно. Надеюсь, нам будет сопутствовать удача».

«Фойри?»

«Море принадлежит нам. Пока в этом отношении у нас нет соперников, Тройсинету нечего бояться».

«Сэр Тристано, а ты как думаешь?»

Тристано ответил не сразу: «Позвольте мне спросить: каковы были бы последствия, если бы мы действительно отказались от Тинцин-Фюраля и Кауль-Бокаха и вывели войска из Южной Ульфляндии?»

«Как только Южная Ульфляндия станет беззащитной, — сказал Эйлас, — король Казмир ущипнет себя, чтобы проверить, не приснилась ли ему такая удача, радостно станцует вальс и прикажет своим отрядам спешить на север, не останавливаясь ни днем, ни ночью. Затем, когда его армии займут удобные позиции, не встречая никакого сопротивления, он нападет на Даот с двух сторон, и через месяц королю Одри придется бежать в Аквитанию или умереть. После этого Казмир перевезет круглый стол Карбра-ан-Медан и священный трон Эвандиг в Хайдион и объявит себя королем Старейших островов. В устье Мурмейля он может построить — и построит — флотилию, достаточную для высадки десанта в Дассинете, и мы проиграем войну. Захватив Южную Ульфляндию, мы сорвали планы Казмира и заставили его измышлять что-нибудь посложнее».

«Вы меня убедили, — кивнул сэр Тристано. — Лорд Сион-Танзифер, разве все это не так?»

«При всем моем уважении к его величеству, он упускает из виду важное обстоятельство. Казмир может сегодня же пройти со своими армиями на север по Тромпаде, не пересекая границу Южной Ульфляндии».

«Нет, не может! — возразил Эйлас. — В таком случае мы сразу напали бы на него с гор, и ему было бы чрезвычайно трудно защищаться в теснине, ограничивающей свободу маневров. Пока мы контролируем Южную Ульфляндию, а следовательно и Тих-так-Тих, Казмир не посмеет карабкаться в Даот по Тромпаде. Мы способны преградить ему путь даже силами местного ульфского ополчения».

Малуф почти не скрывал раздражение: «Почему мы постоянно говорим об одних угрозах и битвах? Разве мы не заключили мирный договор с Лионессом? Зачем обязательно допускать наихудшее возможное развитие событий? Если мы докажем Казмиру, что действительно хотим мира, он ответит тем же, и больше не нужно будет пугать друг друга громкими словами, бить мечами в щиты и упражняться в дорогостоящем тщеславии — от этого только проигрывают все заинтересованные стороны».

«Вспомните, что происходило несколько лет тому назад, — терпеливо возразил Эйлас. — Гранис был королем Тройсинета. Айвар Экс-цельсус, тогда еще правивший Дассинетом, решил нас проучить и позвал на помощь Казмира. Казмир был готов воспользоваться любым предлогом, чтобы переправить свои войска через Лир. Если бы корабли Граниса не потопили его армаду, никто из нас не обедал бы сегодня в Миральдре. С какой стати я поверю, что Казмир с тех пор стал смирным, как ягненок? Это ниоткуда не следует».

Малуф не сдавался: «Тем не менее, Южная Ульфляндия — не Дассинет».

«Значит, вы считаете, что если мы будем вежливы с Казмиром, он не будет причинять нам никакого беспокойства?» — сухо осведомился Уитервуд.

«Нам нечего терять, — с достоинством отозвался Малуф. — Любой мир выгоднее войны».

«Неужели? На любых условиях?» — встрепенулся Лангларк.

«Никто из нас не хочет войны, — сказал Эйлас. — Даже Казмир — он предпочел бы восторжествовать без потерь, пользуясь нашей слабостью и нашими ошибками. Но, пока я сижу на троне, этому не бывать. Между тем, я делаю все возможное, чтобы сохранить мир. Возможно, вас заинтересует тот факт, что я пригласил короля Казмира и королеву Соллас нанести августейший визит в Домрейс».

«Это замечательная новость! — воскликнул Малуф. — Когда они приедут?»

«Примерно через месяц».

Фойри язвительно рассмеялся: «Дипломатия! Лицемерный спектакль!»

Эйлас улыбнулся: «Король обязан подавать пример радушия — даже если его воротит при виде гостя… Так или иначе, я уже сказал больше, чем хотел».

Обед закончился. Эйлас и Ейн, в сопровождении Друна и Глинет, прошли в одну из небольших гостиных и сели у камина.

«Так что же? — спросил у Ейна Эйлас. — Какой вывод ты можешь сделать?»

Ейн долго молчал, глядя в огонь: «Трудно сказать. Лангларк и Уи-тервуд вряд ли работают на Казмира — хотя бы потому, что не знали о поездке торговца стеклом. Сион-Танзифер, несомненно, храбрый и откровенный человек — даром что упрямый и односторонний. Назвать его предателем язык не поворачивается. Малуф? Фойри? Пирменс? Интуиция подсказывает мне, что шпион — Малуф. Он готов на любые уступки ради мира. История знает множество таких примеров — возможно, Малуф даже считает себя гением тайной дипломатии, умиротворяющим Казмира и тем самым приближающим торжество какого-то недостижимого идеала, противоречащего человеческой природе.

Из числа подозреваемых не следует исключать Пирменса. Он изворотлив и податлив — золото или просто желание развлечься за чужой счет могли побудить его к двурушничеству. Его внешность обманчива, он опасен. Утонченные натуры вроде Пирменса нередко готовы прощать, во имя терпимости, самые странные извращения — в том числе самим себе.

Фойри? Тройский флот — его любимое детище. Если он — предатель, я не могу представить себе его мотивы».

4

На следующий день лорд Малуф явился к королю Эйласу, чтобы представить отчет о состоянии казначейства. Малуф был невесел — он принес плохие вести: «Вторжение в Южную Ульфляндию и строительство новых кораблей в устье Бешеной реки истощили финансовые резервы; не хватает денег на повседневные расходы».

«Гмм! — отозвался Эйлас. — Неужели мы уже все потратили?»

«Я давно предупреждал о такой возможности, — с мрачным удовлетворением сказал Малуф. — Цыплят по осени считают».

«Возможно, возможно… А дассинетские налоги? Мы их еще не получили?»

«Еще нет, ваше величество — и Скола тоже еще не заплатила. Эти сборы ожидаются только через неделю».

«Что ж, на неделю придется затянуть пояса. Рано или поздно, надеюсь, и Южная Ульфляндия начнет окупаться. Я послал туда горных инженеров, обследовать рудники. Говорят, там еще много ценных залежей; рудники опустели не потому, что истощились — их забросили из-за бесконечных разбойничьих набегов. Кроме того, в реках могут быть отложения россыпного золота. Их никогда не разрабатывали, и в конечном счете они могут приносить неплохой доход — достаточный для покрытия наших затрат. Что вы на это скажете?»

«Пока что это чисто гипотетические доходы, ваше величество, и даже для того, чтобы доказать существование таких залежей, потребуются существенные капиталовложения».

Эйлас усмехнулся: «Малуф, ваш здравый смысл отрезвляет, как ушат холодной воды! Если ничего другого не останется, мы прибегнем к общеизвестному средству, никогда не подводившему расточительные правительства — а именно повысим налоги. Выжмем из них все до последней капли! Только короли могут швыряться деньгами! Зачем простолюдину деньги?»

«Ваше величество изволит шутить», — печально произнес Малуф.

«Шутки шутками, но я намерен обложить Исс портовыми сборами — до сих пор синдики уклонялись от каких бы то ни было налогов. Кроме того, мы начнем взимать пошлины, которые население долины Эвандера раньше платило Карфилиоту. Как видите, есть дополнительные источники дохода! Рано или поздно мы сможем вытрясти из горных баронов какую-то часть золота, награбленного за долгие годы разбоя и междоусобиц».

Малуф нахмурился, собираясь выдвинуть серьезные возражения против такой программы, но по размышлении решил, что король снова руководствуется в основном чувством юмора: «Мягко говоря, смелое решение вопроса!»

Эйлас рассмеялся: «Но очень простое в практическом отношении. Бароны неизбежно станут нарушать мои законы, а за такие нарушения они должны будут платить крупные штрафы — в противном случае я конфискую их замки и выгоню их на вересковые луга в чем мать родила. Хотел бы я, чтобы то же самое можно было сделать с мерзавцем Казмиром, опять строящим военный корабль вопреки нашему договору! Боюсь, однако, что он не заплатит штраф».

Малуф удивленно поднял брови: «Вы не вправе облагать штрафами короля Казмира!»

«К величайшему сожалению. Поэтому придется принять более решительные меры».

И снова Малуф недоуменно нахмурился: «Какие именно?»

«Ровно через две недели вооруженный отряд высадится у верфи в Сардилье и сожжет дотла новый корабль Казмира. Пора дать ему понять, что договорные обязательства — не пустая болтовня».

«Рискованное дело!» — покачал головой Малуф.

«Позволить Казмиру строить военный флот гораздо рискованнее».

Малуф не нашел, что на это ответить, и попросил разрешения удалиться. В тот же день, несколько позже, Эйлас говорил с лордом Пирменсом, и сообщил ему те же сведения.

Вечером того же дня Эйлас намекнул о предстоящей операции лорду Уитервуду и лорду Сион-Танзиферу, вместе присутствовавшим на совещании, но на этот раз сказал, что вылазка состоится черед десять дней.

Тем временем сэр Тристано заверил Фойри и Лангларка — несмотря на то, что эти двое не были в числе основных подозреваемых — в том, что ночной поджог состоится через двадцать дней.

Рано утром следующего дня сэр Тристано взошел на борт судна, со всей возможной скоростью направившегося в Кадуз, чтобы узнать в Сардилье, какое из трех сообщений заставит Казмира принять контрмеры.

В свое время Тристано вернулся, пошатываясь от усталости — ему пришлось скакать всю ночь, а затем переплыть Лир на рыбацкой лодке в штормовую погоду. Эйлас и Ейн с интересом выслушали его отчет. На десятую ночь после утечки информации никакие необычные меры предосторожности не принимались. По прошествии двух недель сотня тяжело вооруженных бойцов устроила на берегу засаду; всю ночь они ожидали нападения, каковое не состоялось.

Для того, чтобы не оставалось никаких сомнений, Тристано подождал, пока не наступила двадцатая ночь; в эту ночь ничего не произошло, и он вернулся в Домрейс.

«Стали очевидными три факта, — заключил Эйлас. — Во-первых, корабль действительно строится по заказу Казмира. Во-вторых, предатель — один из моих министров. В-третьих, это либо Малуф, либо Пирменс».

«Оба — подходящие кандидаты, — сказал Ейн. — Что дальше?»

«В ближайшее время следует вести себя исключительно осторожно. Если мы спугнем шпиона, его будет гораздо труднее вывести на чистую воду».

5

Эйласу сообщили, что в Южной Ульфляндии, недалеко от Оэльдеса, обнаружили богатые залежи болотного железняка, и он поручил Малуфу оценить затраты, необходимые для строительства плавильни.

Цифры, представленные Малуфом на рассмотрение короля, казались явно завышенными. Некоторое время Эйлас просматривал отчет, не высказывая никаких замечаний, затем отложил пергамент в сторону: «Ясно, что потребуется дальнейшее изучение этого проекта. В данный момент меня занимают другие мысли — в последнее время сны не дают мне покоя».

Физиономия Малуфа изобразила почтительное беспокойство: «Хорошо вас понимаю, государь! Сны предрекают будущее. Предчувствиями, посещающими нас во снах, нельзя пренебрегать!»

«Прошлой ночью я видел на удивление яркий сон, — продолжал Эй л ас. — По-видимому, он связан с предстоящим визитом короля Казмира. Мне снилось, что его корабль заходит в гавань — Казмир стоял на палубе с непокрытой головой. Я видел его так же ясно, как вижу вас. Он отвернулся, но в моих ушах прозвучал его голос: „Смотри внимательно! Если на мне будет шляпа с двумя перьями, синим и зеленым — значит, я твой друг и верный союзник. Если на моей шляпе будет одно желтое перо, значит, я — подлый враг, и меня необходимо уничтожить любой ценой!“ Три раза его голос повторил эти слова! Казмир собрался надеть шляпу, но во сне меня кто-то позвал — я отвернулся и не заметил перья на шляпе».

«Достопримечательный сон!» — заметил Малуф.

Позже Эйлас поведал о своем удивительном сне лорду Пирменсу, но в несколько иных выражениях: «Голос говорил со мной — таинственный и гулкий, как голос оракула: „Внимательно следи за шляпой, когда Казмир ее наденет! Если на ней будет серебряная кокарда в форме птицы, он твой друг и союзник! Если на ней будет золотая эмблема, изображающая льва, значит, он замышляет измену!“ Так говорил оракул, и теперь я не знаю, что делать. Не могу же я принимать государственные решения, руководствуясь сновидениями! И все же, невозможно игнорировать знамения, предвещающие опасность. Что вы думаете по этому поводу?»

Пирменс пригладил серебристую бородку: «Здравый смысл подсказывает, что следует учитывать любую ценную информацию, независимо от ее источника. Вы не помните, какую именно шляпу держал в руке король Казмир?»

«Что-то вроде высокого берета из черного мятого бархата, без полей и без тульи».

«Позвольте порекомендовать следующее: если головной убор, в котором приедет Казмир, будет точно соответствовать вашему сну, примите во внимание форму и материал эмблемы».

6

С террасы северной башни Миральдры Эйлас, окруженный несколькими придворными, наблюдал за приближением лионесского галеона «Королевская звезда» — тяжелого судна с тупым закругленным носом и высокой ютовой надстройкой; белоснежные паруса, фок и грот, красиво надувались ветром, на концах мачт развевались на ветру красные и желтые вымпелы.

Галеон зашел в гавань, и команда проворно взяла паруса на гитовы. Портовые шлюпки подвезли причальные тросы, и «Королевская звезда» пришвартовалась к пристани рядом с Миральдрой.

Теперь король Эйлас ожидал гостей на молу в сопровождении двадцати знатнейших вельмож с супругами. Трап подняли на колодезную палубу галеона, где можно было заметить перемещение фигур в роскошных нарядах. Команда лакеев в ярких ливреях развернула розовую плюшевую ковровую дорожку, спускавшуюся с трапа на пристань и ведущую к трем установленным на платформе креслам с высокими спинками. В креслах разместились король Эйлас, принц Друн по правую руку и принцесса Глинет слева.

На палубе «Королевской звезды» появилась величавая фигура — король Казмир. Перед тем, как вступить на трап, он задержался, и к нему присоединилась дама благородных пропорций с уложенными кольцами светло-русыми косами под сеткой из белых жемчужин — королева Соллас. Глядя прямо перед собой, августейшая пара спустилась по трапу на пристань.

Эйлас поднялся и шагнул им навстречу. Взгляд его остановился на головном уборе Казмира — высоком черном берете без полей и без тульи. Спереди на берете была закреплена серебряная кокарда в форме птицы; сбоку берет украшали два пера, зеленое и синее.

За королевой Соллас следовали принц Кассандр и принцесса Мэ-дук. Кассандр, крепко сложенный юнец лет пятнадцати, украсил блестящие кудри соломенного оттенка зеленой шапочкой, лихо сдвинутой набекрень. Невозможно было сомневаться в том, что он — сын своего отца; в его походке и движениях уже чувствовалась непреклонная царственность, свойственная Казмиру. Кассандр обозревал окружающих слегка угрожающим взглядом круглых голубых глаз, словно предупреждая малейшие проявления неуважения.

В отличие от брата, рыжая и кудрявая принцесса Мэдук, напоминавшая длинноногого сорванца, явно плевать хотела на уважение к своему достоинству и на одобрение свиты. Бросив быстрый взгляд на церемониальные приготовления, она сбежала по трапу вприпрыжку, как игривый котенок. На ней было длинное платье из темно-оранжевого бархата с широким черным поясом; цвет платья мало отличался от цвета ее слегка растрепанных кудрявых локонов. Ум принцессы явно не уступал подвижностью ее ногам — на курносом маленьком лице безошибочно отражались быстрые перемены настроения. Эйласу было хорошо известно происхождение Мэдук, и он наблюдал за ней с насмешливым любопытством. По-видимому, дипломаты, распространявшие слухи о преждевременном развитии и бьющей через край своенравности принцессы, не преувеличивали.

Король Казмир, предложивший королеве Соллас руку у основания трапа, бросил на Мэдук холодный предостерегающий взгляд, после чего повернулся, чтобы приветствовать короля Эйласа.

Полдюжины лионесских вельмож сошли по трапу с супругами в порядке, строго соответствовавшем их знатности и старшинству; прибытие каждого гостя громко провозглашал старший герольд Миральдры.

Последними с корабля спустились пара фрейлин королевы и, наконец, христианский жрец, отец Умфред — дородный субъект в рясе пурпурного оттенка.

Короли обменялись традиционными приветствиями, после чего Казмира и Соллас проводили в их апартаменты, чтобы они могли отдохнуть и освежиться после тягот многочасового плавания.

Вечером того же дня Эйлас принимал гостей за неофициальным ужином — парадный многолюдный банкет был назначен на следующий день. И Эйлас, и Казмир мало ели и еще меньше выпили; оба встали из-за стола трезвые и сосредоточенные. Они удалились в частную гостиную, присели в кресла у камина и, пробуя густое золотистое вино из Олоросы, обсуждали интересовавшие их проблемы. При этом, однако, ни тот, ни другой не упомянул о корабле, который строили по заказу Казмира в Кадузе.

Когда Казмир завел разговор об укреплениях Кауль-Бокаха, перекрывавших проход по ущелью между Лионессом и Южной Ульфляндией, голос его звучал слегка насмешливо: «Даже без укреплений двадцать решительно настроенных людей могут защищать этот проход от целой армии. Но теперь мне сообщают, что в Кауль-Бокахе одна стена возвышается над другой, что каждый подход к крепости прегражден капканами, заграждениями и подъемными мостами с навесными башнями — неприступная твердыня стала в десять раз неприступнее. То же самое происходит в Тинцин-Фюрале: вершину Так-Тора увенчала вторая крепость, не менее труднодоступная. Не совсем понимаю, чем вызваны такие лихорадочные приготовления — ведь мы подписали договоры, делающие все эти усилия излишними».

«Полученные вами сведения соответствуют действительности, — ответил Эйлас. — Строятся новые укрепления и, несомненно, они предохраняют нас от вторжения из Лионесса. На мой взгляд, однако, причины таких предосторожностей очевидны. Вы не бессмертны; представьте себе, что Лионессом будет править жестокий и воинственный монарх, склонный рассматривать договоры только как предлог к их нарушению! Предположим также, что этот монарх, по неизвестным причинам, решит вторгнуться в Ульфляндию — что тогда? Мы будем к этому готовы — и, если он разумный человек, ему придется отказаться от подобных планов».

На губах Казмира появилась ледяная улыбка: «Могу согласиться с теоретической допустимостью ваших рассуждений, но не кажется ли вам, что с практической точки зрения они необоснованны?»

«Надеюсь, что это так, — кивнул Эйлас. — Могу ли я предложить вам еще немного вина? Его делают в моем собственном поместье».

«Благодарю вас — это на самом деле превосходное вино. Пожалуй, в Хайдионе следует пополнить запас тройских вин».

«Такой недосмотр легко устранить — я об этом позабочусь».

Казмир задумчиво приподнял бокал, заставил вино кружиться и стал любоваться золотистой рябью на его поверхности: «Я уже начинаю забывать суровые времена, когда наши народы разделяла кровная вражда».

«В этом мире все меняется», — отозвался Эйлас.

«Именно так! Наш договор, подписанный в пылу разгоревшихся страстей, запрещает Лионессу строить военные корабли — на основе устаревших допущений. Теперь, когда между нами установились добрососедские отношения…»

«Вы совершенно правы! — прервал собеседника Эйлас. — Наступившее равновесие сил выгодно нам обоим! И не только нам — оно способствует поддержанию мира на всех Старейших островах. Это равновесие, этот мир имеют для нас жизненно важное значение и составляют основу нашей внешней политики».

«Даже так? — Казмир нахмурился. — И каким же образом вы намерены осуществлять политику, основанную на таком расплывчатом принципе?»

«Принцип достаточно прост. Мы не можем позволить Даоту взять верх над Лионессом, а Лионессу — преобладать над Даотом, так как в противном случае наша безопасность окажется под угрозой. Если, например, король Одри нападет на Лионесс и каким-то чудом добьется преимущества, мы будем вынуждены выступить на стороне Лионесса и восстановить равновесие».

Казмир заставил себя непринужденно рассмеяться — осушив бокал, он со стуком поставил его на стол: «Хотел бы я, чтобы мои цели можно было так просто сформулировать! Увы! Их достижение зависит от таких не поддающихся точному выражению понятий, как справедливость, возмещение ущерба, нанесенного в прошлом, и общее направление развития истории».

Эйлас снова наполнил бокал Казмира: «Я вам не завидую — вы оказались в лабиринте неопределенностей. Тем не менее, в отношении Тройсинета у вас не должно быть никаких сомнений. Если Лионесс или Даот усилятся настолько, что создадут угрозу другой стороне, мы будем обязаны оказать всю возможную поддержку слабейшему из противников. По существу, вас защищает мощный военный флот — и вам не приходится нести никаких расходов на его содержание».

Король Казмир поднялся на ноги и с некоторой сухостью произнес: «Я устал после плавания по проливу. Позвольте пожелать вам спокойной ночи».

«Надеюсь, у нас вы сможете хорошо отдохнуть», — Эйлас тоже встал.

Два короля вышли в более просторную приемную, где королева Соллас сидела в окружении лионесских и тройских придворных дам. Казмир остановился у входа и ограничился небрежным поклоном, обращенным ко всем присутствующим. Соллас поднялась с дивана, пожелала собеседницам спокойной ночи, и слуга, несущий два ярко пылающих факела, проводил августейшую пару в отведенные им апартаменты.

Эйлас возвращался по длинной сводчатой галерее к себе в кабинет, когда из теней ему навстречу выступила дородная фигура в пурпурной рясе: «Король Эйлас! Не могли бы вы уделить мне минуту внимания?»

Эйлас остановился, глядя на румяную физиономию брата Умфреда — или «отца Умфреда», как он теперь себя называл. Эйлас не стал изображать вежливость: «Что тебе нужно?»

Умфред усмехнулся: «Прежде всего я хотел бы возобновить наше старое знакомство».

Охваченный отвращением, Эйлас невольно отступил на шаг. Нисколько не смущаясь, Умфред продолжал: «Насколько я понимаю, вам известно, что я принес Благую Весть в город Лионесс. Король Казмир почти наверняка согласится финансировать строительство величественного собора, чтобы Имя Господне славилось благодарными жителями его столицы. Если это произойдет, скорее всего, мне будет пожалована епископская митра».

«Какое мне дело? — спросил Эйлас. — Поразительно, что ты смеешь показываться в моем присутствии!»

Расплывшись в ласковой улыбке, отец Умфред отважным жестом руки отмел любые остатки неприязни, когда-либо существовавшей между ним и молодым королем: «Я несу в Тройсинет радостную весть Евангелия! Языческие обряды все еще преобладают в Тройсинете, Дассинете и Южной Ульфляндии. Еженощно я молюсь о том, чтобы король Эйлас и его подданные вступили на славную стезю истинной веры!»

«У меня нет ни времени, ни намерения обсуждать этот вопрос, — сказал Эйлас. — Мои подданные могут верить во все, что им заблагорассудится. Так оно было — так оно и будет». Он повернулся, чтобы уйти, но отец Умфред положил ему на плечо мягкую белую руку: «Подождите!»

«Что еще?» — резко повернулся к нему Эйлас.

Отец Умфред улыбнулся еще шире и нежнее: «Молю Господа о вашем спасении и о том, чтобы вы, так же, как король Казмир, способствовали строительству собора в своей столице — и, тем самым, распространению Слова Божьего! Если же собор в Домрейсе превзойдет великолепием собор в Лионессе — а это зависит только от вас — я смогу надеяться на архиепископский сан!»

«Я не намерен платить за строительство христианской церкви ни в Домрейсе, ни где-либо в другом месте».

Умфред задумчиво поджал губы: «Таковы ваши взгляды в данный момент; возможно, однако, что некоторые соображения заставят вас изменить свое мнение».

«Вряд ли».

Снова Эйлас повернулся, чтобы уйти — и снова отец Умфред задержал его: «Очень рад увидеть вас снова, хотя — увы! — память невольно возвращает мои помыслы к достойным сожаления событиям, сопровождавшим нашу первую встречу. До сих пор король Казмир не знает, кто вы такой! И я уверен, что вы не спешите рассказать ему об этом. Значит, вы не хотите, чтобы он об этом знал. Не так ли?» — отступив на шаг, отец Умфред смотрел на Эйласа с благосклонным любопытством.

Поразмышляв несколько секунд, Эйлас сказал ровным, невыразительным тоном: «Следуй за мной».

В нескольких шагах, у стены галереи, стоял навытяжку старый слуга в ливрее. Эйлас остановился и сказал ему: «Попросите Мавра — синдика Хассифу — присоединиться ко мне в малой гостиной». Эйлас поманил Умфреда: «Пошли!»

Чуть опустив уголки губ, но продолжая улыбаться, отец Умфред засеменил за королем. Эйлас провел его в малую гостиную, закрыл дверь, подошел к камину и стал молча смотреть в огонь.

Отец Умфред пытался завязать приятный разговор: «Нет слов! Нынче вас окружают условия, несравнимые с прежними. Бедная маленькая Сульдрун! Как плохо она кончила! Поистине, сей мир — юдоль скорби, и мы посланы в него, чтобы подвергнуться испытаниям и очистить душу в преддверии вечного блаженства!»

Эйлас не отвечал. Истолковывая молчание короля как признак замешательства, приободренный жрец продолжал: «Моя лучшая надежда — в том, чтобы привести короля Тройсинета и его доблестный народ к спасительному свету истины. Ангелы Господни воспоют ему хвалу, когда в Домрейсе возвысится величественный собор! При этом, естественно, раз таково ваше предпочтение, фактические обстоятельства вашего прошлого останутся в тайне, как если бы вы поведали их мне на исповеди».

Эйлас бросил на жреца быстрый взгляд и вернулся к созерцанию пламени в камине.

Дверь открылась. В гостиную тихо вошел Ейн в чалме и с седой бородой, все еще загримированный под мавра. Встрепенувшись, Эйлас повернулся к нему: «А, синдик Хассифа! Вы, случайно, не христианин?»

«Ни в коем случае».

«Хорошо, это упрощает дело. Перед вами субъект в рясе — что вы можете о нем сказать?»

«Это жрец — жирный, белый, скользкий, как бобер, с елейно подобострастной рожей. Я его уже сегодня видел — он приехал из Лионесса».

«Именно так. Я хотел бы, чтобы вы внимательно его рассмотрели и хорошенько запомнили, чтобы никогда ни с кем не спутать, ни в каких обстоятельствах».

«Ваше величество, он может натянуть на лицо капюшон, назваться Вельзевулом и спрятаться в самых глубоких катакомбах под Ватиканом — все равно я его узнаю».

«Вы не поверите, но он утверждает, что давно со мной знаком».

Синдик Хассифа с удивлением повернулся к Умфреду: «Чем он при этом руководствуется?»

«Он желает, чтобы я построил для него в Домрейсе богатую церковь. Он угрожает рассказать королю Казмиру, кто я такой, если я откажусь выполнить его требование».

Мавр продолжал разглядывать жреца — его удивление возросло вдвойне: «Он свихнулся? Король Казмир прекрасно знает, кто вы такой — вы король Тройсинета, Эйлас».

Умфреду начинал не нравиться тон разговора. Облизнув губы, он сказал: «Да-да, конечно. Я всего лишь позволил себе комплимент, вполне естественный при обсуждении давно минувших дней старыми друзьями».

Повернувшись к мавру, Эйлас развел руками: «Вот видите! Он продолжает упорствовать! Меня это начинает раздражать. Если бы он не был моим гостем, я приказал бы бросить его в темницу. Скорее всего, я так и сделаю — Казмир только рад будет от него избавиться».

«Не компрометируйте свое гостеприимство из-за этого ничтожества, — посоветовал синдик Хассифа. — Пусть он сначала вернется в Лионесс. Мне стоит только слово сказать — и там ему разрежут глотку: днем или ночью, острым ножом или тупым, как прикажете».

«Лучше всего, наверное, было бы притащить его сейчас же к Казмиру и послушать, что они друг другу скажут, — размышлял вслух Эйлас. — Если жрец начнет выдумывать подлые сплетни…»

«Подождите! — в отчаянии воскликнул Умфред. — Я осознал свою ошибку! Я допустил невероятную оплошность! Я вас никогда раньше не видел, никогда в жизни!»

«Боюсь, что, несмотря на заверения, он способен изобрести какую-нибудь грязную брехню, подрывающую вашу репутацию и унизительную для вашего достоинства, — мавр вытащил блестящий кинжал. — Позвольте мне вырезать ему язык. Рану можно прижечь раскаленной кочергой».

«Нет, нет! — закричал вспотевший Умфред. — Я ничего никому не скажу! Мой рот на замке! Мне известны тысячи тайн — но я нем, как могила!»

«Так как он сопровождает моих гостей, — сказал Ейну Эйлас, — здесь, под кровом дворца моих предков, я не хотел бы его наказывать. Но если до меня дойдут хоть какие-нибудь слухи о его болтовне…»

«В угрозах нет необходимости! — заявил Умфред. — Я допустил непростительный промах, он никогда не повторится!»

«Рад слышать, что ты не спешишь расстаться с жизнью, — сухо сказал Эйлас. — Не забывай, однако, что у того, за кого ты меня принял, есть веские причины с тобой расправиться — и жестоко расправиться!»

«Кто прошлое помянет, тому глаз вон! — с готовностью ответил Умфред. — А теперь прошу меня извинить — я устал, а мне еще предстоит прочесть вечерние молитвы».

«Убирайся!»

7

Сводчатый проход позволял пройти из главной галереи Миральдры в большой зал. По сторонам прохода стояли две мраморные статуи героев, привезенные с берегов Средиземноморья пять столетий тому назад. Статуи изображали обнаженных гоплитов древней Эллады — в шлемах, с короткими мечами и круглыми щитами, готовых броситься в атаку.

Позавтракав в своих апартаментах, король Казмир и королева Соллас прогуливались по галерее, время от времени задерживаясь и рассматривая изделия давно забытых мастеров и боевые трофеи, накопленные поколениями королей Тройсинета.

Около одной из мраморных статуй стоял лакей в ливрее Миральд-ры, с церемониальной алебардой в руке. Казмир и его супруга проходили мимо, рассеянно поглядывая на фигуры античных героев; лакей сделал малозаметный знак рукой, немедленно привлекший внимание короля Казмира. Обернувшись, Казмир узнал в лакее человека, известного ему под именем «Вальдес».

Посмотрев по сторонам, Казмир убедился в том, что галерея пуста, отвел в сторону королеву Соллас и вполголоса что-то ей сказал, после чего вернулся к лакею и пробормотал: «Вот каким образом вы узнаете новости! Я часто пытался представить себе, как это вам удается».

«Вам не удалось бы меня увидеть, если бы я не захотел с вами встретиться. Я больше не могу приезжать в Лионесс; мои частые передвижения привлекли внимание рыбаков, а среди них многие работают на тройскую разведку».

«Даже так? — Казмир не выказывал ни удивления, ни раздражения. — И что вы теперь будете делать?»

«Удалюсь на покой в деревню».

Притворяясь, что его заинтересовала статуя, король Казмир сказал: «Вам следует приехать в Лионесс еще раз — последний раз — чтобы я надлежащим образом вознаградил вас за службу. Может быть, нам удастся изобрести новую систему, позволяющую вам выгодно заниматься своим ремеслом, не слишком рискуя».

«Не думаю, что это возможно, — сухо обронил Вальдес. — Тем не менее, если кто-нибудь произнесет мое имя в Хайдионе, прислушайтесь к этому человеку — он сообщит вам последние известия… Кто-то идет».

Казмир отвернулся и продолжил прогулку по галерее в сопровождении королевы Соллас.

Через минуту Соллас спросила: «Почему ты помрачнел?»

Казмир отозвался сдавленным смешком: «Представь себе — у меня вызывают зависть прекрасные статуи короля Эйласа! Нам следует завести что-нибудь подобное в Хайдионе».

«Я предпочла бы завести подлинные реликвии в моей церкви», — задумчиво произнесла Соллас.

Погруженный в размышления, Казмир рассеянно ответил: «Да-да, дорогая. Как тебе угодно».

Возникшая ситуация никак не удовлетворяла лионесского короля. Когда шпионы переставали на него работать, Казмир разрывал с ними отношения самым бесповоротным образом, чтобы те никогда не могли предложить услуги кому-нибудь другому и тем самым, возможно, использовать полученные ими сведения в ущерб бывшему работодателю… Соллас продолжала говорить, и ее слова стали постепенно доходить до сознания Казмира: «Отец Умфред уверяет, что закупать их следует заблаговременно — прежде, чем на них возрастет спрос. Ему известны три подлинных щепки от Святого Креста; их мы могли бы приобрести сегодня же по сто крон за штуку. Говорят, что чаша Грааля — ни больше ни меньше! — находится где-то на Старейших островах, и у отца Умфреда есть возможность купить карты, позволяющие точно определить местонахождение…»

«О чем ты говоришь?» — потребовал разъяснений Казмир.

«О реликвиях для собора, конечно!»

«Как ты можешь говорить о реликвиях для собора, если собор как таковой — не более, чем галлюцинация?»

Королева Соллас обиделась: «Отец Умфред заверяет меня, что со временем Господь, несомненно, приведет тебя на путь истинный».

«Ха! Если Господу так приспичило построить собор, пусть сам за него платит!»

«Мне остается молиться о чуде!»

Через полчаса Казмир и Соллас снова проходили мимо мраморных статуй, но Вальдеса поблизости уже не было.

 

Глава 4

«Королевская звезда» отчалила от пристани и, постепенно набирая ход крутым левым галсом, покинула гавань Миральдры. Король Казмир взобрался на палубу ютовой надстройки и встал у поручня. Он поднял руку, прощаясь с вельможами, собравшимися на молу — его поза, спокойная и благожелательная, выражала лишь удовлетворение успешным визитом.

В открытом море началась бортовая качка, вызванная длинными валами, набегавшими с запада. Казмир спустился по соединяющей палубы лестнице и уединился в королевском салоне. Опустившись в большое кресло и неподвижно глядя в сдвоенное кормовое окно, король размышлял о событиях прошедших нескольких дней.

Внешне — с точки зрения посторонних — поездка прошла так, как того требовали правила придворного этикета. Тем не менее, несмотря на публичный обмен любезностями, двух королей разделял темный и тяжелый занавес взаимной неприязни.

Степень этой неприязни вызывала у Казмира недоумение: она не могла объясняться исключительно историей стычек между двумя государствами, она носила гораздо более личный характер. Казмир никогда не забывал лица — несомненно, он когда-то встречался с королем Эйласом в менее дружелюбной обстановке. Много лет тому назад король Гранис, правивший тогда Тройсинетом, посетил Хайдион в столице Лионесса. Его сопровождала свита, в том числе принц Эйлас — тогда еще малоизвестный малолетний племянник короля, и никто не рассматривал этого подростка как возможного наследника престола. Казмир едва его заметил. Мог ли подросток произвести столь яркое впечатление, полное какой-то скрытой угрозы? Разумеется, нет. Казмир мыслил прагматически и не позволял себе волноваться по пустякам.

Тайна тяготила Казмира — он чувствовал, что от его внимания ускользает какое-то важное, знаменательное обстоятельство. Лицо Эйласа то и дело представало перед внутренним взором Казмира — неизменно искаженное выражением холодной ненависти. Лицо это возникало на неясном, расплывчатом фоне. Что это? Сновидение? Колдовские чары? Или все-таки просто взаимная неприязнь правителей двух соперничающих государств?

Проблема действовала Казмиру на нервы. В конце концов он решил о ней не думать. Но беспокойство не проходило. Всюду, со всех сторон вырастали преграды, мешавшие достижению его целей… Так или иначе, говорил себе Казмир, все преграды должны разлететься вдребезги под натиском его непреодолимой воли — тем временем, однако, они испытывали его терпение и нарушали размеренный порядок существования.

Король Казмир сидел, постукивая пальцами по ручкам кресла и размышляя об обстоятельствах своей жизни. Он вспомнил о затруднении, возникшем пять лет тому назад. Затруднение было вызвано прорицанием, произнесенным Персиллианом — Волшебным Зерцалом — по собственной инициативе, без вопроса, что само по себе было событием из ряда вон выходящим. Персиллиан внезапно принялся хрипло распевать на мотив какой-то скабрезной частушки. Вокальное словоизвержение зеркала застигло Казмира врасплох и быстро закончилось — но король успел его запомнить:

«Казмир! Напрасно день и ночь Судьбу ты тщишься превозмочь: Наследным принцем разрешится Сулъдрун, твоя шальная дочь. За круглый стол, на древний трон Вместо тебя воссядет он, Когда судьба твоя свершится И опустеет Хайдион». [7]

«Значит ли это, что я успею сесть на Эвандиг до него?» — с мучительной тревогой тут же спросил Казмир.

Персиллиан промолчал. Задрожав, словно в приступе раздражения, зеркало отразило искаженное нетерпением лицо Казмира.

Казмир давно и долго пытался разгадать смысл этого предсказания, особенно с тех пор, как Сульдрун умерла, оставив после себя не сына, а дочь — непредсказуемую и непослушную принцессу Мэдук.

«Королевская звезда» прибыла в столицу Лионесса. Сойдя с корабля, Казмир и вся королевская семья сели в белый, подпружиненный двойной подвеской экипаж, запряженный четырьмя единорогами с позолоченными рогами. Отец Умфред собрался было проворно забраться в тот же экипаж, но отказался от этой затеи, остановленный безмолвным взором короля Казмира. Вкрадчиво улыбнувшись, жрец соскочил на землю.

Экипаж покатился вверх по Сфер-Аркту к въездным воротам Хай-диона, где дворцовая челядь уже ждала прибытия короля, выстроившись в иерархическом порядке. Казмир рассеянно кивнул нескольким придворным, зашел во дворец, поднялся в свои апартаменты и немедленно занялся государственными делами.

Через два дня к Казмиру подошел старший сокольничий, Дутейн: «Сир, в западную голубятню вернулась птица с посланием».

Казмир, немедленно оживившийся, сказал: «Хорошенько накорми голубя пшеничным зерном и просом!»

«Уже сделано, ваше величество! Птица чувствует себя прекрасно».

«Хорошо, Дутейн, ты свободен», — пробормотал король; все его внимание уже сосредоточилось на сообщении. Казмир развернул тончайший листок бумаги и прочел:

«Ваше величество!

К сожалению, меня назначили на должность в Южной Ульфляндии, где мне придется выполнять пренеприятнейшие и утомительные обязанности. Больше не могу поддерживать с вами связь, по меньшей мере в ближайшем будущем».

Послание было подписано тайным знаком.

«Гм!» — произнес Казмир и бросил листок бумаги в огонь.

В тот же день, через пару часов, Дутейн снова появился перед королем: «В восточную голубятню вернулась еще одна птица, государь».

«Спасибо, Дутейн, можешь идти».

Второе послание, подписанное другим знаком, гласило:

«Ваше величество!

По причинам, не поддающимся пониманию, меня откомандировали в Южную Ульфляндию, поручив мне обязанности, явно не соответствующие ни моим способностям, ни моим предпочтениям. Таким образом, пока что это мое последнее сообщение».

«А!» — с отвращением воскликнул король и швырнул листок в камин. Бросившись в кресло, Казмир стал нервно подергивать свою аккуратную бороду. Два сообщения: совпадение? Возможно, но маловероятно. Неужели Вальдес провалил двух его лучших агентов? Но Вальдес не знал, как их звали!

Тем не менее, тот факт, что Вальдес решил отойти от дел непосредственно перед этим провалом, говорил сам за себя. Если бы можно было каким-то образом завлечь Вальдеса в Лионесс, истину можно было бы установить самым непреложным образом.

Казмир хмыкнул. Хитрая лиса Вальдес вряд ли рискнет приехать — хотя, с другой стороны, если приедет, тем самым он засвидетельствует свою добросовестность.

2

Королева Соллас давно уже обратилась в христианство, и отец Умфред заботился о том, чтобы ее религиозный пыл не ослабевал. В последнее время мысли королевы были заняты перспективой святости; по двадцать раз на дню она бормотала себе под нос: «Святая Соллас Лионесская! Как это хорошо звучит! Собор блаженной Соллас!»

Отец Умфред, постоянно стремившийся заслужить епископскую митру — а он не отказался бы и от сана архиепископа всего Лионесса, если бы представилась такая возможность — разогревал в Соллас надежды на причисление к лику святых: «Уважаемая королева, разумеется! Из семи актов подвижничества наибольшее торжество на небесах вызывает воздвижение благочинного молитвенного дома там, где царила мерзость языческого запустения — ив своей радости Господь вознаграждает угодников! Неужели вы не видите, как радужно играют лучи восходящей славы? Неужели вы не слышите ангельский хор, воспевающий зодчую дома Господня — красы и гордости Лионесса?»

«Я посвящу строительству собора каждую минуту существования! — решительно заявила Соллас. — Нарекут ли его в мою честь?»

«Такое решение подлежит утверждению высшей инстанцией, но у меня есть влиятельные связи. Когда над Лионессом разнесется колокольный звон, когда каждый горожанин будет смиренно возносить молитву Господню, и сам король Казмир преклонит колено перед алтарем — кто откажется прибавить к вашему имени титул „святейшая“?»

«Святейшая Соллас! Да! Превосходно! Сегодня же снова привлеку внимание короля к нашему почину».

«Какую победу мы одержим, когда Казмир провозгласит Благую Весть и припадет к ногам Иисуса! Все королевство должно будет последовать его примеру».

Соллас поджала губы: «Посмотрим, посмотрим. Не все сразу — сначала нужно одержать одну победу, а потом уже думать о другой. Если меня действительно причислят к лику святых, весь мир возрадуется, услышав эту весть, и это произведет надлежащее впечатление на его величество».

«Бесспорно! Шаг за шагом — только так мы вступим на праведную стезю!»

Вечером королева явилась в кабинет Казмира. Король стоял у камина, заложив руки за спину. Отец Умфред семенил за спиной королевы, но скромно отступил в сторону и остался в тени.

Воодушевленная надеждой, королева Соллас прошествовала к супругу и, обменявшись с ним несколькими любезностями, приступила к описанию проекта величественного собора с высокими башнями, разносящими перезвоном колоколов спасительную весть по всем окрестностям столицы. В пылу религиозного рвения она не заметила, как прищурились круглые голубые глаза Казмира, как поджались его губы. Соллас расписывала строительство в масштабах, способных поразить воображение всего христианского мира — сооружение настолько грандиозное и роскошное, что столица Лионесса несомненно должна была стать центром паломничества.

Король Казмир некоторое время терпел, но не услышал ничего, что вызвало бы у него малейшую симпатию. В конце концов он сказал: «Ты окончательно спятила? Жирный жрец опять забивает тебе голову своим несносным бредом? Каждый раз после того, как он к тебе пристаёт, твое лицо начинает напоминать его слащавую рожу — глаза закатываются, как у овцы с перерезанной глоткой!»

Соллас возмущенно воскликнула: «Ваше величество! Выражение лица, упомянутое вами в столь непривлекательных выражениях, свидетельствует о восторге предвкушения райского блаженства!»

«Как бы то ни было! Жрец одурманивает мозги, ловко потворствуя слабостям — это все, что он умеет. Куда ни посмотришь, везде околачивается этот бездельник. Давно пора выгнать его в шею!»

«Сир, что вы говорите? Одумайтесь! Церковь назовут в мою честь — собор святейшей Соллас!»

«Это ты не понимаешь, о чем говоришь! Это тебе следовало бы одуматься! Ты представляешь себе, сколько будет стоить такое сооружение? Ты хочешь разорить королевство только для того, чтобы подлый монах ухмылялся, потирая руки и радуясь тому, как он обвел вокруг пальца простака Казмира?»

«Вы к нему несправедливы, государь! Отца Умфреда знают и уважают даже в Риме. Он печется исключительно о торжестве христианства среди язычников!»

Казмир отвернулся и раздраженно ткнул кочергой в угли — взметнулись языки пламени: «Слышал я об этих соборах. Сокровищницы жрецов, набитые золотом и драгоценностями — глупцы, обманутые обещаниями вечной жизни, отдают им последние гроши, а потом у них нет денег, чтобы заплатить налоги королю».

«Наша страна богата! — взмолилась королева. — Мы можем себе позволить прекрасный собор — не хуже, чем в Аваллоне».

Казмир усмехнулся: «Скажи жрецу, чтобы привез золото из Рима — тогда, может быть, я потрачу какую-то часть этих денег на строительство церкви».

«Спокойной ночи, государь! — обиженно сказала Соллас. — Я позволю себе удалиться».

Казмир слегка поклонился и снова повернулся к камину, не заметив, как отец Умфред выскользнул из кабинета.

3

Первоочередной задачей король Казмир считал восстановление своей разведывательной сети, потерпевшей существенный урон. Однажды вечером он прошел в старое крыло Хайдиона и поднялся по винтовой лестнице Башни Филинов в помещение над Арсеналом. Каменные стены этой почти пустой комнаты слышали много суровых приговоров и видели много скорых расправ.

Усевшись за простой дощатый стол, Казмир налил себе вина из светлой буковой фляги в светлую буковую кружку и приготовился ждать в полной тишине.

Прошло несколько минут; Казмир не проявлял никаких признаков нетерпения.

В коридоре послышались шорох шагов, бормочущие голоса. В приоткрывшуюся дверь заглянул Ольдебор, служащий без определенного звания: «Ваше величество, привести заключенного?»

«Пусть войдет».

Ольдебор зашел в комнату, обернулся и поманил головой. Два тюремщика в черных кожаных передниках и конических кожаных колпаках дернули цепь и затащили внутрь спотыкающегося арестанта — высокого жилистого человека, еще не пожилого, в грязной рубахе и оборванных штанах. Несмотря на растрепанный внешний вид, заключенный держался молодцом: по сути дела, в сложившихся обстоятельствах его поза выглядела неуместно беззаботной, даже презрительной. У человека этого, широкого в плечах и узкого в бедрах, были аристократические, длинные и сильные ноги и руки. Густые черные волосы свалялись и стали матовыми от пыли; из-под низкого лба смотрели ясные карие глаза. Широкие скулы сходились к узкой нижней челюсти, горбатый крючковатый нос нависал над костлявым подбородком. Сквозь его темноватую землисто-оливковую кожу просвечивал необычный, еще более темный красновато-фиолетовый фон, словно насыщенный густой венозной кровью.

Один из тюремщиков, раздраженный самообладанием узника, снова дернул за цепь: «Проявляй должное уважение! Ты стоишь в присутствии короля!»

Арестант кивнул Казмиру: «Добрый день, сударь».

«Добрый день, Торкваль, — спокойно ответил Казмир. — Как тебя устраивают условия заключения?»

«Они терпимы, хотя человек очень чистоплотный мог бы придерживаться другого мнения».

В помещение почти беззвучно зашел еще один субъект — уже немолодой и коренастый, но проворный, как мышь, с правильными чертами лица, аккуратно причесанной каштановой шевелюрой и проницательными темно-карими глазами. Он поклонился: «Добрый день, государь».

«Добрый день, Шаллес. Ты знаком с Торквалем?»

Шаллес внимательно посмотрел на узника: «До сих пор я не встречался с этим господином».

«Это только поможет делу, — заметил король Казмир. — Значит, у тебя не будет по отношению к нему никаких предубеждений. Надзиратели, снимите цепи, чтобы Торквалю было удобнее сидеть, и подождите в коридоре. Ольдебор, ты тоже можешь выйти».

Ольдебор возразил: «Ваше величество, это отчаянный человек! У него нет ни надежд, ни сожалений».

На лице Казмира появилась едва заметная ледяная усмешка: «Поэтому я его и вызвал. Выйди в коридор — в присутствии Шаллеса мне нечего бояться».

Шаллес с подозрением покосился на заключенного; тем временем тюремщики сняли цепи и, вместе с Ольдебором, вышли из комнаты.

Казмир указал на скамьи: «Садитесь, господа. Не откажетесь выпить вина?»

И Торкваль, и Шаллес взяли по кружке и уселись.

Некоторое время Казмир переводил взгляд с одного лица на другое, после чего сказал: «Вы очень разные люди, это очевидно. Шаллес — четвертый сын достопочтенного рыцаря, сэра Пеллента-Лугового, владельца трех ферм общей площадью шестьдесят три акра. Шаллеса учили правилам этикета, принятым среди людей благородного сословия, ему привили вкус к изысканной кухне и хорошему вину — но до сих пор у него не было средств, достаточных для удовлетворения таких наклонностей. О Торквале я знаю мало и хотел бы узнать больше. Может быть, он сам расскажет о себе?»

«С удовольствием! — отозвался Торкваль. — Прежде всего, меня невозможно отнести к какому-либо сословию — других таких нет. Мой отец — герцог на Скагане, то есть мой род древнее истории Старейших островов. Так же, как у сэра Шаллеса, у меня изысканные вкусы — я предпочитаю лучшее из всего, что может предложить этот мир. Несмотря на то, что я — ска, я плевать хотел на таинственный ореол превосходства, окружающий ска в их собственном представлении. Я открыто и часто сожительствовал с женщинами низших рас и породил дюжину полукровок, в связи с чем ска считают меня предателем и отщепенцем.

Называя меня предателем, они ошибаются — я не заслужил этот оскорбительный эпитет. Как я мог изменить делу, которому никогда не присягал? Я беззаветно предан только одному делу, а именно обеспечению собственного благополучия. И горжусь непоколебимой верностью этому идеалу!

Я покинул Скаган в ранней молодости, располагая несколькими преимуществами: несокрушимым здоровьем и сообразительностью, свойственными от рождения большинству ска, а также превосходными навыками владения оружием — в этом отношении я могу быть благодарен только самому себе. Я еще не встречал противника, способного мне противостоять, особенно в фехтовании.

Стремясь поддерживать образ жизни, подобающий благородному человеку, и не испытывая ни малейшего желания заниматься всю жизнь продвижением по иерархической лестнице ска, я стал бандитом. Я грабил и убивал не хуже любого другого. Тем не менее, в Ульфлян-дии редко можно чем-нибудь поживиться, в связи с чем я стал промышлять в Лионессе.

Мои намерения были просты и наивны. Награбив полный фургон золота и серебра, я собирался стать бароном-разбойником Тих-так-Тиха и прожить остаток своих дней в относительном уединении.

Мне не повезло, однако, и я попал в засаду, устроенную королевской стражей. Теперь меня должны четвертовать — но я буду рад рассмотреть любую другую программу, если его величество соизволит ее предложить».

«Гм! — произнес король Казмир. — Твоя казнь назначена на завтра?»

«Насколько мне известно».

Казмир кивнул и повернулся к Шаллесу: «Как тебе нравится этот субъект?»

Шаллес покосился на Торкваля: «Очевидно, что он — отъявленный мерзавец; по сравнению с ним акула кажется олицетворением гуманности. В данный момент ему нечего терять, в связи с чем он дает волю безразличной наглости».

«Насколько можно доверять его слову?»

Шаллес с сомнением склонил голову набок: «Это зависит от того, взаимосвязано ли его самолюбие с выполнением обещаний. Несомненно, он придает слову „честь“ значение, несовместимое с его пониманием среди честных людей. Скорее всего, ему можно больше доверять, посулив вознаграждение за выполнение того или иного поручения. Вполне может быть, что он станет верно служить исключительно по прихоти. Он явно умен, энергичен, не затрудняется обманывать себя и — несмотря на то, что его поймали — способен изобретательно находить выход из трудной ситуации».

Казмир повернулся к Торквалю: «Ты выслушал мнение Шаллеса. У тебя есть какие-нибудь замечания?»

«Он разбирается в людях. Мне нечего добавить».

Король кивнул и подлил вина в три кружки: «Обстоятельства таковы. Король Тройсинета Эйлас захватил Южную Ульфляндию и тем самым препятствует осуществлению моих планов. Необходимо, чтобы Южная Ульфляндия, с точки зрения тройсов, стала страной неуправляемой. Я хотел бы, чтобы вы содействовали достижению этой цели — по отдельности или, если потребуется, сотрудничая. Что вы на это скажете?»

Поразмыслив, Шаллес спросил: «Могу ли я говорить откровенно, ваше величество?»

«Разумеется».

«Это опасное поручение. Я не прочь заняться его выполнением — по меньшей мере, в течение определенного ограниченного срока — если вознаграждение соизмеримо со степенью риска».

«Какого рода вознаграждение ты имеешь в виду?»

«Возведение в рыцарское достоинство, не уступающее званию первородного наследника, и пожалование плодородных земель площадью не менее двухсот акров».

Казмир крякнул: «Ты высоко ценишь свои услуги!»

«Государь, мне дорога моя жизнь, какой бы низменной и непривлекательной она вам ни казалась — другой жизни у меня нет и не будет».

«Хорошо, договорились! Торкваль, каковы твои условия?»

Торкваль рассмеялся: «Я принимаю предложение — независимо от степени риска, от того, доверяете вы мне или нет, от характера поручения и от размера вознаграждения!»

Казмир продолжал сухо и деловито: «По существу, я хотел бы, чтобы ты обосновался в предгорьях Южной Ульфляндии и учинял там, по мере возможности, грабежи, убийства, беспорядки и разрушения, но только в отношении тех, кто сотрудничает с тройсами. Тебе поручается установить связи с другими горными баронами и всячески рекомендовать им неповиновение и мятежи, а также разбой, подобный твоему. Мои потребности достаточно ясны?»

«Предельно ясны! С радостью возьмусь за выполнение такой задачи».

«Я так и думал. Шаллес, ты будешь, подобно Торквалю, посещать баронов, проявляющих признаки недовольства, предоставляя им полезные сведения и координируя их действия. Если потребуется, можешь предлагать взятки, но к этому средству следует прибегать лишь в последнюю очередь. Кроме того, ты будешь тесно сотрудничать с Торквалем, причем через регулярные промежутки времени вы будете передо мной отчитываться согласованными заранее способами».

«Государь, сделаю все возможное — на протяжении срока, каковой мне хотелось бы определить заблаговременно, чтобы достигнуть полного взаимопонимания».

Казмир быстро пробежался пальцами по дощатому столу; когда он снова заговорил, однако, в его голосе не было никаких признаков раздражения: «Многое зависит от развития событий».

«Совершенно верно, государь — в частности, именно поэтому я хотел бы установить максимальный срок своей службы. Вы хотите, чтобы я играл в опасную игру. Другими словами, я не желаю бегать по вересковым лугам наперегонки с тройской стражей, пока меня не прикончат».

«Гм. Как долго ты намерен мне служить?»

«С учетом угрожающей опасности, год представляется достаточно длительным сроком».

Казмир хмыкнул: «За год ты едва начнешь разбираться в ситуации».

«Государь, я могу сделать не больше того, на что способен любой другой. Кроме того, пожалуйста, учитывайте, что у короля Эйласа тоже есть свои люди среди горных баронов. После того, как мои намерения станут известны и понятны, эффективность саботажа значительно уменьшится».

«Гм. Я еще подумаю. Приходи завтра после полудня».

Шаллес поднялся на ноги, откланялся и удалился. Казмир повернулся к Торквалю: «Шаллес, возможно, слишком щепетилен, чтобы справиться с таким поручением без посторонней помощи. Тем не менее, он жаден, а это само по себе неплохо. В твоем отношении у меня нет иллюзий. Ты — безжалостный хищник, пронырливый убийца и подлец, каких мало».

Торкваль ухмыльнулся: «Кроме того, я обожаю женщин. Когда я от них ухожу, они плачут и тянут ко мне руки».

Король Казмир, предпочитавший не обсуждать неприличные, по его мнению, темы, ответил холодным непонимающим взглядом: «Я предоставлю тебе оружие и, допуская, что ты не предпочитаешь действовать в одиночку, небольшой отряд головорезов. Если ты добьешься успеха и, подобно Шаллесу, пожелаешь вести жизнь сельского лорда, я подыщу тебе подходящее поместье. Надеюсь, этого достаточно, чтобы ты меня не предал. Теперь у тебя есть повод служить мне, а не кому-нибудь другому».

Торкваль улыбнулся: «Почему нет? Один подлец служит другому — два сапога пара».

С точки зрения короля Казмира, последнее замечание граничило с недопустимой дерзостью, и он снова смерил разбойника-ска ледяным взглядом: «Мы еще поговорим через пару дней. А пока что я продолжу оказывать тебе гостеприимство».

«Я предпочел бы Хайдион Пеньядору».

«Не сомневаюсь. Ольдебор!»

Ольдебор тут же вошел: «Ваше величество?»

«Отведи Торкваля обратно в Пеньядор. Пусть он хорошенько вымоется. Выдай ему приличную одежду, помести в чистую камеру и корми тем, что ему нравится — в разумных пределах, естественно».

Два тюремщика ввалились вслед за начальником.

«Мы так и не увидим, какого цвета у него кишки? — возмутился один. — Свет не видывал более наглого подонка!»

«Он ко всему еще и ска! — пожаловался другой. — Я так надеялся вырвать ему печень!»

«Всему свое время, — сказал король. — Торквалю поручена опасная работа, теперь он на государственной службе».

«Как вам будет угодно, ваше величество! Давай, шевелись, сукин сын!»

Быстро повернувшись к тюремщику, Торкваль посмотрел ему прямо в глаза: «Остерегись, холоп! Через пару дней меня освободят, я буду на королевской службе. Мне стоит только захотеть — и ты будешь любоваться своими собственными кишками!»

Король Казмир нетерпеливо поднял руку: «Довольно!» Обратившись к притихшим, беспокойно переглянувшимся тюремщикам, он прибавил: «Вы слышали, что сказал Торкваль. На вашем месте я стал бы обращаться с ним повежливее».

«Как вам будет угодно, государь. Торкваль, пойдемте — мы просто пошутили. Сегодня вам подадут вино и жареную птицу».

Казмир мрачно усмехнулся: «Ольдебор, проследи за тем, чтобы через два дня Торкваль явился сюда в готовом к отъезду виде».

 

Глава 5

Через три дня после отплытия Казмира и его свиты на борту галеона «Королевская звезда», Эйлас сам отправился в Южную Ульфляндию во главе флотилии из семнадцати кораблей.

В поездке его сопровождали кипящие от негодования лорд Малуф и лорд Пирменс. Друн и Глинет остались в Домрейсе, чтобы получить образование, приличествующее их положению. Обоих должны были учить латыни и греческому, географии и естественнонаучным дисциплинам, каллиграфии, математике Пифагора, Эвклида и Аристарха, а также новым методам исчисления, применяемым маврами. Предполагалось, что, читая Геродота, Тацита, Ксенофонта, Клаветца Аваллон-ского, Диоскура Александрийского, «Хроники Исса» и «Войну готов и гуннов» Керсома, они получат представление об истории. После того, как принца и принцессу научат распознавать звезды, планеты и созвездия, астрологам было поручено предложить на их рассмотрение несколько соперничающих космологических теорий. Друну предстояло посещать военную академию, где он мог развивать навыки владения оружием и анализировать стратегические методы ведения военных кампаний. Как Глинет, так и Друн вынуждены были также посещать занятия, посвященные изящным искусствам и придворному этикету, в том числе танцам, декламации, музыке и правилам хорошего поведения.

Если бы это было возможно, и Глинет, и Друн предпочли бы поехать вместе с Эйласом в Южную Ульфляндию. Лорд Малуф и лорд Пирменс, напротив, выдвигали всевозможные аргументы, убеждая короля не отрывать их от привычных обязанностей столь скоропалительно и бесцеремонно.

На протесты Малуфа Эйлас ответил так: «Я понимаю ваше беспокойство по поводу работы, остающейся без вашего присмотра в казначействе, но ваши способности найдут лучшее применение в Южной Ульфляндии, где они срочно необходимы. Таким образом вы лучше всего послужите на благо короля и государства».

«Мой опыт позволяет решать сложные проблемы! — ворчал Малуф. — Любой конторский служащий умеет взвешивать кормовые бобы и пересчитывать луковицы».

«Вы все еще не понимаете масштабы нашего проекта! Я хочу произвести инвентаризацию каждого поместья и каждого месторождения, чтобы мы знали, какие ресурсы находятся в нашем распоряжении. Кроме того — что не менее важно — необходимо определить границы и площадь незанятых, невостребованных, диких и спорных территорий. Под вашим руководством будет работать многочисленный персонал — землемеры, картографы и счетоводы, проверяющие все существующие записи».

Лорд Малуф опустил голову: «Это неподъемная задача!»

«Разумеется, ее невозможно выполнить за один день — но это только начало. Я ожидаю также, что вы сформируете казначейство Южной Ульфляндии и будете им руководить. В-третьих…»

«В-третьих?! — простонал Малуф. — Вы уже взвалили на меня столько работы, что на ее выполнение не хватит человеческой жизни! Мне льстит ваше доверие к моим способностям, но действительность накладывает свои ограничения — я могу работать только днем и ночью, остановить течение времени еще никому не удавалось. Между тем, все, что я сумел сделать в Домрейсе за годы кропотливого труда, будет безнадежно испорчено и перепутано халтурщиками и головотяпами!»

«Насколько я понимаю, вы имеете в виду вашу деятельность в казначействе?»

Покраснев, лорд Малуф вопросительно взглянул на короля: «Разумеется, в казначействе!»

«Я навел справки; меня заверили в том, что ваша работа — и я опять же ссылаюсь исключительно на ваши обязанности в казначействе — будет поручена способным и добросовестным специалистам. Наступила пора перемен! Чтобы такой изобретательный и проницательный человек, как вы, мог полностью показать себя, ему необходимо время от времени преодолевать новые трудности. Кроме того, это поможет вам не отвлекаться и не бедокурить. Южная Ульфляндия, ее неукротимые бароны и угрожающие ей ска создадут сотни плодотворных трудностей, бодрящих дух и сосредоточивающих внимание!»

«Но я ничего не знаю — и не хочу знать — о бедствиях, конфликтах и войнах! Я мирный человек!»

«Я тоже мирный человек! Но даже самым мирным людям приходится защищаться, когда угрожает опасность. Этот мир нередко жесток — в нем не каждый разделяет ваши идеалы. А поэтому вы должны быть готовы драться, чтобы спасти себя самого и своих близких — или смириться с рабством».

«Я предпочитаю влиять на оппонентов убеждением и логикой, предлагая полезные рекомендации, предупреждая о последствиях ошибок и указывая на возможность компромисса».

«В качестве предварительных мер, в отсутствие доказательств злонамеренных действий противника, такая стратегия может оказаться приемлемой, — согласился Эйлас. — Пока мы ведем себя разумно, наша совесть чиста. Тем не менее, если чистосердечие и добросовестность не помогают, а тираны по-прежнему стремятся заковать нас в цепи и отнять у нас все, ради чего мы живем, разумный человек обязан столь же чистосердечно и добросовестно рубить тиранам головы без малейшего сожаления!»

«Рубить головы я не умею», — упавшим голосом сказал Малуф.

«Ну что вы, Малуф! Зачем себя недооценивать! Вы крепко сложенный, проворный человек — хотя, конечно, вам не помешало бы похудеть. Достаточно нескольких марш-бросков по каменистым предгорьям Тих-так-Тиха — и вы будете скакать сломя голову, размахивая боевым топором, не хуже закаленного вояки!»

«Ну, вот еще! — развел руками Малуф. — Вы хотите сделать кровожадного головореза из человека, никогда не державшего в руках ничего опаснее гусиного пера? В пустынных просторах Южной Ульфляндии я бесполезен, там моя жизнь пройдет даром, я сломаю шею в первой пропасти!»

«Ничего подобного! Ваша жизнь пригодится именно в Южной Ульфляндии, и мы найдем надлежащее применение всем вашим навыкам. Например, в дополнение к разведке месторождений вы могли бы заняться контрразведкой. Вы не поверите, на каком высоком уровне мне удалось обнаружить предательство! Впрочем, может быть, как раз вы мне поверите».

На мгновение зажмурившись, Малуф тихо сказал: «Постараюсь выполнить волю вашего величества».

Когда наступила его очередь, лорд Пирменс применил другую тактику: «Ваше величество, я считаю подобное назначение лучшей возможной похвалой! Горжусь этим свидетельством признания моих достижений! Но, будучи человеком скромным, вынужден решительно отказаться от такой чести. Нет, государь! Не настаивайте на том, чтобы я принял эту награду! Мое решение окончательно и бесповоротно! В моей жизни было достаточно почестей — пусть тем, кто моложе меня, тем, кому не терпится себя показать, тоже будет предоставлена возможность послужить на благо отечества!» Пирменс вежливо поклонился, считая разговор законченным, но Эйлас не дал ему уйти.

«Лорд Пирменс, ваше самоотречение делает вам честь. Тем не менее, позвольте заверить вас, что на вересковых лугах Южной Ульфляндии нас ожидают подвиги, сулящие каждому из нас неувядающую славу!»

«Рад слышать! — заявил лорд Пирменс. — Но увы! Вы забываете о том, что я старею! Да, у меня есть враги, но мои враги — уже не рыцари-разбойники, не огры, не готы и не мавры. Мои враги — колики и боли, плохое зрение, одышка, выпадение зубов и атрофия мышц. Я близко познакомился с лихорадочным ознобом, подагрой, ревматизмом и дрожанием конечностей. По правде говоря, я почти готов уползти со стонами обратно в замок Лютесс, завернуться в пуховые одеяла и успокаивать бурчание в животе диетой из свежего творога и жидкой горячей кашки».

«Лорд Пирменс, меня чрезвычайно огорчает неожиданное известие о ваших старческих недомоганиях», — серьезно сказал Эйлас.

«Увы! Таков печальный конец, ожидающий каждого из нас!»

«Все имеющиеся свидетельства указывают на то, что это именно так. Кстати, известно ли вам, что некий персонаж, удивительно вас напоминающий, частенько посещает не самые пристойные кварталы Домрейса? Нет? Это поразительное сходство может нежелательным образом отразиться на вашей репутации. Недавно, почти в полночь, я случайно заглянул в таверну „Зеленая звезда“. Представьте себе, ваш двойник сидел и распевал во все горло неприличные куплеты, вытянув одну ногу на скамье, а другую закинув на стол, размахивая огромной кружкой эля и обхватив железной хваткой местную потаскуху. У него были точно такие же усы, как у вас, но он был полон бьющей через край энергией и не демонстрировал никаких признаков какого-либо недомогания».

«Завидная участь! — пробормотал лорд Пирменс. — Хотел бы я узнать секрет этого здоровяка!»

«Возможно, вы его узнаете в Южной Ульфляндии. Я считаю ваше присутствие в этой стране незаменимым. В конце концов, когда мы охотимся на опасную дичь, полезно спустить с цепи старого опытного пса, не так ли? Уверен, что вам удастся навести порядок среди горных баронов».

Лорд Пирменс деликатно прокашлялся: «Как только я проведу холодный ветреный день на вересковых пустошах, наутро вы найдете мой окоченевший труп».

«Наоборот! Свежий воздух только укрепит ваше здоровье! Вы же знаете, что говорят о себе ульфы: „Ульф не помрет, пока его не проткнут мечом, пока он не подавится куском мяса или пока он не увязнет спьяну в соседнем болоте“. В горах вы живо поправитесь!»

«Поверьте, вам нужен другой человек! — покачал головой Пирменс. — Мне не хватит такта, я не умею вести себя вежливо с неотесанными горцами и пастухами, провонявшими овечьим дерьмом. Даже если я буду руководствоваться лучшими намерениями, моя дипломатия обречет ваши планы на провал».

«Странно! — задумчиво произнес Эйлас. — Совсем недавно мне сообщали, что вы добились заметных успехов в области тайной дипломатии».

Лорд Пирменс поджал губы, дернул себя за ус и поднял глаза к потолку: «Гм, ха! Не совсем так! Тем не менее, если к этому призывает долг перед отечеством, придется забыть обо всем остальном и грудью встать на защиту тройских интересов!»

«Ничего другого я от вас не ожидал», — заключил Эйлас.

За час до отплытия флотилии Эйлас спустился к причалу и заметил Шимрода — тот стоял, прислонившись спиной к груде тюков. Эйлас удивленно остановился: «Что ты тут делаешь?»

«Жду. Рано или поздно ты должен был появиться».

«Так почему же ты не зашел в Миральдру? С отливом я отправляюсь в Южную Ульфляндию».

«Поэтому я и решил здесь подождать. Я хотел бы отправиться с тобой — если это возможно».

«На корабле? В Исс?»

«Именно так».

«Разумеется, почему нет? — Эйлас пригляделся к лицу чародея. — Здесь что-то не так. Почему тебя вдруг одолела охота к дальним странствиям?»

«Плавание в Исс трудно назвать дальним странствием».

«Понятно. Ты не хочешь ничего рассказывать».

«По сути дела, мне нечего рассказывать. В окрестностях Исса у меня осталось несколько незаконченных дел. Кроме того, мне будет приятно проехаться в твоей компании».

«В таком случае, добро пожаловать на борт! Вполне возможно, однако, что тебе придется ночевать в матросском гамаке».

«Я человек непритязательный, меня устроит даже капитанская каюта».

«Рад слышать, что ты готов приспособиться к тяготам флотской жизни! Ладно, мы что-нибудь придумаем».

2

Подгоняемые попутным ветром, тройские корабли спешили по синему морю под безоблачным небом — Лир остался позади, и на следующий день они обогнули Прощальный мыс. Здесь, однако, их задержало на три дня почти полное безветрие; корабли едва двигались мимо темневших на востоке высоких Кеганских утесов, окаймленных белой бородой прибоя.

Миля за милей флотилия постепенно плыла на север, и наконец на горизонте появился характерный силуэт мыса Келлас. Вскоре тройский флот уже миновал храм Атланты, повернул в широкое устье Эвандера и бросил якоря у причалов Исса.

По мере того, как корабли швартовались, с каждого высаживались вооруженные отряды, быстро разгружавшие трюмы; на борт всходили бойцы, возвращавшиеся домой, команды пополняли запас питьевой воды, и корабли снова выходили в море.

Встретившись со своими командирами, Эйлас услышал как хорошие, так и плохие новости. Его указы, запрещавшие набеги, разбой и междоусобные стычки, по большей части выполнялись. Некоторые бароны всерьез занялись поддержанием порядка; другие, по-видимому, выжидали, опасаясь навлечь на себя недовольство оккупационных властей — никто не хотел первым проверить на себе способность нового короля сдержать свое слово и не оставить камня на камне от крепости непокорного вассала. Неустойчивый мир мог быть нарушен каждую минуту, но он был достигнут, а в Ульфляндии это уже само по себе было важной новостью.

Выполнялись, однако, не все указы Эйласа. Почти никто из баронов не распустил дружины вооруженных наемников, способных найти себе более полезное применение в полях, рудниках и лесах, тем самым как-то способствуя процветанию страны.

Эйлас немедленно разослал посыльных во все замки, крепости и горные убежища, требуя, чтобы бароны, рыцари и графы — как бы они себя ни называли — встретились с ним в Стронсоне, в замке сэра Хельвига, посреди бескрайних вересковых пустошей.

Эйлас ехал на эту встречу в сопровождении сэра Тристано, лорда Малуфа, продолжавшего угрюмо молчать, и лорда Пирменса, с беззаботной рассеянностью глядевшего по сторонам, а также тридцати рыцарей и сотни оруженосцев. В день совещания установилась редкая солнечная погода; горные луга дышали ароматами вереска, утесника и папоротника, хотя из низин, как всегда, пованивало влажным торфом.

На дружины, собравшиеся на лугу под стенами замка Стронсон, приятно было посмотреть — металл блестел, цвета горели в солнечных лучах. Бароны, по большей части, надели кольчуги без рукавов и полусферические стальные шлемы; помимо килтов и плащей из дорогих разноцветных тканей, многие красовались в накидках из цельного куска материи с прорезью для головы, расшитых личными или родовыми эмблемами. Кроме того, почти все они приехали в сопровождении герольдов, державших высокие копья с вымпелами, расшитыми гербами.

На конклав явились тридцать шесть из сорока пяти баронов, получивших королевский приказ. Сэр Хельвиг провозгласил начало совещания, и присутствующие рыцари сели за большой полукруглый стол; за спиной каждого стоял герольд с вымпелом. Неподалеку спокойно расположился отряд, сопровождавший Эйласа. Совсем по другому вели себя наемники и горцы, прибывшие в Стронсон вместе с феодалами — они стояли плотными отдельными группами, и представители враждующих кланов бросали друг на друга пылающие ненавистью взгляды.

Несколько минут Эйлас рассматривал тридцать шесть более или менее внимательных лиц. В глубине души он считал результаты созыва совещания достаточно успешными, но игнорировать девять случаев неподчинения означало бы немедленно сделать королевскую власть мишенью насмешек. По сути дела, наступил момент важнейшего испытания, и бароны с любопытством наблюдали за тем, как Эйлас, стоявший в стороне с сэром Тристано и герольдом сэра Хельвига, внимательно просматривал список отсутствующих.

Эйлас подошел к столу. Чисто выбритый, аккуратный и подтянутый, по сравнению с седыми свирепыми горцами, не боявшимися ни бога, ни черта, молодой тройский король выглядел смехотворно неискушенным; кое-кто из рыцарей даже не пытался скрывать свое мнение по этому поводу.

Скорее забавляясь происходящим, нежели раздражаясь, Эйлас обратился к собравшимся с вежливым приветствием и выразил удовлетворение прекрасной погодой, благоприятствовавшей их встрече. Развернув пергаментный список, он громко вызвал по имени каждого из отсутствующих девяти баронов. Естественно, ему ответило гробовое молчание. Повернувшись к сэру Тристано, Эйлас сказал: «Отправьте рыцаря с пятью солдатами к месту проживания каждого из вассалов, находящихся в самовольной отлучке. Пусть эти рыцари выразят мое недовольство. Так как вассалы не прибыли в Стронсон и не прислали гонцов с посланиями, объясняющими их отсутствие основательными причинами, да будет известно, что им приказано явиться в мой лагерь под Иссом. Пусть ни у кого не останется сомнений в том, что, если они не выполнят этот приказ на протяжении следующей недели, все их земли и все их имущество будут немедленно конфискованы в пользу королевской казны, а они сами и все их близкие будут исключены из благородного сословия. Кроме того, строптивым вассалам надлежит разъяснить, что в случае повторного неповиновения я буду рассматривать их наказание как первоочередную задачу и снесу, одно за другим, все их укрепления. Мое сообщение надлежит передать сегодня же».

Эйлас снова обратился к присутствующим баронам, теперь хранившим угрюмое молчание: «Господа, как вы знаете, в королевстве Южной Ульфляндии больше нет места беззаконию. Мои сегодняшние замечания будут краткими, но имеют большое значение. Прежде всего: я приказываю каждому из вас распустить дружину, чтобы эти люди, освобожденные от воинской повинности, могли посвятить себя обработке земель или поступить на службу в королевскую армию. Вы можете содержать прислугу, садовников и конюших, но вам больше не понадобятся гарнизоны и вооруженная охрана.

Это позволит вам сократить затраты, а обработка пахотных земель приведет к увеличению ваших доходов, и в конечном счете вы станете богаче даже после того, как уплатите в казначейство налоги, размеры которых определит лорд Малуф. Полученные казной деньги не будут расходоваться на тщеславные парады или роскошные увеселения — эти средства пойдут на пользу местному населению. Я намерен снова открыть старые рудники, выплавлять железо и, в свое время, строить корабли. Вся Южная Ульфляндия усеяна развалинами заброшенных селений — печальное зрелище! Каждая такая деревня будет отстроена заново, чтобы население могло равномерно расселиться и приумножаться. И вы, несомненно, обязаны внести вклад в восстановление страны.

Для того, чтобы Ульфляндию могла защищать ульфская армия, и чтобы окружающие вас тройские солдаты могли вернуться домой, отныне лорд Пирменс займется набором здоровых, умеющих обращаться с оружием рекрутов в новую армию. В этой армии ваши младшие сыновья и безземельные братья смогут продвигаться по службе, рассчитывая на вознаграждение в зависимости от заслуг, а не в зависимости от древности рода или старшинства. Освобожденные вами от службы оруженосцы тоже смогут делать карьеру в ульфской армии.

Сначала будет сформировано войско из тысячи бойцов. Их будут муштровать, пока они не смогут противостоять — и победно противостоять! — любому другому войску, в том числе ска. Им выдадут надлежащие мундиры, их будут хорошо кормить, они будут получать ту же плату, что и солдаты тройской армии. Отслужив положенный срок, каждый солдат будет наделен участком пахотной земли.

Первая тысяча бойцов станет элитным ядром новой армии; они помогут обучению дальнейших рекрутов. В ульфской армии будет поддерживаться строгая дисциплина; ульфы научатся отражать набеги ска, до сих пор беспрепятственно и безнаказанно грабивших страну и уводивших в рабство каждого, кто не успел убежать и спрятаться. Разбою ска будет положен конец — раз и навсегда.

Вот и все, что я хотел сказать. Выполняйте новые законы — или вы понесете наказание, предусмотренное этими законами. Если вы желаете выступить с вопросами или высказать существенные замечания, я вас выслушаю и буду рад ответить в меру своего разумения. Вижу, что уже раскупорили бочку эля — желающие промочить горло могут этим воспользоваться».

Бароны стали не слишком уверенно подниматься на ноги и озираться по сторонам. Вскоре они разделились на небольшие группы. Один, высокий широкоплечий человек среднего возраста с мохнатой черной бородой, подошел к Эйласу и пристально взглянул ему в лицо: «Король! Ты знаешь, кто я?»

К счастью, Эйлас слышал, как кто-то упомянул имя бородача: «Знаю. Вы — сэр Хьюн из Трех Сосен».

Сэр Хьюн кивнул: «Ты мне в сыновья годишься. Гляжу я на тебя и диву даюсь!»

«Почему же?»

«Посмотри на меня! Я — соль этой земли, я врос корнями в вересковые болота! Моя рука толще твоего бедра! Видишь эту бочку? Я выпью в четыре раза больше твоего и только развеселюсь, но никто не застанет меня врасплох — а ты будешь храпеть, уткнувшись носом в стол! Я могу пробить копьем дубовую доску, могу убить быка одним ударом. В наших холмах я знаю каждую тропу, каждый камень, каждый родник. Знаю, где гнездятся тетерева и в какой запруде прячется форель. А ты приехал из Тройсинета, помахал у нас перед носом куском пергамента и объявил себя королем. Ладно, все это прекрасно и замечательно, так эти вещи и делаются — но что ты знаешь о жизни на горных лугах? Что ты знаешь о холодных дождливых днях и морозных ночах? Ты когда-нибудь резал глотку врагу, бесшумно подкравшись к нему сзади — только потому, что он сделал бы то же самое с тобой? И все равно мы должны выполнять твои приказы? Разве тебе не кажется, что в этом есть какая-то нелепость? Причем я спрашиваю со всем должным почтением».

«Сэр Хьюн, я хорошо вас понимаю, вы вправе задать такой вопрос. Не сомневаюсь, что вы доблестный рыцарь, и не стал бы с вами бороться — вы тяжелее меня раза в три. Давайте лучше устроим бег наперегонки — причем проигравший должен отнести победителя обратно на плечах?»

Сэр Хьюн расхохотался и шлепнул ладонью по столу: «Мне тебя не обогнать, это уж точно! Значит, у вас в Тройсинете солдат учат убегать как можно быстрее?»

«Бегать они умеют, но не с поля битвы. А по поводу жизни на горных лугах могу только заметить, что знаю о ней больше, чем может показаться с первого взгляда. Когда-нибудь, если вы будете расположены меня выслушать, я расскажу вам об этом целую историю».

Сэр Хьюн указал большим пальцем на разрозненные группы тихо спорящих баронов: «Помяни мое слово! Если ты надеешься усмирить раздоры, ничего у тебя не получится! Как ты заставишь их не драться, не устраивать засады и ночные набеги, не рисковать ради быстрой наживы?» Повернувшись, он широким жестом представил королю толпящиеся на лугу дружины: «Разве ты не видишь? Каждый клан держится обособленно. Каждый даже спиной умеет показать, как ненавидит всех, кто убивал и грабил его предков на протяжении веков! Да, мы любим охотиться на врагов, мы любим бешеную погоню, любим грабить и насиловать! Что может быть лучше, чем зарезать супостата? И скажи мне, сынок — зачем еще нам жить? Такими мы уродились, такими нас сделали горы — у нас нет других развлечений».

Эйлас откинулся на спинку походного трона: «Так живут звери. Разве у вас нет сыновей, дочерей?»

«У меня было четыре сына и четыре дочери. Два сына уже на том свете, а их убийца тут как тут — вон он стоит! Ничего, скоро я прибью его длинными гвоздями к своим воротам и буду пировать, пока он дохнет!»

Эйлас поднялся на ноги: «Сэр Хьюн, вы мне нравитесь; если вы осуществите свою угрозу, я повешу вас с огромным сожалением. Было бы гораздо лучше, если бы вы и ваши сыновья обороняли свою страну с тем же усердием, с каким вы преследуете соседей».

«Ты меня повесишь? А как насчет Достоя, чьи черные стрелы пронзили сердца моих сыновей?»

«Когда это случилось?»

«Прошлым летом, перед началом окота».

«Значит, до того, как я издал первые указы. Герольд, соберите баронов снова!»

Эйлас опять обратился к феодалам — на этот раз он стоял, опираясь на рукоять меча: «Я беседовал с сэром Хьюном, и он подал жалобу на сэра Достоя».

Многие бароны расхохотались; послышались возгласы: «Как этот подлый разбойник смеет на что-нибудь жаловаться? У него руки по плечи в крови невинных жертв!»

«В какой-то момент убийства должны прекратиться, — сказал Эйлас. — Я уже определил этот момент раньше. Теперь я сделаю это снова, выражаясь понятно и недвусмысленно. Каждый, кто убьет другого человека, будет повешен. Исключение составляют только случаи самозащиты. В Южной Ульфляндии будут соблюдаться законы! И чем скорее вы поймете, что это не пустые слова, тем лучше будет для всех.

Моей армии нужны умелые бойцы — я не хочу, чтобы они убивали друг друга, и не хочу тратить время на осады и повешения. Тем не менее, если придется это делать, я этим займусь! Возвращайтесь по домам и хорошенько подумайте о том, что я сказал».

3

Вернувшись в Исс, Эйлас пытался найти в своем лагере Шимрода, но безуспешно. Он поручил помощнику обойти портовые таверны, но Шимрода нигде не было, что начинало раздражать короля — ему не давали покоя несколько навязчивых идей. Во-первых, Эйлас подбадривал себя надеждой на то, что Шимрод мог бы применить магические чары и укротить таких непримиримых вассалов, как сэр Хьюн — в этом отношении полезным оказалось бы, например, заклинание, вызывающее временный приступ смирения и раскаяния, или сглаз, заставляющий мечи баронов гнуться, словно они сделаны из бумаги, а их стрелы — старательно уклоняться от цели. Эйлас уверял себя, что такое содействие не противоречило бы эдикту Мургена, так как его можно было обосновать общими принципами человеколюбия.

Кроме того, Эйлас надеялся, что одним своим присутствием Шимрод окажет полезное влияние на синдиков Исса, когда такое влияние потребуется. Но Шимрод исчез, занимаясь своими делами, и Эйласу оставалось только положиться на себя и вести переговоры с таинственными олигархами без посторонней помощи.

Прежде всего необходимо было выяснить, в чьих руках была на самом деле сосредоточена власть — и Эйлас знал, что это непростая задача. Поразмышляв, Эйлас решил, что навыки лорда Пирменса как нельзя лучше позволяли справиться с этой головоломкой, и поручил ему организовать совещание с городскими старейшинами.

Поздно вечером Пирменс явился к Эйласу с отчетом.

«Необычная ситуация, выходящая за рамки повседневных представлений! — заявил Пирменс, когда Эйлас поинтересовался достигнутыми за день успехами. — Народ, изворотливый, как морские угри! Можно поверить, что они действительно происходят от минойских критян!»

«Откуда это следует?»

«Однозначных свидетельств нет, — признал Пирменс. — Но такой ответ подсказывает интуиция. Слова и поступки горожан Исса отличаются противоречивым сочетанием откровенности и скрытности, характерным для минойского склада ума. Сегодня мне казалось, что надо мной просто издеваются — меня чуть удар не хватил! Я наводил справки по всему городу, пытаясь узнать, кого здесь считают магнатами, старейшинами или просто влиятельной кликой — но местные жители только улыбались, пожимали плечами и разводили руками. Если я настаивал, они хмурились, задумывались, с сомнением качали головами, озирались по сторонам и в конце концов отрицали существование каких-либо властей. Подозреваю, что после этого они смеялись у меня за спиной, но мне никак не удавалось уличить их в дерзости — обернувшись, я обнаруживал, что они ушли по своим делам. И в этом заключается наибольшая дерзость: расспросы такого рода им настолько наскучили, что они даже не смеются!

Наконец я присел на скамью рядом со стариком, гревшимся на солнышке. Когда я пожаловался ему на то, что в Иссе никто не желает отвечать на простейшие вопросы, он соблаговолил, по меньшей мере, разъяснить мне положение вещей.

Оказывается, управление Иссом осуществляется по негласному уговору. Законы заменяются обычаями и общепринятыми условностями; концепция принуждения со стороны централизованной власти в Иссе считается отталкивающей и в какой-то мере смехотворной. Я спросил старика: „Кто же, в таком случае, уполномочен представлять интересы города, решая важные проблемы на совещании с королем Эйласом?“ Как все местные жители, он пожал плечами и сказал: „Мне неизвестны такие важные проблемы, и я не вижу необходимости в таком совещании“.

В этот момент к нам подошла добросердечная женщина. Она помогла дряхлому горожанину подняться на ноги, и они удалились. Наблюдая за тем, как она обращалась с подопечным, я заключил, что старик страдает какой-то формой слабоумия, в связи с чем его точку зрения вряд ли можно считать заслуживающей доверия».

Пирменс усмехнулся и погладил свою аккуратную бородку. Эйлас подумал, что правильно сделал, не повесив Пирменса сразу — его изворотливый ум мог еще пригодиться: «И что же дальше?»

Пирменс продолжил: «Я отказался признать поражение, несмотря на отговорки, расплывчатые намеки на отсутствие властей и рассуждения полоумного старца — хотя последний показался мне разумнее остальных. Я сказал себе, что законы природы в Иссе так же непреложны, как в любом другом месте, и что, следовательно, наиболее влиятельных людей следовало искать в самых древних и роскошных дворцах. Я посетил несколько таких дворцов и сообщил их владельцам о том, что, поскольку горожане Исса отрицают существование руководящего совета, я вынужден взять на себя формирование этого органа, и что синдики, которым я нанес визит, отныне считаются полномочными и ответственными членами городского управления. Кроме того, я уведомил их о том, что они обязаны явиться к вам завтра утром за два часа до полудня, и что от неукоснительного выполнения этого требования зависит их дальнейшее благополучие».

«Изобретательный ход! Прекрасная идея, Пирменс! Разве не забавно, учитывая все обстоятельства, что вы можете стать моим незаменимым помощником?»

Пирменс безрадостно покачал головой: «Я превзошел тот уровень интеллектуального развития, на котором причуды судьбы кажутся забавными. Действительность существует независимо от нашего восприятия — следовательно, она трагична, так как все живущее умирает. Только фантазии, химеры и небылицы могут заставить меня рассмеяться».

«А, Пирменс! Мне непонятна ваша философия».

«Так же, как мне непонятна ваша», — вежливо поклонившись, ответил Пирменс.

На следующий день, за два часа до полудня, шесть синдиков спустились с террас, окружавших город, и прошли в павильон из голубого шелка, где король Эйлас ожидал их в компании лорда Малуфа и лорда Пирменса. Синдики походили друг на друга — бледнокожие люди хрупкого телосложения, с тонкими чертами лиц, темными глазами и коротко подстриженными черными волосами, украшенными сзади небольшими золотыми гребешками. Они одевались скромно — на них были только туники из белого полотна и сандалии; никто из синдиков не был вооружен.

Эйлас поднялся им навстречу: «Господа, рад приветствовать вас! Садитесь. Позвольте представить моих советников, лорда Малуфа и лорда Пирменса, опытных специалистов, полностью посвятивших себя достижению наших общих целей. Не желаете ли освежиться?» Не ожидая ответа, Эйлас подал знак стюардам, и те стали разносить бокалы с вином; синдики игнорировали бокалы.

«Сегодня мы обсудим существенные вопросы, — продолжал Эйлас. — Надеюсь, их удастся решить достаточно быстро и определенно.

Вкратце, предпосылки таковы: в связи с бесхребетностью бывших правителей, набегами ска и общим упадком духа вся Южная Ульфляндия, за исключением долины Эвандера, по сути дела превратилась в дикую местность. Я намерен ввести законность и порядок, отразить ска и, в конечном счете, восстановить былое благополучие страны. Стремясь к достижению этих целей, я не могу бесконечно подвергать риску жизнь тройских солдат и тратить тройское золото — и армия, и деньги должны поступать из местных источников.

Формирование армии, способной обеспечивать соблюдение законов и отражать нападения ска — первоочередная задача. Никто не должен уклоняться от государственной службы. Такова, по существу, ситуация, которую я хотел с вами обсудить».

Синдики поднялись на ноги, поклонились и собрались уходить. «Постойте! — удивился Эйлас. — Куда вы направились?»

«Разве вы не закончили? — спросил один из синдиков. — Кажется, вы сказали, что ваше выступление будет кратким».

«Не настолько кратким! Кроме того, я сказал, что мы должны принять решения. Кто из вас будет представлять интересы всех синдиков? Или каждый предпочитает самостоятельно выражать свое мнение, когда это потребуется?» Эйлас переводил взгляд с одного лица на другое, но встречал лишь невозмутимые непонимающие взгляды.

«Я не привык к подобной скромности, — сказал Эйлас. — Вот вы, например — как вас зовут?»

«Меня именуют Хайделосом».

«Отныне, достопочтенный Хайделос, я назначаю вас председателем городского совета. Все вы, разумеется, входите в состав этого совета. А вас, сударь — как вас зовут?»

«Меня тоже именуют Хайделосом».

«Неужели? Как же вас отличают от другого Хайделоса?»

«По личному имени».

«Прекрасно! Из практических соображений будем пользоваться личными именами. Ваше личное имя?»

«Олав».

«Олав, вы несете ответственность за организацию набора рекрутов в армию. Два господина, сидящих рядом с вами, назначаются вашими помощниками. Набор в ульфскую армию надлежит производить по всей долине Эвандера. Малуф, запишите их имена, личные или какие угодно. А вы, сударь, как вы себя называете?»

«Эвканор».

«Эвканор, отныне вы — главный сборщик налогов в долине Эвандера. Господин, сидящий слева от вас, будет оказывать вам помощь. Малуф, запишите их имена. Хайделос, надеюсь, что быстрота решения вопросов, поставленных на обсуждение, вас устраивает? Вы будете нести общую ответственность за руководство деятельностью ваших коллег, а также представлять их и ежедневно — повторяю, ежедневно! — отчитываться за них на совещаниях со мной или с моим представителем».

Хайделос тихо сказал: «Государь, ваши требования невыполнимы».

Эйлас рассмеялся: «Хайделос, призываю вас смотреть фактам в лицо, какими бы нелицеприятными они ни были. Вам придется изменить образ жизни — по меньшей мере до тех пор, пока не будут восстановлены целостность и благополучие Южной Ульфляндии. У вас нет выбора, и никакие возражения не принимаются во внимание. Если вы шестеро не будете со мной сотрудничать, я подвергну вас изгнанию на остров Терне и назначу шестерых других граждан Исса. Этот процесс будет продолжаться, пока я не найду людей, готовых сотрудничать — или до тех пор, пока все население Исса не будет переселено на голые скалы затерянного в океане островка.

С учетом сложившихся обстоятельств, мои требования не чрезмерны, их легко выполнить. Я ваш король — повинуйтесь».

Хайделос ответил, старательно скрывая раздражение: «Долгие годы мы жили без короля, без армии, без налогов. Ска никогда нам не угрожали; горные бароны не представляют для нас никакой опасности. Почему вдруг, с сегодняшнего дня, мы должны поспешно выполнять приказы тройского захватчика?»

«Вы терпели Фода Карфилиота в Тинцин-Фюрале. Вы игнорировали набеги ска, уводивших в рабство тысячи людей. Вы покупали мир и благополучие страшной ценой, которую платили другие! Беззаботному существованию Исса пришел конец. Отныне — если вы хотите, чтобы с вами обращались справедливо — вы должны платить за справедливость так, как это делают все остальные. Господа, прения закончены. Выбирайте: да или нет?»

«Выбора у нас нет, — тихо ответил Хайделос. — Ваши доводы убедительны».

«Очень хорошо. Малуф предоставит вам более подробные инструкции», — Эйлас поднялся на ноги, слегка поклонился безутешным синдикам и повернулся, чтобы уйти — но резко остановился, заметив у входа в павильон высокую фигуру. Как только совещание закончилось и все вопросы были решены, Шимрод наконец соблаговолил явиться в лагерь.

 

Глава 6

Через некоторое время после того, как Шимрод поселился в Трильде, в Тантревальском лесу, его начали тревожить странные сны. Сны повторялись каждую ночь с настойчивостью, завладевшей вниманием Шимрода и приводившей его в состояние, близкое к одержимости — несмотря на кошмарный характер завершения сновидений, предвещавшего какие-то судьбоносные или даже трагические последствия.

Сны эти были необычайны по нескольким причинам. Место действия, белый песчаный пляж между океаном и беломраморным дворцом, никогда не менялось. В происходивших на этом пляже событиях не было ничего нелогичного или причудливого — по сути дела, их самым поразительным свойством было отсутствие каких-либо персонажей, кроме самого Шимрода и красавицы, вызывавшей непреодолимое, болезненное влечение.

В первом сне Шимрод стоял под балюстрадой у основания лестницы, ведущей во дворец. Солнечные лучи грели его, тихий шум спокойного прибоя повторялся с ленивой монотонностью. Шимрод чего-то ждал. Вскоре он заметил на берегу приближающуюся фигуру темноволосой женщины среднего роста — стройной, почти хрупкой. Она шла по песку босиком; на ней было белое платье до колен, без рукавов. Она не спеша прошла мимо, искоса бросив взгляд на Шимрода, продолжавшего удивленно смотреть ей вслед — сердце его сжималось страстным, тоскливым томлением.

Сновидение поблекло и пропало в той недостижимой бездне, где исчезают все сновидения, когда кончается их срок. Шимрод проснулся и открыл глаза, глядя в темноту.

На следующую ночь сон повторился; повторился он и на третью, и на четвертую ночь. Каждый раз женщина оказывала Шимроду чуть больше внимания; наконец она остановилась, чтобы выслушать его. Шимрод хотел узнать, кто она такая, где они находятся, и почему она проходит мимо. В конце концов незнакомка согласилась назначить ему свидание за пределами сна. Возбужденный и торжествующий, Шимрод понимал, однако, что его, скорее всего, околдовали, намереваясь причинить ему крупные неприятности. Поэтому он решил посоветоваться с Мургеном в замке Свер-Смод, на склоне могучего хребта Тих-так-Тих.

Мурген раскрыл заговор. Женщину звали Меланкте, она выполняла поручение чародея Тамурелло. Их намерения были очевидны. Тамурелло хотел подорвать репутацию Мургена и продемонстрировать уязвимость чародея, уничтожив его отпрыска Шимрода.

Оставался открытым один вопрос — мучительный вопрос, с которым влюбленные, потрясая кулаками, испокон веков обращаются к небу: «Как может такая красота уживаться с такой низостью?»

По этому поводу Мурген не мог предложить никаких разъяснений.

Шимрод явился на свидание, но планы заговорщиков удалось сорвать, и Шимрод не расстался с жизнью. Позже, когда Шимрод впервые посетил Исс, он обнаружил пляж, где Меланкте ходила в его снах: в полумиле к северу от города на берегу моря находился беломраморный дворец с широкими ступенями лестницы, ведущей на террасу, окаймленную балюстрадой — именно здесь Шимрод ожидал во сне появления обворожившей его незнакомки.

Теперь Шимрод мог вспоминать об этом эпизоде бесстрастно и даже с примесью холодного любопытства. Его интересовало также невыполненное обязательство красавицы. Именно желание узнать, как себя поведет Меланкте, когда ей придется либо сдержать слово, либо признать себя обманщицей, заставило Шимрода потихоньку выйти за окраину Исса и направиться по пляжу к знакомому дворцу.

Шимрод остановился у основания лестницы под балюстрадой — его охватило сильнейшее ощущение воспоминания о том, чего никогда не было. На берегу — точно так же, как во сне — он заметил приближающуюся фигуру Меланкте.

Так же, как во сне, она ступала по песку босиком, и на ней было белое платье до колен. Даже если она не ожидала увидеть Шимрода, она ничем не выдала удивление — даже шаги ее не ускорились и не замедлились.

Меланкте подошла к лестнице. Бросив один быстрый взгляд в сторону Шимрода, она никак иначе не отреагировала его присутствие, поднялась по ступеням на террасу и исчезла в тенях за колоннадой.

Шимрод последовал за ней и вошел во дворец, где он еще никогда не был.

Меланкте пересекла просторный вестибюль и прошла в помещение с аркадой высоких окон, выходивших на океан. Опустившись на софу у низкого столика и откинувшись на спинку, она стала неподвижно смотреть в горизонт.

Шимрод взял стул, тихо поставил его с другой стороны столика и сел прямо напротив Меланкте— чтобы она не могла притворяться, что его не видит, а он мог наблюдать за ней, не поворачивая голову.

Вошла служанка с высоким серебряным кувшином; она налила в бокал винный пунш, дышавший ароматами свежевыжатого апельсина и лимона. Не обращая внимания на Шимрода, Меланкте подняла бокал к губам, пригубила пунш и стала снова смотреть в море.

Шимрод следил за ней, вопросительно наклонив голову. Он хотел было взять кувшин обеими руками и выпить пунш прямо из сосуда, но решил, что такой жест, отдававший вульгарностью, мог нарушить установившееся между ним и хозяйкой дворца безмолвное согласие — если молчание Меланкте можно было истолковать, как согласие терпеть его присутствие. Вместо этого Шимрод начертил в воздухе знак мановением правой руки — в гостиную залетела маленькая синяя птичка с красной грудкой. Покружившись вокруг головы Меланкте, птичка села на край ее бокала, чирикнула пару раз, испражнилась в бокал и упорхнула.

Меланкте медленно и осторожно наклонилась вперед и поставила бокал на столик.

Шимрод снова сделал сложное движение рукой. В дверном проеме появился чернокожий мальчик-мавр в огромном голубом тюрбане, халате в красную и синюю полоску и блестящих голубых шароварах. Мальчик держал поднос с парой небольших серебряных кубков. Приблизившись к Меланкте, он предложил ей поднос и застыл в ожидающей позе.

С каменным лицом Меланкте взяла один из кубков и поставила его на столик. Мальчик в тюрбане подошел к Шимроду. Тот с благодарным кивком взял второй кубок и, удовлетворенно вздохнув, выпил его содержимое. Мальчик с подносом удалился.

Слегка выпятив губы и опустив их уголки, Меланкте продолжала изучать морской простор.

«Как она оценивает, взвешивает, сравнивает! — думал Шимрод. — В ее голове возникает один план за другим, но от каждого она отказывается — они неэффективны, недостаточно изящны или унизительны. Она не хочет ничего говорить, потому что любые слова сделают ее мишенью для моих упреков или притязаний. Пока она молчит, она ничем себя не обязывает и думает, что может таким образом от меня избавиться! Но в ней растет напряжение — в какой-то момент ей придется взять инициативу на себя».

Шимрод заметил, как подернулись уголки губ Меланкте. «Она что-то решила, — сказал он себе. — Наиболее эффективный, но наименее изящный выход из положения, с ее точки зрения, заключается в том, чтобы просто встать и выйти — не могу же я последовать за ней в туалет и при этом сохранить какую-то видимость галантности! Что ж, посмотрим! По ее поведению можно будет судить о ее настроении».

Меланкте откинула голову назад, прикрыв глаза — казалось, она спала. Шимрод встал и прошелся по гостиной. Здесь было немного предметов мебели; странным образом отсутствовали какие-либо личные вещи или сувениры — никаких искусных изделий или редкостей, никаких пергаментных свитков, книг, либрамов или папок с рисунками. На столе у стены в зеленой фаянсовой вазе красовалась дюжина апельсинов; рядом были небрежно разбросаны разноцветные окатыши, найденные в полосе прибоя — по-видимому, они доставляли Меланкте удовольствие. На полу лежали три мавританских ковра с кричащими синими, черными и красными орнаментами на бледнобежевом фоне. С потолка свисала тяжелая чугунная люстра. В бронзовой вазе на столике у ног Меланкте торчал букет оранжевых ноготков — скорее всего, замена увядших цветов свежими входила в ежедневные обязанности служанки. По сути дела, заключил Шимрод, помещение казалось необжитым и не позволяло ничего сказать о характере хозяйки.

Меланкте наконец нарушила молчание: «Как долго ты намерен здесь оставаться?»

Шимрод вернулся к столику и сел на стул: «Сколько угодно — мне положительно нечего делать, и не только днем, но и ночью, если уж на то пошло».

«Значит, время для тебя ничего не значит?»

«Ничего не значит? Напротив, время меня чрезвычайно интересует. Если верить галицийским зекам, время подобно пирамиде с тринадцатью гранями. Они верят, что мы стоим на вершине пирамиды и наблюдаем за движением дней, месяцев и лет во всех направлениях. Такова исходная предпосылка тудической пердурики, провозглашенная Тудом, галицийским богом времени с окольцевавшими голову тринадцатью глазами, смотрящими одновременно во все стороны. Зрительное представление об этом божестве, разумеется, имеет чисто символический характер».

«Имеет ли эта доктрина какое-нибудь практическое применение?»

«Думаю, что да. Необычные идеи развивают умственные способности и оживляют разговор. Например, раз уж мы обсуждаем тудиче-ские предпосылки, тебя может заинтересовать тот факт, что чародеи эсков ежегодно видоизменяют сотню зародышей во чреве матерей, надеясь, что когда-нибудь наконец родится младенец с тринадцатью глазами, окружающими голову через равномерные промежутки на уровне лба — и по этому признаку они определят, что мир посетило воплощение Туда! До сих пор им не удавалось произвести на свет младенца с более чем девятью глазами; но и такие, еще не совершенные создания становятся жрецами тудического культа».

«Я мало занимаюсь такими вещами, и этот разговор в целом меня тоже не интересует, — сказала Меланкте. — Ты можешь удалиться, как только этого потребует твое представление о вежливости».

«Как только оно этого потребует, я не премину это сделать, — заверил ее Шимрод. — А пока что, если ты не возражаешь, я позову твою служанку, чтобы она принесла нам еще вина и, пожалуй, приготовила горшок тушеных мидий с оливковым маслом и чесноком. Любой разумный человек, не снедаемый угрызениями совести, не отказался бы от такого блюда, особенно в сопровождении свежеиспеченного хлеба».

Меланкте отвернулась: «Я не голодна».

«Может быть, ты устала? — заботливо спросил Шимрод. — Пойдем, приляжем в твоей спальне».

Меланкте искоса бросила на него взгляд, сверкнувший золотом. Помолчав, она ответила: «Что бы я ни делала, я предпочитаю это делать одна».

«Неужели? Насколько я помню, это не всегда было так. Ты даже навязывала мне свое общество».

«С тех пор я полностью изменилась. Во мне не осталось ничего прежнего».

«И чем вызвано такое перевоплощение?»

Меланкте поднялась на ноги: «Я надеялась, что безмятежное одинокое существование позволит мне избежать вторжений в личную жизнь. В какой-то степени мои надежды оправдались».

«И теперь у тебя не осталось друзей?»

Меланкте пожала плечами, повернулась к Шимроду спиной и подошла к окну. Шимрод встал рядом с ней; ноздри его уловили аромат фиалок: «Ты не ответила на мой вопрос».

«У меня нет друзей».

«А Тамурелло?»

«Он мне не друг».

«Надеюсь, он не твой любовник?»

«Такие отношения меня не интересуют».

«Какие отношения тебя интересуют?»

Обернувшись, Меланкте нашла, что Шимрод находится слишком близко, и сделала небольшой шаг в сторону: «Я еще об этом не думала».

«Ты хочешь научиться волшебству?»

«Я не хочу быть ведьмой».

Шимрод вернулся к столику у софы и сел на стул: «Ты загадочное существо». Он хлопнул в ладоши, появилась служанка. «Меланкте, будь добра, попроси прислугу принести нам вина».

Меланкте вздохнула и подала знак служанке, после чего снова присела на софу с выражением раздраженной покорности судьбе. Служанка вернулась с кувшином вина и двумя бокалами.

Когда бокалы были наполнены, Шимрод сказал: «Когда-то я думал, что ты — ребенок в теле женщины».

Меланкте холодно улыбнулась: «А теперь?»

«Ребенок, по-видимому, где-то заблудился и потерялся».

Улыбка Меланкте стала чуть более тоскливой.

«Женщина прекрасна, как рассвет, — размышлял вслух Шимрод. — Понимает ли она, какое впечатление производит? Судя по всему, она достаточно часто моется и явно ухаживает за волосами. Она ведет себя так, словно вполне сознает свою привлекательность».

«Как все это скучно!» — обронила Меланкте.

Шимрод пропустил ее слова мимо ушей: «По-видимому, тебя вполне удовлетворяет такая жизнь, ты довольна собой. И тем не менее, когда я пытаюсь разобраться в твоих мыслях, у меня такое чувство, словно я заблудился в темном лесу».

«У тебя такое чувство, потому что я не вполне человеческое существо», — ровно и бесстрастно отозвалась Меланкте.

«Кто тебе это сказал? Тамурелло?»

Меланкте безразлично кивнула: «Тягостный, бесцельный разговор. Когда ты уйдешь?»

«Скоро. Но объясни мне — зачем Тамурелло попытался внушить тебе такую чудовищную глупость?»

«Он ничего мне не внушал. Я ничего не знаю. Мой ум пуст, как черные пространства между звездами».

«По-твоему, я — человеческое существо?» — спросил Шимрод.

«Насколько мне известно, да».

«Я — порождение Мургена!»

«Не понимаю. Что ты называешь порождением?»

«Когда-то, давным-давно, Мурген являлся в моем обличье, чтобы свободно действовать и наблюдать — люди боятся легендарного Мургена, это ему мешает. Я ничего не помню о тех временах — мои поступки были поступками Мургена, и воспоминания о них принадлежат Мургену. Но мало-помалу, по мере такого использования Шимрод стал существом из плоти и крови, приобрел собственное сознание и способность действовать независимо.

Теперь я — Шимрод. Почему бы я не считал себя человеческим существом? Я выгляжу, как человек. Я испытываю голод и жажду; я ем и пью, после чего мне приходится испражняться. Твоя красота вызывает во мне тоскливое влечение, одновременно сладостное и болезненное. Короче говоря, ничто человеческое мне не чуждо, и если я в чем-то не человек, то мне неизвестно, в чем именно».

Меланкте повернулась к морю: «У меня человеческое тело; так же, как твое, оно выполняет свои функции — я вижу, слышу, ощущаю вкус. Но я пуста. У меня нет чувств. Я ничего не делаю — только брожу по пляжу».

Шимрод пересел на софу и обнял ее плечи: «Позволь мне заполнить эту пустоту».

Меланкте язвительно покосилась на него: «Я не нуждаюсь в помощи».

«Но тебе будет лучше, когда ты изменишься — гораздо лучше!»

Меланкте отстранилась, встала и отошла к окну.

Шимроду больше нечего было сказать — в этот момент он решил удалиться и ушел, не попрощавшись.

На следующий день Шимрод вернулся к беломраморному дворцу, нарочно в то же время. Если Меланкте ежедневно придерживалась одного и того же расписания, сегодня он мог бы узнать, удалось ли ему повлиять на ее настроение. Он прождал под террасой целый час, но Меланкте не появилась. В конце концов Шимрод задумчиво побрел обратно в Исс.

К вечеру погода стала портиться, с запада подул свежий бриз — рябь перистых облаков быстро затянула небо, и солнце опустилось в багрово-лиловую гряду далеких туч.

С утра яркие сполохи света боролись с пасмурным сумраком. Снопы солнечных лучей пробивались через разрывы в облаках, но разрывы стягивались и лучи гасли. После полудня сумрак победил, и с моря нахлынула темно-серая стена дождя.

Ближе к вечеру Шимрод, подчинившись внезапному порыву, накинул на плечи плащ, сделал покупку на рынке и прошел по пляжу к белому дворцу. Взойдя по ступеням, он пересек террасу и постучал в резную деревянную дверь.

Никто не ответил — он постучал снова. Наконец дверь приоткрылась; выглянула служанка: «Леди Меланкте не принимает».

Шимрод распахнул дверь и зашел внутрь: «Превосходно! Значит, нам никто не помешает. Я останусь на ужин — вот свежие отбивные. Поджарьте их, как следует, приправьте травами и подайте с добрым красным вином. Где Меланкте?»

«В гостиной, у камина».

«Я знаю, куда идти».

Служанка с сомнением понесла отбивные на кухню. Заглядывая из комнаты в комнату, Шимрод в конце концов нашел гостиную, упомянутую служанкой — помещение с белеными стенами и дубовыми потолочными балками. Меланкте стояла и грелась у огня. Когда Шимрод зашел, она взглянула на него через плечо, раздраженно отвернулась и продолжала смотреть на языки пламени.

Шимрод приблизился. Не глядя на него, Меланкте сказала: «Я знала, что ты сегодня придешь».

Шимрод обнял ее за талию, притянул к себе и поцеловал. Она не ответила — с таким же успехом он мог бы поцеловать тыльную сторону своей руки. «Так что же — ты не рада меня видеть?»

«Нет».

«Но в то же время тебя не трясет от злости?»

«Нет».

«Я когда-то уже целовал тебя — помнишь?»

Меланкте повернулась к нему. Шимрод понял, что она собирается сказать нечто, приготовленное заранее: «Я почти не помню ничего, что тогда происходило. Тамурелло дал мне точные указания. Я должна была обещать тебе все, что угодно и, если потребуется, уступить любому твоему требованию. Оказалось, что в этом не было необходимости».

«А обещания? Их не нужно выполнять?»

«Я произносила слова, но это не были мои обещания; это были слова Тамурелло. У него и требуй выполнения обещаний». И Меланкте улыбнулась огню, горевшему в камине.

Шимрод, все еще обнимавший ее за талию, прижал ее ближе и погрузил лицо в ее волосы, но она отстранилась и села на диван.

Шимрод сел рядом: «Я не большой мудрец, как тебе известно. И все же, я мог бы многому тебя научить».

«Ты гоняешься за иллюзиями», — почти презрительно обронила Меланкте.

«Почему ты так думаешь?»

«Тебя привлекает мое тело. Если бы ты взглянул на меня и увидел пожелтевшую морщинистую кожу и горбатый нос с бородавками, сегодня вечером тебя бы тут не было — даже если бы ты пришел, ты не стал бы меня целовать».

«С этим невозможно спорить, — сказал Шимрод. — Тем не менее, в этом отношении я вряд ли отличаюсь от любого другого. Ты предпочла бы жить в дряхлом, уродливом теле?»

«Я привыкла к тому телу, какое у меня есть. Я знаю, что оно привлекательно. Тем не менее, то, что живет в этом теле— то, что я на самом деле собой представляю — судя по всему, вовсе не привлекательно».

В гостиную зашла служанка: «Подать ужин здесь, у камина?»

Меланкте с удивлением оглянулась: «Я не просила подавать ужин».

«Этот господин принес отличные отбивные и приказал поджарить их как следует, что я и сделала — обжарила на виноградной лозе и приправила чесноком, лимонным соком и щепоткой тимьяна. Есть еще свежеиспеченный хлеб, горошек прямо с огорода и неплохое красное вино».

«Хорошо, подавай здесь».

За ужином Шимрод пытался создать теплую, непринужденную атмосферу, но в этом начинании Меланкте не оказывала ему почти никакой поддержки. Сразу после ужина она объявила, что устала и собирается идти спать.

«Сегодня дождливо, — заметил Шимрод, — я останусь на ночь».

«Дождя уже нет, — возразила Меланкте. — Уходи, Шимрод. В моей постели не будет никого, кроме меня».

Шимрод поднялся на ноги: «Мне остается сделать то, что на моем месте сделал бы любой воспитанный мужчина. Спокойной ночи, Меланкте».

2

Непрерывные холодные дожди удерживали Шимрода от новых прогулок по пляжу. Кроме того, он не торопился из тактических соображений: чрезмерное усердие могло скорее помешать достижению его цели, нежели способствовать ему. На данный момент он уже сделал все возможное. Он привлек внимание Меланкте к неповторимому характеру своей персоны; он доказал ей, что умеет быть вежливым, но настойчивым, забавным, но заботливым; он продемонстрировал ей внушающую уверенность любой женщине страстность, свойственную всем ухажерам — не в такой степени, какая могла бы показаться непристойной, но и достаточно пылкую для того, чтобы она свидетельствовала о непреодолимых чарах Меланкте и заставила ее задумываться о себе и о нем.

Шимрод сидел в часто посещаемой им портовой таверне, «На якоре», пил пиво, смотрел на дождь за окном и размышлял о Меланкте.

Несомненно, она была обворожительна. Ее красота поражала, как несметное сокровище, ее тело казалось слишком хрупким для того, чтобы вмещать такую притягательную силу. Шимрод спрашивал себя: объясняется ли эта притягательность исключительно красотой? Было ли в ее чарах что-то еще?

Глядя на море, бурлящее под струями ливня, Шимрод перебирал в уме всевозможные милые особенности, свойственные достойным любви и любимым женщинам. В Меланкте эти манеры и признаки полностью отсутствовали; отсутствовала в ней и таинственная, не поддающаяся определению сущность женственности как таковой.

Меланкте утверждала, что ум ее подобен пустоте; Шимроду оставалось только ей верить. Она удивительным образом не умела проявлять любопытство, чувство юмора, теплоту или симпатию. Она выражалась с абсолютной откровенностью, свидетельствовавшей не столько о честности, сколько о безразличии к чувствам и побуждениям собеседника. Шимрод не помнил, чтобы она выражала какие-нибудь эмоции, кроме скуки и апатичного отвращения к его присутствию.

Мрачно проглотив пол кружки пива, Шимрод присмотрелся к пологой дуге северного пляжа, но беломраморный дворец скрылся за стеной дождя… Он медленно кивнул своим мыслям, пораженный глубиной новой концепции. Меланкте стала выражением последней воли ведьмы Десмёи, ее окончательной местью погубившему ее мужчине — и всем мужчинам в принципе. В ее нынешнем состоянии Меланкте была чем-то вроде пустого магического экрана, отображавшего в глазах каждого мужчины его идеал совершенной красоты. Но когда он пытался привлечь к себе эту красоту и обладать ею, он заключал в объятья пустоту, и чем сильнее была его страсть, тем больше он страдал — в отместку за страдания Десмёи!

Если эти допущения правильны, как отреагирует Меланкте, если Шимрод расскажет ей о предназначении ее красоты? Если она поймет, чем объясняется ее состояние, захочет ли она измениться? Сможет ли она измениться, даже если захочет?

В таверну вошел Эйлас. Он подошел к камину, чтобы согреться и обсушиться, после чего устроился ужинать с Шимродом в алькове, отгороженном от общего зала. Шимрод поинтересовался тем, как продвигается набор новой ульфской армии; Эйлас заявил, что у него достаточно оснований для оптимизма.

«В самом деле, учитывая все препятствия, трудно было бы ожидать более успешного развития событий. Каждый день прибывают новые рекруты, армия растет. Сегодня мы завербовали пятьдесят пять человек — сильных, здоровых парней с вересковых лугов и горных пастбищ. Храбрецы! Каждый из них готов учить меня военному делу. По их представлению, все очень просто. Война заключается в следующем: герои прячутся в болоте за пучками утесника, пока мимо не проедет достаточно немногочисленный отряд противника, после чего храбрецы выскакивают из укрытия, режут глотки и смываются со всех ног, прихватив вражеские кошельки».

«А как ведут себя девять непокорных баронов?»

«Рад сообщить, что все они явились до истечения назначенного срока. Нельзя сказать, что они покорились, но мне удалось настоять на своем; нам все еще не приходилось осаждать какую-нибудь башню на неприступной скале — это долгое и неприятное занятие, особенно в такую погоду».

«Они затаятся и будут выжидать, пока не появится возможность как-нибудь тебе досадить».

«Конечно. Рано или поздно придется повесить нескольких ульфов, не поверивших мне на слово — хотя я предпочел бы, чтобы они погибли, сражаясь со ска. Даже самые безрассудные головорезы-горцы понижают голос, когда речь заходит о ска».

«Это должно было бы побудить их к дисциплине, превосходящей безжалостную методичность ска».

«К сожалению, они смирились с тем, что ска съедят их заживо — битва проиграна еще до того, как ска появились на горизонте. Придется постепенно убедить их в возможности победы, полагаясь на тройские войска и доказывая на примере нескольких боев, что ска не восстают из мертвых и не продолжают драться без головы. Когда под вопросом окажутся их гордость и мужское достоинство, они постараются превзойти пришлых забияк».

«Допуская, конечно, что тройской армии удастся нанести поражение ска».

«По этому поводу у меня нет особых опасений. Да, ска накопили большой опыт ведения военных кампаний, но их сравнительно мало, и каждый вынужден драться за пятерых. Поэтому потеря каждого ска равна потере пятерых тройсов. Я намерен постепенно их обескровить».

«Похоже на то, что ты считаешь войну со ска неизбежной».

«Как ее можно избежать? Южная Ульфляндия несомненно занимает первое место в списке завоеваний ска, необходимых для обеспечения их мирового господства. Как только они почувствуют себя достаточно сильными, они пойдут в наступление — надеюсь, это произойдет не раньше, чем я успею подготовиться».

«И когда начнутся военные действия?»

«Я не могу напасть на них первый, это исключено. Если бы я пользовался безусловной поддержкой баронов — тогда другое дело». Эйлас пригубил вина: «Сегодня я получил странное сообщение от сэра Кира, младшего сына сэра Кэйвена из Орлиного Гнезда. Три дня тому назад некий рыцарь, предположительно прибывший из Западных топей Даота, нанес визит владетелю Орлиного Гнезда. Он представился как сэр Шаллес и со всей серьезностью заявил, что король Казмир скоро развяжет войну и захватит Тройсинет, после чего всех союзников короля Эйласа изгонят из крепостей. По мнению сэра Шаллеса, настала пора организовать тайное сопротивление тройсам, чтобы предотвратить полное уничтожение ульфского благородного сословия».

Шимрод усмехнулся: «Надо полагать, ты уже организовал поиски сэра Шаллеса».

«Самые тщательные. Сэр Кир собственной персоной мчится во весь опор по вересковым лугам, чтобы выследить Шаллеса, схватить его и привезти в Исс».

3

Дожди кончились; наступил ясный и тихий рассвет. На рыночной площади Шимрод заметил служанку Меланкте, куда-то торопившуюся с корзиной. Шимрод догнал ее: «Доброе утро! Вы меня помните? Меня зовут Шимрод».

«Я вас хорошо помню. Вы умеете выбирать отличные отбивные».

«А вы прекрасно умеете их жарить!»

«Готовить я умею — что правда, то правда. Свинина отлично жарится на открытом огне, а вместо дров или углей лучше подкладывать виноградную лозу».

«Полностью с вами согласен. Хозяйка хвалит вашу кухню?»

«А! Она какая-то странная — по-моему, она иногда даже не знает, что она ест, ей все равно. Но я заметила, что она обглодала косточки отбивных — сегодня я куплю еще, если найду, и, пожалуй, пару курочек пожирнее. Курицу я нарезаю на кусочки поменьше и обжариваю в оливковом масле, добавляя много чеснока, а потом подаю, вместе с маслом и чесноком, на ломте хлеба».

«У вас душа поэта! Может быть, мне…»

Служанка прервала его: «К сожалению, мне запретили вас пускать во дворец. А зря! Хозяйке нужен кто-нибудь, кто развлек бы ее и похвалил! Она все время в печали. Я начинаю думать, нет ли тут какого-нибудь сглаза или порчи?»

«Все возможно! Тамурелло ее навещает?»

«По правде говоря, ее вообще никто не навещает, кроме вас. Ну, еще вчера приходили какие-то синдики из города, чтобы занести ее в свои списки».

«Какая жалость! Какая одинокая жизнь!»

Поколебавшись, служанка выпалила: «Может быть, мне не следует об этом говорить, но сегодня последняя четверть луны — значит, если погода не испортится, леди Меланкте выйдет из дому за час до полуночи и вернется позже, когда луна уже зайдет. Опасная это привычка — у нас на берегу кто только не бродит!»

«Хорошо, что вы меня предупредили, — сказал Шимрод, всучив служанке золотую крону. — Вот, это вам поможет выйти замуж».

«Очень даже поможет, большое спасибо! Пожалуйста, только не обижайтесь на то, что вас больше не будут пускать во дворец».

«Хотел бы я знать, чем вызван этот запрет».

«Такой уж у нее характер — она не желает с вами развлекаться, вот и все».

«В высшей степени странно! — огорченно сказал Шимрод. — Я добивался успеха и у крестьянок, и у благородных дам. Даже фея однажды согласилась стать моей любовницей. Герцогиня Лидия Лоэрмельская удостоила меня существенным вниманием! А теперь, на этом пустынном, почти забытом берегу прекрасная дева, одиноко прозябающая во дворце, запрещает мне ее видеть! Разве это не смешно?»

«Действительно странно, сударь! — кокетливо просияла служанка. — Если бы вы постучались в мою дверь, я бы вас не выгнала».

«Ага! Такую возможность не следует упускать!» — Шимрод схватил служанку за плечи и чмокнул ее сначала в одну щеку, потом в другую. Смеясь, служанка убежала на рынок.

4

Шимрод тщательно готовился к ночной вылазке. Он надел черный плащ с капюшоном, полностью закрывавшим его светло-каштановые волосы и затенявшим лицо. В последний момент, вспомнив о чем-то, он натер подошвы сандалий волшебным водоотражателем — составом, позволявшим ходить по воде. Шимрод сомневался в том, что сегодня такая способность ему пригодится, но в прошлом эта магическая формула неоднократно оказывалась полезной — за исключением тех случаев, когда сильный прибой вызывал досадные помехи.

Последние проблески заката уступили место темной ночи, и по небосклону стала спускаться бледная половина ноздреватого лунного диска. Наконец Шимрод направился по берегу к дворцу Меланкте. Не доходя до террасы, он сел на береговую дюну и приготовился ждать.

Высокие арочные окна дворца мерцали тусклым желтым светом масляных ламп. Один за другим светильники погасли, и все сооружение погрузилось во тьму.

Шимрод ждал — луна подползала к горизонту. Из дворца выскользнула фигура: не более чем тень, скользящая по песку. Размеры тени и ритм ее движений выдавали Меланкте. Шимрод последовал за ней, держась на достаточном расстоянии — еще одна черная, бесшумная тень.

Меланкте шла целенаправленно, не спеша — до сих пор, насколько мог судить Шимрод, она не беспокоилась о том, что за ней кто-нибудь мог следить.

Пройдя примерно полмили по влажному песку вдоль поблескивающей пены тихого прибоя, Меланкте приблизилась к пологому обнажению темного камня, выступавшему в море подобно неровному языку длиной в сотню шагов. В шторм океанские валы разбивались об этот уступ и перекатывались через него; теперь, однако, ленивые волны, едва отражавшие дорожку слабеющего лунного света, лишь за-подняли впадины по краям маленького мыса, отступая с чмокающими и булькающими вздохами.

Остановившись у основания мыса, Меланкте оглянулась — Шимрод тут же пригнулся и закрыл лицо черным капюшоном.

Меланкте его не заметила. Она взобралась на уступ и, огибая трещины и провалы, прошла к самой оконечности мыса — туда, где отполированное волнами каменное плечо обрывалось над морем примерно на высоте человеческого роста. Там она села, обняв колени, и стала смотреть в темное море.

Продолжая пригибаться, Шимрод проворно прокрался к мысу, как огромная черная крыса, и вскарабкался на уступ. Чрезвычайно осторожно, проверяя надежность каждого шага, он продвигался все ближе к Меланкте… За спиной послышались медленные, влажно шлепающие шаги.

Шимрод бросился в сторону и притаился, присев на корточки, в черной тени скального выступа.

Шаги шлепали мимо — выглянув из-под капюшона, Шимрод увидел бледно озаренное лунным светом существо с коротким широким торсом, массивными ногами и погруженной в плечи головой, напоминавшей голову огромной ящерицы, с небольшим гребешком от низкого лба до затылка. Существо прошло настолько близко, что до Шимрода долетел слабый порыв воздуха, вызванный движением грузного тела — порыв этот принес с собой такую вонь, что Шимроду пришлось зажать нос рукой, задержать дыхание и медленно выдохнуть.

Существо прошлепало к оконечности мыса. Шимрод услышал невнятные обрывки приглушенного разговора, после чего наступило молчание. Чуть приподнявшись, Шимрод стал бесшумно продвигаться вперед, почти на четвереньках. Силуэт Меланкте заслонял звезды на западном небосклоне. Справа, сгорбившись, сидело существо, составившее ей компанию. Оба молча смотрели в темное море.

Прошло несколько минут. Что-то большое и черное с тихим шипением появилось над волнами и пару раз фыркнуло, будто прокашливаясь. Эта темная масса подплыла к оконечности мыса, тяжело взобралась на нее и опустилась на камень слева от Меланкте. Снова послышался приглушенный разговор — Шимрод не смог разобрать ни слова — и опять наступило молчание. Три силуэта, обращенных к морю, чернели на фоне звезд.

Половинный диск луны уже почти прикоснулся к горизонту, перечеркнутый длинной тонкой прядью облака. Три тени на конце мыса придвинулись ближе одна к другой. Морское существо издало протяжный звук тихим вибрирующим контральто. Голос Меланкте взял ноту повыше. Существо, пришлепавшее с берега, отозвалось звучным басом. Аккорд — если это сочетание звуков можно было так назвать — длился примерно десять секунд, после чего певцы взяли другие ноты; аккорд изменился, постепенно замирая, и растворился в тишине.

По коже Шимрода побежали мурашки. Он никогда не слышал ничего подобного — странное пение вызывало ощущение безутешного, беспросветного одиночества.

Три тени на конце мыса молчали, словно качество исполненной музыки погрузило их уныние пуще прежнего. Затем береговое существо издало низкий пульсирующий звук. Меланкте пропела «ааааа— ооооо», начиная с высокой ноты и постепенно соскальзывая вниз примерно на октаву. Контральто морского существа присоединилось к ним подобно колоколу, звенящему из-под воды. Высота и тембр звуков менялись; наконец аккорд снова замер. Не распрямляясь и пробираясь в тенях, Шимрод вернулся на пляж — он подозревал, что ночной концерт мог оказывать магическое влияние, и надеялся, что с расстоянием такое воздействие ослабеет.

Прошло минут пятнадцать. Половина луны налилась желто-зеленой мглой и утонула в океане. Три тени, сидевшие на краю уступа, стали почти невидимыми… И снова они принялись распевать аккорды, и снова Шимрод подивился завораживающей печали и невыразимому одиночеству, звучавшим в этих голосах.

Опять наступило молчание. Прошло еще десять минут. Береговое существо прошлепало по скальному обнажению на пляж, поднялось по склону и исчезло в какой-то расщелине. Шимрод ждал. Меланкте прошла по уступу к берегу, спрыгнула на песок и направилась по пляжу домой. Проходя мимо того места, где сидел Шимрод, она остановилась, вглядываясь в темноту.

Шимрод поднялся на ноги — Меланкте отвернулась и продолжала путь. Шимрод догнал ее и пошел рядом. Она ничего не сказала.

Наконец Шимрод спросил: «Для кого вы пели?»

«Ни для кого».

«Почему ты сюда ходишь?»

«Потому что мне так нравится».

«Кто эти существа?»

«Изгои — такие же, как я».

«Вы обсуждаете что-нибудь? Вы только поете или делаете что-нибудь еще?»

Меланкте рассмеялась — странным низким смехом: «Шимрод, в тебе любопытство преобладает над инстинктами. Ты безобиден и доверчив, как теленок».

Шимрод решил с достоинством промолчать вместо того, чтобы горячо возражать против подобных утверждений. Так они вернулись к белому дворцу.

Ничего не говоря и не оборачиваясь, Меланкте взошла по ступеням, пересекла террасу и исчезла во дворце.

Шимрод вернулся в Исс, разочарованный и убежденный в том, что он каким-то образом повел себя неправильно — но в чем именно состояла его ошибка, он не мог сказать. Кроме того, какую пользу принесло бы в данном случае соблюдение правил вежливости? Может быть, ему предложили бы место в хоре?

Меланкте — неотвязно, необъяснимо прекрасная!

Меланкте — поющая над морем в бледных лучах заходящей луны!

Может быть, следовало схватить ее в порыве страсти, пока они шли по берегу, и подчинить ее силой. По меньшей мере в таком случае она не стала бы критиковать его интеллектуальные наклонности!

Но даже этот план, при всей его поверхностной привлекательности, отличался некоторыми изъянами. Хотя Шимрод ни за что не согласился бы с обвинениями в чрезмерной интеллектуальности, он, тем не менее, руководствовался представлениями о галантности, несовместимыми с насилием. Он решил больше не думать о Меланкте: «Она не для меня».

Утром солнце снова взошло на безоблачном небе. Печально задумавшись, Шимрод сидел за столом перед входом в таверну «На якоре». Из неба стрелой опустился сокол, уронивший перед ним на стол веточку ивы и тут же скрывшийся вдали.

Взглянув на веточку, Шимрод поморщился. Но делать было нечего. Поднявшись на ноги, он нашел Эйласа: «Меня вызывает Мурген. Придется подчиниться».

Эйласа это известие не обрадовало: «Куда ты отправишься, и зачем? Когда вернешься?»

«Не могу ответить на эти вопросы. Мурген зовет — я должен спешить».

«Что ж, счастливого пути!»

Шимрод наскоро сложил в котомку свои пожитки, расплющил конец веточки пальцами и произнес:

«Ива, ива! Судьба прихотлива — неси меня прямо, неси меня криво!»

Шимрода подхватил порыв ветра — земля закружилась у него под ногами. На мгновение он заметил длинную вереницу вершин Тих-так-Тиха, тянувшуюся с юга на север в темном кудрявом окаймлении горных лесов. Но в следующий момент он уже соскользнул по пологому воздушному желобу и встал на площадке перед Свер-Смодом, каменной усадьбой Мургена.

Ему преграждала дорогу черная чугунная дверь высотой в два человеческих роста. На центральной панели выделялось рельефное изображение Древа Жизни. Железные ящерицы, прижавшиеся к стволу, шипели, быстро высовывая и пряча железные язычки, торопливо перемещались и замирали в новом положении; железные птицы перепрыгивали с ветки на ветку, поглядывая сверху на Шимрода, время от времени позвякивая, как глуховатые колокольчики, и алчно рассматривая, но не решаясь клюнуть, чугунные фрукты.

Дабы умилостивить инкуба, охранявшего дверь, Шимрод произнес нараспев: «Дверь, отворись! Дай мне пройти невредимым!» Скороговоркой он прибавил: «Причем выполняй только мои однозначно выраженные пожелания, не обращая внимания на темные капризы подсознания».

«Проходи, Шимрод! — прошептала дверь. — В подробных оговорках и примечаниях нет необходимости».

Шимрод не стал спорить и шагнул к двери — та сдвинулась в сторону, открывая проход в вестибюль, освещенный стеклянным куполом из зеленых, золотисто-желтых и карминово-красных панелей.

Повернув в один из коридоров, расходившихся из вестибюля в разные стороны, Шимрод скоро вошел в кабинет Мургена.

За тяжелым столом, протянув ноги к камину, сидел Мурген. Сегодня он явился в облике, некогда послужившем моделью Шимроду: высокий худощавый человек с продолговатым костлявым лицом, светло-коричневыми, словно пыльными волосами, язвительно кривящимся ртом и характерными жестами Шимрода.

Шимрод резко остановился: «Зачем встречать меня в виде двойника? Это не поможет мне внимательно выслушивать инструкции — или, что еще хуже, упреки».

«Рассматривай это, как оплошность с моей стороны, — ответил Мурген. — Как правило, я не стал бы заниматься глупыми шутками, но в нынешних обстоятельствах возможность услышать что-то новое от себя самого в конечном счете может оказаться полезной».

«При всем моем уважении я считаю, что это рассуждение притянуто за уши, — Шимрод сделал пару шагов вперед. — Как хочешь. Если ты не желаешь сменить облик, я буду сидеть, отвернувшись».

Мурген сделал безразличный приглашающий жест рукой: «Какая разница? Пора подкрепиться, ты не находишь?» Он щелкнул пальцами, и на столе появились фляги с медовухой и пивом, а также блюдо с нарезанным хлебом и мясными закусками.

Шимрод удовольствовался пивом, тогда как Мурген предпочел пить медовуху из высокой оловянной кружки. Мурген спросил: «Жрецы оказали тебе должное внимание?»

«Ты имеешь в виду жрецов храма Атланты? Я и не подумал их навестить, и они тоже ко мне не обращались. По-твоему, мне следовало с ними познакомиться?»

«Эти блюстители древних традиций охотно рассказывают легенды. Широкие ступени, ведущие из храма в море, достойны внимания. В спокойную погоду, когда солнце уже высоко, зоркий человек может сосчитать под водой тридцать четыре ступени — остальные неразличимы в глубине. Жрецы утверждают, что число ступеней, находящихся над водой, уменьшается. По их мнению, либо суша опускается в океан, либо уровень океана поднимается».

Шимрод задумался: «И то, и другое маловероятно. Подозреваю, что в первый раз они подсчитывали ступени во время отлива, а в следующий раз — когда уже начался прилив, что и ввело их в заблуждение».

«Вполне возможно, — признал Мурген. — Никогда нельзя пренебрегать простейшими объяснениями». Он бросил быстрый взгляд на Шимрода: «Ты почти не пьешь. Пиво слабовато?»

«Нет, все в порядке. Просто я предпочитаю сохранять ясность мышления. Было бы ни к чему, если бы мы оба напились до бесчувствия, а потом, очнувшись, не могли разобраться, кто из нас кто».

Мурген поднес ко рту оловянную кружку: «Маловероятно».

«Верно. Тем не менее, будет лучше, если я узнаю на трезвую голову, зачем ты меня вызвал в Свер-Смод».

«То есть как зачем? Мне нужна твоя помощь».

«Не могу отказать тебе в помощи — и не отказал бы, даже если бы мог».

«Прекрасно сказано! Тогда перейдем к делу. По существу, меня раздражает Тамурелло. Он неспособен к повиновению и вмешивается в мои дела. В конечном счете, разумеется, он надеется меня уничтожить. В настоящий момент его каверзы носят, казалось бы, тривиальный или даже шаловливый характер, но, если он не встретит сопротивление, его поползновения могут стать опасными. По аналогии, укус одной осы неприятен, но не опасен; нападение тысячи ос смертельно. Я не могу уделять достаточно внимания провокациям Тамурелло; это отвлекло бы меня от решения гораздо более важных задач. Поэтому я поручаю его твоему вниманию. По меньшей мере, слежка с твоей стороны будет отвлекать его не меньше, чем он надеется отвлечь меня».

Шимрод хмурился, наблюдая за языками пламени в камине: «Если он опасен, почему бы не покончить с ним раз и навсегда?»

«Это легче сказать, чем сделать. Расправившись с Тамурелло, я выглядел бы тираном в глазах других чародеев; они могли бы составить заговор из соображений самозащиты — с непредсказуемыми последствиями».

«Как, в таком случае, я должен за ним следить? — спросил Шимрод. — И какие его действия следует прежде всего подмечать или пресекать?»

«Не спеши, все по порядку. Сначала расскажи мне, как идут дела в Южной Ульфляндии».

«Рассказывать, в сущности, не о чем. Эйлас обучает армию недотеп и балбесов, в каковом предприятии он добился определенных успехов — теперь, когда он кричит „Пра-во!“, большинство рекрутов поворачиваются направо. Я попытался завязать знакомство с Меланк-те, но тщетно. Она считает, что я слишком умничаю. Надо полагать, я заслужил бы ее одобрение, если бы исполнял четвертый голос, участвуя в полночных репетициях ее вокального трио».

«Любопытно! Значит, Меланкте интересуется музыкой?»

Шимрод рассказал о событиях предыдущей ночи.

«Меланкте никак не может разобраться в том, что она собой представляет, — заметил Мурген. — Десмёи нарочно сотворила соблазнительную пустышку, чтобы отомстить мужскому полу и насмеяться над нами».

Шимрод смотрел исподлобья в огонь: «Я больше не хочу о ней думать — пусть делает, что хочет».

«Разумное решение. А теперь займемся проказником Тамурелло…»

Мурген подробно изложил свои планы, после чего Шимрод снова, кувыркаясь, совершил стремительный дугообразный полет — на этот раз на юго-восток к Трильде, своей усадьбе на краю Тантревальского леса.

5

Древняя Старая дорога пересекала весь Лионесс от Прощального мыса на западе до Балмер-Скима на востоке. Примерно на полпути, на окраине селения Тон-Твиллет, от нее на север ответвлялась другая дорога — не более чем проселочная колея. Поднимаясь на холмы и спускаясь в долины, колея эта тянулась вдоль живых изгородей боярышника и старых каменных оград, мимо сонных ферм и, по низкому каменному мосту, через реку Сипп. Углубившись в Тантревальский лес, колея петляла еще примерно милю по солнечным полянам и тенистым рощам, после чего становилась прямой на обширном лугу Лальи неподалеку от Трильды, усадьбы Шимрода, и кончалась у пристани на берегу пруда Лальи, где дровосеки изредка перегружали дрова с лодок на телеги.

Трильду, двухэтажный бревенчатый дом на каменном основании, с большим цветником перед входом, украшали шесть мансардных окон под крышей с высокими коньками, по два окна на каждую спальню верхнего этажа. На первом этаже размещались вестибюль, две гостиные, обеденный салон, еще четыре небольшие спальни, библиотека и кабинет-лаборатория, а также кухня с кладовой и погребом, не считая нескольких подсобных помещений. Застекленные ромбами окна четырех выступов-фонарей выходили на цветник перед усадьбой; заколдованные оконные стекла Трильды всегда оставались блестящими и прозрачными, без малейших следов грязи, пыли, паутины или мушиных точек.

Трильду проектировал Хиларио — малоизвестный чародей с причудливыми представлениями и вкусами. Усадьбу построила за одну ночь бригада гоблинов, требовавших оплаты сырами. В свое время Три льда перешла в собственность Мургена, а тот уступил ее Шимро-ду. Теперь в отсутствие Шимрода за цветниками и садом, а также за помещениями в усадьбе присматривала пожилая крестьянская пара; в лабораторию, однако, они не заходили и боялись даже приоткрыть ее дверь, считая, что за ней притаились демоны. Шимрод всячески культивировал в них это убеждение. На самом деле за дверью, оскалив клыки и угрожающе воздев черные лапы, стояли всего лишь безвредные фантомы.

Вернувшись в Трильду, Шимрод не нашел, к чему придраться. Прислуга наводила такую чистоту, что невозможно было обнаружить даже дохлую муху на подоконнике. Навощенная, тщательно протертая мебель блестела; в комодах и стенных шкафах лежали аккуратно сложенные, накрахмаленные чистые простыни, наволочки, пижамы и халаты, слегка надушенные лавандой.

Шимрод мог пожаловаться только на чрезмерную аккуратность. Он распахнул двери и створки окон, чтобы свежий луговой воздух изгнал затхлость, неизбежную в пустовавших днем и ночью помещениях, а затем прошелся по комнатам, передвигая мебель и перекладывая предметы, тем самым нарушая безукоризненный порядок.

В кухне Шимрод разжег печку и заварил чай из придающей крепость шандры, душистой болотной мяты и острой лимонной вербены, после чего вышел с кружкой чая в дневную гостиную.

В усадьбе царило безмолвие. С луга доносился переливчатый щебет жаворонка. Когда песня жаворонка кончалась, тишина становилась еще глубже.

Шимрод прихлебывал чай. Когда-то, вспоминал он, одиночество было своего рода приключением, вызывавшим приятные ощущения. С тех пор события изменили его; он обнаружил в себе способность к любви, а в последнее время привык к веселой компании Друна и Глинет — и даже к обществу молодого короля Эйласа.

Меланкте? Шимрод неопределенно хмыкнул. В применении к Меланкте слово «любовь» звучало в высшей степени сомнительно. Красота вызывает восхищение и эротическое влечение; таковы ее естественные функции. Но сама по себе красота не порождает любовь — уверял себя Шимрод. Меланкте — лишь оболочка, пустая внутри. Меланкте — теплый, дышащий символ огромной власти, не более того. Она считает его образ мыслей чрезмерно интеллектуальным? Шимрод презрительно крякнул. По ее мнению, он не должен думать?

Шимрод продолжал пить чай. Настала пора порвать с этой одержимостью и вплотную заняться выполнением программы Мургена. Предстоявшая работа могла оказаться сложной и опасной — возможно, он еще будет с сожалением вспоминать о безмятежной праздной тишине.

Мурген предупреждал: «Тамурелло не преминет заметить вмешательство! Ты бесцеремонно нарушишь его планы и навлечешь на себя его гнев! Не заблуждайся на этот счет — с его точки зрения это непростительно. Он найдет способы возмездия, явные или тайные: готовься к самым неприятным неожиданностям!»

Шимрод поставил кружку и отодвинул ее — чай больше не успокаивал его. Он открыл дверь в кабинет, растворил в воздухе стражей-фантомов и зашел внутрь. Все в лаборатории взывало к вниманию, к продолжению прерванных занятий. На большом столе посреди помещения громоздилось разнообразное имущество, конфискованное в Тинцин-Фюрале — тавматургическое оборудование, магические материалы и принадлежности, книги. Все это предстояло просмотреть и классифицировать — кое-что сохранить, остальное выбросить.

Первоочередной и важнейшей задачей была подготовка предписанных Мургеном средств, позволявших вести постоянное наблюдение за Тамурелло. Эти устройства, чье воздействие Тамурелло не мог не заметить рано или поздно, должны были удерживать чародея от дерзких и вредоносных выходок. Так рассуждал Мурген; Шимрод не мог найти в его логике никаких изъянов, хотя по сути дела Мурген заставлял Шимрода играть роль блеющей овцы, привязанной в джунглях к дереву, чтобы приманить тигра.

Мурген отмахнулся от опасений Шимрода: «Тамурелло давно пора приструнить; выполнение нашего плана произведет желаемый эффект».

Шимрод выдвинул еще одно возражение: «Когда Тамурелло почувствует ворошту, он просто-напросто начнет применять другую тактику или придумает какой-нибудь изощренный способ уйти от слежки».

«Тем не менее, он откажется от грандиозных предприятий— а он их замышляет, и эти замыслы создают угрозу, масштабы которой не понимает сам Тамурелло».

«Тем временем он будет развлекаться, причиняя нам как можно больше неприятностей — но так, чтобы его нельзя было поймать с поличным».

«Мы взвесим тяжесть его преступлений и подвергнем его соответствующему наказанию — после чего Тамурелло станет самым смирным из безобиднейших любителей поколдовать на досуге, вот увидишь!»

«Ты сам сказал, что Тамурелло неспособен к повиновению, — ворчал Шимрод. — В отместку он поручит инкубу пробраться в Трильду и напустить мне в кровать полчище жуков-оленей!»

«Все возможно, — согласился Мурген. — На твоем месте я боялся бы собственной тени. Опасность, которую можно предвидеть, можно предотвратить!»

Учитывая наставления Мургена, Шимрод окружил Трильду сетью чувствительных волокон, создававших какое-то подобие системы предупреждающей сигнализации. После этого, вернувшись в лабораторию, он убрал с одного из столов груду книг и магических редкостей и развернул на нем полученный от Мургена свиток пожелтевшего пергамента.

Пергамент тут же слился с поверхностью дубового стола и превратился в большую карту Старейших островов; каждое государство обозначалось тем или иным оттенком. Там, где находилась Фароли — усадьба Тамурелло — зажегся голубой огонек, знаменовавший присутствие чародея. Куда бы ни направился Тамурелло, голубой огонек должен был прослеживать его перемещение. Шимрод убеждал Мурге-на в том, что полезно было бы наблюдать за передвижением нескольких других персонажей, но Мурген и слышать об этом не хотел: «Тебе следует сосредоточить внимание на Тамурелло и забыть обо всем остальном».

Шимрод не соглашался: «Почему не использовать все возможности инструмента? Допустим, красный огонек обозначал бы твое местопребывание. Допустим, одна из твоих любовниц заманит тебя в подземелье, и ты не сможешь оттуда выйти. Карта помогла бы сразу тебя найти и освободить из темницы. Просто, легко и удобно!»

«Такое развитие событий маловероятно».

Таким образом, карта позволяла определять только местонахождение Тамурелло и, судя по показаниям голубого огонька, Тамурелло продолжал оставаться в Фароли.

Проходили дни. Шимрод совершенствовал методы слежки, применяя самые ненавязчивые средства — Тамурелло, если бы он того пожелал, мог игнорировать их, не поступаясь своим достоинством.

Тамурелло, однако, отказывался смириться с вмешательством в свои дела и попытался устроить Шимроду несколько искусных пакостей, каковые успешно предотвратила окружавшая Трильду система охраны и сигнализации. Тем временем Тамурелло делал все возможное, чтобы ослепить оптические усики Шимрода и разрушить сосредоточенными шумовыми волнами его подслушивающие раковины.

Увлеченный своей задачей, Шимрод применил новый комплект чувствительных устройств, постоянно причинявших Тамурелло неожиданные неудобства. Судя по всему, стратегия Мургена — сосредоточить энергию Тамурелло на борьбе с мелкими неприятностями — в целом оказалась успешной.

Прошел почти месяц, и в вечернем небе снова всходила тусклая половина луны — мысли Шимрода все чаще возвращались к белому дворцу на берегу моря. Он представил себе возможность повторного полночного посещения скалистого уступа, выдающегося в океан, но тут же отказался от этой мысли; тем не менее, непрошеные образы и навязчивый аромат фиалок продолжали преследовать его.

Шимрод хотел изгнать свои видения: «Прочь! Уходите! Оставьте меня! Растворитесь в пространстве, мучительные сны наяву, и никогда не возвращайтесь! Если бы я не знал, что это абсурдно, можно было бы подумать, что Тамурелло снова принялся за свое и делает со мной то, что я пытаюсь делать с ним!»

Наступила ночь. Шимрод не находил покоя. Он вышел наружу — подышать свежим ветром, посмотреть на луну. Тишину темного луга нарушали только сверчки и сонное, далекое кваканье лягушек. Когда Шимрод дошел до старой пристани на берегу пруда, луна уже спускалась по небосклону. Он бросил камешек в неподвижную черную воду — расходящиеся круги отливали серебром… Сигнальный усик, колебавшийся у него на шляпе, внезапно предупредил: «Кто-то стоит рядом. Возникла и сразу исчезла вспышка магической энергии».

Шимрод оглянулся и почти без удивления обнаружил на берегу изящную фигуру в белом платье и черном плаще: Меланкте. Она стояла, глядя на луну, и словно не замечала его.

Шимрод отвернулся и тоже игнорировал ее.

Меланкте взошла на пристань, остановилась рядом: «Ты ожидал меня?»

«Интересно, каким образом Тамурелло заставил тебя появиться?»

«Это не составило труда. Я согласилась добровольно».

«Странно! В такую ночь тебе следовало бы выть с друзьями на скале».

«Я решила больше туда не ходить».

«Почему?»

«Очень просто. Быть или не быть? Рано или поздно приходится отвечать на этот вопрос. Я решила быть, но в результате снова пришлось выбирать: бродить, как тень, по дворцу, а по ночам петь с отверженными на скале — или подражать человеческому поведению? Я решила измениться».

«Ты не считаешь себя человеческим существом?»

«Тамурелло говорит, что я — бесстрастный апатичный мозг, вживленный в женское тело», — тихо ответила Меланкте. Она посмотрела Шимроду в глаза: «А ты как думаешь?»

«Думаю, что Тамурелло нас слушает и посмеивается». Шимрод прикоснулся к усику на шляпе: «Будь настороже, ищи повсюду — далеко и близко, высоко и низко! Кто нас подслушивает, кто за нами следит?»

«Никто».

Шимрод с сомнением хмыкнул: «Какие инструкции ты получила от Тамурелло?»

«Он сказал, что люди, как правило — тупые, пошлые и развязные хамы, и что общение с тобой позволит мне в этом убедиться».

«Как-нибудь в другой раз. А теперь, Меланкте, позволь пожелать тебе спокойной ночи».

«Подожди, Шимрод! Ты уверял меня, что я красива, и даже целовал меня однажды. А сегодня, когда я сама к тебе пришла, ты не хочешь меня видеть. Любопытная непоследовательность!»

«Здесь нет никакого противоречия. Я остерегаюсь подвоха. Побуждения Тамурелло очевидны; твои побуждения по меньшей мере сомнительны. У тебя сложилось преувеличенное представление о моей глупости и вульгарности. А теперь, Меланкте, с твоего позволения…»

«Куда ты идешь?»

«Домой, в Трильду — куда еще?»

«И оставишь меня одну, в темноте?»

«Тебе не привыкать к одиночеству и темноте».

«Я пойду с тобой — мне больше некуда идти. Кроме того, как я уже упомянула, я навестила тебя по собственной воле».

«В тебе не заметно признаков дружелюбия. Ты ведешь себя скорее так, словно с трудом преодолеваешь отвращение».

«Я не привыкла к общению».

Шимрод едва сдерживал раздражение: «Я был бы скорее расположен пригласить тебя к себе домой, если бы ты не приказала служанке захлопнуть дверь у меня перед носом. Уже один этот факт заставляет меня глубоко сомневаться в твоих намерениях».

«Возможно, я дала служанке такие указания; возможно также, что ты делаешь на этом основании неправильные выводы. Учитывай, что ты вторгся в мою жизнь без приглашения и потревожил мой ум своими любезностями. Я долго думала и в конце концов склонилась к тому, чтобы признать твою правоту — и вот, я здесь. Разве это не то, чего ты хотел?»

«Ты здесь по приказу Тамурелло».

Меланкте улыбнулась: «Я — это я, а ты — это ты. Какое нам дело до Тамурелло, зачем беспокоиться?»

«Не притворяйся. Ты прекрасно знаешь, что у меня есть основания для беспокойства».

Меланкте смотрела на черную поверхность пруда: «Никаких приказов Тамурелло не отдавал. Он сказал, что ты в Трильде, и что ты ему осточертел. Он сказал, что, если бы не Мурген, он давно посадил бы тебя с размаху на самый острый пик с обратной стороны Луны. Он сказал, что был бы рад, если бы я кружила и морочила тебе голову, пока твои глаза не выпучатся, как вареные яйца, а потом довела бы тебя до такого изнеможения, чтобы за завтраком ты храпел, уткнувшись лицом в миску с кашей. Он сказал, что у тебя низкопробный ум, что ты неспособен помнить о двух вещах одновременно, что, пока я останусь в Трильде, ты перестанешь совать свой длинный сопливый нос в его дела, и что такое положение вещей его более чем устраивает. Вот и все».

«Неужели? — нахмурившись, Шимрод тоже разглядывал черную гладь ночного пруда. — Интересно, какие мерзости мне пришлось бы услышать, если бы ты продолжала говорить еще пять минут».

Меланкте отступила на шаг: «Так или иначе, я здесь. Что теперь? Если хочешь, я могу уйти. Проконсультируйся с многочисленными извилинами своего высокоразвитого мозга — может быть, они смогут о чем-нибудь договориться».

«Так и быть, — сказал Шимрод. — Ты останешься в Трильде». Помолчав, он с мрачной убежденностью прибавил: «Еще посмотрим, кто кому заморочит голову — каждое утро Тамурелло будет вскакивать с постели с ругательствами, получая от меня очередное приветствие… Луна заходит, пора возвращаться».

Не говоря больше ни слова, они направились к усадьбе. По дороге Шимроду пришла в голову новая тревожная мысль: что, если рядом под личиной Меланкте идет существо совсем иного рода, готовое разоблачить себя в самый деликатный момент — и тем самым наказать Шимрода за нахальную слежку?

В принципе, от Тамурелло вполне можно было ожидать чего-нибудь в таком роде. К счастью, у Шимрода были средства, позволявшие быстро проверить справедливость его гипотезы.

В гостиной усадьбы Шимрод снял с Меланкте плащ и наполнил два бокала гранатовым вином: «Ароматом оно напоминает тебя — одновременно сладостное и терпкое, навязчиво непроницаемое, но при этом ни в коем случае не очевидное… Пойдем! Я покажу тебе Трильду».

Сначала Шимрод провел ее в обеденный салон («Дубовые панели вырезаны из дерева, которое росло здесь, на этом месте»), оттуда в парадную приемную («Обрати внимание на ковры между лепными орнаментами — их когда-то привезли в Рим из древней Парфии»), а затем в лабораторию. Здесь Шимрод сразу взглянул на волшебную карту. Голубой огонек продолжал мерцать в Фароли, в лесу на северной окраине Даота. Таким образом, по меньшей мере одно из подозрений не оправдалось: стоявшая перед ним женщина не могла быть воплощением чародея-трансвестита.

Меланкте озиралась без особого интереса. Шимрод продемонстрировал пару магических диковин, после чего подвел ее к высокому зеркалу — вся фигура Меланкте отразилась в зеркале без искажений, что избавило Шимрода от еще одного повода для беспокойства. Если бы она была на самом деле суккубом или гарпией, зеркало отразило бы ее истинное обличье.

Заметив, что Меланкте изучает свое отражение с пристальным интересом, Шимрод сказал: «Это волшебное зеркало. Оно отражает человека таким, каким он себя представляет. Кроме того, ты можешь приказать зеркалу показать тебя такой, какой ты выглядишь в моих глазах — или в глазах Тамурелло — и сравнить эти версии своей внешности».

Меланкте отошла в сторону, не прислушиваясь к предложениям Шимрода. Следуя за ней, Шимрод обернулся к зеркалу: «Я мог бы приказать зеркалу показать меня таким, каким я выгляжу в глазах Меланкте! Но, по правде говоря, побаиваюсь того, что могу увидеть».

«Уйдем отсюда, — предложила Меланкте. — Здесь нечем дышать от заумных рассуждений».

Они вернулись в малую гостиную. Шимрод развел огонь в камине и повернулся к Меланкте, задумчиво разглядывая ее.

Меланкте тихо спросила: «О чем ты думаешь?»

Опираясь локтем на каминную полку, Шимрод опустил голову и смотрел на языки пламени: «Я в затруднительном положении. Желаешь меня выслушать?»

«Почему нет? Говори, что хочешь».

«В Иссе, всего лишь несколько недель тому назад, Шимрод нанес визит Меланкте, чтобы возобновить их знакомство, в надежде найти какое-то совпадение интересов, способное украсить их существование. В результате Меланкте презрительно захлопнула перед ним дверь.

Сегодня вечером Шимрод пошел прогуляться и любовался заходом луны на берегу тихого пруда Лальи. Появилась Меланкте — и теперь не Шимрод волочится за Меланкте, а Меланкте не отстает от Шимрода, пытаясь обворожить и одурачить его у него дома, в Триль-де, чтобы он перестал надоедать ее приятелю Тамурелло.

С откровенностью, вызывающей подозрения в коварстве, она передает Шимроду не слишком лестные замечания, высказанные о нем чародеем Тамурелло — и теперь, если Шимрод подчинится инстинктам и поддастся очарованию прелестей Меланкте, он тем самым выбросит на ветер всякое уважение к себе. Если же он проявит твердость и выгонит Меланкте из усадьбы, сопровождая свои действия вполне заслуженными упреками, впоследствии он будет выглядеть в своих глазах как чопорный глупец, неспособный проявить уступчивость.

Таким образом, вопрос заключается не в том, следует ли сохранять гордость, достоинство и самоуважение, и не в том, каким образом их можно было бы сохранить, а в том, куда дует ветер, на который я их выброшу?»

«Сколько еще ты собираешься думать? — спросила Меланкте. — У меня нет никакого самоуважения, что позволяет мне мгновенно принимать решения согласно моим предпочтениям».

«В конечном счете, возможно, это самый правильный подход, — согласился Шимрод. — У меня исключительно сильный характер и железная воля; тем не менее, не вижу причины демонстрировать эти преимущества без необходимости».

«Камин пышет жаром, в комнате тепло, — отозвалась Меланкте. — Шимрод, помоги мне снять плащ».

Шимрод подошел ближе и расстегнул пряжку у нее на плече; каким-то образом ее длинное платье упало на пол вместе с плащом — озаренная трепещущим огнем, перед ним стояла обнаженная Меланкте. Шимрод подумал, что никогда не видел ничего прекраснее. Он обнял ее; сперва ее тело напряглось, потом стало податливым.

Пламя догорало в камине. Меланкте сказала низким, хрипловатым голосом: «Шимрод, я боюсь».

«Почему?»

«Когда я смотрела в зеркало, в нем не было никакого отражения».

6

Время текло легко и тихо, день за днем, без неприятных неожиданностей. Иногда Шимроду казалось, что Меланкте старается дразнить и провоцировать его, но он сохранял невозмутимое спокойствие, и в целом между ними не возникало столкновений. Как обычно, Меланкте не хватало живости, но, судя по всему, положение вещей ее вполне удовлетворяло, и она отвечала доступностью — или даже взаимностью — на любые эротические поползновения Шимрода. События прошлого теперь вызывали у Шимрода мрачную усмешку: какой отстраненной она была, когда проходила мимо в его снах, как откровенно выражала скуку, когда он навещал ее в прибрежном дворце, как бессердечно приказала служанке больше не впускать его — и что же? Его самые смелые любовные фантазии стали действительностью!

Почему? Этот вопрос постоянно беспокоил его. Где-то скрывалась тайна. Шимрод не понимал, каким образом Тамурелло мог извлекать выгоду из создавшейся ситуации; если голубому огоньку можно было доверять, чародей не покидал Фароли.

Меланкте не проявляла желания делиться информацией, а Шимрод был слишком горд, чтобы сбросить маску вежливого самообладания и задавать неудобные вопросы.

Изредка, во время очередной беседы, Шимрод, словно невзначай, вставлял замечания, призванные выудить дополнительные сведения, но Меланкте отвечала на них непонимающим взглядом — а если он настаивал, уклонялась или даже снова обвиняла его в чрезмерной интеллектуальности: «Когда мне нужно что-нибудь сделать, я это делаю. Если у меня чешется нос, я не занимаюсь мучительным анализом возникшей проблемы вместо того, чтобы почесать нос!»

«Чеши нос столько, сколько тебе заблагорассудится», — суровоснисходительным тоном откликнулся Шимрод.

Мало-помалу присутствие Меланкте теряло обаяние новизны, тогда как ее любвеобильность, напротив, проявлялась все настойчивее, словно она не могла представить себе иных развлечений — ив конце концов стала настолько превосходить возможности Шимрода, что тот не находил себе места от стыда и смущения. Конечно, если бы он захотел, он мог бы воспользоваться вспомогательными средствами — например, эликсиром под наименованием «Урсус», шутливо намекавшим на способность созвездия Большой Медведицы круглосуточно оставаться в возвышенном положении на небосклоне. Шимроду известно было также популярное среди колдунов заклинание «Феникс», позволявшее достигать того же результата.

Шимрод отказывался от применения снадобий и заговоров — по нескольким причинам. Прежде всего, Меланкте и так уже отнимала у него больше времени, чем он рассчитывал ей уделять, и при этом поглощала значительную долю его энергии, нередко погружая его в состояние утомленной апатии, несовместимой с необходимостью непрерывного бдительного наблюдения за Тамурелло. Во-вторых — что оказалось для Шимрода полной неожиданностью — пресные совокупления, не прикрашенные ни юмором, ни взаимной симпатией, ни изяществом скромности, довольно скоро потеряли первоначальную привлекательность. Наконец, в голову Шимрода все чаще закрадывались подозрения — он не был уверен в том, что удовлетворяет Меланкте как в количественном, так и в качественном отношении. Самолюбие не позволяло Шимроду согласиться с этой мыслью: заслужив похвалы нескольких других любовниц, неужели он не мог утолить зуд одной ненасытной красавицы?

Прошел месяц, за ним другой. Каждое утро, покончив с одним или двумя эротическими эпизодами, Шимрод и Меланкте лениво завтракали овсяной кашей со сливками и свежей красной смородиной или, в зависимости от настроения, блинами со сливочным маслом и вишневым вареньем или медом, за которыми следовали вареные всмятку яйца с ветчиной и кресс-салатом и, как правило, полдюжины жареных на шампуре перепелок, пара запеченных в духовке, только что выловленных форелей или лосось под шубой с укропом — конечно же, со свежеиспеченным хлебом, парным молоком и лесными ягодами. Два бледных сильвана готовили и подавали блюда, вовремя убирая использованные тарелки, чашки и деревянные подносы.

После завтрака Шимрод иногда направлялся в лабораторию, но чаще всего дремал часок-другой на диване, пока Меланкте бродила по лугу. Порой она сидела в саду, перебирая струны лютни и производя тихие отрывистые звуки — Шимрод не улавливал в этих наигрышах никакой закономерности, но они, судя по всему, доставляли Меланкте удовольствие.

Проведя два месяца под одной крышей со своей любовницей, Шимрод находил ее настроения столь же загадочными, как и в день ее прибытия. У него выработалась привычка искоса наблюдать за ней — с любопытством и недоверием. Эта слежка явно ее раздражала. Однажды утром она скорчила гримасу и капризно спросила: «Ты не отрываешь от меня глаз, как птица, собравшаяся клюнуть насекомое. Зачем ты это делаешь?»

Шимрод не сразу нашелся, что ответить: «Я на тебя смотрю главным образом потому, что мне нравится на тебя смотреть. Прекраснее тебя нет никого на свете!»

«Никого или ничего? — пробормотала Меланкте, скорее размышляя вслух, нежели к сведению Шимрода. — Я не уверена в своей одушевленности. Не уверена даже, что я вообще существую».

Шимрод отреагировал шутливым разглагольствованием, также раздражавшим Меланкте, хотя и не настолько, насколько ее возмущали претенциозные логические умозаключения: «Ты живешь — в противном случае ты была бы мертва, а я оказался бы некрофилом. Это не так — следовательно, с грамматической точки зрения ты представляешь собой одушевленный объект. А если бы ты не существовала, твоей одежде — этой свободной крестьянской блузе и бежевым бриджам — было бы не на чем держаться, и они валялись бы на полу. Я выражаюсь достаточно убедительно?»

«Тогда почему я не отражаюсь в зеркале?»

«А ты смотрела в него в последнее время?»

«Нет — боюсь, что увижу что-нибудь ужасное. Или опять ничего не увижу».

«Зеркало отражает твое представление о себе. Ты не видишь свое отражение, потому что Тамурелло лишил тебя собственной воли, чтобы полностью тебя контролировать. Таково, по меньшей мере, мое предположение. Но ты отказываешься в этом признаться, и я не могу тебе помочь».

«Совет мужчины мне только повредит», — отвернувшись, Меланкте смотрела куда-то вдаль, поверх цветника и зеленого луга; не подумав, она, возможно, сказала больше, чем хотела сказать.

Шимрод нахмурился: «Почему же?»

«Потому что так устроен мир».

Шимрод промолчал; через некоторое время Меланкте воскликнула: «И все равно ты за мной следишь!»

«Да, слежу — с изумлением. Теперь, по крайней мере, я начинаю догадываться о том, чего ты не рассказываешь. Интересно, что еще я о тебе не знаю? Думаю, рано или поздно я разгадаю эту головоломку».

«Ты только и делаешь, что ломаешь голову! Будто весь мир помещается у тебя в голове — извращенная, мертворожденная иллюзия, созданная по образу и подобию Шимрода! Что ты на самом деле понимаешь?»

«Проще всего было бы ограничиться рассмотрением вопроса о твоем присутствии в Трильде. Тамурелло прислал тебя сюда, чтобы ты меня отвлекала. Это очевидно, ты этого не отрицаешь. Не так ли?»

«Ты ничему другому не поверишь, что бы я тебе ни говорила».

«Лукавый ответ! Конечно, я ошибаюсь. Ты уклоняешься, чтобы снова меня одурачить. Чему здесь удивляться? Ты уже дурачила меня раньше — теперь я хорошо тебя знаю».

«Ничего ты не знаешь, ничего даже не подозреваешь! У тебя нет ни малейшего представления о том, что на самом деле происходит. Ты умеешь только рассуждать. Даже когда мы лежим, обнявшись, я слышу, как у тебя в голове вертятся и складываются пустопорожние рассуждения!»

Пораженный этим взрывом ярости, Шимрод только развел руками: «Тем не менее, я наконец тебя понял».

«Поздравляю! Неподражаемый гений! Неистощимый источник чистого разума!»

«Твои представления не соответствуют действительности! Тебе пора осознать свою ошибку. С моей стороны было бы бессердечно объяснять тебе все в подробностях — особенно сейчас, когда ты сердишься. Ты победила на эротическом фронте — воплощение женственности повергло в прах ненавистное мужское господство! И с чем ты осталась после этой победы? С пустыми руками. О чем тут еще говорить?»

«Нет уж, ты зашел слишком далеко! — ударила кулаком по столу Меланкте. — Объяснись начистоту!»

Шимрод пожал плечами: «Ты решила больше не петь по ночам с исчадиями ада; ты решила вернуться в общество людей — но как только ты имеешь дело с людьми, тебе приходится волей-неволей вы-поднять функцию, которую в тебя заложила Десмёи. Я заявился к тебе во дворец, что пробудило к жизни встроенный в тебя механизм мести. Подозреваю, что по отношению ко мне ты ощущала странные, противоречивые чувства, смесь влечения с отвращением. Так или иначе, я стал первым олицетворением твоего врага, твоей первой жертвой. Удалось ли тебе меня уничтожить? Суди сама. К этому могу прибавить только одно: ты способна терпеть Тамурелло только потому, что на самом деле он не мужчина — а следовательно, согласно твоей врожденной функции, не может быть настоящим врагом». Шимрод поднялся на ноги: «А теперь прошу меня извинить — в последнее время я слишком часто пренебрегал своими обязанностями, и у меня накопилось много дел».

Шимрод удалился в лабораторию. Он уже прибрал магический хлам, валявшийся на столах — теперь в его кабинете снова было приятно работать, хотя на протяжении последних двух месяцев Шимрод не уделял работе почти никакого внимания.

Шимрод открыл шкаф, вынул из него ящик и достал из ящика маску, изображавшую чародея Байбалидеса. После этого он отодвинул от стены череп на высокой подставке и надел маску на череп. Маска тут же ожила: глаза моргнули, рот приоткрылся, кончик языка увлажнил высохшие губы.

«Байбалидес! — громко сказал Шимрод. — Ты меня слышишь? Тебя вызывает Шимрод».

Рот маски ответил голосом Байбалидеса: «Я тебя слышу, Шимрод. Что заставило тебя со мной связаться?»

«В моем распоряжении оказался некий предмет, ранее хранившийся в Тинцин-Фюрале. Это нечто вроде трубчатого футляра из слоновой кости — с одной стороны он покрыт резными рунами, не поддающимися прочтению; с другой на нем вырезаны знакомые мне символы, из которых складывается твое имя — „Байбалидес“. Я хотел бы знать, в чем предназначение этого футляра и следует ли рассматривать его как твою собственность, похищенную Фодом Карфилиотом, или как твой подарок Карфилиоту или Тамурелло».

«Мне хорошо знаком этот прибор, — отозвался Байбалидес. — Это так называемый „Тысячелетний монокль Гантвина“, позволяющий наблюдать за событиями, происходившими в поле зрения на протяжении последних десяти веков. Я проиграл его, когда побился об заклад с Тамурелло, а он, надо полагать, подарил его Карфилиоту. Если монокль тебе не нужен, я с удовольствием его заберу. Он чрезвычайно полезен, если требуется найти закопанный клад или узнать, чем на самом деле занимались герои прошлого; кроме того, в практическом отношении, он позволяет однозначно устанавливать отцовство. Насколько я помню, он приводится в действие троекратным резонансом с трелью».

«Можешь считать, что монокль снова твой! — заверил чародея Шимрод. — Надеюсь, ты позволишь мне им воспользоваться, если он мне когда-нибудь понадобится?»

«Разумеется! — великодушно пообещал Байбалидес. — Возможность снова держать в руках монокль Гантвина доставит мне большое удовольствие — особенно в связи с тем, что, насколько я понимаю, Тамурелло меня надул и выиграл пари самым недостойным образом».

«Охотно верю, — согласился Шимрод. — Представления Тамурелло о добропорядочности, мягко говоря, своеобразны. Возникает впечатление, что он предпочитает зло добру только для того, чтобы не казаться банальным пошляком. Когда-нибудь Мурген потеряет терпение».

«Я тоже так считаю! На прошлой неделе я участвовал в конклаве на горе Хамбасте в Эфиопии. Тамурелло прибыл раньше меня. В ходе важных переговоров он умудрился оскорбить черкесскую ведьму; та напустила на него голубую порчу, и Тамурелло пришлось пойти на уступки, хотя на прощание он так-таки отомстил ей проклятием гигантских когтей, и теперь ведьме придется вечно носить специальные башмаки».

Шимрод насторожился: «На прошлой неделе? И куда, интересно, отправился Тамурелло, когда закончилось совещание?»

«Вернулся в Фароли, наверное — откуда мне знать?»

«Неважно. Я прослежу за тем, чтобы ты получил монокль в целости и сохранности».

«Шимрод, я твой должник!»

Маска снова одеревенела. Шимрод поставил ящик с маской в шкаф и отодвинул в угол подставку с черепом. Подойдя к карте на столе, он внимательно рассмотрел голубой огонек, неизменно подтверждавший безвыездное пребывание Тамурелло в его усадьбе, Фароли, на протяжении последних двух месяцев.

Приглядевшись, Шимрод обнаружил причину заблуждения. На карту был наклеен небольшой кусочек прозрачной пленки, удерживавший голубой индикатор на месте.

Медленно отвернувшись от карты, Шимрод изучил, один за другим, другие приборы, которые, как он считал, должны были вести круглосуточное наблюдение за деятельностью Тамурелло. Каждый из датчиков был нейтрализован тем или иным образом — но так, чтобы с первого взгляда ничего нельзя было заметить.

Шимрод обратился к Фэкку — замаскированному под резную горгулью над камином инкубу, обязанному охранять лабораторию от непрошеных посетителей: «Фэкк, ты спишь?»

«Конечно, нет».

«Почему ты не следил за происходящим?»

«К твоему сведению, я не могу надлежащим образом отвечать на вопросы, сформулированные отрицательно. Существует бесчисленное множество не совершенных мною действий — мы могли бы беседовать бесконечно, обсуждая в подробностях все, чего я не делал».

Шимрод терпеливо переспросил: «Хорошо, следил ли ты бдительно за происходящим в лаборатории?»

«Да, разумеется».

«Почему ты не предупредил меня о саботаже?»

Фэкк снова капризно возразил: «А почему нужно опять и опять задавать вопросы, основанные на допущении несуществующих фактов?»

«Замечал ли ты какие-нибудь неразрешенные действия? Может быть, лучше даже спросить таким образом: кто заходил в лабораторию на протяжении последних двух месяцев?»

«Ты, Мурген и женщина, которую сюда прислали тебя развлекать и дурачить».

«Приходила ли сюда эта женщина одна, когда меня здесь не было?»

«Несколько раз».

«Изменяла ли она каким-нибудь образом карту и датчики сигнализации?»

«Она закрепила световой индикатор на карте клейкой пленкой и портила другие приборы».

«Чем еще она тут занималась в одиночестве?»

«Она сделала несколько пометок самопишущим пером в твоей „Книге логотипов“».

Шимрод не удержался от раздраженного восклицания: «Неудивительно, что мои чары в последнее время почти не действуют! Что еще ты можешь мне поведать?»

«Ничего особенного».

Шимрод удалил пленку, крепившую световой индикатор; голубой огонек, словно резвясь и радуясь освобождению от тяжкого бремени, тут же принялся метаться по карте во все стороны — то ближе, то дальше, то еще дальше, но в конце концов снова успокоился там, где находилась вилла Фароли.

Шимрод занялся другими приборами. С некоторым трудом и через некоторое время ему удалось восстановить их функционирование, после чего он снова обратился к инкубу: «Проснись!»

«Я никогда не сплю».

«Использовал ли Тамурелло — или кто-нибудь другой — здесь, в Трильде, какие-либо средства наблюдения или приборы, выполняющие иные функции?»

«Использовал. Упомянутую женщину можно отнести к категории таких средств. Кроме того, Тамурелло поручил мне вести наблюдение за твоими действиями и сообщать о них. Ввиду отсутствия соответствующего запрещения с твоей стороны мне пришлось подчиниться. В-третьих, Тамурелло пытался использовать прудовых мух-однодневок в качестве дистанционно управляемых датчиков, но этот эксперимент не увенчался успехом».

«Фэкк, отныне я запрещаю тебе, однозначно и безоговорочно, предоставлять кому-либо, кроме меня и Мургена, какую-либо информацию. В частности, приказываю тебе ничего не сообщать Тамурелло как непосредственно, так и при посредстве каких-либо его агентов или инструментов. Я запрещаю тебе даже разглашать какие-либо сведения самовольно, не обращаясь ни к кому конкретно — на тот случай, если Тамурелло предусмотрел какие-нибудь неизвестные мне способы прослушивания».

«Рад, что ты наконец внес достаточную ясность в этот вопрос, — отозвался инкуб. — Короче говоря, Тамурелло не должен получать никаких сведений».

«Именно так, и к числу таких сведений относятся как положительно, так и отрицательно сформулированные утверждения, кодированное использование каких-либо сигналов или пауз, применение какого-либо устройства или способа передачи информации или даже музыкальные последовательности звуков, на основе которых Тамурелло мог бы сделать какие-либо выводы. Ты обязан не связываться с ним по своей инициативе и не отвечать на его вызовы каким бы то ни было образом, учитывая все виды связи, корреспонденции и взаимодействия, не упомянутые мною отдельно, а также любые их сочетания».

«Наконец мне понятны твои требования! — заявил Фэкк. — Теперь все будет в порядке».

«Не совсем, — нахмурился Шимрод. — Мне еще предстоит решить, что делать с Меланкте».

«На этот счет я не стал бы беспокоиться, — заметил инкуб. — Ты только потеряешь время».

«Почему же?»

«Упомянутая женщина покинула твою усадьбу».

Шимрод поспешно вышел из лаборатории и обыскал все помещения. Меланкте нигде не было. Угрюмый и молчаливый, Шимрод вернулся в рабочий кабинет.

7

Тамурелло редко появлялся в естественном виде, предпочитая экзотическую внешность — по различным причинам, в том числе просто потому, что такова была его прихоть.

Сегодня он вышел на балкон над восьмиугольным внутренним садом виллы Фароли в облике болезненно бледного, как известь, аскетически худощавого юноши с дымчатым ореолом ярко-рыжих волос, настолько тонких и прозрачных, что отдельные пряди нельзя было различить. Тонкий нос, тонкие губы и горящие голубые глаза долженствовали свидетельствовать, согласно намерению Тамурелло, о склонности к духовной экзальтации.

Тамурелло медленно спустился по ступеням черного стекла, выступавшим ломаной дугой из стен, окружавших двор. У основания лестницы он остановился, медленно сделал несколько шагов вперед и только после этого, повернув голову, соблаговолил заметить присутствие Меланкте, стоявшей в стороне, в тени цветущей мимозы.

Юноша-аскет приблизился к Меланкте — она выглядела более приземленной и чувственной, чем аватар чародея. Лицо наблюдавшей за волшебником гостьи оставалось неподвижным: почти бесплотная, но бесспорная мужественность Тамурелло не могла вызывать в ней никакой симпатии.

Снова остановившись, Тамурелло смерил ее взглядом с головы до ног, лениво приподнял палец и поманил ее: «Пойдем».

Меланкте последовала за ним в гостиную и чопорно уселась на стоявшей посреди помещения софе. С ее точки зрения, изменчивые обличья Тамурелло были не более чем выражениями непостоянства. Хрупкий бледный юнец с оранжевыми волосами скорее озадачивал, нежели раздражал Меланкте. Как правило, ее мало беспокоило то, как предпочитал маскироваться чародей, и на сей раз она решила не занимать свои мысли странной внешностью Тамурелло и разгадкой ее возможного значения. У нее были дела поважнее.

Тамурелло снова смерил ее глазами с головы до ног: «Ты не выглядишь слишком потасканной».

«Твои поручения выполнены».

«Даже перевыполнены! Что ж, замечательно! Похоже на то, что настала моя очередь обратить внимание на твои заботы. Насколько я помню, тебя беспокоило неумение свыкнуться с тем, как люди себя ведут и что они делают. Вполне обоснованный источник неудовлетворенности. Поэтому ты хочешь, чтобы я изменил человечество — или, если это мне не под силу, изменил тебя», — тонкие губы юноши-аскета покривились в усмешке, и Меланкте подумала, что никогда еще не видела Тамурелло в столь язвительном обличье.

Меланкте ответила просто: «Ты сказал, что мой способ мыслить не гармонирует с мышлением людей».

«Именно так! В частности, с мышлением особей мужского пола. Таков результат попытки Десмёи отомстить всему миру — главным образом той его части, которая обременена наружными половыми органами. Забавно, не правда ли? Только такие недотепы, как бедняга Шимрод, вынуждены страдать от ярости ведьмы-человеко-ненавистницы».

«В таком случае сними это проклятие с моей души!»

Тамурелло внимательно взглянул Меланкте в лицо, помолчал и в конце концов сказал: «Боюсь, что ты жаждешь невозможного».

«Но ты уверял меня…»

Аскет картинно воздел руку: «Честно говоря, у меня нет достаточных навыков — в этом случае даже Мурген не смог бы ничего сделать».

Уголки красивых губ Меланкте опустились: «Неужели волшебство бесполезно?»

Рыжий юноша оживился: «От волшебства ожидают выполнения любых желаний, но в каждом конкретном случае работу вынужден брать на себя достаточно разумный и квалифицированный посредник. Однако ни человек, ни инкуб, ни фея, ни демон, ни какое-либо другое существо, проявляющее контролируемые магические способности, не способны разобраться во всех тонкостях такого процесса, как восстановление целостности души. Следовательно, ее невозможно восстановить во мгновение ока».

«И все же, ты обязался мне помочь».

«Я обещал сделать все возможное и сделаю все возможное. Слушай внимательно — я займусь разъяснением твоих проблем. Они не так просты, как может показаться».

«Я слушаю».

«Каждый ум состоит из нескольких психических фаз, постепенно переходящих одна в другую. Первую называют „сознанием“ или „самосознанием“. Другие не столь очевидны и активны, обычно они работают подспудно, не привлекая внимания, и не прослеживаются памятью.

Каждая фаза ума пользуется собственными механизмами. Предполагается, что первой, „сознательной“ фазой применяются такие средства, как логика, любопытство и умение отличать целесообразность от нелепости, порождающие некоторые побочные эффекты — например, так называемое „чувство юмора“ и своего рода экстраполяцию резонансного сопереживания, именуемую „инстинктом справедливости“.

Вторая, третья и другие психические фазы координируют эмоции, рефлексы и функции организма.

Судя по всему, твоя первая психическая фаза ущербна. Вторая фаза, ответственная за эмоциональную интерпретацию бытия, пытается восполнить этот ущерб, что приводит к существенным напряжениям и чрезвычайно неудобно. Такова, на мой взгляд, основная природа твоего нарушения функций. Исправить это положение вещей можно посредством укрепления и развития первой психической фазы, нуждающейся в постоянном упражнении и обучении».

Меланкте озадаченно нахмурилась: «Каким образом я могла бы научиться?»

«В данный момент мне приходят в голову только два способа. Я мог бы превратить тебя в ребенка и отдать тебя на воспитание в благородную семью, где тебя научили бы общечеловеческим привычкам и понятиям, применяя традиционные методы».

«И я сохранила бы память о прошлом?»

«Это зависит от тебя — ты можешь сохранить память или лишиться ее, по желанию».

Меланкте поджала губы: «Я не хочу быть ребенком!»

«Тогда тебе придется учиться так, как это делают взрослые — читая книги, соблюдая режим, выполняя упражнения и решая задачи. Понемногу ты научишься мыслить логически, а не посредством сопоставления ощущений и настроений».

«Наверное, это невероятно скучно! — пробормотала Меланкте. — Ломать себе голову, корпеть над книгами, рассуждать — короче, приобретать смехотворные привычки Шимрода!»

Юноша-аскет смотрел на нее без особого интереса: «Выбирай!»

«Если мне придется корпеть над книгами, я ничему не научусь и вдобавок сойду с ума. Разве ты не можешь собрать воедино достаточный объем житейской мудрости, опыта, чувства юмора и способности к сопереживанию — и сразу заполнить ими пустоту в моем мозгу?»

«Нет! Выбирай!» — неожиданно резко ответил Тамурелло. Его реакция вызвала у Меланкте подозрение: не скрывает ли что-то лукавый чародей?

«Я вернусь в Исс и подумаю».

Тамурелло словно ждал этой фразы — он тут же произнес немногословное заклинание. Вихрь подхватил Меланкте и взметнул ее выше облаков, в ослепительный солнечный свет. Она успела заметить блестящее зеркало океана и линию горизонта — и почувствовала под ногами песок знакомого пляжа.

Меланкте присела на теплый песок, обняв руками колени. Отряды короля Эйласа уже двинулись на юг — берег опустел до самого устья реки. Меланкте смотрела на игру волн, переливавшихся бликами под солнцем. Зеленый прибой вздымался, закручиваясь барашками, рассыпался по песку шипящей белой пеной и с печальным вздохом облегчения откатывался обратно в море.

Просидев на пляже не меньше часа, Меланкте поднялась на ноги, стряхнула с одежды песок и поднялась по ступеням в свой тихий тенистый дворец.

 

Глава 7

Король Эйлас переместил штаб-квартиру своей армии в Дун-Даррик — развалины селения на реке Мальо, всего лишь в трех милях к югу от замка Стронсон сэра Хельвига, в самом сердце Ульфляндии. Дун-Даррику выпало стать одним из первых ульфских поселков, разграбленных ска: лишь каменные основания под грудами обломков позволяли угадать, что здесь когда-то жили люди.

В качестве центра управления боевыми действиями Дун-Даррик отличался многими преимуществами. Здесь солдаты не могли напиваться до бесчувствия, как это нередко случалось в тавернах у причалов Исса; здесь местным жителям не грозили стычки с распоясавшимися вояками, ибо здесь не было местных жителей, а девушки Исса теперь снова могли ходить на рынок, не привлекая навязчивое внимание молодых любезников-головорезов. Еще важнее было то, что здесь армия находилась неподалеку от пограничных пустошей, и ее весомое присутствие ощущалось своевольными горцами.

Эйлас никогда не надеялся, что мир и спокойствие внезапно снизойдут на горы и луга Южной Ульфляндии подобно целительному благословению. Вендетта и клановая рознь были неискоренимы, каждый ульф впитывал их с молоком матери. Король мог издавать дюжины указов, но если он не принуждал феодалов обеспечивать соблюдение законов силой, подкупом и другими средствами, дикий разбой продолжал оставаться основным способом существования.

Бароны западных склонов и нижних лугов в большинстве своем поддерживали политику Эйласа — они уже не раз подвергались набегам ска. Их высокогорные соотечественники — во многих случаях не более чем предводители бандитов — не только ценили независимость превыше всего, но и самым зловредным образом отстаивали именно тот образ жизни, с которым поклялся покончить Эйлас. После прибытия армии в Дун-Даррик королевские угрозы, ранее остававшиеся пустым звуком, внезапно приобрели смысл.

Эйлас почти сразу решил устроить в Дун-Даррике постоянный лагерь. Со всех концов страны прибывали каменщики и плотники — им поручили возвести подходящие постройки. Тем временем началось восстановление старого Дун-Даррика: в первую очередь, конечно, работники соорудили временные жилища, а затем приступили к строительству в соответствии с планом сэра Тристано — тот набросал его как-то вечером за бутылкой вина, руководствуясь скорее желанием развлечься, нежели серьезными архитектурно-стратегическими соображениями. Тристано предусмотрел рыночную площадь с лавками вдоль берега и постоялыми дворами по периметру, широкие улицы со сточными канавами на тройский манер и добротные коттеджи, каждый с огородным участком. Просмотрев наброски Тристано, Эйлас не видел причин, препятствовавших осуществлению этих проектов — тем более, что застройка разрушенного поселка способствовала укреплению королевского престижа.

Эйласу не нравился Оэльдес — обветшалая и грязная столица бывших королей, а независимый Исс невозможно было вообразить в качестве центра управления Южной Ульфляндией. Поэтому Эйлас объявил столицей Дун-Даррик, а Тристано добавил в свои чертежи небольшую, но изящную королевскую усадьбу, с одной стороны выходившую окнами на реку Мальо, а с другой — на рыночную площадь. Теперь сэру Тристано пришлось подумать о дальнейшем развитии метрополии; он отвел обширный участок на противоположном берегу под строительство более притязательных жилищ для представителей высшего сословия — разбогатев, многие могли предпочесть обосноваться в новом городе. Весть о расширении проекта порадовала строителей — плотников, каменщиков, штукатуров, кровельщиков, стекольщиков, маляров и их поставщиков; в обозримом будущем их благополучие было обеспечено.

Земли, окружавшие Дун-Даррик, по большей части одичали. Эйлас выделил обширные угодья под участки, подлежавшие распределению, согласно договору, между ветеранами, закончившими службу в армии. Другие участки сэр Малуф продавал по низким ценам в рассрочку безземельным ульфам, желавшим заняться сельским хозяйством.

Подобные осязаемые свидетельства стабильности способствовали поддержке авторитета короля — его больше нельзя было назвать иностранным авантюристом, намеренным выжать из Южной Ульфляндии те последние крохи, какие в ней еще оставались. Каждый день в Дун-Даррик прибывали новые взводы добровольцев и рекрутов то с одной окраины королевства, то с другой, а иногда даже из Северной Ульфляндии — сильные и здоровые молодые люди, преисполненные отвагой, нередко благородного происхождения, видевшие в армии единственную надежду прославиться или занять видное положение. Храбрость и гордость новобранцев нередко сопровождались упрямством, дерзостью и вспыльчивостью. Они руководствовались двумя простыми правилами: во-первых, каждый должен был готов драться в любой момент; во-вторых, такое понятие, как «доблестное поражение в бою», не существовало — побежденный сдавался, бежал или умирал, причем любой из этих результатов считался неприемлемо постыдным.

Эйлас начинал разбираться в некоторых тонкостях и закономерностях клановой междоусобицы горцев. Многим новобранцам неизбежно предстояло сражаться плечом к плечу с застарелыми врагами, каковое обстоятельство, по-видимому, должно было приводить к кровопролитию. С другой стороны, однако, придавать слишком большое значение взаимной неприязни кланов и формировать подразделения только из представителей той или иной фракции было бы, с точки зрения Эйласа, наихудшим возможным решением проблемы, так как этот подход означал бы официальное признание легитимности вендетты. Поэтому он ограничился тем, что новобранцев извещали о недопустимости возобновления древней розни в королевской армии и приказывали забыть о ней, после чего этот вопрос больше не обсуждался, а солдат распределяли на постой без учета их прошлого и происхождения. Как правило, бывшие враги, отныне носившие одинаковые мундиры, поначалу скрипели зубами, играли желваками и бросали искоса злобные взгляды — в отсутствие практических альтернатив, однако, им приходилось приспосабливаться.

В связи с врожденной самоуверенностью и неподатливостью ульфов, на первых порах их боевая подготовка продвигалась туго. Тройские офицеры относились к этой проблеме с философским терпением. Почти незаметно для них самих, мало-помалу заносчивые удальцы-горцы начинали понимать, что от них ожидалось, привыкать к дисциплине и, наконец, обучать новоприбывших рекрутов, с благожелательным презрением взирая на неотесанных соотечественников.

Тем временем, на высокогорных лугах и в узких лесистых долинах Верхней Ульфляндии преобладало напряженное ожидание — не ленивое бездействие перемирия, а оцепенение, охватывающее людей, ожидающих внезапного ночного нападения: перешептываясь, они то и дело вглядываются в темноту, затаив дыхание. Казалось, эта неестественная напряженность влияла даже на местную природу, словно сами горы и утесы, заросли дрока и поросшие темными елями склоны с тревогой ждали первого нарушения королевских указов.

Эйлас снарядил достаточно многочисленный отряд под предводительством сэра Тристано, чтобы тот разведал, как обстояли дела в верховьях, а также узнал, чем и где занимался в последнее время самозваный даотский рыцарь, сэр Шаллес. Вернувшись, Тристано сообщил, что горцы оказали ему безукоризненное, хотя и не слишком радушное гостеприимство, что бароны распускали свои дружины с преднамеренной медлительностью, и что в каждой крепости ему приходилось выслушивать бесконечные жалобы на проказы и преступления ненавистных соседей. В том, что касалось сэра Шаллеса, судя по всему тот энергично занимался подрывной деятельностью, появляясь то в одной долине, то в другой, и распространяя самые удивительные слухи. По словам людей, встречавшихся с ним лицом к лицу, сэр Шаллес, коренастый человек благородного происхождения, был умен и располагал к доверию, хотя некоторые его заявления были явно смехотворны и противоречивы — он предоставлял слушателям верить во все, во что они хотели верить. Сэр Шаллес утверждал, что Эйлас и ска вступили в тайный сговор, и что в конечном счете ульфским баронам, подчинившимся королевским указам, придется сражаться под командованием ска. Он утверждал также, что Эйлас страдал припадками эпилепсии, и что сексуальные предпочтения короля можно было назвать только сумасбродными и отвратительными. Кроме того, сэр Шаллес клялся и божился, что король Эйлас намеревался, после того, как обезоружит баронов, обложить их непосильными налогами, а затем, когда они не смогут их платить, конфисковать их земли.

«Что-нибудь еще?» — приподняв бровь, спросил Эйлас, когда Тристано сделал передышку.

«А как же! Общеизвестно, что ты набиваешь трюмы отплывающих в Тройс кораблей невинными дочерьми ульфов, чтобы они развлекали завсегдатаев приморских борделей».

Эйлас усмехнулся: «Поговаривают также, что я поклоняюсь собакоголовому богу Хунчу. И, разумеется, не подлежит сомнению тот факт, что я отравил Орианте, чтобы захватить корону Южной Ульфляндии».

«Такого я еще не слышал».

«Необходимо воспрепятствовать проискам неуемного сэра Шал-леса, — Эйлас задумался на минуту. — Объяви во всеуслышание, что мне не терпится познакомиться с Шаллесом, и что я заплачу ему в два раза больше того, что он получает из Хайдиона, если он возьмется распространять грязные слухи про Казмира, разъезжая по глухим провинциям Лионесса. Не занимайся этим сам — разошли гонцов».

«Превосходно! — заявил сэр Тристано. — Будет сделано. А теперь — еще одно затруднение. Тебе когда-нибудь приходилось слышать имя „Торкваль“?»

Эйлас нахмурился: «Кажется, нет. Кто он такой?»

«Насколько мне известно, Торкваль — изгнанник-ска, бежавший в горы и занявшийся разбоем. В последнее время он промышлял в Лионессе, но теперь вернулся и прячется в тайном укрепленном убежище где-то на границе между Ульфляндиями. Он привел с собой банду озверевших подонков и успел прославиться грабежами и погромами с нашей стороны границы. Торкваль заявляет, что намерен устраивать набеги, засады и поджоги, уничтожая всех, кто подчиняется твоему правлению; поэтому бароны, живущие недалеко от границы с Северной Ульфляндией, не испытывают особого желания поднимать твой флаг. Как только ему угрожает опасность, Торкваль отступает за границу, где ты не можешь его преследовать, не рискуя навлечь на себя вторжение ска».

«Действительно, проблема, — пробормотал Эйлас. — Тебе приходит в голову какой-нибудь способ от него избавиться?»

«Практически целесообразного способа нет. Ты не можешь строить укрепления вдоль всей границы. Ты не можешь оставить гарнизон в каждой горной цитадели. А вылазка в Северную Ульфляндию, пожалуй, только позабавит Торкваля».

«Я тоже так думаю. Тем не менее, если я не смогу защищать своих поданных, они никогда не признают меня королем».

«Что ж, имеется неразрешимая проблема, — заметил сэр Триста-но. — Бесполезный вывод».

«В конечном счете Торкваль умрет — все мы смертны. Остается надеяться только на это».

2

Напряжение среди горцев не ослабевало. Непреложность законов древней клановой междоусобицы не вызывала у баронов никаких сомнений — они не забывали и не прощали врагов. Да, они притворялись, что страсти улеглись; да, они откладывали возмездие на какое-то время. Все хотели знать, как молодой король отреагирует на первый вызов, но никто не хотел быть первым.

Напряжение разрядилось внезапно, с величественной неизбежностью судьбы.

Первым нарушителем стал никто иной, как доблестный сэр Хьюн из Трех Сосен. Без лишних слов, полностью игнорируя королевские указы, сэр Хьюн устроил засаду барону Достою из цитадели Стойго, когда тот решился выехать на горные луга, чтобы с утра позабавиться соколиной охотой. В стычке погиб один из сыновей Достоя; другой его сын бежал, тяжело раненый. Самого сэра Достоя, связанного, перекинули через седло, как мешок муки. Похитители отвезли его вверх по склону горы Мольк к пролому Козьего Черепа, оттуда спустились по Почерневшей пустоши и через Кахский лес, а затем поднялись по Ламмонскому лугу к Трем Соснам. Там сэр Хьюн сдержал свое слово и пригвоздил барона Достоя к перекладине ворот сенного амбара, после чего приказал подать ужин и с аппетитом закусывал, пока его дружинники практиковались в стрельбе из дальнобойных луков, используя сэра Достоя в качестве мишени.

Эйлас узнал об этом преступлении, когда истекающий кровью сын Достоя, едва держась в седле, добрался до Дун-Даррика. Король был готов к такому развитию событий. Труп сэра Достоя еще не успел остыть, когда ударный отряд из четырехсот всадников — достаточно многочисленный для того, чтобы предотвратить вмешательство со стороны клановой родни сэра Хьюна, но в то же время достаточно подвижный — отправился к Трем Соснам вверх по долине Мальо; вслед за отрядом громыхал со всей возможной скоростью целый поезд повозок. Оставив на востоке скрывшуюся в тяжелых тучах гору Мольк, всадники свернули по старой дороге к оловянным копям, миновали Кахский лес и выехали на Ламмонский луг.

В полумиле к востоку, на возвышенном скальном обнажении, виднелись укрепления замка Три Сосны.

Сэр Хьюн уже узнал о приближении королевского отряда от гонца и был несколько ошарашен быстротой реакции. Обратившись к Трум-бо, своему старшему лучнику, Хьюн воскликнул: «Хо-хо! Король не теряет времени! Что ж, начнем переговоры. Я признаю ошибку и по-клянусь исправиться. Потом мы поджарим бычка на вертеле, раскупорим бочку доброго вина — и все будет хорошо. А в Стойго пусть скулят от ярости — собаки лают, ветер носит».

Таков был первый план сэра Хьюна. Подумав, однако, он слегка встревожился, настрочил послание и разослал его в твердыни родни и союзников:

«Приходите с надежными людьми к Трем Соснам: покажем королю-иностранцу, где раки зимуют! Спешите! Заклинаю вас кровными узами и обетами верности клану!»

Послание барона не вызвало особого воодушевления — на боевой клич отозвались лишь несколько десятков человек, да и тем явно не хватало смелости. Сэру Хьюну не раз рекомендовали вскочить в седло и бежать через горы в Даот, но к тому времени, когда он убедился в целесообразности этого совета, королевская армия уже окружила Три Сосны и преградила путь к отступлению.

Сэр Хьюн приказал поднять мост и мрачно ожидал вызова на переговоры. Ожидание оказалось тщетным. Тем временем тройсы со зловещей эффективностью занялись осадными приготовлениями. Они соорудили пару тяжелых баллист и тут же принялись метать огромные валуны, перелетавшие через крепостные стены и валившиеся на крыши внутренних сооружений замка.

Озадаченный сэр Хьюн бесился: где вызов на переговоры, которого он ждал с такой уверенностью? Еще меньше ему нравился силуэт столбов с перекладиной, установленных на помосте, сколоченном поодаль на лугу. Крепкая и высокая, с добротными укосинами и подпорками, виселица явно была предназначена для интенсивного использования.

Канонада продолжалась всю ночь. Как только первые красные лучи рассвета озарили туманную болотистую пустошь, тройсы подожгли плотные тюки соломы, пропитанные горячей смолой и рыбьим жиром, и забросили их в крепость, чтобы огонь поглотил разломанные деревянные постройки и хранившиеся в них запасы. Над обреченной возвышенностью Трех Сосен взметнулись оранжевые языки пламени, повалил черный дым.

Из крепости послышались возгласы ярости и ужаса — никто не ждал такого поворота событий! Тройсы хладнокровно уничтожали замок сэра Хьюна и всех его обитателей, пользуясь таким ничтожным поводом, как обычная и законная кровная месть!

Сэр Хьюн приготовился к неизбежному — к безнадежной, отчаянной попытке побега. Ворота замка поднялись, мост опустился — горцы выехали галопом, надеясь прорваться через ряды противника и скрыться в торфяных болотах. Их кони падали, сраженные стрелами. Иные вскакивали на ноги и продолжали пробиваться мечами, пока их тоже не приканчивали стрелы тройских лучников. Других, оглушенных стремительным падением на каменистую, поросшую редким орляком почву, хватали и вязали. В их числе оказался сэр Хьюн. Ему надели на шею веревочную петлю. Спотыкающегося, с руками, связанными за спиной, бородатого барона втащили на эшафот.

Эйлас стоял в двадцати ярдах. На мгновение король и сэр Хьюн встретились глазами, после чего барона вздернули.

Друзей и родственников сэра Хьюна, выживших в бою, привели на суд короля. Среди них были два феодала и шесть рыцарей. Этих объявили мятежниками, и они разделили судьбу сэра Хьюна на виселице.

Остальные пленники, примерно пятьдесят человек, изможденные и удрученные, ожидали той же участи. Эйлас встал перед ними, помолчал и сказал: «По закону вы — так же, как ваши предводители — мятежники. Вероятно, вы заслуживаете петли. Тем не менее, у меня вызывает отвращение казнь сильных, здоровых людей — им подобает сражаться, обороняя свою страну, а не способствовать ее поражению. Поэтому я предлагаю вам выбор. Вас могут повесить — сейчас же, не сходя с места. Или вы можете вступить в армию короля и верно ему служить. Выбирайте! Желающие быть повешенными, добро пожаловать на эшафот!»

Послышались угрюмое ворчание, шарканье ног; многие дико поглядывали на виселицу, но никто не решился на самоубийство.

«Как же так? Вам не нравится моя виселица? Тогда пусть желающие вступить в королевскую армию пройдут к повозкам и получат дальнейшие указания от сержанта».

Со стыдом опустив головы, бывшие бравые защитники Трех Сосен направились к армейским фургонам.

Женщины и дети — домочадцы барона — все еще стояли, всеми забытые, на стенах дымящегося замка. Эйлас подозвал сэра Пирменса: «Утешьте этих женщин. Посоветуйте им найти убежище у родни; если потребуется, окажите им помощь. В данном случае ваш такт и ваше понимание щекотливости ситуации невозможно переоценить. Триста-но, убедись в том, что в замке никого не осталось — там могут быть раненые или немощные. Кто знает? Может быть, в развалинах найдется кто-нибудь, с кем я не прочь познакомиться — например, сэр Шал-лес. Малуф, где вы? Вот поручение, достойное ваших редких талантов: поговорите с домочадцами сэра Хьюна и узнайте, где находится его сокровищница; соберите все остальные драгоценные камни, монеты, изделия из золота и серебра. Составьте список найденного и конфискуйте это имущество в пользу королевской казны — хотя бы этому можно будет порадоваться в такой печальный день!»

Сэр Малуф не нашел сокровищ: несколько серебряных подносов, кубков и блюд, сотня золотых монет и небольшая коллекция безделушек, украшенных гранатами, турмалинами и яшмой, составляли все богатство барона-разбойника. Сэр Пирменс добился больших успехов на ниве утешения вдов и сирот — они отправились искать приюта у родственников. Сэр Тристано вернулся с мрачной вестью: «В развалинах никого не осталось в живых — ни калек, ни старцев.

В подземелье, однако, еще сидят несколько человек — я насчитал восемь заключенных и трех палачей. В казематах так воняет, что я не мог там долго оставаться».

Эйлас ощутил ледяной укол в сердце: «Палачи, говоришь? Что ж, этого следовало ожидать. Тристано, тебе придется еще потрудиться. Возьми с собой несколько человек, не слишком брезгливых, и спустись с ними в подземелье. Освободите узников, а тюремщиков закуйте в цепи. Потом воспользуйся услугами наших новобранцев, — Эйлас указал на бывших дружинников сэра Хьюна. — Прикажи им вынести под открытое небо все пыточные инструменты и приспособления. Мы позаботимся о том, чтобы они больше не находили применения».

Восьмерых заключенных вывели из подземелья; одни хромали или прыгали на одной ноге, опираясь друг другу на плечи, иные шли, будто ступая по осколкам стекла, отзываясь стонами и тихими проклятиями на каждый шаг — им пришлось близко познакомиться с дыбой. Двое вообще не могли ходить, их вынесли на деревянных носилках. На всех узников было страшно смотреть. Одежда их превратилась в лохмотья, покрытые коркой грязи и кала, спутавшиеся волосы тоже напоминали корку, прилипшую к черепу. Шестеро еще способных передвигаться сбились в кучку, исподлобья поглядывая по сторонам — скорее безразлично, нежели боязливо.

Три тюремщика стояли отдельно — угрюмые и встревоженные, они все еще презрительно делали вид, что не имеют отношения к происходящему. Один, тяжеловесный пузатый великан, отличался почти полным отсутствием подбородка и шеи. В отличие от него второй — старик с приподнятыми костлявыми плечами и высоким лбом — мог похвастаться выдающимся подбородком и длинной шеей. Третий, человек не старше Эйласа, бодрился, неубедительно изображая усмешку, и посматривал то на солдат, то на виселицу.

Эйлас тихо обратился к узникам: «Не беспокойтесь, вы свободны. Теперь вас никто не тронет».

Один из заключенных ответил хриплым шепотом: «Теперь? Что такое „теперь“? Время потеряло смысл. Я ничего не помню. Помню, что меня зовут Нольс — только потому, что нужно прятаться, когда зовут. Остальное — сон».

Другой узник, с детским удивлением смотревший на виселицу, указал на нее скрюченным пальцем: «Гляди-ка! Это же сэр Хьюн — висит, качается, как мешок с дерьмом! Подумать только, дохлый барон! Ох, он меня умиляет, как лицо покойной матушки!»

Нольс протянул дрожащую руку в направлении палачей: «А вот наши друзья-товарищи — Гиссис, Нук и Лютон! Они опять будут нас сторожить и пытать?»

«Ни в коем случае! — отозвался Эйлас. — Их повесят — что, пожалуй, для них слишком легкая участь. Сержант! Вздерни трех мерзавцев».

«Подождите! — внезапно покрывшись холодным потом, закричал молодой тюремщик по имени Лютон. — Мы только выполняли приказы! А если б мы этого не делали, десятки других поспешили бы занять наше место!»

«И сегодня они болтались бы в петле вместо вас… Сержант, не мешкай!»

«Аррр! — зарычал Нольс, поддерживаемый хриплыми возгласами оживившихся узников. — А как насчет Черного Трумбо? Он-то почему на свободе? Да еще ухмыляется — прямо кроткий ангелочек!»

«Черный Трумбо? Это еще кто?»

«Вот он стоит, старший лучник сэра Хьюна. Ему больше всего нравится нагайка, она задорно свистит в воздухе. Эй, Трумбо, не прячься за спинами! Почему не подойдешь, не поздороваешься? Ты же, можно сказать, мой закадычный приятель, тебе известен каждый шрам на моем теле! А теперь ты делаешь вид, что со мной не знаком. Как тебе не стыдно?»

Эй л ас смотрел туда, куда показывал Нольс: «Кто из них Трумбо?»

«В кожаном шлеме, с лицом, круглым, как луна. Он-то и есть самый главный палач».

«Трумбо! — позвал Эйлас. — Приглашаю на эшафот. Мне не нужны в армии палачи».

Трумбо повернулся и отчаянно ринулся к ближайшему склону, надеясь взобраться по скалам — но, будучи человеком несколько корпулентным, быстро выдохся. Солдаты оттащили его, проклинающего сквозь слезы всех и вся, на виселицу. Уже через час Эйлас вернулся со своим отрядом в Дун-Даррик.

3

Баронов Южной Ульфляндии снова созвали на совет — на этот раз в Дун-Даррике. По такому случаю над кострами жарились нескольких быков, и король приказал выкатить бочку хорошего вина.

Сегодня прогульщиков не было — явились все феодалы. Они снова расселись за длинным столом, потихоньку переговариваясь, но теперь их настроение заметно изменилось. Мрачные и задумчивые, они выглядели скорее подавленными, нежели дерзкими.

Эйлас поспешил объявить цель собрания перед тем, как будет выпито слишком много вина. Вместо того, чтобы выступать с речью, однако, он молча сидел на троне. Протрубили фанфары, призвавшие к молчанию и вниманию. Герольд, взобравшись на скамью, развернул свиток:

«Да услышат все, у кого есть уши, слова, начертанные королем Эйласом! Так говорит король! „Позавчера сэр Хьюн из Трех Сосен нарушил мой строгий указ. Всем присутствующим известны последствия его проступка. У себя в подземелье он содержал узников — что также противоречит если не букве, то духу моих постановлений.

В ближайшие дни мною будет утвержден свод законов Южной Ульфляндии, согласованных с законами Тройсинета и Дассинета. В каждом округе страны будут назначены шерифы и судьи. Они будут отправлять правосудие, их власть распространится на все сословия, высшее, среднее и низшее. Собравшиеся сегодня лица освобождаются от этой явно обременительной обязанности.

Повторяю: судить могут только судьи, наказывать преступников — только шерифы. Всех заключенных в казематах крепостей феодалов, присутствующих на нашем совещании, надлежит передать на поруки моим уполномоченным. Эти представители сопроводят вас по возвращении домой. Отныне вы не имеете права держать в заключении, в кандалах или в колодках кого-либо из моих подданных; несоблюдение указа навлечет на вас королевский гнев — быстрый и бесповоротный, как почувствовал на своей шкуре сэр Хьюн.

Помимо всего прочего, я обнаружил, что сэр Хьюн развлекался пытками. Даже если пытке подвергается ваш враг, это отвратительное занятие, недостойное благородных людей — ему нет оправдания. Отныне я объявляю пытки любых разновидностей, уже известные и еще не изобретенные, тяжким преступлением, наказуемым смертной казнью и конфискацией имущества.

К сожалению, справедливость не позволяет мне наказывать преступления, совершенные до вступления в силу моих указов. Вы можете не опасаться возмездия за то, что осталось в прошлом. Сегодня каждого из вас, по очереди, допросят сэр Пирменс, сэр Малуф или сэр Тристано. Вы обязаны сообщить имена и состояние всех узников, находящихся у вас в заключении, а также имена всех работающих на вас палачей и тюремщиков. После этого вы немедленно отправитесь домой, а поименованные заключенные будут переданы под опеку моих уполномоченных. Палачи и тюремщики будут задержаны — таких людей опасно отпускать на все четыре стороны. Их привезут сюда, в Дун-Даррик; из них, по всей видимости, будет сформирован особый штрафной батальон. Те из вас, кто пользовался услугами палачей, разделяют их вину, но, как я уже заметил, я не могу наказывать за преступления, совершенные до того, как они были запрещены.

Теперь сэр Пирменс, сэр Малуф и сэр Тристано займутся вашим допросом. Настоятельно рекомендую сотрудничать с ними, говорить правду и ничего не утаивать — разумеется, ваши сведения будут проверены“.

Таковы, господа, слова его королевского величества Эйласа!»

4

Бароны разъехались — почти все они собирались по пути домой провести ночь у друзей или родственников. Каждый уехал в сопровождении тройского рыцаря и шести солдат, обязанных проследить за строгим соблюдением указов короля, каковое в большинстве случаев состояло в обмене пленниками-заключенными между враждующими крепостями.

Вечером Эйлас и Тристано долго обсуждали события прошедшего дня. Разговаривая с баронами, Тристано получил дополнительные известия о происках сэра Шаллеса. Его видели в далеком замке сэра Мульсанта, одного из самых непокорных феодалов.

«Точка зрения Мульсанта не лишена логики, — заметил Тристано. — Он живет под Заоблачными пиками, в районе, кишащем отъявленными бандитами. Мульсант утверждает, что, если он распустит дружину, его замок не продержится неделю — и я склоняюсь к тому, чтобы ему поверить. А теперь, ко всему прочему, в тех же краях появился Торкваль. Пока мы не сумеем обуздать Торкваля, несправедливо было бы требовать, чтобы местные жители разоружались и в то же время становились на нашу сторону».

Эйлас угрюмо размышлял: «Да, наши возможности оставляют желать лучшего. Если мы нанесем Торквалю удар в Северной Ульфляндии — даже если добьемся успеха, что маловероятно — тем самым мы преждевременно бросим вызов ска. А теперь, больше, чем когда-либо, нужно, чтобы ска нас не беспокоили».

«Не могу ничего возразить».

Эйлас глубоко вздохнул и откинулся на спинку кресла: «Снова и снова мечты натыкаются, как слепые котята, на каменную стену действительности! Я должен смириться с непримиримыми фактами. Пока сэр Мульсант и ему подобные не причиняют нам особых неприятностей, придется предоставить им право самообороны и даже назначить их „хранителями пограничных пределов“».

«Историки называют это „реальной политикой“», — усмехнулся сэр Тристано. Король и его кузен перешли к обсуждению других дел.

 

Глава 8

Вернувшись в столицу Лионесса, Шаллес сразу направился в Хайдион; через некоторое время его провели в небольшую гостиную в Башне Филинов, где король Казмир изучал какие-то планы и карты. Шаллес надлежащим образом поклонился и ждал. Закончив свои занятия, Казмир захлопнул тяжеловесную кожаную папку с решительностью, не предвещавшей ничего хорошего любому, кто попытался бы что-нибудь от него скрывать.

Наконец Казмир повернулся на стуле и смерил сэра Шаллеса взглядом с головы до ног — так, словно впервые его увидел. Лаконичным жестом он пригласил агента сесть. Когда Шаллес уселся, Казмир произнес: «Заметно, что вам пришлось много ездить, сэр Шаллес. Что вы можете рассказать?»

Ободренный вежливым обращением, Шаллес, нервно присевший на краешек стула, слегка подвинулся назад. Он тщательно выбирал слова, так как от них теперь могло зависеть его благополучие — не заслужив одобрение Казмира, он рисковал остаться с пустыми руками: «В целом, ваше величество, не могу сказать, что привез только хорошие новости. Король Эйлас проявляет твердость и добивается результатов. Ему удается упреждать заговоры противников и отказывать им в поводах для неподчинения. Он популярен среди низшего сословия, а также среди феодалов низин и побережья, придающих больше значения поддержанию правопорядка и процветанию, нежели неограниченной вольности, которой у них в любом случае никогда не было».

«Наблюдается ли какое-нибудь существенное сопротивление ко-ролю-оккупанту?»

«Самым заметным примером может послужить некий сэр Хьюн из Трех Сосен. Он открыто нарушил новые законы, но не успел опомниться, как повис в петле у дымящихся развалин своего замка. Ульфы хорошо понимают такие намеки».

Казмир недовольно хмыкнул. Шаллес продолжал: «В подземельях замка Трех Сосен Эйлас обнаружил узников. Он созвал баронов на совещание и запретил феодальное отправление правосудия, после чего выпустил на свободу всех заключенных в Южной Ульфляндии. В большинстве своем бароны не возражали против этого указа, потому что они ничего так не боятся, как провести остаток дней в казематах врагов, где им пришлось бы расплачиваться за преступления поколений их предков. Кроме того, Эйлас конфисковал все пыточные приспособления. Говорят, что он велел переплавить сорок дыб и семь тонн прочих тюремных инструментов и механизмов, а также задержал добрую сотню палачей. Из них сформировали штрафной батальон королевской армии. На их щеках черные татуировки, они носят черные мундиры с желтой оторочкой и шлемы с оскаленными собачьими головами на навершиях. Их считают неприкасаемыми, они живут отдельно от остальных солдат».

«Чистоплюй нашелся! — пробормотал Казмир. — Этот рохля-король щепетильнее напудренной фрейлины. Что еще?»

«Теперь мне следует отчитаться о моих собственных предприятиях. Я прилежно выполнял ваши поручения, часто рискуя головой и ежеминутно подвергаясь всевозможным неудобствам, — не замечая в каменном взгляде Казмира никакого сочувствия, сэр Шаллес с напускным энтузиазмом приступил к описанию своих странствий и переговоров, не забывая упоминать о почти ежедневно угрожавших его жизни опасностях. — Когда объявили награду за мою голову, я решил наконец, что с меня хватит. Мои клеветнические сплетни всюду вызывали сочувственный интерес, но в отсутствие фактических подтверждений не оказывали долгосрочного влияния. Усердно распространяя слухи, я обнаружил следующее любопытное обстоятельство: трезвая, грубая, голая правда убедительнее самых увлекательных выдумок, даже если выдумкам порой придают больше значения. Тем не менее, мои происки достаточно раздосадовали короля Эйласа, изобретательно прилагавшего усилия с тем, чтобы меня поймать, и в последнее время мне едва удавалось ускользать от его шерифов».

Полуприкрыв веки, король Казмир спросил мягчайшим тоном: «И какова, по-вашему, была бы ваша судьба, если бы вас схватили?»

Будучи человеком проницательным, Шаллес колебался лишь долю секунды: «Трудно сказать. Мне дали знать, что Эйлас якобы предлагал платить мне в два раза больше, чем я получаю от вас, если я соглашусь заниматься в Лионессе тем же, чем занимался в Ульфляндии. Насколько я понимаю, он намеревался таким образом подорвать мою репутацию — и, надо сказать, преуспел в этом начинании».

Казмир задумчиво кивнул: «Мне сообщали об этом из других источников. Как обстоят дела у Торкваля?»

Шаллес помолчал, чтобы собраться с мыслями: «Мы встречались несколько раз, хотя не так часто, как мне хотелось бы. Торкваль делает все по-своему, не прислушиваясь к советам — но, судя по всему, то, что он делает, вполне соответствует вашим интересам. Торкваль ненасытен — он требует все больше золота, чтобы приобрести все больше власти. Мы оба присутствовали при уничтожении замка Трех Сосен — переодевшись крестьянами, стояли поодаль на лугу. Торкваль сказал, что прежде всего он занялся изучением местности; к нему примкнули несколько сорвиголов, готовых при случае раздувать пламя мятежа. Он нашел какую-то нору в Северной Ульфляндии, откуда может делать набеги, переходя границу. Он предпочитает грабить и убивать тех, кто подчиняется королевским указам — благодаря чему ска игнорируют его эскапады. Торкваль намерен постепенно распространить свое влияние на все долины, болота и пустоши Верхней Ульфляндии». Шаллее пожал плечами.

«У вас его планы вызывают сомнения?» — спросил Казмир.

«В долгосрочной перспективе — да, вызывают. Торкваль умеет только разрушать, а разрушение не может быть основой устойчивого правления. Тем не менее, я не берусь предсказывать будущее. В Ульфляндии все возможно».

«Так-то оно так, — пробормотал себе под нос Казмир. — Все возможно».

«Я хотел бы привезти более приятные новости, — с мрачным сожалением добавил Шаллес, — так как мое благополучие зависит от моей способности оправдывать ваши ожидания».

Король Казмир поднялся на ноги, подошел к камину и, заложив руки за спину, стал смотреть в огонь: «Можете идти. Утром мы еще поговорим».

Шаллес откланялся и удалился в безрадостном настроении. Не услышав никакой похвалы от Казмира, он не смел поднимать вопрос о вознаграждении.

Наутро король снова совещался с Шаллесом, пытаясь выудить дополнительные сведения о Торквале, но Шаллес мог только повторить то, что сообщил накануне. В конце концов Казмир передал ему запечатанный пакет: «В конюшне вам приготовили доброго скакуна. Мне придется поручить вам еще одно дело, не столь утомительное. Поезжайте на север в Помпероль, по Икнильдскому пути. В поселке Онриот поверните налево — дорога приведет вас в Даот, а затем в Тантревальский лес. Явитесь в виллу Фароли и передайте это сообщение чародею Тамурелло. Насколько мне известно, он вручит вам ответ».

2

В свое время Шаллес вернулся в Хайдион. Его сразу провели к Казмиру, и он передал королю посылку, врученную чародеем.

Судя по всему, Казмир не торопился открывать посылку. Положив ее на стол, он повернулся к Шаллесу и почти дружелюбно спросил: «Ваше путешествие обошлось без происшествий?»

«Я не встретил никаких препятствий, ваше величество. Скакал всю дорогу со всей возможной поспешностью и быстро нашел виллу Фароли».

«Как вам понравилась вилла чародея?»

«Это роскошная усадьба, построенная из серебра, цветного стекла и драгоценного черного дерева. Серебряные столбы поддерживают огромную многоугольную крышу, напоминающую шатер, но выложенную серебряной черепицей с зеленоватым отсветом. Вход сторожат два серебристо-серых льва, в два раза больше обычных, с блестящей, как шелк, шерстью. Поднявшись на задние лапы, они прокричали: „Стой, если тебе дорога жизнь!“ Я назвался посланником короля Казмира — львы улеглись и пропустили меня».

«А сам Тамурелло? Говорят, он никогда не появляется в одном и том же обличье дважды».

«На этот счет ничего не могу сказать. Он выглядел как высокий, худощавый, бледный человек с высоким черным хохлом на бритой голове. Глаза его горели, как рубины, а его мантия расшита серебряными магическими знаками. Я передал ему ваше сообщение, он тут же прочел его. После этого он сказал: „Подождите здесь. Не двигайтесь с места — иначе львы разорвут вас на куски!“

Я ждал, застыв, как статуя, а львы сидели и не спускали с меня глаз. Тамурелло скоро вернулся. Он вручил мне пакет, который я только что имел честь передать вашему величеству, и приказал львам лечь, чтобы я мог спокойно удалиться. Я поспешил в Хайдион — вот и все».

«Благодарю вас, Шаллес». Казмир взглянул на посылку, словно собираясь открыть ее, но снова повернулся к гонцу: «Теперь, надо полагать, вы ожидаете вознаграждения за услуги?»

«Если так будет угодно вашему величеству», — поклонился Шаллес.

«И на какое вознаграждение вы рассчитываете?»

«Превыше всего, ваше величество, я хотел бы вступить во владение небольшим поместьем близ городка Пойнкстер, в округе Седое Нагорье. Там живет моя семья, там я родился».

Король Казмир поджал губы: «Сельская жизнь способствует вялости, косности и лени, несовместимым с королевской службой. Мысли сельского помещика заняты пасеками, отелом коров и виноградниками, а не насущными задачами государственного значения».

«По правде говоря, ваше величество, я уже достиг того возраста, когда зловещие заговоры и полночные закоулки теряют былую привлекательность. Я тяжелею, мысли начинают путаться в голове; мне не терпится обосноваться в тихом месте, где не происходит ничего неожиданнее и огорчительнее проникновения лисы в курятник. Короче говоря, ваше величество, соблаговолите уволить меня от дальнейшей службы! Последние несколько месяцев мне то и дело приходилось прятаться, затаив дыхание в кромешном мраке, или спасаться сломя голову от бешеной погони: жизнь коротка, довольно приключений!»

«Вы уже выбрали себе поместье?»

«У меня еще не было времени этим заняться, ваше величество».

«И какого рода имение вы считаете достаточным возмещением усилий, затраченных на протяжении всего лишь нескольких месяцев?»

«Если бы мне платили только за потраченное время, достаточно было бы трех золотых крон. Но свою жизнь я не продал бы за сотню сундуков, набитых изумрудами и золотом! Поэтому я считаю, что при определении размера моего вознаграждения следует хотя бы в какой-то степени учитывать риск, угрожавший моей драгоценной жизни, мое неподражаемое умение плести интриги и распространять клевету, а также холодные, ветреные ночи, проведенные на горных лугах в то время, как все добрые честные люди спокойно спали в теплых постелях. Ваше величество, у меня нет сомнений в вашей щедрости. Могу сказать, что меня порадовал бы помещичий дом над чистым ручьем, с десятью акрами леса и тремя или четырьмя фермами, отданными в аренду».

Казмир улыбнулся: «Шаллес, ваше красноречие послужило моим интересам не меньше, чем вашим, ваши запросы умеренны и справедливы, и у меня нет возражений». Король набросал несколько строк на листе пергамента, витиевато подписался и передал документ Шаллесу: «Это королевский патент, позволяющий предъявителю вступить во владение непоименованным поместьем. Отправляйтесь в Пойнкстер, найдите имение, соответствующее вашему описанию, и вручите этот патент управляющему округом. Можете идти».

Шаллес поклонился и ушел.

Подойдя к камину, Казмир неподвижно стоял, глядя в огонь. Посылка Тамурелло все еще лежала на столе. Через некоторое время Казмир позвал своего помощника Ольдебора, на все руки мастера.

«Чем могу служить, ваше величество?»

«Ты помнишь Шаллеса».

«Хорошо помню, ваше величество».

«Он вернулся из непродолжительной поездки в Южную Ульфлян-дию с чрезмерными ожиданиями. Кроме того, он, пожалуй, слишком много знает о моих делах. Надеюсь, опыт подсказывает тебе, каким образом можно было бы решить эту проблему?»

«Несомненно, ваше величество».

«Так займись этим. Шаллес едет в Пойнкстер — это где-то в Седом Нагорье. Он везет с собой подписанный мною документ. Этот документ необходимо уничтожить прежде, чем он попадет в чужие руки». Казмир снова повернулся к камину, и Ольдебор удалился.

Наконец Казмир открыл посылку и вынул из нее маленькое чучело черного дрозда на подставке. Между лапами птицы лежал сложенный вчетверо листок пергамента, содержавший следующую надпись:

«Хочешь говорить с Тамурелло?

Выдерни брюшное перо и сожги в пламени свечи».

Казмир повертел чучело в руках, с неодобрением отметив поникшие крылья, потускневшие взъерошенные перья и жалобно полуоткрытый клюв. Захудалый внешний вид птицы мог быть язвительным намеком — а мог и не быть. Так или иначе, достоинство не позволяло Казмиру принимать во внимание что-либо, кроме непосредственного назначения чучела, указанного в записке. Король покинул гостиную, спустился по каменным ступеням лестницы, изогнувшейся вдоль стены башни, и повернул из арочного прохода в Длинную галерею. Он шел размашистыми тяжелыми шагами, не глядя по сторонам, но стоявшие вдоль галереи стражники и лакеи спешили вытянуться по стойке смирно, прекрасно зная, что от якобы рассеянного взгляда круглых голубых глаз Казмира не ускользала ни одна деталь.

Казмир вступил в Зал почета — гигантское помещение с теряющимися в тенях сводами, где устраивали важнейшие государственные торжества. Сюда, в этот зал, Казмир поклялся вернуть древний трон Эвандиг и круглый стол Карбра-ан-Медан. Ввиду их отсутствия, однако, в Зале почета находились церемониальный трон Казмира и длинный стол в центральном проходе, между рядами установленных вдоль стен пятидесяти четырех массивных кресел с гербами знатнейших семей Лионесса.

К раздражению короля, он обнаружил в Зале почета принцессу Мэдук, игравшую в одиночестве — она перепрыгивала с одного кресла на другое и кувыркалась, повиснув на ручках и заглядывая под кресла.

Несколько секунд Казмир наблюдал за происходящим. «Странный ребенок, — думал он, — непостижимо капризный и своевольный!» Мэдук никогда не плакала, хотя в тех случаях, когда кто-нибудь смел ей перечить, изредка выражала досаду частыми тихими звуками, напоминавшими всхлипывания. Как она отличалась от своей матери, принцессы Сульдрун (у Казмира не было оснований сомневаться в происхождении Мэдук) — и все же, при всей своей мечтательной робости, Сульдрун проявляла в свое время не меньшее упрямство!

Король медленно приблизился на несколько шагов, не сводя холодный взгляд голубых глаз с дерзкой маленькой шалуньи, дабы внушить ей надлежащий благоговейный трепет. Мэдук, в свою очередь, заинтересовалась чучелом в руках Казмира. Она не хихикнула и даже не улыбнулась, но Казмир понял, что несоответствие его позы и дохлого дрозда ее позабавило.

Король и чучело скоро наскучили принцессе — она снова принялась прыгать с кресла на кресло. Время от времени девочка оглядывалась, чтобы проверить, чем занимается Казмир.

Король остановился у стола и спросил, не повышая голос: «Принцесса, что ты здесь делаешь?» Отраженные стенами пустого зала, слова его прозвучали гулко и резко.

Мэдук предоставила Казмиру очевидно требуемую информацию: «Играю с креслами».

«Они не для того, чтобы с ними играли. Иди играй где-нибудь в другом месте».

Девочка соскочила на пол и вприпрыжку побежала прочь. У выхода она задержалась, оглянулась — и скрылась.

Продолжая нести чучело дрозда, Казмир обогнул Великий трон Хайдиона, раздвинул бордовый занавес за троном и прошел в кладовую. Здесь он вставил стержень в пару отверстий на стене. Распахнулась потайная дверь, и Казмир зашел в помещение, где хранилась его коллекция магических артефактов и редкостей. Самое ценное из его приобретений, Волшебное зерцало по имени Персиллиан, исчезло пять лет тому назад — до сих пор Казмир не смог установить, кто и каким образом его украл. Насколько было известно королю, никто, кроме него, не знал о существовании тайника. Он был бы несказанно изумлен, если бы ему сказали правду: зеркало похитили принцесса Сульдрун и ее любовник Эйлас, тройский принц, причем по требованию самого Персиллиана!

Казмир с подозрением огляделся по сторонам — он желал убедиться в том, что никакие другие ценности не пропали. По-видимому, все было в порядке. Полутемное хранилище освещалось мерцающим шаром зеленого и лилового пламени. Бесенок в бутыли неотрывно провожал взглядом короля и постукивал ногтями по стеклу, надеясь привлечь внимание Казмира. На столе покоился объект астрономического значения, некогда полученный предками Казмира в дар от карфагенской царицы Дидоны. Как всегда, король наклонился, чтобы рассмотреть этот инструмент, отличавшийся невероятной сложностью конструкции. Основанием ему служила круглая пластина из черного дерева, размеченная по краю знаками зодиака. Золотой шар в центре, как объясняли Казмиру, символизировал Солнце. Девять серебряных шаров различных размеров медленно перемещались, постепенно обгоняя друг друга, по кольцевым канавкам вокруг центрального шара — но с какой целью? Значение этой головоломки было известно только мудрецам древности. Вокруг третьего шара, считая от центра, кружился еще один маленький серебряный шарик. Третий шар совершал полный оборот вокруг центра точно за один год, что вызывало у Казмира еще большее недоумение: если инструмент служил хронометром, отмерявшим годы, зачем нужны были другие шары, двигавшиеся почти незаметно для глаз? Казмир давно прекратил попытки разгадать смысл этого прибора, и теперь разглядывал его скорее по привычке, нежели с определенной целью. Поставив чучело птицы на полку, король некоторое время задумчиво смотрел на дрозда. В конце концов он отвернулся. Перед тем, как начинать переговоры с Тамурелло, следовало хорошенько подумать о том, что именно и как он собирался обсуждать.

Покинув тайное помещение, Казмир прошествовал по Залу почета и вышел в галерею. Здесь, как нарочно, ему встретились королева Соллас и неотвязно сопровождавший ее отец Умфред. Они только что вернулись в королевской карете из поездки, посвященной осмотру участков, подходящих для строительства собора.

«Мы выбрали самое видное место на мысу, с северной стороны гавани! — сообщила королева Казмиру. — Участок уже измерили, он вполне подойдет».

Умфред с энтузиазмом поддержал ее: «Вашу замечательную супругу уже окружает блаженный ореол святости! Я хотел бы, чтобы перед величественным сводчатым входом установили два монумента из не поддающейся тлению бронзы: с одной стороны — статую благородного короля Казмира, а напротив — статую праведной королевы Соллас!»

«Разве я не говорил вам, что проект практически неосуществим? — поднял брови Казмир. — Кто будет платить за всю эту дребедень?»

Отец Умфред вздохнул и возвел очи к своду галереи: «Господь благословит нас всем необходимым».

«Даже так? — усмехнулся король. — И каким образом он собирается это сделать?»

«Велел Господь на горе Синай: „Чтобы не было у тебя других богов, кроме Меня“! Каждый новообращенный христианин может исправно искупить годы, проведенные в грехе, жертвуя свои сбережения и труд рук своих на строительство славного храма. Только так откроются ему райские врата!»

Казмир пожал плечами: «Если глупцы готовы выбрасывать деньги на ветер, почему бы я стал им мешать?»

«Значит, вы разрешаете нам приступить к строительству?» — радостно воскликнула Соллас.

«Только с тем условием, что каждое положение королевских законов будет неукоснительно соблюдаться».

«О, ваше величество, вы не представляете себе, как я рад это слышать! — всплеснул руками отец Умфред. — Тем не менее, какие именно положения законов распространяются на возведение собора? Насколько я понимаю, вы подразумеваете соблюдение повсеместных обычаев?»

«Не знаю, что такое „повсеместные обычаи“, — нахмурился Казмир. — Законы достаточно просты и понятны. Прежде всего, ни под каким предлогом и ни в каких обстоятельствах никакие деньги или иные ценности не разрешается вывозить из Лионесса в Рим».

Умфред поморщился и несколько раз моргнул: «Время от времени…»

Король продолжал: «Обо всех собранных денежных средствах надлежит отчитываться перед королевским казначеем, каковой обложит их подоходным налогом. Имейте в виду, что подоходный налог взимается до покрытия каких-либо иных расходов. Кроме того, казначей определит сумму ежегодной арендной платы за использование земли».

«А! — простонал отец Умфред. — Разочаровывающая перспектива! Так не может быть! Мирские власти не могут облагать налогами церковное имущество!»

«В таком случае мое разрешение отменяется, и отменяется бесповоротно! В столице Лионесса не будет никакого собора — отныне и во веки веков!»

Король Казмир повернулся и ушел. Королева Соллас и Умфред безутешно смотрели ему вслед.

«До чего он упрям! — пожаловалась королева. — Я молила Господа о том, чтобы благодать истинной веры смягчила его сердце, и сегодня мне показалось, что мои молитвы услышаны. Увы, теперь его не переубедишь: только чудо способно его изменить!»

«Я не чудотворец, — задумчиво произнес отец Умфред, — но мне известны некоторые факты, способные весьма и весьма заинтересовать его величество».

Соллас недоуменно взглянула на монаха: «Какие такие факты?»

«Мне придется усердно молиться, дражайшая королева! Молиться о том, чтобы Небо осветило передо мной путь истинный!»

Королева капризно потупила взор: «Если бы ты от меня ничего не скрывал, я могла бы что-нибудь посоветовать».

«Дражайшая, благословенная королева! Все не так просто! Молиться, молиться и молиться!»

3

Два дня спустя Казмир вернулся в тайное помещение за кладовой. Выдернув брюшное перышко чучела черного дрозда, он взял его с собой в частный кабинет, примыкавший к королевской спальне. Казмир зажег свечу лучиной из камина и поднес перышко к пламени — перо вспыхнуло и сгорело, испустив облачко едкого дыма.

Когда последние пряди дыма рассеялись в воздухе, Казмир позвал: «Тамурелло? Ты слышишь? Это я, Казмир, король Лионесса!»

Откуда-то из теней послышался голос: «В чем дело? Что еще тебе понадобилось?»

«Тамурелло? Это ты?»

«Что тебе нужно?»

«Я нуждаюсь в подтверждении того, что со мной говорит именно Тамурелло».

«Помнишь Шаллеса, лежащего в канаве с перерезанной глоткой и устремившего в небо невидящий взор?»

«Я помню Шаллеса».

«Говорил он тебе, в каком обличье я ему явился?»

«Г оворил».

«Я встретил Шаллеса в облике звездочета Амаха ак-Эйля из Кайр-видцвена, во всем великолепии черной дрейхвы».

Король утвердительно хмыкнул: «Я обращаюсь к тебе не без причины. Мои предприятия не продвигаются. В связи с чем я ощущаю подавленность и гнев».

«А, Казмир! Как можешь ты не замечать благосклонность судьбы? Три Сестры, ткущие пряжу бытия, не обделили тебя. В Хайдионе ты греешься, не пошевелив пальцем, у дюжины пылающих каминов! Твой трапезный стол ломится от яств и редких вин! Ты спишь на шелковых простынях под пуховым одеялом, тебе шьют одежду из мягчайших тканей, ты украшаешь себя золотом и самоцветами! В Лионессе, насколько мне известно, более чем достаточно возбуждающих сладострастие юношей — в этом отношении тебе нечего опасаться. Лишь только кто-нибудь навлечет на себя твое недовольство, тебе стоит только обронить пару слов — и обидчика убивают, если ему посчастливится. А если не посчастливится, его ждут тягостные муки Пеньядора. В целом и в общем невозможно не сделать вывод, что тебе повезло в жизни».

Казмир игнорировал насмешки чародея, явно преувеличивавшего изнеженность его привычек — на самом деле король лишь изредка позволял себе баловаться с мальчиком-педерастом: «Да-да. Несомненно, ты прав. Тем не менее, твои замечания применимы к тебе самому не в меньшей степени. Подозреваю, однако, что тебя нередко раздражают события, противоречащие твоим планам и намерениям».

Из теней послышался тихий смешок: «Не следует упускать из виду одно немаловажное обстоятельство. Ты обращаешься ко мне, а не я к тебе».

Поджав губы, Казмир сдержанно ответил: «Я не забываю об этом».

«И все же тебе удалось наступить на любимую мозоль. Мурген обнаружил пару моих проделок и теперь возмущается так, будто из-за меня наступит конец света. Когда-нибудь он наступит, в любом случае. Разве ты не слышал о последней причуде Мургена?»

«Нет».

«В Трильде, неподалеку от деревни Твомбл, проживает волшебник по имени Шимрод».

«Мне знаком этот волшебник».

«Мурген поручил Шимроду следить за мной, чтобы я никоим образом не уклонялся от соблюдения его самодержавных эдиктов. Подумать только!»

«Обоснованный повод для раздражения».

«Несущественно! Как бы ни изворачивался Шимрод, даже если он проглотит сам себя подобно легендарному змею, мне все равно. Его легко обвести вокруг пальца — как всегда, я буду делать все, что хочу, а недотепа Шимрод сгинет, кувыркаясь, в бездне неизвестности».

«Возможно, наши судьбы взаимосвязаны, — осторожно предположил Казмир. — Сотрудничество может быть выгодно нам обоим».

И снова из теней раздался тихий смех: «Я могу превратить твоих врагов в квакающих жаб! Могу сделать так, чтобы каменные стены их крепостей растеклись, как кисель. Могу заворожить прибой — и морские богатыри с жемчужными очами взойдут на берег из пенистой волны в сверкающей кольчуге-чешуе! Но я никогда бы это не сделал — даже если бы окончательно спятил и решил, что такие превращения желательны».

«Я понимаю, что так оно и должно быть, — терпеливо отозвался Казмир. — Тем не менее…»

«Тем не менее?»

«Тем не менее… Персиллиан — Волшебное зерцало — однажды заговорил со мной, когда я ни о чем его не спрашивал. Его прорицание противоречило действительности и всякой логике; оно привело меня в полное недоумение».

«В чем состояло прорицание?»

«Персиллиан изрек:

Казмир! Напрасно день и ночь Судьбу ты тщишься превозмочь: Наследным принцем разрешится Сульдрун, твоя шальная дочь. За круглый стол, на древний трон Вместо тебя воссядет он, Когда судьба твоя свершится И опустеет Хайдион.

Персиллиан больше ничего не сказал. Когда у Сульдрун родилась дочь — Мэдук — я решил допросить Персиллиана, но зеркало исчезло! Мне давно не дает покоя эта загадка. В словах Персиллиана скрывалась какая-то истина — но я никак не могу в ней разобраться».

Голос Тамурелло ответил не сразу: «Меня мало беспокоят твои проекты и твоя судьба, и я не намерен выслушивать упреки, если тебя постигнет неудача. И все же, мои собственные побуждения заставляют меня оказывать тебе содействие — до поры до времени. Каковы эти побуждения? Главным образом — отвращение и ненависть. Отвращение и ненависть к Мургену, к его порождению — Шимроду, а также к тройскому королю Эйласу, нанесшему мне огромный и непоправимый ущерб в Тинцин-Фюрале. Не рассматривай меня как союзника, но можешь считать меня врагом твоих врагов».

Король Казмир хмуро усмехнулся. В Тинцин-Фюрале Эйлас вздернул любовника Тамурелло, Фода Карфилиота, на необычайно высокой виселице, напоминавшей ногу гигантского паука: «Очень хорошо; ты выразился достаточно ясно».

«Не воображай, что ты меня понимаешь! — с неожиданной резкостью произнес чародей. — В том, что касается меня, любые предположения и допущения неизбежно ошибочны! В данный момент расчетливые оскорбления Мургена выводят меня из себя. Мурген пытается связать меня по рукам и ногам с помощью жалкого шарлатана, Шимрода — натравил его на меня, как ищейку, чтобы тот вынюхивал все, чем я занимаюсь. Шимрод возомнил о себе невесть что: ожидает, что я буду ежедневно отчитываться перед ним о своих делах. Ха! Я ему покажу такой отчет, что он будет десять лет стонать, держась за задницу!»

«Все это замечательно, — прервал излияния волшебника Казмир. — Но как понимать предсказание Персиллиана? Он упомянул о „наследном принце“, в то время как у Сульдрун родилась только дочь. Следует ли считать, что предсказание не сбылось?»

«Я не стал бы делать скоропалительные выводы! За кажущимися противоречиями нередко скрывается неожиданная и нелицеприятная правда!»

«В таком случае, в чем может заключаться „неожиданная и нелицеприятная правда“?»

«Подозреваю, что у Сульдрун был еще один ребенок».

Казмир моргнул: «Не может быть».

«Почему же? Кто отец принцессы Мэдук?»

«Безродный оборванец. Я разгневался и покончил с ним на месте».

«А жаль! Он мог бы многое рассказать. Кому еще хорошо известно происходившее?»

«Младенца пыталась спрятать служанка — она отвезла новорожденную принцессу к своим родителям, — Казмир нахмурился, припоминая события уже смутного прошлого. — Упрямая корова! Даже если я ее найду, она ничего не скажет».

«Ее можно обмануть или подкупить. Ее родителям также могут быть известны факты, ускользнувшие от твоего внимания».

Казмир крякнул: «Думаю, что этот источник сведений исчерпан. Родители служанки были дряхлыми стариками уже в те годы; скорее всего, они умерли».

«Возможно. Тем не менее, я могу поручить поиски информации человеку, умеющему вынюхивать секреты многолетней давности».

«Такой человек оказался бы полезен».

«Должен заранее предупредить о его особенностях. Его зовут Висбьюме. Он учился, но недоучился у чародея Ипполито. У него странные привычки, объясняющиеся, по-видимому, налетом желтоватой плесени между извилинами мозга. Не следует обращать внимание на его причуды. Так как он временами уклончив и капризен, рекомендуется формулировать указания с предельной ясностью. У Висбьюме нет нравственных предрассудков: если его попросят задушить собственную бабушку, он добросовестно и прилежно выполнит поручение. Так же спокойно и добросовестно он всадит кинжал в спину короля Казмира — если ему пообещают за это деньги».

Казмир с сомнением хмыкнул: «Проявляет ли он достаточное упорство в достижении цели?»

«О да! Можно сказать, что Висбьюме одержим достижением цели, его ничто не останавливает — как если бы его подгонял непрестанный ритм, звучащий в голове. Его не отвлекают ни страх, ни голод, ни похоть; насколько я понимаю, интерес Висбьюме к особям противоположного пола носит скорее садистический, нежели эротический характер, хотя я никогда не интересовался и не собираюсь интересоваться его интимными предпочтениями».

Казмир снова хмыкнул: «Мне тоже нет дела до интимных предпочтений специалиста — постольку, поскольку он делает свое дело».

«Висбьюме — в высшей степени целеустремленный человек. Советую, однако, строго следить за его поведением; его чудачества порой граничат с помешательством».

4

Раз в неделю Казмир отправлял королевское правосудие в холодном сером помещении судебной палаты, примыкавшем к Большому залу. Кресло его стояло на небольшом возвышении у стены, противоположной входу, за широким тяжелым столом; по обеим сторонам короля застыли стражники в кирасах, с алебардами наготове.

По таким случаям Казмир всегда надевал черную бархатную шапочку, окаймленную легкой серебряной короной, а также свободную, развевающуюся при ходьбе накидку из черного шелка. Казмир считал, не без оснований, что такой наряд способствовал усугублению мрачно приглушенной атмосферы неумолимого торжества закона, наполнявшей помещение палаты.

Выслушивая показания, Казмир сидел неподвижно, устремив холодный взгляд голубых глаз прямо в лицо свидетеля. Приговоры Казмир зачитывал сухо и монотонно, причем решения он выносил без учета общественного положения, ранга или связей обвиняемого, по большей части справедливо, не применяя чрезмерных или жестоких наказаний — король стремился укреплять свою репутацию мудрого и беспристрастного правителя.

По окончании назначенных на этот день разбирательств к столу подошел помощник камергера: «Ваше величество, некий Висбьюме ожидает аудиенции; он утверждает, что явился по вашему велению».

«Приведите его». Казмир распустил судейских чиновников и приказал стражникам занять посты за входной дверью.

Войдя в это угрюмое и торжественное помещение, Висбьюме оказался наедине с королем. Размашисто шагая длинными, чуть согнутыми в коленях ногами, ученик чародея приблизился и остановился у самого стола, с любопытством разглядывая короля Казмира подобно птице, интересующейся червяком, без малейших признаков почтительного трепета.

Под пристальным взглядом Висбьюме Казмир откинулся на спинку кресла, недовольный таким чрезмерно фамильярным, даже нахальным поведением. Но как только король нахмурился, лицо Висбьюме расплылось в подобострастной улыбке.

Казмир указал на стул: «Садитесь». Как предупреждал Тамурелло, с первого взгляда Висбьюме не располагал к себе. Высокий субъект с узкими плечами и впалой грудью, но широкий в бедрах, он постоянно чуть наклонялся вперед, как если бы выражая готовность немедленно выполнять еще не высказанные инструкции. Длинную узкую голову Висбьюме украшал длинный узкий нос, черные волосы казались нарисованными на черепе и резко контрастировали с влажной бледной кожей. Под глазами ученика чародея виднелись зеленоватые тени, чувственные губы выпячивались над острым подбородком.

Висбьюме уселся. Казмир спросил: «Вас зовут Висбьюме, и вас прислал ко мне Тамурелло?»

«Так точно, ваше величество».

Король скрестил руки на груди и смерил новоприбывшего самым ледяным взглядом: «Расскажите о себе».

«Разумеется! У меня много талантов и способностей; некоторые из них можно назвать необычными или даже единственными в своем роде, хотя на первый взгляд я могу показаться ничем не выдающимся представителем образованного сословия. Внешность нередко обманчива и не позволяет судить о навыках человека. Я наблюдателен и проницателен; я изучаю магические дисциплины, у меня безошибочная память. Мне часто удается раскрывать тайны».

«Впечатляющий перечень характеристик! — заметил Казмир. — Вы — потомок знатного рода?»

«Обстоятельства моего происхождения мне неизвестны, ваше величество, хотя некоторые свидетельства позволяют предположить, что мое появление на свет было вызвано амурными похождениями некоего герцога. Раннее детство я провел на ферме, на северной окраине Даота, неподалеку от Визродской трясины. В качестве безродного найденыша мне приходилось заниматься отупляющим ручным трудом. Через некоторое время я сбежал с фермы и стал сперва помощником, а затем учеником чародея Ипполито в Мауле. Мне стали известны аксиомы и принципы Тайного Мастерства, передо мной открывался путь к великим свершениям!

Увы, все меняется. Десять лет тому назад, в канун Гламуса, Ипполито вылетел из Мауля на заколдованной черепице и никогда не вернулся. Почтительно выждав некоторое время, я вступил во владение имуществом учителя. Возможно, я действовал слишком смело, но такова моя натура — я марширую под музыку, неуловимую для ушей простых смертных! Настойчивые призывы труб, звонкие удары…»

Король прервал собеседника нетерпеливым жестом: «Конкретное описание ваших способностей интересует меня больше, чем музыка, звучащая у вас в голове».

«Очень хорошо, ваше величество. Мои честолюбивые стремления вызвали злобное недоброжелательство со стороны неразборчивых в средствах интриганов, и мне пришлось снова бежать, чтобы спасти свою жизнь. Я запряг в телегу железноногую козу Ипполито и галопом умчался из Мауля. В свое время мне удалось познакомиться с Тамурелло, и мы обменялись профессиональным опытом.

В настоящее время у меня нет определенных занятий, и когда Тамурелло упомянул о ваших затруднениях и спросил, не соглашусь ли я освободить вас от этого бремени, я не возражал. Будьте добры, разъясните характер затруднений, чтобы я мог наилучшим образом их проанализировать».

«Все очень просто, — ответил король Казмир. — Пять лет тому назад покойная принцесса Сульдрун родила дочь — проживающую ныне в Хайдионе принцессу Мэдук. Некоторые обстоятельства рождения Мэдук сомнительны и наводят на размышления. Например: не могла ли Сульдрун родить двойню? К сожалению, к тому времени, когда я обратил внимание на этот вопрос, Сульдрун и отца ее ребенка уже не было в живых».

«И вам достался только один ребенок?»

«Совершенно верно. Первоначально воспитанием ребенка занималась некая Эйирме, служанка-кормилица, передавшая принцессу под опеку своих родителей, у которых мы ее забрали. Я хотел бы точно установить все фактические обстоятельства, связанные с этими событиями — то есть сделать наконец то, чем следовало заняться, когда след еще не простыл».

«Ага! Вы совершенно правы! Кто отец малолетней принцессы?»

«Его личность не удалось установить. На мой взгляд, единственным возможным источником дополнительной информации в данном случае может быть старая кормилица, в то время проживавшая на небольшой ферме к югу от столицы, по дороге в Лирлонг. С тех пор прошло пять лет — и все же какие-то следы, возможно, еще не пропали».

«Уверен, что их можно разыскать! Вскоре вы узнаете всю правду, ваше величество».

5

Висбьюме снова явился в Хайдион с отчетом о результатах своих изысканий. В порыве жизнерадостного энтузиазма он подошел слишком близко к королю, слегка наклонившись и выставив голову вперед: «Кормилица Эйирме, вместе со всей семьей, переехала в Тройсинет!»

Почуяв не отличавшееся свежестью дыхание ученика чародея, король Казмир демонстративно отступил на шаг и указал рукой на стул: «Присаживайтесь… В Тройсинет, говорите? Как вам удалось это узнать?»

Отвесив несколько запоздалых церемонных поклонов, Висбьюме присел: «Сестра Эйирме нынче живет в Логове Тука — ее муж там рыбачит. Кроме того…» Висбьюме лукаво наклонил голову набок: «Вы уже догадались?»

«Нет. Продолжайте».

«Грайт и Уайна, родители Эйирме, тоже переехали со всеми пожитками в Тройсинет. Сестра кормилицы говорит, что все они живут в достатке, как благородные люди — хотя в данном случае слухи могут быть преувеличены, так как в голосе сестры явно звучала зависть».

«Так-так». Казмир задумался. Неужели король Эйлас интересуется его семейными делами — и почему бы он ими интересовался? «С каких пор они живут в Тройсинете?»

«Несколько лет. Сестра кормилицы туго соображает — боюсь, у нее нет четкого представления о времени».

«Что ж, неважно. Похоже на то, что вам придется переплыть Лир и навестить Тройсинет».

«А, опять опасности и злоключения! — жалобно воскликнул Висбьюме. — Нет-нет, я поеду — хотя вы представить себе не можете, как я ненавижу тошнотворную качку! Мне страшно смотреть в глубины моря, в темную толщу воды, чуждую природе человека».

«Как бы то ни было. Эйлас все еще грабит Южную Ульфляндию и препятствует моим планам. Отправляйтесь в Тройсинет: узнайте всю подноготную этого дела, так как от него может зависеть престолонаследие».

Висбьюме наклонился вперед, поеживаясь от любопытства: «Каким образом? Ваш наследник — принц Кассандр!»

«Несомненно, — спокойно отозвался Казмир. — На сегодняшний день вам следует интересоваться только теми вопросами, на которые я обратил ваше внимание. Каковы, в точности, обстоятельства рождения ребенка принцессы Сульдрун? Могла ли она родить близнецов? Если так, где находится другой ребенок? Все ясно?»

«Разумеется, яснее быть не может! — заявил Висбьюме. — Тотчас же отправлюсь в Тройсинет — несмотря на то, что каждая волна безжалостного темного моря вызывает у меня дрожь первобытного ужаса! Но пусть они вздымаются, пусть они бушуют! Им не удастся меня остановить! Король Казмир, прощайте!»

Ученик чародея повернулся и промаршировал прочь размашистыми шагами. Казмир раздраженно покачал головой и занялся другими делами.

Через час камергер объявил, что в столицу Лионесса прибыл гонец: «Он утверждает, что привез срочное сообщение, но что оно предназначено только для ваших ушей».

«Кто он такой?»

«Он заявляет, что его имя ничего не будет значить ни для вас, ни для меня».

«Приведите его».

В гостиную зашел тощий молодой человек с невероятно изуродованным шрамами лицом. Его износившаяся одежда запылилась в пути; судя по всему, он не мог похвастаться высоким происхождением — манера выражаться выдавала в нем крестьянского сына: «Ваше величество! Меня прислал Торкваль — он утверждает, что вы его хорошо знаете».

«Верно. Продолжай».

«Чтобы выполнять ваши поручения, ему нужно золото. Торкваль уже передал это сообщение с Шаллесом и хотел бы знать, привезет ли Шаллес эти деньги».

Казмир провел пальцем по переносице: «Я не передавал Шаллесу золото для Торкваля. И он не упоминал о таком запросе… Зачем Тор-квалю золото?»

«Об этом он не распространялся».

«Вы служите у него в отряде?»

«Да. Новый король запретил стычки и поединки; теперь невозможно даже отомстить кровному врагу! Он не знает, что со мной сделал сэр Эльфин из замка Флун! Ему все равно! А я тоже плевать хотел на Эйласа и его паршивые законы! Когда я разделаюсь с Эльфином из Флуна, король Эйлас может меня вздернуть, если ему так приспичило!»

«Сколько золота просит Торкваль?»

«Сто золотых крон».

«Даже так? Вы что там, лакомитесь заливным из соловьиных язычков и жасминовым медом? Я выдам сорок крон. Вам придется есть перловку и пить овечье молоко».

«Не могу взять больше, чем получу».

Поднявшись на ноги, Казмир подошел к двери и приоткрыл ее: «Доминик!»

Стоявший за дверью стражник повернулся кругом и отдал честь: «Ваше величество?»

«У меня есть опасное поручение для надежного человека».

«Готов служить вашему величеству!»

«Тогда собирайся. Тебе придется проделать далекий путь с мешком золота, а затем вернуться и отчитаться о его вручении. Вот этот молодой человек — не знаю, как его зовут — покажет тебе дорогу».

«Будет сделано, государь».

 

Глава 9

Замок Кларри притаился в одном из самых удаленных и труднодоступных районов Южной Ульфляндии, в двадцати милях от северной границы, под сенью Заоблачных пиков Тих-так-Тиха.

Владетелем замка Кларри и окружающих земель был лорд Лофтус, один из баронов, оказывавших самое упорное сопротивление новому королю. Непокорность пограничного барона объяснялась относительно недавними событиями, а именно набегами ска, охотившихся за рабами. В последние годы эти вылазки совершались не столь часто; тем не менее, банды ска, замышлявших то или иное разбойное предприятие, все еще проезжали по Верхней дороге, всего лишь в нескольких милях к востоку.

Кроме того, к числу соседей лорда Лофтуса относились не менее строптивые феодалы — такие, как Мотт из цитадели Моттерби и сэр Эльфин из замка Флун — принадлежавшие, однако, к враждебному Лофтусу клану.

На протяжении веков традиционными врагами замка Кларри была семья Госсов из Фиан-Госса, замка на горном лугу в двадцати милях к югу от Кларри. В отличие от лорда Лофтуса, молодой лорд Бодви Госс решил поддерживать проекты короля Эйласа, надеясь на прекращение кровавой вендетты, преждевременно унесшей жизни его отца, братьев его отца, его деда и бесчисленных других родственников и предков.

На конклаве в Дун-Даррике сэр Бодви лично обратился к лорду Лофтусу из Кларри и выразил надежду на то, что между их домами могут установиться отношения взаимного доверия, обещая сделать все возможное для примирения и заявляя, что продолжение вражды не принесет ничего, кроме ущерба, ни одной из сторон.

Лорд Лофтус ответил неохотно и сухо — в том роде, что не намерен принимать какие-либо новые меры против клана Госсов.

Поэтому через месяц лорд Бодви с удивлением слушал рассказ своего пастуха, Стурдеванта: «На них были зеленые формы и эполеты клана Кларри; их было четверо, хотя я никого не узнал в лицо. Надо сказать, они обошлись с вашим призовым быком, Черным Бутцем, исключительно бесцеремонно и жестоко — потащили его на всем скаку по дороге в Кларри на цепи, продетой в кольцо в носу».

Лорд Бодви тут же отправился верхом в замок Кларри вместе с пастухом — туда, куда вот уже несколько столетий ни один представитель семьи Госсов не являлся с миром. Лорд Лофтус принял его, соблюдая правила вежливости; молодой лорд Бодви с любопытством озирался в просторном трапезном зале замка Кларри и выразил восхищение прекрасным гобеленом, висевшим на стене.

«Если бы только единственной причиной моего визита было желание полюбоваться шпалерами! — сказал Бодви. — На самом деле, однако, я хотел бы, чтобы мне вернули быка, Черного Бутца. Стурдевант, расскажи, как все это было».

Пастух помялся, переступая с ноги на ногу, и выпалил: «Короче говоря, сэр Лофтус, вчера четыре человека в зеленых мундирах Кларри украли Черного Бутца с пастбища!»

Лорд Лофтус немедленно проникся высокомерным негодованием: «Как же так? Теперь, несмотря на все, вы обвиняете меня в угоне скота?»

«Ни в коем случае! — решительно возразил лорд Бодви. — Мое уважение к вам не позволило бы мне выступить с таким обвинением. Но вы должны согласиться с тем, что обстоятельства вызывают обоснованное замешательство. Стурдевант своими глазами видел четырех человек в форме клана Кларри, хотя он не смог распознать их лица. Их следы ведут к вашим владениям, но обрываются на берегу Свирлинга, у самой воды».

«Можете обыскать мои земли вдоль и поперек, — самым ледяным тоном ответствовал лорд Лофтус. — Тем временем, я немедленно допрошу своих пастухов».

«Сэр Лофтус, потеря Черного Бутца беспокоит меня гораздо меньше, чем побуждения мерзавцев, решившихся на такую провокацию».

Несмотря на множество достоинств, заслуживающих восхищения, лорд Лофтус не отличался способностью быстро воспринимать новые или не слишком очевидные идеи. Быка сэра Бодви украли — сэр Бодви немедленно явился к нему. Следовательно, по мнению не привыкшего мудрствовать лукаво патриарха клана Кларри, сэр Бодви, вопреки любым ханжеским заверениям в уважении, считал его угонщиком скота.

Еще большее недоумение вызвал у Лофтуса тот неоспоримый факт, что Черного Бутца обнаружили, с перерезанной глоткой и подвешенного на крюке, под навесом за его собственным амбаром.

Сэр Лофтус потерял дар речи. Когда, наконец, к нему вернулась способность говорить, он вызвал управляющего имением и приказал выплатить сэру Бодви пять серебряных флоринов — отказываясь, тем не менее, взять на себя какую-либо личную ответственность за преступление.

Бодви отказался от денег: «Совершенно ясно, что вы не имеете никакого отношения к тому, что произошло. Поэтому я никак не могу принять от вас денежное возмещение. Вместо этого я пришлю телегу за тушей быка, и завтра мы с песнями поджарим его на вертеле». В порыве щедрости он прибавил: «Может быть, вы, вместе с родней и друзьями, навестите нас в Фиан-Госсе и присоединитесь к пиршеству? Пусть последствия этой странной кражи будут противоположны целям провокаторов».

«Не совсем понимаю, что вы имеете в виду».

«Вы помните, наверное, самозваного сэра Шаллеса из Даота, явно платного агента короля Казмира?»

«Я помню Шаллеса. В том, что он работал на Лионесс, я не уверен».

«Конечно же, это всего лишь предположение. Подозреваю, что Шаллес — не единственный агент Казмира в наших краях».

Лорд Лофтус с сомнением покачал головой: «Я осторожно наведу справки. Благодарю за приглашение, но в сложившихся обстоятельствах, пока на меня все еще падает тень подозрения, боюсь, я не могу его принять».

«Сэр Лофтус, бьюсь об заклад, вас невозможно обвинить в этой истории! Если это не так, я готов поступиться всем своим имуществом! Повторяю приглашение — пусть бедняга Черный Бутц, которого постигла столь незавидная участь, по меньшей мере сослужит полезную службу обоим нашим кланам».

Лорд Лофтус был известен непреклонностью — он взвешивал каждое слово, потому что, вымолвив слово, уже никогда от него не отказывался; таким образом, никто не мог обвинить его в непостоянстве: «Глубочайше прошу извинить меня, сэр Бодви, но я буду чувствовать себя неудобно, пока не выясню до конца, кто подстроил эту кражу!»

Лорд Бодви вернулся в Фиан-Госс. Прошло пять дней, после чего местный паренек, сын арендатора, прибежал к барону, запыхавшись, с тревожной вестью. Ночью кто-то угнал на юг четырнадцать лучших племенных быков сэра Лофтуса. По словам фермеров, воры не могли быть никем, кроме людей из Фиан-Госса — иначе почему бы они закрывали лица шейными платками? И кто еще решился бы на такую проделку?

Еще худшие вести не заставили себя ждать. Слеван Дикий, племянник сэра Лофтуса, проследил похитителей скота до владений клана Госсов. В месте под названием Железные Ворота три вооруженных всадника в мундирах клана Госсов выпустили три стрелы. Пронзенный сквозь сердце, в шею и в глаз, Слеван Дикий упал с коня замертво. Его спутники пустились в погоню за теми, кто устроил засаду, но нападавшие успели скрыться.

Узнав о засаде и рассмотрев стрелы, поразившие его племянника, лорд Лофтус, потрясая кулаками, разослал гонцов по горным лугам и долинам, чтобы те собрали бойцов клана Диких в замок Кларри. Невзирая на королевские законы, он поклялся отомстить за смерть Сле-вана и наказать тех, кто украл его скот.

С тяжелым сердцем лорд Бодви тоже срочно отправил гонцов — в Дун-Даррик, к королю Эйласу — и тут же занялся укреплением стен Фиан-Госса и прочими приготовлениями к осаде.

К полудню гонцы на загнанных лошадях прибыли в Дун-Даррик. Им посчастливилось — как раз в это время дивизион, состоявший из двухсот вооруженных всадников, готовился отправиться к северной границе, участвуя в маневрах, призванных сдерживать вылазки ска. Эйлас приказал им немедленно спешить в Фиан-Госс.

Выдался погожий день; с полудня до захода солнца отряд скакал без остановки. Передохнув примерно час, всадники снова пустились в путь при свете полной луны — вдоль Бруденской топи, вверх по долине Верлинга на вересковый Луг Мертвеца, а затем, преодолевая крутой подъем, на северо-восток. К полуночи налетел порывистый ветер, луна спряталась за тучами; дорога становилась опасной — того и гляди, кто-нибудь мог заехать с тропы в бездонную трясину или свалиться в ущелье. Отряд решил укрыться в зарослях лиственницы и провел ночь, греясь у дымных костров.

На рассвете всадники снова двинулись вперед, несмотря на ураганный встречный ветер, обрушивавший потоки холодного ливня. В развевающихся за спинами плащах они неустанно погоняли лошадей вверх по лощине Синюшного Мердока, после чего пустились галопом под тяжелыми серыми тучами по тропе, пролегавшей через вересковые заросли. В два часа пополудни они добрались до Фиан-Госса — всего лишь через час после того, как крепость окружила сотня людей лорда Лофтуса. За неимением других возможностей, бойцы клана Диких собрались там, где их не могли достать стрелы оборонявшихся, и занимались изготовлением лестниц — так как Фиан-Госс отличался относительно невысокими стенами, а его защитники уступали численностью нападающим, лестницы, приставленные к стенам со всех сторон, позволяли взять замок приступом. Лорд Лофтус не сомневался в том, что крепость противника падет после первой же атаки, каковую он намеревался начать при свете луны.

Появление королевских всадников, а затем и короля собственной персоной, нарушило его планы — он сразу понял, что потерпел горькое поражение. Стоило только начаться кровопролитию — и самые тяжелые потери понесли бы, несомненно, бойцы клана Диких. «Что теперь? — спрашивал себя лорд Лофтус. — Отступить? Драться? Предложить переговоры?» Он не видел никакого выхода, кроме унижения.

Лорд Лофтус встал лицом к королевскому отряду в угнетенной, но вызывающей позе — откинув забрало и опустив руки на рукоять меча, воткнутого в торф перед расставленными ногами.

Вперед выехал королевский герольд; ловко спрыгнув с коня, он сделал несколько шагов в направлении барона: «Сэр, я говорю с вами от имени короля Эйласа. Он приказывает вам вложить меч в ножны, подойти к нему и объяснить причину вашего присутствия в Фиан-Госсе. Какой ответ передать его величеству?»

Не говоря ни слова, лорд Лофтус яростно вложил меч в ножны и промаршировал по лугу к королю. Эйлас спешился и ждал его. Все глаза — бойцов из клана Диких, защитников Фиан-Госса и королевских всадников — неотрывно следили за каждым его шагом.

Со скрипом поднялась решетка ворот Фиан-Госса; на луг вышел, в сопровождении трех вассалов, лорд Бодви Госс, и также направился к королю.

Барон Лофтус остановился шагах в десяти от Эйласа. Лорд Бодви молча подошел и встал рядом с ним.

Эйлас холодно произнес: «Отдайте ваш меч сэру Глинну — вот он стоит, поодаль. Вы арестованы. Я обвиняю вас в сговоре с целью незаконного нападения и в намерении совершить насильственное кровопролитие».

Лофтус с каменным лицом отдал свой меч.

«Теперь я готов выслушать все, что вы можете сказать в свое оправдание», — сказал Эйлас.

Первым говорил лорд Лофтус, вслед за ним выступил лорд Бодви; Лофтус выдвинул возражения, Бодви предоставили возможность их опровергнуть; последним говорил, в качестве свидетеля, барон Глан-нак. История конфликта прояснилась во всех подробностях.

Эйлас проговорил тоном скорее презрительным, нежели суровым: «Лофтус, вы упрямый и самонадеянный человек, не умеющий приспосабливаться. Вас нельзя обвинить в жестокости или злонамеренности, но вспыльчивость заставляет вас делать глупости. Неужели вы не понимаете, как вам повезло? Я успел приехать, пока не пролилась кровь! Если бы в этой стычке погиб хотя бы один человек, мне пришлось бы осудить вас за убийство и немедленно повесить, а ваш замок снесли бы до основания».

«Кровь уже пролилась! Кого повесят за убийство моего племянника, Слевана?»

«Кто убийца?»

«Один из Госсов!»

«Неправда! — воскликнул Бодви. — Я не такой дурак!»

«Вот именно, — кивнул Эйлас. — Только человек, бездумно поддающийся страстям — такой, как вы, лорд Лофтус — неспособен понять, в чем суть этого преступления, рассчитанного возобновить междоусобицу и нанести ущерб мне. Теперь мне предстоит решить трудную задачу. Мне предстоит сделать осторожный выбор между пониманием человеческой природы и слепым правосудием. С моей стороны бы глупо наказывать глупость как таковую. Кроме того, согласно отчету лорда Пирменса, вы не содержали в заточении и не пытали узников, что несомненно склоняет чашу весов в вашу пользу. Следовательно — можете ли вы гарантировать, что никогда снова не попытаетесь вершить правосудие самостоятельно и ограничите применение оружия исключительно самозащитой и королевской службой?»

«А может ли Бодви гарантировать, что никогда больше не угонит мой скот?» — выпалил Лофтус.

Бодви не мог удержаться от смеха: «Разве вы украли моего быка, Черного Бутца?»

«Нет, никогда я ничего не крал!»

«И я точно так же никогда не покушался на ваше имущество».

Нахмурившись, Лофтус смотрел на дальнюю горную гряду: «По-вашему, все это — чья-то злая шутка?»

«Хуже, чем злая шутка! — возразил лорд Бодви. — Кто-то все это задумал, чтобы вы осадили и сожгли Фиан-Госс, а потом понесли королевское наказание — что нанесло бы непоправимый ущерб и мне, и вам, и королю Эйласу, и всей стране».

«Я понимаю, о чем вы говорите. Только в голове безумца мог сложиться столь невероятно подлый план!»

«Не обязательно, — заметил Эйлас. — Если, конечно, Торкваль не спятил».

Лорд Лофтус поднял брови: «Торкваль? Беглец, разбойник?»

«Он работает на Казмира. Так что же, Лофтус? Можете ли вы обещать верность своему королю и соблюдение законов своей страны?»

Барон Лофтус неловко опустился на колено и поклялся своей честью и честью своего клана верно служить королю.

«Этого достаточно, — заключил Эйлас. — А вы, сэр Бодви, что скажете?»

«Не вижу повода предъявлять обвинения, если между Дикими и Госсами не будет взаимных подозрений».

«Хорошо, так тому и быть. Сэр Глинн, верните барону Лофтусу его меч».

Не находя слов, взволнованный барон принял меч — он уже не надеялся снова держать его в руках.

«Наш общий враг — Торкваль, — продолжал Эйлас. — Он прячется в Северной Ульфляндии и делает вылазки, устраивая провокации на нашей стороне. Почти не сомневаюсь, что сию минуту он наблюдает за нами с горного хребта или из лесу. Прошу вас обоих узнать о нем все, что возможно. Сегодня мы еще не можем наводить порядок на Севере — для этого придется объявить войну ска, а мы к ней не готовы. Рано или поздно, однако, ска поймут, что мы создаем серьезную угрозу — и вряд ли станут ждать, пока мы не наберемся сил.

Тем временем, прикажите пастухам и арендаторам бдительно следить за происходящим на лугах. Тот, кто поможет поймать Торкваля — будь то мужчина, женщина или ребенок — будет обеспечен на всю оставшуюся жизнь. Если хотите, объявите об этом во всеуслышание. Кроме того, предупредите о проделках Торкваля всю свою родню и соседей.

Лорд Лофтус, я не могу оставить ваш проступок безнаказанным — мне следует заботиться о своей репутации. Прежде всего, я назначаю вам испытательный срок — пять лет. Во-вторых, я накладываю на вас штраф — двадцать золотых крон; их надлежит передать в королевскую казну. В-третьих, вы обязаны устроить празднество с участием обоих кланов, строго запретив пирующим носить оружие и вступать в пререкания. Пусть играет музыка, пусть танцуют женщины и дети, пусть больше никто не жаждет крови соседа!»

Лорд Бодви повернулся к Лофтусу и протянул ему руку.

Лофтус, все еще подавленный перенесенным унижением и слегка ошеломленный поворотом событий, вдруг почувствовал, как с его плеч словно свалилось чудовищное бремя прошлого. В приливе благожелательности, не менее искренней, чем дружелюбие Бодви, он схватил руку соседа и сжал ее: «Вы не пожалеете, я сдержу свое слово! Надеюсь, отныне бы станем добрыми соседями».

2

Не успел Эйлас вернуться в Дун-Даррик, как оправдались его худшие опасения — все прежние затруднения теперь казались пустячными.

Эйлас давно ожидал проявлений враждебности со стороны ска — стычек, вылазок, провокаций, рассчитанных проверить его готовность дать отпор. Вместо этого ска нанесли безжалостный удар, бросив ему вызов, и ответить на него можно было только двумя способами. Король мог подчиниться, тем самым выставив себя на посмешище и потеряв лицо — или драться, что означало преждевременное, рискованное начало войны.

Поступок ска нельзя было назвать неожиданным. Эйлас хорошо их знал — ска считали, что находятся в состоянии войны со всем миром и пользовались любым преимуществом, любой возможностью с тем, чтобы расширить сферу своего влияния. Так как под управлением короля Эйласа Южная Ульфляндия могла становиться только сильнее и сильнее, с точки зрения ска с его властью следовало безотлагательно покончить. В качестве первого шага в этом направлении, позаботившись о том, чтобы их затраты и потери были минимальными, ска захватили поселок Суарах на южном берегу устья реки Верлинг, у самой границы между Южной и Северной Ульфляндиями.

До сих пор ска оставляли Суарах в покое — городок этот служил чем-то вроде нейтральной зоны, позволявшей ска торговать с внешним миром. Городские укрепления Суараха давно пришли в полную негодность, а у Эйласа еще не было ни денег, ни людей для того, чтобы сформировать там порядочный гарнизон. Поэтому король даже не пытался защищать Суарах, надеясь, что торговые интересы удержат ска от искушения.

Ска, однако, перешли в нападение внезапно, не оставив сомнений в своих намерениях относительно Южной Ульфляндии. В Суарах вошли четыре полка смешанного состава — кавалерия и пехота — и местное население не смогло оказать никакого сопротивления.

Ска тут же сформировали из жителей городка бригады «скалин-гов» и заставили их работать. Работы велись с яростной настойчивостью и сосредоточением, отличавшими все предприятия ска; они отремонтировали укрепления, и Суарах превратился в смертельное оскорбление для Эйласа, в постоянное унижение его королевского достоинства. Он не мог игнорировать происходящее, не поступаясь престижем.

Два дня Эйлас провел в своем штабе в Дун-Даррике, оценивая возможности. Немедленная контратака — попытка взять Суарах в лоб — представлялась наименее целесообразным вариантом. Ска могли с легкостью снабжать новый форт, а их бойцы существенно превосходили неопытных ульфских рекрутов практически во всем — уровнем подготовки, дисциплиной, качеством вооружения и, что важнее всего, почти фанатической верой в свою непобедимость. Насколько понимал Эйлас, тройские отряды почти не уступали ска — тем не менее, в бою их еще нельзя было назвать равными противнику.

Сидя в одиночестве в коттедже, служившем ему временной штаб-квартирой в Дун-Даррике, Эйлас наблюдал за серыми «хвостами» дождя, соединявшими низкие тучи с горными лугами. Мрачноватый пейзаж, однако, выглядел гораздо менее безнадежным, чем тупик, в котором он оказался. Мобилизация в Тройсинете войск, кораблей, провизии и материалов в количествах, достаточных для преобладания над ска, могла не только вызвать возмущение населения, но и подвергнуть Тройсинет угрозе внезапной высадки армии Казмира из Лионесса (Казмир в любом случае только порадовался бы тому, что Эйлас ввязался в отчаянную схватку со ска).

Сегодня каждый барон, каждый рыцарь, каждый предводитель банды оборванцев в Южной Ульфляндии настороженно ждал следующего шага нового короля. Если он не нанесет ответный удар, его больше не будут принимать во внимание как правителя, способного контролировать ситуацию в стране — он превратится во второго Орианте, бессильного, когда дело касалось военных предприятий ска.

Стоя у окна и глядя на рябые от дождя лужи, серебрившие луга, Эйлас наконец принял решение. Он определил скорее не план действий, а перечень искушений, которым не следовало поддаваться: нельзя было атаковать Суарах, нельзя было полагаться на подкрепления из Тройсинета — за исключением военных кораблей, способных нарушить морское сообщение между Скаганом и Ульфляндией; нельзя было также повернуться спиной к возникшей ситуации и делать вид, что ничего не происходит. Что оставалось? Только средства, к которым всегда прибегают слабые, когда имеют дело с сильными: изобретательность и коварство.

Как насчет Северной Ульфляндии? Ска делали там все, что хотели, используя страну, как населенную зверьем дикую территорию, ожидавшую окончательной колонизации. Они рубили лес и добывали руду руками рабов, отлавливая разбегающихся местных жителей и формируя из них бригады скалингов. По всей береговой полосе, издавна именуемой Прибрежьем, ульфов уже полностью изгнали. Вместо них прибывали ска, строившие свои необычные поселки с многочисленными острыми коньками соединенных крыш; ска возделывали не только плодородные земли, но и пустоши, служившие ульфам исключительно пастбищами. Выше, в горах, рассеянные группы земледельцев и скотоводов ютились в убогих селениях, прячась при малейших признаках приближения банд «вербовщиков» ска — несмотря на то, что в Ксунже все еще номинально правил старый король Гаке.

Сумерки сгущались над промокшими лугами. Эйласу подали ужин — чечевичную похлебку с хлебом. Еще пару часов король сидел в одиночестве у очага, потом прилег на кушетку и в конце концов заснул под убаюкивающий шум дождя, барабанящего по соломенной крыше.

С утра чудесно яркое солнце взошло на пронзительно-синем небе, и горные луга, сверкающие росой, уже не казались такими неприветливыми.

Позавтракав, Эйлас отправил сообщение в Домрейс, приказывая шести военным кораблям немедленно поднять паруса и отправиться в Исс, а затем патрулировать Узкое море и топить суда, снабжающие ска.

Через некоторое время Эйлас провел совещание с военным командованием. Он определил существующие проблемы и объяснил, каким образом он надеялся их решать.

Реакция военачальников удивила и порадовала его: по сути дела, идеи Эйласа во многом совпадали с их предпочтениями. Возражали только самые нетерпеливые, не желавшие уступать ни пяди земли: «Мы и так уже слишком давно раболепствуем перед этими подлыми тварями! Наконец мы можем им показать, из чего сделаны ульфы — настоящие люди! Да, мы терпели от них поражения, это правда. Но почему? Потому что они хорошо обучены, в бою каждый ска стоил трех ульфов. А теперь мы тоже обучены! Я бы выступил сию минуту! Бросим все силы в Северную Ульфляндию, найдем их армии и уничтожим их! Мы больше не блеющие овцы, пусть ска почувствуют это на своей шкуре!»

«А, сэр Редьярд! — почти смеясь, воскликнул Эйлас. — Если бы только вся наша армия была настроена так же решительно! У нас не было бы никаких проблем! Но сегодня нам придется прислушиваться скорее к разуму, нежели к эмоциям. Главное слабое место ска — их немногочисленность. Они не могут позволить себе большие потери, независимо от потерь противника. Но я ценю каждого нашего бойца не меньше, чем ска ценят самих себя, и не желаю платить одной или двумя жизнями своих бойцов за жизнь каждого ска, даже если это принесет нам победу. Нам придется нападать неожиданно, подобно разбойникам, наносить урон и быстро отступать без потерь. Эту войну мы выиграем, но выиграем постепенно. Пытаясь сражаться со ска открыто, строем против строя, мы тем самым будем играть по их правилам, понесем огромный ущерб и, скорее всего, никогда не одержим окончательную победу».

«Вы выражаетесь слишком тактично, ваше величество, — заметил сэр Гахон. — В открытом бою ска разрубят нас в лапшу и скормят рыбам. Кроме того, так как добрая половина ваших солдат провела молодость в разбое и междоусобных стычках, в этом отношении им не потребуется существенная дополнительная подготовка».

«Подготовка! Мы вечно рассуждаем о муштре! — ворчал сэр Редьярд. — Когда мы начнем драться?»

«Терпение! Драться придется очень скоро, уверяю вас».

Через неделю Эйласу привезли сообщение из замка Кларри:

«Вас могут заинтересовать следующие сведения. Один из моих пастухов обнаружил трех украденных коров высоко в горах, под самой вершиной Нока. Устроив засаду поблизости, нам удалось схватить одного из воров, раненого стрелой в бок. Перед смертью он кое-что рассказал о Торквале, командующем двумя дюжинами головорезов в Энге, неприступной крепости в ущелье Дьявольских Воплей. Торкваль покупает добротное оружие, провизию и вино — у него водится золото; оно поступает главным образом из Лионесса, от короля Казмира, с которым Торкваль поддерживает связь».

3

Тем временем, король Казмир не был вполне удовлетворен успехами Торкваля. Торкваль снова прислал к нему гонца, требуя золота, и на этот раз Казмир потребовал, чтобы разбойник отчитался о потраченных средствах и достигнутых результатах. «Не уверен, что мои деньги расходуются с пользой, — поучал гонца Казмир. — Если уж говорить начистоту, мне сообщают из надежных источников, что Торкваль роскошествует, что он и его головорезы пиршествуют и пьянствуют, закупая лучшую провизию, доступную в Ульфляндии. Так-то вы тратите мое золото — на цукаты и кексы с изюмом?»

«А почему бы и нет? — вызывающе возразил разбойник-гонец. — Мы прячемся в Энге — а это, к вашему сведению, груда камней на вершине скалы, где только орел чувствует себя в своей тарелке, да и то после того, как совьет гнездо. Мы что, должны подыхать с голоду, выполняя ваши приказы? Когда холодный ливень хлещет в амбразуры, а очаг дымит и чихает, потому что у нас не осталось сухих дров, по меньшей мере Торкваль может предложить своим людям чарку доброго вина и закуски!»

Казмир неохотно расстался еще с двадцатью кронами, но приказал Торквалю научиться самостоятельно добывать провиант: «Пусть выращивает на пустующих землях овес и ячмень, пусть выпасает рогатый скот и овец, пусть заведет птичник — так же, как делают другие местные жители; безжалостному опустошению моей казны пора положить конец!»

«Государь, при всем уважении к вашей мудрости, мы не можем выращивать овес или ячмень на отвесных утесах, да и рогатому скоту там нечем поживиться».

Не убежденный доводами разбойника, Казмир, однако, промолчал.

Прошло несколько месяцев — тем временем в Ульфляндиях происходили важные события. В поступавших из Дун-Даррика и других мест сообщениях тайных агентов, тем не менее, Торкваль не упоминался, и Казмиру приходилось только догадываться о его деятельности.

Наконец посланец Торкваля вернулся и снова потребовал золота — не меньше пятидесяти крон.

Казмир, повседневно носивший маску ледяного высокомерия, на этот раз не выдержал и вспылил.

«Я не ослышался?» — угрожающе спросил изумленный король.

«Государь, если вам понятно выражение „пятьдесят крон“, значит, вы не ослышались. В Энге базируется отряд из двадцати двух опытных бойцов — их нужно кормить и вооружать, им нужна одежда, защищающая от непогоды. Других источников дохода у нас почти не осталось; Торкваль ранен и постепенно выздоравливает. Он просил передать следующее: „Если вы хотите, чтобы я содержал отряд и выполнял ваши поручения, платите — мне нужно золото!“»

Казмир вздохнул и покачал головой: «Торкваль больше ничего от меня не получит — пока не представит доказательства того, что мои затраты окупаются. У тебя есть такие доказательства? Нет? Роско! Уведите этого субъекта».

К вечеру того же дня Роско, один из помощников камергера, гнусаво-презрительным тоном сообщил королю Казмиру о том, что некий Висбьюме просит личной аудиенции.

«Пусть войдет», — кивнул Казмир.

Висбьюме вошел, промчавшись мимо ошеломленного Роско танцующей походкой акробата, переполненного не находящей высвобождения энергией. Как всегда, на нем был черный плащ с рыжеватым отливом, но сегодня он напялил вдобавок черную охотничью кепку с козырьком, придававшую ему, в сочетании с бегающими желтыми глазами, длинным горбатым носом и общей манерой двигаться, чуть наклонившись вперед, карикатурную внешность паяца, изображающего хищное любопытство. Остановившись прямо напротив короля — ближе, чем тому хотелось бы — Висбьюме сорвал с себя кепку, после чего, расплывшись в широкой фамильярной улыбке, отвесил несколько церемонных поклонов.

Казмир брезгливо указал на стул, стоявший в стороне — дыхание Висбьюме портило воздух.

Висбьюме уселся с беззаботным видом человека, хорошо сделавшего свое дело. Король отпустил Роско взмахом руки и спросил новоприбывшего: «Есть новости?»

«Государь, мне удалось многое узнать!»

«Говорите».

«Невзирая на ужас, внушаемый мне беспощадным морем, я отважно пересек Лир, как подобает частному агенту вашего величества!»

Висбьюме не счел нужным упомянуть о том, что он провел большую часть месяца, присматриваясь к судам, бороздившим пролив, в надежде определить, какое из них позволило бы переправиться в Тройсинет как можно быстрее, безопаснее и удобнее.

«Когда меня призывает долг службы, — продолжал ученик чародея, — я откликаюсь с автоматической неизбежностью восходящего солнца!»

«Рад слышать», — обронил король.

«По прибытии в Домрейс я остановился в гостинице „Черный орел“ — она показалась мне…»

Казмир поднял руку: «Не трудитесь описывать подробности путешествия. Изложите результаты ваших розысков».

«Как вам будет угодно. Затратив примерно месяц на осторожные расспросы, я узнал, где примерно проживает в настоящее время кормилица Эйирме. Направившись в эти места, я наводил справки еще несколько недель и наконец выяснил, где именно поселились Эйирме и ее родители.

К моему удивлению оказалось, что сестра Эйирме не преувеличивала благополучие бывшей служанки. Этой деревенщине предоставили все удобства, подобающие благородному сословию; они живут в роскоши — слуги разводят им огонь в камине и начищают пороги! Кормилицу нынче величают „леди Эйирме“, а ее супруга — „сквайр Диккен“. Ее престарелые родители — „достопочтенный Грайт“ и „леди Уайна“. У них в окнах — прозрачные чистые стекла, на крыше — четыре трубы, а в кухне не видно потолка за гирляндами колбас».

«Действительно, беспрецедентный случай! — пробормотал Казмир. — Продолжайте. Но, прошу вас, не останавливайтесь на каждой подробности, привлекавшей ваше внимание на протяжении нескольких недель или месяцев — я не располагаю таким количеством времени».

«Ваше величество, буду краток, даже лаконичен! Расспросы местных жителей не позволили выявить никаких существенных фактов, в связи с чем я решил обратиться непосредственно к леди Эйирме. Беседовать с ней, однако, оказалось нелегко, так как она почти не может говорить».

«Я приказал раздвоить ей язык», — заметил Казмир.

«Ага! Всему в этом мире находится объяснение! Ее муж — нелюдимый тип, скупой на слова, как дохлая рыба. Поэтому я попытался разговорить стариков Грайта и Уайну — и опять столкнулся с оскорбительной скрытностью. Но на этот раз я подготовился; притворившись торговцем вином, я предложил им попробовать напиток, сделавший их исключительно покладистыми, и они разболтали все, что знали». Откинув голову, Висбьюме широко улыбнулся, вспоминая свой успех.

Казмир ждал, не высказывая замечаний, пока Висбьюме, наконец, не перестал предаваться приятным воспоминаниям.

«А, какой триумф! — воскликнул ученик чародея. — Теперь слушайте! Невероятные новости! Младенец, которого первоначально принесли Грайту и Уайне, был мальчиком! Однажды, когда они взяли его с собой в корзине в лес, феи из Щекотной обители украли мальчика и подменили девочкой. Этот подкидыш фей — принцесса Мэдук!»

Король Казмир зажмурил глаза и не открывал их секунд десять, но не проявил других признаков волнения — когда он снова заговорил, его голос был, как всегда, спокойным и ровным: «И что случилось с мальчиком?»

«Старики больше никогда его не видели».

«Персиллиан сказал правду! — тихо, будто разговаривая с собой, произнес Казмир. — Как я не догадался?»

Висбьюме откинулся на спинку стула, придав физиономии выражение беспристрастной мудрости, приличествующее доверенному советнику короля. Казмир бросил на него долгий взгляд, после чего спросил нежнейшим тоном: «Вы говорили об этом кому-нибудь? Тамурелло?»

«Никому кроме вас, что вы! Я прекрасно понимаю необходимость держать язык за зубами».

«Вы хорошо справились с поручением».

Ученик чародея вскочил на ноги: «Благодарю вас, ваше величество! Каково будет мое вознаграждение? Я не отказался бы от доходного поместья».

«Всему свое время. Прежде всего необходимо выяснить все до конца».

«Вы имеете в виду судьбу вашего наследника?» — упавшим голосом спросил Висбьюме.

«Разумеется. Теперь ему должно быть около пяти лет; возможно, он все еще находится в обители фей».

Висбьюме скорчил задумчивую гримасу: «Маловероятно. Феи подвержены внезапным причудам и переменам настроения. Их воодушевление, их привязанности недолговечны. Скорее всего, мальчика давно выгнали в лес, и там его сожрали дикие звери».

«Сомневаюсь. Мальчика необходимо найти, опознать и привезти в Хайдион. Это неотложное дело чрезвычайной важности. Известно ли вам местонахождение Щекотной обители?»

«Нет, государь, неизвестно».

Казмир мрачно усмехнулся: «Надо полагать, она где-то неподалеку от бывшего места жительства родителей кормилицы — в районе деревни Глимвод, что на краю Тантревальского леса. Найдите обитель и расспросите фей. Если потребуется, дайте им попробовать ваш развязывающий языки напиток».

Висбьюме издал тихий стон разочарования и досады: «Ваше величество, послушайте меня!»

Казмир, уже словно забывший о присутствии шпиона, медленно повернулся к нему, устремив тому в лицо неподвижный взор холодных и голубых, как ледниковое озеро, выпуклых круглых глаз: «У вас есть еще какие-нибудь известия?»

«Нет, ваше величество. Придется крепко подумать над тем, как можно было бы выполнить ваше задание».

«Не теряйте времени. Этот вопрос имеет огромное значение… Чего вы ждете?»

«Ваше величество, у меня есть потребности».

«Какие именно?»

«Мне понадобятся оседланная лошадь, а также некоторая сумма денег — на ежедневные расходы».

«Обратитесь к Роско — он рассмотрит ваш запрос».

4

Сфер-Аркт — проезжий тракт, ведущий с севера в столицу Лионесса — тянулся под стенами самого древнего крыла Хайдиона, после чего пересекал город и упирался в Шаль — широкую прогулочную набережную, окружавшую гавань. На перекрестке Сфер-Аркта и Шаля находилась гостиница «Четыре мальвы», где и остановился Висбьюме, явно пренебрегавший приказом Казмира не терять времени.

Ученик чародея поужинал сочным свежим омаром, обжаренным в сливочном соусе с вином и чесноком, запивая лучшим вином, какое мог предложить хозяин заведения. Несмотря на аппетитность блюда, он ел без особого удовольствия, явно одолеваемый недобрыми предчувствиями. Человек, пристающий к полулюдям с расспросами, рисковал подвергнуться разнообразным жестоким издевательствам, причем феи особенно любили мучить тех, в ком подмечали страх и отвращение — а именно этими эмоциями Висбьюме был наделен в избытке.

Покончив с ужином, Висбьюме присел на скамью перед площадью и, пока на город опускались сумерки, размышлял о предстоявшей ему нелегкой задаче. Если бы только он добился заметных успехов, пока учился у Ипполито! Он успел запомнить лишь простейшие приемы и заклятия, даже не пытаясь заниматься изучением сложных дисциплин, глубокое понимание которых требовалось для овладения Тайным Мастерством. Когда Висбьюме бежал из Мауля на телеге, запряженной козой, он захватил с собой некоторые предметы, принадлежавшие Ипполито — кое-какую магическую аппаратуру, книги, редкости, а также важнейшее и ценнейшее приобретение волшебника, «Альманах Твиттена». Большинство этих вещей он припрятал в тайнике в Даоте — но теперь он не мог ими воспользоваться, так как заклинания, позволявшие быстро перемещать предметы в пространстве, были ему неизвестны.

Висбьюме почесал длинный нос. Телепортация! Ему давно следовало выведать надлежащие заклинания у Тамурелло, когда обстоятельства этому благоприятствовали. До сих пор, однако, Тамурелло не раскрывал никаких тайн; по сути дела, знаменитый чародей вел себя странно и не слишком дружелюбно, а его насмешки глубоко уязвляли Висбьюме — и теперь Висбьюме очень не хотел обращаться к Тамурелло за помощью, опасаясь снова получить обидный отказ.

Тем не менее, к кому еще он мог обратиться? Эльфы и феи — невероятно капризные существа. Для того, чтобы снискать их расположение или что-нибудь у них выведать, нужно было чем-то их развлечь, как-то доставить им удовольствие, возбудить в них алчность или хотя бы любопытство. Или чем-то их запугать.

Длительные размышления не позволили Висбьюме сделать какой-нибудь определенный вывод, и через некоторое время он отправился спать.

Наутро он снова подверг проблему яростному анализу. «Я — Висбьюме! — заявил он самому себе. — Я хитер, наблюдателен, отважен! Я — славный чародей Висбьюме, встречающий песней рассвет и марширующий по жизни в венце переливающихся радуг под грохочущие, как прибой, звуки величественной музыки!»

Но тут же другой, скептический внутренний голос сказал ему: «Все это хорошо и замечательно, но в данном случае каким именно образом ты собираешься применить свои способности и возможности?»

Ни один из голосов не мог дать вразумительный ответ на этот вопрос.

Часа через два, когда Висбьюме все еще сидел на скамье, к нему приблизился тучный чернобородый мавр в тюрбане и полосатом марокканском халате. Остановившись рядом, мавр смерил погруженного в раздумье шпиона вопросительно-насмешливым взглядом и спросил: «Так что же, Висбьюме? Как идут дела?»

Вздрогнув от неожиданности, Висбьюме поднял голову: «Не могу припомнить, сударь… мы знакомы?»

Мавр усмехнулся: «Спроси себя, Висбьюме: кто знает о твоем присутствии в столице Лионесса?»

«Три человека: король Казмир, его служитель Роско и еще одна персона, чье имя я не хотел бы называть без надобности».

«Тамурелло — тот человек, кого тебе не позволяет назвать достойная похвалы сдержанность, не так ли?»

«Именно так, — Висбьюме внимательно рассмотрел чернобородую физиономию. — Ты выбрал необычное, незнакомое обличье».

Тамурелло кивнул: «Между прочим, оно напоминает мою естественную внешность, что очень удобно. Похоже на то, что ты чем-то озадачен. В чем проблема?»

Висбьюме чистосердечно разъяснил свои затруднения: «Король Казмир приказал мне выведать необходимые сведения у фей — и вот, теперь я сижу и строю десятки планов, но все они никуда не годятся. По правде говоря, я боюсь проделок эльфов. Того и гляди, превратят меня в цаплю — или вытянут нос так, что на нем можно будет простыни развешивать — а не то подбросят выше облаков, и я полечу, кувыркаясь, вниз!»

«Твои опасения не лишены оснований, — согласился Тамурелло. — Чтобы избежать таких злоключений, потребуется осторожное коварство любовника, уговаривающего жеманную красотку — фей можно соблазнить, но это сложно, их соблазняют только вещи чудесные и редкие».

«Все это пустые рассуждения! — простонал Висбьюме. — Откуда я возьму чудесные редкие вещи?»

Несколько секунд Тамурелло стоял и смотрел на паруса кораблей, стоявших на причале, после чего сказал: «Сходи на рынок и купи восемь мотков красной пряжи и восемь мотков синей. Принеси их сюда, и мы посмотрим, что можно сделать».

Без лишних слов Висбьюме отправился выполнять указания чародея. Когда он вернулся, Тамурелло сидел, развалившись, на скамье. Висбьюме собирался было тоже присесть, но Тамурелло предупреждающе поднял палец: «Здесь хватит места только для одного. Ты еще успеешь посидеть. Покажи-ка мне пряжу… Ага, это вполне подойдет. Сделай один большой моток из красной пряжи и другой, такой же, из синей. У меня есть катушка — на первый взгляд она вырезана из кленового капа; будь любезен, рассмотри ее хорошенько». Тамурелло продемонстрировал предмет примерно двухдюймового диаметра: «Заметь, что в катушке проделано отверстие, и что на самом деле она не из дерева».

«А что это такое?»

«Хитроумная маленькая тварь, получившая мои инструкции. А теперь слушай внимательно! Выполняй указания неукоснительно: в противном случае тебе грозит большая беда, и ты проведешь остаток жизни на Придурковатой поляне в виде цапли или даже вороны — эльфы отличаются саркастическим, порой мрачноватым чувством юмора».

«На этот счет не беспокойся! Все, что я слышу, я запоминаю дословно и навсегда — моя память незыблема, как эпитафия, вырубленная в камне!»

«Полезное свойство. Отправляйся на Придурковатую поляну; покажись там примерно через два часа после восхода солнца. Посреди поляны ты заметишь пологий холм. На склоне холма растет искореженный старый дуб. Этот холм — Щекотная обитель.

Когда ты выйдешь на поляну, не обращай внимания ни на какие звуки, прикосновения, щипки и пинки; они не имеют значения. Эльфы и феи просто развлекаются и не причинят тебе вреда, если ты не предоставишь им для этого повод, размахивая руками, ругаясь и озираясь по сторонам. Передвигайся с достоинством, сохраняя приветливое, вежливое выражение лица — и феи, охваченные любопытством, больше не будут к тебе приставать.

Когда ты подойдешь к старому дубу, привяжи один конец красной пряжи к его ветви, после чего отойди назад к паре молодых берез, протянув за собой красную нить через всю поляну.

Вернувшись к паре берез, брось оставшийся моток красной пряжи между их стволами. Не проходи сам между березами! После этого продень конец синей пряжи через отверстие в катушке и сделай на этом конце узел, чтобы нить не выпадала из катушки. Брось моток синей пряжи вслед за красным, произнося слова, которым я тебя научу». Тамурелло строго обратился к катушке: «Не выполняй заклинание сейчас — я только процитирую его с целью обучения. Висбьюме: внимание! Когда наступит время, громко произнеси: „Катись, катушка, куда катишься!“ Затем отвернись и отступи на несколько шагов. Не смотри туда, куда бросил катушку — между стволами берез. Все понятно?»

«Безусловно. И что потом?»

«Не могу точно сказать. Если феи станут тебя расспрашивать, говори: „Кто меня зовет? Покажитесь! Кому может отвечать разумный человек, если вокруг никого нет?“ После того, как эльфы покажутся, утверждай, что не имел представления о существовании их обители — чтобы тебя не могли заподозрить в том, что ты умышленно выбрал именно эту поляну. Когда феи спросят, чем ты занимаешься, отвечай: „Я открыл портал в Хаи-Хао, но туда никто не может войти без моего разрешения!“»

«И это действительно так?» — спросил Висбьюме, зачарованный чудесной перспективой.

«Важно, чтобы феи тебе поверили! Остальное не имеет отношения к делу».

«Если я их обману, и они это обнаружат, эльфы мне не простят; за мной вечно будут гоняться филины — вспомни, как они проучили дудочника с Кабаньего Пригорка!»

«Не исключено! Портал, однако, настоящий — хотя его может сдуть первым порывом ветра».

Висбьюме намеревался задать множество вопросов, надеясь точнее определить возможные последствия своего предприятия, но Тамурелло уже соскучился и встал, чтобы удалиться.

«Подожди еще минутку! — взмолился Висбьюме. — Если феи мне ответят, может быть, они согласятся сделать для меня что-нибудь еще — например, подарят шлем мудрости, сапоги-скороходы или хотя бы неистощимый кошель, чтобы я больше ни в чем не нуждался?»

«Спрашивай у них! — улыбнувшись, обернулся Тамурелло; улыбка его показалась Висбьюме несколько презрительной. — Предупреждаю, однако: алчность не вызывает у эльфов ни малейшего сочувствия». С этими словами Тамурелло отошел от скамьи, пересек площадь и направился в город по Сфер-Аркту.

Висбьюме угрюмо смотрел ему вслед. Чародей, казалось бы, добровольно оказал ему помощь, но его поведение нельзя было назвать ни щедрым, ни даже благожелательным… Что ж, дареному коню в зубы не смотрят; в конце концов Тамурелло, несомненно, полезный человек. А странности и мелкие недостатки полезных людей нужно терпеть и прощать — такова сущность плодотворного сотрудничества.

Еще не вечерело, и Висбьюме тоже направился вверх по Сфер-Аркту. В Хайдионе он потребовал, чтобы его провели к Роско, помощнику камергера: «Я — Висбьюме, агент его величества! Его величество приказал выдать мне кошель золотых и серебряных монет, а также предоставить мне добротного коня с седлом, упряжью и прочими необходимыми в пути принадлежностями».

«Вам придется подождать, — ответил Роско. — Я обязан проверить обоснованность вашего запроса во всех подробностях».

«Это оскорбительно! — заявил Висбьюме. — Я пожалуюсь на вас королю!»

«Жалуйтесь сколько влезет», — пожал плечами Роско и пошел давать указания конюху.

Через час Висбьюме выехал из Хайдиона на север, оседлав степенную белую кобылу с широким крупом и уныло повисшей головой. Голосом, звеневшим от ярости, Висбьюме требовал от конюха лихого скакуна: «Почему я должен ехать по королевским делам как деревенский увалень, везущий на рынок мешок с репой? Разве в гордых конюшнях Хайдиона для благородного человека нельзя найти ничего лучше вихляющей задом клячи?»

Конюх похлопал по своим ушам, показывая, что ничего не слышит. Висбьюме подозревал, что конюх притворяется, но ему пришлось удовольствоваться предложенной лошадью; кроме того, выданный ему кошель не отличался увесистостью, характерной для золота.

Повернув на Старую дорогу, ученик чародея ехал на восток, пока не начало темнеть, и остановился в поселке Пинкерсли, в гостинице «Лиса и виноград». На следующий день он прибыл в Малый Саффилд и на перекрестке свернул на север. Ночью он миновал Тон-Тимбл и наутро уже приближался к Глимводу. Во второй половине дня Висбьюме занимался разведкой окрестностей и, терпеливо расспрашивая местных жителей, выяснил местонахождение Придурковатой поляны — ему следовало углубиться в Тантревальский лес на милю по тропе дровосека. Вернувшись в Глимвод, Висбьюме переночевал на постоялом дворе трактира «Желтолицый пришелец».

Рано утром Висбьюме отправился верхом по тропе дровосека и вскоре подъехал к Придурковатой поляне. Спешившись, он привязал кобылу к дереву, после чего, держась в тени, осторожно рассмотрел поляну. Перед ним открылась мирная буколическая картина — тишину нарушало только жужжание насекомых. В траве веселящим глаз ковром пестрели лютики, ромашки, мальвы, васильки и десятки других цветов. В мягко-голубом небе парили редкие пушистые облачка. Посреди поляны возвышался пологий холм, а на нем рос корявый чахлый дуб. Вокруг нельзя было заметить никаких живых существ.

Висбьюме приготовил мотки пряжи, после чего выступил из лесной тени на залитую солнцем поляну. Ему показалось, что тишина стала еще глубже — даже насекомые смолкли.

Ученик чародея уверенными шагами прошествовал по поляне, не глядя по сторонам. У холмика он остановился; теперь кто-то дернул его за плащ. Висбьюме не обратил внимания. Вынув моток красной пряжи, он привязал конец нити к одной их нижних ветвей старого дуба.

Из-за холма послышались мяуканье и хихиканье, внезапно смолкнувшие. Висбьюме ухом не повел. Развернувшись на месте, он направился, разматывая за собой красную нить, к двум молодым березам на краю поляны. У него из-за спины доносились шорохи, шепот, приглушенные восклицания. Висбьюме, казалось, ничего не слышал. Снова кто-то дернул его за плащ, но ученик чародея продолжал, как ни в чем не бывало, шагать по поляне, разматывая красную нить. Остановившись перед парой березок, он бросил значительно уменьшившийся моток красной пряжи вперед — так, чтобы тот прокатился между стволами. Затем, выполняя указания Тамурелло, он продел конец синей пряжи через отверстие в катушке, закрепил его узлом, бросил моток синей пряжи вслед за красным, подкинул катушку в воздух и прокричал: «Катись, катушка, куда катишься!»

Не забывая о предупреждениях Тамурелло, Висбьюме отвернулся и отбежал от берез, пританцовывая на длинных ногах. Полузакрыв глаза и блаженно улыбаясь, ученик чародея безмятежно взирал на солнечную поляну; тем временем откуда-то со стороны донесся пронзительный звенящий звук — словно кто-то провел шилом по натянутой проволоке.

Узкие плечи Висбьюме подергивались и ежились от любопытства, но страх преобладал — он наклонил голову, как виноватая собака; если бы у него был хвост, он поджал бы его. «Только последний дурак не прислушивается к предостережениям! — увещевал он сам себя. — А я, несмотря на все мои недостатки, не дурак!»

Кто-то тихонько пнул его в тощую щиколотку. Висбьюме не отреагировал. Пара пальцев больно ущипнула его за ягодицу, что заставило Висбьюме инстинктивно подпрыгнуть и вскрикнуть; в воздухе всколыхнулась волна тихого смеха.

Негодующие слова готовы были сорваться с языка Висбьюме — эльфы слишком много себе позволяли… Ученик чародея отошел шагов на десять и, полуобернувшись, покосился на Придурковатую поляну. Чудо из чудес! Сквозь яркий туман, клубящийся вокруг холма посреди поляны, проглядывало изысканно-волшебное сооружение из яркочерного и молочно-белого стекла. Стройные колонны поддерживали купола и высокие арки, над ними другие купола и арки, еще и еще, выше и выше, ярус за ярусом, перемежавшиеся террасами и балконами, а на самом верху теснилась группа остроконечных башен, увенчанных развевающимися вымпелами и гирляндами. В тенистых залах за арочными окнами мерцали громадные люстры из бриллиантов и лунных камней, отливавшие пронзительными красными, синими, зелеными и лиловыми отблесками… По меньшей мере Висбьюме казалось, что он все это видит — как только он пытался присмотреться и разглядеть что-нибудь получше, эта деталь скрывалась за медленно наплывающим вихрем тумана.

Другие формы то появлялись, то исчезали, становясь то почти различимыми, то размытыми. Нить красной пряжи, протянутая через поляну, теперь превратилась в нечто вроде феерической мостовой из полированного красного порфира, окаймленной парой роскошных балюстрад. Эльфы и феи бегали по этому проспекту туда-сюда, проверяя качество покрытия и указывая друг другу то на путь, проложенный катушкой, то на обитель. Иные бегали, прыгали, кувыркались и выкидывали сумасшедшие трюки на балюстрадах — судя по всему, обитатели Придурковатой поляны одобряли чудесное нововведение. Ближе к Висбьюме феи собирались небольшими группами и в торжественном молчании созерцали невидимый ученику чародея портал, явно оказывавший на них чарующее воздействие. Краем глаза, почти невольно, Висбьюме ощущал присутствие какого-то необыкновенного объекта, грозившего приковать все его внимание — любопытство начинало преодолевать опасения.

Прозвучал тонкий ясный голосок: «Смерд! Смертный нахал! Зачем ты делаешь то, что сделал?»

Висбьюме посмотрел по сторонам, притворяясь ошеломленным, и произнес, словно декламируя поэму облакам: «Как странно ветер шумит в листве! Мне показалось, что со мной кто-то говорит! О голос ветра, говори со мной, расскажи о своих неведомых блужданиях! Ответь мне, ветер!»

«Дурак! Ветер не разговаривает с людьми!»

«И снова я слышал голос! Кто говорил со мной? Явись, не бойся! Я не могу беседовать с пустотой».

«Смотри же, смертный! Пусть тайное станет явным».

Туманы развеялись над холмом, обнажив во всем великолепии замок эльфов. Висбьюме окружили толпы полулюдей — одни сидели, другие выглядывали из травы. Шагах в двадцати стояли король Тробиус и королева Боссума, при всех регалиях. Чело Тробиуса увенчивала корона из сцелеона — хрупкого металла, выкованного из отражений лунного света в озерных водах. Изящные навершия короны заканчивались бледно-голубыми сапфирами. Синяя бархатная мантия Тробиуса была расшита ивовыми сережками; шлейф мантии стелился за королем фей — в десяти шагах у него за спиной его поддерживали шесть круглолицых косоглазых чертенят, шмыгавших морщинистыми носами. Одни волочили ноги, другие тянули мантию на себя, чтобы подстегнуть лентяев; время от времени они начинали шалить, изображая нечто вроде перетягивания каната, не забывая поглядывать на Тробиуса — тот очевидно не одобрял подобные забавы.

Одежды королевы Боссумы были сотканы из шафрана глубокого светло-желтого оттенка, блеском напоминавшего свежее сливочное масло, а ее корона сверкала призмами топазов. Шлейф Боссумы несли бесенята женского пола, чопорно дисциплинированные и с высокомерным неодобрением косившиеся на проделки пажей Тробиуса.

Перед королевской четой стоял герольд, эльф Бреан; он снова произнес пронзительно-ясным голосом: «Смертный, знаешь ли ты, что вступил без разрешения на Придурковатую поляну? Перед тобой их королевские величества Тробиус и Боссума! Изволь объяснить в их августейшем присутствии и к сведению их благородных приближенных цель своего вторжения в наши неприкосновенные владения!»

Висбьюме отвесил во все стороны шесть церемонных поклонов: «Да будет известно их королевским величествам: меня наполняет гордостью и радостью тот факт, что они соблаговолили обратить внимание на мое скромное сооружение, представляющее собой, по сути дела, портал, ведущий в Хаи-Хао».

Герольд передал сообщение царственным особам; король Тробиус ответил, и герольд снова повернулся к ученику чародея: «Их августейшие величества желают знать, как тебя зовут и каково твое положение в мире, чтобы они могли справедливо оценить твое поведение и определить меру наказания, соответствующую тяжести твоего проступка — если они заключат, что ты совершил проступок».

«О каком проступке может быть речь? Я ни в чем не виноват! — звучным контральто возразил Висбьюме. — Разве это не Крушевой погост, где я надеялся испытать свой портал?»

«Смертный глупец! Ты усугубил свое прегрешение! Так нельзя выражаться в присутствии нетленных! Ты забыл о приличиях или не имеешь о них никакого представления! Кроме того, это вовсе не погост, а благословенная Придурковатая поляна — взгляни, перед тобой возвышается Щекотная обитель!»

«А! Надо полагать, я ошибся — приношу глубочайшие извинения. Я слышал о Щекотной обители и ее достопримечательном племени! Разве не вы одарили королевскую семью Лионесса принцессой Мэ-дук?»

Герольд Бреан в некотором замешательстве взглянул на Тробиуса. Король фей подал знак: «Подойди, смертный! Зачем ты устроил портал на нашей поляне?»

«Государь, по-видимому, я заблудился; портал — невзирая на множество его волшебных преимуществ — не следовало устраивать на Придурковатой поляне. Но меня интересует судьба принца, которого вы предусмотрительно приютили пять лет тому назад — что с ним теперь, где он? Я хотел бы с ним поговорить».

«Какой еще принц?» — поднял брови Тробиус. Боссума что-то прошептала ему на ухо, король кивнул: «А! Его с нами больше нет, он ушел в лес. Мы ничего о нем не знаем».

«Какая жалость! Я давно любопытствовал на этот счет».

Поодаль стоял эльф с телом мальчика и физиономией девочки; он все время чесался — то голову почешет, то живот, то ногу, то ягодицу, то нос, то локоть, то шею. Не переставая чесаться, эльф встрепенулся и воскликнул: «Маленький фанфарон! У нас его звали „Типпит“. Но я проучил его как следует, мой сглаз он запомнит до конца своих дней!»

Король Тробиус обернулся: «Где мой добрый длиннорукий Скип?»

«Здесь, ваше величество!»

«Нарежь розгу покрепче и выбей пыль из задницы Фалаэля! Три с половиной удара!»

Фалаэль тут же взвыл: «Где справедливость? Разве истина не должна торжествовать?»

«Истину не следует провозглашать, руководствуясь злорадством и тщеславием! Твой сглаз заставил меня унизиться — меня! Научись вести себя, как подобает».

«Но ваше величество! Я уже научился себя вести, во всем подражая вашей августейшей особе! Возможно, я даже научился слишком многому, в связи с чем мое нижайшее почтение к вашему величеству иногда может не проявляться должным образом под личиной показного хвастовства. Молю вас, отмените наказание! Скип, убери свои длинные руки!»

По поляне пробежал задумчиво-одобрительный ропот — Тробиус не мог полностью игнорировать мнение большинства подданных: «Ладно, красноречия тебе не занимать! Скип! Два с половиной удара!»

«Премного благодарю, ваше величество! — воскликнул Фалаэль. — Лиха беда начало! Но конец, как известно — делу венец. Могу ли я продолжить?»

«Я слышал достаточно».

«В таком случае, государь, я больше ничего не скажу — особенно в том случае, если у меня перестанет все чесаться».

«Невозможно! От чесотки ты не избавишься, потому что мы все устали от твоих злостных проделок».

«Ваше величество! — вмешался Висбьюме. — Позвольте мне побеседовать с Фалаэлем. Уверен, что мне удастся убедить его в необходимости раскаяния».

Король Тробиус пригладил красивую, зеленую с золотым отливом бороду: «Это было бы полезно, и никому не повредит».

«Благодарю вас, ваше величество, — Висбьюме подал знак Фала-элю — Будь добр, подойди».

Яростно почесавшись под левой подмышкой, Фалаэль последовал за Висбьюме, отступившим на несколько шагов: «Имей в виду, я не намерен выслушивать поучения — а если ты прикоснешься ко мне христианским крестом, я превращу твои зубы в усоногих раков!»

Скип с надеждой повернулся к своему повелителю: «Вот они стоят бок о бок, ваше величество! Можно, я тихонько подкрадусь к ним сзади и хорошенько огрею одним ударом обоих?»

По некотором размышлении король Тробиус отрицательно покачал головой: «У тебя слишком короткая розга».

Висбьюме, слышавший этот разговор, старался стоять так, чтобы постоянно держать Скипа в поле зрения. Понизив голос, он обратился к Фалаэлю: «Я попрошу его величество простить тебя, если ты удовлетворишь мое любопытство по поводу Типпита — хотя, конечно, не могу гарантировать, что король эльфов выполнит мою просьбу».

Фалаэль презрительно рассмеялся: «Лучше проси, чтобы Тробиус простил тебя самого! Насколько я понимаю, он собирается превратить тебя в лягушку, непрерывно квакающую по ночам».

«Неправда! Уверен, что мне не грозит такая судьба. Расскажи мне о Типпите».

«А о чем тут рассказывать? Невыносимый тщеславный болван! Его выгнали в шею из обители главным образом благодаря мне».

«И куда он ушел?»

«В лес, куда! Но этим дело не кончилось. Родион, повелитель всех фей и эльфов собственной персоной, допустил огромную несправедливость — снял с него мое заклятие и наделил девчонку Глинет способностью понимать язык зверей. А мне, за все хорошее, досталась чесотка!»

«Глинет, значит… И что же потом?»

«Откуда я знаю? Мне своих неприятностей хватает! Если тебе так не терпится, чтобы кто-нибудь про него рассказывал, найди девчонку Глинет и приставай к ней со своими расспросами!»

«А кто был отец Типпита? Кто его мать?»

«Дровосеки, крестьяне, быдло! Отстань, я больше ничего не знаю!» Фалаэль собрался было уйти, но его задержала необходимость почесаться в паху.

«Где он теперь? — возбужденно спрашивал Висбьюме. — Как его теперь зовут?»

«Какое мне дело? Надеюсь, больше никогда его не увижу — потому что, если мы встретимся, я обязательно устрою ему такой подвох, что мне придумают еще какое-нибудь наказание. А теперь иди, вступись за меня, как обещал. Если у тебя ничего не получится, я на тебя порчу напущу, так и знай!»

«Сделаю все, что могу, — Висбьюме вернулся к королю Тробиусу.

— Ваше величество, эльф Фалаэль, по существу, безвредный шалун. Напустить сглаз, послуживший причиной его опалы, Фалаэля подговорили приятели. В качестве незаинтересованной стороны, прежде чем я удалю портал и проспект с балюстрадами из ваших владений, я хотел бы настоятельно просить ваше величество, в данном случае, смягчить справедливость милосердием».

«Ты слишком многого хочешь», — обронил Тробиус.

«Это правда, но в связи с тем, что Фалаэль чистосердечно раскаивается, дальнейшая демонстрация вашего царственного гнева бесполезна».

«Услуга за услугу! — заявил король эльфов. — Я прощу Фалаэля, а ты за это оставишь этот обворожительный портал на Придурковатой поляне».

Висбьюме низко поклонился: «Воля короля — закон. У меня нет возражений».

Толпа фей и эльфов разразилась радостным щебетом — как легко проницательный король Тробиус одурачил простофилю-смертного! Эльфы вспархивали над травой, кувыркаясь и щелкая каблуками в воздухе, а феи кружились маленькими хороводами.

Висбьюме снова отвесил глубокий поклон: «Ваше величество, хотя мне пришлось поступиться своим ценным порталом, это было сделано с благими намерениями — я ни о чем не сожалею, и теперь прошу вашего разрешения удалиться».

«Всему свое время, — возразил король Тробиус. — Осталось обсудить еще один вопрос. Скип, всыпь-ка Фалаэлю под первое число, как приказано — три с половиной удара минус один!»

«Ваше величество! — воскликнул потрясенный ученик чародея.

— Вы только что согласились простить беднягу Фалаэля!»

«Совершенно верно! Я согласился его простить — и прощаю, полностью и безоговорочно. А порку он заслужил за множество других проделок, ускользнувших от моего внимания. Будь уверен, Фалаэль заработал хорошую взбучку, так или иначе!»

«Но разве ваше прощение не распространяется на любую его вину, остаточную или дополнительную?»

«Может быть и так, но власть сопряжена с определенными неудобствами — мне приходится поддерживать репутацию. Я приказал всыпать два с половиной удара — значит, кто-то должен получить два с половиной удара! Если не Фалаэль, кто еще? Похоже на то, что, исходя из логики сложившейся ситуации, розгу придется проверить на твоей смертной шкуре. Данго, Пьюм, Твизер! Быстренько, спустите штаны с этого нахала, чтобы мы все полюбовались его задницей! Давай-ка, Скип, покажи, как ты управляешься с розгой!»

«Ай-ай-ай!» — закричал Висбьюме.

«Один!»

«Ай-иии-ха!»

«Два!»

«Ой-ох! Ох-хаа! Заппир цуг муйг ленкха! Гроагха тека! Пол удара больнее двух полных!»

«Да, такова иногда подспудная природа вещей, — согласился король Тробиус. — Неважно! Ты своего добился, и Фалаэль избежал порки, хотя я вовсе не уверен в его раскаянии. Смотри — вон он уселся на ветке и ухмыляется до ушей!»

Натянув штаны, Висбьюме снова поклонился: «Ваше величество, надеюсь, мой портал вас не разочарует».

«Можешь идти. Мне нужно познакомиться поближе с этим любопытнейшим сооружением…»

Время от времени оглядываясь, Висбьюме стал отходить к лесу. Король Тробиус медленно приближался к порталу, встал прямо перед ним, сделал шаг вперед, второй… Висбьюме отвернулся и больше не смотрел назад, пока не оказался под прикрытием деревьев.

Придурковатая поляна выглядела так, какой она была сначала. На пологом холмике кривился чахлый дуб. Между березами висела спутанная сетка красных и синих нитей, дергавшаяся, прыгавшая, сплетавшаяся во что-то вроде плотного кокона… Дрожащими пальцами Висбьюме отвязал лошадь и поскорее уехал.

5

Вернувшись в Лионесс, Висбьюме тут же направился в Хайдион. На этот раз его встретил собственной персоной королевский сенешаль, сэр Мунго. Ученика чародея провели на террасу перед королевской спальней, где король Казмир колол и поедал грецкие орехи.

По знаку короля сэр Мунго надменно поставил стул, предназначенный для Висбьюме, а тот придвинул его ближе к столу. Положив очередной орех в пасть щелкунчика, Казмир обратил на Висбьюме мягкий голубой взор, выражавший любопытство с примесью отвращения: «Вы только что прибыли?»

«Едва успел соскочить с седла, ваше величество! Спешу доложить о моих успехах».

Король бросил через плечо стоявшему поодаль лакею: «Принеси нам по кружке эля. От орехов мне хочется пить, а Висбьюме явно не прочь промочить горло после пыльной дороги». Слуга удалился. «Сэр Мунго, я не нуждаюсь в ваших услугах… А теперь, Висбьюме, рассказывайте!»

Висбьюме пододвинулся еще ближе: «Благодаря исключительной сметливости мне удалось выудить сведения из существ, которым ничто не доставляет больше удовольствия, как возможность надуть смертного недоумка! Но я их одурачил, и они сообщили следующее: малолетнего принца — эльфы называли его „Типпит“ — изгнали из обители уже довольно давно, после чего он стал компаньоном некой девчонки по имени Глинет. По существу, это все, что они знают».

Лакей принес две кружки, наполненные пенистым пивом, и блюдо с сухариками. Не дожидаясь приглашения короля, Висбьюме схватил одну из кружек и залпом наполовину опустошил ее.

«Очень любопытно!» — заметил Казмир.

Наклонившись вперед, Висбьюме облокотился на стол: «Кто же, в таком случае, Глинет? Может ли это быть тройская принцесса Глинет, занимающая двусмысленное положение при дворе в Миральдре? Не следует забывать, что Эйирме, Грайта и Уайну — а все они так или иначе связаны с мальчиком Типпитом — перевезли в Тройсинет, где они теперь благоденствуют. Все эти факты взаимосвязаны и подтверждают друг друга!»

«Судя по всему, ваши выводы обоснованы, — Казмир отпил немного эля из кружки, после чего смахнул на пол скорлупки грецких орехов, чтобы освободить место для локтя. — Теперь принцу должно быть около пяти лет. Надо полагать, он тоже в Тройсинете. Но где? Под опекой Эйирме?»

«В доме Эйирме нет такого ребенка — за это я могу поручиться».

«Как насчет Грайта и Уайны?»

«Я наблюдал за ними несколько дней. Они живут вдвоем».

Отчасти для того, чтобы избавиться от заговорщической близости шпиона, король Казмир поднялся на ноги и встал у балюстрады, откуда перед ним открывался широкий вид на крыши Лионесса, пестревшие землистыми оттенками, на гавань и на морской простор пролива Лир. Король обернулся к Висбьюме: «Существует по меньшей мере одна возможность продолжения розысков».

Подойдя к балюстраде вслед за королем, ученик чародея с сомнением воззрился на волны пролива: «Вы имеете в виду принцессу Гли-нет?»

«Кого еще? Вам придется вернуться в Тройсинет и разузнать все, что ей известно. Глинет — привлекательная и воспитанная девушка, достаточно дружелюбная и, насколько мне известно, скрытностью не отличается».

«В этом отношении ни о чем не беспокойтесь! Она все расскажет, до малейших подробностей! А если попытается что-нибудь скрывать, тем лучше. Мне нравится уговаривать девушек и принуждать их к повиновению. Никогда не откажусь сочетать приятное с полезным!»

Король неприязненно покосился на шпиона. Время от времени Казмир удовлетворял свои прихоти, забавляясь с мальчиками, проявлявшими соответствующие наклонности; по большей части, однако, он избегал необузданных излишеств, оживлявших придворную жизнь короля Одри в Аваллоне: «Надеюсь, что пристрастие к подобным развлечениям не заставит вас забыть об основной цели предприятия».

«Ни в коем случае! Изобретательность Висбьюме преодолеет любые преграды! Где нынче прозябает принцесса Глинет?»

«В Миральдре, надо полагать — или в родовом поместье короля, в Родниковой Сени».

6

Висбьюме снова остановился в «Четырех мальвах». Он поужинал поскорее, вышел на площадь и уселся на ту же скамью, что и раньше. Но этим вечером Тамурелло не пришел ни в виде тучного мавра, ни в каком-либо ином обличье.

Ученик чародея наблюдал за тем, как небо смеркалось над пустынным заливом. Вечерний бриз поднял частые крутые волны с белыми барашками — содрогнувшись, Висбьюме отвернулся. Если бы Тамурелло действительно хотел ему помочь, он предоставил бы Висбьюме какие-нибудь средства быстрого перемещения, позволявшие путешествовать, не страдая от бортовой и килевой качки, от тошнотворного ощущения скольжения в пропасть, от докучливых ускорений, тянущих то в одну, то в другую сторону… Равномерная поступь виляющей задом белой кобылы была немногим лучше.

Висбьюме вспомнил о тайнике в Даоте, где он спрятал магическую аппаратуру. Он понимал функционирование некоторых простейших артефактов. Другие — такие, как «Альманах Твиттена», могли оказаться полезными, если бы он изучил их подробнее. Многие, однако, оставались за пределами его возможностей. Хотя — кто знает? Может быть, среди этих устройств и редкостей было что-нибудь, что помогло бы легко и быстро перемещаться. Ученик чародея страстно не желал подвергаться опасностям и невзгодам.

Висбьюме принял решение. С утра вместо того, чтобы взойти на борт судна, отплывавшего в Тройсинет (что соответствовало бы пожеланиям короля Казмира), он поехал по Сфер-Аркту на север, повернул на Старую дорогу, а с нее — на Икнильдский путь. Продолжая продвигаться на север, он миновал Помпероль и углубился в Даот. В окрестностях села Серебристая Ива он выкопал из тайника большой сундук, окованный медью — в нем было имущество, вывезенное им из Мауля.

Заплатив вперед за три дня, Висбьюме снял частную квартиру на верхнем этаже трактира «Знак мандрагоры» и занялся сортировкой содержимого сундука. Когда он наконец вернулся по Икнильдскому пути, у него за пазухой была большая котомка из желтой кожи, куда он сложил предметы, которыми надеялся воспользоваться; кроме того, он захватил еще несколько многообещающих магических артефактов — в том числе «Альманах Твиттена». Ученик чародея не нашел никаких устройств или методов, позволявших быстро оказаться в Тройсинете или в каком-нибудь другом месте, в связи с чем ему пришлось снова довольствоваться мерной поступью белой кобылы. В Слют-Скиме он продал кобылу и с тяжелым сердцем взошел на борт неуклюжего грузового судна, следовавшего в Домрейс.

Еще три дня осторожных расспросов позволили ему установить, что в отсутствие принца Друна, совершавшего церемониальный визит в Дассинет, принцесса Глинет уединилась в Родниковой Сени.

Утром Висбьюме отправился в путь по прибрежной дороге. Ревущий ураганный ветер и безжалостный ливень, однако, заставили его искать убежища в Ведьминой гавани под Туманным мысом, где он и остановился на ночлег в первой попавшейся гостинице под наименованием «Три миноги». Вечером, чтобы не слишком скучать, он занялся чтением «Альманаха Твиттена» — и возможности, внезапно открывшиеся его воображению, настолько захватили его, что он провел в той же гостинице еще целый день, за ним второй, и третий, и четвертый — несмотря на то, что уже давно установилась прекрасная погода.

Тем временем, жизнь в «Трех миногах» оказалась удобной и приятной. Висбьюме хорошо кормили, он пил доброе вино и подолгу сидел, греясь на солнце и обдумывая замечательные расчеты Твиттена, а также не менее многообещающие способы преобразования теории в действительность. Приказав подать чернила, перо и пергамент, Висбьюме попытался самостоятельно делать сходные расчеты, тем самым вызывая пристальное любопытство других постояльцев; в конце концов окружающие решили, что перед ними — астролог, вычисляющий взаимное расположение, влияние и обратные движения нескольких планет. Этот вывод льстил самомнению Висбьюме, и он не пытался разубедить обывателей.

Висбьюме развлекался и другими способами. Подремав на солнышке, он совершал не слишком продолжительные прогулки по морскому берегу, каждый раз пытаясь уговорить одну из девушек-служанок сопровождать его. Его особенно интересовала белобрысая молочница, чье тело, несмотря на юный возраст, уже начинало приобретать ряд привлекательных свойств.

Заинтересованность Висбьюме в этих свойствах была настолько неприкрытой, что хозяин гостиницы отважился сделать ему выговор: «Сударь, я вынужден попросить вас следить за своим поведением! Девушки не знают, как избавиться от ваших приставаний. Я посоветовал им окатить вас ведром холодной воды, если вы снова распустите руки».

Висбьюме возмутился: «Любезнейший! Вы забываетесь и слишком много себе позволяете!»

«Вполне возможно. Так или иначе, я не хочу больше слышать о ваших скабрезных шуточках, пронырливых пальцах и предложениях уединиться на берегу».

«Неслыханно! — бушевал Висбьюме. — Предупреждаю вас — я готов переехать в другое заведение!»

«Как вам угодно. В „Трех миногах“ о вашем отсутствии сокрушаться не будут. Честно говоря, ваша привычка непрерывно постукивать пальцами по столу и каблуками по полу начинает тревожить регулярных постояльцев — они считают, что у вас не все дома, да и я склоняюсь к тому же мнению. Закон позволяет мне вас выгнать, если вы будете нарушать покой окружающих — а до этого уже недалеко! Намотайте себе на ус».

«Подумать только! — воплощение оскорбленной невинности, ученик чародея воздел руки к небу. — Какой-то трактирщик преподносит мне нравоучения! Девушкам нравятся мои бесхитростные заигрывания; если бы это было не так, разве стали бы они строить глазки и сновать вокруг да около, покачивая бедрами?»

«Неужели? Вот нальют вам ледяной водицы за шиворот — узнаете, как им все это нравится! А пока что попрошу вас расплатиться за постой, и немедленно. Того и гляди, ночью вам придет в голову смыться».

«Остерегитесь! Так не разговаривают с благородными людьми!»

«Само собой. С благородными людьми я никогда так не разговариваю».

«Вы меня оскорбили! — отрезал Висбьюме. — Я заплачу по счету и немедленно покину ваше заведение. Можете не рассчитывать на чаевые».

Висбьюме переехал в гостиницу «Коралловый букет», по другую сторону гавани, где провел еще три дня, продолжая изучение «Альманаха». Наконец результаты вычислений побудили его сняться с места. Он приобрел двуколку, запряженную грациозным маленьким пони, бодро стучавшим по мостовой мелькающими, словно лакированными копытцами. Висбьюме нарочно проехал мимо гостиницы «Три миноги», важно развалившись на сиденье двуколки, после чего повернул вверх по долине Каскадной реки. Речная дорога привела его к перевалу Лешего, откуда он спустился на равнину Сеальда.

7

В последнее время Глинет одолевало странное сладостно-мечтательное настроение. В компании друзей — даже в присутствии Друна — она чувствовала, что предпочла бы одиночество. Но когда ей удавалось наконец от всех ускользнуть и действительно остаться одной — как противоречива и капризна человеческая природа! — ее охватывало не поддающееся определению тягостное беспокойство, словно где-то происходили чудесные события, в которых она страстно желала участвовать, но ее, несчастную, всеми забытую, никто не пригласил, никто даже не замечал ее отсутствия!

Глинет тосковала, не находя себе места. Порой завораживающие образы искушали ее: намеки на озарения, мимолетные и бесплотные, как обрывки снов наяву, напоминания о вымыслах и фантазиях, о сумасбродных кутежах при лунном свете, о пышных празднествах в роскошных дворцах, где ею восхищались галантные незнакомцы, о бесшумном воспарении над лесами и морями на волшебном воздушном корабле — наедине с тем, кого она любила больше всех, и кто любил ее не меньше.

Друн уехал из Домрейса; в их школьных занятиях наступил перерыв, и пару дней Глинет не знала, куда податься и что делать — но в отсутствие Друна и Эйласа Миральдра ничем ее не привлекала. Она отправилась в Родниковую Сень, где твердо решила перечитать все книги из библиотеки Осперо. Она храбро принялась за дело, покончив с «Хрониками Лагрониуса» и «Воспоминаниями Навзикаи»; ей удалось даже одолеть несколько страниц «Илиады», прежде чем приступы мечтательности, теперь случавшиеся все чаще, заставили ее отложить почтенные тома.

Когда ветер не тревожил озерную гладь и солнце безмятежно сияло в голубом небе, она любила выплывать на лодке, в полном одиночестве, на середину озера и, лежа на спине, смотреть в белоснежные кучевые облака. Что может быть лучше в этой жизни? Слиться воедино с блистающим миром, беззаветно и безраздельно, с бесценным даром, полученным безвозмездно на отмеренный скоротечный срок! Иногда чувства становились слишком сильными — Глинет быстро выпрямлялась и наклонялась вперед, обняв руками колени, не в силах сдержать слезы, катившиеся по щекам, слезы сожаления о потерянных мгновениях блаженства.

Предаваясь романтическим излишествам, Глинет временами сама им удивлялась и подумывала: не околдовал ли ее кто-нибудь? Леди Флора тоже начинала беспокоиться — шаловливая Глинет давно уже не забиралась на деревья и не прыгала через изгороди!

Проходили дни, и Глинет соскучилась. Чтобы развлечься, она ездила в соседнюю деревню, навестить свою подругу, леди Алисию из усадьбы Тенистые Дубы — или уходила в лес собирать землянику.

Однажды Глинет не вернулась к полудню в Родниковую Сень; не вернулась она и к заходу солнца. Слуги занялись поисками, но принцесса как под землю провалилась.

На рассвете отправили гонца в Домрейс; по дороге он встретил Друна, и оба они помчались на всем скаку в Миральдру.

 

Глава 10

Для Эйласа захват Суараха силами ска представлял собой не только военное затруднение: эта расчетливая провокация, не встретившая никакого сопротивления, нанесла ему унизительное оскорбление, не оставшееся незамеченным среди его подданных. С точки зрения ульфов на такой вызов необходимо было ответить, ибо человек, намеренно опозоренный врагом, продолжал нести бремя позора, пока не наказывал врага по заслугам или не погибал в попытке это сделать. Следовательно, занимаясь повседневными делами, Эйлас постоянно чувствовал, что глаза окружающих сопровождают его, ожидая решительных действий.

По мере возможности Эйлас игнорировал это молчаливое внимание и еще прилежнее занимался подготовкой своих войск. В последнее время он стал замечать в бойцах-ульфах новые обнадеживающие признаки — они выполняли команды с точностью и готовностью, уже не напоминавшей прежнее притворно-ленивое упрямство диких горцев, не желавших понимать указания чужеземных офицеров. Эйлас все еще сомневался в том, что их выносливость и сплоченность позволят отражать неистовые, но тщательно запланированные нападения «черных рыцарей» ска, в прошлом разгромивших не только армии Северной Ульфляндии, но и значительно превосходившие их численностью силы Годелии и Даота.

Король не видел простого решения этой проблемы, отягощавшей каждую минуту его существования. Отважившись на открытое столкновение и потерпев поражение, он подорвал бы боевой дух армии и свою репутацию главнокомандующего. Захватив Суарах, ска явно надеялись, что он примет скоропалительное решение нанести ответный удар, ввязавшись в битву, позволяющую тяжело вооруженной кавалерии размозжить отряды ульфов подобно кувалде, сплющившей орех. Эйлас не хотел брать на себя такой риск — до поры до времени. Тем не менее, слишком продолжительное бездействие могло привести к тому, что ульфы, по своему характеру предрасположенные быстро и яростно реагировать на любые провокации, прониклись бы циничным безразличием.

Сэр Пирменс, вернувшийся с высокогорных лугов в сопровождении отряда рекрутов, только подтвердил опасения короля: «Никакая муштра не научит их драться лучше, чем сегодня. Им нужно проверить себя в бою и убедиться в том, что ваша чужеземная стратегия оправдывает себя на практике».

«Хорошо! — сказал Эйлас. — Мы их проверим. Но поле боя выбирать будем мы, а не ска».

Пирменс колебался, словно раздираемый внутренними противоречиями. Наконец он сделал отчаянный шаг вперед, как солдат, выступивший из строя, и заявил: «В этом отношении может оказаться полезной следующая информация: замок Санк находится не слишком далеко от нашей северной границы».

«Мне привелось познакомиться с этой крепостью», — кивнул король.

«Владелец замка — герцог Лухалькс. В настоящее время он, вместе с семьей и большинством домочадцев, находится в Скагане, в связи с чем замок Санк почти не защищен».

«Любопытно!» — погладил подбородок Эйлас. Через два часа он приказал шести ротам ульфской легкой кавалерии в сопровождении лучников, двум ротам тяжело вооруженных тройских всадников, двум ротам тройской пехоты и тридцати двум тройским рыцарям подготовиться к выступлению из Дун-Даррика на следующий день после захода солнца — с тем, чтобы не привлекать внимание лазутчиков ска.

Эйлас прекрасно понимал, что шпионы ска следили за каждым его движением. Чтобы в какой-то степени нейтрализовать их деятельность, он сформировал отдел контрразведки — нечто вроде тайной военной полиции. Еще перед тем, как отдавать приказ о выступлении на север, Эйлас распределил группы офицеров-контрразведчиков по периметру военного лагеря, чтобы те могли перехватывать любых курьеров, спешащих с донесениями из Дун-Даррика.

Солнце скрывалось за западным хребтом, в военном городке сгущались сумерки. Эйлас сидел за рабочим столом, изучая карты. Снаружи послышались шаги, приглушенные голоса. Дверь приоткрылась — в коттедж короля заглянул адъютант, сэр Флевс: «Государь, полиция поймала шпионов».

Испуганный и взволнованный тон адъютанта свидетельствовал о том, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Эйлас поднялся на ноги: «Приведите их».

В коттедж зашли шестеро: руки двух человек были связаны за спиной. Первым пленником был стройный черноглазый молодой человек — стрижка и некоторые другие черты выдавали в нем потомка ска. Но Эйлас с изумлением смотрел на второго: на сэра Пирменса.

Капитан тайной полиции Хильгретц, младший брат сэра Гэнви из цитадели Колм, отчитался: «Мы заняли посты, и сразу после наступления темноты я заметил в лагере подозрительно мигающий фонарь. Продвигаясь с большой осторожностью, нам удалось окружить и схватить этого ска на вершине холма, после чего мы проследили, откуда из лагеря поступали световые сигналы — и застали за этим занятием сэра Пирменса».

«Печальный случай!» — сказал Эйлас.

Сэр Пирменс выразил полное согласие: «Безрадостная ситуация!»

«Вы предали меня в Домрейсе, и я привез вас сюда, надеясь, что вы сможете искупить свою вину. Но вы меня снова предали!»

Сэр Пирменс, седой и лукавый, как старая лиса, бросил на короля быстрый пытливый взгляд: «Вы знали о моих донесениях из Домрейса? Как это может быть? Я принимал все меры предосторожности!»

«Ейн, как правило, находит то, что ищет. Вы и Малуф — предатели. Вместо того, чтобы вас казнить, однако, я решил использовать ваши способности».

«Эйлас, дорогой мой, как это любезно с вашей стороны! Но моих выдающихся способностей оказалось недостаточно, чтобы распутать узел ваших намерений. Так бедняга Малуф, оказывается, тоже согрешил?»

«Согрешил — и несет наказание. Вы тоже неплохо потрудились. Если бы вы продолжали в том же духе, со временем я мог бы разрешить вам вернуться к прежней жизни. Надеюсь, что в отличие от вас Малуф не повторит свою ошибку».

«Малуф! Он танцует под другую музыку. Точнее говоря, он глух, как пень, и неуклюж, как беременная корова — сама Терпсихора не научила бы его переступать ногами в такт!»

«По меньшей мере он не поддался искушению повторно — насколько мне известно. Почему вы не последовали его примеру?»

Сэр Пирменс вздохнул и покачал головой: «Кто знает? Я вас ненавижу — и люблю всей душой. Я презираю вашу наивную простоту, но меня восхищает ваша предприимчивость. Я завидую вашим успехам и делаю все возможное, чтобы уготовить вам провал. Надо полагать, я глубоко испорченный человек. Чем объясняется мой изъян? Наверное, я хочу быть таким, как вы — и, так как это невозможно, вынужден мстить вам за свою неспособность. Или, если вы предпочитаете, чтобы вещи грубо называли своими именами — я таким уродился. Двуличие — такая же наследственная черта, как цвет глаз».

«Как насчет замка Санк? Следует ли считать предоставленные вами сведения приманкой, призванной завести меня и многих храбрых бойцов в гибельную западню?»

«О нет, клянусь честью? Вы смеетесь? Смейтесь! Я слишком горд, чтобы лгать, и говорю чистую правду».

Эйлас повернулся к шпиону-ска: «А вам, сударь, есть что сказать?»

«Мне нечего сказать».

«Вы молоды, перед вами вся жизнь. Если я вас пощажу, можете ли вы дать слово, что никогда не сделаете ничего, что нанесет вред мне или Южной Ульфляндии?»

«Не могу с чистой совестью предоставить такую гарантию».

Эйлас отвел Хильгретца в сторону: «Предоставляю это дело на ваше усмотрение. Не следует возбуждать весь лагерь перед выступлением в поход зрелищем сэра Пирменса и шпиона-ска, болтающихся бок о бок на виселице. Люди начнут задавать вопросы и придумывать небылицы».

«Я этим займусь, государь. Их отведут в лес, и никто ничего не узнает».

Эйлас вернулся к изучению карт: «Что ж, так тому и быть!»

2

Догорали последние сполохи заката; на востоке, над громадой Тих-так-Тиха, всходила мягко-желтая луна. Взобравшись на козлы фургона, Эйлас обратился к войскам:

«Мы идем драться! Не будем ждать, пока ска снова соберутся напасть — нападем на них сами! Надеюсь, для них это станет неприятной новостью — может быть, нам удастся отомстить хотя бы за некоторые из преступлений ска, совершенных на нашей земле.

Теперь вы знаете, зачем вас так долго муштровали — чтобы ваши боевые навыки не уступали навыкам ска. Но мы им все еще уступаем в одном отношении. Ска — опытные ветераны. Они редко ошибаются. Поэтому повторяю еще и еще раз: мы должны строго придерживаться подготовленного плана, ни больше ни меньше! Не увлекайтесь, поддавшись на уловку врага, даже если покажется, что победа близка. Возможно, это так — тогда мы воспользуемся преимуществом, но осторожно! Скорее всего, это западня, и вы расстанетесь с жизнью.

У нас есть настоящее преимущество. Ска гораздо меньше, чем нас. Они не могут позволить себе большие потери, и этим объясняется наша стратегия — наносить им наибольший возможный ущерб, не принося в жертву самих себя. Что это значит? Нападайте — и тут же отступайте! Атака! Отступление! Снова атака! Неукоснительно выполняйте приказы! Нам не нужны герои, нам не поможет бесшабашная отвага — победу принесут только дисциплина и выносливость.

Больше не о чем говорить. Да сопутствует нам удача!»

Четыре ульфские роты и две роты тяжело вооруженной тройской кавалерии под командованием сэра Редьярда выступили на северо-запад, где им было поручено контролировать дорогу, соединявшую Суарах и замок Санк. Другие войска отправились на север, к замку Санк — повторяя путь, уже проделанный однажды Эйласом-рабом, а не Эйласом-королем.

Санк служил административным центром района и перевалочным пунктом — этапом — для рабочих бригад скалингов и перевозчиков, направлявшихся к знаменитой крепости Поэлитетц. К числу обитателей Санка, которым в свое время вынужден был прислуживать Эйлас, относились герцог Лухалькс, его супруга Храйо, их сын Альвикс и дочь Татцель, а также прихлебатели, домочадцы и временно гостившие в замке окрестные вассалы. Униженный и одинокий в безнадежном плену, Эйлас, пожалуй, влюбился в Татцель, хотя дочь могущественного феодала — такова природа вещей — почти не замечала двуногое животное, подметавшее полы.

Тогда Татцель было еще пятнадцать лет. Стройная девушка, наделенная от рождения живостью и любознательностью, она демонстрировала присущее только ей одной изящно-беззаботное сочетание избытка энергии, целеустремленности и экстравагантности, хотя некоторая резкость и прямолинейность не позволяли думать о ней как о «милом грациозном создании». Эйласу она представлялась существом, излучавшим ум и воображение, его восхищала каждая деталь ее поведения. Татцель передвигалась по замку несколько более пружинистой походкой, чем это казалось необходимым, производя впечатление бесшабашной самоуверенности, но при этом сохраняла на лице выражение задумчивой сосредоточенности, даже озабоченности — словно она была занята решением важной и неотложной задачи. Так же, как у большинства девушек ска, ее черные волосы были подстрижены на уровне ушей, но, будучи достаточно волнистыми и легкими, слегка развевались при ходьбе. Грациозно-атлетические контуры ее фигуры уже приобретали надлежащую женственную округлость — нередко, когда она проходила мимо размашистыми шагами, Эйлас страстно желал преградить ей путь и внезапно обнять ее. Если бы он отважился на такую дерзость — допуская, что Татцель сообщила бы о ней отцу — Эйласа могли охолостить, в связи с чем он старательно сдерживал свои побуждения. Теперь же, судя по всему, Татцель уехала с родителями на Скаган — что немало огорчало молодого короля, давно мечтавшего снова встретиться с Татцель в радикально изменившихся обстоятельствах.

По мере того, как луна поднималась по небосклону, колонны всадников, лучников и пехоты одна за другой покидали Дун-Даррик. Эйлас намеревался двигаться к цели под прикрытием ночи — лунного света было достаточно, чтобы не сбиться с дороги; кроме того, высланные вперед лазутчики предупреждали о болотах, обвалах и прочих опасностях. Днем войска скрывались в густом лесу или в малоприметной глубокой ложбине, каких было много на горных лугах. По расчетам Эйласа, в отсутствие неожиданного выступления противника наперехват и других непредвиденных затруднений, после четырех ночных переходов его отряды должны были оказаться под стенами Санка. Продвигаясь по опустошенной, разграбленной территории, ульфы и тройсы не встречали никого, кроме нескольких мелких фермеров и скотоводов, а тем не было никакого дела до солдат, маршировавших ночью — постольку, поскольку солдаты их не трогали. У Эйласа были основания надеяться, что прибытие его экспедиции к замку Санк станет неожиданностью для его защитников.

К утру третьего дня лазутчики вывели отряды на главную дорогу, спускавшуюся к морю от старых оловянных рудников. Пользуясь этой дорогой, ска время от времени совершали вылазки в Южную Ульфляндию; по той же дороге Эйласа, с веревочной петлей на шее, когда-то вели в рабство.

Войска отдыхали весь день в лесу и продолжили путь после захода солнца. До сих пор им не попадались ни разрозненные банды, ни более крупные формирования ска.

Незадолго до рассвета издали послышался странный певуче-визжащий звук. Эйлас тут же распознал его — так шумела лесопилка, где тяжелые десятифутовые стальные полотна, размеренно поднимавшиеся и опускавшиеся, приводились в движение водяным колесом и распиливали сосновые и кедровые стволы, привезенные дровосеками на телегах с верховьев Тих-так-Тиха.

Замок Санк был уже близко. Эйлас предпочел бы, чтобы бойцы передохнули после ночного марш-броска, но в округе не было подходящих укрытий. Продолжая двигаться вперед, они прибывали к Санку в тот сонливый предрассветный час, когда кровь медленно течет по жилам и реакция противника обещает быть замедленной.

Сердца разгоряченных бойцов южно-ульфляндской армии бились часто и тяжело. Они спешили по дороге; всадники пришпорили лошадей — копыта поднимали пыль, упряжь и оружие позвякивали, темные фигуры горбились в седлах на фоне сереющего предрассветного неба.

Впереди высилась громада замка Санк, с одной огромной башней над центральной крепостью.

«Поспешите! — закричал Эйлас. — Внутрь, пока не закрыли наружные ворота!»

Полсотни всадников пустились вперед тяжеловесным галопом, пехотинцы бежали вслед за ними. Самонадеянные ска не позаботились опустить окованные железом деревянные ворота наружных стен — ульфские войска ворвались на обширный промежуточный двор, не встретив сопротивления.

Перед ними открылся арочный вход во внутреннюю цитадель — здесь тоже пренебрегли закрыть ворота на ночь; но часовые, сбросив первоначальное оцепенение, засуетились, и опускная решетка с грохотом упала перед лицом атакующих.

Из бараков выбежала дюжина воинов-ска, полуодетых и не успевших толком вооружиться — их уложили на месте и битва — если это можно было назвать битвой — закончилась.

На стенах цитадели показались лучники, но лучники-ульфы, уже забравшиеся на наружные стены, убили нескольких самых неосторожных и ранили десяток других, заставив остальных срочно искать укрытия.

Из окна цитадели на крышу спрыгнул человек — пригнувшись, он пробежал к конюшням, вскочил на лошадь и поскакал прочь по каменистой пустоши. Эйлас приказал преследовать его: «Гонитесь за ним пару миль, не больше — если не догоните, черт с ним. Тристано! Где Тристано?»

«Здесь, ваше величество!» — сэр Тристано был назначен заместителем главнокомандующего.

«Соберите большой отряд и отправляйтесь к лесопилке. Убейте ска и всех, кто окажет сопротивление. Сожгите склады, сломайте водяное колесо, но не трогайте пилы — в свое время они нам пригодятся. Не задерживайтесь, времени нет; работников-скалингов приведите с собой назад. Флевс! Разошлите лазутчиков во все стороны, чтобы нас тоже не застали врасплох».

Пристройки, склады и навесы, окружавшие замок Санк, объяло бушующее пламя. Лошадей вывели из конюшен, после чего конюшни тоже сожгли. Собак-ищеек перестреляли из луков, псарню тоже предали огню. Из дортуара за кухонным огородом вышли несколько человек — замковая прислуга; дортуар сожгли.

Домашних рабов привели к Эйласу. Король переводил взгляд с одного лица на другое. Вот он: высокий плешивый субъект с коварной желтоватой физиономией и болезненно полуопущенными веками — мажордом Имбоден. А вот и другой: мелковатый тип приятной наружности с неопределенно-изменчивым выражением лица и преждевременными сединами — Киприан, начальник замковых рабов. Эйлас хорошо знал обоих подхалимов — они умели ловко использовать свое положение за счет подчиненных.

Король подозвал их поближе: «Имбоден, Киприан! Рад вас видеть! Вы меня помните?»

Имбоден не проронил ни слова — он знал, что слова бесполезны, кем бы ни был обращавшийся к нему человек; мажордом смотрел куда-то в небо, словно происходящее ему давно наскучило. Киприан оказался общительнее. Внимательно посмотрев на Эйласа, он весело воскликнул: «Хорошо тебя помню! Только позабыл, признаться, как тебя звали. Зачем ты вернулся? Тебе жить надоело?»

«Давно мечтал сюда вернуться, и мои надежды сбылись! — заверил его Эйлас. — Помнишь Каргуса, твоего повара? А Ейна — он работал в прачечной? Они тоже не прочь были бы с тобой поболтать — но увы, теперь они важные и занятые люди, тройские графы, представляешь?»

Улыбаясь без малейшего смущения, Киприан отозвался: «Могу представить себе, как тебя обрадовал успешный побег! Мы все, в той или иной степени, разделяем твою радость! Ура! Теперь мы вольные люди!»

«Боюсь, что для Имбодена и для тебя пребывание на воле будет непродолжительным и неприятным».

«Что вы, сударь! — отчаянно возопил Киприан; слезы навернулись на его большие серые глаза. — Разве мы не старые друзья?»

«Не стал бы называть наши отношения дружбой, — возразил Эйлас. — Помню, что постоянно опасался предательства с твоей стороны. Сколько добрых людей погибли потому, что ты на них донес? Никто никогда не узнает. Но даже одного достаточно. Флевс, прикажите сколотить виселицу — пусть из цитадели будет хорошо видно, как болтается эта парочка!»

Имбоден встретил смерть безмолвно и сумел своим поведением продемонстрировать безразличное презрение к окружающим. Киприан, однако, заливался слезами и жалобно кричал: «Это несправедливо, это бесчестно! Я славился добротой — чем я заслужил такую жестокость? Сжальтесь! Проявите сострадание! Вспомните, сколько поблажек я вам сделал, какое покровительство оказывал…»

Стоявшие вокруг рабы, подчиненные Киприана, разразились ироническим хохотом; раздались восклицания: «Четвертовать его! Он хуже Имбодена — тот по меньшей мере не притворялся! Этому гаду одной петли мало!»

«Вздернуть!» — приказал Эйлас.

Вернулся сэр Тристано со своим отрядом, в сопровождении группы ошеломленных скалингов, работавших на лесопилке. Среди последних Эйлас обнаружил еще одного старого знакомого — Тауссига, его первого бригадира. У хромого и раздражительного Тауссига была одна цель в жизни — выполнение норм, установленных хозяевами. Он сразу узнал Эйласа и помрачнел: «Вижу, ты уже отомстил Имбодену и Киприану. Я следующий?»

Эйлас горько рассмеялся: «Если бы я вешал каждого, кто причинял мне зло, везде, где бы ни ступила моя нога, за мной вырастал бы лес виселиц! Мне тебя не за что благодарить, но и мстить мне тебе не за что».

«Ты мне уже отомстил! Двадцать семь лет я тяжело работал на ска — еще три года, и я получил бы награду: пять акров плодородной земли, хижину и жену. Теперь, из-за тебя, я ничего не получу».

«У тебя мрачное представление об этом мире, — заметил Эйлас.

— Может быть, ты прав».

Эйлас снова обратил внимание на домашних слуг. От них он узнал то, что ему уже было известно: герцог Лухалькс, в сопровождении леди Храйо и леди Татцель, отсутствовал — его вызвали на Скаган. Ходили слухи, что герцогу собирались поручить особое задание чрезвычайной важности, тогда как его супруга и дочь должны были вернуться со дня на день. В настоящее время цитаделью командовал лорд Альвикс, располагавший гарнизоном из примерно сорока воинов-ска; к их числу относились несколько рыцарей, известных боевыми успехами.

Эйлас обратился к освобожденным рабам — к домашней прислуге и работникам лесопилки: «Вы свободны и можете делать все, что вам заблагорассудится. Дорога на юг относительно безопасна. Ступайте в Дун-Даррик, что на реке Мальо, явитесь в присутствие сэра Малуфа, и он подыщет вам занятие. Если вы не прочь отомстить ска, можете завербоваться в королевскую армию. Возьмите провиант из погреба, навьючьте лошадей; вооружитесь чем сможете и приведите сэру Малуфу лошадей из герцогских конюшен. Нарлес! Насколько я помню, на тебя можно было положиться. Назначаю тебя командиром. Чтобы с вами ничего не случилось, идите по ночам, а днем прячьтесь. Мы не встретили по пути никаких ска, у вас не должно быть проблем».

«Ска руководят работами в оловянных рудниках», — заметил один из слуг.

«В таком случае держитесь подальше от рудников — если, конечно, вы не хотите устроить им засаду и порадовать нового короля, зарезав нескольких негодяев».

«Боюсь, мы еще не готовы устраивать засады, — огорченно возразил Нарлес. — Всей нашей храбрости хватит только на то, чтобы потихоньку сбежать».

«Делайте, как знаете, — отозвался Эйлас. — В любом случае, отправляйтесь в путь сейчас же. Желаю вам удачи!»

Освобожденные слуги удалились без лишних слов.

Прошел день, за ним еще один. Эйлас старался нанести максимальный ущерб замку и его окрестностям. Три раза лазутчики возвращались с сообщениями о приближении всадников-ска — все они ехали по дороге из Поэлитетца. В двух первых случаях речь шла о небольших отрядах, по десять-двенадцать человек. Не подозревая о засаде, они внезапно обнаруживали, что их окружили стрелки с натянутыми луками. В обоих случаях ска игнорировали команду «Сдавайтесь или умрите!» Пришпорив коней и низко пригнувшись в седлах, они пытались вырваться из западни — и были немедленно убиты, что избавило Эйласа от неудобств, связанных с содержанием пленных.

С третьим отрядом было не так просто справиться. Он состоял из примерно восьмидесяти тяжело вооруженных всадников, направлявшихся из Поэлитетца в место подготовки какой-то военной операции.

Эйлас снова приказал лучникам устроить засаду, но на этот раз в роще у дороги было предусмотрено подкрепление — отряд рыцарей на конях с попонами из кольчуги. Показалась колонна всадников-ска, ехавших шагом, по четыре человека в ряд — опытные бойцы, уверенные в себе, но не забывавшие о бдительности. На них были конические стальные шлемы, покрытые черной эмалью, кольчуги до пояса и ножные латы. Каждый был вооружен коротким копьем, мечом и «утренней звездой» — бронзовым шаром на цепи, с ввинченными в него стальными шипами; кроме того, у них в седлах были закреплены луки и колчаны со стрелами. Как бы то ни было, ска явно не подозревали об опасности. Тридцать пять тройских рыцарей выехали из рощи с копьями наперевес, галопом промчались вниз по склону холма и ударили отряду ска в тыл. Возгласы ужаса и удивления не воспрепятствовали копьям, протыкавшим кольчуги насквозь и сбрасывавшим всадников в придорожную пыль.

Отъехав вверх по склону и перегруппировавшись, тройсы снова приготовились к атаке. Из рощи посыпался дождь стрел, выпущенных опытными руками — многие нашли свою цель. Командир ска ревел, как медведь, приказывая своим людям вырваться из окружения. Колонна пришпорила коней. Прятавшиеся на склоне холма лазутчики разрубили четыре каната, и поперек дороги обвалился огромный дуб.

На какое-то время дисциплина ска, пытавшихся удержать испуганных коней, была нарушена.

Наконец, отчаянно отбиваясь в рукопашном бою, ска сумели сплотиться в небольшую группу. Три раза Эйлас приказывал им сдаться, прежде чем его рыцари совершали новый бросок — теперь уже со всех сторон. Три раза ска отражали атаки и перестраивались, молча обратив к врагам строгие бледные лица.

Ска не сдались — все они умерли на дороге, пестрящей бликами утреннего солнца.

3

Помрачневший Эйлас привел свои отряды обратно к замку Санк. Победа такого рода — представлявшая собой, по сути дела, резню, оставившую трупы восьмидесяти храбрецов на съедение воронам — не радовала его. Но резня была необходима — именно так, и только так, можно было выиграть войну против ска. Тем не менее, Эйлас не поздравлял себя и с удовлетворением заметил, что его рыцари-победители тоже настроены мрачновато.

Пока что у него были основания быть довольным результатами экспедиции: он не понес почти никаких потерь, его отряды неукоснительно и точно выполняли команды, а для ска гибель такого количества ветеранов представляла собой крупнейшую катастрофу.

«Если я вынужден воевать, как бандит, буду воевать, как бандит, — бормотал себе под нос Эйлас. — К чертовой матери рыцарское достоинство — по меньшей мере, пока мы не выиграем войну!»

Из замка Санк Эйлас отправил в тыл фургоны, груженые захваченным оружием — сталь ска, выкованная с бесконечным терпением, не уступала лучшим клинкам мира, даже легендарному металлу из Кипангу, не говоря уже о не столь замечательной дамасской стали.

Настало время двигаться на запад и заняться теми отрядами ска, возвращавшимися из Суараха, которые могли ускользнуть от внимания сэра Редьярда.

На рассвете войска Эйласа готовились снять осаду. Невозможно было предсказать, что могло случиться на протяжении нескольких следующих дней, в связи с чем каждый всадник набил седельные сумки сухарями, сыром и сушеными фруктами из вражеских запасов.

За несколько минут до отъезда один из лазутчиков, запыхавшись, прискакал в лагерь с новостью — с северо-запада, по дороге из Прибрежья, куда прибывали корабли из Скагана, приближался отряд ска, эскортировавший несколько высокородных персон, в том числе, судя по всему, леди Храйо, супругу герцога Лухалькса, еще одну женщину средних лет и юношу. Эскорт состоял из дюжины легко вооруженных всадников — вести об осаде Санка очевидно не успели распространиться по Северной Ульфляндии.

Эйлас слушал гонца с напряженным интересом. «Как насчет леди Татцель? — спросил он. — Разве она не возвращается с матерью?»

«Не могу сказать с уверенностью, государь, так как не знаком с упомянутой вами леди и, как вы понимаете, должен был разглядывать ска с безопасного расстояния. Если леди Татцель — женщина среднего возраста…»

«Татцель — молодая стройная девушка. С большого расстояния она может напоминать юношу».

«С отрядом едет юноша — или кто-то, кого я принял за юношу. Это может быть леди Татцель в мужском наряде — девушки ска нередко так одеваются, особенно в дороге».

Эйлас позвал сэра Балора, одного из капитанов-ульфов, и дал ему указания: «Выберите место, где вы сможете окружить отряд, и убивайте только по мере необходимости. Ни в каких обстоятельствах не наносите ущерб женщинам или юноше, кто бы он ни был. Отправьте пленных в Дун-Даррик под охраной, после чего как можно скорее возвращайтесь».

Сэр Балор отправился на северо-запад во главе отряда из пятидесяти человек. Остальные войска выехали по дороге в Суарах, оставив у замка только несколько подразделений, достаточных для продолжения осады и уничтожения небольших групп ска, время от времени спускавшихся с гор.

Эйлас не находил себе места, узнав о приближении семьи герцога. Поддавшись внезапному порыву, он поручил сэру Тристано командование армией, а сам поскакал вслед за Балором, успевшим проехать уже полмили.

Выдался теплый погожий день; цветущие вересковые пустоши наполняли воздух медовым ароматом с терпкой примесью отсыревшего утесника и отдающей дымком торфянистой почвы. Казалось, прозрачный воздух делал более четкими самые далекие детали; когда Эйлас поднялся на гребень холма, перед ним открылась широкая панорама — справа и слева возвышались и ниспадали серовато-зеленые горные луга, усеянные разрозненными скальными обнажениями и редкими порослями лиственницы и ольхи, а иногда и чахлых кипарисов. Впереди до самого горизонта простирался пейзаж, пересеченный тенями лесов. Примерно в миле к западу Эйлас заметил отряд ска, беззаботно направлявшийся к замку Санк.

Сэра Балора и его людей, спустившихся в болотистую низину, еще не было видно; ска мирно ехали шагом, не подозревая об опасности.

Две кавалькады сближались. Ска, поднявшись на пологий холм, остановились на гребне — может быть для того, чтобы дать передохнуть лошадям и полюбоваться видом — а может быть и потому, что какой-то подсознательный сигнал вызвал у них беспокойство: клуб пыли вдалеке, едва слышное позвякивание металла, приглушенный топот копыт? Несколько секунд они обозревали ландшафт. Эйлас все еще был слишком далеко, чтобы различать подробности, но мысль о том, что одна из фигур в этой далекой группе могла принадлежать Татцель, вызвала в нем прилив волнения, смешанного с мрачноватым сардоническим удовлетворением.

Ска двинулись вперед; теперь, к разочарованию Эйласа, вместо того, чтобы держаться в укрытии и ждать возможности окружить вражеский отряд, всадники сэра Балора стали беспорядочно, на всем скаку, пересекать заросшую кочками ложбину всего лишь в сотне ярдов к югу от ска. Эйлас тихо выругался: Балору следовало выслать вперед лазутчика — но он этого не сделал и потерял всякую возможность застать противника врасплох.

Ска задержались на мгновение, чтобы оценить ситуацию, после чего повернули на северо-восток по пути, позволявшему, как они надеялись, скорее оказаться поблизости от замка — они допускали, что преследователи отступят, если окажутся в поле зрения гарнизона Сайка. Сэр Балор повернул наперехват — и снова Эйлас выругался, раздраженный Балором и его опрометчивой тактикой. Приблизившись к замку, ска повстречались бы с отрядами, продолжавшими осаду. В таком случае, если бы лорд Альвикс решился на отчаянную вылазку в попытке спасти мать и сестру, можно было бы взять приступом цитадель!

Но сэр Балор, подобно гончей, преследующей дичь по горячему следу, мог думать только о погоне, и его всадники мчались сломя голову. Ска слегка изменили курс, повернув на север, к небольшому пролеску, за которым находился каменистый холм, увенчанный развалинами древнего форта. Отряд сэра Балора не отставал; расстояние между двумя группами заметно сокращалось, так как у ска не было скаковых лошадей. Преследователи и преследуемые растянулись вереницей вдоль пустоши — одни вырвались вперед, другие не могли за ними поспеть. В хвосте кавалькады ехал Эйлас — теперь он уже мог различить отдельные фигуры всадников-ска. Он заметил так называемого «юношу»: без сомнения, это была Татцель в темно-зеленом костюме для верховой езды, полусапожках и мягком черном берете.

Очевидно, ска надеялись добраться до старой крепости, где им было бы легче отразить нападение превосходящих сил противника. Они углубились в лес и через некоторое время показались на склоне холма. Сэр Балор и его люди следовали за ними.

Ска поднимались на холм. Эйлас искал глазами знакомую фигуру — где была Татцель? Где был всадник в темно-зеленом костюме и черном берете?

Ее не было видно.

Эйлас рассмеялся. Придержав коня за уздцы, он наблюдал за тем, как сэр Балор и его отряд беспорядочной гурьбой выехали из-за деревьев на склон холма — теперь их отделяла от ска всего лишь сотня ярдов.

Эйлас не сводил глаз с пролеска. Как только ульфский отряд проскакал мимо, из рощи выехал одинокий всадник, пустивший лошадь галопом в направлении замка Санк — очевидно, Татцель надеялась вызвать подкрепление на помощь спутникам, загнанным в развалины.

Выбранный ею маршрут пролегал к северу от того места, где остановился Эйлас. Изучив местность, король повернул коня и поскакал наперерез.

Татцель приближалась, низко пригнувшись к ритмично качающейся шее лошади — ее черные локоны развевались на ветру. Она посмотрела направо — и глаза ее широко раскрылись, брови взметнулись, она не смогла удержаться от испуганного возгласа: Эйлас, на огромном коне, уже настигал ее! Схватившись за поводья, девушка повернула лошадь налево, в сторону от замка — в северные холмы, куда Эйласу вовсе не хотелось углубляться. Но Эйлас колебался лишь мгновение: опрометчиво или нет, он принял решение. Никогда еще ему не удавалось спугнуть столь драгоценную дичь! Он уже не мог бросить погоню, куда бы она ни привела и к чему бы она ни привела. Так началась дикая гонка по вересковым пустошам Северной Ульфляндии.

Татцель скакала на молодой черной кобыле, длинноногой, но узкогрудой — и, возможно, не слишком выносливой. Саврасый конь Эйласа, выбранный именно благодаря выносливости, был значительно крупнее и тяжелее. Эйлас не сомневался, что рано или поздно догонит Татцель, особенно если ее лошади придется нелегко — в связи с чем старался подгонять ее к горам, все выше и выше — все дальше и дальше от замка Санк и низин, где она могла бы найти помощь со стороны поселенцев-ска или другого отряда своих соплеменников.

Судя по всему, Татцель полагалась прежде всего на быстроту ног своей кобылы, но скачка по каменистым лугам была опасным занятием; ее лошадь то и дело спотыкалась, и ей не удавалось оторваться от преследователя. У Эйласа не было с собой лука, и он не мог выпустить стрелу в круп кобылы, чтобы заставить ее остановиться.

Они покрывали одну милю за другой; лошади начинали уставать. Более надежный скакун Эйласа медленно, но верно догонял черную кобылу — вскоре у Татцель уже не оставалось никаких шансов. В отчаянии, какого она раньше не проявляла, дочь герцога-ска резко повернула в каменистый овраг между двумя скалами, круто поднимавшийся к верхним нагорьям — вероятно, надеялась скрыться в какой-нибудь расщелине и подождать, пока Эйлас не проскачет мимо.

Бесполезный маневр! Подходящая расщелина ей не попалась; в любом случае, Эйласа, скакавшего в двадцати ярдах за ней, невозможно было так провести. Овраг, заросший осокой и ольхой, становился все уже. Снова повернув, Татцель заставила лошадь карабкаться по крутому склону; девушка спешилась и потянула кобылу за собой по уступчатым наслоениям крошащейся черной породы, продираясь сквозь густые невысокие заросли утесника, и наконец выбралась на каменистый утес. Эйлас поднимался за ней, но Татцель принялась сбрасывать на него камни, что вынудило его выбрать другой маршрут, тем самым предоставив беглянке кратковременное преимущество.

Эйлас поднялся на утес. Справа и слева проваливались вниз крутые склоны ложбин. Позади, под ветреным атлантическим небом, открывался бескрайний простор сероватых вересковых лугов, темных ложбин, черных пятен далеких лесов. Татцель карабкалась на высокий скалистый гребень и тащила за собой приунывшую кобылу. Эйлас пустился вдогонку; расстояние между ними снова стало сокращаться.

Взобравшись в седло, Татцель поскакала со всей возможной скоростью вверх, к плоскогорью, за которым вздымалась уже недалекая громада Тих-так-Тиха, украшенная сияющей на солнце трехгранной остроконечной вершиной Нока, первого из Заоблачных пиков.

Эйлас последовал за ней, но к своему великому огорчению обнаружил, что его конь каким-то образом подвернул ногу и стал прихрамывать. Выругавшись, Эйлас избавил коня от удил и уздечки, отбросил в сторону седло и пустил животное пастись на воле. Король вдруг осознал серьезность ситуации. Погнавшись за Татцель и не оставив никакого сообщения о своих намерениях, он допустил непростительную глупость.

Тем не менее, не все еще было потеряно — далеко не все. Перекинув через плечо дорожную суму, Эйлас отправился вслед за Татцель пешком. Ее кобыла настолько выдохлась, а передвижение по шатким камням было настолько затруднительным, что он снова стал быстро приближаться к дочери герцога. Уже через пару минут он должен был ее схватить.

Татцель это понимала. Отчаянно озираясь, девушка не видела никакого пути к спасению. Заметив выражение ее лица, когда она обернулась, Эйлас невольно почувствовал приступ жалости.

Он подавил в себе сожаление. Драгоценная маленькая Татцель, заносчивая недотрога! Ты предпочитала не замечать вокруг себя столько отчаяния, страха и страданий — почему бы тебе не познакомиться с ними самой?

Татцель решила рискнуть. Эйлас был уже в нескольких шагах, дальнейшие попытки ехать верхом не имели смысла. Слева открывалась долина с крутыми каменистыми склонами. Задержавшись на мгновение, Татцель глубоко вздохнула, спрыгнула с лошади и, потянув ее под уздцы, заставила переступить край обрыва. Упираясь вытянутыми передними ногами, кобыла стала съезжать по камням на ляжках, дико вращая белками глаз и повизгивая от ужаса. Наткнувшись на большой камень, лошадь не удержалась, упала на бок и покатилась кувырком, нелепо размахивая ногами, судорожно извиваясь всем телом и бешено мотая головой. Склон становился все круче — далеко внизу лошадь ударилась со всего размаха о валун и теперь лежала неподвижно.

Татцель тоже стала скользить вниз по камням, лихорадочно цепляясь руками за кусты и кочки. Щебень у нее под ногами стал двигаться вместе с ней, осыпь поползла, ускоряясь, вниз — через несколько секунд девушка лежала, оглушенная и наполовину засыпанная оползнем, на дне долины. Примерно через минуту она попыталась подняться, но левая нога не держала ее — вскрикнув от боли, Татцель снова опустилась на камни, с испугом глядя на сломанную ногу.

Эйлас наблюдал за этим катастрофическим спуском сверху. Теперь ему некуда было торопиться; он нашел более безопасный маршрут и тоже спустился в долину.

Когда он подошел, Татцель сидела, прислонившись к скале, с лицом, побелевшим от боли. Ее черная кобыла, переломавшая хребет, хрипела неподалеку, выпуская из ноздрей кровавую пену. Эйлас добил ее одним быстрым движением меча — наступила тишина.

Эйлас вернулся к Татцель и опустился на колено рядом с ней: «Очень больно?»

«Я сломала ногу».

Эйлас отнес ее на чистый песок у горной речки, журчавшей посреди долины, и со всей возможной осторожностью попытался выправить внутренний перелом. Насколько он мог судить, он не был оскольчатым и нуждался главным образом в наложении лубков.

Поднявшись на ноги, Эйлас осмотрел окрестности. В давние времена здесь, на лугах у берегов реки, выпасали скот несколько хозяйств — от них остались только осыпавшиеся каменные изгороди и основания хижин. Вокруг не было ни души, в воздухе не чувствовался запах дыма. Тем не менее, вдоль речки тянулась едва заметная колея — значит, по этой долине все-таки кто-то ездил, что могло оказаться дополнительной проблемой.

У самой воды Эйлас нарезал две дюжины ивовых прутьев. Вернувшись к Татцель, он ободрал с прутьев кору и передал ее девушке: «Жуй! Это поможет от боли».

Снимая плед с седла мертвой лошади, Эйлас нашел сложенный плащ девушки и небольшой черный кожаный кошель с золотой застежкой. Кроме того, он захватил с собой ремни и пряжки поводьев и седла.

Предложив Татцель еще ивовой коры, Эйлас разрезал ножом ткань ее брюк и аккуратно подвернул ее, обнажив стройную голень и колено.

«Я не костоправ, — признался Эйлас. — Могу только подражать тому, что костоправы делали с другими в моем присутствии. Постараюсь причинять как можно меньше боли».

Татцель нечего было ответить — хотя бы потому, что она находилась в полном замешательстве. Эйлас не вел себя, как животное, его манеры нельзя было назвать угрожающими. Если он намеревался ее изнасиловать, зачем бы он задерживался, чтобы наложить лубки на сломанную ногу — ведь лубки только мешали осуществлению его намерений?

Эйлас отрёзал полосу ткани от плаща и обернул ногу так, чтобы ткань служила подкладкой, после чего приготовил ивовые прутья, прикладывая их к ноге и укорачивая по мере надобности. Наконец он выпрямил сломанную ногу. Татцель охнула, но не вскрикнула, и Эйлас обвязал лубки ремнями. Татцель вздохнула и закрыла глаза. Эйлас соорудил из плаща нечто вроде подушки и подложил ей под голову. Слегка отодвинув пальцами ее локоны, прилипшие ко лбу, он изучал правильные бледные черты пленницы со смешанным чувством, припоминая давние события в замке Санк. Тогда ему хотелось прикоснуться к ней, дать ей знать о своем присутствии. Теперь он мог бы безнаказанно обнимать и ласкать ее, но его сдерживал ряд новых внутренних ограничений.

Татцель открыла глаза и внимательно посмотрела ему в лицо: «Я тебя видела раньше… не помню, где».

«Она уже забыла об опасениях», — подумал Эйлас. Надо полагать, его сдержанность была более чем очевидна. Действительно, девушка, по-видимому, снова демонстрировала неизъяснимую, свойственную ска уверенность в своем превосходстве, которую можно было бы рассматривать как наглость, если бы она не проявлялась с такой наивной непосредственностью. Эйлас внутренне усмехнулся — ситуация становилась забавной.

«У тебя не ульфский выговор, — сказала Татцель. — Откуда ты?»

«Я тройский рыцарь».

Татцель поморщилась — от боли или от неприятного воспоминания?

«Когда-то у нас в Санке был слуга из Тройсинета. Он сбежал».

«Я сбежал из Санка».

Татцель подняла брови с бесстрастным любопытством: «Тогда многие на тебя рассердились, потому что ты нас отравил. Тебя зовут „Хэйлис“ или „Эйлиш“ — что-то в этом роде».

«Друзья зовут меня „Эйлас“».

Татцель явно не догадывалась о возможности связи между бывшим слугой Эйласом и Эйласом, королем Тройсинета, Дассинета и Южной Ульфляндии — даже если ей было известно имя короля.

Татцель произнесла без раздражения: «С твоей стороны глупо заезжать в эти края. Когда тебя поймают, тебя могут охолостить».

«Надеюсь, в данном случае меня не поймают».

«Ты был в компании бандитов, напавших на мой эскорт?»

«Это не бандиты. Это кавалеристы на службе короля Южной Ульфляндии».

«Какая разница?» — Татцель закрыла глаза и тихо лежала. Поразмышляв, Эйлас поднялся на ноги и снова осмотрел окрестности. Необходимо было найти укрытие — для ночлега и, что еще важнее, для того, чтобы никому не попадаться на глаза. Наличие тропы говорило о том, что здесь время от времени кто-то ходил — скорее всего, колея соединяла Подветренную дорогу, ведущую на перевал, с поселениями и складами ска на нижних пастбищах.

Выше по течению Эйлас заметил жалкую каменную лачугу — этим строением давно никто не пользовался, там можно было укрыться от нежелательного внимания пастухов и бродяг, населявших дикие предгорья. Солнце начинало заходить за хребет: скоро долина должна была погрузиться в тень. Эйлас перевел взгляд на лежащую девушку: «Татцель».

Она открыла глаза.

«Неподалеку есть хижина, где можно укрыться на ночь. Я помогу тебе встать. Положи мне руку на плечо… Давай, вставай!»

Сердце Эйласа билось чаще обычного. Теплое тело Татцель прижалось к нему, ее руки обнимали его, ее свежий аромат, напоминавший о сосновой хвое, цветах лимонной вербены и растертой пальцами герани, опьянял и возбуждал. Эйлас не хотел ее отпускать: «Обхвати меня рукой, я тебя поддержу… Пойдем потихоньку».

 

Глава 11

После того, как Эйлас помог Татцель подняться на ноги, несколько секунд они стояли неподвижно — ее рука обнимала Эйласа за шею, лицо почти прикасалось к его лицу. В уме Эйласа пронеслись воспоминания о мрачных днях, проведенных в замке Санк. Он глубоко вздохнул и отвернулся.

Шаг за шагом они двинулись вверх по тропе. Татцель подпрыгивала на одной ноге, а Эйлас без труда поддерживал ее вес. Наконец они добрались до хижины, оставшейся от бывшего скотоводческого хозяйства. Лачуга приютилась в приятном месте, на небольшом возвышении рядом с ручейком, журчавшим по расщелине в склоне долины. На стенах, сложенных из неотесанных камней, покоились кедровые шесты, служившие стропилами, а поверх стропил лежала черепица из аспидного сланца. Посеревшая от старости деревянная дверь скособочилась и едва прикрывала вход. Внутри с одной стороны стояли деревянный стол и скамья, а с другой находился очаг с грубо вылепленной из глины вытяжной трубой.

Опустив Татцель на скамью, Эйлас ослабил ремни, стягивавшие ее ногу, и взглянул ей в лицо: «Больно?»

Девушка ответила коротким кивком и недоуменным взглядом — зачем задавать глупые вопросы?

«Постарайся отдохнуть, по мере возможности. Я скоро вернусь».

На берегу речки Эйлас настрогал свежих ивовых прутьев — молодых побегов с толстой корой. Там же он заметил раков в нескольких мелких заводях, а также внушительных размеров форель, притаившуюся поглубже, между камнями. Он отнес девушке ивовые прутья и содрал с них кору: «Жуй кору! Я принесу воды».

Рядом с хижиной была устроена небольшая запруда, перегородившая ручеек — в ней лежала деревянная бадья. Постоянно погруженная в холодную воду, она не высохла и не растрескалась. Облегченно вздохнув, Эйлас принес в хижину полную бадью воды. Собрав несколько охапок травы, осоки и листьев кустарника, он свалил их на пол, чтобы устроить постель. На берегу речки он нашел несколько сухих коряг и тоже притащил их в хижину. Пользуясь огнивом из походной сумы, он скоро развел огонь.

Сидя за столом, Татцель казалась погруженной в свои мысли и наблюдала за его действиями без интереса.

В долине сгущались сумерки. Эйлас снова вышел из хижины. На этот раз он отсутствовал не меньше получаса. Вернувшись, он принес несколько кусков свежего мяса, завернутых в тростник, и ветвь, покрытую спелой ежевикой — ягоды он положил на стол перед Татцель. Присев на корточки у очага, он разложил мясо на широком плоском камне, нарезал его тонкими полосками, нанизал полоски на прутья и укрепил прутья над огнем.

Когда мясо поджарилось, он подал его к столу. Татцель уже подкрепилась ежевикой; теперь она стала жевать жареное мясо — медленно, без аппетита. Отпив воды из бадьи, она намочила конец шарфа, вынутого из кошеля, и начисто протерла кончики пальцев.

Эйлас тщательно выбирал слова: «Необходимость облегчиться может поставить тебя в затруднительное положение. Если потребуется, я могу оказать посильную помощь».

«Обойдусь без твоей помощи», — коротко обронила Татцель.

«Как тебе угодно. Когда ты захочешь спать, я приготовлю тебе постель».

Татцель брезгливо вскинула голову, показывая, что предпочла бы провести ночь в других условиях — например, в своей постели в замке Санк — после чего обратила неподвижный взор на пламя очага. Через некоторое время она обернулась к Эйласу, словно впервые признала его присутствие: «Ты сказал, что на мой отряд напали солдаты, а не бандиты?»

«Так оно и есть».

«Чего они хотят от моей матери?»

«Им приказано сохранить ей жизнь — если это возможно. Думаю, что леди Храйо захватили в плен и отправили в Южную Ульфляндию, где она проведет остаток жизни в рабстве».

«В рабстве? Моя мать?» — Татцель трудно было представить себе такую возможность, и она отбросила эту идею, слишком нелепую, чтобы о ней стоило беспокоиться. Покосившись на Эйласа, она подумала: «Странный человек! Временами угрюмый, осторожный и практичный, как старик, а иногда порывистый, как юнец. Какие только разновидности не попадаются среди рабов! Загадочное стечение обстоятельств! Зачем он меня так безжалостно преследовал? Надеется на выкуп?» Она спросила: «Кто ты такой? Тоже солдат? Или бандит?»

Эйлас ответил не сразу: «Скорее солдат, нежели бандит. Но я — ни то, ни другое».

«Кто же ты, в таком случае?»

«Как я уже упомянул, я — рыцарь из Тройсинета, благородного происхождения».

«Я ничего не знаю о Тройсинете. Почему ты оказался так далеко от дома? Зачем ты подвергаешь себя опасности? Тебе следовало бы оставаться в Южной Ульфляндии».

«Одна из причин в том, что я желаю наказать ска за грабежи и захват мирного населения в рабство; кроме того, по правде сказать…» — Эйлас прервался. Глядя в пламя очага, он решил не продолжать.

Татцель желала слышать продолжение: «По правде сказать — что?»

Эйлас пожал плечами: «В замке Санк меня заставили стать рабом. Я часто наблюдал за тобой — ты ходила мимо, и я стал тобой восхищаться. Я поклялся, что когда-нибудь вернусь и встречусь с тобой в других обстоятельствах. Такова одна из причин, по которым я здесь нахожусь».

Татцель задумалась: «Ты настойчив. Очень немногим скалингам удалось бежать из замка Санк».

«Меня поймали и отправили смертником в Поэлитетц, — сказал Эйлас. — Но оттуда я тоже сбежал».

«Ты рассказываешь сложные и запутанные истории, — раздраженно отозвалась дочь герцога. — Они не поддаются пониманию и мало меня интересуют. Ты причинил мне боль и неудобства — это все, что я знаю. Твои низменные поползновения оскорбительны и вызывают отвращение: то, что ты решил о них распространяться, свидетельствует об отсутствии настоящего воспитания».

Эйлас рассмеялся: «Совершенно верно! Какими наивными и грубыми кажутся надежды и мечты, когда облекаешь их в слова! И, тем не менее, я всего лишь искренне ответил на твой вопрос. Необходимость отвечать помогла мне кое-что понять. Точнее говоря, пришлось признаться самому себе в некоторых вещах».

Татцель вздохнула: «И снова ты говоришь загадками. Мне нет дела до твоих проблем».

«Все очень просто. Если юноша и девушка мечтают примерно об одном и том же, они становятся друзьями и, если таково их влечение, любовниками. Если же это не так, им неприятно находиться в обществе друг друга. Простая на первый взгляд концепция, но очень немногие дают себе труд ее учитывать».

Татцель смотрела в огонь: «Меня не трогают твои сожаления и фантазии. Объясняй их кому-нибудь, кто способен испытывать к тебе сочувствие».

«Значит, пока что мне придется помолчать», — заключил Эйлас.

Уже через несколько секунд Татцель заявила: «Удивительно, что твоя банда отважилась на вылазку так далеко от границы».

«Эта загадка тоже объясняется очень просто. Так как мы намеревались осадить замок Санк, необходимо было проехать соответствующее расстояние».

Наконец Татцель на самом деле удивилась: «И вас, конечно же, разбили в пух и прах?»

«Напротив. Цитадель уцелела только потому, что мы не привезли осадные машины. Но мы уничтожили все вокруг замка и отступили, чтобы нападать на ска в других местах».

Татцель негодующе уставилась на него: «Это тяжкое преступление!»

«Всего лишь давно заслуженное возмездие — и это только начало».

Девушка мрачно наблюдала за языками пламени: «И что ты собираешься сделать со мной?»

«Я захватил тебя в рабство — так же, как это делают ска. Ты моя рабыня. Потрудись вести себя соответственно».

«Это невозможно! — яростно воскликнула Татцель. — Я не кто-нибудь, а ска, причем самого высокого происхождения!»

«Тебе придется привыкнуть к новому положению. Жаль, что ты сломала ногу и еще не можешь мне прислуживать».

Положив подбородок на два сжатых кулака, Татцель не отрывала глаз от очага. Эйлас встал и расстелил плащ на подстилке из травы: «Пожуй еще ивовой коры, чтобы боль не мешала тебе заснуть».

«Не хочу больше жевать кору!»

Эйлас наклонился к ней: «Возьмись за мое плечо, и я отнесу тебя на постель».

Поколебавшись немного, Татцель подчинилась, и Эйлас перенес ее на травяную подстилку. Развязав шнурки на сапожках, он осторожно снял с нее обувь: «Тебе удобно?»

Татцель ответила непонимающим взглядом, словно не расслышала вопрос. Эйлас отвернулся и вышел наружу, чтобы прислушаться к звукам ночи.

Ветра не было. Тишину нарушал только приглушенный шум горной речки. Вернувшись в хижину, Эйлас опрокинул стол на бок, перегородил им вход и заклинил его скамьей. Поворошив угли в очаге, он лег рядом с Татцель и закрыл ее и себя плащом. Глядя прямо в бледное лицо дочери герцога, он спросил: «Ты когда-нибудь спала с мужчиной?»

«Нет».

Эйлас крякнул, выражая то ли разочарование, то ли просто усталость: «Благодаря сломанной ноге, сегодня твое целомудрие в безопасности. Мне было бы неприятно слышать, как ты орешь от боли… Надо полагать, я слишком воспитанный человек».

Татцель презрительно фыркнула, ей нечего было сказать. Она повернулась спиной к Эйласу, и через некоторое время стала дышать тихо и размеренно.

Утром солнце взошло на безоблачном небе. Чтобы позавтракать, Эйлас вынул сухари и сыр из походной сумы. Сразу после завтрака он отвел Татцель на прикрытую кустарником лужайку выше по течению ручейка, в расщелине за хижиной. Девушка протестовала и ворчала, но Эйлас был неумолим: «Здесь, в предгорьях, водятся настоящие разбойники — они мало чем отличаются от диких зверей. У меня нет лука со стрелами, так что я не смогу тебя защитить, если нападающих будет больше двух. А если нас найдут несколько ска, я не смогу защищаться сам. Поэтому днем тебе придется прятаться — до тех пор, пока мы отсюда не уйдем».

«И когда мы отсюда уйдем?» — капризно спросила Татцель.

«Как можно скорее. Не спускайся к хижине, пока я за тобой не приду. Если, конечно, тебе не придется ждать больше, чем пару дней — это будет означать, что меня убили».

Эйлас спустился в долину. Из развилки сухой коряги и шеста, вырезанного из молодой березы, он соорудил костыль. Отрезав крепкую ветку ивы, он ободрал ее ножом и сумел изготовить не слишком удачный лук — иве не хватало тугого сопротивления, свойственного ясеню или тису. В округе росли также пеканы и дубки, но их древесина оказалась слишком хрупкой; с той же целью лучше подошел бы конский каштан, но высоко в горах его трудно было найти. Эйлас нарезал и заточил побеги ивы, чтобы сделать стрелы, а в качестве оперения использовал полоски ткани. Наконец, он изготовил рыбацкий гарпун, расщепив вчетверо конец березового шеста, заточив каждый из четырех концов, вставив между ними голыш, чтобы концы раздвинулись, и обвязав шест ремнем над четырьмя остриями, чтобы трещины не разошлись по всей длине шеста.

Полдень уже миновал. Захватив гарпун, Эйлас направился к речке. Через час терпеливого ожидания и после нескольких неудачных попыток ему удалось загарпунить увесистую форель. Когда он чистил рыбу на берегу, издали послышались топот и ржание лошадей. Эйлас тут же отбежал в сторону и спрятался в кустах.

По колее ехали два всадника; за ними пара мохнатых крестьянских лошадок тянула небольшой фургон. Лошадками погонял паренек лет четырнадцати со взъерошенными волосами, тоже явно крестьянского происхождения. Внешность всадников производила гораздо более зловещее впечатление. На них были нагрудники из подвязанных ремешками металлических пластинок и кожаные шлемы с отворотами, закрывавшими шею и уши. На поясах висели длинные тяжелые мечи, на седлах — луки со стрелами и боевые топоры с короткими рукоятками. Незнакомец покрупнее был старше Эйласа — загорелый, коренастый субъект с маленькими злыми глазками, жесткой щетинистой бородой и длинным мясистым носом. Другой, лет на пятнадцать старше, часто озирался по сторонам — сутулый и жилистый, морщинистый и тертый, как его старое кожаное седло. Бледное лицо его вызывало неприятное ощущение: круглые пронзительно-серые глаза над слишком широкими скулами и маленьким, плотно сжатым ртом придавали ему почти змееподобный вид.

Эйлас сразу понял, что перед ним разбойники, и поздравил себя с предусмотрительностью — решение спрятать Татцель в расщелине оказалось правильным. Тем временем всадники заметили мертвую лошадь и были несколько озабочены этим обстоятельством.

Поравнявшись с хижиной, бродяги задержались и вполголоса посоветовались, после чего, пригнувшись, стали изучать следы на песке. Спешившись, они привязали лошадей к фургону и стали осторожно приближаться к лачуге — но тут же остановились в полном изумлении.

Эйлас оцепенел — сердце его сжалось, будто к нему прикоснулись куском льда. Татцель тоже услышала приближение всадников. Теперь она показалась, прыгая на одной ноге, из-за угла хижины и, обратившись к разбойникам, самоуверенно давала какие-то указания — Эйлас не мог расслышать, что именно она говорила. Девушка указывала рукой на фургон; по всей видимости, она хотела, чтобы ее отвезли в ближайший замок или на какую-нибудь перевалочную станцию ска.

Два незнакомца переглянулись, ухмыляясь мысли, одновременно их посетившей; у паренька на козлах отвисла челюсть — он часто моргал, пытаясь сообразить, что происходит.

Эйласа раздирали противоречия: ярость, вызванная неслыханной глупостью дочери герцога, глубокое сожаление о том, что ей предстояло испытать — и снова вспышка гнева, вызванная другой причиной. Как бы он ни проклинал самонадеянную девчонку, теперь он не мог бросить ее в беде и после этого уважать самого себя. Ослепленная высокомерием и тщеславием, Татцель поставила под угрозу не только себя, но и его самого!

Два разбойника приблизились к Татцель и остановились прямо перед ней. Разглядев ее с ног до головы, они обменялись одобрительными репликами. Отшатнувшись, Татцель принялась повторять приказы отчаянно-негодующим тоном.

Сутулый худощавый субъект задал девушке несколько вопросов. Она ответила ледяным тоном и снова указала на фургон.

«Да-да, — судя по всему, отвечал змееголовый тип. — Всему свое время. Прежде всего следует пользоваться сиюминутными возможностями. Судьба свела нас для того, чтобы мы могли отпраздновать это счастливое стечение обстоятельств надлежащим образом. Жаль, что у тебя нет подруги!»

Татцель отпрыгнула еще на шаг и беспомощно озиралась. «А теперь она поражается тому, что я не спешу броситься ей на помощь и проучить двух мужланов!» — язвительно подумал Эйлас.

Наклонившись вперед, коренастый бородач схватил девушку за талию. Прижав ее к себе, он попытался ее поцеловать. Татцель уворачивалась и так, и сяк — но в конечном счете ему удалось найти ее губы. Жилистый субъект похлопал его сзади по плечу; они обменялись парой слов — бородач неохотно отступил, явно чего-то опасаясь или будучи в подчиненном положении.

Старший разбойник говорил тихо, но убедительно — другой пожал плечами, не отваживаясь возражать. Они приготовились бросить жребий, чтобы определить, кто из них будет развлекаться с Татцель в первую очередь. Разбойник помладше вставил в землю деревянный колышек и провел ножом черту в десяти шагах от колышка. Вынув по монете из поясных сумок, они встали за чертой и по очереди бросили монеты в направлении колышка. Крестьянский паренек спрыгнул с козел и подбежал смотреть на результаты — его они явно очень интересовали.

Пока внимание бандитов и возничего отвлеклось, Эйлас подкрался к фургону и спрятался за ним. Рядом с хижиной разгорелся спор, связанный с возможным нарушением правил — арбитром назначили паренька-возничего. Тот вынес решение, и жребий бросили снова, соблюдая какую-то внесенную в правила поправку, хотя товарищи-разбойники продолжали ворчать и обмениваться ругательствами. В то же время Татцель разразилась яростными нравоучениями, как домохозяйка, отчитывающая непослушных собак — пока ей не приказали заткнуться, после чего она прислонилась спиной к хижине и замолчала, скорчив растерянную гримасу.

Пока имели место эти важные переговоры, Эйлас потихоньку подобрался к лошадям и позаимствовал лук с несколькими стрелами.

Игра закончилась: победителем оказался грузный бородач, торжествующе расхохотавшийся и поздравивший Татцель с удачным выбором судьбы. Он снова схватил девушку и, ухмыляясь и подмигивая по пути своему товарищу, потащил ее в лачугу.

Разбойник постарше уныло пожал плечами и прорычал какой-то приказ — паренек сбегал к фургону и принес ему кожаный бурдюк с вином. Выбрав местечко за углом, посуше и потеплее, оба сели на землю, прислонившись спинами к стене хижины.

Эйлас бесшумно обошел хижину с другой стороны, держа наготове лук с натянутой тетивой. Прокравшись вдоль стены ко входу, он вступил внутрь — мягко, как тень. Обнаженная Татцель лежала, раскинув руки и ноги, на травяной подстилке. Бородатый бандит уже спустил штаны и стоял на коленях, готовый вставить по назначению монументальный половой член. Татцель заметила молчаливый силуэт в дверном проеме и ахнула. Грузный бандит обернулся, с трудом вскочил на ноги и отступил на пару шагов, хватая воздух пальцами в поиске рукояти меча. Он уже открыл рот, чтобы разразиться воплем — Эйлас выпустил стрелу. Коротко просвистев, стрела пронзила открытый рот и пригвоздила голову разбойника к деревянному угловому столбу. Пританцовывая и судорожно размахивая руками, бородач захрипел и умер.

Эйлас выскользнул из хижины так же тихо, как вошел. Выступив из-за угла, он увидел старшего бандита — развалившись на траве, тот запрокинул бурдюк, направляя струю вина в открытый рот, в то время как паренек-возничий завистливо наблюдал за этим фокусом. Глаза паренька, сосредоточенные на бурдюке, заметили Эйласа — он сдавленно вскрикнул. Прозрачно-серые глаза бандита тоже сфокусировались на неожиданно появившейся фигуре. Жилистый разбойник отбросил бурдюк и ловко вскочил на ноги, выхватив меч. На его угрюмом морщинистом лице не было никаких признаков страха. Эйлас выпустил стрелу. Колени бандита подогнулись; схватившись слабеющими пальцами за древко стрелы, торчащей из груди, он медленно опустился на землю.

Тем временем паренек со взъерошенной шевелюрой дал стрекача, перепрыгивая через камни и кочки, обратно по береговой колее, вниз по течению — через несколько секунд он скрылся из виду.

Эй л ас заглянул в хижину. Задумчиво опустив глаза, Татцель одевалась, повернувшись спиной к пригвожденному к стене трупу. Эйлас спустился, тоже задумчиво, к фургону бандитов, покрытому чехлом из добротного вощеного льняного холста. Под чехлом он нашел большое количество провианта, достаточное для того, чтобы прокормить дюжину прожорливых мужчин на протяжении месяца или двух.

Эйлас выбрал часть этих продуктов: мешок муки, пару копченых свиных боков, соль, два круглых сыра, бурдюк вина, окорок, чулок, набитый луковицами, горшок с копченой гусиной печенкой, связку сухой соленой рыбы, пакет изюма и пакет урюка. Завернув эти припасы в холщовый чехол, он навьючил их на самую крепкую из двух лошадок, тянувших фургон.

Прыгая на одной ноге, Татцель выбралась наружу и присела на пороге, скромно причесывая свалявшиеся локоны. Эйлас вспомнил об изготовленном раньше костыле. Поколебавшись, он сходил за костылем и принес также почти очищенную форель. Костыль он передал пленнице: «Это поможет тебе ходить».

Зайдя в хижину, Эйлас взял два плаща и вытряс их, бросив взгляд на стоящий в углу труп бандита со стрелой во рту. Следующего посетителя лачуги ждал неприятный сюрприз.

Вернувшись под открытое небо, Эйлас с удовольствием вдохнул чистый воздух и сказал: «Пора ехать! Скоро здесь прохода не будет от ска — сбежавший парнишка не преминет выболтать все, что знает».

Татцель указала на тропу: «Кто-то уже идет. Беги, пока у тебя есть время спасти свою шкуру».

Обернувшись, Эйлас увидел старика в длинной рубахе из рогожи, в лаптях и широкополой соломенной шляпе с низкой тульей. Старик вел четырех коз; каждая коза тащила небольшой тюк и разные пожитки. Поравнявшись с хижиной, путник бросил безразличный взгляд на Эйласа и Татцель и прошел бы мимо, если бы Эйлас не позвал его: «Подождите! Одну минуту!»

Старик остановился — вежливо, но неохотно.

«Я не знаком с этой местностью, — сказал Эйлас. — Вы не откажетесь ответить на несколько вопросов?»

«Спрашивайте — скажу все, что знаю».

Эйлас указал рукой вниз по течению речки: «Куда ведет эта колея?»

«В десяти милях ниже по долине — поселок Глостра; там ска устроили форт, у них много бараков».

«А выше?»

«Там несколько развилок. Если идти по главной тропе, то есть по Верхнему Верещатнику, выйдешь на Подветренную дорогу; дальше — перевал и Поэлитетц».

Эйлас кивнул — его предположения подтвердились. Он подал старику знак: «Будьте добры, следуйте за мной. Коз можно привязать к фургону».

Старик с сомнением поплелся за Эйласом к хижине, где Эйлас продемонстрировал ему два трупа: «Фургон принадлежал этим людям — они ехали вверх по долине. Они на меня напали, мне пришлось их убить. Кто они?»

«Бородач в хижине — ска-полукровка. Не знаю, как его зовут. Другого прозвали „Гадюка Федрик“. Оба на службе у Торкваля, насколько мне известно».

«Торкваль… я слышал это имя».

«Торкваль — главарь разбойников. Он обосновался в Энге. Там он никого не боится, это неприступная крепость».

«Все зависит от того, кто идет на приступ и каким образом, — возразил Эйлас. — Где находится эта крепость? Я не хотел бы случайно оказаться поблизости».

«В пятнадцати милях выше растут три большие сосны — к стволу каждой приколочен бараний череп. Тропа, отходящая в этом месте направо, ведет к Энгу. Я бывал там однажды — вход сторожили два рыцаря в доспехах, посаженные на колья. Больше я туда не пойду».

«Не могу не заметить, что ваша вторая коза везет большой чугунный котелок, — сказал Эйлас. — Не согласитесь ли вы обменять котелок на лошадь и фургон, полный провизии — ее хватит на год всей вашей семье?»

«Должен сказать, что такой обмен меня устроил бы, — почесал затылок старик. — В том случае, конечно, если вы обмениваете имущество, вам принадлежащее».

«Я предъявил на него права, и никто их не оспаривает. Тем не менее, если мы обменяемся, советую вам поскорее отвезти фургон в укромное место — хотя бы для того, чтобы не вызывать зависть у встречных».

«Полезный совет, — кивнул старик. — Хорошо, по рукам!»

«Кроме того, вы нас не видели — так же как и мы с вами никогда не встречались».

«Разумеется. Я слышал какие-то голоса, но это были завывания духов, донесенные ветром».

2

Солнце опускалось за спиной Эйласа, пока он ехал вверх по долине в сопровождении Татцель — уздечка третьей лошади, везущей провиант, была привязана веревкой к седлу девушки. Эйлас присвоил оба лука и оба колчана со стрелами.

Долина сужалась и становилась круче — речка шумела и бурлила там, где на ее пути встречались валуны. По одиночке и небольшими группами попадались лиственницы и кедры; с обеих сторон открывались ложбины и расщелины, и в каждой серебрился впадавший в речку ручеек.

Поздно вечером поднялся ветер, по небу понеслись тучи — судя по всему, с моря надвигалась гроза; ночь обещала быть беспокойной.

Закат позолотил горные хребты — долины стали наполняться сумраком. Эйлас повернул в одну из ложбин, вымытых притоками. Спешившись, он повел лошадь под уздцы, и в сотне ярдов выше по течению нашел защищенную от ветра травянистую площадку, где можно было развести костер, не опасаясь, что его заметят с дороги.

Татцель, недовольная выбором места привала, брезгливо озиралась по сторонам: «Зачем останавливаться в такой глуши?»

«Чтобы ночью нас никто не беспокоил», — объяснил Эйлас.

«Мы заходим все дальше в дикие места. Куда ты направляешься? Ты вообще понимаешь, что делаешь?»

«Я надеюсь найти спокойный, безопасный путь по верхним предгорьям, позволяющий вернуться в Южную Ульфляндию, в Дун-Даррик. Потом я отвезу тебя к себе в Домрейс, в Тройсинет».

«Я не желаю посещать эти места, — холодно сказала дочь герцога. — Мои предпочтения для тебя ничего не значат?»

Эйлас рассмеялся: «Тебе придется понять, что предпочтения рабов редко принимаются во внимание».

Татцель нахмурилась и словно не расслышала его ответ. Эйлас принялся собирать хворост и сооружать очаг из камней; по ходу дела он обнаружил плоскую плитку твердого темно-зеленого офита — примерно в локоть шириной и полдюйма толщиной. Эйлас развел огонь и разложил форель на плоском камне, после чего обернулся к Татцель, сидевшей рядом на бревне и наблюдавшей за его приготовлениями с соскучившимся видом.

«Сегодня ты будешь готовить, — сказал Эйлас. — А я сооружу убежище от непогоды».

Татцель отрицательно покачала головой: «Я ничего не знаю о таких вещах».

«Я объясню, что нужно сделать. Отрежь сало с окорока и подогрей его в котелке, чтобы оно растопилось; не спали его — проследи за тем, чтобы сало не дымило! Тем временем нарежь форель на куски. Когда сало растопится, обжарь в нем рыбу — тоже осторожно, чтобы не обгорела. Когда рыба хорошо поджарится, отставь котелок в сторону. Смешай немного муки с водой и сделай тонкие лепешки. Прижми их к этой плитке — она уже раскалилась, — Эйлас указал на плоский кусок офита. — Когда лепешки поджарятся с одной стороны, переверни их и поджарь с другой».

«Я не собираюсь учиться приготовлению пищи».

Эйлас немного помолчал: «Несмотря на то, что я порядком устал, я мог бы тебя хорошенько высечь — своей невероятной глупостью ты в любом случае заслужила порку. Или я мог бы сам все приготовить и вежливо тебя обслужить, предупреждая все твои желания. И в том, и в другом случае, однако, мне пришлось бы прилагать дополнительные усилия. Но я могу просто-напросто тебя не кормить, что не потребует никаких усилий. Какой вариант ты предпочитаешь?»

Татцель задумчиво наклонила голову на бок, но не предоставила никаких рекомендаций.

«По правде говоря, бить тебя мне не хочется, — сказал Эйлас. — Служить тебе мне хочется еще меньше. Значит, тебе придется готовить или остаться без ужина. Не забывай, что утром тебе придется сделать такой же выбор».

«Я закушу сушеными абрикосами и выпью вина», — презрительно отозвалась Татцель.

«Ничего подобного ты не сделаешь! Кроме того, тебе придется самой приготовить себе постель. Или сиди под дождем всю ночь — мне какое дело?»

Обхватив руками колени, Татцель мрачно смотрела на пламя костра. Тем временем Эйлас соорудил палатку из чехла, прежде закрывавшего фургон, и, набрав несколько охапок буйно растущей травы, приготовил себе постель.

Заметив, что постель предназначена для одного, Татцель звонко выругалась и злобно занялась приготовлением ужина. После этого Эйлас набрал еще травы и приготовил постель пошире.

Они ели в молчании. Никакие лакомства не радовали Эйласа больше, чем эта жареная форель с печеными на камне лепешками, приправленная ломтиками сырого лука и сдобренная несколькими глотками вина. Над головой ветер вздыхал в кронах деревьев, костер полыхал в такт каждому дуновению. Наконец Эйлас отправился поить лошадей, после чего привязал их там, где они могли пастись в свое удовольствие.

Вернувшись, Эйлас выпил еще немного вина из бурдюка. Татцель искоса наблюдала за ним. Повернувшись к огню, Эйлас улыбнулся: «Где ты спрятала мой нож?» Этим ножом дочь герцога резала форель.

Поразмышляв немного, Татцель засунула руку за пояс и вынула нож. Эйлас быстро отнял его.

«Ты причинил мне боль!» — пожаловалась Татцель, потирая кисть руки.

«Если бы ты меня зарезала во сне, ты причинила бы мне гораздо большую боль».

Татцель безразлично пожала плечами. Вскоре Эйлас поднялся на ноги. Он перенес под чехол весь провиант, какой мог испортиться под дождем. После этого он взял оба лука и попробовал каждый, проверяя равномерность обработки древесины, прочность конструкции и натяжение тетивы. Оба лука ему нравились, но один был лучше другого — этот лук Эйлас положил под травяную подстилку с той стороны, где собирался спать, чтобы он был под рукой, но поодаль от ловких пальцев Татцель. Другой лук он сжег на костре.

Татцель смотрела, опустив уголки губ: «Я чего-то не понимаю».

«Неужели? У меня тоже возникло впечатление, что ты многого не понимаешь».

«Почему ты упрямо стараешься держать меня в плену? Я предпочитаю быть свободной — и только мешаю тебе в пути. Судя по всему, ты не намерен пользоваться мной, как женщиной».

Эйлас вспомнил о событиях прошедшего дня и пробормотал: «Я не мог к тебе прикоснуться».

«Странно! Значит, ты все-таки сознаешь, насколько выше мое происхождение?»

«Ты жестоко ошибаешься».

«О, значит это из-за бандита, — Татцель моргнула, и Эйласу показалось, что он заметил слезы, блеснувшие у нее в глазах. — А что я могла выиграть, если бы стала сопротивляться? Я во власти двуногой скотины — беглых рабов и разбойников! Мне все равно. Делай со мной все, что хочешь».

Эйлас презрительно хмыкнул: «Перестань притворяться.

Я говорил тебе вчера вечером и повторяю сегодня: я никогда тебя не изнасилую».

Татцель искоса наблюдала за ним: «Что же тебе от меня нужно? Твое поведение загадочно».

«А что в нем загадочного? Меня поработили и заставили служить тебе в замке Санк — никто не спрашивал меня о предпочтениях, мне приходилось постоянно сдерживать ярость. Я поклялся, что настанет день возмездия. Теперь ты моя рабыня и обязана мне служить, выполняя любые мои прихоти. Что может быть проще? В сходстве этих ситуаций, в их параллельности есть своеобразная красота. Постарайся наслаждаться красотой справедливости так же, как это делаю я!»

Татцель только поджала губы: «Я не рабыня! Я — леди Татцель из замка Санк!»

«Насколько я помню, твое звание не произвело большого впечатления на разбойников».

«На этих животных? По меньшей мере, в их жилах текла кровь ска».

«Какое это имеет значение? Оба они заслужили болтаться на виселице. Я с удовольствием их прикончил».

«Стрелами, из западни! — усмехнулась Татцель. — Сразиться со ска лицом к лицу ты не смеешь».

Эйлас иронически поморщился: «В каком-то смысле это верно. С моей точки зрения, война — не игра и не соревнование в рыцарской доблести. Это весьма нежелательный процесс, и с ним следует покончить как можно быстрее, причиняя себе как можно меньше неприятностей… Тебе известен ска по имени Торкваль?»

Татцель внезапно проявила явное нежелание продолжать разговор. Наконец она сказала: «Мне известен Торкваль. Он мой троюродный брат. Но я встречалась с ним только однажды. Его больше не считают настоящим ска, и теперь он удалился за пределы наших владений».

«Торкваль вернулся — его логово неподалеку, на склоне Нока. Сегодня мы пили его вино и закусывали его луковицами. Правда, форель я сам поймал».

Татцель обернулась, глядя вниз, в темную ложбину, где какой-то ночной зверь время от времени возился в сухих листьях. Снова повернувшись к Эйласу, она сказала: «Говорят, Торкваль быстро сводит счеты с обидчиками. Подозреваю, что тебе придется дорого заплатить за сегодняшний ужин».

«Предпочитаю пользоваться щедростью Торкваля бесплатно, — отозвался Эйлас. — И все же, никто не знает, как обернутся события. Темная и жестокая страна, Северная Ульфляндия!»

«Мне она никогда такой не казалась», — с укором возразила Татцель.

«До сих пор тебе не приходилось быть в рабстве… Пойдем. Пора спать. Парень, погонявший лошадей бандитов, станет всюду рассказывать о благородной леди-ска, и долина скоро будет кишеть солдатами в черных шлемах. Я хотел бы выехать пораньше».

«Спи! — безразлично отозвалась Татцель. — Я тут еще немного посижу».

«Тогда мне придется привязать тебя веревкой, чтобы ты не заблудилась где-нибудь ночью. В этих местах во мраке блуждают странные существа — как тебе понравится, если кто-нибудь затащит тебя в пещеру?»

Хромая, Татцель неохотно поплелась к палатке и прилегла на подстилку.

«Безопасность превыше всего! — заявил Эйлас. — Все равно веревка пригодится. Я крепко сплю и могу не проснуться, если ночью мне на голову упадет камень».

Опоясав Татцель петлей веревки, он закрепил петлю беседочным узлом, чтобы она не могла его развязать, а концы веревки привязал к своему поясу — теперь пленница была на привязи.

Эйлас набросил на девушку плащ. Почти полная луна выглянула сквозь просвет в листве, озаряя лицо дочери герцога-ска и смягчая ее черты — она казалась обворожительно привлекательной. Эйлас стоял и смотрел на нее, пытаясь угадать значение полусонной, полупрезрительной усмешки, на мгновение скривившей ее губы… Он отвернулся, не позволяя воображению преодолеть здравый смысл, лег рядом с ней и тоже закрылся плащом. Что он упустил из вида? Оружие? Оно под рукой. Узлы ей не развязать. Эйлас успокоился и вскоре заснул.

3

За час до рассвета Эйлас проснулся. Дождь так и не пошел — в пепле очага ему удалось раздобыть еще тлеющий уголек. Соорудив над ним шалашик из сухой травы, он раздул огонь. Позевывая и дрожа всем телом, Татцель выбралась из палатки и присела на корточки у костра, грея ладони. Эйлас принес копченое сало и мешок муки; Татцель притворилась, что ничего не замечает. Эйлас произнес несколько резких слов. Нахмурившись и бросая на него быстрые озлобленные взгляды, Татцель принялась поджаривать сало и печь лепешки из муки. Эйлас оседлал лошадей и приготовил их к выезду.

Эйлас и Татцель закусили в росистой предрассветной тишине — им обоим не хотелось разговаривать.

Погрузив провиант, завернутый в чехол, на вьючную лошадь, Эйлас помог девушке взобраться в седло, и они спустились из ложбины. Выехав на тропу, Эйлас остановился и прислушался, но не заметил никаких признаков движения — они снова направились вверх по течению; Эйлас часто оглядывался, проверяя, не едет ли за ними кто-нибудь.

Они приближались к опасным местам. Эйлас погонял лошадей, принуждая их спешить — он хотел проехать развилку, ведущую в Энг, как можно раньше утром.

Миля тянулась за милей, и пейзаж становился величественным. По обеим сторонам долины возвышались крутые утесы; в подножиях груды валунов чередовались темными пролесками массивных сосен и елей.

Солнце показалось над восточным хребтом и ярко озарило верхушки трех высоких сосен, растущих неподалеку от тропы — к стволу каждой был прибит бараний череп. В этом месте тропа раздваивалась — одна продолжалась вверх по долине, другая круто поднималась направо. Почувствовав облегчение, Эйлас побыстрее проехал мимо этой зловещей развилки, скоро скрывшейся позади.

Лошади начинали выражать недовольство — их утомляли и темп, заданный Эйласом, и крутизна ущелья. Все выше и выше карабкалась тропа, извиваясь под нависшими уступами и угрожающе накренившимися валунами, временами выходя на ровную лужайку у излучины реки, затем снова углубляясь в крутой каменный лабиринт.

Через час после того, как они проехали развилку на Энг, Эйлас завел лошадей в небольшой укромный овражек за сосновой рощей. Спешившись, он помог Татцель спуститься на землю. Здесь Эйлас намеревался передохнуть и переждать середину дня, тем самым меньше рискуя встречей с другими всадниками, в этих краях не сулившей ничего, кроме беды. С точки зрения Татцель такая предусмотрительность представлялась трусливой и смехотворной. «Ты пуглив, как кролик!

— заявила она Эйласу. — Проводишь всю жизнь в страхе, вечно озираешься, вздрагиваешь, хватаешься за оружие при каждом шорохе».

«Ты вывела меня на чистую воду! — отозвался Эйлас. — Я полон страхами и предчувствиями. Моя собственная рабыня считает меня трусом — что может быть унизительнее для мужчины?»

Татцель презрительно рассмеялась и растянулась на пригретом солнечными лучами песке у ручья.

Прислонившись к сосновому стволу, Эйлас осматривал окружающие склоны. Несмотря на их глупость, замечания девушки раздражали его. Неужели она считает его малодушным только потому, что он принимает разумные меры предосторожности? Надо полагать. В том мире, где она выросла, мужчины ездили по своим делам, не опасаясь неприятностей.

«Скоро ска тоже будут озираться и вздрагивать от каждого шороха, — заверил свою спутницу Эйлас. — До сих пор они одерживали великие победы над недотепами-крестьянами и разрозненными горцами. С такими врагами легко воевать, над ними легко издеваться, ощущая свое превосходство. Но теперь им придется иметь дело с тройсами, а это совсем другая история».

«Если все тройсы так же осторожны, как ты, нам не грозят никакие трудности».

«Увидим!» — отозвался Эйлас. Он снова внимательно рассмотрел окружающие горы, но не заметил ничего, кроме скал и неба. Подгоняемые ветром обрывки облаков то и дело закрывали солнце — их огромные тени быстрой чередой неслись вверх по долине.

Лежа на животе и подпирая голову руками, Татцель наблюдала за ним: «Что ты ищешь?»

«Кто-то следит за тропой с восточного хребта… Отдыхай, пока есть время. Мы сможем ехать дальше только в темноте».

Татцель закрыла глаза и, казалось, задремала.

После полудня они подкрепились окороком, сыром и холодными лепешками, оставшимися от завтрака. Солнце начинало склоняться к западу. Гряда облаков становилась все плотнее, и вскоре солнце скрылось за тучей. Закутавшись в плащ, Татцель жаловалась на холодный ветер и советовала Эйласу соорудить палатку.

Эйлас покачал головой: «Погода благоприятствует такому трусу, как я! Лазутчиков и дозорных ослепляет туман, а разбойники предпочитают грабить, когда им не мешают дождь и ветер. Поднимайся! Поехали!»

Он завернул в чехол остатки провианта, и они снова двинулись в путь.

Вечер тянулся долго и утомительно. За час до захода солнца ветер начал успокаиваться, налетая лишь редкими порывами, и пелена туч стала разрываться. Десятки отдельных солнечных пятен озарили унылый дикий пейзаж, внося в него золотисто-зеленое разнообразие.

Эйлас остановился, чтобы лошади передохнули. Позади открывался вид на всю долину; впереди, на расстоянии не больше мили, небо пересекала чуть неровная черта края плоскогорья.

Они стали снова подниматься — и снова Эйлас остро ощутил, что за ними может наблюдать любой часовой, обозревающий долину.

Тропа приблизилась к последнему крутому подъему; Эйлас спешился, чтобы не слишком утомлять лошадь. Шаг за шагом он упорно поднимался зигзагами, пока кровь не стала тяжело стучать в голове — он задержался, чтобы отдышаться. Лошади прядали ушами, мотали головой и тихо всхрапывали; постепенно, однако, они успокаивались и восстанавливали силы. Эйлас, Татцель и три лошади оставались в глубокой тени, покуда прорвавшиеся сквозь тучи лучи заходящего солнца подсвечивали розовым огнем верхи слоистых облаков на востоке.

Эйлас снова стал взбираться по склону; тропа петляла — казалось, подъем никогда не кончится. Наконец, преодолевая желание снова остановиться, Эйлас выбрался на плато: перед ним открылось широкое плоскогорье. На юге высились Заоблачные пики; восточный небосклон заслонялся верхним хребтом Тих-так-Тиха, теперь охваченным пламенем заката; к северу плоскогорье терялось в тумане под плотной пеленой туч.

В ста шагах оттуда, где тропа выходила на плоскогорье, стоял высокий человек в черном плаще, задумчиво погруженный в созерцание пейзажа. Руки его покоились на рукояти меча, ножны упирались в землю под ногами. Рядом, привязанный к основанию куста, стоял его конь. Покосившись на Эйласа и Татцель, незнакомец, казалось, перестал обращать на них внимание — что вполне устраивало Эйласа.

Вскочив в седло, Эйлас поехал шагом мимо незнакомца так, словно не замечал его присутствие.

Человек в черном плаще медленно повернулся к нему лицом — лучи заката резко разделили его лицо на золотистые пятна и черные тени. Подняв руку, он произнес одно слово: «Стой!»

Эйлас вежливо придержал лошадь под уздцы, и незнакомец не спеша приблизился. Черноволосый, с низким лбом и язвительно приподнятыми бровями, он смотрел Эйласу в лицо яркими янтарными глазами. Резко выступающие скулы, широкий чувственный рот, массивный тупой подбородок и подергивающаяся левая щека производили впечатление человека, переполненного страстями, едва сдержанными ироническим умом. Незнакомец снова заговорил, голосом одновременно резким и мелодичным: «Куда вы направляетесь?»

«К Подветренной дороге, чтобы спуститься в Южную Ульфляндию, — ответил Эйлас. — Кто вы такой? У вас есть имя, звание?»

«Меня зовут Торкваль», — глаза бандита остановились на спутнице Эйласа. «Это еще что такое?» — пробормотал он.

«В настоящее время она у меня в услужении».

«Леди, разве вы не ска?»

«Я — ска».

Торкваль приблизился еще на пару шагов — сильный, широкоплечий человек с грудью колесом и узкими бедрами. «Этого хищника Татцель не назовет пугливым кроликом и не обвинит в чрезмерной предусмотрительности», — подумал Эйлас.

Торкваль говорил нараспев: «Молодой человек, я предъявляю права на твою жизнь. Ты позволил себе заехать в края, где никто не смеет шелохнуться без моего соизволения. Сойди на землю и встань на колени, чтобы я мог отрубить тебе голову без лишних церемоний. Ты умрешь в трагическом золотом зареве заката!» Зазвенела сталь — Торкваль вынул меч из ножен.

«Сударь, я предпочитаю не умирать, — вежливо ответил Эйлас. — В любом случае, не на коленях. Прошу вас, разрешите нам продолжить путь по земле, на владение которой вы претендуете, не подвергая опасности ни нашу жизнь, ни наше имущество».

«В разрешении отказано! Хотя должен признать, что тебе свойственно присутствие духа, и что у тебя хорошо подвешен язык. Тем не менее, ты умрешь».

Эйлас спешился и обнажил свой меч, тонкий и легкий — таким мечом он научился владеть еще в юности, в Тройсинете. Но где его нож? Нож, на который он привык полагаться? Сегодня в полдень он резал этим ножом сыр и — увы! — запаковал его в чехол вместе с сыром.

«Прежде чем мы продолжим решение возникшего вопроса, могу ли я предложить вам кусочек сыра?» — спросил Эйлас.

«Я не большой любитель сыра, хотя с твоей стороны это забавное и неожиданное предложение».

«В таком случае, если вы не возражаете, я отрежу себе ломтик или два — видите ли, я проголодался».

«Ты рехнулся? Я буду стоять и ждать, пока ты будешь жевать сыр? Готовься к смерти!» С этими словами Торкваль шагнул вперед и взмахнул мечом. Эйлас отскочил в сторону, и меч разбойника просвистел по воздуху. Торкваль сразу нанес второй удар, но он соскользнул по клинку Эйласа.

Эйлас притворился, что делает выпад, но тяжелый меч Торкваля мгновенно поднялся — если бы Эйлас продолжил движение вперед, разбойник разрубил бы его пополам. Эйлас понял, что перед ним опытный и тренированный боец.

Торкваль снова напал, заставив Эйласа отступать, отражая град ударов, каждый из которых мог одним махом отрубить ему голову; Эйлас заставил себя забыть о страхе — он был на волосок от гибели. Яростно отклонив очередной выпад противника, Эйлас сумел уколоть Торкваля в плечо; тот был вынужден отскочить назад, чтобы сохранить равновесие. Теперь Эйлас заметил, что за поясом у разбойника был нож.

Сосредоточенный и напряженный, Торкваль опустил уголки губ — он не ожидал встретить отпор. Бандит снова бросился в атаку — Эйлас ответил длинным выпадом, неуклюже поднимая левую руку и тем самым обнажая левый бок. Торкваль попытался поразить его слева обратным движением меча, но Эйлас легко увернулся, снова сделал длинный выпад и снова неосторожно задрал вверх левую руку.

Торкваль ринулся вперед — Эйлас остановил его встречным выпадом, проткнув грудь разбойника в трех дюймах от сердца. Лицо Торкваля осунулось, глаза широко открылись — но он игнорировал рану. Эйлас заметил, что рука разбойника тянулась к ножу.

Торкваль снова напал; Эйлас снова отразил несколько тяжелых ударов. Торкваль сделал вид, что приоткрылся — Эйлас шагнул вперед, снова высоко поднимая левую руку и обнажая левый бок. Торкваль тут же выхватил нож, но Эйлас ждал этого движения и погрузил конец меча во внутренний сгиб локтя разбойника, пронзив ему руку насквозь — нож выпал из внезапно бесчувственной руки.

Бросившись к ножу, Эйлас успел его схватить еще до того, как он упал на землю. Усмехнувшись в лицо Торквалю, теперь Эйлас перешел в нападение — выпад за выпадом конец его меча пролетал все ближе к напрягшейся мускулами шее разбойника. «На колени, Торкваль! — сказал Эйлас. — Приготовься к смерти!» Острие легкого меча Эйласа кружилось и мелькало перед глазами Торкваля, едва успевавшего уклоняться и отступавшего все дальше и дальше.

Торкваль набрал в грудь воздуха и с оглушительным воплем двинулся вперед, широко размахивая мечом, как косой, чтобы подрубить противнику ноги. Эйлас отскочил назад; на мгновение Торкваль полностью открылся. Эйлас метнул нож изо всех сил — лезвие погрузилось в грудь разбойника по рукоятку. Ошеломленный, тот отшатнулся. Эйлас сделал выпад и пронзил Торквалю шею. Торкваль хрипло взвыл, отступил, шатаясь, еще на несколько шагов и свалился с обрыва. Тело в черном плаще кувыркалось вниз по крутому склону все ниже и ниже — наконец бесформенное темное пятно застряло в далеких кустах.

Эйлас обернулся: где Татцель? Она уже проехала ярдов двести, погоняя лошадь изо всех сил — но ее задерживали вторая, косматая вьючная лошадка, привязанная к ее седлу, а также лошадь Эйласа, привязанная к вьючному животному. Поэтому Татцель приходилось скакать неуклюжим прерывистым галопом — его было бы достаточно для побега, если бы у Эйласа не было коня Торкваля.

Татцель обернулась — Эйлас заметил, как раскраснелось ее лицо. Кто знает, что он сделал бы с возмутительной пленницей, если бы торжество победы над Торквалем не сдерживало его гнев?

Отвязав коня разбойника, Эйлас вскочил в седло и пустился в погоню. И снова его раздражало то, что Татцель скакала на север, все дальше в пустынные дикие горы, простиравшиеся до самой годелийской границы.

Новая мысль пришла в голову Эйласу — но он тут же отверг ее. Безрассудная, слишком рискованная затея — скорее всего, практически неосуществимая! Но мысль настойчиво возвращалась. Так ли уж она неосуществима? Вероятно. Более чем вероятно. Учитывая все обстоятельства, самый рискованный вариант мог оказаться самым успешным.

Татцель упрямо мчалась во весь опор, явно надеясь, что конь Эйласа упадет или подвернет ногу. Пока Эйлас дрался с разбойником, она успела далеко уехать, и Эйлас проскакал много миль, прежде чем настиг ее. Не говоря ни слова, он взял ее лошадь под уздцы, и они поехали шагом.

Разгоряченная Татцель возмущенно смотрела на своего гонителя, но ей нечего было сказать. Смеркалось. Эйлас устроил привал в небольшом лиственничном пролеске. На этот раз они ужинали копченой гусиной печенкой из запасов Торкваля.

 

Глава 12

Ветры гуляли по высокогорным лугам, заставляя шуметь вершины лиственниц. Под укрытием льняного холста лежали напряженная, насупившаяся Татцель и Эйлас, наблюдавший за луной, плывущей в облаках.

Ему приходилось о многом подумать. В Южной Ульфляндии могли еще не заметить его отсутствие — каждый из его помощников мог считать, что он находится в другом месте. Так или иначе, принимая во внимание все происходящее — Эйлас недружелюбно улыбнулся луне — он все равно сделал бы то, что сделал, и снова перенес бы те же лишения и опасности хотя бы для того, чтобы приобрести новое понимание ситуации, развеявшее туман, отягощавший его ум. Кроме того — что важнее всего — ему в голову пришел чудесный новый план. Татцель предстояло столкнуться с новой загадкой! Эйлас невольно рассмеялся.

Дочь герцога-ска, тоже неспособная заснуть и глядевшая на луну, была оскорблена весельем Эйласа, полностью противоречившим ее настроению: «Почему ты смеешься?» Эйлас не ответил сразу, и она прибавила: «Смеяться, глядя на луну, может только безумец».

Эйлас снова усмехнулся: «Я сошел с ума от твоей неблагодарности. Смеюсь, чтобы не рыдать».

Татцель презрительно фыркнула: «Твое тщеславие раздулось, потому что Торкваль оступился и упал».

«Бедняга Торкваль! Я не успел предупредить его о том, что драться с незнакомыми людьми опасно. Он дорого заплатил за свою неосторожность! Благородный, щедрый и скромный Торкваль! Его гибель наполняет скорбью сердца всех, кого он ограбил!»

Татцель промолчала, и через некоторое время они заснули.

Наутро они позавтракали, греясь у маленького, сильно дымившего красного костра. Обозревая поросшее вереском плоскогорье, Эйлас заметил вереницу всадников-ска. За ними следовал караван из дюжины фургонов, тяжело нагруженных тюками; за фургонами плелись два или три десятка человек с веревками на шеях.

Эйлас тут же залил костер водой, чтобы даже струйка дыма не привлекла внимание всадников. «Они едут по Подветренной дороге, — сказал он, повернувшись к Татцель. — Эта дорога ведет в Поэлитетц. Я уже прошел ее когда-то».

Татцель тоскливо смотрела вслед каравану, и Эйлас не мог не почувствовать жалость — даже, в какой-то степени, стыд. Справедливо ли было мстить за все беды, причиненные ему ска, одной неопытной девушке?

«А почему нет?» — гневно ответил он сам себе. Эта девушка — отродье высшего сословия ска. Она верила в превосходство ска, разделяла все их предубеждения. Она никогда не выражала никакого сочувствия рабам, прислуживавшим в замке Санк, ее нисколько не беспокоила их судьба. Почему бы она не заслуживала возмездия?

Потому что не она придумала образ жизни ска — напрашивался ответ. Она впитала представления ска с молоком матери; ей преподавали их, как несокрушимые основы бытия. Волей-неволей она оставалась ска до мозга костей, хотела она того или нет!

Но то же самое можно было сказать обо всех ска, мужчинах и женщинах, стариках и детях, причем дочь герцога не проявляла никакой способности изменять свои взгляды под влиянием обстоятельств. Она просто отказывалась допустить возможность того, что ей придется быть рабыней. Короче говоря, она разделяла вину своего народа, и сентиментальное сочувствие в данном случае было неуместно.

Тем не менее, нельзя было отрицать, что Эйлас обратил на Татцель особое внимание, хотя не мог предвидеть, что это внимание приведет к нынешним затруднениям. Он хотел всего лишь — чего? Заставить ее признать, что он достоин уважения. Воплотить в жизнь мечты, посещавшие его в замке Санк. Насладиться ее близостью, общением с ней. Интимно познакомиться с ее привычками, с ее мыслями, понравиться ей, возбудить в ней эротическое влечение… И снова Эйлас иронически усмехнулся. Все эти цели, к достижению которых он стремился с наивной горячностью, теперь казались нелепыми. Он мог в любое время заставить Татцель удовлетворить его эротические прихоти — чего она, по-видимому, от него и ожидала, и что, как подсказывал Эйласу инстинкт, она в какой-то степени даже приветствовала бы. Нередко, когда он чувствовал рядом тепло ее тела, позыв, заставлявший забыть о всякой сдержанности, становился почти непреодолимым. Но всякий раз, когда похоть начинала опьянять его мозг, целый ряд соображений вмешивался и заливал этот костер. Прежде всего — то, что он увидел, когда зашел в лачугу, где бандит приготовился насиловать девушку, вызывало у него тошноту; эта картина навязчиво стояла перед глазами. Во-вторых, Татцель украла нож — можно было не сомневаться, что она собиралась его зарезать, а это существенно охлаждало пыл. В-третьих, Татцель, будучи чистокровной ска, рассматривала его как помесь истинных людей и древних каннибалов с мохнатыми бровями, как существо, стоявшее ниже нее на эволюционной лестнице — короче, как двуногую скотину. В-четвертых, он не мог заслужить благорасположение девушки так, как это обычно делалось, и гордость не позволяла ему овладеть ею насильно, просто для того, чтобы облегчиться, не думая о последствиях. Если Татцель не возражала против того, чтобы с ним переспать, пусть сделает первый ход в этой игре — что, конечно, маловероятно. И все же — может быть, ему только так казалось — порой он чувствовал, что Татцель заигрывает с ним, бросает вызов; возможно, ею руководили те же инстинктивные побуждения, что будоражили его воображение.

Досадная проблема. Может быть, однажды вечером обстоятельства сложатся настолько удачно, что ему удастся понять ее истинные намерения, и мечты станут всепоглощающей, захватывающей дух действительностью. Тем временем, караван ска скрылся за горизонтом.

«Вставай! — буркнул Эйлас. — Пора ехать».

Эйлас давно уже засунул за пояс нож, которым резал сыр. Он навьючил начинавший уменьшаться в размерах тюк с провиантом на свою прежнюю лошадь, а сам оседлал сильного черного жеребца Торкваля, тогда как мохнатая лошадка, семенившая всю дорогу с тюком на спине, осталась не при деле. Эйлас помог девушке забраться в седло, и они снова направились на север.

Как и ожидал Эйлас, Татцель была не на шутку озадачена таким выбором направления и в конце концов выпалила: «Почему мы едем на север? Южная Ульфляндия позади!»

«Верно. До Южной Ульфляндии далеко, это трудный и опасный путь — там нас ждут целые толпы ска и прочих разбойников».

«А что нас ждет на севере?»

«Впереди — дорога из Прибрежья в Поэлитетц. За ней, на севере — дикие места, до самой Годелии. Там никто не живет; там никто нас не ограбит и не убьет, ни ска, ни бандиты. В Дун-Кругре мы найдем тройский корабль и вернемся в Южную Ульфляндию со всеми удобствами».

Татцель взглянула на него так, словно он окончательно спятил, но безразлично пожала плечами.

Через час они выехали на дорогу, ведущую из Прибрежья к грозной и неприступной горной крепости Поэлитетц. В пределах видимости на дороге никого не было — Эйлас пришпорил коня, и они беспрепятственно пересекли опасную магистраль.

Весь день они ехали по плоскогорью, не встречая никаких троп. Далеко на востоке темнел пограничный хребет, отделявший Даот от Северной Ульфляндии. На западе и на севере пустошь расплывалась в дымке. Здесь, в холодных верховьях, процветали только утесник, осока и жесткие травы — иногда попадались, впрочем, угнетенные ветрами деревца тиса и рощицы низкорослых, словно ободранных с одной стороны лиственниц. Над головой время от времени пролетал ястреб, искавший куропаток или зайчат; вспугнутые лошадьми, хлопали крыльями и пропадали в безрадостных далях стайки ворон.

Ближе к вечеру с запада стали надвигаться тяжелые черные тучи; им предшествовала передовая линия рваных облаков, быстро заполонивших все небо — гроза была неизбежна, предстояла тяжелая ночь. Эйлас пришпорил коня, в то же время внимательно осматривая окрестности в поисках чего-нибудь напоминавшего укрытие.

Предвозвестники грозы поочередно закрывали солнце, создавая меланхолически величественный эффект: полосы золотого света бежали по лугам — ив одной из полос ярко выделилась низенькая хижина с белеными каменными стенами и крышей, выложенной толстым слоем торфа, поросшим пучками травы и клевера. Из трубы валил дым, а на дворе у соседнего хлева Эйлас заметил дюжину овец и стайку домашней птицы.

Обнадеженный, он подъехал к хижине и спешился у двери. В то же время он подал знак Татцель: «Слезай с лошади! У меня нет никакого желания снова скакать за тобой по горам!»

«Тогда помоги мне — нога разболелась».

Эйлас подхватил Татцель и поставил ее на землю, после чего они вдвоем приблизились к хижине.

Прежде чем они успели постучать, дверь распахнулась, и перед ними возник приземистый человек средних лет с круглой багровой физиономией и ярко-рыжими волосами, нависшими над ушами подобно торфяной крыше его коттеджа.

«Добрый день, сударь! — приветствовал его Эйлас. — Мы едем по своим делам. Приближается гроза, и мы хотели бы переночевать и что-нибудь перекусить. Взамен мы могли бы предложить подходящую плату».

«Ночлег я могу предоставить, — ответил фермер. — А что касается платы, то, что подходит мне, может не подходить вам. Иногда такое несоответствие представлений приводит к размолвкам».

Эйлас порылся в походной сумке: «Вот полфлорина серебром. Если этого хватит, возможность дальнейших размолвок должна быть устранена».

«Хорошо сказано! — заявил фермер. — Если бы в этом мире каждый устранял затруднения так открыто и прямолинейно, все его обитатели возрадовались бы существованию! Давайте монету».

Эйлас передал монету: «С кем имею честь говорить?»

«Зовите меня Квидом. А вас, сударь, как следует величать? И вашу подругу?»

«Меня зовут Эйлас, а это Татцель».

«Она у вас какая-то бледная и печальная. Вы ее часто бьете?»

«Да нет, не слишком».

«А, в том-то и дело! Колотите ее почаще. Тогда она мигом разрумянится, вот увидите! Нет ничего полезнее для женщины, чем пара добрых тумаков — она и ужин приготовит, и споет и спляшет, чтобы оттянуть следующую взбучку!»

Из хижины вынырнула толстуха: «Квид совершенно прав! Как только он поднимает кулак, я веселюсь и улыбаюсь, радуюсь всему на свете, и у меня в голове никаких забот. Взбучки Квида явно идут мне на пользу! Тем не менее, Квид при этом почему-то огорчается и чешет в затылке. Почему в пудинге завелись тараканы? И как в портянки попала крапива? Бывает, Квид приляжет позагорать на солнышке, а к нему подходит овца и мочится ему в лицо. Известно также, что призраки гоняются за Квидом в темноте и колотят его по макушке скалками и сковородками».

Квид решительно кивнул: «Вынужден признать, что после того, как Фрелька получает заслуженную взбучку, зачастую происходят странные вещи! Тем не менее, справедливость основного принципа непреложна. У вашей спутницы такой вид, будто она страдает запором или кушает мышьяк».

«Надеюсь, что это не так», — заметил Эйлас.

«А тогда пара хороших взбучек разгонит ей кровь и поправит пищеварение — скоро она будет петь, плясать и кружиться не хуже любой другой. Как ты думаешь, Фрелька?» Заговорщически наклонившись к Эйласу, фермер тихо прибавил: «Фрелька — ведьма, каких мало, опыта ей не занимать!»

«Прежде всего, у девочки сломана нога, — сказала Фрелька. — Сегодня я вправлю перелом, и у нее будет меньше причин печалиться. Но петь и плясать она не станет. Она какая-то шальная или обреченная».

«Обоснованное заключение, — подтвердил Квид. — А теперь, Эйлас, займемся вашими лошадьми, пока гром не грянул. Сегодня гроза разыграется не на шутку, и одна серебряная монета может не послужить достаточным возмещением за избавление от необходимости ночевать под открытым небом».

«Договор дороже денег. Пренебрежение этим правилом нередко отравляет дружеские взаимоотношения».

«Даже если существуют разумные основания для такого пренебрежения?» — тревожно спросил Квид.

«Доверие, однажды установленное, не должно становиться жертвой алчности! Такова истина, завещанная праотцами».

«В целом и в общем этот императив трудно критиковать, — согласился рыжий фермер. — Тем не менее, не следует забывать, что дружеские взаимоотношения носят временный характер, тогда как разумные основания выходят за рамки индивидуальных прихотей и не поддаются разрушительному влиянию времени».

«Не следует ли алчность считать выходящей за рамки разумных оснований?»

Квид задумался: «Я определил бы „алчность“ как неизбежное следствие человеческой природы: она возникает в результате ненадежности существования и неравенства возможностей. В идеальных мирах, где установились неизменные оптимальные условия, „алчность“ не играет роли. Но в сей юдоли слез, где каждый стремится к совершенству за счет других, „алчность“ — не более чем средство достижения цели».

«Любопытное наблюдение, — заметил Эйлас. — Тем временем, если меня не обманывают органы чувств, начинают падать первые капли дождя».

Лошадей завели в конюшню и снабдили щедрыми охапками сена. Эйлас и Квид вернулись в основное помещение коттеджа, служившее гостиной, трапезной и кухней одновременно.

На ужин Фрелька подала аппетитный суп из баранины с луком, зеленью и перловкой, хлеб с маслом и молоко, а Эйлас принес то, что осталось от копченой гусиной печенки, и большой кусок сыра. Тем временем снаружи ветер завывал и ревел; ливень отбивал непрерывную громкую дробь по торфяной крыше. Эйлас уже несколько раз благодарил судьбу, предоставившую им убежище.

Примерно те же мысли приходили в рыжую голову Квида. «Слышите, как воет ураган? — спросил он. — Словно великана посадили на кол!» Сосредоточив проницательный взгляд желтоватых карих глаз на лице Эйласа, фермер прибавил: «Беда несчастным путникам, оставшимся без укрытия в такую жуткую непогоду! А мы тут сидим в тепле и уюте у очага!» Через несколько минут он снова напомнил: «В таких условиях всякое представление об „алчности“ бледнеет и теряет значение, тогда как понятие „благодарности“ торжествующе выступает вперед подобно армии завоевателя Палемона!»

«Именно тогда, когда бушует буря, — отвечал Эйлас, — люди осознают свою общность и необходимость взаимопомощи и, подобно вам и вашей супруге, охотно предлагают гостеприимство тем, кому не посчастливилось — точно так же, как и вы, когда вас постигнет неудача, будете надеяться на гостеприимство! В таких случаях сама идея оплаты вызывает смущение, а хозяин, принимающий гостей, с возмущением отвергает деньги, говоря: „За кого вы меня принимаете? Разве я мародер?“ Сердце радуется тому, что здесь, на высокогорных лугах, можно встретить таких прекрасных людей!»

«Совершенно верно! — воскликнул Квид. — Здесь, в предгорьях, жизнь тяжела и однообразна, здесь люди делятся всем, что они могут предложить, и каждый понимает необходимость справедливого перераспределения доходов! Я вкладываю в общее дело все, что есть у меня на кухне, и слежу за тем, чтобы огонь весело горел в очаге, а вы проявляете такую же щедрость, располагая избытком серебряных монет. Таким образом мы взаимно оказываем друг другу честь!»

«Полностью с вами согласен! — заявил Эйлас. — Я пересчитаю мой скудный запас монет, и если что-нибудь окажется в избытке, этот избыток — ваш! Мы придерживаемся одних и тех же взглядов, в связи с чем этот вопрос можно считать исчерпанным».

Когда с ужином было покончено, хозяйка усадила Татцель на стул, подставив табурет под вытянутую ногу девушки. Она распорола и сняла с нее темно-зеленые брюки, теперь уже рваные и грязные. «Такая одежда не годится для выздоровления, — приговаривала Фрелька. — Мы подберем тебе что-нибудь попроще и посвободнее. Блузу можешь тоже снять…» Заметив, что девушка стесняется, хозяйка воскликнула: «Ну что ты, дорогая моя! Какое Квиду дело до твоих сисек, он доил сотни коров и овец, все сиськи одинаковы! Иногда мне кажется, что так называемая „скромность“ — всего лишь самообман, с помощью которого мы пытаемся убедить себя, что чем-то отличаемся от животных. Увы! Мы почти от них не отличаемся. Как хочешь, однако! Если тебе неудобно, оставайся в блузе».

Фрелька разрёзала ремни, стягивавшие лубки, и бросила лубки в огонь, приговаривая: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Боль, развейся с дымом по печной трубе! Беспокоить Татцель незачем тебе!» Из черного кувшина она налила на сломанную ногу нечто вроде клейкого сиропа, а сироп посыпала размолотыми в ладонях сухими листьями. Обернув голень свободной повязкой, она слегка затянула ее красным шнурком: «Вот таким образом! С утра ты приободришься».

«Спасибо, — слабо улыбнулась Татцель. — Лубки меня мучили. Как я могу вам отплатить за лечение?»

«Достаточно твоей улыбки, — отозвалась Фрелька. — Но если ты не против, отрежь локон своих волос на память, больше ничего не нужно».

«Нет уж, так дело не пойдет! — возразил Эйлас. — Вот еще серебряная монета, на нее можно купить целый парик. Кроме того, она бесполезна при колдовстве, даже если попадет в руки тому, кто задумал недоброе».

«Мудрое решение, — кивнул Квид. — А теперь пора спать».

Всю ночь ураганный ветер ревел и визжал на бурлящем потоками воды плоскогорье — буря стала ослабевать только после рассвета. Солнце взошло в калейдоскопическом столпотворении черных, белых, красных, розовых и серых тонов, после чего с уверенностью воссияло в узкой прояснившейся полосе, озаряя влажные луга длинными наклонными розовыми лучами под странным, молчаливо-черным небом.

Квид развел огонь, а Фрелька приготовила овсяную кашу, каковую все присутствующие употребили с молоком, ягодами и поджаренными полосками предложенной Эйласом ветчины.

Хозяйка сняла с ноги девушки повязку и бросила бинты в огонь, напевая: «Поднимайся, Татцель, и ходи! У тебя все в жизни впереди!»

Татцель осторожно попробовала встать на больную ногу и, к своему удовлетворению, обнаружила, что нога больше не болит.

Эйлас и Квид вышли седлать лошадей. Эйлас спросил: «Если я расспрошу вас о местах, где собираюсь ехать, станут ли несколько медных грошей достаточным выражением благодарности за предоставленные сведения?»

Квид поразмыслил: «В ходе наших бесед мы подняли ряд интересных вопросов. Я мог бы описать каждый поворот долгого пути, подробно перечисляя все опасности, какие могут встретиться по дороге, а также способы избежать этих опасностей, и тем самым десятки раз спасти вашу жизнь, не сходя с места — и вы с благодарностью наградили бы меня мешком золота. Тем не менее, если бы я кратко упомянул о том, что человек, которого вы рассчитываете встретить в кон-це долгого пути, уже мертв, вы могли бы ничего мне не предложить, хотя результат, по сути дела, был бы одним и тем же. Разве вы не замечаете в этом поразительное логическое несоответствие?»

«Разумеется, замечаю, — кивнул Эйлас. — И снова причина парадокса заключается в искажении действительности под влиянием алчности. Предлагаю раз и навсегда освободиться от этого низменного порока и оказывать друг другу помощь простосердечно и безвозмездно!»

«Короче говоря, вы отказываетесь платить за известные мне сведения?» — проворчал Квид.

«Если бы вы спасли мне жизнь даже один единственный раз, как я мог бы вам отплатить? Это бессмысленный вопрос. Именно по этой причине услуги такого рода, как правило, предоставляются бесплатно».

«И все же, если бы я спас вашу жизнь десятки раз, а также жизнь ваших родителей и целомудрие вашей сестры, а вы отблагодарили бы меня за это хотя бы ломаным грошом, по меньшей мере я мог бы прислониться пузом к стойке и осушить кружку пива за ваше здоровье».

«Очень хорошо, — ответил Эйлас. — Расскажите все, что знаете. Посмотрим, стоят ли ваши сведения ломаного гроша».

Квид воздел руки к небу: «По меньшей мере в вашем обществе я упражняюсь в красноречии… Куда вы направляетесь?»

«На север, в Годелию. В Дун-Кругр».

«Вы на правильном пути. Через день езды на север по плоскогорью вы увидите громадный уступчатый спуск — Сходни Гулака. Земля там опускается ярусами подобно гигантским ступеням — согласно легенде, великан Гулак соорудил эту лестницу, чтобы ему легче было подниматься от озера Кийверн на плоскогорье. На первой, верхней ступени, вы найдете множество древних могил — отнеситесь к ним с должным почтением. Это кладбище считали священным редаспийцы, населявшие наши места три тысячи лет тому назад. Призраки там встречаются чаще обычного, причем говорят, что среди редаспийских могил возобновляется старая дружба и разгорается с новой силой старая вражда. Если вы увидите призраков, ничего не говорите и не вмешивайтесь, а главное — не соглашайтесь выполнять роль судьи ни в одном из их призрачных арбитражей. Ведите себя так, будто ничего не слышите, и они оставят вас в покое. Это полезные сведения?»

«Чрезвычайно!»

«На второй ступени живет упырь, меняющий внешность по своему усмотрению. Он встретит вас с распростертыми объятиями, предложит вино, пищу и кров. Ничего от него не принимайте — ни даже глотка холодной воды — и спускайтесь с этой ступени, чего бы это вам ни стоило, пока солнце еще не зашло, ибо с заходом солнца к упырю возвращается настоящий облик, и тогда вам не сдобровать. Если вы возьмете у него что-нибудь, вы погибнете. Тоже полезная информация?»

«Еще полезнее прежней!»

«Третья, средняя ступень, приятна и удобна — если хотите, там вы можете отдохнуть… Тем не менее, рекомендую сторониться закрытых пространств и помещений — таких, как хижины или пещеры. Кроме того, за все полезное, что вы там найдете, благодарите вслух бога Спирифьюме, правителя и покровителя этих мест, владеющего также обширным поместьем на Марсе. Таковы сведения о третьей ступени».

«Весьма любопытно!»

«Четвертая и пятая ступени, как правило, безопасны для путников, хотя в той или иной степени все ярусы Сходен Гулака заколдованы. Не задерживайтесь в этих местах. Подъехав к озеру Кийверн, на берегу вы увидите постоялый двор „Рога Кернууна“, принадлежащий друиду Дильдалю. С первого взгляда он честный малый и предлагает ночлег за умеренную цену. Внешность, однако, обманчива — ни в коем случае не заказывайте его рыбу! Он подает ее в самых различных видах — как икру, в виде котлеток и ухи, маринованную и даже в пудинге. Ешьте только то, на что заранее установлена твердая цена. Продолжать?»

«Ваши указания незаменимы!»

«Восточный берег озера Кийверн небезопасен — там сплошные топи, болота и трясины. Западный с трудом поддается описанию, потому что я не совсем понимаю, что там происходит. Там преобладают жрецы-архидруиды, а также дополняющая их секта жриц женского пола; они общаются и обсуждают вопросы, относящиеся к их религии. Говорят, на торжественных пиршествах они, в соответствии с древними обрядами, пожирают детей. На островах озера Кийверн — священные рощи друидов; тот, кто причаливает к одному из этих островов, исчезает без следа. Учитывайте это обстоятельство».

«Опять же, исключительно любопытно! Меня глубоко впечатляет объем ваших знаний!»

«Из озера Кийверн проистекает река Соландер, впадающая на севере в Скайр — от ее истоков перед вами простирается вся Годелия, как куча навоза на скотном дворе. Таковы мои сведения». Квид слегка поклонился, тем самым показывая, что закончил рассказ, и скромно улыбнулся, словно ожидая аплодисментов.

«Дорогой мой Квид, ваши сведения просто бесценны! — похвалил его Эйлас. — Вы можете еще что-нибудь сказать?»

«Разве того, что я сообщил, недостаточно?» — разочарованно развел руками фермер.

«Вы предостерегли меня от множества опасностей. Вполне возможно, однако, что вы решили придержать три или четыре совета особой важности — на тот случай, если я недостаточно заплачу за уже предоставленные рекомендации».

«Ничего подобного. Я честно рассказал все, что знаю — и теперь вы можете этим воспользоваться, не поблагодарив меня ничем, кроме сотрясений воздуха».

«Тогда примите от меня золотую крону и знайте, что мне было очень приятно провести с вами вечер. Кроме того, имейте в виду, что я нахожусь в дружеских отношениях с волшебником Шимродом, а также с королем Южной Ульфляндии и Тройсинета. Если вам когда-нибудь потребуется помощь и вы сможете обратиться к этим лицам, упомяните мое имя, и ваши потребности будут удовлетворены».

«Сударь, мне жаль с вами расставаться! Настолько жаль, что я готов предложить вам провести у нас еще одну ночь и скостить четверть цены!»

«Очень любезно с вашей стороны! — отозвался Эйлас. — Но мы не можем задерживаться».

«В таком случае желаю вам удачи во всех ваших предприятиях».

2

Эйлас и Татцель покинули коттедж Квида и Фрельки. На Татцель теперь были крестьянская блуза и шаровары, сшитые из домашней пряжи овсяного оттенка. Девушка успела выкупаться; свежая одежда, а также исцеление сломанной ноги, привели ее в почти радостное настроение, омрачавшееся лишь присутствием противного настырного Эйласа, претендовавшего на звание ее хозяина… Поведение Эйласа, однако, оставалось загадочным. В Санке, по его собственным словам, он восхищался ею, а теперь, на этих пустынных лугах, где он мог делать с ней все, что хочет, проявлял холодную сдержанность — может ли быть, что бывший слуга продолжал испытывать должное почтение к высокородной леди-ска?

Татцель исподтишка изучала Эйласа. Для двуногой скотины он выглядел представительно, причем она заметила, что Эйлас предпочитал содержать себя в чистоте. Вчера вечером, прислушиваясь к его разговорам с Квидом, она слегка удивилась способности бывшего раба так ясно выражать не слишком простые мысли. Она припомнила дуэль Эйласа с Торквалем: ее спутник атаковал бесстрашного воина-ска, повсеместно заслужившего репутацию опаснейшего фехтовальщика, с почти безразличной уверенностью — ив конце концов спасовал именно Торкваль.

Татцель решила наконец, что Эйлас не считал себя домашним слугой. Почему же он держался отстраненно, даже когда она, просто из капризного желания поэкспериментировать, пыталась возбудить в нем желание? Совсем немного, разумеется, совсем чуть-чуть — так, чтобы события полностью оставались под ее контролем — но все же! Он игнорировал ее…

Может быть, в ней самой скрывается какой-то изъян? Может быть, от нее плохо пахнет? Татцель покачала головой в замешательстве. Непонятный, странный мир! Она посмотрела по сторонам. После бури выдался спокойный свежий день — по небу блуждали редкие растерянные облака. Казалось, впереди мокрые вересковые пустоши растворялись в воздухе — отчасти потому, что парила земля, перенасыщенная влагой, а отчасти и потому, что впереди начинались Сходни Гулака — место, где земля ниспадала огромными уступами.

Перед заходом солнца Эйлас решил устроить привал; до Сходен оставалось не больше мили. Утром, прежде чем продолжать путь, он подождал, чтобы солнце взошло повыше. Почти сразу же они подъехали к краю Сходен — перед ними распростерся бескрайний ландшафт; далеко внизу, у подножия нижнего пятого яруса, блестело длинное озеро Кийверн.

Едва заметная тропа спускалась вдоль ручья, стекавшего к первому ярусу. Уже в сотне ярдов, однако, ручей превратился в водопад, ниспадавший по крутой расщелине, а тропа, скорее всего протоптанная заблудившимся скотом, исчезла.

Спешившись, Эйлас и Татцель осторожно выбрали дорогу вниз по склону и в конце концов спустились на первую ступень — приятную поросшую травой равнину примерно в милю шириной, пестревшую красными маками и ярко-синими соцветиями живокости. Поодаль один от другого стояли огромные вековые дубы — все они чем-то отличались, но каждый производил впечатление свидетеля седой древности. Еще дальше на лугу виднелась неровная вереница гробниц, источенных непогодой и временем. На гробницах были вырезаны надписи — извилистыми редаспийскими иероглифами, значение которых уже давно никто не понимал. Эйласу пришло в голову, что призраки, упомянутые Квидом, могли бы прочесть и перевести редаспийские эпитафии, и тем самым способствовать приумножению знаний современных лингвистов. «Любопытная возможность! — подумал тройский король. — Следует как-нибудь обсудить ее с Шимродом».

Стараясь не приближаться к могилам и не замечая никаких призраков, Эйлас и Татцель подъехали к краю ступени и стали спускаться на второй ярус. Снова им пришлось осторожно передвигаться зигзагами, время от времени скользя на осыпях, но в конце концов они преодолели этот склон.

Эйлас обратился к пленнице: «Будь осторожна! По словам Квида, здесь обитает зловещий упырь, способный явиться в любом облике. Не принимай никаких даров и никаких предложений! Ты понимаешь? Ничего не бери и не соглашайся пользоваться никакими услугами — иначе расстанешься с жизнью! А теперь давай проедем этот уступ как можно быстрее».

Второй ярус, подобно первому, представлял собой длинную луговую полосу шириной примерно в милю. Здесь тоже росли одинокие дубы, а слева, с западной стороны, уступ порос лесом из вязов и конского каштана.

На полпути к дальнему краю уступа им встретился молодой человек, по-видимому недавно поднявшийся с третьего яруса и направлявшийся к первому. Крепкий и пригожий, он отличался румяной белизной кожи, аккуратно подстриженной золотистой бородой и золотистыми кудрями, тоже коротко подстриженными. Путник опирался на посох; за спиной у него висел походный мешок с привязанной к нему небольшой лютней. За поясом незнакомца блестела рукоятка кинжала. На нем были темные штаны из мятой дубленой кожи и кафтан из того же материала; из его зеленой шляпы весело торчало красное перо. Приблизившись к Эйласу и Татцель, незнакомец остановился и приветственно поднял руку: «Здравствуйте! Кто такие будете, куда едете?»

«Мы едем в Годелию, — сдержанно ответил Эйлас. — А вы кто такой?»

«Бродячий поэт! Блуждаю, куда глаза глядят».

«Надо полагать, вы ведете приятную и беззаботную жизнь, — предположил Эйлас. — Разве вам не хочется где-то осесть и устроить себе уютное пристанище?»

«Заманчивая перспектива — но все не так просто. Мне часто встречаются места, где я хотел бы остановиться — и я в них задерживаюсь, но лишь до тех пор, пока не вспоминаю о других местах, где меня ждут другие чудеса и радости, и меня снова гонит прочь неутолимая жажда странствий».

«И нигде вы не находите покой и удовлетворение?»

«Нигде. То, что я ищу, всегда за горами».

«Не могу ничего посоветовать, — пожал плечами Эйлас. — Кроме одного: не задерживайтесь в этих местах! Взойдите по Сходням на плоскогорье до захода солнца, если не хотите, чтобы ваши блуждания закончились преждевременно».

Бродяга беззаботно рассмеялся, обнажив белоснежные зубы: «Страх сковывает тех, кто уже боится. Сегодня я не видел ничего страшнее нескольких веселых птичек, причем они помогли мне найти заросли спелого дикого винограда. Я набрал столько, что уже устал нести — хотите?» Он протянул Эйласу и Татцель по паре увесистых темно-пурпурных гроздей.

Татцель с удовольствием протянула руку, чтобы взять виноград. Наклонившись, Эйлас ударил ее по руке и, подхватив ее лошадь под уздцы, заставил животное отступить: «Благодарю вас! Мы недавно поели. На Сходнях лучше ничего ни у кого не брать и ничего никому не давать. Желаю счастливого пути».

Эйлас и Татцель поехали дальше — девушка кипела негодованием. Эйлас сухо спросил: «Разве я не предупреждал, что на этом ярусе ничего нельзя принимать в дар?»

«Он не похож на упыря».

«А как иначе? Ты же знала, что он умеет менять внешность! Где он теперь?» Они обернулись, но молодого бродяги след простыл.

«Странно!» — пробормотала Татцель.

«Упырь сам тебе сказал: этот мир полон чудес».

Не успел Эйлас проговорить эти слова, как маленькая девочка в белом переднике выскочила из-под дерева, где она вязала гирлянды из диких цветов. У нее были длинные золотистые волосы и голубые глаза: невинное создание, пригожее, как ее цветочные венки.

Подбежав поближе, девочка спросила: «Уважаемые господа! Куда вы едете, и почему так спешите?»

«Мы едем к озеру Кийверн и дальше, — ответил Эйлас. — А спешим мы потому, что хотим поскорее вернуться к тем, кто нас ждет и любит. А ты что тут делаешь? Ты всегда гуляешь одна по диким местам?»

«Здесь хорошо и спокойно. Правда, лунными ночами призраки любят маршировать под призрачную музыку — дивное зрелище! Они в золотых доспехах с узорами из чугуна и серебра, в шлемах с высокими гребнями. Такого больше нигде не увидишь!»

«Надо полагать, — согласился Эйлас. — Где ты живешь? Не вижу здесь никакого жилища».

«Вот там, под тремя дубами, там я живу. Не зайдете ли в гости? Меня послали собрать орехи, а я вместо этого стала играть с цветами. Возьмите венок — вы такой красивый, так вежливо разговариваете!»

Эйлас натянул поводья — его лошадь отпрянула: «Прочь со своими цветами! От них мне хочется чихать! Давай, беги отсюда, пока Татцель не прищемила тебе нос!»

Отступив, девочка закричала: «Грубый, невоспитанный мужлан! Из-за тебя я сейчас заплачу!»

«Плачь на здоровье!» Эйлас и Татцель поехали дальше, оставив за спиной обиженную маленькую девочку — но уже через несколько секунд, когда они обернулись, ребенок исчез.

Солнце стояло высоко в небе, и без дальнейших приключений они подъехали к краю второго яруса. Эйлас задержался, чтобы найти безопасный спуск — тем временем вьючная лошадь воспользовалась случаем опустить голову и отщипнуть пучок луговой травы. В то же мгновение из-за ближайшего дерева вышел старик с копной седых волос и длинной седой бородой. «Эй, там! — закричал он. — Как вы смеете выпасать лошадей на моем пастбище, да еще у меня под самым носом? Вы не только посягнули на мои владения, но и присвоили мое имущество!»

«Ничего подобного! — возразил Эйлас. — Ваши обвинения ни на чем не основаны».

«Как так? Вы со мной спорить будете? Все мы видели, как совершалось правонарушение!»

«Не могу засвидетельствовать никакого правонарушения, — упорствовал Эйлас. — Прежде всего, вы не отметили границы своих владений оградой, как того требует закон. Кроме того, вы не установили никаких знаков или предупреждений, ограничивающих наше общее право на свободный выпас и проезд по неогороженной территории. В-третьих, где тот скот, для которого вы приберегаете это пастбище? Не будучи способны доказать, что вам нанесен ущерб, вы не можете претендовать на его возмещение».

«Крючкотворство! Софистика! Именно из-за таких любителей порассуждать, как вы, бесправные крестьяне вроде меня терпят лишения и притеснения! Тем не менее — хотя бы для того, чтобы вы не считали меня скрягой — я безвозмездно жертвую в вашу пользу частную собственность, экспроприированную вашей лошадью».

«А я отвергаю ваше пожертвование! — заявил Эйлас. — Можете ли вы показать мне указ короля Такса, подтверждающий ваше право на владение недвижимостью? Если нет, трава на этой земле вам не принадлежит».

«Мне ничего не нужно доказывать! Здесь, на втором ярусе, предоставление дара подтверждается его принятием. Действуя в качестве трудоустроенного вами цессионария, лошадь приняла дар, и тем самым вы экстенсионально становитесь дарополучателем».

В этот момент вьючная лошадь задрала хвост и испражнилась. Эйлас указал на кучку навоза: «Как вы можете видеть, лошадь попробовала дарованную траву и отвергла ее. Больше не о чем говорить».

«Ха! Это не та же самая трава!»

«Трава как трава — мы не можем ждать, пока вы станете доказывать обратное. Желаю вам всего наилучшего, прощайте!» Взяв лошадей под уздцы, Эйлас и Татцель стали спускаться к третьему ярусу. У них за спиной послышался яростный вой, завершившийся градом проклятий, после чего мелодичный голос позвал их: «Эйлас! Татцель! Вернитесь!»

«Не обращай внимания! — предупредил Эйлас свою спутницу. — Даже не оборачивайся!»

«Почему нет?»

Эйлас опустил голову и слегка наклонился: «Ты можешь увидеть что-нибудь, что тебе лучше было бы не видеть. Так мне подсказывает инстинкт — а я научился ему доверять на горьком опыте».

Татцель с трудом преодолевала любопытство, но в конце концов послушалась Эйласа, и вскоре они уже не слышали никаких призывов.

Спуск оказался крутым, лошади продвигались медленно; когда они наконец спустились на третий ярус Сходен, было уже два часа пополудни. И снова их окружал приятный, напоминающий парк пейзаж — деревья, пестрящие цветами луга с отдельными порослями высокой травы и кустарника, извилистые ручейки, местами образовывавшие небольшие запруды.

Эйлас с любопытством взирал на безмятежный ландшафт: «Перед нами ступень, о которой заботится бог Спирифьюме — и, судя по всему, он знает свое дело».

Татцель смотрела по сторонам без интереса.

Через полчаса, проезжая через дубовую рощу, они спугнули молодого кабана, рывшегося в корнях в поиске желудей. Эйлас тотчас же вложил стрелу в лук и произнес: «Спирифьюме, если ты придаешь этому животному особое значение, пусть оно отпрыгнет в сторону — или, если ты предпочитаешь, отклони мою стрелу в полете». Он выпустил стрелу, и она поразила кабана в самое сердце.

Эйлас спешился и, пока Татцель брезгливо смотрела в сторону, сделал все необходимое; вскоре лучшие куски дичи были уже нанизаны на прутья и готовы к перевозке.

Не забывая о предупреждении Квида, Эйлас громко сказал: «Спирифьюме, мы благодарим тебя за щедрость!» Эйлас моргнул: что-то произошло. Что именно? Солнечный свет на мгновение стал радужнопереливчатым? Одновременно прозвучала сотня тихих гармоничных аккордов? Эйлас обернулся к дочери герцога: «Ты что-нибудь заметила?»

«Мимо пролетела ворона».

«Никаких радужных бликов? Никаких звуков?»

«Нет, ничего».

Двинувшись дальше, они заехали в лес. Заметив в стороне россыпь мягко-темных, аппетитных сморчков, Эйлас придержал коня, спешился и подал знак пленнице: «Слезай! У тебя больше не болит нога. Поможешь собирать грибы».

Татцель молча присоединилась к нему, и некоторое время они собирали грибы — не только сморчки, но и нежные молодые чернильные грибы, золотистые лисички, опята, крепкие шампиньоны.

И снова Эйлас вслух поблагодарил Спирифьюме за щедрость, и снова они поехали вперед.

Когда до захода солнца оставалось еще часа два, они приблизились к краю третьего яруса — дальше начинался опасный крутой спуск. Теперь значительную часть пейзажа на севере занимало озеро Кийверн. Его блестящую поверхность усеивала дюжина поросших лесом островков — на паре островков виднелись разделенные проливом руины древних крепостей. Воздух между крепостями дрожал, словно переполненный памятью о тысячах приключений, скорбей и радостей, романтических мечтаний и кошмарных злодеяний, рыцарской доблести при свете дня и ночного предательства.

Сегодня Эйласу не хотелось снова скользить по осыпям, едва удерживаясь на ногах. Квид рекомендовал устроиться на ночлег именно на третьем ярусе — по всей видимости, это был самый разумный совет. Повернув в сторону, Эйлас выехал на небольшую поляну, куда из леса вытекал ручей; здесь он решил устроить привал.

Спешившись, он вырыл неглубокую яму, наполнил ее дубовыми сучками и развел в ней огонь. Над ямой он соорудил треножник, подвесил под ним котелок, а сверху укрепил прутья с нанизанным мясом — так, чтобы Татцель могла время от времени поворачивать прутья по мере того, как мясо поджаривалось, а жир скапливался в котелке. В кипящем жире можно было поджарить грибы; Татцель было приказано их почистить и нарезать. Угрюмо подчинившись неизбежности, девушка принялась за работу.

Эйлас привязал и расседлал лошадей, установил палатку и соорудил подстилку из травы, после чего, вернувшись к огню, сел, прислонившись к стволу лавра, с бурдюком вина под рукой.

Татцель стояла на коленях у костра; ее черные локоны были перевязаны лентой. Вспоминая время, проведенное в замке Санк, Эйлас пытался представить себе Татцель такой, какой он ее увидел впервые — стройное создание, с врожденной беззаботностью ходившее пружинистыми шагами, словно пытаясь взлететь на невидимых крыльях.

Эйлас вздохнул. На оказавшегося в беде влюбленного молодого человека обворожительное лицо Татцель, ее грациозно-беспечная живость произвели неизгладимое впечатление.

А теперь? Он наблюдал за тем, как она готовила ужин. Ее самоуверенность сменилась упрямым недовольством — горькая действительность плена лишила ее былой энергии, притупила былое изящество.

Татцель чувствовала его пристальный взгляд и обернулась: «Почему ты так на меня смотришь?»

«Как хочу, так и смотрю».

Татцель снова отвернулась к огню: «Иногда мне кажется, что ты сошел с ума».

«Сошел с ума? — задумчиво повторил Эйлас. — Почему же?»

«Потому что только безумием можно объяснить твою ненависть ко мне».

Эйлас рассмеялся: «С чего ты взяла, что я тебя ненавижу?» Он отпил вина из бурдюка: «Напротив, сегодня вечером я в прекрасном расположении духа. Должен признаться, я тебе благодарен».

«Если ты мне благодарен, дай мне лошадь и позволь мне уехать».

«Уехать — куда? Если бы я отпустил тебя одну в дикие горы, вряд ли это можно было бы назвать благодарностью. Моя благодарность, однако, носит отвлеченный характер. Точнее, ты ее заслужила вопреки самой себе».

«И снова ты бредишь, как сумасшедший», — пробормотала Татцель.

Запрокинув бурдюк, Эйлас снова хлебнул вина, после чего предложил выпить дочери герцога, но та презрительно покачала головой. Эйлас опять приложился к бурдюку, начинавшему заметно пустеть: «Согласен, мои замечания могут показаться непонятными. Я объясню. В замке Санк я влюбился в некую Татцель, в некоторых отношениях напоминавшую тебя, но по сути дела представлявшую собой плод воображения. Этот плод воображения, этот фантазм, поселившийся в моем уме, я наделил свойствами, казавшимися мне неотделимыми от существа, наделенного такой грацией и таким, казалось бы, интеллектом.

Мне повезло. Я убежал из Санка и занялся своими делами — все еще постоянно обремененный этим фантазмом, не приносившим никакой пользы, но искажавшим мои представления. Наконец я вернулся в Южную Ульфляндию.

Почти случайно осуществились мои самые смелые мечты, и я сумел захватить тебя в плен — настоящую, а не воображаемую Татцель. И что же? Что случилось с обворожительным видением, поселившимся в моем воображении?» Эйлас прервался, чтобы запрокинуть бурдюк и прихлебнуть еще вина: «Невероятно привлекательное существо исчезло — теперь мне его даже трудно вспомнить. Настоящая Татцель существует, тем не менее, и она освободила меня от тирании воображения — такова моей благодарности».

Искоса бросив на Эйласа быстрый взгляд, Татцель занялась приготовлением ужина. Она повернула прутья с шипящими кусками свинины, испускавшими чудесный аромат. Приготовив тесто для лепешек, она стала обжаривать грибы в жире на дне котелка, а Эйлас пошел собирать кресс, обильно произраставший у ручья.

В свое время свинина поджарилась — Эйлас и его спутница подкрепились дарами третьего яруса Сходен. «Спирифьюме! — громко произнес Эйлас. — Уверяю тебя, наши сердца радуются твоей щедрости и полны благодарности за твое гостеприимство! Пью за твое здоровье и процветание!»

На этот раз Эйлас не заметил никаких радужных лучей и никаких гармоний сфер, но когда он протянул руку, чтобы взять почти опорожненный бурдюк с вином, обмякший бурдюк туго округлился, наполнившись до краев. Эйлас попробовал вино — мягкое, сладковатотерпкое, свежее — и воскликнул: «Спирифьюме! На мой взгляд — ты лучший из богов! Если тебе когда-нибудь надоест Северная Ульфляндия, устраивайся у нас в Тройсинете, мы всегда будем рады твоему присутствию!»

Солнце еще не зашло, хотя, казалось, давно уже должны были наступить сумерки. Татцель села под деревом и рассеянно плела венок из окружавших ее многочисленных голубых ромашек. Внезапно она заговорила: «Я думала о том, что ты сказал… И больше не могу молчать! Я должна страдать только потому, что ты что-то вообразил и не мог об этом забыть? Неудобства, опасности, унижения — все это я должна терпеть из-за какой-то фантазии? Несмотря на то, что в Санке я никогда с тобой словом не обмолвилась…»

«Обмолвилась! После того, как я преподал твоему братцу урок фехтования — помнишь? Ты остановилась в галерее и расспрашивала меня».

Татцель на мгновение замерла: «Это был ты? Я… почти забыла. И все же, чем бы я ни напоминала плод твоего воображения, действительность остается действительностью».

«А именно?»

«Я— ска. Ты — потомок каннибалов. Даже в мечтах твои представления немыслимы».

«По-видимому, ты права, — Эйлас вспоминал давно минувшие дни. — Если бы я познакомился с тобой ближе еще тогда, в замке Санк, я, скорее всего, не задавался бы целью тебя поймать. Мы оба остались в дураках. Но опять же, какая разница? Ты — это ты, а я — это я. Фантазм испарился».

Девушка подняла бурдюк с вином и сделала несколько глотков, после чего выпрямилась, села на корточки и повернулась на каблуках, глядя Эйласу прямо в глаза — впервые за все время их пути ее лицо оживилось воодушевлением прежней Татцель. Теперь она говорила с лихорадочным возбуждением: «Ты совершил такую глупость и настолько упорствуешь в своем заблуждении, что мне хочется расхохотаться! Ты преследовал меня по каменистым пустошам и вересковым лугам, заставил меня сломать ногу и причинил мне десятки унижений — и ожидаешь, что я подползу к тебе с восхищением в глазах, как благодарная рабыня, надеясь заслужить твои ласки и всеми фибрами души пытаясь стать воплощением твоей эротической мечты? Ты заявляешь, что ска не умеют быть великодушными, и в то же время ведешь себя исключительно своекорыстно! А теперь ты помрачнел, потому что я не всхлипываю, умоляя тебя проявить снисхождение. Разве это не смешно?»

Эйлас глубоко вздохнул: «Ты совершенно права. Не кривя душой, вынужден это признать. Я был движим романтической страстью, желанием осуществить мечту. Могу сказать в свое оправдание только одно — даже не учитывая тот факт, что ска захватили меня в рабство и я вправе им отомстить: началась война, и ты в плену. Если бы ска не захватили Суарах, мы не осадили бы замок Санк. Если бы ты сразу сдалась в плен, ты не сломала бы ногу, не подвергалась бы лишним унижениям и не была бы вынуждена ночевать неизвестно где в моей постылой компании».

«Чепуха! Разве, будучи на моем месте, ты не попытался бы бежать?»

«Попытался бы. А на моем месте ты не попыталась бы поймать беглеца?»

Татцель молчала секунд пять, глядя ему в лицо: «Попыталась бы. И тем не менее — даже если я в плену, даже если я в рабстве, я — ска, а ты — двуногая скотина. Так оно всегда было, и так оно всегда будет».

3

Утром, седлая лошадей, Эйлас обнаружил, что бурдюк с вином снова наполнился, словно его не открывали, и вновь поблагодарил радушного бога Спирифьюме за своевременный и ценный подарок. Тщательно прибрав место привала, чтобы продемонстрировать уважение к гостеприимному хозяину, Эйлас и Татцель стали спускаться на четвертый ярус. Теперь их взаимоотношения несколько упростились, как если бы между ними рассеялся туман — хотя ни о каком духе товарищества говорить, конечно, не приходилось.

По крутому склону, заросшему колючей ежевикой и кустарником, продвигаться было трудно, но через некоторое время они вышли на четвертую ступень Сходен — самую узкую, не шире полумили, густо заросшую лесом. Высокие зеленые кроны кленов, каштанов, ясеней и дубов погружали четвертый ярус в тень, оживленную частыми солнечными бликами.

Предоставляя свои рекомендации, Квид проигнорировал четвертую ступень, в связи с чем у Эйласа не было оснований ожидать непосредственной опасности. Тем не менее, странный, вызывающий беспокойство запашок наполнял здешний воздух — он напоминал Эйласу о чем-то таинственном и первобытном, тем более пугающем, что он никак не мог определить его происхождение.

Татцель с удивлением посмотрела вокруг, взглянула на Эйласа и, заметив, что он тоже озадачен, ничего не сказала.

Лошади не преминули заметить странный запах — они вскидывали головы и время от времени чуть взбрыкивали, что только усугубляло опасения Эйласа. Натянув поводья, он внимательно разглядел окружающий лес, но не увидел ничего, кроме тенистой земли, сплошь покрытой ковром опавших листьев, пестревших зайчиками утреннего солнечного света.

Эйлас заставил себя встрепенуться — задержка ничему не помогала. Понукая коня, он снова направился дальше, поперек лесистого уступа.

Они ехали в зловещей тишине. Эйлас тревожно озирался по сторонам, а иногда и поворачивался в седле, чтобы взглянуть назад. Он ничего не замечал. Татцель, погруженная в свои мысли, уставилась куда-то в пространство между ушами своей лошади и не обращала внимания на растущее напряжение спутника.

Еще минут десять они ехали шагом в полной тишине, в мелькающих сквозь листву солнечных лучах, игравших странные шутки со зрением. Из игры света и теней в глазах Эйласа сложилась иллюзия — настолько неожиданная и пугающая, что он сделал резкий вдох и широко раскрыл часто моргающие глаза… Иллюзия? Ничего подобного! Два огромных — в три человеческих роста — существа спокойно стояли на расстоянии едва ли тридцати шагов. Они опирались на толстые, короткие, желтушные ноги, устройством похожие на человеческие. Торсами и передними лапами они напоминали скорее гигантских серовато-желтых медведей. Жесткая желтая щетина покрывала со всех сторон шарообразные головы, похожие на гигантские ноздреватые подушки для булавок из желтого шелка — без глаз, без носа, без каких-либо различимых лицевых черт. Несомненно, странная вонь исходила от них!

Чудовища стояли неподвижно, но их громадные щетинистые головы повернулись — к Эйласу и Татцель? Эйлас почувствовал, как волосы у него становятся дыбом: это не были огры или великаны, это были существа не от мира сего, им не было наименования на человеческом языке. Он никогда ни о чем подобном не слышал даже в сказках и легендах, и сразу понял, что воспоминание об этой встрече еще долго будет преследовать его во снах. Татцель, ехавшая впереди, не замечала молчаливых чудовищ и не слышала, как ахнул Эйлас.

Существа остались за спиной; Эйлас подстегнул пятками своего коня, но лошади не нуждались в понукании — все они побежали по лесу нервной трусцой.

Уже через несколько секунд они прибыли к обрыву и обнаружили тропу, полого спускавшуюся на пятый и последний ярус, пересекавшую его и спускавшуюся дальше к берегам озера Кийверн. Там тропа выходила на дорогу, огибавшую озеро — они вернулись в места, населенные людьми.

Вдоль восточного берега темнел густой сосновый лес, на западе виднелась череда небольших бухт, окаймленных скалистыми мысами. В двухстах ярдах впереди появилось скопление бревенчатых строений, и среди них — нечто напоминавшее постоялый двор или гостиницу.

По дороге Эйлас и Татцель проезжали мимо шлюпочной мастерской на берегу; неподалеку был причал с привязанной к нему дюжиной лодок.

По озеру к причалу приближался челн — длинные весла медленно опускал в воду высокий тощий человек с продолговатым бледным лицом и жидкими черными волосами до плеч. Поравнявшись с пристанью, он привязал носовой фалинь, поставил на причал большую корзину с рыбой, поднялся из лодки и вышел с корзиной на берег. Здесь он остановился, чтобы спокойно и внимательно рассмотреть Эйласа, Татцель и их четырех лошадей.

Поставив корзину на дорогу, рыбак обратился к Эйласу звучным низким голосом: «Путники, откуда вы, куда направляетесь?»

«Мы проделали долгий путь по горным лугам Ульфляндии, — ответил Эйлас. — А то, куда мы направляемся, зависит от воли колесоногой богини Тшансин, зачинательницы и вершительницы всего сущего».

На лице рыбака появилась презрительная усмешка: «Это языческий предрассудок. Я по характеру не проповедник, но истинно глаголю вам: в Трикосмосе царит единомудрие, сочащееся из корней изначального дуба Кахаурока и порождающее звезды небесные».

«Таково учение друидов, — отозвался Эйлас. — Судя по всему, вы придерживаетесь их мировоззрения?»

«Правда одна, других нет».

«Возможно, мне следует подробнее рассмотреть этот вопрос, когда представится такая возможность. В настоящее время меня интересует расположенный дальше по дороге постоялый двор — если таково назначение этого сооружения».

«Упомянутое вами сооружение — странноприимный дом „Рога Кернууна“, а я — Дильдаль, его содержатель. У меня останавливаются архидруиды, совершающие паломничества в святые места. Тем не менее, если другие путники готовы платить цену, установленную за постой, я предлагаю им все удобства».

«Я хотел бы получить представление об установленной цене. Следует ли считать ее высокой или умеренной? Такие вещи полезно знать заранее».

«В общем и в целом мои цены справедливы. Разумеется, стоимость различных услуг и удобств неодинакова. Ночлег для двух человек в отдельной комнате, с постелями из чистой соломы и кувшинами свежей воды, я оцениваю в два медных гроша. Ужин из чечевичной похлебки с хлебом, с дополнительной овсяной кашей на завтрак, будет стоить еще один грош. Другие блюда обойдутся дороже. Я предлагаю прекрасных куропаток, по четыре штуки на шампуре, за два медных гроша. Большой ломоть оленьего окорока с перловкой, смородиной, яблоками и орехами стоит примерно столько же. Расценки на рыбу зависят от сезона и улова».

«Говорят, что за некоторые блюда вы берете втридорога, — заметил Эйлас. — И все же, названные вами цены нельзя назвать чрезмерными».

«По этому поводу вам придется составить свое собственное мнение. В прошлом моим гостеприимством злоупотребляли мошенники и нищие обжоры, и мне приходится принимать меры, предотвращающие полное разорение, — Дильдаль поднял корзину с рыбой. — Следует ли ожидать вас в „Рогах Кернууна“?»

«Мне придется изучить содержимое моего кошелька, — сказал Эйлас. — Я не могу соревноваться с обеспеченным архидруидом, способным разбрасываться медными грошами, как шелухой от семечек».

Дильдаль смерил взглядом лошадей: «У вас, однако, крепкие кони, за них можно выручить круглую сумму».

«А! Но эти лошади — все, что у меня есть».

Дильдаль пожал плечами и удалился.

4

К тому времени, когда Эйлас закончил переговоры, заключив сделку на берегу озера, уже начинало вечереть. Ветра не было: озеро, ровное, как зеркало, удваивало каждый из островков перевернутым отражением.

Оценив погоду, озеро и окружающую местность, Эйлас обратился к своей пленнице: «Похоже на то, что нам придется сдаться на милость ненасытного Дильдаля. Умеренность не помешает, так как у меня осталось совсем немного денег. У тебя есть какая-нибудь мелочь?»

«У меня ничего нет».

«Принимая разумные меры предосторожности, мы, скорее всего, сможем здесь переночевать — хотя в Дильдале есть что-то вызывающее подозрения».

Они зашли в трактирный зал «Рогов Кернууна», где Дильдаль, ныне облаченный в белый фартук и белую шапочку, в какой-то мере стягивавшей длинные черные волосы, изобразил радушное приветствие: «Мне уже казалось, что вы решили ехать дальше».

«Мы задержались, чтобы кое о чем поторговаться, после чего вспомнили об удобствах вашего заведения и решили здесь переночевать».

«Так тому и быть! Могу предложить апартаменты, где останавливаются августейшие из друидов — там, если у вас есть некоторое предрасположение к роскоши, вы сможете принять теплые ванные с оливковым мылом…»

«Всего за два медных гроша? Если так…»

«Нет, разные помещения сдаются за разную цену», — пояснил Дильдаль.

Встряхнув свой кошель, Эйлас прислушался к не слишком убедительному звону нескольких монет: «Мы вынуждены соразмерять наши желания с нашими возможностями. Я не хотел бы роскошествовать и пировать, как жрец, а потом, когда придет время расплачиваться, оказаться в неудобной ситуации».

«В таких случаях я, как правило, настаиваю на том, чтобы постояльцы, не предъявившие рекомендаций от известных мне лиц, подписывали декларацию, гарантирующую обеспечение задолженности — именно для того, чтобы предотвращать возможность возникновения упомянутой вами неудобной ситуации», — произнося эти слова, Дильдаль протянул Эйласу лист добротного пергамента; на нем крупным разборчивым почерком было начертано следующее:

«Да будет известно, что я, нижеподписавшийся, и сопровождающие меня лица намерены воспользоваться кровом и пищей в странноприимном доме под наименованием „Рога Кернууна“, владельцем коего является достопочтенный Дильдаль. Я обязуюсь уплатить надлежащую установленную цену за постой, а также за блюда и напитки, заказанные мной и сопровождающими меня лицами. В качестве обеспечения стоимости оказываемых мне услуг я предоставляю в залог находящихся в моем распоряжении лошадей вместе с седлами, уздечками и прочей упряжью. Если я не уплачу сумму, указанную в счете, выставленном Дильдалем, эти лошади и относящиеся к ним принадлежности станут, целиком и полностью, собственностью Дилъдаля, возмещающей задолженность».

Эйлас нахмурился: «Декларация составлена в несколько угрожающих тонах».

«Она может встревожить только человека, собирающегося избежать погашения задолженности. Если вы такой человек, я не заинтересован в том, чтобы подавать вам блюда из своей кухни и предоставлять вам свои помещения».

«Справедливая точка зрения, — заметил Эйлас. — Тем не менее, я не смогу спать спокойно, если не добавлю одно небольшое условие. Будьте добры, передайте мне перо и чернила».

«Что вы собираетесь добавить?» — с подозрением спросил Дильдаль.

«Увидите», — Эйлас приписал под текстом декларации:

«Условия настоящего документа неприменимы в отношении одежды Эйласа и сопровождающего его лица, их оружия, личных вещей, памятных подарков и украшений, емкостей с вином и прочих пожитков —
ЭЙЛАС из ТРОЙСИНЕТА».

Изучив содержание дополнения, Дильдаль пожал плечами и положил пергамент в ящик под стойкой: «Пойдемте, я покажу вам комнату».

Дильдаль провел их в пару просторных, светлых помещений с окнами, выходящими на озеро, и отдельной ванной. Эйлас спросил: «Вы сдаете эти комнаты за два гроша?»

«Разумеется, нет! — с изумлением заявил хозяин. — У меня возникло впечатление, что вы пожелали проверить, соответствуют ли удобства „Рогов Кернууна“ моим описаниям!»

«Не более чем за два гроша».

Дильдаль помрачнел: «В дешевой комнате сыро; кроме того, она не готова».

«Дильдаль, если вы желаете, чтобы я уплатил вам по счету, постарайтесь придерживаться предварительно назначенных цен».

«Вот еще! — пробормотал Дильдаль; его нижняя губа отвисла, обнажив темные лиловатые зубы. — Чтобы мне не пришлось выполнять лишнюю работу, вы можете переночевать здесь за три гроша».

«Будьте добры, укажите эту цену в письменном виде, не сходя с места, чтобы впоследствии не возникло никаких недоразумений». Дильдаль начал писать, но Эйлас, внимательно следивший за ним, остановил его: «О нет! Не по три гроша с каждого! Три гроша с нас обоих!»

«Вы — придирчивый постоялец, — проворчал Дильдаль. — Обслуживать таких, как вы, невыгодно».

«Человек не может тратить больше, чем у него есть! Если постоялец понесет чрезмерные расходы, он может лишиться лошадей!»

Дильдаль только крякнул: «Ужинать будете?»

«Как только освежимся в этой удобной ванне».

«За такие деньги я не могу предложить горячую воду».

«Что ж! Раз мы успели навлечь на себя ваше недовольство, придется обойтись холодной водой».

Дильдаль отвернулся: «На мой взгляд, ваша мелочность достойна порицания».

«Надеюсь, вы продемонстрируете образец великодушной щедрости, когда мы будем ужинать».

«Посмотрим», — сказал Дильдаль.

За ужином Эйлас и Татцель сидели в трактире практически одни — только в дальнем углу помещения два друида в бурых рясах склонились за столом, поглощая содержимое своих мисок. Покончив с едой, друиды встали и подошли к стойке, чтобы уплатить по счету.

Эйлас тоже подошел к стойке и пронаблюдал за тем, как каждый из друидов положил на нее по грошу, прежде чем удалиться.

Дильдаль был несколько раздражен тем, что Эйлас оказался свидетелем расчета: «Так что же? Что вы будете есть?»

«А что вы можете предложить?»

«Чечевичная похлебка подгорела, ее сегодня не будет».

«Мне показалось, что друиды ели свежую жареную форель. Вы могли бы поджарить для нас пару форелей и подать салат из огородной зелени и водяного кресса. Друиды ели что-то еще — что это было?»

«Мой особый деликатес: хвосты раков с вареными яйцами и горчицей».

«Подайте нам этот деликатес тоже, а также хлеб, масло — и, пожалуй, фруктовый компот».

Дильдаль поклонился: «Как прикажете. Вы пьете вино?»

«Принесите нам флягу вина, достаточно доброкачественного, но не слишком дорогого; при всем, пожалуйста, учитывайте, нашу бережливость. Она не уступает прижимистости друидов».

Эйлас и Татцель не смогли придраться ни к чему, что им подали на ужин, а Дильдаль вел себя почти прилично. Татцель, однако, с подозрением поглядывала на него исподлобья: «Он часто делает какие-то пометки мелом на своей доске».

«Пусть делает пометки хоть до скончания века. Если он слишком много о себе возомнит, тебе достаточно объявить, что ты — леди Татцель из замка Санк, и он тут же язык проглотит. Знаю я его породу».

«Но я думала, что я — рабыня Татцель».

Эйлас усмехнулся: «Верно! В связи с этим обстоятельством твои претензии могут не произвести должного впечатления».

Они поднялись в свои комнаты и улеглись на разные постели; ночь прошла без происшествий.

Утром им подали на завтрак овсяную кашу с беконом и вареными яйцами. Затем Эйлас подсчитал в уме, сколько примерно он должен был заплатить за гостеприимство Дильдаля: десять медных грошей — или полфлорина серебром.

Эйлас подошел к стойке, чтобы уплатить по счету; Дильдаль быстро потер руки и всучил ему счет на три серебряных флорина и четыре гроша.

Эйлас рассмеялся и отбросил счет: «Я даже не буду с вами спорить. Вот полфлорина серебром, и еще два гроша — потому что мне понравилась горчица. Предлагаю вам эту сумму в уплату за постой и ужин — вы ее принимаете?»

«Конечно, нет!» — возмутился Дильдаль; лицо его покраснело, нижняя губа отвисла.

«Тогда я заберу деньги — всего хорошего».

«Вы меня так просто не проведете! — взревел Дильдаль. — У меня под рукой подписанное вами обязательство! Вы отказались платить по счету — следовательно, я предъявляю право на ваших лошадей!»

Эйлас и Татцель собрались уходить. Обернувшись, Эйлас сказал: «Предъявляйте, сколько заблагорассудится. У меня нет лошадей. Вчера, перед тем, как сюда придти, я обменял их на лодку. Прощайте, Дильдаль!»

5

У причала их ждал челн с обшивкой внакрой, пятнадцать футов длиной, с заклепанными медью швами, шпринтовым парусом, швер-цами и рулем, подвешенным на транце неизвестным в Тройсинете способом.

Отплыв от берега, Эйлас поднял парус, подхвативший утренний западный бриз, и лодка заскользила по воде на север, слегка журча кильватерной струей.

Татцель устроилась поудобнее на носу; Эйлас подумал, что ей нравится свежее утро. Через некоторое время она обернулась: «Куда ты плывешь?»

«Все туда же — в Дун-Кругр, в Годелию».

«Это неподалеку от Ксунжа?»

«Ксунж по другую сторону залива Скайр».

Татцель больше не задавала вопросов. Эйлас взял на заметку тот факт, что ее интересовал Ксунж, но тоже не продолжал разговор.

Два дня они плыли под парусом по озеру мимо двенадцати священных островов друидов; на одном они заметили гигантскую фигуру ворона, сплетенную из ивовых прутьев — Татцель подивилась назначению этого идола. Эйлас объяснил: «Осенью, в канун дня, называемого „Суаургилль“, друиды подожгут этого ворона и устроят под ним великую оргию. Внутри плетеной клетки сгорят две дюжины их врагов. Иногда они плетут клетку в виде лошади, человека, медведя или быка».

На северном конце озера началось мелководье, поросшее тростниками, но в конечном счете оно переходило в истоки реки Соландер. Еще через три дня, взглянув вперед, Эйлас заметил утесы, темневшие с обеих сторон широкого устья Соландера; справа простиралось королевство Даот, слева — все еще Северная Ульфляндия.

Устье реки постепенно становилось морским заливом, и теперь лодке приходилось преодолевать волны, гораздо выше тех, на которые она была рассчитана — качка причиняла девушке беспокойство и тошноту. В воздухе отчетливо пахло соленой водой. Подгоняемый крепким западным ветром, челн делал не меньше четырех-пяти узлов, разбивая носом волны и окатывая Татцель холодными брызгами, что ей тоже не нравилось.

Впереди слева, на конце каменистого полуострова, возвышался укрепленный город Ксунж; справа теперь была Годелия, страна кельтов, и наконец вдали показался Дун-Кругр.

Разглядывая многочисленные причалы, Эйлас, к своему великому удовольствию, обнаружил не только большое тройское торговое судно, но и один из своих новых военных кораблей.

Челн Эйласа причалил непосредственно к военному кораблю. Матросы с любопытством смотрели с палубы вниз. Один закричал: «Эй, на борту! Держись подальше! Чем вы там занимаетесь?»

«Спустите лестницу и позовите капитана!» — ответил Эйлас.

Лестницу спустили; Эйлас привязал челн и придерживал лестницу, пока Татцель поднималась на палубу, после чего взобрался на палубу сам. К тому времени уже появился капитан. Эйлас отвел его в сторону: «Вы меня узнаёте?»

Капитан пригляделся — глаза его широко раскрылись: «Ваше величество! Что вы здесь делаете — ив таком виде?»

«Это длинная история — я все расскажу. Но сейчас называйте меня просто „Эйласом“. Я здесь, так сказать, инкогнито».

«Как прикажете, государь».

«Эта девушка — из высокородной семьи ска; она под моей защитой. Подыщите ей тихое укромное место. Ей нужно выкупаться; выдайте ей чистую одежду. Пару дней она страдала морской болезнью и, боюсь, может не выдержать дальнейшего плавания, если не поправится».

«Сию минуту, государь! Вам, насколько я понимаю, тоже пригодились бы ванна и чистая одежда?»

«Я приветствовал бы такую возможность — но не хочу создавать затруднения».

«Пусть наши затруднения вас не беспокоят, сир. Роскошных кают у нас на корабле нет, но все, что есть — к вашим услугам».

«Благодарю вас, но прежде всего: какие новости из Южной Ульфляндии?»

«Могу только передать то, что знаю от других. Говорят, одна из наших армий застала врасплох на открытой местности армию ска, вышедшую из Суараха. По словам очевидцев, завязалась великая битва, о которой будут долго помнить. Ска несли большие потери, после чего еще одна наша армия подтянулась с востока, ударила им в тыл, и всех ска уничтожили. Судя по всему, Суарах снова принадлежит уль-фам».

«И все это происходило в мое отсутствие! — почесал в затылке Эйлас. — Похоже на то, что я не так уж незаменим, как хотелось бы».

«По этому поводу не могу ничего сказать, сир. Мы патрулировали Узкое море, перехватывая корабли ска, и здорово их потрепали. В Дун-Кругр мы зашли только для того, чтобы пополнить запасы. По правде говоря, когда вы к нам причалили, мы уже собирались поднимать якорь».

«Что происходит по ту сторону залива, в Ксунже? Король Гаке еще жив?»

«Говорят, он собрался помирать, и следующим королем будет ставленник ска. Такие слухи ходят в порту, я не могу их подтвердить».

«Будьте добры, задержите отплытие и покажите мне, где я мог бы помыться».

Через полчаса Эйлас встретил Татцель в капитанской каюте. Она выкупалась и переоделась; теперь на ней было длинное темнокаштановое льняное платье — за ним срочно послали на рынок одного из матросов. Татцель медленно подошла к Эйласу и положила руки ему на плечи: «Эйлас, прошу тебя, отвези меня в Ксунж и позволь мне сойти на берег! Там мой отец — он выполняет особое задание. Больше всего в жизни я хотела бы сейчас оказаться вместе с ним». Девушка искала глазами в глазах Эйласа: «Ведь на самом деле ты не жестокий человек! Умоляю, отпусти меня! Я не могу предложить тебе ничего, кроме своего тела — судя по всему, оно тебя не слишком привлекает, но я с радостью тебе отдамся, только отвези меня в Ксунж! Или — даже если я тебе не нужна — мой отец наградит тебя!»

«Неужели? — поднял брови Эйлас. — Каким образом?»

«Во-первых, он навсегда снимет с тебя клеймо скалинга — ты сможешь не опасаться повторного порабощения! И он озолотит тебя — даст тебе столько денег, что ты сможешь купить большой участок земли в Тройсинете, и больше никогда не будешь нуждаться».

Глядя на ее напряженное ожиданием лицо, Эйлас не мог удержаться от смеха: «Татцель, твои доводы убедительны. Мы отправимся в Ксунж».

 

Глава 13

Эйлас и неисправимая рабыня Татцель странствовали по диким предгорьям Северной Ульфляндии; тем временем, не ожидая их возвращения, в других краях Старейших островов события развивались более или менее предсказуемым образом.

В столице Лионесса королева Соллас и ее духовный пастырь, отец Умфред, рассматривали чертежи собора. Они надеялись, что величественный фасад вознесется на мысу в конце Шаля и станет вызывать у каждого, кто его видел, благоговейный трепет религиозного экстаза.

Отец Умфред заверял королеву, что воздвижение собора неизбежно позволит причислить ее к лику святых, и что ее ждет вечное блаженство, тогда как самому Умфреду полагалась более скромная награда: сан архиепископа Лионесского.

В связи с упрямым сопротивлением Казмира, однако, уверенность королевы в возможности успешного завершения проекта несколько пошатнулась. Умфреду приходилось снова и снова успокаивать ее: «Дражайшая государыня, не печальтесь! Не позволяйте тени отчаяния омрачать царственную белизну вашего чела! Не падайте духом! Гоните мысль о поражении, заставьте ее затеряться во мраке забвения — там, в гнусной пучине греха, ереси и порока, где прозябают исчадья мира сего, не узревшие свет истины!»

Соллас вздыхала: «Все это очень утешительно, но добродетель, даже подкрепленная тысячами молитв и слезами блаженного восторга, не заставит растаять ледяное сердце Казмира!»

«Не совсем так, драгоценнейшая королева. Я могу нашептать королю на ухо несколько слов, способных возвести два или даже четыре собора! Но их следует произнести в нужный момент».

Заверения отца Умфреда были не новы — он уже не раз намекал на известные только ему важнейшие сведения, и Соллас научилась сдерживать любопытство, недоверчиво хмыкая и капризно вскидывая голову.

Король Казмир, со своей стороны, не допускал никаких посягательств на свою власть. Его подданные придерживались самых различных верований — среди них были огнепоклонники-зороастрийцы, адепты одной или двух христианских сект, пантеисты, приверженцы учения друидов, разрозненные группы, в различных формах продолжавшие традиции классической римской теологии, и несколько более многочисленные поклонники готских нордических богов — причем все это покоилось на древнем субстрате анимизма и пеласгических мистерий. Такое попурри вероисповеданий вполне устраивало Казми-ра, не желавшего иметь ничего общего с ортодоксией, исходившей из Рима, и бесконечные разговоры королевы Соллас о соборе бесконечно его раздражали.

Во дворце Фалу-Файль в Аваллоне король Одри сидел, погрузив ноги в бадью с теплой мыльной водой, ожидая педикюра и в то же время выслушивая сообщения и отчеты, поступившие из дальних стран и мест не столь отдаленных — их зачитывал Мальрадор, помощник камергера, вынужденный выполнять эту тягостную обязанность почти ежедневно.

Одри особенно досадили известия о судьбе экспедиции сэра Лаврилана даль Понцо. По приказу короля Одри и применяя тактику, рекомендованную приближенными короля, сэром Артемусом и сэром Глигори, сэр Лаврилан и его великолепное войско совершили вылазку в Визрод, но были отражены кельтами.

Сэр Лаврилан настоятельно требовал прислать подкрепления, указывая на недостаток легкой кавалерии и лучников; копьеносцы и молодые рыцари, выбранные им по совету Артемуса и Глигори, не могли справиться с неистовыми кельтами.

Откинувшись на подушки кресла, Одри с отвращением разводил холеными руками: «Почему у них никогда ничего не получается? Неспособность моих полководцев достойна изумления! Нет, Мальрадор, я больше ничего не хочу слышать! Ты уже испортил мне весь день своим кряканьем и кваканьем. Иногда мне кажется, что тебе доставляет удовольствие приводить меня в отчаяние!»

«Ваше величество! — воскликнул Мальрадор. — Как вы можете так говорить? Я выполняю свой долг, не более того! Вполне разделяя ваше негодование, с уважением хотел бы заметить, что вам обязательно следует выслушать еще одно донесение, поступившее всего лишь час тому назад из высокогорных пределов. Судя по всему, в Ульфляндиях имеют место достопримечательные события, о которых совершенно необходимо поставить в известность ваше величество».

Откинув голову на подушки, Одри поглядывал на Мальрадора из-под полуопущенных век: «Порой мне приходит в голову, что неплохо было бы заставить тебя не только читать донесения, но и отвечать на них. Это избавило бы меня от множества огорчений».

Сэр Артемус и сэр Глигори, сидевшие неподалеку, не преминули оценить юмор короля подобострастными смешками.

Мальрадор поклонился: «Государь, никогда не осмелился бы взять на себя столь почетную обязанность. Итак, вот что сообщает из предгорий сэр Сэмфайр», — Мальрадор зачитал отчет, сообщавший об успехах тройсов и ульфов в войне против ска. Покончив с описанием боевых действий, сэр Сэмфайр перешел к предоставлению рекомендаций, прибегая к выражениям, заставившим короля Одри забыть о бадье с мыльной водой и топать ногами. Две горничных и цирюльник подбежали, чтобы срочно оттащить бадью, и положили ноги короля на табурет с подушкой. Цирюльник робко промямлил: «Государь, позвольте предложить вам не шевелить ногами хотя бы некоторое время, чтобы у меня была возможность аккуратно подравнять ваши ногти».

«Да-да… — пробормотал Одри. — Просто поразительно! Что себе позволяет Сэмфайр? Он осмеливается диктовать мне стратегию?»

Цокая языками, Артемус и Глигори издали несколько неопределенно-неодобрительных звуков. Мальрадор неосторожно заметил: «Ваше величество, на мой взгляд Сэмфайр просто-напросто пытается как можно точнее определить возникшую ситуацию, чтобы вы могли принять самое обоснованное решение».

«Та-та-та, Мальрадор! Теперь и ты вызвался диктовать мне нравоучения? Все это происходит где-то за тридевять земель, в каких-то болотах за горами — в то время как прямо у меня перед носом над Даотом издеваются голодранцы-кельты! Они не испытывают ни малейшего почтения к великому королевству! Наглецы, мерзавцы! Их следует проучить. Раз они этого хотят, я утоплю их в крови! Артемус? Глигори? Почему нас преследуют неудачи? Ответьте мне на этот вопрос! Почему мы не можем справиться с деревенщиной, с шутами гороховыми, воняющими навозом? Объясните-ка мне это обстоятельство!»

Возмущенно жестикулируя и подергивая себя за усы, Артемус и Глигори промолчали. Король Одри раздраженно повернулся к помощнику камергера: «Что ж, ты своего добился! Теперь, по крайней мере, ты закончил? Из-за тебя одни заботы и беспокойства — как раз тогда, когда я не в настроении ломать себе голову!»

«Государь, мне поручено зачитывать донесения. Если бы я скрыл от вас неприятные новости — тогда у вас были бы основания меня упрекнуть».

Одри вздохнул: «Так-то оно так, конечно. Мальрадор, ты надежный малый! Возьми пергамент и пиши: „Сэр Лаврилан даль Понцо, примите наши наилучшие пожелания! Вам давно пора утереть сопли и показать своим бойцам пример настоящей драчливости! Всего лишь месяц тому назад вы заверяли меня, что проломите головы тысяче болванов-кельтов. Какие еще сказки вы будете мне рассказывать?“ Приложи мою печать, подпишись за меня и отправь это Лаврилану спешной почтой».

«Будет сделано, государь. Ваш выговор будет доведен до сведения сэра Лаврилана».

«Это не просто выговор, Мальрадор! Это приказ! Я желаю видеть головы кельтов, скалящих зубы на концах наших пик! Я хочу, чтобы Даот нанес мощный удар, от которого эти болваны разлетятся во все стороны и попрячутся по норам, как испуганные кролики!»

«Сэр Артемус и сэр Глигори командуют отборными отрядами, — напряженно сказал Мальрадор. — Зачем сдерживать их отвагу? Они только и ждут возможности хорошенько подраться!»

Артемус и Глигори захлопали в ладоши, изображая энтузиазм: «Хорошо сказано, Мальрадор! А теперь идите, заставьте сэра Лаври-лана подтянуться — а мы тем временем обсудим ситуацию с его величеством».

Как только помощник камергера удалился, Артемус и Глигори успокоительно разъяснили королю причины последнего поражения в Визроде и сумели постепенно перейти к обсуждению более приятных тем; в конечном счете все трое погрузились в процесс планирования развлечений, связанных с визитом короля Адольфа Аквитанского — и дела в Даоте пошли своим чередом.

В других уголках Старейших островов жизнь тоже шла своим чередом. Невероятным усилием воли Торкваль заставил себя восстать со смертного одра. В белом дворце на пляже за окраиной Исса Меланкте проводила дни и ночи, погруженная в неизъяснимые думы. В Свер-Смоде и в Трильде, соответственно, Мурген и Шимрод занимались своими изысканиями и никуда не уезжали. Тамурелло, однако, покинул виллу Фароли, пренебрегая приказом Мургена — по сведениям чародея Рохта по прозвищу «Ворон», нарушитель удалился на вершину высокой горы в Эфиопии, чтобы без помех предаваться самосозерцанию.

Но как поживает зеленая жемчужина? Два молодых гоблина, наткнувшись на побелевший скелет Мантинга, принялись играть костями. Череп палача катался и прыгал, как мяч, по всей поляне. Один из проказников изобразил шлем из тазовой кости, напялив ее на голову, а другой стал кидаться позвонками в стайку пробегавших мимо дриад — те сразу забрались повыше на деревья, подшучивая над уродцами сладкими тонкими голосками.

Жемчужина, однако, все глубже погружалась в лесную подстилку. Так прошли еще одно лето, еще одна осень, а за ней и зима. Весной поблизости от погребенной жемчужины стали прорастать семена. Побеги пробивались с необычной бодростью, расправив сочные зеленые листья раньше соседних растений, и вскоре распустились чудесные цветы — каждый не походил на другой, и все они не походили ни на какие другие цветы мира.

2

Происхождение укреплений Ксунжа терялось во мраке времен. Городская стена опоясывала плоскую вершину большого каменного мыса, с трех сторон обрамленного крутыми утесами, поднимавшимися из воды на двести футов. С четвертой стороны узкая перемычка гранитного обнажения, длиной примерно сто ярдов, соединяла город с основной массой Хайбраса.

Четыреста лет тому назад Ульфляндия была огромным и влиятельным королевством, включавшим обе части собственно Ульфлян-дии, северную и южную (за исключением Исса и долины Эвандера), Годелию и даже Даотские топи, простиравшиеся под отвесным эскарпом Поэлитетца. В те славные времена король Фидвиг, обуреваемый манией величия, решил использовать все возможности абсолютной монархии и приказал сделать укрепления Ксунжа совершенно неприступными. Десять тысяч человек работали двадцать лет, возводя систему фортификаций, покоившуюся на гранитных стенах высотой сто двадцать футов и толщиной сорок футов в основании; стены эти дважды перекрывали перемычку мыса — в самом узком месте и там, где перемычка подступала к городу — и продолжались в водах Скайра, чтобы защитить гавань от нападения с моря.

Напоследок, словно раньше это не приходило ему в голову, король Фидвиг приказал также построить дворец — и зодчие воздвигли Джехондель: замок не менее грандиозных пропорций, чем городские стены.

Ныне Ксунж, во многом утративший былое великолепие, все еще оставался неприступной цитаделью. Знать населяла и поддерживала в приличном состоянии высокие каменные дома и образовывала ядро небольшой армии, защищавшей город от ска.

Массивный фасад Джехонделя, дворца короля Такса, выходил на рыночную площадь — так же, как и дворцы именитых вассалов короля, он уже не претендовал на древнюю славу. Флигели и пристройки дворца были заброшены и заколочены; пустовали также верхние этажи, за исключением апартаментов самого Гакса — мрачной анфилады помещений, устланных плетеными тростниковыми циновками и обставленных редкой тяжелой мебелью, исцарапанной и протертой на протяжении нескольких веков. Дрова в Ксунже были дороги: спальня, где умирал старый Гакс, отапливалась несколькими брикетами торфа, тлевшими и дымившими в очаге.

В расцвете лет Гаке был человеком выдающегося ума и атлетического телосложения. Но в течение тридцати лет черные отряды ска заполонили сначала Прибрежье, а затем и всю остальную Северную Ульфляндию, и царствованию Такса практически пришел конец. Он храбро сражался и несколько раз был ранен в бою, но ска были непреклонны и неумолимы. Они уничтожили его войска и разбили три гордые даотские армии, выступившие на защиту Г акса согласно договору о взаимопомощи. В конечном счете ска заставили старого короля прятаться за стенами Ксунжа. Возникла тупиковая ситуация. Ска не могли достать Такса, а Такс ничем не мог досадить ска.

Время от времени посланники ска предлагали Таксу не слишком дружелюбные гарантии его безопасности в том случае, если он откроет ворота Ксунжа и отречется в пользу ставленника ска. Г акс отвергал подобные предложения — в нем еще теплилась надежда на то, что король Одри вспомнит об обязательствах своих предков, соберет огромную армию и сбросит ска в море.

Подданные в целом поддерживали такую политику Такса, так как не видели никаких преимуществ в правлении ска. Сэр Крейм, ближайший наследник трона, тоже не критиковал упрямство старого короля, хотя совсем из других соображений. Тяжеловесный субъект средних лет, сэр Крейм отличался мохнатыми черными бровями и коротко подстриженной кудрявой черной бородой, резко контрастировавшими с бледной, почти бескровной физиономией, напоминавшей злобно-лукавую морду борова. Его аппетиты были ненасытны, его вкусы — вульгарны, его амбиции — непомерны. Заняв трон, он надеялся извлечь из своего положения максимальные личные выгоды, заключив союз со ска или согласившись на отречение в обмен на роскошное поместье в Даоте.

Время шло, но Гаке бессовестно не торопился умирать. Ходили слухи, что сэр Крейм едва сдерживал нетерпение и готов был прибегнуть к искусственным методам ускорения естественных процессов.

Узнав о том, что сэр Крейм с исключительной щедростью наделял чаевыми пару стражников, стоявших на часах за дверью спальни короля, камергер Роэн приказал установить на двери новые засовы и поручил упомянутым стражникам ночное дежурство на наружных парапетах крепостных стен, где дождь и сильный ветер лишь способствовали постоянной бдительности. Кроме того, Роэн внедрил систему, благодаря которой Гакс придерживался самой здоровой и питательной диеты во всем Ксунже — королевских поваров заставляли пробовать все, что они подавали.

Заметив эти меры предосторожности, сэр Крейм похвалил Роэна за верность долгу и мрачно приготовился ждать той минуты, когда Гаке решит, наконец, испустить дух по своему усмотрению.

Тем временем тупиковая ситуация продолжалась. Король Одри не мог ничем порадовать старого союзника — ска нагло вторглись в Даот и захватили крепость Поэлитетц. Взбешенный Одри огласил несколько протестующих указов, содержавших предупреждения и даже угрозы. Ска не обратили на них никакого внимания, а внимание Одри вскоре было отвлечено другими вещами. В свое время он намеревался собрать непобедимую армию — сотню боевых колесниц, тысячу рыцарей в пышных доспехах, десять тысяч тяжело вооруженных всадников. Великолепно блистая острой сталью и серебряными набалдашниками шлемов, с развевающимися над головами разноцветными вымпелами, великая армия должна была подавить любое сопротивление ска и сбросить их, кувыркающихся с криками ужаса, с утесов Ульфляндии в море. Одри даже направил королю Таксу послание, выражавшее твердое намерение так и поступить.

Старый Гаке уже редко поднимался с постели. Он чувствовал, как жизненные силы понемногу покидают его — иногда ему казалось, что он слышит шорох секунд и минут, сыплющихся в бездну подобно последним зернышкам содержимого песочных часов. Лицо его, некогда загорелое и легко багровевшее, осунулось и посерело, но дымчатожелтые глаза все еще проницательно горели. Король неподвижно полулежал, опираясь на подушки и положив руки на плед, часами наблюдая за тусклыми язычками пламени в камине.

Время от времени, под бдительным наблюдением Роэна, он советовался с помощниками и принимал посетителей — в частности, делегацию высокопоставленных ска, герцогов Лухалькса и Анхалькса со свитой служилой знати. Ска говорили без обиняков и сразу перешли к делу, хотя и соблюдали все церемониальные правила — король Гаке не мог ни к чему придраться.

На первой аудиенции в спальне короля присутствовали не только посланцы ска, но и сэр Крейм с двумя другими людьми. Герцог Лу-халькс с первых слов определил причину визита: «Ваше высочество, мы сожалеем о том, что вы чувствуете себя не очень хорошо — но все люди смертны и, судя по всему, ваше время почти пришло».

Гаке сумел устало улыбнуться: «Пока я жив, оно еще не пришло».

Герцог Лухалькс слегка поклонился, признавая справедливость возражения: «Я высказал это замечание лишь в качестве предисловия к моему посланию, и теперь перехожу к посланию как таковому. Народ ска правит Северной Ульфляндией и намерен восстановить свое былое величие. Наша власть распространится — сначала на юг, затем на восток. Город Ксунж — помеха на нашем пути, камень, не убранный с дороги. Мы вынуждены постоянно патрулировать окрестности Ксунжа, чтобы не допускать прибытия подкреплений из Даота — скопление вражеских сил на северном фланге угрожало бы безопасности Поэлитетца. Мы желаем иметь в своем распоряжении город Ксунж, а также право на престолонаследие в Северной Ульфляндии, что позволило бы нам расторгнуть договор с Даотом. Обезопасив таким образом северный фланг, мы могли бы подчинить Южную Ульфляндию; ее новый король в последнее время причиняет нам беспокойство».

«Я не намерен способствовать вашим завоеваниям. Напротив, я намерен им препятствовать».

«Тем не менее, вы скоро умрете и больше не сможете влиять на события. У вас нет прямого законного наследника — принца королевской крови…»

Услышав эти слова, сэр Крейм негодующе выступил вперед: «Неправда! Это не так! Я — прямой законный наследник, и мне предстоит стать королем Северной Ульфляндии!»

Герцог Лухалькс улыбнулся: «Нам хорошо известны ваши претензии, так как вы неоднократно нам о них сообщали. Мы не заинтересованы в том, чтобы покупать у вас Ксунж или право престолонаследия». Посол снова повернулся к королю Таксу, с ледяной усмешкой наблюдавшему за происходящим: «Ваше высочество, мы требуем, чтобы вы немедленно передали корону Северной Ульфляндии назначенному нами лицу».

«Ваше величество! — вскричал сэр Крейм. — Дерзость этого предложения уступает только хладнокровной наглости, с которой оно выдвинуто. Мы с возмущением его отвергаем!»

Герцог Лухалькс не обращал на него внимания: «Как только наше требование будет выполнено, несмотря на ущерб, нанесенный вами народу ска, мы предоставим вам и всем нынешним обитателям вашего замка амнистию; ни ваши деньги, ни ваше прочее имущество конфискованы не будут. Согласны ли вы принять наше предложение?»

«Разумеется, нет!» — заявил сэр Крейм.

«Сэр Крейм! — раздраженно оборвал его Гаке. — Будьте добры, позвольте мне самостоятельно отвечать на вопросы». Повернувшись к Лухальксу, он сказал: «Мы благополучно выдерживаем осаду ска уже много лет. Почему бы нам не продолжать в том же духе?»

«Вы можете продолжать в том же духе только до тех пор, пока не умрете. После вашей смерти сэр Крейм, если он взойдет на трон, попытается вымогать из нас большие деньги. С нашей точки зрения простейшее решение проблемы будет заключаться в том, чтобы уплатить требуемую им сумму, а затем возместить этот убыток, обложив соответствующей податью все население Ксунжа. Уверяю вас, казначейство ска не обеднеет ни на грош — весь куш, который сэр Крейм получит за продажу Ксунжа, заплатят жители вашего города».

«В таком случае переговоры бесполезны! — вмешался сэр Крейм.

— В этом отношении я не уступлю! Если мы и будем обсуждать какие-нибудь условия, вам придется предварительно полностью освободить все население города от любой финансовой ответственности и гарантировать неприкосновенность каждому жителю Ксунжа!»

«Крейм! — резко сказал Гаке. — С меня довольно непрошеных выступлений! Прочь отсюда, удалитесь немедленно!»

Сэр Крейм поклонился и вышел.

Король Гаке спросил: «Что, если следующий король будет продолжать мою политику? Что тогда?»

«Не могу раскрывать наши планы в подробностях. Достаточно заметить, что в таком случае, с нашей точки зрения, мы будем вынуждены взять ваш город приступом».

«Если это так просто, почему вы до сих пор это не сделали?»

Помолчав несколько секунд, герцог Лухалькс сказал: «Могу сказать следующее: не рассматривайте Ксунж как неприступную крепость. Если мы решим начать осаду, ваш город ждет полная блокада — нищета, голод, болезни. Вам придется собирать дождь, чтобы пить; вам придется есть траву. И если во время осады Ксунжа погибнет хоть один ска, все жители вашего города — мужчины, женщины и дети — будут уведены в рабство».

Гаке слегка пошевелил слабыми побелевшими пальцами: «Можете идти. Я рассмотрю мои возможности».

Лухалькс откланялся, и делегация ска покинула спальню короля.

Через неделю ска вернулись. Сэр Крейм снова присутствовал, но с условием, что он будет хранить молчание, пока король не поинтересуется его мнением.

Герцог Лухалькс вежливо приветствовал Такса, после чего спросил: «Ваше высочество, вы приняли какое-нибудь решение по поводу нашего предложения?»

Гаке прокашлялся и сказал: «Вы правы в том отношении, что я скоро умру. Я обязан выбрать наследника, пока не поздно. Не хочу оставлять этот вопрос на произвол судьбы».

«И если вы это не сделаете, королем станет сэр Крейм?»

«Верно. Перед смертью мне нужно кого-то назначить — хотя бы старого доброго Роэна».

«Несмотря на несомненные достоинства Роэна, ска предпочли бы, чтобы вы назначили герцога Анхалькса. В таком случае жителям Ксунжа будут гарантированы привилегии, о которых я упоминал».

«Я учту ваши рекомендации».

«Когда же состоится церемония коронации?»

«Скоро. Я отправил гонца к королю Одри, спрашивая его совета. Ответ должен придти уже на этой неделе. До тех пор мне больше нечего сказать».

«Но вы не исключаете возможность назначения герцога Анхалькса вашим наследником?»

«Я еще не принял окончательное решение. Если король Одри немедленно мобилизует многочисленную армию и двинется с ней на запад, естественно, я не открою перед вами городские ворота».

«Но в любом случае вы намерены помазать на царство своего преемника?»

Наступило молчание. Наконец Гаке ответил: «Да».

«И когда это произойдет?»

Король Гаке закрыл глаза: «Через неделю».

«Но вы ничего не желаете сообщить предварительно о вашем выборе?»

Гаке продолжал, не открывая глаза: «Многое зависит от того, какие вести пришлет Одри. По правде говоря, я не ожидаю, что он поможет — меня ждет горький конец».

Лухалькс поджал губы; ска удалились, переговариваясь вполголоса на своем диалекте.

3

К причалу в гавани Ксунжа пришвартовался тройский военный корабль. Эйлас спустился на берег в сопровождении Татцель, капитана и двух других моряков.

Ворота с открытой опускной решеткой вели в глухой арочный проход длиной тридцать шагов, выходивший на узкую улицу с булыжной мостовой, зигзагами поднимавшуюся к рыночной площади. Впереди высился фасад Джехонделя, сложенный из тяжеловесных каменных блоков, лишенных всякого изящества и украшений. Приезжие пересекли площадь и зашли во дворец: привратник молча открыл перед ними дверь парадного входа.

В гулком вестибюле с голыми каменными стенами к ним приблизился лакей: «Господа, вы по какому делу?»

«Я приехал из Южной Ульфляндии и прошу аудиенции у короля Такса».

«Сударь, король Гаке болен и редко принимает посетителей, особенно если у них нет неотложных дел чрезвычайной важности».

«У меня есть неотложное дело чрезвычайной важности».

Лакей удалился и вскоре вернулся в сопровождении старшего канцлера. Тот спросил: «Вы, случайно, не гонец из Аваллона?»

«Нет». Эйлас отвел чиновника в сторону: «Я здесь по неотложному делу. Вы должны немедленно провести меня к королю Таксу».

«Но мне не разрешено никого к нему пускать. Как вас зовут, и по какому делу вы приехали?»

«Упомяните о моем присутствии только самому королю Таксу — так, чтобы вас больше никто не слышал. Скажите ему, что я — лицо, приближенное к сэру Тристано; вы его, наверное, помните».

«Помню, как же! Но как мне следует представить вас королю?»

«Его величество пожелает, чтобы я назвал ему свое имя только после того, как мы останемся наедине».

«Будьте добры, следуйте за мной».

Старший канцлер провел Эйласа и его спутников в главную галерею и указал на скамью у стены: «Пожалуйста, садитесь. Когда король сможет вас принять, камергер Роэн сообщит вам об этом».

«Не забудьте! Ни слова никому, кроме самого короля!»

Прошло полчаса. Появился камергер Роэн — приземистый пожилой человек, седой и плешивый, ходивший вперевалку на коротких ногах; на лице его словно застыло выражение вечной подозрительности. Поглядывая на новоприбывших с инстинктивным недоверием, камергер обратился к Эйласу, поднявшемуся навстречу: «Король благожелательно отнесся к вашему сообщению. В настоящее время он совещается со ска, но согласился поговорить с вами сразу после того, как освободится».

Совещание в спальне короля Такса было непродолжительным. Явившийся заранее сэр Крейм стоял у камина, угрюмо глядя в огонь. Как только вошли герцоги Лухалькс и Анхалькс, король Такс указал им на светловолосого молодого человека благородной наружности в экстравагантном наряде, модном при дворе в Аваллоне: «Вот гонец из Даота. Будьте добры, сударь, прочтите снова сообщение короля Одри».

Посланец живо развернул свиток пергамента и прочел: «Вниманию Такса, короля Северной Ульфляндии: августейший кузен, примите мои наилучшие пожелания! В том, что касается разбойников-ска, советую устроить им хорошую взбучку и упорно защищать ваш славный город еще некоторое время, пока я решаю пару досадных проблем местного значения. А затем мы совместно уничтожим эту подлую чуму в человеческом облике, раз и навсегда! Не огорчайтесь и знайте — я искренне надеюсь, что ваше здоровье поправится! Собственноручно нижеподписавшийся Одри, король Даота».

«Таков ответ короля Одри, — сказал Гаке. — Как я и ожидал, он ничем не поможет».

Мрачно улыбнувшись, Лухалькс кивнул: «Итак — как вы отвечаете на мое предложение?»

Не в силах сдержать ярость, сэр Крейм воскликнул: «Умоляю вас, государь! Не берите на себя никаких обязательств, пока мы не посоветуемся!»

Гаке игнорировал его. Лухальксу он ответил: «Изложите ваше предложение на пергаменте, четко выделив свои гарантии крупными черными буквами, скрепите его печатями и подпишитесь. Коронация состоится через три дня».

«Кто же получит корону?»

«Принесите мне торжественно заверенный документ!»

Лухалькс и Анхалькс откланялись и вышли из спальни. Спустившись по лестнице, они повернули в высокую сводчатую галерею. На длинной скамье у стены сидели пять приезжих. Одна из них, молодая женщина, напряженно позвала: «Отец! Не проходи мимо!»

Вскочив на ноги, Татцель подбежала бы к герцогу-ска, но Эйлас схватил ее за талию и заставил снова сесть: «Веди себя смирно и не позволяй себе лишнего!»

Герцог Лухалькс ошеломленно перевел взгляд с Татцель на Эйла-са, а затем снова на свою дочь: «Что ты здесь делаешь?»

Ответил Эйлас: «Обращайтесь ко мне! Эта девушка — моя рабыня».

Лухалькс изумился пуще прежнего — челюсть его отвисла: «Что за глупости? Любезный, ты ошибся! Это леди Татцель, высокородная ска — как она может быть твоей рабыней?»

«Очень просто — я захватил ее в рабство способом, хорошо знакомым вам и вашим соплеменникам. Короче говоря, взял ее в плен и подчинил своей воле».

Герцог Лухалькс медленно приблизился; глаза его горели: «Ты не смеешь так обращаться с благородной леди ска и при этом стоять, как ни в чем не бывало, перед ее отцом!»

«А почему нет? — пожал плечами Эйлас. — Вы никогда не смущались, порабощая других. А теперь, когда ваша дочь подверглась такому же обращению, вы вдруг находите подобное поведение невероятным? Вам не кажется, что ваши представления не совсем соответствуют действительности?»

Герцог Лухалькс по-волчьи оскалился, положив руку на рукоять меча: «Я тебя убью — и твое представление о действительности, каким бы оно ни было, исчезнет».

«Отец! — вскрикнула Татцель. — Не дерись с ним! Он опасен! Он изрубил Торкваля в куски!»

«В любом случае я не стал бы с вами драться, — спокойно заметил Эйлас. — В этом дворце я под защитой короля Такса. Если вы на меня нападете, стража вас схватит и бросит в темницу».

Герцог Лухалькс неуверенно перевел взгляд с Эйласа на двух стражников, неподвижно стоявших неподалеку и пристально наблюдавших за столкновением чужеземцев безразличными, как у ящериц, глазами.

В галерею спустился камергер Роэн, обратившийся к Эйласу: «Его величество готов вас принять».

«Мне тоже нужно снова с ним поговорить, — с внезапной живостью заявил герцог Лухалькс. — Возникла невыносимая ситуация, король обязан выступить в качестве арбитра!»

Роэн пытался возражать, говоря, что короля не следует беспокоить лишними спорами, но герцог его не слушал. Эйлас и его спутники, а также герцоги-ска со своей свитой, поднялись по лестнице. В королевскую спальню, однако, Роэн пропустил только Эйласа, Татцель и Лу-халькса.

Лухалькс тут же подошел к королевской кровати и обратился к Таксу: «Ваше высочество, я вынужден подать жалобу. Проходя по галерее вашего замка, я обнаружил находящегося перед вами субъекта и с ним мою дочь, причем этот неизвестный удерживает мою дочь насильно и заявляет, что она — его рабыня! Я требую, чтобы он возвратил мне дочь — неслыханно, чтобы высокородная леди-ска подвергалась таким унижениям!»

Король Гаке раздраженно спросил: «Где имело место порабощение — в Джехонделе, пока она находилась под моим кровом?»

«Нет, он захватил ее в плен где-то в другом месте».

Гаке перевел взгляд на Эйласа: «А вы, сударь, что скажете?»

«Ваше величество, я ссылаюсь на нормы естественного права. Герцог Лухалькс поработил огромное множество свободных жителей Северной и Южной Ульфляндии, в том числе, в свое время, и меня. Он этого не помнит, но в течение длительного времени он заставлял меня служить ему в замке Санк, где я познакомился с Татцель. Я сбежал из Санка и снова стал свободным человеком. Впоследствии, когда мне представилась такая возможность, я захватил Татцель в плен и сделал ее своей рабыней».

Король Гаке повернулся к герцогу Лухальксу: «Вам служат рабы-ульфы?»

«Служат», — с достоинством, но упавшим голосом ответил герцог — он уже понял, куда дует ветер.

«В таком случае, как вы можете возражать против порабощения вашей дочери? Даже если это причиняет вам стыд и огорчение».

Герцог Лухалькс поник головой: «Ваше решение справедливо — я понимаю, что мои протесты необоснованны». Повернувшись к Эйласу, он спросил: «Сколько золота ты хочешь за мою дочь?»

Эйлас отвечал медленно, тщательно выбирая слова: «Не знаю, сколько стоит человеческая жизнь, и можно ли вообще измерить ее стоимость. Забирай свою дочь, Лухалькс — она мне не нужна. Татцель, я передаю тебя под опеку твоего отца. А теперь, будьте добры, удалитесь, чтобы я мог посовещаться с добрым королем Гаксом».

Герцог Лухалькс коротко кивнул. Он взял дочь под руку, и они вдвоем вышли из спальни. Внутри оставались только Роэн и два стражника у двери.

Эйлас повернулся к Таксу: «Государь, я не могу доверить свой секрет никому, кроме вас».

«Роэн! — прохрипел Гаке. — Оставь нас. Стража, встаньте за дверью!»

Помявшись, Роэн неохотно оставил посетителя наедине с королем; стражники вышли и встали в коридоре.

Молодой тройский король сказал дряхлому королю Северной Ульфляндии: «Государь, меня зовут Эйлас».

Через полчаса Роэн, не находя места от беспокойства, приоткрыл дверь и заглянул внутрь: «Ваше величество, с вами все в порядке?»

«Все в порядке, Роэн. Мне ничего не нужно, подожди снаружи».

Роэн закрыл дверь. Эйлас спросил: «Вы доверяете камергеру?»

Король Гаке сухо усмехнулся: «Общепринятое мнение заключается в том, что вслед за мной королем станет Крейм. Каждый, кого беспокоит приобретение денег и власти, спешит засвидетельствовать свое почтение Крейму, а меня рассматривают — на вполне разумных основаниях — как живой труп».

«Они ошибаются», — заметил Эйлас.

«Роэн посвятил себя охране моего благополучия, он не смыкает глаз ни днем, ни ночью. Он — один из немногих оставшихся у меня верных друзей».

«В таком случае полезно было бы посвятить его в наши планы».

«Как вам угодно. Роэн!»

Камергер вошел с быстротой, свидетельствовавшей о том, что он ждал, приложив ухо к двери: «Государь?»

«Мы хотели бы, чтобы ты, будучи кладезем житейской мудрости, внес вклад в наше обсуждение».

«Как вам будет угодно, государь».

Эйлас сказал: «Церемония коронации состоится через три дня. Для всех окружающих очевидно, что вы предпочитаете сдать город ска и передать им корону. Следовательно, сэр Крейм вынужден действовать в своих интересах сегодня ночью или завтра ночью — иначе его мечты никогда не сбудутся».

Гаке уныло смотрел на огонь в камине: «Крейм больше не надеется на сделку со ска. Если он станет королем, сможет ли он удерживать Ксунж?»

«Вероятно — если проявит достаточное упорство. Тем не менее, Ксунж не так неприступен, как может показаться. Патрулируют ли часовые утесы по ночам?»

«А зачем патрулировать утесы? Что они увидят, кроме черных волн и морской пены?»

«Если бы я решил брать приступом Ксунж, я выбрал бы тихую темную ночь. Мои шпионы спустили бы с утеса веревочную лестницу, и бойцы, ждавшие внизу в небольших шлюпках, поднялись бы по этой лестнице и спустили бы еще несколько лестниц для своих многочисленных соратников. Очень скоро в ваш город проникли бы сотни вооруженных солдат».

Король Гаке устало кивнул: «Вы правы, конечно».

«Кроме того, как охраняется гавань?»

«Перед заходом солнца натягивают две тяжелые цепи, перекрывающие вход в гавань. Ночью в нее не могут проникнуть ни корабли, ни лодки. Кроме того, опускается решетка, закрывающая проход с пристани в город».

«Цепи не задержат пловцов. Темной ночью тысяча человек может потихоньку проникнуть в гавань с оружием, привязанным к поплавкам, а затем спрятаться до утра на кораблях, уже стоящих на якоре. Как только поднимется решетка, закрывающая проход в городской стене, под ней можно быстро установить пару столбов, после чего ее нельзя будет снова опустить. Заполонив пристань по сигналу и ворвавшись в город, такая армия могла бы занять вашу цитадель в течение часа».

Старый Гаке удрученно застонал: «С годами я отяжелел и потерял бдительность. Само собой, придется изменить порядок охраны».

«Превосходная мысль, — согласился Эйлас. — Но сегодня мы должны решить более неотложные задачи и предусмотреть любые возможности. Прежде всего, как быть с происками сэра Крейма?»

Прошло несколько часов. Перед заходом солнца король Гаке поужинал, как обычно, несколькими ложками овсяной каши с кусочками жареного фарша, нарезанным на ломтики яблоком и кубком белого вина. Еще через час стражу, стоявшую у двери, заменили. Роэн с негодованием сообщил королю, что новые часовые — двоюродные братья супруги сэра Крейма; людям такого происхождения не поручали дежурить в ночную смену. Очевидно, многих подкупили и на многих оказали давление — что вызывало у Роэна ярость хотя бы потому, что он, могущественный камергер короля, оказался бессилен перед лицом заговорщиков.

Ксунж погрузился в ночную тьму. Король Гакс устроился поудобнее, собираясь заснуть, а Роэн удалился в свою комнату, примыкавшую к королевской спальне.

В залах и галереях Джехонделя наступила тишина. В очаге спальни Такса теплился торф. Пара факелов в чугунных подставках, укрепленных в стене, тускло озаряла помещение желтым светом; высокий сводчатый потолок терялся в тенях.

Из коридора, снаружи, послышались глухие осторожные шаги. Скрипнув, дверь в спальню приоткрылась. В проеме появилась грузная фигура — пламя факелов слегка всколыхнулось, потревоженное сквозняком.

Грузный человек в черном украдкой зашел в спальню. Приподняв голову, старый Гаке прохрипел: «Кто там? Эй, стража! Роэн!»

Человек в черном тихо сказал: «Гаке! Старый добрый король Гаке! Ты долго жил — слишком долго — и теперь пришел твой час».

Гаке напряженно позвал: «Роэн! Где ты? Приведи стражу!»

Камергер появился на пороге своей комнаты: «Сэр Крейм, что это значит? Почему вы беспокоите короля?»

«Роэн, если ты хочешь служить мне здесь — а впоследствии в Даоте — не вмешивайся. Гаке пережил свой век, он должен умереть. Король задохнется под подушкой; все будут думать, что он умер во сне. А если ты попробуешь мне помешать, умрешь и ты!»

Сэр Крейм подошел к кровати и схватил подушку.

«Стой!» — послышался громкий, резкий окрик. Обернувшись, Крейм обнаружил человека с обнаженным мечом, стоящего у него за спиной: «Этой ночью умрешь ты, сэр Крейм!»

«Кто ты?» — сдавленным голосом спросил Крейм, но тут же оправился и заорал: «Стража! Продырявьте пиками этого докучливого глупца!»

Из комнаты Роэна быстро выскользнули три тройских моряка. Они встали у двери — как только стражники вошли, их схватили и зарезали. Крейм бросился на Эйласа; зазвенела сталь, и сэр Крейм, раненый в грудь, пошатнулся и отступил на пару шагов. Прежде чем он успел сделать новый выпад, один из матросов обхватил его сзади за шею, повалил на пол и заколол кортиком в сердце.

В королевской спальне снова наступила тишина. Ее нарушил Гаке: «Роэн, приведи слуг, пусть унесут трупы и сбросят их в море со скалы. Займись этим — а мне пора спать».

4

Накануне назначенного дня коронации Эйлас вышел прогуляться по легендарным стенам Ксунжа. Он заключил, что при наличии достаточно бдительной и опытной охраны они действительно отличались той неприступностью, какую им приписывала традиция.

Эйлас смотрел на паруса кораблей, белеющие в просторе Скайра, поставив одну ногу в амбразуру и прислонившись плечом к покрытому пятнами лишайника зубцу парапета. Вдалеке, на той же стене, он заметил герцога Лухалькса, совершавшего прогулку в сопровождении брата, герцога Анхалькса, и своей дочери Татцель. На обоих герцогах были развевающиеся черные плащи; Татцель надела серое шерстяное платье до колен, черную накидку, серые чулки, обнажавшие колени, и черные полусапожки. Красная фетровая шляпка с узким козырьком защищала от ветра ее локоны. Бросив на группу ска один взгляд, Эйлас перестал их замечать — и был несколько удивлен, когда герцог Лухалькс решительно направился к нему, оставив Анхалькса и Татцель в пятидесяти шагах позади.

Эйлас выпрямился и, когда герцог-ска остановился перед ним, слегка поклонился: «Добрый день».

Лухалькс тоже отвесил короткий поклон: «Сударь, я много думал о событиях, которые свели нас в этом городе. И считаю нужным поделиться некоторыми соображениями».

«Говорите».

«Я пытался представить себя на вашем месте, и мне кажется, что я понимаю, какие чувства могли заставить вас преследовать мою дочь. Я тоже считаю, что она — в высшей степени очаровательное создание. Она подробно рассказала мне о ваших странствиях по диким местам, не забыв упомянуть о том, что в целом вы вели себя галантно и заботились о ее удобствах — что очевидно не было связано с каким-либо почтением к ее высокому происхождению».

«Никоим образом».

«Вы проявили больше сдержанности и снисхождения, чем я, скорее всего, проявил бы в подобных обстоятельствах. Признаюсь, меня приводят в замешательство ваши побуждения».

«Мои побуждения носят личный характер и никак не связаны с достоинствами или недостатками леди Татцель. По сути дела, я неспособен пользоваться женщиной против ее воли».

На лице Лухалькса появилась холодная улыбка: «Такое объяснение делает вам честь — даже если признание этого факта с моей стороны можно истолковать как недостаточную приверженность некоторым принципам ска… Впрочем, это несущественно. Не могу не испытывать благодарность в связи с тем, что Татцель избежала множества опасностей и, не будучи способен предложить вам что-либо еще, приношу вам свою благодарность — по меньшей мере за то, каким образом вы решили возникшую проблему».

Эйлас пожал плечами: «Я понимаю, что воспитание заставляет вас не забывать о вежливости, но не могу принять вашу благодарность, так как никогда не действовал в ваших интересах — мои намерения всегда заключались в обратном. Поэтому лучше всего будет оставить вещи такими, какие они есть».

Герцог Лухалькс невесело усмехнулся: «Вам трудно угодить, любезнейший».

«Что в этом удивительного? Вы — мой враг. Разве вы не слышали последние новости с вашего южного фронта?»

«В последнее время я ничего примечательного не слышал. Что случилось?»

«По словам капитана корабля, ульфские войска, с помощью тройских отрядов, восстановили контроль над Суарахом и уничтожили гарнизон ска».

Лицо Лухалькса застыло: «Плохие новости — если это правда».

«Взгляните на это с моей точки зрения: вам нечего было делать в Суарахе, и вы получили по заслугам». Помолчав, Эйлас прибавил: «Я кое-что вам посоветую — если вы разумный человек, вы последуете моему совету неукоснительно. Вернитесь в замок Санк. Возьмите все свои драгоценные реликвии, все портреты и памятники седой древности, книги и летописи — и увезите их на Скаган, потому что скоро — очень скоро — мы предадим Санк огню и мечу и сравняем его с землей».

«Вы пытаетесь меня запугать, — отозвался Лухалькс. — Бесполезная попытка. Мы никогда не откажемся от мечты. Сначала мы захватим Старейшие острова, а затем уничтожим готов — всех до единого — за то, что они выгнали нас из Норвегии».

«Ска настолько злопамятны?»

«Мы мечтаем все, как один — мы помним все, как один! Я сам вижу, как это было, когда смотрю на языки пламени — и это не плоды воображения, это картины, возникающие в памяти. Мы преодолели ледники, чтобы найти затерянную долину; мы оборонялись от рыжих погонщиков мамонтов; мы уничтожили каннибалов — полулюдей, населявших этот мир тысячи тысяч лет. Ска наследуют память предков; мы знаем прошлое так, как если бы каждый из нас прожил все эти века».

Эйлас указал на море: «Взгляните, как бегут эти валы, гонимые ветром из океана! Казалось бы, перед ними ничто не устоит! Они преодолели тысячи миль в безудержном беге — только для того, чтобы разбиться об утес в одно мгновение и разлететься брызгами невесомой пены».

Герцог Лухалькс сухо произнес: «Я выслушал ваши замечания и приму их во внимание. Еще один, последний вопрос вызывает мое беспокойство — вопрос о безопасности моей супруги, леди Храйо».

«Мне ее судьба неизвестна. Если она попала в плен, с ней, несомненно, обращаются не хуже, чем ска обращаются с захваченными в рабство ульфскими женщинами».

Лухалькс поморщился, откланялся и, повернувшись, вернулся к брату и дочери. Несколько минут трое ска стояли, глядя на море и на крепостные стены, после чего удалились в том направлении, откуда пришли.

Вечером сплошная багрово-серая туча надвинулась с запада и затянула солнце — над Ксунжем стали сгущаться преждевременные сумерки. Непроглядно темная ночь сопровождалась шквальным ливнем, временами будто ослабевавшим, но затем нараставшим с новой силой. К рассвету, заявившему о себе угрюмым буровато-фиолетовым заревом, оттенком напоминавшим кожуру баклажана, дождь еще продолжался, хотя и не с таким неистовым постоянством.

Еще через два часа дождь превратился в туманную морось, в небе стали появляться просветы — день коронации обещал быть погожим. Эйлас пробежал по пристани, углубился в похожий на туннель проход в городской стене, поспешно поднялся по мокрой булыжной мостовой извивающихся серпентином улочек на опустевшую рыночную площадь и вступил под массивную арку парадного входа Джехонделя.

В вестибюле Эйлас отдал лакею мокрый плащ и направился к лестнице по главной галерее. Из соседнего зала вышла Татцель — она наблюдала за приготовлениями к коронации. Заметив Эй ласа, девушка неуверенно задержалась, но тут же решительно двинулась вперед, глядя прямо перед собой. У Эйласа возникло странное ощущение — словно он уже когда-то здесь был и видел ту же сцену, словно он снова стоял в галерее замка Санк, и к нему размашистыми шагами шла Татцель, не замечая никого и ничего, кроме своих потаенных мыслей.

Татцель приближалась, сосредоточенно глядя куда-то в дальний конец галереи — она явно не была расположена к общению с Эйла-сом. Эйласу уже показалось, что она пройдет мимо, не говоря ни слова, но в последний момент Татцель неохотно остановилась и смерила его с головы до ног быстрым недружелюбным взглядом: «Почему ты так странно на меня смотришь?»

«На меня что-то нашло. Показалось, что я снова в замке Санк. Душа ушла в пятки, представляешь?»

Опущенные уголки губ Татцель подернулись: «Меня удивляет, что ты все еще здесь. Разве капитан твоего корабля не торопился выйти в море?»

«Он решил задержаться на пару дней, чтобы я успел закончить дела».

Татцель ответила непонимающим взглядом: «Я думала, ты сюда приехал, чтобы вернуть меня отцу».

«Такова была одна из моих целей. Но король Гаке благосклонно разрешил мне присутствовать на сегодняшней церемонии — а это, несомненно, историческое событие, и я не хотел бы его пропускать».

Татцель безразлично пожала плечами: «Для меня оно ничего не значит — но, возможно, ты прав. А теперь мне пора тоже приготовиться к церемонии — хотя на меня, конечно, никто не будет смотреть».

«Никто, кроме меня, — отозвался Эйлас. — Меня всегда занимало выражение твоего лица, даже если оно ничего не значит».

5

Утренние намеки на прояснение в небе не оправдались — дождь продолжался до вечера, налетая на Ксунж из низко нависших черных туч; дождь барабанил по черепицам крыш, дождь шипел в зеленоватосерых водах Скайра.

Влажный полусвет проникал в большой зал Джехонделя через узкие высокие окна. Пламя четырех огромных каминов больше радовало взор; кроме того, своды озарялись чуть дрожащим огнем многочисленных факелов в укрепленных рядами настенных жирандолях.

На тех же каменных стенах висела дюжина хоругвей, символизирующих величие Старой Ульфляндии — цвета их поблекли, а одержанные под ними победы были давно забыты; тем не менее, при виде древних штандартов слезы наворачивались на глаза многих ульфов, пришедших засвидетельствовать помазание на царство нового короля — церемонию, которая, по мнению большинства горожан, должна была погасить последние мерцающие искры былой славы.

В дополнение к главам древнейших «столбовых» семей присутствовали многочисленные представители не столь высокородного «служилого» дворянства, делегация из восьми ска, сурово державшихся в стороне, послы из Годелии и Даота, а также группа приезжих с тройского корабля.

Два начинающих стареть герольда протрубили в фанфары; старший канцлер, сэр Пертейн, провозгласил: «Его величество, король Гаке, благоволит осчастливить нас своим присутствием!»

Шесть лакеев внесли большой портшез с троном — на троне сидел король. Взойдя по пандусу на невысокую платформу, лакеи опустили трон и удалились. Гаке, в красной бархатной мантии, окаймленной черным мехом, и в короне Северной Ульфляндии поверх красной бархатной шапочки, с трудом приподнял ослабевшую руку, приветствуя собравшихся: «Добро пожаловать! Желающие присесть — садитесь. Предпочитающие опираться на ноги, а не на задницу — стойте».

По толпе гостей пронеслась волна смешков, бормотания, шороха переминающихся ступней.

Король Гаке продолжал: «Смерть стучится в дверь ко мне. Не хочу ее пускать — говорят, она ведет себя навязчиво и фамильярно. Слышите? Даже сейчас она стучится — тук-тук-тук! Никто, кроме меня, ее не слышит? Или это кровь стучит у меня в ушах? Неважно, неважно. Перед тем, как принимать курносую гостью, нужно сделать еще одно, последнее дело.

Обратите внимание! У меня на голове — древняя корона. Некогда — знаменитый символ славы, предмет гордости всех ульфов! Когда-то Ульфляндия была больше и сильнее любого другого королевства на Старейших островах! Тогда не было ни Северной, ни Южной Ульфляндии — наша страна объединяла весь Запад Хайбраса, от Годелии до Прощального мыса. А сегодня у меня на голове — символ беспомощного ничтожества. Мое королевство кончается там, где не слышен мой голос. Ска заполонили нашу землю, и там, где свободные ульфы когда-то вспахивали поля, нынче рыщет дикое зверье».

Король Гаке обвел взглядом зал и протянул руку, указывая дрожащим белым пальцем: «Вот они стоят, ска! Герцог Лухалькс советует мне отречься в пользу герцога Анхалькса. Лухалькс знает наши древние законы, его претендент под рукой. Лухалькс утверждает, что назначение ска правителем Северной Ульфляндии не более, чем узаконит фактическое положение вещей.

Герцог Лухалькс руководствуется понятными соображениями, но я слышал еще более убедительные доводы. Мне говорят, что если вместо ска корону получит нынешний король Южной Ульфляндии, наша страна снова объединится под управлением человека, посвятившего себя изгнанию ска и восстановлению традиционного порядка вещей. Эти доводы убедительны, так как в Южной Ульфляндии растет волна сопротивления, гордости и возрождения. Южно-ульфляндские войска уже нанесли ска несколько тяжелых поражений — и это только цветочки, ягодки впереди!

Не могу игнорировать такие доводы. Долг повелевает мне возложить корону Северной Ульфляндии, увенчавшую мою недостойную голову, на голову того, кто уже носит корону Ульфляндии Южной!»

Герцог Лухалькс не сдержался и воскликнул: «Церемония незаконна, если король Южной Ульфляндии не присутствует лично, чтобы принять корону из ваших рук и возложить ее себе на голову! Вы сами сослались на древнюю традицию!»

«Сослался, не спорю. И все будет сделано по закону. Сэр Пертейн, вызовите претендента!»

Старший канцлер обратился к собравшимся: «Где тот, кому Гаке, король Северной Ульфляндии, повелел явиться? Я вызываю Эйласа, короля Дассинета и Тройсинета, Сколы и Южной Ульфляндии! Если он находится среди присутствующих, пусть выступит вперед».

Эйлас вышел вперед и приблизился к платформе: «Я здесь».

«Эйлас, принимаешь ли ты от меня корону наших общих предков и клянешься ли ты оказать ей честь?»

«Принимаю и клянусь».

«Эйлас, будешь ли ты защищать мою страну от врагов, не забывая помогать сирым и вызволять из беды обездоленных? Охранишь ли ты ягнят от волков, изгонишь ли волков в их логова, обещаешь ли беспристрастное правосудие нищему и богачу, знатному и безродному?»

«Я намерен так и поступать — по мере возможности».

«Эйлас, взойди к трону! — Гаке поцеловал Эйласа в лоб; по морщинистым старческим щекам Такса текли слезы. — Эйлас, сын мой! Хотел бы я, чтобы у меня был такой сын — ты принес мне счастье в последние часы! С радостью передаю тебе корону и возлагаю ее на твое чело. Отныне ты — Эйлас, король Ульфляндии, и никто в этом мире не смеет оспорить мой указ! Друид, где ты? Выходи, освяти наш обряд во имя праотца Хроноса, ослепительного Луга и премудрого Аполлона!»

Из теней за платформой Такса появился сгорбленный старик в бурой рясе с капюшоном. Он повесил Эйласу на шею ожерелье из ягод остролиста; раздавив одну из ягод пальцами, он помазал красным соком лоб и щеки Эйласа, негромко распевая заклинание на непонятном языке. Затем, без дальнейших церемоний, друид вернулся в тень.

Сэр Пертейн звучно провозгласил: «Да будет известно всем и каждому: согласно законам нашей страны, перед вами стоит новый король Ульфляндии — пусть ни у кого не будет на этот счет никаких сомнений! Герольды, прошествуйте по улицам города и объявите радостную весть!»

По знаку Гакса лакеи поднялись на платформу, подняли старика и вынесли его из зала.

Эйлас занял трон на платформе: «Дамы и господа! На сегодняшний день ситуация такова. В Южной Ульфляндии нам удалось несколько улучшить жизнь как благородного сословия, так и простолю-динов. Наш флот контролирует Узкое море — там, где ска безнаказанно пиратствовали, теперь они боятся поднять якорь! Мы продолжаем успешно действовать на суше, нанося оккупантам всевозможный ущерб, но при этом стараясь предохранять себя от потерь. Рано или поздно тактика тотальной партизанской войны заставит ска отступить к Прибрежью. Лухалькс, вы меня слышите — я не скрываю своих намерений! Вы никогда не бледнели при виде ульфской крови — приготовьтесь увидеть потоки крови своих соплеменников! Вы подумываете о том, чтобы послать большую армию на юг и захватить мой город, Дун-Даррик? Превосходно! Вы найдете опустевший город — в то время, как мои отряды будут грабить и жечь Прибрежье. Мы там камня на камне не оставим. А потом повернем на юг и станем изнурять и преследовать вашу армию, как охотничьи собаки — медведя, и лишь немногие из вас снова увидят Скаган!»

«Мрачное предсказание!»

«И это только начало! Тройские военные корабли бороздят Узкое море так же безнаказанно, как они плавают по родному Лиру. Скоро начнутся набеги на Скаган: черный дым поднимется столбом над вашей столицей, а как только вы начнете оправляться, вас ждут новые пожары и новые погромы, и не будет вам ни спасения, ни пощады! Прислушайтесь к моим словам и прекратите грабежи, пока не поздно!»

«Я передам ваше сообщение Совету Равных».

«Искренне надеюсь, что мои угрозы произведут на них должное впечатление. Пока вы находитесь в Ксунже, вам нечего опасаться. Вы приехали как гости и можете удалиться как гости — когда вам будет угодно. Рассказывая соплеменникам о том, что вы здесь видели, не забудьте помянуть мое предупреждение: если ска не откажутся от одержимости древними предрассудками, я не откажусь от одержимости местью, и вас ждет большое горе!»

«Мы привыкли к горю, король Эйлас».

Эйлас заметил Татцель, стоявшую чуть поодаль, за спиной Лухалькса. Он взглянул в ее бледное лицо, и на какое-то мгновение ему захотелось встать, подойти к ней, поговорить с ней. Кто-то из делегации ска сделал шаг в сторону, чтобы сказать несколько слов соседу, и заслонил ее. Эйлас отвернулся, встал — и, вместо того, чтобы идти к ней, направился к апартаментам Гакса, чтобы еще раз посоветоваться со стариком.

Поднявшись по лестнице, Эйлас постучался в дверь королевской спальни — ее открыл Роэн. Эйлас тихо сказал: «Я хотел бы снова поговорить с Гаксом, если он не слишком устал после церемонии».

«Государь, вы не успели. Король Гаке уже никогда не устанет — он умер».

Эйлас провел в Ксунже еще три занятых дня. Он участвовал в унылой торжественной церемонии похорон короля Такса, под фальшивый лай друидических горнов; он реорганизовал систему патрулирования стен и расстановки часовых. Он попытался назначить Роэна вице-королем, но безуспешно. «Путь сэр Пертейн займет эту должность, — сказал Роэн. — Он верно служил королю Гаксу, его знают и уважают. Кроме того, он нерешителен и слегка туповат; поэтому объясните ему, что я буду определять политику, а он должен выполнять мои указания — это его более чем устроит».

«В ближайшем времени я намерен разместить здесь, в Ксунже, три или четыре роты опытных бойцов. Так как мы можем топить корабли на всем пространстве Скайра, ска ожидают крупные неприятности — им придется главным образом обороняться. Здесь, на севере, им явно не хватает людей; ска вынуждены будут содержать несколько дополнительных подразделений, охраняющих берега Скайра, реки Солан-дер, и даже, возможно, озера Кийверн. Если они это не сделают, им останется только отступить на запад, и мы сможем нападать на всех, кто движется по дороге к Поэлитетцу. Кроме того, содержание дополнительных войск вокруг Ксунжа ослабит их позиции в других местах. Бесстрашие и безжалостность им не помогут — они не могут защищать такую огромную территорию от врага, несогласного сражаться на условиях, выгодных для ска».

«Не сомневаюсь, что вы правы, — ответил Роэн. — Впервые за много лет перед нами блеснул луч надежды. Будьте уверены, в ваше отсутствие Ксунж будет хорошо охраняться. Кроме того, я рекомендовал бы прислать сюда группу военных специалистов, способных готовить местных жителей к службе в армии. Нам пора самим взяться за дело».

Рано утром корабль Эйласа отчалил из Ксунжа. Обогнув Мраморную Голову, военный парусник направился на юг по Узкому морю, встретив по пути только еще один тройский корабль. Ска теперь плавали по ночам.

Эйлас сошел на берег в Оэльдесе и, потребовав коня, поспешил в Дун-Даррик, где его с огромным облегчением встретили сэр Тристано, сэр Редьярд и другие полководцы; они ждали его уже три недели и начинали не на шутку беспокоиться.

«Я всех заверял в твоей безопасности, — сказал Тристано. — У меня есть шестое чувство в этом отношении; оно подсказывало, что ты снова отправился в путешествие, полное приключений. Я не ошибся?»

«Так оно и было!» Эйлас рассказал о том, что случилось в дальних краях, причем заключение его повествования повергло слушателей в изумление.

«Мы не можем похвалиться такими невероятными успехами, — развел руками сэр Тристано. — С тех пор, как мы взяли Суарах, не происходило ничего достопримечательного. Теперь мы разгуливаем по всей Северной Ульфляндии в поисках легкой добычи, но она попадается редко, потому что ска перестали передвигаться небольшими отрядами». Тристано достал пачку документов: «Сообщения из Дом-рейса; ввиду твоего отсутствия, я взял на себя смелость их прочесть. Одно из посланий представляется мне загадочным. Оно подписано инициалами „С.-Т.“ — так подписывается Сион-Танзифер — но это не его почерк и не его стиль».

«Ейн предпочитает не подписываться своим именем. Если сообщение перехватят, и что-нибудь в нем покажется подозрительным или необычным, любопытство противника будет привлечено к Сион-Танзиферу». Эйлас прочел послание:

«Из столицы Лионесса в Домрейс прибыло одномачтовое судно „Парсис“. В числе пассажиров некий Висбьюме — не слишком удачливый чародей, а также шпион Казмира. Висбьюме навещал Тройсинет и раньше, причем задавал Эйирме и ее родне много вопросов, касающихся Друна и Глинет, о чем меня уведомили лишь недавно. На этот раз Висбьюме остановился в деревне Виск неподалеку от Родниковой Сени и бродит по окрестным лесам, заявляя, что ищет редкостные травы. За ним ведут наблюдение, но что-то кроется под поверхностью, что-то зловещее. Разумеется, Казмир плетет интриги, но кто стоит за спиной Казмира? Было бы неплохо, если бы ты мог вернуться домой, предпочтительно в компании Шимрода.
С.-Т.».

Эйлас внимательно перечитал сообщение — каждое слово заставляло его хмуриться. Взглянув на Тристано, он спросил: «Ты видел Шимрода?»

«В последнее время — нет. Ты ожидал его тут встретить?»

«Не ожидал… Судя по всему, мне придется срочно вернуться в Домрейс. Когда заливаются лаем болонки, на них можно не обращать внимания. Когда тихо рычит старый сторожевой пес, пора хвататься за оружие».

7

Военный корабль «Паннук» вошел в гавань Домрейса утром солнечного летнего дня и пришвартовался к причалу под стенами Ми-ральдры. Не ожидая, пока спустят трап, Эйлас спрыгнул на причал и взбежал по рампе в замок. Старый сенешаль, сэр Эсте, безмятежно дремал в примыкавшей к приемному залу комнате, служившей ему конторой и убежищем.

Сэр Эсте вскочил на ноги: «Ваше величество, никто не предупредил нас о вашем прибытии!»

«Неважно. Где принц Друн?»

«Отсутствует уже три дня, государь — уехал в Родниковую Сень на летние каникулы».

«А принцесса Глинет?»

«Тоже в Родниковой Сени».

«Как насчет Ейна?»

«Ейн где-то здесь, в замке — или где-то в городе. Или, может быть, у себя поместье. По правде говоря, я его не видел со вчерашнего дня».

«Будьте добры, найдите его и попросите явиться в мои комнаты».

Эйлас вымылся, пользуясь наспех поданными кувшинами с теплой водой, и переоделся. Когда он вышел в гостиную, Ейн уже ждал его. «Наконец-то! — сказал Ейн. — Странствующий король вернулся, и его возвращению предшествуют удивительные слухи».

Эйлас рассмеялся и положил руки Ейну на плечи: «Мне придется многое рассказать! Представь себе, теперь я — король всей Ульфлян-дии, коронованный по всем правилам престолонаследия! У Казмира от этой новости начнется язва желудка. Тебя это не удивляет?»

«Мне об этом сообщили два дня тому назад — голубиной почтой».

«Я все-таки надеюсь тебя удивить. Помнишь герцога Лухалькса из замка Санк?»

«Прекрасно помню».

«Тебе доставит удовольствие узнать, что я натянул ему нос самым удовлетворительным образом! Теперь он пожалеет о тех днях, когда к нему в рабство привели Каргуса, Ейна и Эйласа!»

«Действительно, приятные новости! Продолжай».

«Я захватил в плен леди Татцель и провез ее по предгорьям до самого Ксунжа. Если бы я с ней переспал — как она и ожидала от бесцеремонного двуногого животного — у нее были бы все основания меня ненавидеть. Но я отдал ее отцу, целую и невредимую — и теперь она ненавидит меня еще больше».

«Такова женская природа».

«Что верно, то верно! Я ожидал от Татцель красноречивых изъявлений благодарности, слез радости и приглашений увидеться снова. Черта с два! Она вознаградила меня оскорбленным молчанием. Но это все несущественно — меня больше интересуют твои опасения, заставившие меня спешить домой. Надеюсь, они не оправдались?»

«На этот счет не могу тебя порадовать. Все по-прежнему — но я еще больше убежден в том, что надвигается беда».

«И все это из-за чародея Висбьюме?»

«Именно так. Он вызывает у меня глубочайшие подозрения. Невозможно сомневаться в том, что он — агент Казмира, но фактические обстоятельства указывают на наличие других, более таинственных происков».

«И в чем заключаются эти обстоятельства?»

«Три раза Висбьюме посещал Хайдион, где ему немедленно предоставляли королевскую аудиенцию. Прибыв в Тройсинет на борту „Парсиса“, он наводил подробные справки, касающиеся Друна и Гли-нет, после чего вернулся в Лионесс отчитываться перед Казмиром. Недавно он снова приплыл на „Парсисе“. Теперь он прозябает в деревне, меньше чем в десяти милях от Родниковой Сени. Ты чуешь, куда дует ветер?»

«Начинаю догадываться. Мне тоже все это не нравится. Он все еще в Виске?»

«Висбьюме остановился на постоялом дворе „Кот и плуг“. Разумеется, за ним следят. Он проводит много времени, изучая содержание книги в кожаном переплете. Он совершает поездки по окрестностям в нелепой двуколке, запряженной маленьким пони. Иногда он уходит в лес в поисках редких трав. Деревенские девицы его сторонятся — он их преследует, упрашивая их подровнять ему волосы, почесать ему спину, посидеть у него на коленях или поиграть с ним в прятки. Когда они отказываются идти с ним в лес искать колдовские травы, Висбьюме становится капризным и раздражительным».

Эйлас огорченно вздохнул: «Завтра мне придется провести совещание с министрами — иначе они решат, что я ими пренебрегаю. Потом я отправлюсь в Родниковую Сень… Хотя Висбьюме не пользуется высокой репутацией среди волшебников, я предпочел бы посоветоваться с Шимродом. Но не могу же я отправлять к нему гонцов и просить его приехать каждый раз, когда у меня или у тебя возникает недоброе предчувствие! Его терпение тоже не бесконечно. Что ж — посмотрим, посмотрим. Кстати, я страшно проголодался. На борту „Паннука“ кормят по-матросски. Может быть, в кухне нам подыщут что-нибудь повкуснее на ужин — жареную птицу или хотя бы ветчину с яичницей; я не отказался бы от репы, тушеной в сливочном масле, с зеленым луком».

Пока они ели, Ейн поведал Эйласу о секретном военном корабле Казмира. С огромными предосторожностями корпус этого корабля спустили на воду со стапелей в Блалоке — по словам очевидцев, приславших донесения, это был превосходный корпус из добротных дубовых досок, скрепленных новыми бронзовыми гвоздями и заклепками, с низким надводным бортом, снастями для легко управляемых треугольных парусов и уключинами для сорока весел — на случай штиля.

Чтобы корабль никому не попался на глаза, его решили отбуксировать ночью из верфи в док выше по течению Мурмейля, где должны были установить парусное снаряжение. Увы, план провалился. Тройские лазутчики обрубили буксировочные канаты — корпус вынесло рекой из устья в открытое море. На рассвете тройские корабли подхватили обрывки канатов и отбуксировали корпус в один из длинных узких фьордов Южного Дассинета. Будучи надлежащим образом снаряжен, этот корабль, построенный за счет лионесской казны, должен был пополнить тройский военный флот. Ейну сообщали, что Казмир, узнав о потере корабля, пришел в бешенство и рвал на себе бороду.

«Пусть Казмир строит десятки кораблей! — воскликнул Эй л ас. — Мы их будем красть, пока у Казмира не останется ни одного волоска на лице!»

Когда Эйлас и Ейн заканчивали ужин — на столе оставались только сыр и фрукты — в королевскую гостиную ворвался Друн, запыхавшийся и запыленный с дороги; широко раскрытые глаза его бегали. Эйлас вскочил: «Друн! Что случилось?»

«Глинет пропала! Не вернулась в Родниковую Сень! Я не мог ничего сделать — это случилось за день до моего возвращения!»

«Как она пропала? Ее кто-нибудь увез?»

«Она пошла гулять в окрестные леса — она часто туда ходит — и не вернулась! Никто ничего не знает наверняка, но подозревают чудаковатого чужеземца по имени Висбьюме. Потому что он тоже исчез».

Эйлас обреченно опустился в кресло. Мир, на минуту казавшийся прекрасным и справедливым, снова погрузился в серую мглу. Тупая тяжесть неизбежности опустилась на плечи: «Надо полагать, ты организовал поиски?»

«Я сразу выехал, взял с собой лучших ищеек — Носача и Прыгуна. Они проследили Глинет до лужайки в лесу — там ее след оборвался. Я обещал награду тем, кто найдет принцессу; несколько десятков человек с собаками прочесали окрестные леса — они все еще этим занимаются. Я поспешил сюда, чтобы собрать отряд егерей и следопытов — скакал без остановки, только менял лошадей. Хорошо, что ты вернулся — не знаю, что делать!»

Эйлас обнял сына за плечи: «Друн, на твоем месте я не смог бы сделать больше или придумать что-нибудь еще. Здесь замешано колдовство, нам нужна помощь».

«Шимрод! Нужно с ним связаться!»

«Так и сделаем! Пошли!»

Эйлас провел сына в кабинет, примыкавший к гостиной. На жердочке, над этажеркой, сидело чучело филина. В клюве чучело держало голубой шнурок с золотой бусиной на конце.

«А! — воскликнул Эйлас. — Шимрод нас опередил!»

Он осторожно потянул за шнурок, и чучело филина произнесло: «Я в Родниковой Сени. Приезжай».

 

Глава 14

Наступила пора солнцестояния, которой астрономы придают большое значение. В ночном небе преобладали изящные летние созвездия — Змееносец, Лира, Цефей, Лебедь с сияющим Денебом. Арк-тур и Спика, благородные весенние звезды, снизошли к западу; на востоке всходил Альтаир, надменно мерцавший над мрачным Антаресом, а над южным горизонтом распростерся Скорпион.

Под безразличным взором звезд всюду на Старейших островах люди занимались своими делами — иногда с торжеством, подобно старому королю Таксу, короновавшему Эйласа, а порой и в ярости, подобно королю Казмиру, бушевавшему по поводу похищенного корабля. Мужья распекали жен, а жены указывали на недостатки супругов; в сельских трактирах и городских тавернах не смолкали стук кружек, звон монет и взрывы смеха — бахвалы болтали и спорили, обжоры набивали животы, пьяницы насасывались вином. В странноприимном доме «Рога Кернууна» на берегу озера Кийверн еще один порок, свойственный человеку, а именно алчность, олицетворялся хозяином заведения по имени Дильдаль. Пожалуй, следует поведать о дальнейших событиях, связанных с Дильдалем, прежде чем их заслонят более значительные повороты судьбы.

За два дня до солнцестояния в «Рога Кернууна» явилась, чтобы перекусить, группа друидов. Несмотря на то, что Дильдаль подал им сытные двойные порции вареной говядины и тушеные ягнячьи ножки, друиды продолжали живо обсуждать некие обстоятельства, вызывавшие у них взрывы негодования. В конце концов Дильдаль не смог сдерживать любопытство. Расспросив посетителей, он узнал, что отряд разбойников позволил себе неслыханное святотатство — высадившись на неприкосновенный остров Альзиэль, мерзавцы подожгли факелами огромную плетеную клеть в виде ворона и освободили приготовленных к жертвоприношению пленников, в связи с чем отправление ежегодного обряда стало невозможным. Друиды утверждали, что это потрясение основ каким-то образом связано с восшествием на престол нового короля в Ксунже, разославшего по всей стране банды головорезов, всячески надоедавших ска и устраивавших засады.

«Возмутительно! — заявил Дильдаль. — Но если они преследуют ска, зачем им понадобилось уничтожать ворона и срывать приготовления к обряду?»

«Можно только предположить, что новый король поклоняется фетишу в образе ворона. В следующем году мы сплетем клеть в виде козы, и все будет в порядке».

Ближе к вечеру к постоялому двору подъехали два путника средних лет. Глядя в окно, Дильдаль решил, что новоприбывшие не отличались высоким происхождением, хотя их одежда и серебряные бляхи на шляпах свидетельствовали об умеренном достатке, и у них были явно породистые, выносливые кони.

Путники спешились, привязали лошадей к перекладине и прошествовали в трактир. Там они потребовали у Дильдаля, высокая угрюмая фигура которого уже маячила за стойкой, подать им ужин и устроить их на ночлег, назвавшись Харбигом и Дусселем.

Дильдаль согласился удовлетворить их потребности по мере возможности, после чего, ссылаясь на неизменное правило своего заведения, попросил каждого подписать обязательство. Читая текст этой декларации, Харбиг и Дуссель обнаружили положение, возлагавшее на постояльца, неспособного уплатить по счету, ответственность за возмещение задолженности посредством передачи своей лошади с седлом и упряжью в собственность трактирщика.

Харбиг, старший из двух путников, нахмурился, озадаченный бескомпромиссным характером формулировки договора: «Вам не кажется, что вы несколько преувеличиваете? В конце концов, мы честные люди».

«Или ваши цены настолько высоки, что за одну ночь приходится расплачиваться суммой, позволяющей приобрести лошадь?» — поинтересовался в свою очередь Дуссель.

«Судите сами! — заявил Дильдаль. — Здесь, на доске — мое сегодняшнее меню. Я предлагаю вареную говядину с хреном и капустой — или, если предпочитаете, блюдо тушеных ягнячьих ножек с горохом и чесноком. Есть также горячая, сытная чечевичная похлебка. Цены четко обозначены».

Харбиг изучил меню: «Ваши расценки кусаются, но их нельзя назвать чрезмерными. Если размер порций соответствует их стоимости и чеснок не приготовлен халтурно, нам не на что будет пожаловаться. Дуссель, как ты думаешь?»

«Согласен во всех отношениях, кроме одного, — сказал Дуссель, круглолицый человек с брюшком. — Необходимо удостовериться в том, что с нас не возьмут слишком много за постой, и что не будет никаких неожиданных дополнительных поборов».

«Разумеется, очень предусмотрительно с вашей стороны! Хозяин, сколько вы возьмете с нас обоих за ночлег — назовите итоговую сумму, включающую любые надбавки и налоги, а также стоимость воды, отопления, купальных принадлежностей и вентиляции, не говоря уже о свободном доступе к нужнику».

Дильдаль назвал расценки на постой в помещениях различных размеров и достоинств, и два путника решили провести ночь в достаточно удобной и дешевой, по их мнению, комнате.

«А теперь, раз все в порядке, — потер руки Дильдаль, — будьте добры подписать обязательства. Вот здесь и здесь, пожалуйста».

Харбиг все еще сомневался: «Все более или менее в порядке, но почему мы должны предоставлять в постыдный залог наших добрых коней? У меня это условие вызывает некоторое беспокойство».

Дуссель задумчиво кивнул: «Подобная угроза имуществу заставит нервничать любого постояльца».

«Ага! — воскликнул Дильдаль. — Вы представить себе не можете, на какие только ухищрения не пускаются ловкие мошенники, с какими только диковинными трюками не приходится иметь дело ничего не подозревающему трактирщику! Никогда не забуду невинную на первый взгляд молодую парочку, спустившуюся сюда со Сходен и заказавшую мои лучшие блюда. Я приготовил все, что им заблагорассудилось — у меня в кухне все кипело, звенело и пылало, чтобы дорогие гости полакомились деликатесами Кийверна! Я наливал им лучшие вина! А наутро, когда я предъявил им скромный счет, они весело заявили, что у них нет денег. „Тогда, к сожалению, мне придется забрать ваших лошадей“, — сказал я. Они снова рассмеялись: „А у нас нет лошадей! Мы обменяли их на лодку!“ Они преподали мне горький, дорогостоящий урок. Теперь обеспечение задолженности моих постояльцев обязано жевать овес и помахивать хвостом!»

«Трагический случай! — посочувствовал Дуссель. — Так что же, Харбиг — как насчет этой бумаги? Следует ли нам ее подписывать?»

«Судя по всему, нам нечего опасаться, — пожал плечами Харбиг. — Цены кажутся справедливыми, а мы не нищие и не собираемся сбежать отсюда ночью».

«Так и быть, — уступил Дуссель. — Тем не менее, с учетом всех возможностей я должен добавить примечание. Хозяин, к вашему сведению, я приписываю следующие слова: „У меня чрезвычайно ценная лошадь, нуждающаяся в превосходном обслуживании“».

«Прекрасная мысль! — обрадовался Харбиг. — Я впишу такое же примечание… Вот таким образом! И сегодня я забуду о сдержанности. Хотя это и обойдется мне в полновесный грош или даже больше, я не прочь отведать знаменитой вареной говядины Дильдаля — с хреном, хлебом и сливочным маслом!»

«Искренне одобряю ваш выбор!» — заявил Дильдаль.

Когда наступило время ужинать, Харбиг и Дуссель не преминули спуститься в трактирный зал и устроились за столом. Дильдаль подошел, чтобы взять заказ; оба постояльца попросили его подать по доброй порции вареной говядины. Дильдаль с прискорбием сообщил, однако, что мясо подгорело в горшке, и что ему пришлось отдать его собакам: «Тем не менее, у меня есть прекрасная свежая рыба! Не упустите такую возможность — я специализируюсь в приготовлении рыбных блюд».

Харбиг покачал головой: «Думаю, в отсутствие вареной говядины меня устроит порция тушеных ягнячьих ножек — и не жалейте чеснока!»

«Я тоже поужинаю бараниной! — поддержал товарища Дуссель.

— Кроме того, будьте любезны, откупорьте бутылку не слишком дорогого красного вина».

«Правильно! — Харбиг одобрительно хлопнул Дусселя по спине.

— Ты никогда ни о чем не забываешь».

«Увы! — вздохнул Дильдаль. — В полдень прибыли шесть друидов, и каждый уплетал ягнячьи ножки за обе щеки, а все немногое, что осталось, пошло на ужин поваренку. Но это несущественно: могу предложить пирог с раковыми хвостами — пальчики оближешь! Кроме того, попробуйте свежайшую жареную форель, в самом соку, обжаренную в сливочном масле с уксусом».

Харбиг повернулся к доске над стойкой: «Эти блюда не указаны в меню. Во сколько они обойдутся? Не слишком дорого, надеюсь — ведь озеро у вас буквально за порогом».

«Никто не умеет лучше готовить рыбу! Как насчет пары дюжин сардин с лимонным соком и щавелем?»

«Звучит заманчиво — но как насчет цен, трактирщик? Сколько все это стоит?»

«О! Ха-ха. Не уверен — это зависит от улова».

Харбиг с сомнением взглянул на меню: «Я не прочь утолить голод чечевичной похлебкой».

«Она скисла. Не хотите ли закусить свежей лососевой икрой с каперсами и сливочным маслом, кресс-салатом и петрушкой?»

«За какую цену?»

Дильдаль неопределенно повертел рукой: «Все это более или менее доступно».

«Мне нравится лососевая икра! — заявил Дуссель. — Давно ее не пробовал».

«А я поужинаю форелью, — сказал Харбиг. — Не забудьте о гарнире!»

Дильдаль поклонился и потер руки: «Как прикажете».

Харбигу и Дусселю подали заказанные блюда и две бутылки вина. Они все с удовольствием съели, после чего отправились спать.

Утром Дильдаль подал им на завтрак овсяную кашу и творог. Быстро расправившись с кашей, Харбиг и Дуссель выразили желание расплатиться.

Мрачно улыбнувшись, Дильдаль принес каждому из них заранее приготовленный счет.

Харбиг ахнул: «Меня не обманывают глаза? Или это написано вверх ногами? Девятнадцать серебряных флоринов и четыре гроша — не может быть!»

Дуссель был ошеломлен не в меньшей степени: «За блюдо свежей икры можно заплатить, скажем, полновесный медный грош. Но вы требуете с меня двадцать четыре серебряных флорина! Харбиг, мы рехнулись? Или мы еще спим и блуждаем в стране заоблачных фантазий?»

«Вы проснулись, и мои цены действительны, — сухо сказал Диль-даль. — В странноприимном доме „Рога Кернууна“ рыба обходится дорого, так как ее готовят по рецептам, известным только у нас».

«Что ж, делать нечего! — пожал плечами Харбиг. — Если нужно платить, придется платить».

Два путника хмуро раскрыли кошельки и выложили на стол серебряные монеты, составлявшие требуемую сумму. Харбиг сказал: «А теперь, пожалуйста, приведите ко входу наших коней, чтобы мы могли отправиться в путь, не задерживаясь».

«Сию минуту!» — Дильдаль дал указания поваренку, а тот побежал в сарай. Поваренок прибежал быстрее, чем убегал: «Хозяин, сарай взломали! Дверь висит на одной петле, а лошади пропали!»

«Как так? — воскликнул Харбиг. — Я не ослышался? У вас украли моего Нибо, победителя знаменитых скачек? За него я с легкостью мог получить сотню — даже две сотни золотых!»

Потрясенный Дуссель схватился за сердце: «Мой племенной жеребец из Марокко! Я отдал за него сто золотых крон — но не продал бы и за триста!»

Харбиг сурово повернулся к трактирщику: «Дильдаль, ваши шутки зашли слишком далеко! Немедленно подайте наших коней — или возместите их стоимость, а стоили они немало. Таких коней днем с огнем не сыскать! За Нибо с вас причитаются двести золотых крон».

Дюссель заявил, что понес еще большую потерю: «Если вы надеетесь уладить эту катастрофу без дальнейших осложнений, отсчитайте немедленно двести пятьдесят золотых крон».

Сначала Дильдаль не мог найти слов, затем стал протестовать: «Названные вами цифры не имеют никакого отношения к реальности! Я мог бы купить лучшего жеребца на Хайбрасе за одну золотую крону!»

«О-хо-хо! Чем наши кони хуже твоей рыбы? Выкладывай сейчас же четыреста пятьдесят золотых!»

«Вы сошли с ума! Никто не станет выполнять такое требование, — пожал плечами трактирщик. — Убирайтесь — или я позову конюхов, и вас хорошенько взгреют, а потом простудят в озерной водице!»

«Выгляни на дорогу, Дильдаль, — спокойно посоветовал Харбиг. — Рядом устроили лагерь двадцать вооруженных всадников из армии Эйласа, короля Ульфляндии. Возмести стоимость похищенных лошадей — или приготовься болтать ногами на королевской виселице».

Подбежав к двери, Дильдаль выглянул наружу; его нижняя губа отвисла — действительно, неподалеку устроились лагерем солдаты. Медленно вернувшись к Харбигу, трактирщик спросил: «Что тут делает отряд королевской армии?»

«Прежде всего, они обязаны нападать на ска и очистить от них окрестности озера Кийверн. Во-вторых, им приказали сжечь плетеную клеть в виде ворона и освободить пленников друидов. В-третьих, им поручено расследовать справедливость слухов об ограблении постояльцев трактира „Рога Кернууна“ и повесить его хозяина, если эти слухи подтвердятся».

Дуссель строго сказал: «Повторяю: уплатите за наших коней, или мы позовем на помощь людей короля!»

«Но у меня нет таких денег! — скорчился Дильдаль. — Вот, я верну ваши флорины — этого должно быть достаточно».

«Еще чего! Этого недостаточно! Теперь весь твой постоялый двор переходит в нашу собственность — на том же основании, на каком ты требовал предоставить в залог наших коней! Какова задолженность — таково и возмещение. Дуссель, наконец сбылись твои мечты! Отныне ты — владелец и жилец прекрасной загородной гостиницы! Прежде всего следует конфисковать все содержимое кассового ящика и золото из сейфа Дильдаля».

«Нет, только не это! — закричал Дильдаль. — Не отдам золото, ни за что не отдам!»

Дуссель игнорировал любые возражения: «Дильдаль, проведи меня к сейфу. После этого убирайся отсюда, и не задерживайся. Одежду, что на тебе, можешь не снимать».

Дильдаль не мог смириться с судьбой: «Это немыслимо! Такого не может быть!»

Харбиг недоуменно поднял брови: «Не мог же ты надеяться, что тебе позволят грабить постояльцев до скончания века?»

«Это ошибка! Ваши обвинения бездоказательны, я обращусь в королевский суд!»

«Будь благодарен, что ты имеешь дело с нами, а не с сержантом взвода, ночевавшего у дороги, — отозвался Харбиг. — Он уже выбрал дерево и приготовил веревку».

«Странное совпадение! — прорычал Дильдаль. — Вы подозрительно много знаете об этом отряде и полученных им приказах».

«Я капитан этого отряда, — пояснил Харбиг. А Дуссель, да будет тебе известно, служил шеф-поваром в Джехонделе, при дворе старого короля Такса. Но Гаке скончался, и услуги Дусселя больше не требуются, а он всегда надеялся содержать придорожную гостиницу. Дуссель, я ничего не напутал?»

«Все совершенно верно! — подтвердил Дуссель. — А теперь, Дильдаль, проведи меня к сейфу и сматывай удочки».

Дильдаль мучительно застонал: «Сжальтесь! У моей супруги больные ноги, она не может ходить — вены опутали ее лодыжки лиловой паутиной! Куда я ее понесу? Или ей придется ползти на четвереньках в пыли?»

Повернувшись к Дусселю, Харбиг сказал: «У меня возникло впечатление, что Дильдаль неплохо управляется на кухне, причем рыба у него действительно получается. Кроме того, он может мыть посуду. Почему бы вам не нанять его помощником? А его супруга тоже может оказаться полезной — чтобы доить коров, сбивать масло и делать сыр, выкапывать репу, морковь и лук, а также пропалывать грядки, не нужно стоять. Все это можно делать сидя или опустившись на колени. Пусть подданные превозносят милосердие короля Эйласа!»

«Что скажешь, Дильдаль? — без особого энтузиазма спросил Дус-сель. — Я мог бы взять тебя на работу, если ты поклянешься неукоснительно выполнять все мои указания, никогда не жаловаться и не отлынивать?»

Дильдаль зажмурил глаза и сжал кулаки: «Что еще мне остается?»

«Очень хорошо. Прежде всего, укажи местонахождение своего — точнее говоря, моего — сейфа».

«Он под каменной плитой в моей гостиной».

«Да, насчет моей — моей! — гостиной. Ты должен немедленно переселиться в самую дешевую комнату. После этого тебе надлежит надраить пол в трактире — да так, чтобы каждая доска сияла, как только что распиленная! Чтобы в „Приозерной“ гостинице не было ни пятнышка ни на полу, ни на стенах, ни на мебели! Сюда будут приезжать на отдых самые знатные и состоятельные горожане Ксунжа!»

2

У перекрестка Твиттена, что в Тантревальском лесу, три раза в год проводились ярмарки — торговцы и покупатели, люди и полулюди, собирались на эти ярмарки со всех концов Старейших островов; каждый покупатель надеялся найти какой-нибудь чудесный амулет или эликсир, приносящий удачу или здоровье, а каждый торговец, как все торговцы, надеялся пополнить свой кошелек менее чудесным образом.

Первая и последняя из этих так называемых «Ярмарок Гоблинов» приходились, соответственно, на весеннее и осеннее равноденствие. Вторая, летняя ярмарка, начиналась вечером того дня, который друиды называли «Пиньяль ан-Хааг», эльфы и феи Тантревальского леса праздновали как «День летнего перемирия», а летописцы ска величали «сольтра нурре» на языке первобытной Норвегии; в этот вечер начинался лунный год, а точнее — ночь первого новолуния после летнего солнцестояния. По неизвестным причинам, именно эта ночь знаменовалась необычным влиянием пробужденных к сознательной жизни явлений, окольными путями оказывающих воздействие на побуждения и поступки. Странникам, застигнутым этой ночью на пустынных горных тропах, казалось, что они слышат эхо перекликающихся голосов или далекий топот бешено несущихся лошадей.

На пресловутом постоялом дворе «Смеющееся Солнце и плачущая Луна», как правило находившемся неподалеку от перекрестка Твиттена, этот вечер называли «Тождеством» — владельцу заведения, Посоху, в это время приходилось работать не покладая рук и не смыкая глаз. Уже за несколько дней до Тождества таверна его гостиницы переполнялась постояльцами и посетителями человеческого, получеловеческого и даже нечеловеческого происхождения; в повседневной жизни они и не подумали бы вступать в какие-либо взаимоотношения — но здесь они встречались и торговались, менялись и заключали сделки на срок. Иные, судя по всему, только слушали и наблюдали за происходящим — может быть, они надеялись найти давно потерянного друга, ускользнувшего от преследования врага или что-то, чего они лишись и по чему тосковали. Стремления и побуждения этой публики не уступали разнообразием ее составу.

Здесь же находилась и Меланкте, прибывшая заблаговременно и вселившаяся в зарезервированные комнаты. Для нее Ярмарка Гоблинов была поводом отвлечься от самосозерцания и оказаться в толпе, не привлекая любопытства и лишнего внимания к своей персоне. Хозяин гостиницы, Посох, относился к посетителям с привычным безразличием — постольку, поскольку они платили звонкой монетой, не причиняли другим беспокойство и не распространяли запахи, вызывавшие тошноту или обмороки. В трактирном зале его постоялого двора чувствовали себя в своей тарелке полулюди и бастарды, редкостные и единственные в своем роде существа, а также такие, казалось бы, ничем не выдающиеся постояльцы, как Меланкте.

Поутру в канун Тождества Меланкте вышла прогуляться на ярмарочный луг и посмотреть на то, как возводили шатры, палатки и лавки. Многие продавцы уже выставили товары, надеясь соблазнить кого-нибудь, кто мог позволить себе потратить лишь небольшую сумму и не стал бы задерживаться на ярмарке с пустым кошельком.

Медленно переходя от палатки к палатке, Меланкте прислушивалась, не отзываясь, к возбужденным окрикам барышников; когда она видела что-нибудь, доставлявшее ей удовольствие, у нее на лице появлялась едва заметная улыбка. На восточной окраине луга ей попался на глаза плакат, намалеванный зеленой, желтой и белой краской:

Здесь находится торговое предприятие

достопримечательного и бесподобного

ЗУКА!

Кто сказал, что нет ничего нового под луной?

МОИ ТОВАРЫ ЧАСТО НЕВЕРОЯТНЫ —

ЧЕГО НЕЛЬЗЯ СКАЗАТЬ О МОИХ ЦЕНАХ!

----+----

Никаких ГАРАНТИЙ!

Никакие ЖАЛОБЫ и ПРЕТЕНЗИИ не принимаются !

CAVEAT EMPTOR!

Зук собственной персоной суетился за стойкой: коротенький толстенький человек, почти полностью облысевший, с невинновопросительным выражением круглой мягкой физиономии. Нос шишечкой и сливовый оттенок глаз — не раскосых, но словно слегка растянутых в стороны и вверх — свидетельствовали о том, что в жилах кого-то из его предков текла получеловеческая кровь; такой же вывод позволял сделать болезненный зеленоватый оттенок его кожи.

Зук не пропускал ни одной Ярмарки Гоблинов и специализировался в области торговли магическими материалами — ингредиентами, позволявшими смешивать и приготовлять зелья и эликсиры. Сегодня в ассортименте его товаров появилась новинка. Между подносом, уставленным маленькими бронзовыми флаконами, и пирамидкой из кубиков прозрачной смолы стояла черная ваза с одиноким цветком.

Цветок этот немедленно привлек внимание Меланкте — не только странной формой, но и узором настолько яркой и насыщенной расцветки — багровой, морозно-синей и карминово-красной с блестяще-черными узорами — что она казалась почти осязаемой.

Меланкте не могла оторвать глаз от цветка. Она спросила: «Зук, любезнейший Зук! Что это за цветок?»

«Не могу сказать, обворожительная леди. Пугливый представитель лесного народца принес мне это соцветие, чтобы я проверил на ярмарке, существует ли спрос на экстравагантные растения такого рода».

«Кому удается выращивать столь бесподобные цветы?»

Приложив палец к пуговке носа, Зук ответил понимающей улыбкой: «Могу сказать только то, что интересующий вас садовод — силь-ван, предпочитающий замкнутый образ жизни. Он настаивает на строгой конфиденциальности, опасаясь быть вовлеченным в продолжительные дискуссии теоретического характера. Подозреваю, что он не желает также, чтобы кто-нибудь забрался к нему в оранжерею и украл выращенные с таким трудом произведения его искусства».

«Значит, эти цветы растут где-то здесь, в Тантревальском лесу».

«Надо полагать. Их мало, они поистине великолепны, причем каждый — единственный в своем роде!»

«Значит, вы видели другие?»

Зук моргнул: «Сказать по правде — нет. Сильван, предложивший это растение, любит преувеличивать. Кроме того, он скряга, каких мало. Тем не менее, я настоял на том, чтобы он не запрашивал чрезмерную цену, так как мне приходится заботиться о своей репутации».

«Я должна купить этот цветок. Сколько вы за него просите?»

Зук обратил к облакам наивно-вопросительный взор: «Сегодня покупателей еще почти нет, а я хотел бы что-нибудь продать, чтобы завтра приступить к делу в приподнятом настроении. Обычно я не продаю уникальные товары со скидкой — но вам, обворожительная леди, уступлю этот цветок всего за пять золотых крон».

Меланкте искренне удивилась: «Так много золота за один цветок?»

«А, вы считаете, что это слишком дорого? Ладно, цветок ваш за три кроны — только потому, что я собираюсь закрывать лавку».

«Любезнейший Зук! Я редко ношу с собой золото».

«Какого рода монеты вы с собой носите?» — несколько похолодевшим тоном спросил Зук.

«Смотрите! Блестящий серебряный флорин, как новенький! И он ваш, милейший Зук — целиком и полностью, а я возьму цветок», — положив флорин на стойку, Меланкте грациозно наклонилась и вынула цветок из вазы.

Зук с сомнением смотрел на монету: «Если это для меня, что останется сильвану?»

Понюхав цветок, Меланкте приложила его к губам: «А мы ему заплатим, когда он принесет другие цветы! Я хочу, чтобы они у меня были все — все до одного!»

«Так дела не делаются, — ворчал Зук. — Но с вами трудно спорить».

«Благодарю вас, милейший Зук! Восхитительный цветок, опьяняюще душистый! От него веет райскими кущами».

«М-да, — опустил глаза Зук. — Недаром говорят, что на вкус и цвет товарищей нет. Меня от его запаха воротит».

«У него необычный, богатый аромат, — возразила Меланкте. — Он открывает передо мной двери, которые я давно искала и не могла найти!»

«Цветок, провоцирующий такое красноречие, наверняка стоит больше серебряной монетки», — пробормотал Зук.

«Ну, вот еще одна — чтобы вы не забыли о моих пожеланиях! Помните: все эти цветы должны быть проданы мне, и только мне!»

Зук поклонился: «Будь по-вашему, хотя в следующий раз приготовьтесь уплатить полную цену».

«Вы не пожалеете. Когда садовник посетит вас снова?»

«Не могу сказать. Никто не может сказать. Он сильван — сами понимаете».

3

Когда над лугом сгустились сумерки, Меланкте вернулась в свои комнаты на постоялом дворе и через некоторое время спустилась в трактирный зал. Она устроилась за малоприметным столом в углу помещения. На ужин ей подали супницу с еще кипящим рагу из зайчатины, грибов, остряка и петрушки в вине, с поджаристым ломтем свежеиспеченного хлеба, вареньем из дикой смородины и флягой смородинового вина. Откуда-то сверху в бокал опустилась пылинка, образовавшая пузырек на поверхности вина.

Заметив это явление, Меланкте застыла.

Из пузырька донесся тоненький голосок, настолько тихий, что Меланкте пришлось почти приложить ухо к бокалу, чтобы расслышать его.

Сообщение было кратким. Меланкте откинулась на спинку стула, губы ее раздраженно покривились. Прикоснувшись кончиком указательного пальца к пузырьку, она заставила его лопнуть. «Опять, опять! — пробормотала она себе под нос. — Опять придется раздувать багровое пламя, чтобы согреть ледяную статую, зеленую, как морская вода, и придавать всему этому подобие благопристойности…» Рассматривал цветок, она вдохнула его аромат — ив тот же момент далеко, в Трильде, тревожная дрожь пробежала по коже Шимрода, изучавшего у себя в кабинете коллекцию древних рукописей.

Отложив в сторону папку с документами, Шимрод медленно поднялся на ноги. Он закрыл глаза, и в его уме появился образ Меланкте, словно плывущей в темной глубине вод, обнаженной и безмятежной, с распустившимися волосами, слегка шевелящимися по обеим сторонам лица.

Шимрод нахмурился, глядя в пространство. На инстинктивном уровне образ этот оказывал возбуждающее действие; на уровне логического мышления он возбуждал только подозрения.

Поразмышляв в молчаливом уюте кабинета, Шимрод протянул руку и прикоснулся к маленькому серебряному колокольчику.

«Говори!» — послышался голос.

«Меланкте проплыла у меня перед глазами в темном потоке воды, — сказал Шимрод. — На ней не было одежды. Она прервала мои занятия и заставила мое сердце биться часто и неровно, после чего растворилась, улыбаясь с холодным пренебрежением. Она не утруждала бы себя такими проделками, если бы у нее не было какой-то цели».

«В таком случае выясни ее цель. А тогда мы посмотрим, как лучше всего ответить на провокацию».

«Сегодня Тождество, — заметил Шимрод. — Она у перекрестка Твиттена».

«Значит, пора навестить Ярмарку Гоблинов».

«Хорошо, я туда отправлюсь».

Шимрод принес и положил на стол еще несколько книг и папок, после чего стал переворачивать пергаментные страницы при свете одной толстой свечи, пока ему на глаза не попался искомый текст. Шимрод внимательно прочел эти строки несколько раз, сохраняя в памяти язвительные созвучия — в то же время ночной мотылек стал кружиться над пламенем свечи и в конце концов сгорел, превратившись в дуновение пыли.

Шимрод уложил в поясную сумку несколько необходимых и полезных предметов. На этом его приготовления закончились. Он вышел на дорогу, тянувшуюся по лугу мимо Трильды, произнес несколько слов, закрыл глаза и сделал три шага назад. Когда он открыл глаза, он стоял у высокого чугунного столба, отмечавшего перекресток Твитте-на, в самой глубине Тантревальского леса. Уже становилось темно; мягко-белые звезды проглядывали сквозь просветы в листве. Всего в сотне шагов к востоку на дорогу проливался веселый желтый свет из окон постоялого двора «Смеющееся Солнце и плачущая Луна», и Шимрод направился туда.

Окованная чугуном входная дверь была открыта настежь, чтобы помещение проветривалось свежим ночным воздухом. Слева за прилавком стоял Посох, сосредоточенно кромсавший олений окорок; за многочисленными столами, на скамьях и стульях, уже не было свободных мест. В дальнем углу Шимрод заметил неподвижный силуэт Меланкте, по-видимому погруженной в созерцание поверхности вина в бокале и будто не замечавшей присутствие Шимрода.

Шимрод подошел к прилавку.

Посох покосился на него золотистыми глазами — у трактирщика в жилах текла кровь лесного народца. Шевелюра его напоминала мех цвета гниющей соломы; он стоял, слегка сгорбившись; ноги его были покрыты серовато-желтой шерстью, а на пальцах ног росли небольшие черные когти. «Вы у меня уже как-то останавливались, хотя имен я никогда не помню, — сказал Посох. — Как бы то ни было, если вы надеетесь устроиться на ночлег, сегодня у вас ничего не получится».

«Меня зовут Шимрод, я из Трильды. В прошлом, тщательно оценив существующие возможности — другими словами, переселив некоторых постояльцев на сеновал в конюшню — вам удавалось, с выгодой для себя, подыскать мне помещение, и результат более чем устраивал нас обоих».

Посох не переставал кромсать окорок: «Шимрод! Я вас припоминаю — но в Тождество и сеновал полностью занят. Даже если вы предложите мне кошелек, набитый золотом, я не смогу найти для вас комнату».

«Какого размера кошелек?»

«Сегодня никакой кошелек не позволит вам устроиться лучше, чем на скамье в трактирном зале. Меня осаждают со всех сторон — некоторым влиятельным постояльцам уже пришлось согласиться на существенные неудобства». Посох указал ножом: «Видите за столом трех корпулентных матрон впечатляющей наружности?»

Шимрод обернулся: «Действительно, они словно излучают непреклонность и достоинство».

«Вот-вот. Это весталки из храма Диса в Аваллоне. Мне пришлось разместить их в дортуаре с шестью койками, в обществе трех господ, распивающих неподалеку пятую флягу вина и украсивших головы венками из виноградных листьев. Надеюсь, им удастся согласовать свои философские расхождения, не причиняя лишнего беспокойства другим постояльцам».

«Как насчет дамы, сидящей в одиночестве в углу?»

Посох бросил взгляд в трактирный зал: «Это Меланкте, ведьма-полукровка. Она занимает апартаменты за дверью с двумя зелеными ящерицами».

«Может быть, вы уговорите ее разделить комнаты со мной?»

Нож в руке Посоха остановился: «Если бы все было так просто, я сам ночевал бы в ее апартаментах, а вы могли бы устроиться на печи с моей супругой».

Отвернувшись, Шимрод нашел освободившийся стол у стены и сел за него; вскоре ему подали оленину со смородиной и перловкой.

Меланкте наконец решила заметить его присутствие. Приблизившись ленивыми шагами, она соскользнула на стул напротив Шимрода и беззаботно спросила: «Я всегда считала тебя олицетворением галантности! Неужели я ошибалась?»

«Несомненно — во многих отношениях. Каким образом я проявил недостаток галантности?»

«Так как я тебя сюда вызвала, ты мог бы присоединиться ко мне за другим столом».

Шимрод кивнул: «В принципе это верно. Тем не менее, в прошлом ты нередко вела себя непредсказуемо, а в некоторых случаях громко предъявляла претензии, не стесняясь в выражениях. Учитывая эту неприятную особенность твоего характера, я не хотел публично демонстрировать наше знакомство, чтобы не подавать тебе лишний повод выставить себя на посмешище. Поэтому я решил подождать, чтобы предоставить тебе возможность проявить инициативу».

«Какая умеренность! Какая скромность! Значит, я все-таки была права. Тебя невозможно упрекнуть в отсутствии любезности».

«Благодарю за комплимент, — отозвался Шимрод. — Кроме того, я хотел поужинать до того, как ты скажешь что-нибудь, что окончательно испортит мне аппетит».

«Теперь ты достаточно подкрепился?»

«В общем здесь кормят неплохо, хотя оленина жестковата. Тем временем, надо полагать, ты уже придумала, что ты хотела сказать».

Меланкте улыбнулась цветку, удерживая его кончиками пальцев: «Может быть, мне вообще нечего сказать».

«Зачем же ты недвусмысленно дала мне знать, что хочешь меня видеть? Надеюсь, не для того, чтобы воры разграбили Трильду, пока мы здесь разговариваем?»

Улыбка Меланкте, вертевшей цветок в пальцах, слегка увяла: «Может быть, я просто хотела, чтобы меня видели в компании знаменитого Шимрода. О репутации тоже не следует забывать, не так ли?»

«Вот еще! Кроме Посоха, здесь меня никто не знает».

Меланкте посмотрела по сторонам: «Действительно, возникает впечатление, что нас никто не замечает. А почему? Потому, что ты ведешь себя скромно. Тамурелло сразу привлекает внимание экзотическими нарядами и прическами, но они чаще вызывают смех, нежели уважение. Ты хитрее: ты скрываешься под маской, приносящей большие преимущества».

Шимрод недоуменно взглянул ей в лицо: «Неужели? Каким образом?»

Меланкте разглядывала Шимрода, чуть наклонив голову набок и полуприкрыв глаза: «Ты весьма убедительно изображаешь человека, вхожего в любые круги. Твои волосы подстрижены под горшок на деревенский лад и даже оттенком напоминают лежалую солому из конюшни. У тебя костлявая лошадиная физиономия, но ты научился смягчать грубые черты шутовским выражением простака, безвредного для окружающих. Ты носишь что-то вроде крестьянской блузы, а когда ты ешь, высоко поднимаешь локти, как проголодавшийся земледелец, весь день копавший репу под знойным солнцем. Но ты прекрасно знаешь, что все эти ужимки и притворства чрезвычайно выгодны! Никакой враг не сможет подозревать, что под личиной подслеповато озирающегося деревенского дурака скрывается опасный и благородный Шимрод!»

«Спасибо! — заявил Шимрод. — Мне редко приходится выслушивать подобные похвалы, и я рад, что мне удалось их заслужить… Эй, паренек! Принеси-ка нам еще вина!»

Меланкте улыбнулась цветку: «Посох уже предложил тебе комнату?»

«Он предложил мне ночевать на скамье — здесь, в трактире. Может быть, еще подвернется что-нибудь получше».

«Все может быть», — промурлыкала Меланкте.

Служка принес вино в сером фаянсовом графине, украшенном ручками в виде синих и зеленых птиц, а также пару приземистых фаянсовых кубков. Шимрод наполнил оба кубка: «Итак! Ты меня вызвала, ты обозвала меня деревенским дураком и оторвала меня от занятий. Это все, что тебе нужно? Или ты хочешь чего-нибудь еще?»

Меланкте пожала плечами: «Может быть, я тебя позвала просто потому, что мне одиноко».

Шимрод высоко поднял брови: «Среди всей это занимательнейшей публики? Разве они не напоминают тебе закадычных друзей, с которыми ты воешь на луну у себя на пляже?»

«На самом деле, Шимрод, я хотела с тобой встретиться, чтобы спросить, что ты думаешь о моем цветке, — Меланкте показала ему цветок; лепестки — блестяще-черные, багровые, морозно-синие и карминово-красные — казались такими же свежими, как в то мгновение, когда цветок сорвали. — Понюхай! Неповторимый аромат!»

Шимрод понюхал, сморщил нос и вопросительно уставился на растение: «Действительно, очень яркие тона, и лепестки необычной формы. Никогда не видел ничего подобного».

«А запах?»

«Меня от него поташнивает. Он напоминает…» — Шимрод замолчал, потирая пальцами подбородок.

«Напоминает — что?»

«Странная картина возникла у меня в уме: побоище цветов, страшная резня. Всюду лежали мертвые и смертельно раненые цветы с зелеными руками и ногами; другие, гордо выпрямившись, жестоко рубили обреченных, и по всему полю битвы распространялся этот запах».

«Сложный — я сказала бы даже, изощренный способ описывать аромат».

«Возможно. Где ты нашла этот цветок?»

«В лавке торговца Зука — он не захотел объяснять настоящее происхождение цветка».

Шимрод отпил вина из кубка: «Мы обсудили мое притворство и твой цветок. Какие еще вопросы тебя интересуют?»

Меланкте с сожалением покачала головой: «Когда мы встретились впервые, ты мне доверял. А теперь ты обжигаешь меня циничными взглядами».

«Я постарел, — сказал Шимрод. — Разве это не происходит со всеми людьми? Когда я впервые осознал себя, я чувствовал неописуемый восторг! Я так надоел Мургену, что тот видеть меня не хотел. Но мне было все равно: я резвился, как козленок — я странствовал, и новые приключения ждали меня на каждом шагу».

«Ага, покров тайны начинает приподниматься над твоим прошлым! Что еще кроется под этой завесой — супруга, приобретенная в ту опрометчивую пору, с гурьбой сыновей и дочерей на поводу?»

Шимрод рассмеялся: «Никакой супруги у меня не было. А что касается детей — многие очень удивились бы, узнав, кто в действительности чей отец, а кто чей сын. Мне нравилось бродяжничать — беззаботный, как птица, я перелетал с места на место и охотно поддавался чарам обаятельных красоток, будь то феи, дриады или девушки. Если у меня и были дети, сколько их было и что с ними теперь? Я не знаю. Теперь я иногда об этом вспоминаю, но в те времена не задумывался о таких вещах. Что было, то прошло — перед тобой сидит коварный и осторожный Шимрод, притворяющийся деревенским дураком. А у тебя как идут дела?»

Меланкте вздохнула: «Тамурелло вернулся с горы Хамбасте — и сразу воздух наполнился сплетнями и слухами, но они могут показаться тебе неинтересными».

«У меня есть время».

Меланкте изучала цветок так, будто впервые его увидела: «Обычно я не обращаю внимания на слухи. Но иногда произносится знакомое имя, я прислушиваюсь. Например, тебе знаком чародей Висбьюме?»

«Только по имени. Чем отличился или провинился этот Висбьюме?»

«Ничем особенным. По-видимому, в свое время он был учеником некоего Ипполито, ныне покойного».

«Я слышал об Ипполито. Он жил на севере Даота».

«Висбьюме предложил какую-то сумасшедшую махинацию, и Тамурелло выгнал его в шею». Помолчав, Меланкте чопорно добавила: «У Висбьюме нет никаких принципов».

«В чем это проявляется?»

«О, то в одном, то в другом. Лишившись поддержки Тамурелло, он заявил, что готов служить королю Лионесса Казмиру. Они замышляют нападение на Эйласа, тройского короля».

Шимрод попытался придать своим вопросам скучающий оттенок: «Даже так? И каковы же их намерения?»

«Говорят, они хотят каким-то образом использовать принцессу Глинет… Почему тебя так насторожила эта праздная сплетня?»

«Почему нет? Должен признаться, я испытываю самые теплые чувства к принцессе Глинет, и хотел бы сделать все возможное, чтобы ей не нанесли вред».

Меланкте откинулась на спинку стула и задумчиво попробовала вино. Вскоре она заговорила, тихо и ровно, хотя проницательное ухо могло бы уловить в ее голосе признаки издевательства и раздражения: «Удивительно, как маленькие целомудренные простушки вроде Гли-нет умеют провоцировать буйные приступы рыцарской доблести, тогда как другие, не менее достойные внимания особы, запятнавшие свое прошлое парой незначительных проступков, могут лежать в канаве, умоляя о помощи, и не вызывать ни малейшего сочувствия».

Шимрод печально рассмеялся: «Такова жизнь! Объяснение этого положения вещей уходит корнями в бездну идеалов и фантазий, создающих гораздо более мощные стимулы, чем справедливость, истина и милосердие, вместе взятые! Но только не в случае Глинет. Она добросердечная девушка, и никогда бы не прошла мимо человека, взывающего о помощи из канавы. Она радуется жизни, она чиста и свежа, как утренний солнечный свет, само ее существование делает этот мир лучше и приятнее».

Меланкте была несколько ошеломлена страстной настойчивостью замечаний Шимрода: «В тебе она нашла верного защитника. Не подозревала о том, что ты настолько предан принцессе Глинет».

«Я хорошо ее знаю — и люблю ее так, как любил бы собственную дочь».

Меланкте поднялась на ноги; уголки ее губ опустились: «Какое мне дело? Все это так скучно».

Шимрод тоже встал: «Ты собралась спать?»

«Да. Здесь, в трактире, становится шумно. Если хочешь, можешь ко мне присоединиться».

«В отсутствие других возможностей вынужден принять твое приглашение», — Шимрод взял Меланкте под руку, и они вместе поднялись в апартаменты за дверью, украшенной двумя зелеными ящерицами.

Шимрод зажег свечи в канделябре на столе. Остановившись посреди комнаты, Меланкте прикрепила цветок к волосам, продолжая искоса следить за Шимродом. Она позволила своему темно-коричневому платью упасть на пол и стояла, обнаженная, в зареве свечей: «Шимрод, разве я не красива?»

«Без всякого сомнения и безоговорочно! Но отложи этот цветок — он тебе не идет».

«Как хочешь, — Меланкте бросила цветок на стол. — А теперь ты меня поцелуешь?»

«И не только поцелую!» — заявил Шимрод. Так прошли первые часы ночи.

В полночь, когда они лежали, прижавшись друг к другу, Шимрод сказал: «У меня недоброе предчувствие. Ты собираешься еще что-то рассказать про чародея Висбьюме».

«Предчувствие тебя не обманывает».

«Почему же ты до сих пор молчала?»

«Потому что боялась, что ты станешь волноваться и второпях сделаешь что-нибудь непоправимое».

«О чем ты? Что я мог сделать?»

«Теперь ты уже ничего не можешь сделать. Висбьюме сбежал из Родниковой Сени в тайное убежище — в мир, известный под наименованием „Танджектерли“».

Холод пробежал по спине Шимрода: «И взял с собой Глинет?»

«Таковы слухи. Но опять же, ты никак не мог это предотвратить. Что сделано, то сделано».

«Зачем Висбьюме это сделал?»

«Он работает на Казмира. Кроме того, если верить Тамурелло, похищение такого рода вполне соответствует наклонностям Висбьюме».

«Он должен сознавать, что тем самым объявил награду за свою голову!»

Меланкте притянула Шимрода к себе: «Таким ты мне нравишься больше всего!»

Шимрод оттолкнул ее: «Ты должна была сообщить мне все сразу, раз тебе это было известно».

«А, Шимрод! Учитывай, что я испытываю к тебе смешанные чувства. Мне с тобой легко и даже хорошо, но через некоторое время хочется причинять тебе боль — всеми возможными способами».

«Тебе повезло, что я не руководствуюсь такими же побуждениями, хотя ты их вполне заслуживаешь», — Шимрод оделся.

«Именно этого я и опасалась, — заметила Меланкте. — Безрассудный Шимрод спешит сломя голову в Танджектерли, чтобы спасти прекрасную принцессу Глинет».

«Где Танджектерли? Как туда попасть?»

«Описание дороги в Танджектерли содержится в редчайшей книге, которую Висбьюме украл у Ипполито».

«Как называется книга?»

«Кажется, „Альманах Твиттена“… Шимрод! Ты правда уходишь?»

Единственным ответом на этот вопрос стал стук двери, захлопнувшейся за Шимродом. Меланкте пожала плечами и вскоре заснула.

Сутра Меланкте, охваченная радостным предвкушением, поспешила к палатке Зука, но там ее ждало новое разочарование.

«Я поговорил с сильваном, — сказал Зук. — На этой ярмарке у меня больше не будет таких цветов; пока что распустился только один. Осенью цветов будет больше, потому что другие бутоны уже появились. Сильван требует, чтобы вы платили за них золотом — за такие редкости серебра недостаточно».

Меланкте тихо выругалась: «Зук, я вернусь осенью — ты должен приберечь все эти цветы для меня, только для меня. Мы договорились?»

«Договорились — если вы заплатите золотом».

«На этот счет затруднений не будет».

4

Вернувшись в Трильду, Шимрод сразу направился в лабораторию. В «Патологическом указателе» он нашел ссылку на Танджектерли:

«Источником сведений, относящихся к Танджектерли, служит исключительно редкий и в некоторых отношениях сомнительный „Альманах Твиттена“. Танджектерли описывается как один из замкнутого множества или цикла десяти взаимно пересекающихся миров; наш мир принадлежит к этому множеству. Точки взаимодействия десяти миров труднодоступны и эфемерны.

Если верить Твиттену, в некоторых повседневных отношениях Танджектерли подобен нашему миру, тогда как в других заметно от него отличается. Сообщается, что Танджектерли населяют самые различные обитатели, в том числе обманчиво сходные с людьми существа, а также разновидности, мало похожие на людей. Твит-тен предупреждает, что условия, преобладающие в Танджектерли, приводят к отравлению, а в конечном счете и к смерти тех, кто решается странствовать по этому миру, не предусмотрев предварительно необходимые средства защиты. Опять же, Танджектерли может оказаться не более чем одной из праздных фантазий Твиттена — его причуды и проказы упоминаются в других разделах указателя. С другой стороны, его „Альманах“, для правильного понимания которого требуется существенная подготовка, несомненно отличается последовательностью и логикой изложения, что говорит в его пользу».

Шимрод постучал по серебряному колокольчику. Ответил голос: «Шимрод, по ночам иногда надо спать».

«Меня вызвала на свидание ведьма Меланкте. Я встретился с ней на постоялом дворе „Смеющееся Солнце и плачущая Луна“, будучи уверен в том, что она намерена сообщить какие-то новости. Так оно и было, хотя у меня ушло время на то, чтобы добыть из нее эти сведения.

Она упомянула ученика чародея по имени Висбьюме, ранее служившего у Ипполито. Висбьюме советовался с Тамурелло, и тот послал его к королю Лионесса Казмиру. Затем, по словам Меланкте, Висбьюме отправился в Родниковую Сень и — по причинам, еще не совсем понятным — похитил Глинет, заставив ее следовать за ним в мир под наименованием „Танджектерли“. В „Указателе“ Танджектерли числится как один из миров, возможно воображаемых, но упомянутых Твиттеном в его „Альманахе“».

«Каковы же теперь твои планы?»

«Теперь мои действия могут только соответствовать ожиданиям Меланкте — а также, скорее всего, Тамурелло. Я направлюсь в Родниковую Сень. Надеюсь, все это не более, чем отвлекающий маневр — или ситуация, все еще позволяющая нарушить планы Висбьюме. Если это не так, однако, придется последовать за Висбьюме туда, куда он увлек принцессу Глинет — то есть, возможно, в Танджектерли».

Бесстрастный голос сказал: «Налицо, судя по всему, многоходовая интрига. Вероятны несколько целей и побуждений. Так же, как и ты, я подозреваю, что Меланкте выполняет указания Тамурелло. Она и раньше добилась успеха, заставив тебя ринуться сломя голову в хаос смежного мира; разумеется, Тамурелло и его сообщница решили, что махинация, однажды им почти удавшаяся, может сработать еще раз. Очевидно, они ожидают, что ты пустишься в погоню, отбросив любые опасения, и уже никогда не вернешься из Танджектерли — что само по себе будет для них немалым достижением! Они уничтожат тебя и нанесут ущерб мне. Ни в коем случае не проникай в Танджектерли! Это явная ловушка!

Во-вторых, Висбьюме выполняет поручения короля Казмира, а тот, в свою очередь, стремится привести в замешательство короля Эй-ласа и нанести ему ущерб. В последнее время я подозревал — и твое сообщение подтверждает мои подозрения — что Тамурелло наконец набрался наглости и решил нарушить мои эдикты. Его придется наказать».

«Все это замечательно, — отозвался Шимрод. — Но что будет с Глинет?»

«Я ничего не знаю о Танджектерли; придется навести справки. Утром я сообщу тебе результаты моих изысканий. После этого ты сможешь предоставить рекомендации королю Эйласу. Но ни ему, ни принцу Друну, ни тебе не разрешается даже думать о том, чтобы самостоятельно покидать этот мир в погоне за Висбьюме».

«Кто же спасет принцессу Глинет?»

«Мы пошлем в Танджектерли нашего агента. А теперь мне нужно изучить этот вопрос».

5

Перед самым заходом солнца Эйлас и Друн, на вспотевших и выдохшихся лошадях, пересекли ров по старому бревенчатому подъемному мосту и прибыли в Родниковую Сень.

Шимрод вышел им навстречу. Эйлас и Друн пристально смотрели ему в лицо, ожидая услышать от волшебника обнадеживающие новости. Но Шимрод покачал головой: «Мне известно немногое — и то, что мне известно, не вселяет больших надежд. Не могу даже себе представить, что сейчас происходит с Глинет. Заходите внутрь, присядьте, отдохните — ия скажу вам все, что знаю. Сию минуту истерическая спешка ничему не поможет; сегодня вечером у нас есть по меньшей мере возможность собраться с мыслями и обсудить дальнейшие планы».

«Такое предисловие не предвещает ничего хорошего», — заметил Эйлас.

«В том, что случилось, нет ничего хорошего. Пойдемте! Вейр подаст ужин, а я расскажу о Танджектерли».

«Танджектерли? Где это?» — спросил Друн.

«Скоро узнаешь».

Эйлас и Друн подкреплялись холодной говядиной с хлебом, пока Шимрод говорил: «Начну с начала. Много столетий прошло с тех пор, как чародей Твиттен самостоятельно подготовил или получил от кого-то сборник, ныне известный под наименованием „Альманах Твитте-на“. Вопреки распространенным легендам, тот же Твиттен — по причинам, нам неизвестным — установил чугунный столб на перекрестке в Тантревальском лесу.

Согласно полученным мною сведениям, в альманахе описывается цикл смежных миров; один из них — Танджектерли.

Альманах этот принадлежал чародею Ипполито; по-видимому, он научил своего помощника Висбьюме пользоваться древним текстом Твиттена. Когда Ипполито исчез — принято считать, что он погиб — Висбьюме сбежал, прихватив с собой альманах».

«Я кое-что знаю об этом Висбьюме, — сказал Эйлас. — По сведениям многих агентов, он — странный и неприятный человек на службе Казмира. Он приезжал в Тройсинет и раньше, наводил подробные справки о Друне, расспрашивая Эйирме и ее родню. Подозреваю, что таким образом ему удалось выяснить некоторые обстоятельства рождения Друна, до сих пор Казмиру неизвестные».

«Таково и могло быть первоначальное намерение Висбьюме, — кивнул Шимрод. — Он мог похитить Глинет именно для того, чтобы узнать всю подноготную о происхождении и воспитании Друна».

Друн застонал: «Пусть он отдаст нам Глинет! Я ему все расскажу, во всех подробностях!»

«Покажи мне путь в Танджектерли, — сквозь зубы произнес Эйлас. — Если с ее головы упадет хоть один волос, я ему все кости переломаю!»

«Само собой, — печально улыбнувшись, сказал Шимрод. — Мур-ген считает, что во всем виноват Тамурелло. Тамурелло надеется, что все, кому дорога Глинет, безрассудно бросятся в погоню за ее похитителем, и навсегда потеряются в мире, чуждом всему человеческому. Мурген запретил нам помышлять о проникновении в Танджектерли».

«А что еще мы можем сделать?» — возразил Друн.

«Ничего, пока не получим весточку от Мургена».

Утром Друн привел своих спутников к избушке дровосека в глубине холмистого дикого леса — туда, где его собаки потеряли след Глинет. Избушка, порядком заброшенная, стояла на небольшой поляне; вокруг, судя по всему, никого не было.

Эйлас подошел ко входу и собрался было перешагнуть порог, но его остановил резкий окрик: «Стой, Эйлас! Назад! Если тебе дорога жизнь, не входи в эту хижину!»

На поляну вышел Мурген. Сегодня он выглядел как высокий осанистый дровосек с коротко подстриженными белыми волосами. Обратившись к Друну, чародей спросил: «Когда ты проследил Глинет до этого места, заходил ли ты в хижину?»

«Нет. Собаки подбежали к порогу и стали скулить, подвывать и поджимать хвосты. Я заглянул внутрь — там было пусто. Мне что-то не понравилось на этой поляне, и я поспешил вернуться домой».

«Очень предусмотрительно с твоей стороны. Видишь золотистое сияние вокруг входа? Оно почти незаметно при дневном свете. Этим сиянием обозначен проход в Танджектерли, он все еще открыт. Если тебе хочется порадовать короля Казмира, милости прошу в хижину!»

«Можно ли позвать Глинет, стоя у входа?» — спросил Эйлас.

«Можно. Это никому не повредит».

Эйлас подошел поближе к темному входу и закричал: «Глинет! Это Эйлас? Ты меня слышишь?»

Наступила гробовая тишина. Эйлас неохотно отвернулся. Тем временем Мурген начертил острой палкой на земле перед входом в хижину квадрат со стороной в двадцать шагов. Проявляя исключительное внимание, он осторожно нанес еще несколько пометок внутри этого периметра и отошел в сторону. Из сумки на поясе великий чародей вынул маленький ларец, вырезанный из цельного куска киновари, открыл его и выбросил содержимое ларца в сторону размеченного квадрата.

Воздух над квадратом наполнился густым белым дымом — послышался тихий хлопок, и дым внезапно рассеялся, открыв взорам присутствующих сооружение из серого камня. Единственным входом туда служила высокая чугунная дверь, украшенная панелью, изображавшей Древо Жизни.

Мурген подошел к двери, распахнул ее и знаком подозвал собравшихся: «Пойдем!»

Когда Эйлас перешагнул порог, у него возникло странное ощущение — уверенность в том, что он уже когда-то сюда заходил. Шимрод же прекрасно знал, где они находятся: это был вход в большой приемный зал Свер-Смода.

«Следуйте за мной! — не останавливаясь, сказал через плечо Мурген. — Есть основания для спешки. Десять миров перемещаются по отношению друг к другу, сходятся и расходятся, время от времени соприкасаясь. Проход Висбьюме кажется устойчивым — но кто знает, когда он исчезнет? Так как мы сами не можем проникнуть в Танджектерли, нам нужен подходящий агент. Я определил необходимые свойства этого агента; теперь предстоит его синтезировать. Пройдите в мою лабораторию».

Мурген провел спутников в большое помещение, уставленное стеллажами, шкафами и столами, обремененными всевозможной аппаратурой. Из окон, выходивших на восток, открывался вид на предгорья Тих-так-Тиха и простиравшуюся за ними темную дымчатую даль Тантревальского леса.

Мурген указал на скамью: «Садитесь, садитесь… Обратите внимание на этот прозрачный шкаф. Чтобы его соорудить, мне пришлось немало потрудиться и взять на себя дюжину обязательств в самых неподобающих местах. Что поделаешь, закон есть закон! Шкаф мерцает зеленовато-желтым светом — по сути дела, в нем содержится атмосфера Танджектерли. Заключенное в шкафу создание — молодой си-аспический свирепс с Диадских гор Танджектерли. В данный момент это не более чем схематический прототип. Будучи активирован — оживлен, если хотите — он приобретет свойства материи Танджектерли и сформирует матрицу — остов — нашего построения. Эти существа обладают полезными свойствами: выносливостью и ловкостью, бдительностью и хитростью. Свирепс не знает страха и готов умереть, выполняя свой долг. Ему свойственны также неизбежно сопутствующие этим достоинствам недостатки: это первобытное существо, способное приходить в дикую ярость и уничтожать все на своем пути по малейшему поводу, а иногда и без повода. Кроме того, свирепс может подчиняться непредсказуемым прихотям — известны случаи, когда желание полакомиться неким фруктом заставляло свирепса отправиться в путь протяженностью десять тысяч миль. Таковы основные качества нашего агента».

Эйлас с сомнением рассматривал существо в прозрачном шкафу. В целом напоминавшее по форме человека, оно было значительно выше мужчины среднего роста; тяжеловесная голова покоилась на мощных плечах, длинные руки заканчивались острыми кривыми когтями, из сочленений пальцев торчали шипы. Черная шерсть покрывала череп существа, полосой спускаясь посреди спины и густо разрастаясь в тазовой области. Черты лица свирепса были тяжелыми и грубыми: низкий лоб, уплощенный короткий нос, окруженный жилистыми мускулами рот; янтарно-золотистые глаза горели в прорезях между наростами хряща.

Мурген продолжал: «Это не настоящий свирепс — дикий хищник был бы для нас бесполезен — а воплощение конфигурации основных параметров свирепса, определяющих его природу. Ночью я обследовал сотни миров, углубившись в поисках на миллионы лет в прошлое. Я все еще не удовлетворен, но у меня нет времени на дальнейшие исследования — придется довольствоваться компромиссным вариантом». Затемнив шкаф с сиаспическим свирепсом, Мурген сделал прозрачным другой шкаф, содержавший атлетически сложенного молодого человека в коротких кожаных штанах, державшихся на ремне с металлической пряжкой: «Это создание выглядит в наших глазах человеком, потому что таково истолкование нашим мозгом поступающей визуальной информации; нет необходимости представлять его себе как-либо иначе. Он обитает на далеких лунах, спутниках Ачернара, ежеминутно подвергаясь смертельной опасности в условиях, способных привести в оцепенение ужаса большинство живых существ. Сей индивидуум, однако, умудряется выживать, потому что он безжалостен и проницателен. Это прирожденный убийца, его зовут Кул. В нашем представлении он выглядит как привлекательный светлокожий молодой человек правильного телосложения, но — повторяю — это иллюзия, порожденная мозгом, введенным в заблуждение невообразимой неземной мимикрией. А теперь воспользуемся этой матрицей, объединив ее с прототипом свирепса».

Мурген соединил затемненные шкафы, после чего взял со стола нечто напоминающее вырезанный в листе папируса сложный орнаментальный шаблон и наложил его на другой подобный орнамент. Некоторое время он работал, уточняя совмещение шаблонов, регулируя условия в шкафах и переключая какие-то приборы.

«Итак! — воскликнул наконец Мурген. — Синтез закончен. Для упрощения ссылок пусть продукт синтеза тоже называется „Кул“. Пронаблюдаем за ним».

Мурген сделал прозрачным сдвоенный шкаф — теперь в нем стояло новое существо, отличавшееся свойствами обоих предков-ингредиентов. Голову поддерживала короткая мощная шея; черты лица больше не казались такими грубыми, конечности приобрели почти человеческие пропорции. Короткие кожаные штаны и ремень с пряжкой сохранились; черная шерсть, теперь напоминавшая волосы, покрывала череп, тыльную сторону шеи и часть спины, но не всю спину.

Мурген сказал: «Кул еще не ожил, ему недостает важного компонента: гуманистической стимуляции, то есть целеустремленности и способности логически мыслить в рамках системы ценностей, свойственной исключительно людям. Каждый из вас троих может предоставить ему эти свойства — каждый из вас по-своему любит Глинет. Шимрод, на мой взгляд — наименее подходящий кандидат. Друн, ты с радостью отдал бы жизнь, чтобы спасти Глинет, но искомые качества я нахожу в Эйласе».

«Чего бы это ни стоило, я готов».

Мурген взглянул на Эйласа как зубодер, собравшийся приступить к операции: «Это неприятный процесс, вызывающий общую слабость — необходимо не только внушить синтетическому агенту достаточную настойчивость в преодолении препятствий, но и пожертвовать ему немалую долю красной человеческой крови. Кул ничего о тебе не узнает, но его человеческие качества — если их можно так назвать — будут твоими».

Наклонив голову в сторону выхода, Мурген приказал: «Шимрод, Друн — подождите в приемной!»

Друн и Шимрод удалились из лаборатории. Прошло больше часа.

Мурген вышел в приемный зал: «Я отправил Эйласа в Родниковую Сень. Он пожертвовал больше, чем я ожидал, и очень ослаб. Ему нужен покой; примерно через неделю его силы восстановятся».

«А это существо — Кул?»

«Кул получил указания и уже проник в Танджектерли. Пойдем, посмотрим, что он сообщит».

Втроем они вернулись через вестибюль Свер-Смода на лесную поляну в окрестностях Родниковой Сени. Мурген растворил в воздухе сооружение из серого камня, после чего подошел ко входу в хижину дровосека.

Из темного проема вылетела черная стеклянная бутыль, упавшая к ногам чародея. Мурген поднял бутыль и вынул из нее сообщение:

«Поблизости нет ни Глинет, ни Висбьюме. Я допросил свидетеля, видевшего, что здесь происходило. Глинет убежала от Висбьюме, Висбьюме за ней гонится. Иду по горячим следам».

 

Глава 15

Погожим летним утром Глинет встала с рассветом. Умывшись, она причесала свои темно-золотистые волнистые локоны, подстриженные чуть ниже ушей. Ей многие говорили, что у нее красивые, таинственно блестящие волосы — только, пожалуй, они были несколько длиннее, чем это было на самом деле удобно; на ветру они норовили растрепаться, и ей приходилось постоянно следить за прической. Подстричь или не подстригать? Глинет тщательно анализировала этот вопрос. Придворные любезники уверяли ее, что длинные волосы изящно обрамляли контуры ее лица. Тем не менее, единственный человек, мнением которого она дорожила, казалось, никогда не замечал, какие у нее были волосы — короткие или длинные.

«Что ж! — сказала себе Глинет. — Пора положить конец всей этой чепухе и чем-нибудь заняться».

Этим солнечным утром она позавтракала овсяной кашей с вареным яйцом и стаканом парного молока — ей предстоял долгий день. Завтра должен был приехать на летние каникулы Друн; наступил последний день ее одиночества.

Глинет подумала, не поехать ли ей на лошади в деревню — но только вчера, когда она отправилась навестить подругу, леди Алисию, в Тенистые Дубы, какой-то чудак в двуколке, запряженной пони, знаками попросил ее остановиться и стал задавать самые удивительные вопросы.

Глинет вежливо подтвердила, что она — Глинет, и хорошо знает принца Друна; по сути дела, никто не знал его лучше. Правда ли, что Друн провел довольно много времени в обители фей? Глинет почувствовала, что на этот вопрос лучше не отвечать, и поспешила закончить разговор: «Мой собственный опыт не позволяет мне подтвердить эти сведения, сударь. Почему бы вам не спросить короля Эйласа, получив у него аудиенцию, если вас это так интересует? Тогда вы все узнаете так, как оно было, и вам не придется полагаться на слухи».

«Разумный совет! Сегодня прекрасный день для верховой прогулки! Куда вы направляетесь?»

«Еду навестить друзей, — ответила Глинет. — Желаю вам всего наилучшего!»

На этот раз Глинет решила, что ей лучше не говорить с этим чудаком снова — возникало впечатление, что он нарочно искал с ней встречи. Она решила побродить по лесу.

Захватив корзину для ягод, Глинет поцеловала в щеку леди Флору и пообещала вернуться к полднику, чтобы закусить тем, что найдет. Весело попрощавшись, она убежала прочь.

Сегодня лес выглядел великолепно. Позлащенная солнцем листва светилась тысячами зеленых оттенков, а свежий ветерок с озера, пролетая мимо, приятно нашептывал в кронах.

Глинет знала место, где обильно произрастала земляника — она еще никогда не возвращалась оттуда без полной корзины — но по пути ее внимание привлекла большая бабочка, прекраснейшая из всех, какие она когда-либо видела. Бабочка порхала прямо перед ней на шестидюймовых в размахе крыльях самой необычной формы, с оранжевыми, черными и красными узорами. Глинет ускорила шаги, надеясь, что бабочка где-нибудь сядет и позволит ей получше ее разглядеть — но бабочка порхала все быстрее и, вылетев на поляну, спряталась в хижине дровосека.

«Странно! — подумала Глинет. — Никогда не видела, чтобы бабочки так себя вели». Она заглянула за порог; ей показалось, что в воздухе дрожало какое-то золотистое мерцание, но она не придала этому значения. Войдя в хижину, Глинет поискала вокруг: бабочки нигде не было. На старом дощатом столе в углу лежал обрывок пергамента. Глинет прочла:

«Ты можешь удивиться, но все хорошо — и все будет хорошо. Твой лучший друг, сэр Висбьюме, поможет тебе и скоро тебя осчастливит. Повторяю! Не бойся! Полностью доверься благородному сэру Висбьюме и слушайся его».

«Чрезвычайно странно!» — подумала Глинет. Чему она должна удивляться? И почему она должна доверять какому-то Висбьюме и его слушаться? Еще чего! Тем не менее, невозможно было отрицать, что происходило нечто необычное. Сначала бабочка, а потом это загадочное мерцание, особенно заметное внутри темной хижины. В воздухе пахло колдовством! В свое время Глинет пришлось близко познакомиться с колдовским сглазом, и она вовсе не желала возобновлять это знакомство. Она повернулась к выходу — лучше забыть и о бабочке, и о ягодах; лучше как можно скорее вернуться под безопасный кров Родниковой Сени.

Глинет вышла из хижины — но куда девался лес? Перед ней простирался невероятный, незнакомый пейзаж — где она?

Два солнца сияли в зените вересково-серого неба, медленно кружась, словно связанные невидимой нитью — одно зеленое, другое лимонно-желтое. Склон холма, поросший короткой голубой травой, спускался к лениво изогнувшейся полноводной реке, струившейся справа налево к широкой плоской равнине. Там, где река сливалась с горизонтом, в небе висело нечто напоминающее черную луну — один взгляд на это черное круглое пятно вызвал у Глинет приступ необъяснимого страха, даже ужаса. Побледнев и широко раскрыв глаза, Глинет отвернулась, чтобы смотреть в другую сторону.

За рекой пологие холмы и неглубокие ложбины ритмично чередовались, постепенно сливаясь в величественной, слишком далекой перспективе. Слева темнели и пропадали за горизонтом горы — черные с желтовато-коричневыми потеками. Ближе, вдоль берегов реки, росли прямые деревья с почти сферическими кронами, темно-красными, синими и сине-зелеными. Там же, на берегу, какой-то коротышка, сгорбившись, ворошил лопатой прибрежный ил. На нем была темно-коричневая опоясанная рубаха до колен и широкополая коричневая шляпа, скрывавшая лицо. В сотне ярдов ниже по течению у примитивного короткого причала покачивалась лодка.

Глядя на этот ландшафт, Глинет не могла не подивиться яркости и четкости цветов. Это не были земные цвета! Куда она попала?… Сзади кто-то вежливо прокашлялся. Глинет вихрем обернулась. На скамье у хижины сидел чудак, говоривший с ней накануне. Глинет уставилась на него с испугом и удивлением.

Висбьюме поднялся на ноги и поклонился. На нем не было ни плаща, ни даже накидки — только свободная рубашка из черного шелка с длинными, расшитыми пуговицами рукавами, достигавшими почти кончиков пальцев; высокий воротник он повязал черным шелковым шейным платком с красным узором. Его шаровары, тоже из черного шелка, опускались до самой земли — из-под них едва выглядывали узкие черные тапочки.

«Если мне не изменяет память, мы уже встречались», — самым любезным тоном заметил Висбьюме.

«Вчера мы разговаривали на дороге», — подтвердила Глинет. Затем, слегка дрожащим от волнения голосом, она спросила: «Не могли бы вы показать мне, как пройти обратно в лес? Меня уже ждут к полднику».

«А-ха-ха! — раздельно, нараспев сказал Висбьюме. — Наверное, выход где-то поблизости».

«Мне тоже так кажется, но я его нигде не вижу… А почему вы здесь?»

«В данный момент я восхищаюсь чудесными видами Танджектерли. Насколько я понимаю, тебя зовут Глинет. Позволь заметить, что твое чарующее присутствие немало способствует украшению этих завораживающих пейзажей».

Глинет нахмурилась и надула губы, но не смогла подыскать достаточно почтительный ответ.

Висбьюме продолжал, неизменно сохраняя любезный тон и выражаясь исключительно вежливо: «Позволь представиться — меня зовут Висбьюме, сэр Висбьюме. Я благородный рыцарь, получивший самое лучшее воспитание и разбирающийся во всех тонкостях придворных манер, обязательных в Аквитании. Тебе будет очень полезно пользоваться моей защитой и соблюдать мои указания».

«Это очень хорошо с вашей стороны, сударь, — ответила Глинет. — Надеюсь, вы покажете мне, как вернуться в лес. Мне нужно быть дома, в Родниковой Сени, не позднее, чем через час — иначе леди Флора будет очень беспокоиться».

«Тщетные надежды! — величественно заявил Висбьюме. — Леди Флоре придется найти какое-нибудь утешение. Проход между мирами работает в одном направлении; для того, чтобы вернуться, нам придется найти другую лазейку».

Глинет с сомнением смотрела вокруг: «И где может находиться эта лазейка? Если вы мне скажете, я пойду ее искать».

«Спешить некуда! — сказал Висбьюме; теперь в его голосе, все еще мягком, чувствовалась примесь строгости. — Я рассматриваю нашу встречу как удачное стечение обстоятельств — здесь нам никто не помешает, никто не будет приставать с ханжескими нравоучениями. Мы сможем спокойно отдохнуть, наслаждаясь возможностями и способностями, коими нас щедро наделила природа. Мне известны десятки разнообразных способов получать наслаждение — ты будешь хлопать в ладоши, радуясь тому, что тебе выпало такое счастье».

Искоса бросив на Висбьюме быстрый взгляд, Глинет хранила задумчивое молчание… Возможно, у этого субъекта не все дома. Она осторожно заметила: «Кажется, вас нисколько не смущает то, что вы находитесь в таком невероятном месте! Разве вы не предпочли бы оставаться дома, в кругу семьи?»

«А, но у меня нет семьи! Я — бродячий менестрель; у меня в ушах звучит музыка, внушающая неизбывную энергию, музыка, заставляющая кровь шуметь в ушах, а ноги — пританцовывать!» Изящным жестом фокусника Висбьюме извлек из дорожной котомки маленькую скрипку с непропорционально длинным смычком и принялся играть веселую джигу, кружась и подпрыгивая, высоко вскидывая колени длинных ног и поднимая локти — но ни на секунду не прерывая бодрую, хотя и режущую слух мелодию.

Наконец он остановился; глаза его горели: «Почему ты не танцуешь?»

«По правде говоря, сэр Висбьюме, мне очень хочется вернуться домой. Вы мне не поможете?»

«Посмотрим! — беззаботно отозвался Висбьюме. — Садись рядышком, расскажи мне пару вещей».

«Давайте лучше пойдем в Родниковую Сень, и там мы сможем беседовать сколько угодно».

Висбьюме поднял руку с раскрытой ладонью: «Нет-нет!

Я прекрасно знаю, как лукавые соблазнительные притворщицы умеют говорить „да“, когда отказываются, но всячески уклоняются, когда на самом деле хотят сказать: „Пожалуйста, Висбьюме, мне не терпится, я к твоим услугам!“ Нет, я хочу беседовать здесь, где взаимная искренность сделает тебя моей лучшей подругой — когда и где еще тебе представится такая возможность? Иди сюда, садись! Твое присутствие доставляет мне удовольствие!»

«Я предпочитаю стоять, сэр Висбьюме. Что вы хотите знать? Спрашивайте».

«Меня интересует принц Друн, его раннее детство. Возникает впечатление, что он старше, чем можно было бы предположить, глядя на его молодого отца».

«Сэр Висбьюме, если бы я стала сплетничать с незнакомцами, заинтересованные лица отнеслись бы к этому неодобрительно».

«Но разве я незнакомец? Я — Висбьюме, меня непреодолимо влекут свежесть и красота твоей молодости! Здесь, в Танджектерли, никто не будет придираться, никто не станет на нас глазеть, никто не станет обвинять нас в отсутствии скромности! Мы можем полностью раскрепоститься и предаваться самым интимным радостям… Но послушай — может быть, я слишком тороплюсь, может быть, я сразу намекаю на слишком многое! Помни только о том, что я ищу истину! Всего лишь несколько фактов утолят мое любопытство. Расскажи мне, что знаешь, дорогуша! Не отпирайся, говори!»

Глинет пыталась сохранять видимость повседневной нормальности: «Давайте лучше вернемся в Родниковую Сень, вместе! Там вы сможете расспросить самого Друна — не сомневаюсь, что он вежливо ответит на ваши вопросы. Этим вы заслужите мое уважение, а мне будет нечего стыдиться».

Висбьюме усмехнулся: «Стыд, дорогуша? О чем ты говоришь? Подойди поближе — я хочу погладить твои блестящие волосы и, пожалуй, наградить тебя парой поцелуев».

Глинет отступила на шаг. Очевидные намерения Висбьюме не сулили ничего доброго: прибегнув к насилию, он не посмел бы отпустить ее домой, опасаясь неизбежных последствий. Единственная стратегия обороны заключалась в том, чтобы не предоставлять ему сведения, которые он стремился получить.

Висбьюме искоса наблюдал за ней, хитро оскалившись, как лиса — словно знал, о чем она думает, словно умел читать мысли. Висбьюме сказал: «Глинет, я люблю танцевать под веселую музыку! Тем не менее, иногда приходится, в силу необходимости и во имя справедливости, идти к цели более решительной поступью. Я не хотел бы принимать излишние меры — предпочел бы предотвратить возникновение ситуации, в которой события станут бесповоротными, а задушевной привязанности и чистосердечному взаимному доверию навсегда придет конец. Ты понимаешь, о чем я говорю?»

«Вы хотите, чтобы я вам подчинялась, и угрожаете насилием в том случае, если я не послушаюсь».

Висбьюме усмехнулся: «Прямолинейное истолкование, нечего сказать; в твоих словах нет поэзии, нет музыки! Тем не менее…»

«Сэр Висбьюме, мне наплевать на вашу музыку. Кроме того, должна предупредить, что если вы не проявите порядочность и не позволите мне вернуться домой, вам придется ответить за это перед королем Эйласом — а тогда никакие ужимки и пляски вам не помогут! Вас найдут и накажут, это так же неизбежно, как ежедневный восход солнца!»

«Король Эйлас? О-ля-ля! Солнца Танджектерли не восходят и не заходят — они только кружатся в небе, описывая замысловатые загогулины. А теперь слушай! Струна нашей любви еще не порвана! Скажи мне то, что я хочу знать — в конце концов, это не так уж важно — или мне придется принудить тебя к ласковой покорности. Ты сомневаешься в моей власти? Смотри же!»

Висбьюме промаршировал к растущему неподалеку кусту и сорвал цветок с двадцатью белыми и розовыми лепестками: «Красивый цветок? Невинный, изящный, нежный? Смотри же!» Вытянув длинные белые пальцы из-под черного рукава, он стал обрывать один за другим лепестки, не переставая смотреть на Глинет и улыбаться. Не судьба несчастного цветка, но эта улыбка наполнила сердце Глинет ужасом.

Висбьюме отбросил смятый стебель: «Так душа моя впитывает жизненные силы. Но это цветочки, ягодки впереди! Смотри же!»

Порывшись в котомке, Висбьюме достал маленькую серебряную свирель. Снова подойдя к кусту, он приложил свирель к губам. Глинет не отрывала взгляд от приоткрывшейся котомки Висбьюме — внутри поблескивала рукоятка небольшого стилета. Она сделала шаг в сторону скамьи, но Висбьюме уже повернулся к ней и неотрывно смотрел на нее горящими глазами, продолжая наигрывать на свирели.

На куст приземлилась птичка с синим хохолком, привлеченная переливчатым свистом. Быстро бегающие белые пальцы Висбьюме производили беспорядочные пискливые трели и арпеджио; птичка вопросительно наклонила голову, заинтересованная чудесными сумасшедшими звуками.

Волшебство фей наделило Глинет способностью говорить с животными, и она закричала птице: «Улетай! Он хочет тебя убить!»

Птичка отозвалась беспокойным щебетом, но Висбьюме уже схватил ее и принес обратно к скамье: «А теперь, дорогуша, наблюдай! И помни — для всего, что я делаю, есть причина».

С упавшим сердцем Глинет смотрела на то, как Висбьюме терзал несчастное беспомощное создание; наконец растрепанная кучка окровавленных перьев упала на траву. Висбьюме брезгливо вытер пальцы чистой травой и улыбнулся: «Так согревается моя кровь, под таким опьяняющим соусом мы познаем друг друга. Иди ко мне, милейшая Глинет, я готов насладиться твоим теплым телом».

Набрав воздуха, Глинет сумела изобразить нечто вроде кривой улыбки и стала медленно приближаться к ученику чародея, радостно потиравшему руки и бормотавшему: «Ах, сладчайшая, дражайшая, милейшая! Ты идешь на мой зов, как и подобает послушной девочке!» Он протянул к ней руки — Глинет подскочила и резко толкнула его в узкую грудь кулаками. Висбьюме сделал два шага назад, не удержался и с размаху шлепнулся на землю, изумленно раскрыв круглый рот. Глинет мигом подбежала к скамье и успела вытащить из котомки стилет. Висбьюме бросился к ней — Глинет размахнулась и попыталась нанести удар в сердце. Но ее рука натолкнулась на твердую руку Висбьюме и дернулась вверх: стилет пронзил левую щеку и язык Висбьюме; острый кончик лезвия выступил снаружи из правой щеки. Заколдованный стилет могла вынуть только рука, нанесшая удар. Висбьюме издал безумный клокочущий вопль, схватившись за щеки, согнувшись и кружась на месте. Схватив его котомку, Глинет со всех ног помчалась вниз по склону к реке. Неподалеку был причал с лодкой. Вслед за беглянкой длинными прыжками мчался Висбьюме с торчащим из щеки стилетом.

Подбежав к причалу, Глинет вскочила в лодку. Рыбак, копавшийся в илистой грязи выше по течению, гневно закричал: «Стой! Не трогай лодку! Прочь отсюда — как сейчас врежу лопатой!»

Коротышка кричал на незнакомом языке, но магическая способность — подарок короля эльфов — позволяла Глинет понимать его. Невзирая на протесты рыбака, она поспешно отвязала лодку и оттолкнула ее к середине реки как раз в тот момент, когда на причал, тяжело топая, выбежал Висбьюме. Ученик чародея стоял и размахивал руками; он пытался кричать, но стилет пристегнул его язык, как огромная булавка, и сквозь нечленораздельное мычание прорывались лишь отдельные слова и короткие фразы: «Отдай!… Глинет!… Назад!… Не знаешь!… Что делать?… Нет выхода… наш мир… не вернемся!»

Глинет искала весла, но их не было. Течение подхватило утлую лодку — Висбьюме прыжками следовал за ней по берегу, выкрикивая сдавленные приказы и мольбы, пока ему не преградил путь широкий приток реки — ученику чародея пришлось остановиться и смотреть на то, как фигура Глинет в лодке постепенно пропадала вдали вместе с его драгоценной котомкой.

Через некоторое время Висбьюме набрел на переправу, где пара коренастых субъектов с шестами управляла неуклюжим паромом; субъекты потребовали плату за перевоз. У Висбьюме не осталось никаких монет — ему пришлось расстаться с серебряной пряжкой одной из изящных тапочек.

На другом берегу Висбьюме нашел поселение, а в нем — кузницу. Пожертвовав второй серебряной пряжкой, он уговорил кузнеца сделать операцию; кузнец отпилил рукоятку стилета от лезвия, после чего ухватил кончик лезвия щипцами и, под аккомпанемент воплей Висбьюме, выдернул лезвие через правую щеку.

Из кармана в рукаве свободной рубахи Висбьюме вынул круглую белую коробочку. Открыв ее, он осторожно вытряхнул лепешку похожего на желтый воск бальзама. С облегчением вздыхая и благодаря судьбу, он натер бальзамом свои раны — боль утихла, раны сразу стали заживать. Аккуратно закрыв коробочку, Висбьюме спрятал ее в кармане рукава, опустил обломки стилета в карман черных шаровар и снова пустился в погоню за Глинет.

Пробежав значительное расстояние вдоль притока, Висбьюме вернулся на берег широкой реки. Перед ним расстилалась чистая водная гладь: лодку уже унесло за горизонт.

2

Лодка дрейфовала вниз по течению — по обеим сторонам тянулись однообразные берега. Глинет сидела неподвижно и напряженно; она боялась, что лодка опрокинется и сбросит ее в мутную темную воду. Глинет считала, что с исследованием глубин этой реки и ее обитателей можно было повременить. Иногда она с тоской оглядывалась: каждую минуту она уплывала все дальше от хижины, служившей единственным связующим звеном между Танджектерли и родным знакомым миром. «Друзья мне помогут!» — убеждала она себя. Каковы бы ни были обстоятельства, ей нужно было держаться за эту мысль — она не сомневалась в том, что помощь рано или поздно придет.

Но были и другие мысли, вызывавшие испуг и огорчение. Например: что, если она начнет страдать от голода и жажды? Можно ли что-нибудь есть или пить в Танджектерли? Скорее всего, она отравится. Глинет живо представила себе, как она пробует кусочек сорванного фрукта и тут же начинает давиться, задыхаться, багроветь, чернеть, пухнуть и превращаться в отвратительную карикатуру на самое себя.

«Не нужно думать о таких вещах! — решительно сказала она себе.

— Эйлас мне поможет, как только обнаружит, что я потерялась, и Шимрод тоже — и, конечно же, храбрый Друн. Чем скорее они этим займутся, однако, тем лучше — уж очень противное место выбрал Висбьюме для своего допроса!»

Вдоль берегов реки росли деревья с шарообразными красными, синими и иссиня-черными кронами. Несколько раз она замечала у воды невиданных зверей: белого быка с головой гигантского насекомого и длинными шипами вдоль хребта, тощую фигуру на ногах-ходулях, высотой в три человеческих роста, словно сделанную из блестящих палок с узловатыми сочленениями, с узкой шеей и вытянутой вперед остроконечной мордой, рывшейся в древесной листве в поисках орехов или фруктов.

Глинет изучила содержимое конфискованной котомки. В ней она нашла книгу в кожаном переплете, озаглавленную «Альманах Твитте-на». Кроме того, в котомке обнаружились маленькая бутылка вина и коробка с ломтем хлеба и куском сыра. Таков был провиант, запасенный Висбьюме; Глинет предположила, что бутылка и коробка магически наполнялись снова после того, как опустеют. Назначение других предметов Глинет не смогла определить с первого взгляда — в частности, Висбьюме взял с собой полдюжины маленьких стеклянных колбочек, в которых роились какие-то крылатые насекомые.

Не замечая преследования, Глинет постепенно приободрилась. Рано или поздно друзья найдут ее, и она вернется домой — в этом не могло быть сомнений… Почему Висбьюме так настойчиво расспрашивал об обстоятельствах рождения Друна? Он мог только действовать по наущению короля Казмира; следовательно, распространение этих сведений, скорее всего, могло чем-то повредить Друну.

Лодку занесло на болотистое мелководье. Нагнувшись над водой, Глинет поймала плывущую ветку и, пользуясь ею, как шестом, протолкнула лодку к берегу. Выбравшись на берег, она внимательно осмотрела местность выше по течению — Висбьюме нигде не было видно. Ниже по течению от высокого горного хребта до самой воды тянулась гряда каменистых отрогов. Зубчатые скалы вызывали у Глинет недоверие: среди них могли скрываться хищники. Наличие лодки и коротышки в широкополой шляпе, копавшегося в иле, свидетельствовало о существовании человеческого населения. Но где жили люди? И что это за люди?

Глинет стояла на берегу, с сомнением взирая на окрестности: одинокая, всеми покинутая девушка в красивом голубом платье. Может быть, даже самое изощренное волшебство Шимрода не поможет ее найти, и она проведет остаток дней под зеленым и желтым солнцами Танджектерли — даже если Висбьюме ее не поймает и не заворожит серебряной свирелью…

На глаза Глинет невольно навернулись слезы. Прежде всего нужно было найти надежное убежище от сумасшедшего шпиона Казмира.

Ее заинтересовали скалистые уступы, спускавшиеся к реке. Если она поднимется на ближайшую гряду, дальность обзора увеличится; может быть, где-нибудь неподалеку она заметит человеческое поселение. Но даже в этом случае ее подстерегали опасности! Незнакомые племена даже на Земле вовсе не всегда оказывают дружелюбное гостеприимство.

Глинет колебалась, пытаясь определить лучшую стратегию выживания. Лодка, по меньшей мере, обеспечивала какую-то безопасность — ей не хотелось от нее уходить.

Действительность положила конец колебаниям. Из воды высунулась жилистая шея, толщиной не меньше талии Глинет, с клиновидной головой, сверкнувшей единственным зеленым глазом. Голова раскрыла огромную клыкастую пасть. Глаз неотрывно следил за Глинет; пасть открылась еще шире, обнажая темно-красную глотку. Голова сделала внезапный бросок вперед — но Глинет успела отскочить.

Голова и шея медленно погрузились в реку. Содрогаясь, Глинет шаг за шагом отступала от лодки, уже не казавшейся средоточием безопасности. Оставалось только взобраться на скалистые отроги.

Глинет без происшествий добралась до основания гряды и поднялась на первый уступ. Там она остановилась, чтобы перевести дыхание — и плечи ее опустились; ей показалось, что далеко позади она видит бегущую длинными прыжками черную фигуру. Висбьюме!

Надеясь спрятаться в нагромождении скал, Глинет стала карабкаться вверх между причудливыми каменными буграми, словно сплетенными из застывших змей. Когда она оказалась посреди нескольких таких бугров, они внезапно расправились и выпрямились.

Глинет ахнула от ужаса: ее окружали высокие тощие существа, серые, как камень, с вытянутыми остроконечными головами и гнущимися, как плети, конечностями. Их глаза, будто сделанные из черного стекла, и длинные кожистые носовые складки придавали физиономиям не внушающее доверия уныло-комическое выражение. По существу, ни о каком доверии не могло быть и речи — одно из существ набросило Глинет на шею веревочную петлю, и ее тут же заставили бежать, едва удерживаясь на ногах, по тропе, вьющейся между скалами.

Минут через десять охотники и пленница вышли на открытую площадку, окруженную отвесными зубчатыми утесами. Аборигены («угри-гоблины» — так их прозвала про себя Глинет) втолкнули девушку в загон, где уже сидела тучная шестиногая тварь с телом, напоминавшим грязно-розовое бревно с округлыми концами; на переднем конце шевелился огромный оранжевый полип, обросший сотнями глаз на коротких стебельках.

Все эти глаза уставились на Глинет, оцепеневшей от ужаса; она почти перестала испытывать какие-либо ощущения… Все это ей снилось. Глинет закрыла глаза и широко их открыла. Все осталось по-прежнему.

Стенки загона были небрежно, как попало сплетены из прутьев. Глинет потихоньку проверила, крепко ли держится плетень, и решила, что могла бы без особого труда вынуть несколько ветвей и выскользнуть наружу. Она наблюдала за угрями-гоблинами, пытаясь сообразить, когда именно наступит удобный момент для бегства. Поймавшие ее существа сгрудилась вокруг выдолбленной в камне ямы диаметром около четырех шагов; из ямы поднимались какие-то испарения — может быть, просто пар.

Два угря-гоблина перемешивали содержимое ямы приспособлениями, похожими на длинные весла. Время от времени то один, то другой поднимал весло и пробовал то, что с него стекало, застывая на мгновение с задумчивостью знатока. Перешептываясь, аборигены согласовали резолюцию. Четыре охотника вошли в загон и быстро, ловкими движениями отрубили грязно-розовой твари две ноги; визжа от боли, тварь проковыляла на оставшихся конечностях в дальний угол загона. Игнорируя оглушительный визг, угри-гоблины сбросили отрубленные ноги в клокочущую паром яму. Другие принесли большую связку стеблей и сбросили ее туда же. После этого к яме подтащили черное, похожее на гигантскую креветку существо, рычавшее, ревевшее и пытавшееся разорвать путы, стягивавшие его ноги и клешни. Существо столкнули в котел. Рычание стало истошным, но скоро стихло, превратившись в жалобное бульканье, за которым последовала тишина.

Теперь унылые бездонные глаза серых паяцев повернулись к Глинет, и та наконец заплакала навзрыд: «Это ужасно! Это же невозможно себе представить! Меня сварят в отвратительной яме — а я не хочу там вариться, не хочу, не хочу!»

С тропы, ведущей на поляну, послышался пронзительный переливчатый свист: трели серебряной свирели Висбьюме. Угри-гоблины застыли, после чего медленно повернулись к источнику звуков, проявляя явное беспокойство.

Висбьюме появился, маршируя в такт своей дикой музыке, а время от времени, когда ему удавалась особенно замысловатая фиоритура, даже кружился на месте и пританцовывал.

Угри-гоблины начали подергиваться и трястись, словно вынужденные двигаться вопреки своей воле; по мере того, как Висбьюме наигрывал зажигательную джигу, перемежая ее виртуозными пассажами, серые существа стали ритмично подпрыгивать на месте.

Наконец ученик чародея прервался и закричал высоким напряженным голосом на языке угрей-гоблинов — Глинет, конечно, его понимала: «Кто здесь хозяин, кто повелитель безудержного танца?»

«Ты, ты повелитель! — забормотали кожистые серые фигуры со стеклянными черными глазами. — Прогрессивные пресмыкающиеся вынуждены танцевать под твою дудку. Подожди, не прикладывай к губам свой невыносимый инструмент — мы не хотим прыгать и кувыркаться до изнеможения!»

«Я милостив — но сперва сыграю еще один быстрый, веселый марш. Вам это пойдет только на пользу, и вы не посмеете забыть, кто здесь отдает приказы!»

«Пощади! — взмолились существа, называвшие себя „прогрессивными пресмыкающимися“. — Подойди, попробуй добротное варево!» Они подзывали Висбьюме жестами к яме: «Брось колдовство — ешь варево!»

Все это время Глинет лихорадочно вытаскивала прутья из плетня; проделав достаточно широкое отверстие, она вылезла наружу. «Теперь беги! — говорила она себе. — Скорее, скорее, прочь отсюда!»

Висбьюме указал на нее рукой: «Я перестану играть, если вы отдадите мне это создание — смотрите, она хочет убежать, она уже вылезла из вашего загона! Схватите ее, приведите ко мне!»

Прогрессивные рептилии мигом окружили Глинет; один схватил ее за волосы. Тяжелый камень, больше двух кулаков в диаметре, просвистел в воздухе, ударил прогрессивному гаду в лицо и размозжил ему голову.

Камни летели откуда-то с горы; Глинет бросалась то туда, то сюда в состоянии, близком к истерике. Ее вовсе не утешал появившийся на фоне лавандового неба чудовищный получеловеческий силуэт, бомбардировавший аборигенов обломками скалы. Чудовище выпрямилось и на мгновение замерло, наблюдая за происходящим на площадке, после чего ринулось вниз по почти отвесному склону, проявляя полное пренебрежение к силе тяжести — перескакивая с одного едва заметного выступа на другой и соскальзывая на спине, оно спрыгнуло на площадку и мигом оказалось в самой гуще прогрессивных гадов. Выхватив саблю из ножен на кожаном ремне, чудовище принялось с яростной методичностью рубить и кромсать все вокруг себя. Глинет отшатнулась, до смерти напуганная внезапной бойней и отвратительными звуками, которыми она сопровождалась. По земле катились головы с широко раскрытыми от страха и удивления черными глазами; полу-разрубленные торсы падали, ползали по площадке и хлестали по ней гибкими конечностями — многие валились в котел.

Шипя и обмениваясь кашляющими возгласами, прогрессивные рептилии разбежались по скалам, несмотря на настойчивые приказы Висбьюме. Наконец ученик чародея набрал воздуха и дунул в серебряную свирель, произведя оглушительный свист, заставивший аборигенов застыть.

«Не отступать! — орал Висбьюме. — Нападайте на мерзкого убийцу со всех сторон! Навалитесь, опрокиньте его! Он не выдержит!»

Прогрессивные гады разглядывали сцену побоища большими, непроницаемо черными глазами. Висбьюме продолжал кричать: «Наносите мощные удары! Швыряйте камни, сучья, даже вонючие отбросы! Возьмите копья, продырявьте убийцу, сбросьте его в котел!»

Некоторые аборигены послушались и стали собирать камни, но гнев Висбьюме только возрастал. «Атакуйте! — пронзительно подгонял он. — Схватите его! Вперед, в атаку, бравые охотники! Не отлынивайте, все разом!»

Человек-чудище вытер окровавленную саблю о труп и, повернувшись к Глинет, оскалился в обнажившей белые зубы гримасе, значение которой трудно было истолковать. Глинет инстинктивно отступила, пошатнулась и стала падать в клокочущую яму, но чудище схватило ее за руку и удержало. Глинет дико озиралась, пытаясь обнаружить выход из каменной западни; краем глаза она заметила летящую тень большого падающего камня. Глинет отскочила — камень с сухим треском упал туда, где она только что стояла. Другой камень свалился на спину человеку-чудищу; тот взревел и яростно обернулся, но не бросился наказывать обидчика. Вместо этого он перекинул Глинет через плечо и скачками побежал вверх по горному склону.

Висбьюме возмущенно кричал вдогонку: «Не забирай котомку, это личное имущество! Брось ее сейчас же! Это кража, преступление! Это моя котомка, слышишь? В ней мои ценные вещи!»

Глинет только вцепилась в котомку покрепче; чудище несло ее все выше и выше с головокружительной быстротой.

Наконец человек-чудище остановился и опустил Глинет на землю. Глинет приготовилась к тому, что ее сейчас сожрут или замучают до смерти каким-нибудь немыслимым образом, но чудище обернулось, чтобы проверить, удалось ли ему уйти от погони. После этого оно снова повернулось к Глинет — спокойно, не угрожающе — и Глинет глубоко вздохнула. Она привела в порядок платье, сбившееся в суматохе, прижала к груди котомку Висбьюме и пыталась понять, зачем чудище похитило ее у прогрессивных гадов.

Чудище издавало мычащие звуки, словно заставляя слушаться непривычные к речи язык и гортань. Глинет настороженно прислушивалась: если он собирается ее сожрать, почему он хочет, чтобы она сначала что-то поняла? Внезапно Глинет осознала, что чудище желает ее ободрить и успокоить; страх отпустил ее и, несмотря на все попытки сдержаться, она снова расплакалась.

Чудище продолжало мычать; мало-помалу его речь становилась почти разборчивой. Стараясь понять, что говорит ее избавитель, Глинет забыла о слезах. Она даже советовала: «Говори медленнее! Повтори еще раз!»

Чудище гортанно мычало отдельные слова, словно с силой выталкивая их из груди: «Помогу!… Не бойся!»

«Тебя кто-то послал мне на помощь?» — дрожащим голосом спросила Глинет.

«Послал! Человек с белыми волосами… Мурген. Меня зовут Кул! Мурген сказал, что делать».

«И что нужно делать?» — с возрастающей надеждой спросила Глинет.

«Должен вести тебя туда, откуда пришла. Скорее, скорее. Времени нет, долго искал. Слишком долго — мы опаздываем».

Глинет снова испугалась: «Что будет, если мы опоздаем?»

«Тогда узнаешь, — Кул подошел к обрыву, посмотрел вниз. — Пора бежать! Идут скальные угри с длинными копьями! Хотят пролить мою кровь. Ими командует человек в черной одежде!»

«Это Висбьюме. Он — чародей. Я отняла у него котомку, и теперь он страшно злится».

«Я скоро его убью. Ты можешь ходить, или тебя нести?»

«Я прекрасно умею ходить, благодарю вас! — с достоинством ответила Глинет. — Принцессам не подобает висеть мешком на плече, задницей к небу».

«Посмотрим, подобает ли принцессам бегать наперегонки», — с неожиданной хитрецой подмигнул Кул.

Он побежал вверх по склону, а Глинет — за ним. Скоро она выдохлась; Кул снова перекинул ее через плечо и помчался дальше, перескакивая с камня на камень. Глядя назад, Глинет видела только воздушное пространство и кувыркавшиеся далеко внизу просторы — Кул явно пренебрегал не только силой тяжести, но и элементарными принципами сохранения равновесия; в конце концов Глинет просто закрыла глаза.

Взобравшись на хребет, Кул снова опустил ее: «Теперь, если спуститься и пройти через лес, мы вернемся к маленькому дому, откуда ты вышла. Кажется, у нас еще есть пара часов. Потом проход закроется. Если все получится, ты скоро будешь дома».

Глинет покосилась на ужасного спасителя: «А что будет с тобой?»

Кула этот вопрос явно озадачил: «Мне не говорили».

«Ты здесь живешь, у тебя здесь друзья?»

«Нет».

«Это очень странно!»

«Пойдем! — сказал Кул. — Времени нет».

Они побежали вдоль хребта, причем Кул неистощимо двигался все быстрее и быстрее, и Глинет не могла за ним угнаться. Он снова поднял ее и понес, спускаясь прыжками по склону. Кул долго бежал; в шоке от пережитого страха и усталости, Глинет впала в забытье, повиснув вниз головой на широком плече. Сколько времени прошло? Глинет не помнила. Наконец Кул поставил ее на ноги: «Посмотрим, что впереди».

Они вышли на край голубого луга, держась в тени темно-синих и сливово-красных шаровых крон местных деревьев. До хижины оставалось ярдов сто. По берегу реки приближался Висбьюме на огромном черном восьминогом чудище длиной больше двадцати шагов — с плоской, как доска, средней частью туловища, с клубком перепутанных рогов, стеблей с глазами на концах и всасывающих хоботков вместо головы и с широким плоским задом, где и устроился на скамье под белым паланкином самодовольный ученик чародея. За ним бежала банда из двадцати прогрессивных гадов с длинными копьями, а также дюжина других существ в латах из черного хитина с металлическим отблеском и в высоких конических шлемах, пристегнутых к эполетам. Гоблины-рыцари маршировали на коротких толстых ногах, потрясая булавами.

«Слушай внимательно! — сказал Кул. — Времени почти не осталось. Я отойду ближе к реке и выйду из леса им навстречу. Когда на меня нападут, беги к хижине. У входа в хижину ты заметишь золотистое сияние. Остановись, прислушайся. Если ничего не услышишь, дорога свободна. Если услышишь свист и треск — или вообще какой-нибудь шум — не заходи. Шум означает, что проход закрывается; если ты туда зайдешь, тебя разорвет в клочки, от тебя останется только туман. Ты понимаешь?»

«Да, но что будет с тобой?»

«Обо мне не беспокойся. А теперь приготовься!»

«Кул! Мне тебя ждать или нет?» — закричала Глинет ему в спину.

«Нет!» — Кул нетерпеливо отмахнулся и бросился к реке через лес.

Прошло несколько секунд, и Глинет услышала пронзительные вопли Висбьюме: «Вот он, убийца! В атаку! Пронзите его копьями, разбейте голову булавами! Наносите удары изо всех сил, как можно точнее! Рубите его на куски, пусть кровь течет рекой! Но не трогайте девицу в голубом платье! Внимание! На нее нельзя нападать ни копьями, ни булавами!»

Черные гоблины-рыцари тяжело побежали вперед, прогрессивные гады вприпрыжку трусили по сторонам, а Висбьюме ехал далеко позади.

Глинет выжидала как можно дольше, после чего, выбрав удобный момент, выбежала из леса и со всех ног припустила к хижине.

Висбьюме сразу ее заметил; погоняя огромного черного зверя, он заставил его нестись рысью по лугу наперерез. «Стой! — кричал Висбьюме. — Хочешь вернуться домой? Тогда остановись, выслушай меня!»

Глинет неуверенно задержалась. Черное чудовище ученика чародея описало величественную дугу и остановилось точно между принцессой и хижиной: «Отвечай, Глинет? Что скажешь?»

«Я хочу вернуться в Родниковую Сень!» — закричала Глинет.

«Конечно! Тогда расскажи то, что я хочу знать!»

Глинет поморщилась, не зная, что предпринять. И Друн, и Эйлас разрешили бы ей сказать все, что она знала, если бы от этого зависела ее жизнь. Но способен ли Висбьюме выполнить договор?

Она прекрасно понимала, что ученик чародея не собирался сдержать свое слово.

Несколько скальных угрей, пригнувшись, подкрадывались, собираясь совершить внезапный бросок и схватить ее. Глинет стала отступать к лесу. Ей в голову пришла неожиданная мысль; она остановилась. Запустив руку в котомку Висбьюме, она вынула одну из лежавших в ней стеклянных колбочек, наполненных насекомыми, и швырнула ее в подбегавших прогрессивных гадов.

На мгновение те застыли, испуганно раскрыв блестящие черные глаза; затем, побросав копья, они принялись с воем и шипением носиться по лугу, отбиваясь хлесткими, как плети, руками, падая и катаясь по траве, дрыгая ногами. Иные бросились в реку и больше не появлялись на поверхности; другие, вымазавшись илом, ползли по болотистому берегу вниз по течению.

«Глинет, минуты проходят! — кричал Висбьюме. — Я в безопасности — мои пути неисповедимы! Но ты погибнешь, ты пропадешь навсегда!»

«Висбьюме! — самым льстивым голоском отозвалась Глинет. — Позволь мне вернуться в Родниковую Сень! Будь так добр! Все тебя отблагодарят — хотя это ты меня сюда заманил. А король Эйлас сам ответит на твои вопросы».

«Ха-ха! Ты меня за дурака принимаешь? Король Эйлас прикажет меня повесить! Почему ты уклоняешься? Драгоценные минуты кончаются! Я вижу проход на Землю — он еще открыт, но золотистое сияние блекнет! Говори!»

«Сначала пропусти меня!»

Висбьюме издал яростный вопль: «Я ставлю условия, я не ты! Говори сейчас же, или я вернусь в Тройсинет один и оставлю тебя на съедение прогрессивным змеям!»

Из леса внезапно вырвался Кул, прыжками мчавшийся к Висбьюме. Ученик чародея испуганно вскрикнул и заставил черного зверя набычиться — из головы животного развернулись два спрятанных среди рогов и хоботков щупальца, норовившие схватить Кула.

Кул подобрал копье, брошенное на траву, и пошел вперед, уворачиваясь и перебегая из стороны в сторону с копьем, готовым к броску — но Висбьюме закрывал себя, как щитом, головой-клубком огромного черного зверя, заставляя его выгибать шею. Из леса показались тяжело топающие гоблины-рыцари.

Висбьюме вопил: «Времени нет! Отстань, мне нужно вернуться на Землю! Как ты смеешь меня задерживать! Рыцари, прикончите наконец эту тварь! Скорее! Проход исчезает — я не хочу навсегда остаться на этой чертовой планете!»

«Глинет! — кричал Кул. — Беги! В хижину!»

Обогнув восьминогого зверя, Глинет снова припустила к хижине, но тут же остановилась и обернулась. Рыцари окружили Кула, размахивая булавами. Булавы опускались; Кул уклонялся и отбивался в самой гуще врагов. В суматохе схватки Глинет уже не могла различить Кула — рыцарей было слишком много, они подмяли его тяжелыми тушами в латах.

Заливаясь слезами от отчаяния, Глинет схватила валявшееся рядом копье, подбежала к одному из рыцарей и попыталась воткнуть копье в защищенный доспехами зад. Толстая нога, оплетенная кольчугой, пнула ее в живот и опрокинула на спину. Пытаясь встать, Глинет увидела, как куча навалившихся на Кула рыцарей словно взорвалась — фигуры в черных латах разлетелись в стороны. Посреди них стоял, размахивая булавой, Кул — булава крушила головы, один за другим черные рыцари падали на голубую траву. Заметив Глинет, Кул закричал: «Беги! Беги, пока можешь!»

Глинет отчаянно закричала в ответ: «Я не могу тебя бросить!»

Кул издал отчаянный стон: «Значит, я должен умереть зря? Спасайся! Это все, что ты можешь сделать!»

К ужасу Глинет, один из рыцарей высоко замахнулся булавой и опустил ее на Кула; тот почти успел увернуться от удара, но снова упал на траву, оглушенный другим ударом сзади. Беспомощно всхлипывая, Глинет повернулась и побежала к хижине. Висбьюме ее опередил — он мчался туда же длинными прыжками на цыпочках. Ученик чародея хотел вернуться на Землю, он уже не обращал внимания ни на что другое.

Когда Висбьюме подбежал ко входу в хижину, Глинет почти поравнялась с ним. Но Висбьюме крякнул от досады и остановился: «Ах, какое горе! Бесконечное, невероятное горе! Золотого сияния нет! Проход закрыт!»

Ошеломленная Глинет тоже остановилась. Золотистое свечение, обрамлявшее темный вход в хижину, полностью погасло. Перед ними были только старые высохшие доски.

Висбьюме медленно повернулся к Глинет, желтые глаза его горели. Глинет отшатнулась. «Пришла пора свершиться правосудию! — гортанным от страсти голосом объявил Висбьюме. — Из-за тебя я заперт в Танджектерли — и кто теперь знает, сколько мне придется здесь провести? Ты виновата — и будешь наказана! Готовься к своей судьбе, одновременно ужасной и сладостной — и не надейся на быструю смерть!»

С лицом, искаженным злобой, Висбьюме бросился к ней — Гли-нет пыталась отбежать в сторону, но ученик чародея широко расставил длинные руки с хищными тонкими пальцами. Глинет отчаянно оглянулась — позади был только луг, усеянный мертвыми телами. Оставалось только броситься в реку… Над головой Висбьюме выросла тень. Кул, весь в крови, покрытый дюжиной ран, схватил Висбьюме за шею, поднял его высоко в воздух и швырнул на землю; Висбьюме лежал у его ног, корчась и всхлипывая от страха. Кул замахнулся саблей, но Глинет вскрикнула: «Нет! Он знает, как отсюда выбраться!»

Кул устало опустился на порог хижины. Глинет подошла к нему: «Ты ранен, ты истекаешь кровью! Как я тебя вылечу?»

Кул мрачно мотал головой: «Не беспокойся обо мне».

Глинет повернулась к Висбьюме: «Как ты залечил раны, нанесенные стилетом?»

Приподнявшись на локтях, Висбьюме ответил слабым голосом: «Я меня с собой только мои личные вещи! Отдай котомку, она мне понадобится».

«Висбьюме, как ты залечил раны на щеках?»

«Неважно, как! — гневно отозвался злодей; его голос уже окреп.

— Это мое дело, не твое!»

Глинет с трудом подняла тяжелую саблю Кула: «Висбьюме, говори — или я отрублю тебе руку, чтобы посмотреть, как ты заживляешь раны!» Она замахнулась саблей. Глядя в ее бледное сосредоточенное лицо, Висбьюме погрузил руку в карман, пришитый с внутренней стороны рукава. Сначала он извлек оттуда серебряную свирель, потом скрипку со смычком, магически уменьшенных размеров, обломки стилета и, наконец, круглую белую коробочку, которую он презрительно протянул Глинет: «Натри раны этим воском. Не трать его без надобности — это драгоценный бальзам».

Отложив саблю подальше от сидевшего на траве ученика чародея, Глинет натерла резаные и колотые раны Кула, его ушибы и каждую царапину, не обращая внимания на протесты Висбьюме, возмущенного таким расточительным употреблением его собственности. К изумлению Глинет, раны срастались, царапины и ушибы исчезали — воистину, это был чудесный бальзам! Кул глубоко вздохнул. Глинет, пытавшаяся обрабатывать раны как можно осторожнее, беспокоилась: «Почему ты вздыхаешь? Я сделала тебе больно?»

«Нет… странные мысли бродят у меня в голове… воспоминания о местах, где я никогда не бывал».

Висбьюме поднялся на ноги, поправил на себе одежду и с ледяным достоинством произнес: «А теперь я возьму свою котомку, сяду на ковровола и уеду из этого места, причиняющего одни огорчения! Вы нанесли мне не поддающийся оценке ущерб, в том числе телесные повреждения, и преградили путь к возвращению из Танджектерли! Тем не менее, в сложившихся обстоятельствах я вынужден сдержать возмущение и выбрать наименьшее из зол. Глинет, сейчас же верни котомку! Ковроволу не терпится в путь — а мне не терпится от тебя избавиться!»

«Сядь на траву и помолчи, — тихо сказал Кул. — Не вздумай никуда бежать — я слишком устал, чтобы за тобой гоняться. Глинет, сходи к этим трупам в латах, принеси их ремни и веревки, какие найдутся».

Висбьюме воскликнул звенящим голосом: «Это еще что? Вы причинили мне достаточно неприятностей!»

«Далеко не достаточно!» — ухмыльнулся Кул.

Глинет принесла ремни; из них Кул соорудил ошейник для Висбьюме, с поводком длиной шагов пятнадцать. Тем временем Глинет брезгливо обыскала одежду ученика чародея в поисках потайных карманов, удалила из них все магические предметы и сложила их в котомку. Висбьюме осознал наконец бесполезность возражений и сидел, сгорбившись, в угрюмом молчании. Восьминогий ковровол бродил неподалеку и мирно пощипывал хоботками голубую траву. Кул забрался на широкий плоский зад животного и сбросил на землю пару веревок с острыми крюками-якорями, чтобы ковровол не убежал.

Глинет обратилась к Висбьюме: «Теперь ты готов отвечать на вопросы и рассказать нам все, что знаешь?»

«Спрашивай! — резко сказал Висбьюме. — Мне придется тебя слушаться, чтобы не рисковать дальнейшими телесными повреждениями. Я весь в синяках! Разве человеку моего положения пристало ходить в синяках? Кроме того, они болят!»

«Если мы голодны, что мы можем есть?»

Немного помолчав, Висбьюме облизал губы: «Я тоже проголодался, и поэтому скажу тебе, что делать. В котомке ты найдешь коробку. В коробке салфетка — расстели ее и разгладь. Пролей на скатерть каплю вина, положи на нее крошку хлеба и маленький кусочек сыра».

Глинет последовала этим указаниям. Салфетка мгновенно превратилась в роскошную камчатную скатерть, обремененную всевозможными яствами. Глинет, Кул и Висбьюме вдоволь наелись, после чего скатерть-самобранка снова превратилась в салфетку.

Глинет сказала: «Висбьюме, ты молчишь и замышляешь козни. Если из них что-нибудь выйдет, нам придется винить только самих себя. Поэтому мы будем исключительно осторожны, и если ты нас снова рассердишь, к тебе не будет сострадания».

«Чепуха! — фыркнул Висбьюме. — Я могу придумать сотни всевозможных планов и обрасти ими, как птица — перьями. Но какая от них польза?»

«Если бы я знала, я никогда бы тебе не сказала».

«А, Глинет, ты меня обижаешь! Совсем недавно мы испытывали друг к другу нежные чувства! Но ты так скоро обо всем забыла!»

Глинет скорчила гримасу, но решила не комментировать это заявление: «Как послать сообщение Мургену?»

Висбьюме поднял брови — этот вопрос его искренне удивил: «Зачем? Он знает, что ты здесь?»

«Чтобы он открыл новый проход и вызволил нас отсюда».

«Даже Мурген, каковы бы ни были его познания и возможности, не может открыть новый проход между мирами, пока маятник не вернулся».

«Что ты имеешь в виду?»

«Я выразился иносказательно. Маятника нет. В период резонанса — совпадения импульсов — течение времени здесь и на Земле согласуется. В этот момент можно открыть проход в точке совмещения. Видишь черную луну, плывущую по северному небосклону? Направление из Танджектерли к центру этой луны образует радиус, вдоль которого в период синхронизации импульсов может образоваться перемычка. Так как время течет по-разному здесь и на Земле, для определения момента и места образования перемычки требуются сложные точные расчеты. Иногда здесь время идет быстрее, а на Земле — медленнее, а иногда все наоборот. Только тогда, когда время течет в обоих мирах с одинаковой скоростью — а это определяется частотой импульсов — появляется возможность взаимного проникновения. В периоды расхождения времени проход открыть невозможно — никогда и нигде».

«Как же можно будет открыть новый проход? Когда и где?»

Висбьюме поднялся на ноги и, словно скучая или забывшись в размышлениях, начал снимать с себя ошейник. Кул дернул поводок, заставив Висбьюме сделать смехотворный прыжок назад, чтобы сохранить равновесие. «Не пытайся снимать ошейник снова, — посоветовал Кул. — Радуйся тому, что я не продел его через твои растопыренные уши. Отвечай на вопрос и выражайся понятно; за любые попытки ввести нас в заблуждение ты будешь наказан».

«Вы хотите пользоваться моими ценными знаниями и не даете мне ничего взамен, — проворчал Висбьюме. — И при этом держите меня на поводке, словно я сторожевой пес или прогрессивный гад».

«Если бы не ты, мы бы сюда не попали — забыл?»

«Кто старое помянет, тому глаз вон! — надул щеки Висбьюме. — Что было, то прошло, в минувшем нет ни горя, ни радости. Таков мой лозунг! В преломлении призмы, именуемом „настоящим“, нас интересуют только насущные вопросы и последствия их решения».

«Именно так. Отвечай на насущный вопрос — или почувствуешь последствия на своей шкуре».

«Взгляните на вещи с практической точки зрения! — надменно возразил ученик чародея. — Только я знаю, что следует делать — значит, я должен взять на себя руководство, а вы должны мне довериться с тем, чтобы удовлетворялись наши общие потребности. В противном случае мне придется преподавать вам во всех подробностях…» Висбьюме замолчал, так как Кул начал натягивать поводок.

«Отвечай!» — повторил Кул.

«Я и собирался ответить! — пожаловался Висбьюме. — Какие дикие манеры! Полное отсутствие воспитания». Прокашлявшись, он продолжил: «Это сложная проблема — боюсь, она выходит за пределы вашего понимания. Время течет в одной фазе на Земле, и в другой — здесь. Расхождение фаз времени десяти миров создает девять вибраций или импульсов. Каждую такую вибрацию можно представить себе как волны сжатия и разрежения, расходящиеся от центра и сходящиеся к центру, причем центр схождения и есть момент совпадения фаз, называемого „синхронизацией“. Это понятно? Нет? Так я и думал. Нет необходимости углубляться в теорию дальше. Вам придется довериться моему опыту».

«Ты все еще не ответил, — сказала Глинет. — Как мы вернемся на Землю?»

«Я же объясняю! Синхронизация между Землей и Танджектерли продолжается от шести до девяти земных суток, ее последние минуты только что закончились. Затем полоса совпадения по времени удаляется от Танджектерли вдоль радиуса, соединяющего Танджектерли с центром черной луны. Следующая полоса синхронизации создает перемычку, ведущую в один из других неземных миров — но другие миры, в отличие от Танджектерли, непригодны для нашего существования. Хидмарт и Скурре — планеты, населенные демонами. Мир под наименованием Ундервуд пуст — его населяют лишь бессмысленные воющие звуки. Птопус — мир одинокой души, погруженной в спячку. Все эти миры открыты и исследованы архимагом Твиттеном, составившим знаменитый „Альманах“ — бесценный справочник!»

Глинет вынула из котомки длинную узкую книгу в кожаном переплете, скрепленном чугунными скобками. Корешок книги представлял собой футляр с вложенным девятигранным металлическим стержнем; на конце стержня было золотое навершие. Вытаскивая стержень из корешка, Глинет заметила, что на каждой из его девяти граней выгравированы золоченые иероглифы.

Висбьюме протянул руку с отсутствующим видом: «Я забыл свои расчеты — позволь освежить их в памяти»

Глинет отодвинула книгу подальше: «В чем назначение стержня?»

«Это вспомогательный инструмент. Вложи его в корешок и передай мне книгу».

Глинет вложила стержень в корешок и открыла книгу. Первая страница была покрыта не поддающимися пониманию каракулями с причудливыми петельками, хвостиками, загогулинами и закорючками, но кто-то — возможно, Висбьюме — вложил лист, содержавший перевод оригинального текста. Глинет прочла вслух этот перевод:

«Следующие девять проекций действительности, а также земная Ойкумена, составляют десять миров Хро-носа, нанизанных на ось времени. Приложив значительные усилия и прибегнув ко множеству ухищрений, мне удалось ограничить смещение этой оси и практически зафиксировать ее: таково мое величайшее достижение.

Три мира из девяти — Паадор, Нитх и Вун — не допускают присутствия людей в принципе; Хидмарт и Скурре — отравленные обиталища демонов, вызывающие у человека мгновенное изъязвление кожи и внутренних органов. Ченг, возможно — родина инкубов, но мне не удалось установить этот факт с достаточной долей определенности. Птопус — поистине бессодержательная формация. Люди с Земли способны выживать только в Танджектерли.

В каждом разделе альманаха приводится подробное описание соответствующего цикла импульсов, с указанием стандартных условий получения доступа к тому или иному из девяти миров и возвращения из него.

К альманаху прилагается ключ; только этот ключ позволяет развеять пелену, возникающую при схождении фаз и перейти из одного мира в другой. Не теряй этот ключ! Без него альманах бесполезен!

Расчеты необходимо производить с высокой степенью точности. На периферии сферы распространения импульса проход открывается вибрацией ключа, то есть его звонким соударением. Центральная точка схождения импульсов неподвижна. На Земле она остается там, где я ее зафиксировал. На Танджектерли она находится в Театре Переговоров, в городе Асфродиске, обители сонма скорбных душ.

Таковы владения Хроноса. Иные считают, что Хро-нос мертв, но тому, кто сумеет найти невидимый оплот бытия, достаточно лишь слегка повернуть его ось, и он познает истину на собственном опыте.

Так говорю я, Твиттен, порождение земной Ойкумены».

Глинет подняла голову: «Где Асфродиск?»

Висбьюме капризно махнул рукой: «Где-то за равнинами — далеко, очень далеко».

«И оттуда мы можем вернуться на Землю?»

«В период схождения импульсов».

«Когда он наступит?»

«Мне нужно свериться с альманахом».

Глинет вынула девятигранный ключ из корешка и передала книгу Кулу: «Пусть посмотрит — но не спускай с него глаз и держи его за шиворот».

«Вложи ключ обратно! — трагическим тоном воскликнул Висбьюме. — Разве ты не поняла предупреждение Твиттена?»

«Я его не потеряю. Прочти, что ты хотел прочесть».

Висбьюме просмотрел результаты произведенных им предварительно расчетов, сверяясь с таблицами Твиттена: «Срок определяется перемещением черной луны; она должна быть в точке, противостоящей ее нынешнему положению».

«Сколько придется ждать?»

«Неделю? Три недели? Месяц? Руководствоваться можно только движением черной луны. Причем на Земле время идет по-другому: не имею представления, сколько дней, недель или месяцев там пройдет за тот же срок».

«Если мы воспользуемся ключом в Асфродиске, где мы появимся на Земле?»

Висбьюме усмехнулся: «На перекрестке Твиттена — где еще?»

«У нас достаточно времени для того, чтобы добраться до Асфро-диска?»

«До него придется ехать ровно столько же, сколько из Родниковой Сени до перекрестка Твиттена».

Глинет задумалась: «Это далеко — но не слишком далеко». Она протянула руку: «Отдай альманах».

«Я ошибся, принимая тебя за пустоголовую вертихвостку! — проворчал Висбьюме. — С тобой лучше было не связываться!» Резким раздраженным жестом он передал девушке книгу.

«У нас есть ковровол — так называется это чудище? Оно мирно пасется и готово нас везти. Почему бы нам не поехать в Асфродиск со всеми удобствами?»

Кул дернул за поводок: «Давай, вставай! Пусть ковровол отвезет нас туда, куда нужно!»

Висбьюме неохотно выполнил приказ. Глинет и Кул сели на скамью под паланкином. Подняв оба якоря, Висбьюме безутешно уселся, расставив длинные ноги, на плоском заду животного. Ковровол побежал восьминогой трусцой по голубым равнинам Танджектерли.

 

Глава 16

Заброшенная хижина дровосека продолжала стоять в лесу, но все ее волшебство исчезло. Косые лучи солнца проникали через вход, освещая глинобитный пол перекошенным прямоугольником; старый дощатый стол и скамья оставались в полумраке. Тишину нарушали только вздохи ветра в листве.

Все, что случилось у этой хижины — или могло случиться — уже покрывалось тоскливой сухой пылью времени и уходило в прошлое навсегда.

В Родниковой Сени Эйлас, Друн и Шимрод провели семь унылых дней. Шимрод, явно пребывавший в мрачном настроении, мог сообщить только то, что Мурген продолжал заниматься вопросом исчезновения принцессы.

Знакомые, дорогие сердцу помещения Родниковой Сени, напоминавшие о радостном присутствии Глинет, вызывали невыносимую печаль. Шимрод вернулся в Трильду, а Эйлас и Друн отправились в Домрейс.

Пустынные каменные галереи и залы Миральдры тоже навевали уныние. Эйлас пытался отвлечься, занимаясь повседневными делами королевства, а Друн предпринимал не слишком успешные попытки возобновить учебу. Внимание Эйласа привлекли донесения из Ульфляндии. Ска методично мобилизовали и экипировали в Прибрежье многочисленную армию, явно намереваясь нанести удар по Южной Ульфляндии, уничтожить ульфские армии и захватить Суарах, Оэль-дес и, возможно, даже Исс.

Эйлас и Друн взошли на борт корабля, отправлявшегося в Ульфляндию с рекрутами из Дассинета и Сколы. Они высадились в Оэльде-се и немедленно направились в Дун-Даррик.

На совещании военачальников Эйлас узнал, что в последнее время не было никаких существенных столкновений; это его вполне устраивало. Согласно его стратегии, требовалось причинять противнику максимальный возможный ущерб при минимальных потерях со своей стороны — то есть вести почти партизанскую войну, хорошо знакомую его армии, но неудобную и непривычную для ска. По существу, ска больше не контролировали южные районы Северной Ульфляндии, где их единственным оплотом оставался замок Санк.

Эйлас отправил письмо Сарквину, избранному правителю ска:

«Вниманию благородного Сарквина, первого среди первых: будучи законным и помазанным королем Ульфляндии, не могу не заметить, что ваши войска все еще находятся на моей земле и содержат в рабстве моих подданных.
Таково послание

Прошу вас приказать всем вооруженным отрядам ска отступить в Прибрежье, освободить всех находящихся в рабстве ульфов и отказаться от любых планов нападения на мою страну. Если вы незамедлительно выполните мою просьбу, я не стану требовать репараций.
ЭЙЛАСА,

В случае невыполнения моего запроса ваши отряды будут уничтожены — кровь ска польется рекой. Мои армии превосходят численностью ваши. Они обучены тактике многократных молниеносных нападений и отступлений, лишающих противника возможности наносить ответные удары. Мои корабли контролируют Узкое море; мы можем беспрепятственно сжечь ваши прибрежные города. Вскоре вы увидите, как клубы черного дыма поднимаются над берегами Скагана, и ваш народ познает горе, причиненное вами моему народу.
короля Тройсинета, Дассинета,

Призываю вас отказаться от несбыточной мечты завоевания — вы не можете нанести нам поражение, а мы можем вас уничтожить: вас ждет не торжество победы, а великая скорбь.
Сколы и Ульфляндии».

Скрепленное личной королевской печатью письмо было поручено доставить пленному рыцарю-ска. Прошла неделя; единственным ответом стало внезапное перемещение отрядов ска. Со зловещей неторопливостью огромная черная армия двинулась из Прибрежья на восток.

У Эйласа не было ни малейшего намерения атаковать такую массу ска. Тем не менее, он немедленно выслал лучников, поручив им обстреливать легкую кавалерию ска, выбирая недоступные противнику позиции. Небольшие ульфские отряды направились в обход, чтобы нападать на вещевые обозы ска и по возможности перехватывать гонцов.

Армия ска разделилась на две дивизии примерно одинаковой численности. Первая прошествовала к поселку Керкуару на запад, вторая повернула на восток к вересковым болотам, в центр Северной Ульфляндии.

Патрули ульфов вели себя все смелее, подъезжая к ска достаточно близко для того, чтобы осыпать их оскорблениями — в надежде спровоцировать преследование небольшим отрядом, отделившимся от основной колонны, который можно было бы заманить в западню и уничтожить. Часовым ска приходилось постоянно опасаться за свою жизнь — ночное дежурство часто кончалось для них плачевно. Наконец ска сами стали рассылать ночные патрули и устраивать западни, что позволило им несколько уменьшить давление со стороны ульфов, хотя их потери все равно превосходили потери местных партизан, досконально знавших свою территорию.

В рядах ска стали наблюдаться некоторые признаки упадка и неуверенности. Ска привыкли безнаказанно нападать на «двуногую скотину» по своему усмотрению и считали себя непобедимыми. Теперь, когда они все чаще становились преследуемыми жертвами, представление о неуязвимости испарилось — ска приходилось хорошенько задуматься о причинах постигшей их необъяснимой череды поражений.

Эйлас стремился находить новые способы провоцировать стратегические просчеты ска, выгодные для ульфов. Изучая карты, он и его командиры разработали множество вариантов боевых действий, учитывая их возможные последствия.

Так началась сложная кампания, осуществлявшаяся в соответствии с тщательно продуманным расписанием операций: нападения и отступления, все более дерзкие вылазки в поселения Прибрежья, а затем и настоящие набеги на поселения ска, согласованные по времени с высадками морского десанта. Наконец, как и надеялся Эйлас, армия ска, дислоцированная в Керкуаре, отступила на северо-запад, чтобы защищать Прибрежье, тем самым лишая армию, расположившуюся в вересковых болотах, надежды на быстрое прибытие подкреплений в случае лобовой атаки. Судя по всему, ска отложили вторжение в Южную Ульфляндию.

Эйлас сразу же приказал легкой кавалерии отвлекать внимание северо-западной армии частыми мелкими стычками со вспомогательными отрядами, не вступая в бой с дисциплинированной и опытной тяжелой кавалерией противника. В то же время он отправил особую дивизию, оснащенную двумя дюжинами массивных дальнобойных арбалетов, катапультами и прочим осадным оборудованием, к замку Санк — крепости, сторожившей юго-восток захваченной ска территории. Он рассчитывал быстро и жестоко овладеть этой крепостью, и его план был выполнен, несмотря на то, что гарнизон Санка восстановил и укрепил разрушенные ранее сооружения.

Через шесть часов наружные стены пали и цитадель подверглась прямой атаке; лучники, взобравшиеся на высокие деревянные башни, держали парапеты крепости под непрерывным обстрелом. Катапульты метали огромные камни, пробивавшие крыши, а вслед за ними — пропитанные смолой огненные шары, поджигавшие сломанную деревянную крепь внутренних сооружений. Защитники Санка дрались с мужеством отчаяния и дважды отразили вылазки тяжело вооруженных рыцарей.

Второй ночью, на последней стадии осады, когда языки пламени высоко взметнулись над замком Санк, Эйласу показалось, что он видит на парапете фигуру Татцель. На ней был шлем лучника, она выпускала стрелу за стрелой в атакующих ульфов. Эйласу хотелось что-то прокричать, но он сдержался и продолжал напряженно наблюдать. Татцель взглянула вниз и узнала Эйласа; вложив стрелу в лук, она изо всех сил натянула тетиву — но прежде, чем она успела ее отпустить, другая стрела, выпущенная навеской из арбалета, вонзилась ей в грудь. Выронив лук, Татцель испуганно схватилась за торчащее из груди древко; ее стрела ударилась о зубец стены и отскочила в сторону. Татцель опустилась на колени и упала — ее больше не было видно.

Эйлас пребывал в неуверенности по поводу ее судьбы среди сполохов красного пламени; впоследствии ее не нашли среди выживших защитников замка, и у Эйласа не было никакого желания ворошить обугленные трупы в поисках храброй маленькой Татцель.

Узнав о нападении на Санк, армия ска в вересковых болотах снялась с лагеря и предприняла отчаянный марш-бросок, стремясь прибыть к замку до окончания осады. В спешке они растянулись длинной цепочкой, забыв сформировать обычную хорошо защищенную колонну — именно этой ошибки ждал Эйлас, именно на это он надеялся спровоцировать ска. В месте под наименованием Заросли Толерби передовые отряды ска попали в западню, устроенную основными подразделениями ульфской армии, а отставшую сердцевину армии ска подмяли шестьдесят тройских рыцарей — тяжелой кавалерии ска пришлось развернуться и отступить, но с другой стороны на нее кавалькадой налетели ульфские бароны.

Битва оказалась нелегкой, и только когда отряды, освободившиеся после победы над Санком, прорвались через фланг бешено оборонявшихся ска, исход боя был решен.

Выжили немногие ска; ульфы и тройсы тоже понесли немалый ущерб. Наблюдая последствия этой бойни, Эйлас с отвращением отвернулся. И все же, теперь он завладел всей Северной Ульфляндией, кроме нескольких районов вокруг Прибрежья, самого Прибрежья и подходов к великой крепости Поэлитетц.

Через две недели Эйлас, во главе отряда из пятидесяти рыцарей, приблизился к остающейся армии ска близ поселения Твок. Он выслал вперед герольда с флагом перемирия и следующим посланием:

«Эйлас, король Тройсинета, Дассинета, Сколы и Ульфляндии, желает вступить в переговоры с главнокомандующим армии ска».

Два герольда установили стол на лугу, покрыли его белой скатертью, расставили кресла и воткнули два шеста — один с черной хоругвью ска, украшенной их серебряной эмблемой, и другой — с разделенным на четыре поля знаменем Эйласа, с гербами Тройсинета, Дассинета, Ульфляндии и Сколы.

Эйлас, с двумя рыцарями и парой герольдов, ждал в десяти ярдах от стола; прошло минут десять, после чего со стороны армии ска стала приближаться похожая группа.

Эйлас подошел к столу одновременно со своим оппонентом — высоким худощавым человеком с хищными чертами лица, черными глазами и припудренными сединой черными волосами.

Эйлас поклонился: «Я — Эйлас, король Тройсинета, Дассинета и Ульфляндии».

Ска не поклонился: «Я — Сарквин, первый среди первых, избранный правитель Скагана и всех ска».

«Рад встретить наконец человека, уполномоченного принимать решения, не подлежащие обжалованию, — сказал Эйлас. — Тем самым моя задача упрощается. Я желаю договориться о мире. Мы освободили большую часть нашей территории; фактически, мы уже выиграли войну. Мы продолжаем вас ненавидеть, но это недостаточная причина для дальнейшего кровопролития. Вы все еще можете защищаться, но теперь мы намного превосходим вас численностью бойцов, ни в чем не уступающих вашим. Если вы решите продолжать войну, на Скагане останутся только женщины и дети. Сию минуту я могу высадить на Скаган три тысячи человек, и никто не в силах мне помешать.

Я не испытываю желания убивать и калечить храбрых людей — ни ваши, ни мои бойцы этого не заслуживают. Выслушайте мои условия перемирия.

Вы должны вывести все свои войска из Ульфляндии, в том числе из Поэлитетца. Вам запрещается брать с собой какое-либо имущество, захваченное или накопленное в Ульфляндии; в том числе, вам запрещается забирать лошадей, скот, овец и свиней. Рыцарям разрешается сохранить по одному коню; все остальное должно быть оставлено в нетронутом виде.

Вы освободите всех рабов, крепостных, „скалингов“ и прочих пленных, находящихся у вас в услужении на Скагане, в Прибрежье и в любых других местах и заботливо, не причиняя им никакого вреда, доставите их в город Суарах.

Вы обязуетесь не вступать в сговор с моими врагами — в частности, с королем Лионесса Казмиром — и с любыми другими государствами, не становиться их союзниками и не предоставлять им рекомендации, помощь или полезные услуги.

Взамен я не стану предъявлять вам никаких требований о выплате репараций, о возмещении убытков или об исправлении неисчислимого вреда, нанесенного вами всем тем, кого вы грабили и унижали в своем ненасытном стремлении к расширению жизненного пространства.

Я предлагаю щедрые условия. Если вы их примете, вы можете с честью вернуться на Скаган, так как ваши бойцы дрались отважно. Не сомневаюсь, что эти условия позволят вам жить в достатке и в свое время завязать взаимовыгодные отношения с другими народами Старейших островов. Если вы их отвергнете, вы ничего не приобретете, но навлечете катастрофу на своих подданных и на свою страну.

Мы не можем быть друзьями, но по меньшей мере можем не быть врагами. Таковы мои предложения. Принимаете ли вы их?»

Сарквин, избранный правитель ска, произнес одно слово: «Принимаю».

Эйлас поднялся из-за стола: «От имени всех тех, кому пришлось бы погибнуть, если бы вы приняли иное решение, благодарю вас!»

Сарквин тоже поднялся и вернулся к своей армии. Через полчаса армия ска снялась с лагеря и двинулась на запад, к Прибрежью.

2

Война кончилась, победа была одержана. Гарнизон ска освободил Поэлитетц, сразу же после этого занятый гарнизоном ульфов. Естественно, король Одри возражал против такого ущемления его прерогатив, заявляя, что Поэлитетц находится на территории Даота.

Эйлас заметил в ответном послании, что, хотя король Одри затронул несколько любопытных вопросов чисто юридического характера и продемонстрировал завидное умение делать абстрактные логические умозаключения, его возражения практически никак не связаны с действительностью. В частности, Эйлас указал на тот факт, что исторически Поэлитетц служил крепостью, охранявшей Ульфляндию от Даота, но не служил никакой полезной цели, находясь под контролем даот-ских пограничных войск. Кроме того, неприступная линия Большого Эскарпа гораздо лучше отмечала границу между двумя королевствами, чем водораздел Тих-так-Тиха.

Одри в ярости швырнул письмо Эйласа на пол и не позаботился на него отвечать.

Эйлас и Друн вернулись в Тройсинет, поручив сэру Тристано и сэру Малуфу проследить за эвакуацией ска, которая в любом случае осуществлялась со свойственной этому народу методичной аккуратностью.

Через несколько дней после возвращения Эйласа в Миральдре появился Шимрод. Отужинав, Эйлас, Друн и Шимрод присели у пылающего камина в небольшой боковой гостиной. Наступило напряженное молчание. Наконец Эйлас заставил себя сказать: «Надо полагать, тебе нечего сообщить».

«Возникли необычные обстоятельства, но они по существу ничего не меняют».

«Какие обстоятельства?»

«Прикажи подать больше вина, — посоветовал Шимрод. — Мне придется долго говорить, и у меня пересохнет глотка».

Эйлас подозвал слугу: «Принесите еще две — нет, три бутыли вина; иначе Шимрод может сорвать голос, а мы не можем себе позволить такое упущение».

«Сорву я голос или нет, — заметил Шимрод, — нам все еще многое неизвестно».

Почувствовав едва уловимую неопределенность в интонации Шимрода, Эйлас поспешил переспросить: «Все еще?»

«Все еще — как раньше, так и теперь. Но я расскажу то, что узнал. Вы сами увидите, что этого недостаточно. Во-первых, Танджектерли — если считать старую добрую Землю, лишь один из десяти миров, вращающихся на невидимых веревках старины Хроноса. В некоторых живут только демоны, другие бесполезны даже для демонов. Висбью-ме открыл проход в Танджектерли своим ключом, хотя, по всей видимости, иногда такие проходы открываются самопроизвольно, и люди волей-неволей, к своему великому изумлению, оказываются в другом мире, безвозвратно исчезая из родных мест. Но это лишнее отступление. Усердный и непреклонный чародей по имени Тайсли Твиттен изучил эти миры, и его альманах позволяет измерять то, что он называет „импульсами“ и „фазами“ времени. В Танджектерли время идет не так, как на Земле: пока там проходит одна минута, здесь может пройти целый час — или наоборот, за все то время, пока мы здесь ужинали и беседовали, в Танджектерли могла пройти всего лишь минута».

«Любопытно, — сказал Эйлас. — Что дальше?»

«Начнем с Твиттена. Ипполито из Мауля приобрел его альманах, а затем его присвоил Висбьюме. По причинам, мне неизвестным, король Казмир поручил Висбьюме допросить Глинет, и Висбьюме заманил ее в Танджектерли. Почему в Танджектерли? По нескольким причинам. Одна из них заключается в том, что Тамурелло надеется спровоцировать меня или Мургена на опрометчивый шаг и захлопнуть какой-то капкан, навсегда оставив одного из нас в другом мире. Но мы отправили туда Кула, чтобы он попытался спасти Глинет. В отсутствие связи трудно судить, добился ли он каких-нибудь успехов…»

3

Ковровол трусил в направлении, которое Глинет решила называть «востоком» — противоположном той точке небосвода, где она впервые заметила черную луну. Это странное небесное тело с тех пор уже заметно сместилось к северу, не опускаясь и не поднимаясь над горизонтом.

На протяжении тридцати миль ковровол бежал вдоль берега реки; к югу простиралась открытая равнина. Блуждавшая вдали стайка длинноногих существ проявила интерес к огромному черному зверю и даже стала угрожающе приближаться, но ковровол прибавил ходу, и хищники прекратили преследование.

Река повернула широкой дугой на север, и ковровол углубился в бескрайнюю степь, поросшую короткой голубой травой и разбросанными одинокими сферическими деревьями.

Теперь Кул стоял, чуть расставив ноги, впереди, на первой паре плеч животного. Глинет, устроившись на высокой, выложенной подушками скамье под паланкином, могла обозревать окрестности. Если бы она захотела, она могла бы спуститься на ковер, покрывавший широкую спину зверя, и пройти назад — туда, где сидел, сгорбившись, Висбьюме в ошейнике, с глазами, слезящимися от ветра и унижения.

Поначалу Глинет игнорировала ученика чародея, лишь иногда оглядываясь и удостоверяясь в том, что он не задумал еще какую-нибудь подлость. Наконец она спустилась на ковер, перешла на «корму» и спросила Висбьюме: «Здесь не бывает ночи?»

«Никогда».

«Как же мы будем знать, сколько времени прошло и когда пора спать?»

«Спи, когда хочется, — отрезал Висбьюме. — Таково здешнее правило. А ход времени можно прослеживать по движению черной луны».

«Далеко ли еще до Асфродиска?»

«Трудно сказать. Несколько сот миль, вероятно. Твиттен не позаботился подготовить для нас удобный путеводитель». В голову Висбьюме пришла какая-то мысль; он моргнул и облизал пересохшие губы: «Тем не менее, он производил точные замеры. Принеси мне альманах, я сделаю необходимые расчеты».

Глинет проигнорировала этот запрос. Посмотрев по сторонам, она прикинула скорость движения зверя: «Мы делаем не меньше четырех или пяти миль в час. Ковровол, наверное, скоро устанет?»

«Ему нужно отдыхать и пастись столько же времени, сколько он бежал».

«Значит, мы проедем примерно сто миль за пятьдесят часов — я правильно понимаю?»

«Можно сделать такое предположение, если не учитывать опасности и задержки».

Глинет посмотрела вверх, на продолжающие вечно кружиться солнца: «Я так устала, что едва стою на ногах. Наверное, на Земле уже ночь».

«Я тоже устал, — сказал Висбьюме. — Давайте остановимся, устроим привал. Я еще держусь на ногах и могу нести первую вахту, а ты и монстр можете выспаться».

«Монстр? Ты имеешь в виду Кула?»

«Кого еще?»

Глинет пошла вперед и спросила Кула: «Ты устал?»

Кул оценил свое состояние: «Да, я устал».

«Не следует ли остановиться, чтобы выспаться?»

Кул прищурился, приглядываясь к горизонту: «Похоже на то, что здесь нам ничто не угрожает».

«Висбьюме вызвался нести первую вахту, чтобы ты и я могли спокойно спать».

«А! Висбьюме проявляет редкостное великодушие!»

«Кроме того, ему известны зловредные колдовские трюки».

«Конечно. Если мы заснем, мы можем заснуть надолго — быть может, навсегда. Но в сундуке с упряжью я нашел хорошую веревку. Может быть, Висбьюме так-таки представится возможность быть полезным».

В месте, где в пятидесяти шагах от одного дерева росло другое, Кул остановил ковровола и бросил якорь.

Висбьюме немедленно принялся задавать настойчивые вопросы: «Что теперь? Мы отдохнем? Могу ли я нести первую вахту? Если так, сними ошейник, чтобы я мог оглядываться».

«Всему свое время», — отозвался Кул. Из сундука, стоявшего за паланкином, он вынул моток крепкой веревки. Один конец веревки он привязал к стволу одного из деревьев, после чего приказал Висбьюме: «Встань точно посередине между деревьями!»

Скорчив мрачную гримасу, ученик чародея подчинился. Кул снял с него ошейник, затянул шею Висбьюме петлей и привязал другой конец туго натянутой веревки к стволу второго дерева. Теперь Висбьюме не мог сдвинуться с места, хотя его руки и ноги были свободны.

Глинет с одобрением следила за этими приготовлениями: «Теперь обыщи его хорошенько! У него потайные карманы в рукавах и в штанах; даже в тапках, наверное, есть тайники».

Висбьюме яростно возражал: «Как это понимать? Ко мне вообще не будут проявлять никакого уважения? Такого рода обыск противоречит любым правилам цивилизованного поведения».

Кул тщательно обыскал одежду и обувь ученика чародея — и Глинет пришлось признаться самой себе, что излишняя скромность заставила ее многое пропустить. Кул обнаружил короткую трубку неизвестного назначения, коричневый ларчик, содержавший нечто вроде миниатюрного игрушечного домика, а в швах шаровар Висбьюме — два отрезка жесткой и упругой стальной проволоки. В поясе Висбьюме был спрятан кинжал. В тапочках, под шейным платком и в завязках шаровар на щиколотках контрабанда, по-видимому, отсутствовала.

Глинет разглядывала игрушечный домик: «Это, наверное, волшебная избушка. Как сделать ее большой?»

«Не трогай, это драгоценность! — буркнул Висбьюме. — Я никому не позволяю ею пользоваться».

«Висбьюме! — повернулся к нему Кул. — До сих пор тебе удавалось отделаться синяками. Ты хорошо поел и спокойно ехал на заду ковровола. Если хочешь, чтобы тебя и впредь содержали не хуже, отвечай на вопросы сразу и без утайки. Иначе тебя ожидает хорошая взбучка — розгу сделать недолго».

Побагровев от гнева, Висбьюме злобно выпалил: «Это проще простого! Поставь модель на землю и скажи: „Дом, появись!“ А когда он тебе больше не понадобится, скажи: „Дом, спрячься!“»

Глинет поставила игрушечный домик на землю и громко сказала: «Дом, появись!» Перед ней сразу возник приятный на вид коттедж с печной трубой, откуда уже поднималась струйка дыма.

«Висбьюме, раз тебе так хочется, неси первую вахту, — предложил Кул. — Но если ты придумаешь какую-нибудь проказу, смотри у меня! Я сплю очень чутко».

Зайдя в домик, Глинет нашла удобную койку, бросилась на нее и мигом заснула.

Открыв глаза, Глинет не могла понять, сколько времени проспала. Висбьюме спал на земле напротив входа в коттедж, а Кул сидел на пороге и дремал. Глинет подошла к нему сзади и пригладила ладонью черную шерсть у него на голове. Кул обернулся: «Ты проснулась».

«Теперь я посторожу. Иди спать».

Поднявшись на ноги, Кул посмотрел вокруг. Сначала Глинет показалось, что он собирается растянуться на полу, но он лег на кушетку и тоже сразу заснул.

Через некоторое время проснулся Висбьюме. Глинет притворилась, что не замечает этого. Ученик чародея оценивал обстановку сквозь ресницы — но через них все равно проглядывали мерцающие, желтые лисьи глаза.

Полюбовавшись на девушку полминуты, Висбьюме громко прошептал: «Глинет!»

Глинет взглянула на него.

«Монстр спит?» — спросил Висбьюме.

Глинет кивнула.

Ученик чародея тихо заговорил ласковым, умоляющим тоном: «Ты же прекрасно знаешь, что только я, всемогущий и всезнающий Висбьюме, могу защитить тебя от любой напасти и выполнить любое твое желание. Поэтому давай заключим священный и нерушимый тайный договор! Мы уничтожим монстра, избавимся от его унизительных угроз и вульгарных понуканий!»

«Неужели? И что дальше?»

«Ты же знаешь, как я тебя люблю! Не может быть, чтобы ты тоже не испытывала ко мне нежные чувства! Ну хотя бы самую чуточку!»

«Но что дальше?»

«А дальше — в Асфродиск и на Землю, как только время совпадет по фазам!»

«И когда это произойдет?»

«Скоро! Скорее, чем ты думаешь!»

«Висбьюме! Ты меня пугаешь! Мы опять опаздываем?»

«Мы не опоздаем, если все будет хорошо — а под моим руководством все будет хорошо».

«Но как мы узнаем, когда наступит совпадение?»

«По черной луне! Когда радиус между ней и Танджектерли будет точно противоположен направлению на периферийный выход, то есть на хижину, наступит новое совпадение фаз. Так что же, мы заключим секретный нерасторжимый сговор?»

«Кул — сильный и страшный!»

«Я тоже сильный и страшный! Ему только кажется, что он сумел меня подчинить! Пусть пребывает в заблуждении. Значит, мы договорились?»

«Конечно, нет».

«Как же так? Ты предпочитаешь монстра мне, Висбьюме, марширующему по жизни под зажигательную музыку?»

«Висбьюме! Спи, пока есть возможность. Ты разбудишь Кула своими глупостями».

Ученик чародея произнес низким, ломающимся от напряжения голосом: «В последний раз ты надо мной насмеялась! О, как ты об этом пожалеешь!»

Глинет ничего не ответила.

Кул проснулся. Втроем они позавтракали молоком, хлебом с маслом и сыром, луком и ветчиной из кладовой волшебного коттеджа, после чего Глинет воскликнула: «Дом, спрячься!»

Коттедж тут же превратился в миниатюрную игрушку, и Глинет осторожно положила ее в ларчик. Взобравшись на ковровола, они снова поехали по равнине.

Сегодня Висбьюме пожелал разделить с Глинет удобную скамью под паланкином: «Отсюда все гораздо лучше видно! Я сразу замечу опасность, где бы она ни была!»

«Ты в арьергарде, — отозвался Кул. — Твоя обязанность — следить за происходящим сзади и предупреждать нас, если за нами кто-нибудь погонится. Ступай на корму, как вчера. Ну-ка, пошевеливайся! Черная луна катится по небу, и нам нужно спешить в Асфродиск!»

Ковровол бежал по степи, поросшей голубой травой — широкие раздвоенные копыта восьми ног равномерно загребали землю, и кисточки ковра ритмично покачивались в такт. Кул стоял на коленях у основания паланкина, чуть наклонившись вперед — его мощные плечи почти загораживали рога и зрительные стебли огромного зверя. Глинет устроилась поудобнее на скамье, свесив одну ногу, а Висбьюме сгорбился на заднем краю ковра, мрачно уставившись в убегающую из-под копыт ковровола голубую траву.

На севере показался густой лес темно-синих и багровых деревьев. Подъехав ближе, они заметили высокий большой дом — величавую и в то же время элегантную усадьбу из темных бревен, с множеством узких застекленных окон, башенок и куполов, не говоря уже о дюжине изящных беседок и ступенчатых висячих галерей-переходов, явно добавленных исключительно ради развлечения. Сточки зрения Глинет, такой архитектурный стиль граничил с бредовой капризностью, хотя здесь, на бесконечно однообразной равнине, любой вкус казался не хуже любого другого. Глинет выпрямилась на сиденье, чтобы не показаться ленивой или неряшливой кому-нибудь, кто, может быть, наблюдал из высоких узких окон.

Когда они проезжали мимо, широкие ворота усадьбы раскрылись, и навстречу выехал рыцарь, облаченный с головы до ног в черные и темно-коричневые доспехи из блестящего металла. У него на голове был шлем с высоким гребнем, состоявший из искусно выкованных штырей, дисков и длинных шипов с зазубринами. Рыцарь ехал на животном, напоминавшем черного тигра с большими мохнатыми лапами и тремя острыми рогами поперек лба. В правой руке рыцарь держал высокое копье; на конце копья развевалось по ветру лиловое знамя с красной, синей и серебряной эмблемой.

Рыцарь остановился в сотне шагов, и Кул вежливо придержал ковровола. Рыцарь прокричал: «Кто вы, пересекающие просторы моих владений, не испросив разрешение и не получив его?»

Глинет прокричала в ответ: «Мы чужеземцы, уважаемый рыцарь; никто не предупреждал нас о ваших правилах. Теперь, когда мы о них узнали, мы просим, чтобы вы любезно разрешили нам продолжать путь!»

«Хорошо сказано! Чувствуется правильное воспитание! — заявил рыцарь. — Я был бы даже склонен к снисхождению, если бы не опасался, что другие, не столь воспитанные нарушители могут позволить себе недопустимые вольности, обнадеженные вашим примером».

Глинет заявила в ответ: «Сэр, мы сохраним ваше снисхождение в тайне так, как если бы наши уста были на железном замке. Мы не станем похваляться в чужих краях тем, что воспользовались вашим позволением и, рассказывая о нашем путешествии, будем лишь превозносить великолепие ваших доспехов и вашу доблесть. Желаем вам и всем вашим близким всего наилучшего и спешим избавить вас от нашего присутствия».

«Подождите! Разве я выразился недостаточно ясно? Вы задержаны! Будьте добры спешиться и пройти в чертог Лорна!»

Кул поднялся на ноги и закричал: «Глупец! Возвращайся восвояси, если тебе дорога жизнь!»

Рыцарь взял копье наперевес. К вящему огорчению Глинет, Кул спрыгнул с ковровола. Глинет закричала: «Кул, залезай обратно! Если мы быстро уедем, он нас не догонит!»

«Черный тигр скачет быстро, — заметил стоявший сзади Висбью-ме. — Дай мне трубку, которую вы отняли, я напущу на него огненных зудней. Нет! У меня в котомке есть маленькое зеркало — это еще лучше. Давай его сюда!»

Глинет нашла зеркальце и поспешно отдала его ученику чародея. Рыцарь направил острие копья на Кула; трехрогий черный тигр ринулся вперед. Висбьюме широко взмахнул рукой, державшей зеркальце; на лугу появилось точное отражение рыцаря на черном тигре, мчавшееся навстречу первому. Висбьюме спрятал зеркальце в ладони; рыцарь и его отражение столкнулись на всем скаку — оба копья сломались, оба рыцаря свалились на землю, вскочили, выхватили мечи и принялись рубить друг друга, в то время как два черных тигра катались, визжа и рыча, по траве, как огромный шерстяной клубок с торчащими когтями, рогами и зубами.

Кул вскочил на ковровола; зверь тяжело поскакал на восток, оставив позади звон мечей и рявкающее мяуканье.

Глинет повернулась к Висбьюме: «На этот раз ты сделал доброе дело, и это тебе зачтется, когда мы будем подводить итоги. А теперь верни зеркало».

«Будет гораздо лучше, если оно останется у меня, — вежливо возразил Висбьюме. — В чрезвычайной ситуации я смогу быстрее реагировать».

Глинет подняла бровь: «Надеюсь, ты помнишь предупреждения Кула? Ему не терпелось оттузить этого нахала-рыцаря, а теперь из-за тебя ему нечего делать. На твоем месте я не стала бы его злить».

«А-а, мерзкая тварь!» — проворчал Висбьюме и неохотно разжал пальцы, державшие волшебное зеркальце.

Шло время; ковровол бежал неторопливо и неутомимо. Глинет пыталась разобраться в расчетах Твиттена, но безуспешно. Висбьюме отказался ей в этом помогать, заявив, что ей надлежало предварительно изучить два мертвых языка и нетрадиционную систему геометрической алгебры. Глинет нашла в альманахе также нечто вроде схематической карты, и Висбьюме, за неимением ничего лучшего, согласился разъяснить девушке ее значение: «Вот хижина, здесь река Миз и Лак-кадийские холмы; а здесь великая степь Танг-Танг, по которой мы едем. Здесь никто не живет, кроме рыцарей-разбойников и стадных бродячих хищников».

«А этот город на берегу реки — это и есть Асфродиск?»

Висбьюме пригляделся: «Ммм… по-моему, это поселок Пьюд на реке Хароо. Асфродиск здесь, за лесом, в степи Прокаженных Попрошаек».

Глинет с сомнением покосилась на черную луну, проделавшую значительный путь над горизонтом: «Ехать еще далеко. Мы успеем?»

«Все зависит от того, как сложатся обстоятельства, — сказал Висбьюме. — Если нашу экспедицию возглавит опытный путешественник — такой, как я — нам скорее способствовала бы удача».

«Мы примем во внимание твои рекомендации, — отозвалась Глинет. — Продолжай, однако, следить за окрестностями — я не хотела бы попадаться на глаза ни бродячим хищникам, ни рыцарям-разбойникам».

Голубой степи Танг-Танг, казалось, не было конца — они ехали уже очень долго, не подвергаясь никаким нападениям, хотя время от времени вдалеке можно было заметить длинношеих зверей, рывшихся в круглых кронах деревьев в поисках фруктов, а стайки двуногих волков, то и дело рыскавшие вприпрыжку на почтительном расстоянии, то и дело застывали, привлеченные зрелищем огромного черного ков-ровола. Вытягивая ноги и шеи, они пытались получше разглядеть Глинет, полулежавшую на скамье под паланкином, Кула, сидевшего у ее ног, и Висбьюме, сгорбившегося позади.

Висбьюме устал сидеть, обхватив руками колени, растянулся на ковре и задремал в теплых желто-зеленых лучах недремлющих солнц. Услышав сзади какой-то хлюпающий звук, Глинет обернулась и увидела, что один из волков, украдкой следовавших за ковроволом, умудрился вскочить на ковер и теперь, нагнувшись над лицом Висбьюме, высасывал кровь у него из груди через отверстия-присоски в ладонях небольших передних лап.

Кул одним прыжком оказался на корме, схватил волка, свернул ему шею и сбросил на землю. Проснувшийся Висбьюме сначала бросил искрометный желтый взгляд на Кула, потом заметил труп волка— его уже разрывали на части собратья — и наконец сообразил, что произошло: «Если бы у меня не отняли мои вещи, никакая тварь не посмела бы сосать мою кровь!»

«Сам виноват! Тебя никто не просил меня сюда заманивать!» — язвительно заметила Глинет.

«Несправедливо во всем обвинять меня! Я всего лишь выполнял поручение могущественной и высокопоставленной персоны!»

«Кого? Казмира? Это не оправдание. Зачем ему знать, где и как провел детство Друн?»

«Какое-то предсказание вызывает у него беспокойство», — проворчал Висбьюме, нечаянно позволивший себе откровенность в испуге и замешательстве, вызванном нападением волка. Глинет пыталась разузнать побольше о намерениях Казмира, но ученик чародея уже пришел в себя и заявил, что больше не будет ничего рассказывать, если она сперва не ответит на уже неоднократно заданные им вопросы. Глинет отозвалась презрительным смехом, и Висбьюме мрачно буркнул: «Помяни мое слово, я не забуду эти оскорбления!»

Тем временем ковровол продолжал размеренно переступать восемью ногами. Волки не отставали, передвигаясь высокими прыжками на длинных пружинистых ногах, но в конце концов потеряли терпение, остановились, проводив ковровола укоризненным шипением, и направились куда-то на юг.

Копыта ковровола поглощали милю за милей, а черная луна потихоньку плыла над горизонтом. Путники сделали еще два привала. Каждый раз Глинет приказывала появиться волшебному коттеджу и накрывала на стол скатерть-самобранку, позволявшую наедаться досыта. Висбьюме, однако, не разрешали пить слишком много вина, чтобы он не раздражал Глинет и Кула бахвальством. Обиженный ученик чародея разразился слезливыми жалобами на судьбу, обходившуюся с ним так жестоко.

Глинет отказалась его слушать: «Позволь снова тебе напомнить, что ты сам виноват во всех своих бедах!»

Висбьюме начал было возражать, но Глинет оборвала его: «Ни у меня, ни у Кула нет ни малейшего желания тратить время на твои глупости». Она положила на стол котомку: «Лучше объясни мне — учитывая присутствие Кула и возможные последствия уклончивости — как ты выдуваешь огненных зудней из этой трубки?»

«Это у тебя не получится!» — весело улыбнулся Висбьюме, постукивая пальцами по столу в такт какой-то бодрой внутренней музыке.

«А у тебя это как получается?»

«Прежде всего, для этого нужны огненные зудни. Разве их нет в котомке?»

«Не знаю», — пожала плечами Глинет. Она вынула из котомки маленькую фляжку: «Что в этом флаконе?»

«Интеллектуальный сенсибилизатор Ипполито. Одна капля стимулирует ум и позволяет человеку заслужить завидную репутацию острослова и краснобая. Две капли развивают эстетические способности до совершенства: стимулируемый таким образом человек может создавать абстрактные вокальные циклы на основе закономерностей переплетений паутины и эпические саги, глядя на кучу навоза».

«А три капли?»

«Три капли еще никто не пробовал. Кул явно страдает от недостатка эстетического образования; может быть, небольшой эксперимент позволит ему восполнить эту брешь. Ему я рекомендовал бы выпить четыре капли сенсибилизатора».

«Кул не расположен к эстетической утонченности, — Глинет продолжала рыться в котомке. — Здесь, насколько я понимаю, твои целебные мази и бальзамы, средство от облысения… А в зеленой бутылочке что?»

«Это, дражайшая Глинет, смесь эротических возбудителей, — ласково сказал ученик чародея. — Любовный напиток, если хочешь. От него тают сердца целомудренных дев, не уступавших ни пылким мольбам, ни доводам разума, он вызывает чудесные ощущения. Будучи употреблен по назначению господином преклонных лет, он наполняет кровь вожделениями юности и вновь сосредоточивает внимание на целях, которые мы преследуем в лучшие годы, даже если неумолимый ход времени заставил нас охладеть и потерять к ним интерес».

«Сомневаюсь, что этот отвратительный эликсир нам понадобится», — холодно заметила Глинет. Она вынула из котомки еще несколько вещей: «Вот твои колбочки с насекомыми. Вот трубка и зеркальце. Скатерть-самобранка, хлеб, сыр и вино. Скрипка со смычком и свирель. Проволока. Зачем эта проволока?»

«Она полезна, когда нужно перебраться с одного края пропасти на другой или пробить проход в каменной стене. К сожалению, пользоваться ими очень сложно: требуется исключительная точность воспроизведения заклинаний».

«Но где же огненные зудни?»

Висбьюме небрежно махнул рукой: «Это не имеет значения».

«Кул! Не надо его убивать!» — вскрикнула Глинет.

Кул медленно опустился на стул. Висбьюме съежился в углу и скорбно потирал шею. Осененная внезапной догадкой, Глинет указала на дюжину пуговиц, украшавших рукава ученика чародея и, на первый взгляд, выполнявших исключительно декоративную функцию: «Пуговицы! Это огненные зудни? Кул, подожди! Терпение! Надо оторвать эти пуговицы».

«Давай заставим Висбьюме их проглотить и посмотрим, что получится?»

Висбьюме забился еще глубже в угол: «О, нет! Что за шутки?»

«Тогда давай сюда пуговицы!»

«Их нельзя отрывать! — закричал Висбьюме. — Как только они отделяются, их нужно сразу выдувать через трубку».

Кул вырезал из свободных рукавов ученика чародея длинные полоски черной материи с пришитыми к ним пуговицами, после чего всякий раз, когда Висбьюме ходил вокруг и размахивал руками, сквозь прорехи в рукавах проглядывали его костлявые белые локти.

Глинет обернула трубку полосками ткани с пуговицами, закрепив связку узлом: «А теперь объясни, как ими пользуются».

«Оторви пуговицу, вложи ее в трубку лицевой стороной наружу, после чего резко выдохни воздух в трубку, чтобы пуговица полетела в сторону того, кому ты желаешь причинить неприятность».

«Какие еще трюки ты скрываешь?»

«Никаких! Больше ничего не осталось! Вы меня обобрали буквально до нитки, я беззащитен!»

Глинет упаковала разложенные на столе предметы обратно в котомку: «Надеюсь, ты говоришь правду — так будет лучше и для тебя, и для меня, потому что, должна признаться, мне будет тошно, если Кул тебя прикончит».

Как прежде, они спали по очереди. Висбьюме приказали спать снаружи, но он громко и многословно возражал, опасаясь волков-кровососов. В конце концов ему позволили спать в кладовке волшебного коттеджа, крепко-накрепко закрыв дверь кладовки на засов снаружи.

В свое время ковровол продолжил бег трусцой по голубой степи — чуть волнующейся саванне, усеянной редкими сферическими деревьями, несколько изменившими окраску: теперь их кроны были горчично-охряными, черными или каштановыми, а не карминовокрасными или синими, как это было на берегах реки Миз.

Впереди над горизонтом показалось необычное дерево. Мало-помалу стало понятно, что оно гигантское — пятьсот или шестьсот футов в высоту. Шесть нижних ветвей прямо и симметрично торчали из ствола подобно огромным спицам; каждая ветвь кончалась большим шаром желтовато-коричневой листвы. Выше по стволу, до самой вершины, дальнейшие ветви располагались такими же шестиконечными ярусами, слегка повернутыми по отношению к предыдущим и постепенно уменьшавшимися в диаметре. Вдали виднелись силуэты других таких же деревьев — некоторые были еще выше.

Когда ковровол пробегал мимо, его пассажиры с изумлением заметили, что на высоте двухсот футов над землей какие-то двуногие обитатели кроны выглядывали из вырезанных в коре необъятного ствола жилищ, соединенных шаткими висячими мостиками. Древесные жители пришли в чрезвычайное возбуждение при виде черного восьминогого зверя и высыпали гурьбой на мостики и балкончики, указывая руками на путников, перекликаясь и делая угрожающие жесты. Неприличная жестикуляция Висбьюме, ответившего им тем же, произвела очередной взрыв щебечущего негодования.

Черная луна неумолимо плыла над горизонтом. Глядя на карту Твиттена, Глинет пыталась примерно определить, какое расстояние они уже проехали, но запуталась. Висбьюме притворился, что находится в таком же замешательстве, в связи с чем ему приказали спрыгнуть на землю и бежать за ковроволом, пока к нему не вернется способность соображать. Ученик чародея немедленно представил краткий и содержательный отчет.

«Как вы могли заметить, в небе проглядывает окруженная дымкой розоватая звезда. Когда черная луна окажется прямо под этой звездой, откроется проход к перекрестку Твиттена. По меньшей мере, я примерно так это себе представляю». Немного помолчав, Висбьюме прибавил в свое оправдание: «Мне не хотелось высказывать неопределенные предположения».

«И сколько еще ехать до Асфродиска?»

«Позволь мне свериться с картой в альманахе».

Вынув ключ из корешка книги — возможно, это была излишняя предосторожность, но кто мог знать? — девушка передала книгу Висбьюме.

Тот ткнул в карту кривым указательным пальцем с шишковатым суставом: «Судя по всему, мы где-то здесь, недалеко от указанной реки Хароо; кажется, я вижу, как она блестит слева, на горизонте. В поселке Пьюд начинается населенная территория. Вот Круглокаменная дорога; она проходит мимо Непролазного леса, пересекает Равнину Лилий и кончается в Асфродиске — он обозначен этим символом. От Пьюда до Асфродиска еще сто миль или даже больше; времени остается мало. Боюсь, мы слишком много спали и едем слишком медленно».

«Что, если мы опоздаем?»

«Придется ждать в центре схождения фаз — что еще остается?»

«Но если вместо того, чтобы ждать, мы могли бы быстро вернуться к той хижине, откуда уехали, то мы скорее вернулись бы домой, не так ли?»

«Верно! Ты проницательная девушка — твои умственные способности почти не уступают твоей привлекательности».

Глинет поджала губы: «Будь добр, держи комплименты при себе; как только я вспоминаю твои приставания, меня начинает тошнить. Когда фазы времени снова совпадут у хижины, если нам придется возвращаться?»

«Когда черная луна вернется туда, где была сначала. Эти пометки на карте относятся к азимуту черной луны».

Глинет вернулась к паланкину и рассказала Кулу о том, что ей удалось узнать.

«Хорошо! — сказал Кул. — Будем спать поменьше и поедем быстрее».

Еще примерно через десять миль в степи показалась ведущая с севера дорога; дальше можно было видеть небольшое селение — группу приземистых серых строений. Дорога огибала поросший лесом холм и поворачивала на восток. Кул понукал ковровола, пытаясь заставить его выйти на дорогу, но животное упрямо предпочитало бежать вдоль обочины по траве, причинявшей меньше беспокойства его копытам. По словам Висбьюме, дорога могла продолжаться до самого Асфродиска. Он указал на карту: «Сначала нужно переехать через реку Хароо — здесь, в Пьюде. Асфродиск дальше, за Равниной Лилий».

Со склонов гор, поднимавшихся ровными уступами, текла река Хароо, преграждавшая путь к Асфродиску. Дорога вела по состоявшему из пяти арок каменному мосту и продолжалась на восток через поселок под наименованием Пьюд.

Глинет спросила ученика чародея: «Кто здесь живет? Кто эти люди? Они здесь зародились?»

«Это земные люди, на протяжении тысячелетий время от времени нечаянно попадавшие в Танджектерли и не сумевшие вернуться назад. Какую-то их часть, по той или иной причине, переселили сюда чародеи — такие, как Твиттен — и теперь им приходится прозябать в этом мире».

«Их постигла печальная судьба, — вздохнула Глинет. — Зачем их так жестоко оторвали от родных и друзей? Ты не считаешь, что это жестоко, Висбьюме?»

Ученик чародея надменно улыбнулся: «Иногда суровые наказания необходимы — особенно когда приходится иметь дело с капризными девицами, не желающими делиться преимуществами, которыми их щедро наделила природа».

Кул обернулся и посмотрел Висбьюме в глаза; ученик чародея перестал улыбаться.

Навстречу по дороге ехали на телеге местные жители — человек двенадцать. Пробегавший мимо ковровол вызвал у них удивление и ужас, но главным образом их внимание привлек Кул. Некоторые схватили колья и спрыгнули с телеги на землю, словно приготовившись отразить нападение.

«Они ведут себя странно! — заметила Глинет. — Мы им ничем не угрожали. Они пугливы от природы или всегда враждебны к чужеземцам?»

Висбьюме насмешливо фыркнул: «У них есть основания для страха. В горах живут свирепсы, заслужившие сомнительную репутацию среди людей. Предвижу, что нам предстоит столкнуться с проблемами. Может быть, нам следовало бы поскорее расстаться с Кулом».

Глинет позвала Кула: «Сядь под паланкином и закрой шторы, чтобы деревенские жители не пугались».

Кул неохотно поднялся на скамью под паланкином и задернул шторы. Висбьюме, внимательно наблюдавший за происходящим, тут же вышел вперед и занял место Кула. Обернувшись к Глинет, он сказал: «Если нам будут задавать вопросы, я скажу, что мы совершаем паломничество к монументам Асфродиска».

«Смотри, не наговори лишнего!» — послышался голос Кула из паланкина.

Глинет начинала беспокоиться; заглянув в котомку, она вынула колбочку с насекомыми и спрятала ее в сумку у себя на поясе.

Ковровол резво пробежал по мосту и продолжал двигаться в том же темпе по главной улице селения. Висбьюме, судя по всему, был исключительно встревожен — он постоянно озирался по сторонам. Потянув за небольшой горб на хребте животного, ученик чародея заставил ковровола значительно замедлить шаг. Кул рявкнул: «Что ты делаешь? Проезжай этот городок поскорее!»

«Я не хотел бы вызывать в местных жителях лишнюю враждебность, — ответил Висбьюме. — В населенном пункте лучше проявлять степенность и сдержанность, чтобы нас не принимали за безответственных хулиганов».

Перед входом в высокое здание, сложенное из тесаных камней, появились три человека в облегающих ноги черных кожаных штанах, свободных зеленых кожаных куртках и широкополых шляпах, украшенных лентами и кокардами. Один из них выступил вперед и поднял руку: «Стой!»

Висбьюме тут же заставил ковровола остановиться. «К кому имею честь обращаться?» — спросил он.

«Я — достопочтенный Фульгис, констебль и мировой судья города Пьюд. А вы кто такие?»

«Мы — паломники, направляемся в Асфродиск, чтобы посетить знаменитые монументы».

«Все это очень замечательно — но вы не заплатили мостовой сбор».

«Нет, еще не заплатили. Сколько с нас причитается?»

«За такую громадину с разношерстной публикой неизвестного происхождения? Скажем, десять полновесных диббетов звонкого толька».

«Очень хорошо! Я боялся, что вы попросите кисточку от ковра — каждая из них стоит не меньше двадцати диббетов».

«Разумеется, сбор включает кисточку от ковра! А вы как думали?»

«Что вы говорите? — Висбьюме спрыгнул на землю. — Вам не кажется, что это чересчур?»

«А вы предпочитаете вернуться по мосту и переплыть реку с того берега на этот?»

«Разумеется, нет. Глинет, дай мне, пожалуйста, мой кошелек, чтобы я мог заплатить достопочтенному Фульгису мостовой сбор».

Глинет без слов протянула вниз кошелек. Теперь Висбьюме отвел Фульгиса в сторону и стал что-то быстро шептать ему на ухо. Кул, продолжавший прятаться в паланкине, тихо сказал напряженным голосом: «Он нас предаст! Погоняй ковровола!»

«Но я не знаю, как!»

Висбьюме вернулся, взял ковровола за хоботок и повел его на внутренний двор, обнесенный стеной. Глинет резко спросила: «Что ты делаешь?»

«Боюсь, нам придется подвергнуться некоторым формальностям. Кула могут найти. Если он попытается прибегнуть к насилию, с ним живо расправятся. А ты, моя дорогая, можешь спуститься, нечего тебе там сидеть».

Кул выскочил из паланкина, встал ковроволу на шею, схватил его за рога и заставил повернуть в сторону. Тут же подбежали вооруженные горожане; забросив лассо, они заарканили Кула — тот упал с ковровола на мостовую и несколько секунд лежал, оглушенный падением. За это время его успели связать по рукам и ногам, обмотав крепкой веревкой. После этого Кула потащили в зарешеченную камеру в стене внутреннего двора.

Констебль по-дружески хлопнул ученика чародея по плечу: «Дело в шляпе! Такой свирепс мог нанести нам существенный ущерб!»

«Будьте осторожны, это исключительно хитрая тварь, — предупредил Висбьюме. — Советую прикончить его немедленно, чтобы сразу положить конец опасности».

«Придется подождать мэра — а он, наверное, вызовет Закса, и мы немного повеселимся».

«А кто такой Закс?» — добродушно спросил Висбьюме, находившийся в прекрасном расположении духа.

«Судебный пристав и палач. Он охотится на свирепсов в Глонских горах; ему нравится сбивать спесь с этих кровожадных выродков».

«О, в таком случае Закс будет очень рад познакомиться с Кулом! А теперь нам пора ехать, мы опаздываем. В благодарность за оказанную помощь позвольте вручить вам две драгоценные кисточки от ковра — за них вы получите много диббетов. Глинет, полезай на ковровола! Наконец мы избавились от этой злобной твари!»

4

Ковровол бежал бодрой трусцой на восток по Круглокаменной дороге. Висбьюме гордо восседал на скамье под паланкином, а Глинет безутешно съежилась перед ним на ковре. Снова завладев своей котомкой, Висбьюме не преминул проверить ее содержимое и убедился в том, что Глинет, насколько он мог судить, ничего не присвоила. Успокоившись на этот счет, ученик чародея вынул альманах и, обнаружив какую-то ошибку в прежних расчетах, принялся яростно производить новые измерения — но в конце концов пришел к выводу, что ошибка была несущественна.

Пребывая в радужном настроении, Висбьюме извлек из котомки свою маленькую скрипку и произнес заклинание. Скрипка увеличилась в размерах, а смычок стал чуть ли не в два раза длиннее тех, какими обычно пользуются скрипачи. «Твидл-ди-дудл-ди-диддл-ди-ди!» — на удивление нежным голоском стал напевать Висбьюме, подыгрывая себе на скрипке, после чего встрепенулся и извлек из инструмента последовательность задорных, щекочущих уши танцев — галопов, джиг, быстрых маршей, веселых и ритмичных плясовых, хороводных и заздравных мелодий, то вскидывая локти вверх, то опуская их вниз, как птица, расправляющая крылья, и не забывая при этом топать длинными ногами по ковру под паланкином в такт своей музыке. Крестьяне, стоявшие у дороги, с изумлением взирали на огромного восьминогого зверя с ковром и паланкином на спине, на самозабвенно пиликающего Висбьюме и на Глинет, подавленно сидящую у его топающих ног. Теперь, вернувшись на фермы, местные жители могли долго рассказывать родне про диковинную невидаль и про дьявольские трели, заставившие их ковыряться в ушах.

Висбьюме внезапно вспомнил о каком-то новом аспекте своих расчетов, ранее ускользнувшем от его внимания. Отложив скрипку и смычок, он внес необходимые поправки, благодаря которым на полпути в Асфродиск решил, что черная луна предоставляла более чем достаточно времени для осуществления всех его намерений, что вызвало у него новый прилив торжества и веселья.

Теперь дорога тянулась вдоль края Непролазного леса. Висбьюме заставил ковровола повернуть на небольшую, поросшую голубой травой прогалину в тени трех темно-синих деревьев; там он остановился и бросил якорь. Величественно спустившись на траву, ученик чародея поставил на землю миниатюрный волшебный домик и приказал ему увеличиться. Наконец он повернулся к Глинет, продолжавшей сидеть под паланкином: «Дорогая моя, теперь ты можешь спуститься».

«Я предпочитаю оставаться здесь».

«Глинет, слезай! — сухо и неприязненно приказал Висбьюме. — Нам нужно обсудить важные дела».

Игнорируя протянутую руку Висбьюме, Глинет спрыгнула на траву. Холодно усмехнувшись, ученик чародея пригласил ее жестом зайти в коттедж. Она зашла и села за стол; Висбьюме последовал за ней и закрыл дверь на засов.

«Ты проголодалась?» — спросил он.

«Нет», — как только она произнесла это слово, Глинет поняла, что совершила ошибку. Любая задержка могла предоставить ей какое-нибудь преимущество.

«Пить хочешь?»

Глинет безразлично пожала плечами; Висбьюме достал из кладовки флягу вина и наполнил два бокала: «Драгоценнейшая моя, наконец мы поистине уединились, и никто не может нам помешать! Разве это не волнующее стечение обстоятельств? Я долго ждал этого момента. Мне пришлось вытерпеть много оскорблений и унижений, но я их стойко перенес, как подобает галантному рыцарю. Разве стоит обращать внимание на такие мелочи? Только малодушные люди ноют и причитают, вспоминая нанесенные им обиды — нет, благородство позволяет мне возвыситься над злобной мелочностью человеческой природы, как гордый парусник возвышается над завистливыми волнами, разбивая их в брызги на своем пути! Пей же! Пусть это доброе вино согреет твою кровь! Пей, Глинет, пей!… Что? Ты не хочешь вина? Ты отталкиваешь бокал? Поистине, это меня не радует! Вместо сверкающих глаз и смеющихся губ — что я вижу? Ты побледнела, ты зажмурилась и сгорбилась, твои ноздри то сжимаются, то расширяются, словно тебе не хватает воздуха! Что же ты? Настало время веселиться! Меня озадачивает твое поведение. Ты отодвигаешься и косишься на меня, словно я — крыса, выбежавшая на стол, чтобы полакомиться твоим сыром. Тогда вставай! Будем вести себя, как подобает элегантным любовникам! Будь добра, освободись от платья — оно не позволяет мне разглядеть во всей красе твои изящные проворные ножки!»

Глинет мотала головой: «Не буду я ничего такого делать!»

Висбьюме улыбнулся: «Неужели? Какая жалость, что у меня нет времени на опровержение твоих возражений! Но время не ждет — нам придется довольствоваться тем, что у нас есть, не помышляя о далеких перспективах. Прежде всего — по причинам, которые скоро станут ясными — я должен узнать то, ради чего привел тебя в Танджектерли. Не тяни с ответом, чтобы у нас осталось больше времени на изысканные удовольствия!»

Глинет тянула с ответом: «Что ты хочешь знать?»

«Ха-ха? Разве не понятно?»

«Не совсем. Я в полном ошеломлении, не понимаю, что происходит».

«Тогда я в точности объясню тебе, что происходит. В конце концов, почему нет? Тебе уже не удастся использовать против меня то, что ты услышишь! Это ты понимаешь?»

«Да».

«Ничего ты не понимаешь! Но это именно так! Слушай же! Королю Казмиру не дает покоя предсказание по поводу его внука, первородного сына принцессы Сульдрун. С сыном Сульдрун связана тайна. Принцесса Мэдук — подкидыш, но что стало с мальчиком, похищенным феями? У фей воспитывался мальчик, покинувший Щекотную обитель и странствовавший вместе с тобой. Его звали Друн, но принц Друн по возрасту никак не может быть сыном принцессы Сульдрун. Кто, в таком случае, мать принца Друна? И что стало с тем мальчиком, которого феи подменили принцессой Мэдук? Теперь ему должно быть пять или шесть лет. Предсказание гласит, что ему предстоит занять трон Эвандиг прежде Казмира — или что-то в этом роде, точно не помню — и Казмир непременно желает его найти».

«Чтобы убить?»

Висбьюме улыбнулся и пожал плечами: «Так поступают все короли. Теперь тебе известны причины моего любопытства. Все понятно?»

«Да».

«Превосходно! Тогда будь любезна рассказать мне все, что знаешь по этому поводу. Прежде всего я задам самый простой и безобидный вопрос: кто мать принца Друна?»

«Друн никогда не знал своей матери, — ответила Глинет. — Его воспитали феи — он провел у них в обители все детство, и это было очень странное детство. Однажды он сказал мне, как звали фею, мать принцессы Мэдук — она совокуплялась с людьми. Ее звали Твиск».

«Слова, слова, слова! — раздраженно воскликнул Висбьюме. — Ты так и не ответила! Повторяю вопрос: кто мать принца Друна?»

Глинет покачала головой: «Даже если бы я знала, я ничего бы тебе не сказала, чтобы не помогать королю Казмиру. Казмир — наш враг».

«Ты испытываешь мое терпение! — резко сказал Висбьюме. — Но у меня есть против этого средство!» Он вынул из котомки зеленую бутылочку: «Надеюсь, ты помнишь, что это такое? Настоящий, неподдельный любовный напиток! Одна его капля наполняет томительным желанием каждый уголок женской души и пробуждает в мужчине неутолимую жажду к свершению постельных подвигов! Что будет, если я заставлю тебя проглотить не одну каплю, а две или даже три? В надежде на утоление своей страсти ты мигом раскроешь все тайны — не говоря уже о том, что мне не придется приглашать тебя избавиться от платья».

Слезы катились по щекам Глинет. Она никогда не думала, что ее жизнь закончится так печально! Висбьюме явно намеревался ее убить — или, по меньшей мере, бросить в этом враждебном мире двух солнц и черной луны.

Висбьюме приблизился к ней с бутылочкой в руке: «Ну что же, милашка — открывай ротик! Всего одну капельку — а если не хватит, попробуешь еще одну».

5

В камере на внутреннем дворе мэрии города Пьюд Кул яростно перетирал об острый край решетчатой двери веревки, связывавшие его руки за спиной, и скоро разорвал их. Распутав ноги, он выломал дверь камеры одним ударом плеча и вырвался на двор. Два часовых бросились наперерез, но Кул отшвырнул их в разные стороны, забрал свою саблю из будки часового, выскочил из ворот на улицу и побежал по дороге на восток.

Констебль Фульгис организовал погоню; в числе преследователей был пользовавшийся грозной репутацией Закс — помесь человека и земноводного геспида. Руки Закса выглядели как толстые древесные сучья, его шершавая глянцево-серая шкура была непроницаема для копья, стрелы, когтя и клыка. Закс, державший в правой руке свой легендарный меч Зиль, ехал на небольшом ковроволе-иноходце; другие участники погони оседлали разношерстных местных животных всевозможных размеров.

Отряд пустился вскачь по горячим следам и вскоре настиг Кула; заметив погоню, Кул забежал в Непролазный лес. Обмениваясь шутками, преследователи с улюлюканьем и гиканьем углубились в плотный кустарник подлеска. Кул спрыгнул с дерева, оказавшись посреди группы всадников, зарубил восьмерых и скрылся в чаще. Констебль и его помощники последовали за ним, теперь гораздо осторожнее, обмениваясь не шутками, а предупреждениями; впереди ехал Закс. Прячась за частыми стволами, Кул проскользнул в арьергард отряда и убил еще нескольких преследователей. К тому времени, когда Закс успел слезть с ковровола и явиться на место побоища, Кул снова исчез— но почти сразу же вынырнул из темных зарослей, схватил констебля Фульгиса и разбил ему голову о ствол ближайшего дерева. Таким образом, Кул и Закс остались лицом к лицу на лесной прогалине.

«Ты хитер, лютый свирепс! — взревел Закс. — Но теперь ты дорого заплатишь за свои убийства!»

Кул ответил: «Закс, позволь мне выдвинуть предложение. Иди своей дорогой, а я пойду своей. В таком случае каждый из нас ничего не потеряет. Это взаимовыгодный план. Надеюсь, ты это понимаешь?»

Закс отступил на шаг, озадаченно моргая — новизна предложенной концепции его заинтриговала. Наконец он ответил: «Несомненно, в том, что ты говоришь, есть определенный смысл. Но меня вызвали издалека, и я проделал большой путь с единственной целью — отрубить тебе голову моим острым мечом Зилем; теперь с моей стороны было бы некрасиво просто откланяться и вернуться в Пьюд с пустыми руками. Местные жители спросят: „Закс, разве ты не пустился в погоню, чтобы уничтожить убийцу-свирепса?“ И мне придется ответить: „Да! Такова была моя цель!“ Тогда горожане скажут: „А! Значит, хитрая тварь от тебя ускользнула!“ Но чего стоит моя репутация, если я буду их обманывать? Я отвечу: „Не совсем так! Мы встретились со свирепсом, вежливо обменялись несколькими словами, и я решил вернуться домой“. Услышав это, горожане, скорее всего, промолчат, но о том, чтобы меня снова звали на помощь из Пьюда, больше не будет и речи. Поэтому, даже если это связано с некоторыми неудобствами, у меня не остается другого выхода — придется тебя убить».

«Что, если ты умрешь первый?»

Закс зарычал и гулко ударил себя кулаком в грудь: «Как только ты попадешься мне в руки, вопрос будет исчерпан. Приготовься в полной мере познать бесконечность загробного существования».

Они вступили в бой. Через несколько долгих минут окровавленный, запыхавшийся Кул, потерявший способность двигать сломанной левой рукой, стоял над бездыханным телом Закса. Он озирался по сторонам, но на прогалине больше никого не было — если кто-то из преследователей и выжил, они давно убежали, как только исход дуэли двух чудищ стал очевиден. Кул опустил голову — он не умел ощущать сострадание, но зрелище лежавшей у его ног огромной серой туши не вызывало у него ни радости, ни торжества.

Кул подобрал великолепный меч Закса, Зиль, с трудом взобрался на ковровола-иноходца и отправился на поиски Глинет и Висбьюме.

Проехав всего лишь милю по дороге, Кул заметил заякоренного черного ковровола и знакомый волшебный коттедж. Он потихоньку подъехал к коттеджу с тыльной стороны, спешился и прошел ко входу. Изнутри послышался внезапный звон разбитого стекла.

Кул вышиб дверь и встал в проеме. Висбьюме, сосредоточенно срывавший платье с отбивавшейся Глинет, обернулся; лицо его исказилось паническим страхом. В камине лежали осколки зеленой бутылочки — Глинет удалось вырвать ее и швырнуть в очаг. Кул схватил ученика чародея и треснул об стену с такой силой, что тот повалился без чувств.

Всхлипывая, Глинет подбежала к Кулу: «Что они с тобой сделали? Ой, у тебя вся рука поломана и разорвана! Бедный ты, бедный! Что мы теперь будем делать?»

«Все не так уж плохо, — ответил Кул. — Я жив, а гроза свирепсов Закс познаёт масштабы вечности во всех ее измерениях».

«Садись, давай посмотрим, можно ли залечить твои раны».

6

И снова ковровол бежал на восток к Асфродиску по траве вдоль Круглокаменной дороги. В сундуке под койкой волшебного коттеджа Глинет нашла одежду, заменившую платье, порванное насильником Висбьюме: крестьянские штаны из рогожи в серую, черную и белую полоску и холщовую синюю блузу. Она сделала все, что могла, чтобы исцелить Кула — резаные и колотые раны зажили благодаря бальзаму из белой коробочки, но перелом не поддавался его действию, и для левой руки Кула пришлось изготовить перевязь. Закс укусил Кула, глубоко погрузив ему в плечо свои клыки, сочащиеся ядовитой слюной; эта рана уже омертвела. «Возьми нож, — сказал Кул. — Разрежь это место — так, чтобы потекла кровь. А потом приложи к ране бальзам».

Побледнев, Глинет сделала глубокий вдох, взялась за нож покрепче и глубоко разрезала рану; брызнул вонючий гной, за ним потекла здоровая красная кровь. С облегченным стоном Кул погладил девушку по голове, вздохнул и отвернулся. «Иногда меня посещают странные видения, — сказал он. — Но ведь я не был сделан для того, чтобы мне что-нибудь снилось. К чему несбыточные мечты?»

«Мне тоже иногда приходят в голову несбыточные мечты, — отозвалась Глинет. — Они меня озадачивают и даже пугают. И все же, как я могу тебя не любить? Ты такой храбрый и добрый!»

Кул горько рассмеялся: «Таким меня сделали». Повернувшись на стуле, он обратил внимание на очнувшегося Висбьюме: «Я убил бы тебя сию минуту, но ты нам еще нужен, потому что разбираешься в расчетах Твиттена. Сколько у нас осталось времени?»

Морщась от боли, Висбьюме поднялся на ноги: «И что я получу за ценные указания?»

«Я сохраню тебе жизнь».

Ученик чародея попытался изобразить беззаботную самоуверенную улыбку — впрочем, не слишком убедительно: «Принимаю ваши условия. Черная луна приближается к азимуту центра схождения фаз. Мы слишком долго валяли дурака».

«Тогда поехали».

Висбьюме протянул руку, намереваясь взять свою котомку, но Глинет приказала ему отойти. Она превратила коттедж в игрушечный домик и спрятала его. Кул, Глинет и ученик чародея снова взобрались на ковровола и взяли курс на розовую звезду, теперь уже почти соприкоснувшуюся с черной луной.

Как прежде, Глинет сидела на скамье под паланкином, Кул оседлал переднюю часть ковровола, поближе к рогам, а Висбьюме сидел, расставив ноги, на широком заду зверя, глядя в пространство большими прозрачно-желтыми, как у лемура, глазами.

Глинет испытывала дюжину противоречивых чувств, и каждое из них грозило привести ее в отчаяние. Несмотря на все целебные бальзамы и волшебные порошки, Кул уже был не тот, что раньше; может быть, он потерял слишком много крови — кожа его потускнела, движения стали не такими быстрыми и уверенными. Глинет вздохнула, вспомнив о Земле. В ее сознании Танджектерли уже стал реальностью, а Земля — заоблачной небылицей.

Миля за милей оставались за кормой ковровола, неутомимо перебиравшего восемью ногами, и теперь дорога пересекала Равнину Лилий. Вдалеке появилось очертание гряды невысоких холмов; под холмами расположился серокаменный город, а к северу от него — приплюснутый, почти плоский купол серебристо-серого металла.

Висбьюме подошел к паланкину: «Дорогая моя, мне нужен альманах, чтобы найти центр схождения фаз».

Глинет вынула ключ из корешка и передала альманах ученику чародея; тот внимательно прочел какую-то часть текста, после чего изучил небольшую, но подробную схематическую карту.

«Ага! — воскликнул Висбьюме. — Подъезжайте к этому куполу: около него должно быть возвышение вроде террасы, а на террасе — чугунный столб».

Глинет указала вперед рукой: «Я вижу террасу! И столб!»

«Тогда поспешите! Черная луна точно в азимуте, больше нельзя останавливаться».

Кул заставил ковровола пуститься вскачь, и вскоре они остановились у купола. «Это древний храм, — сказал Висбьюме. — Скорее всего, в нем давно никого нет. Поднимайтесь на террасу! Глинет, давай ключ!»

«Еще не время, — сказала Глинет. — В любом случае, ключом буду пользоваться я».

Висбьюме прищелкнул языком от досады: «Это не согласуется с моими планами! Это непрактично!»

«Тем не менее, ты никуда отсюда не уйдешь, пока мы с Кулом не вернемся на Землю».

«Посмотрим!» — пробормотал себе под нос Висбьюме и громко закричал: «Тогда поднимайтесь на террасу, встаньте у чугунного столба! Глинет, спускайся! Кул, спрыгни на землю и ступай к столбу!»

Глинет спешилась и стала подниматься по ступеням, ведущим на террасу. Кул устало последовал за ней. Висбьюме тоже спрыгнул на землю, вынул из кармана свирель и сыграл пронзительную фальшивую фиоритуру. Ковровол взревел от ярости и, опустив служившее ему головой сплетение рогов, стеблей и хоботков, бросился на Кула. Висбьюме танцевал на цыпочках, высоко поднимая колени и с натугой извлекая из свирели злобные диссонансы. Кул попытался отскочить в сторону, но ему не хватило былой резвости. Ковровол поддел его рогами и подбросил высоко в воздух.

Плача и крича, Глинет побежала обратно к неподвижному телу Кула. Склонившись над ним, она подняла голову, с ужасом и ненавистью глядя на Висбьюме: «Ты снова нас предал!»

«Ты тоже меня предала! Ты предала род человеческий! Посмотри на меня! Я— Висбьюме! Ты проявляешь нежные чувства к какой-то твари, неестественной помеси инопланетных животных. А меня, гордого и благородного Висбьюме, ты презираешь!»

Глинет не обращала внимания на его разглагольствования: «Кул еще жив! Помоги мне!»

«Ни в коем случае! Ты что, с ума сошла? Отойди — я прикажу ковроволу втоптать его в грязь!»

«Нет!» — в отчаянии крикнула Глинет.

«Говори: кто мать принца Друна? Говори!»

«Ничего не говори», — прохрипел Кул.

«Почему нет? — пожала плечами Глинет. — Я ему все скажу; от этого ничего не изменится. Мать Друна — принцесса Сульдрун, а его отец — король Эйлас».

«Как это возможно? Друну уже по меньшей мере двенадцать лет!»

«Год в обители фей может равняться десяти годам за ее пределами».

Висбьюме издал дикий торжествующий вопль: «Именно это мне и нужно было знать!» Внезапно нагнувшись и протянув длинную руку, он выхватил ключ из руки Глинет и отскочил назад, пританцовывая в такт какой-то оглушительной музыке, слышной только ему одному. Раскланявшись с церемонной издевкой, он произнес: «Глинет, пустоголовая капризная кукла! Тебе достаточно было сказать несколько слов давным-давно, и нам не пришлось бы прилагать столько усилий и терпеть столько неудобств! Для меня все это потеря времени, больше ничего! А Казмир? От него тоже ничего не дождешься! Он только похвалит меня за полезные сведения и даст еще какое-нибудь невозможное поручение. Так что же? Ты вернешься со мной на Землю, как послушная девочка, и будешь выполнять мои указания?»

Глинет старалась говорить спокойно: «Яне могу оставить здесь Кула». Она отвернулась, чтобы не смотреть на Висбьюме: «Если ты возьмешь нас обоих на Землю, я буду тебя слушаться».

Ученик чародея строго поднял указательный палец: «Ни в коем случае! Кул останется здесь! Он проявил непозволительную строптивость и должен быть наказан. Пойдем, Глинет!»

«Без него я не уйду».

«Как хочешь! Оставайся в Танджектерли и продолжай заботиться об этой твари, утоляя свою извращенную страсть! Отдай мою котомку, сейчас же!»

«Не отдам».

«Тогда мне придется снова играть на свирели».

«А я швырну в тебя колбу с колдовскими осами. Нужно было это сделать раньше!»

Висбьюме разразился проклятиями, но задерживаться уже не мог: «Я ухожу на Землю — там меня ждут богатство и почести. Прощай!»

Ученик чародея взбежал по ступеням на террасу, звонко ударил ключом по чугунному столбу и исчез.

Глинет склонилась на коленях над Кулом, лежавшим с закрытыми глазами, и гладила ладонью его побледневший лоб: «Кул, ты меня слышишь?»

«Слышу».

«Я здесь, с тобой. Ты можешь подняться на ковровола? Мы уедем куда-нибудь в лес, и ты будешь отдыхать, пока не поправишься».

Кул открыл глаза: «Ковроволу нельзя доверять. Он боднул меня».

«Только потому, что Висбьюме играл на дьявольской свирели. От природы он смирный».

«Наверное, так оно и есть. Что ж, посмотрим, смогу ли я забраться к нему на спину».

«Я тебе помогу».

Привлеченные происходящим, кругом начали собираться местные жители; некоторые из них отозвались возмущенными насмешками на попытки Глинет помочь Кулу. Глинет не обращала внимания на зевак, и в конце концов Кул вскарабкался — точнее, вполз — на ковровола. Зеваки плотно окружили зверя и принялись обрывать кисточки с ковра. Глинет достала из поясной сумки колбочку с жалящими насекомыми и бросила ее в толпу; зеваки тут же разбежались с криками боли.

Через час Глинет заставила ковровола повернуть с дороги на луг и заехать за небольшую рощу; там она бросила якорь и увеличила волшебный коттедж. Свалившись на койку, Кул лежал в бессознательном бреду, и Глинет с тревогой наблюдала за ним. Ей казалось, что Кул внутренне меняется — выражение его лица отражало эти изменения, иногда настолько быстрые, что они сливались в какую-то пелену. У нее мутнело в глазах? Или это просто была игра воображения?

Наконец Кул очнулся; Глинет продолжала неотрывно на него смотреть. Кул произнес тихим, слабым голосом: «Мне снились странные сны. Когда я пытаюсь их вспомнить, у меня кружится голова». Он встрепенулся и попытался подняться, но Глинет заставила его лечь: «Не беспокойся! Отдыхай и не думай ни о каких снах!»

Кул снова закрыл глаза и стал говорить — рассеянно, словно во сне: «Со мной беседовал Мурген. Он сказал, что я должен тебя охранять и привезти тебя к хижине. В том, что я тебя люблю, нет ничего странного, потому что я живу только благодаря этой любви. Но ты не должна меня любить. Я наполовину зверь. Один из голосов, говорящих со мной изнутри — голос свирепса. Другой голос еще хуже — он безжалостен и кровожаден, он призывает к немыслимым погромам и разврату. Третий голос громче всех: когда он говорит, другие молчат».

«Я тоже долго думала об этом, — ответила Глинет. — Ты сказал правду. Меня поражает твоя сила, я благодарна тебе за защиту, но я люблю в тебе другое — доброту и храбрость; этому Мурген не мог тебя научить. Они из другого источника».

«Приказ Мургена непрерывно звучит у меня в голове: я должен тебя охранять и привезти тебя к хижине. Куда еще? Придется возвращаться».

«Через всю бесконечную голубую степь?»

«Именно так».

«Мы поедем, когда ты восстановишь силы».

 

Глава 17

За два дня до последней в этом году Ярмарки Гоблинов Меланкте снова прибыла в гостиницу у перекрестка Твиттена, известную под наименованием «Смеющееся Солнце и плачущая Луна». Она заняла те же апартаменты, что и раньше, и незамедлительно отправилась на ярмарочный луг, где надеялась найти Зука и напомнить ему об интересовавших ее цветах.

Зук только что прибыл; он разгружал коробки и склянки с запряженной пони тележки с помощью паренька ничем не примечательной наружности. Заметив Меланкте, толстяк вежливо кивнул, прикоснувшись двумя пальцами к шляпе, и продолжал работать; судя по всему, он еще не намеревался уделить все свое внимание желанию Меланкте купить диковинные цветы.

Меланкте зашипела от досады и встала прямо напротив торговца, раскладывавшего товары: «Вы не забыли о нашем договоре?»

Зук прервался на секунду, уставившись на нее непонимающим взглядом. Его лицо прояснилось: «Ах, да! Разумеется! Вы — та самая госпожа, которой не терпелось купить цветы!»

«Именно так, уважаемый Зук. Как вы могли так скоро меня забыть?»

«Я ничего не забыл! Но моя голова вечно забита тысячами всевозможных мелочей и забот, отвлекающих внимание. Один момент!»

Зук дал указания помощнику, после чего провел Меланкте к стоявшей поблизости скамье: «Вы должны понимать, что людям моей профессии нередко приходится иметь дело с покупателями, обещающими горы золота, но неспособными расстаться с медным грошом. Насколько я помню, вы хотели приобрести еще один цветок — или пару цветков — чтобы украсить свою неотразимую прическу».

«Я хочу купить все эти цветы, сколько бы их ни было — один, два, десять, сто!»

Зук медленно кивнул и обратил взор в пространство: «Рад, что мы понимаем друг друга. Такие цветы обходятся недешево; кроме того, я уже составил целый список знатоков, заинтересованных в этих редкостях — но мне еще предстоит проконсультироваться с поставщиком по поводу возможностей его секретной оранжереи».

«Другим покупателям придется обращаться к другим торговцам — я заплачу сполна, не беспокойтесь!»

«В таком случае приходите завтра, в это же время; надеюсь, что смогу получить какие-нибудь определенные сведения от садовника».

Меланкте не смогла вытянуть из Зука никакой дополнительной информации; лысый толстяк наотрез отказался назвать таинственного садовника, выращивавшего поразительные соцветия, и в конце концов Меланкте вернулась на постоялый двор раздосадованная, но неспособная удовлетворить свою прихоть.

Как только она ушла, Зук задумчиво вернулся к работе. Через несколько минут он подозвал помогавшего ему паренька — при ближайшем рассмотрении либо чистокровного сильвана, либо сильвана с незначительной примесью человеческой крови и крови гоблинов. Издали он почти не отличался от обычного подростка — разве что его движениям не хватало резкости и угловатости, свойственной большинству людей. Но серебристая кожа, бледно-зеленые с золотым отливом волосы и огромные глаза с темно-серебристыми зрачками в форме семиконечных звезд выдавали в нем сильвана. Пригожий и послушный, он казался простоватым — даже туповатым. Зук приветствовал возможность пользоваться помощью существа, не отличавшегося ни склонностью к воровству, ни сварливостью, и хорошо платил сильвану; поэтому, как правило, им удавалось ладить. Зук позвал сильвана по имени: «Йосип! Ты где?»

«Здесь, хозяин — прилег отдохнуть под телегой».

«Будь добр, иди сюда. У меня есть для тебя поручение».

Йосип подошел к прилавку: «Какое поручение?»

«Ничего особенного. Летом ты как-то пришел на работу и принес красивый цветок с черным узором — ты положил его на прилавок, а я его поставил в вазу и потом подарил покупательнице».

«Да-да! — почесал в затылке Йосип. — Цветок из моей „секретной оранжереи“. Как же, помню».

Зук игнорировал замечание помощника: «Я хотел бы немного украсить палатку, чтобы она выгодно отличалась от соседних и бросалась в глаза. С этой целью могли бы оказаться полезными несколько таких цветов. Где ты добыл тот цветок с черным узором?»

«На поляне в лесу, у просеки Гилиома — я люблю туда ходить, там ко мне никто не пристает. Летом я нашел только один цветок, но заметил несколько бутонов».

«Если они расцвели, их может оказаться достаточно. В конце концов, мы же не торгуем исключительно букетами и декоративными растениями! Как далеко эта поляна? Покажи мне ее, и я сорву столько цветов, сколько потребуется».

Йосип колебался: «Не помню особенных примет, да и расстояние точно определить трудно. Сам я умею быстро находить это место. Поэтому, если вам нужны цветы, лучше всего будет, если я туда пойду и принесу их».

«Удачная мысль! — согласился Зук. — Поезжай на нашей тележке, чтобы не терять времени. Отправляйся сейчас же на просеку Гилиома, найди эту поляну и собери все распустившиеся цветы; не трогай бутоны, почки и побеги. Пусть другие цветы растут там, где растут».

«Хорошо! — сказал Йосип. — Понадобится острый нож, чтобы резать стебли. Ломоть хлеба и кусок сыра в дорогу тоже не помешают — по просеке придется ехать две, три или даже четыре мили, точно не помню».

«Езжай, и не задерживайся!»

Как только Йосип уехал, Зук закрыл лавку, позаимствовал лошадь у знакомого торговца по соседству и отправился вслед за сильваном. Он держался поодаль и оставался незамеченным, руководствуясь знакомым скрипом и дребезжанием телеги. Там, где колея поворачивала, Зук погонял лошадь, поскорее подъезжал к повороту, останавливался и выглядывал из-за деревьев; как только Йосип скрывался за следующим поворотом, Зук быстро проезжал другой открытый участок и таким образом не отставал от сильвана, но держался вне поля зрения.

Скрип и дребезжание телеги внезапно смолкли. Зук спешился, привязал лошадь к дереву и приблизился к телеге пешком. Запряженная пони телега остановилась посреди просеки; Йосипа не было видно.

«Очень замечательно! — потер руки Зук. — Вот он где, твой таинственный сад! Это все, что мне нужно было знать». Теперь оставалось только поскорее вернуться на ярмарочный луг — и Йосип никогда не узнал бы, что его тайна раскрыта.

Но любопытство заставило Зука украдкой идти вперед, чтобы точнее установить местонахождение поляны и цветов. Шаг за шагом толстяк приближался к стоявшей посреди просеки телеге, и в конце концов даже побежал на цыпочках, озираясь по сторонам.

Йосип появился из леса с букетом из четырех цветов. Казалось, он нисколько не удивился, заметив поблизости Зука.

«Я спешил за тобой вдогонку! — заявил пойманный с поличным Зук. — Решил, что лучше развесить гирлянды и вымпелы вместо того, чтобы рвать цветы. Хотел поскорее сообщить тебе об изменении планов».

«Очень заботливо с вашей стороны», — отозвался Йосип. Возникало впечатление, что сильвану было трудно говорить — он шепелявил и неотчетливо произносил слова: «Но что делать с цветами? Я их уже сорвал».

«Возьмем их с собой — лучше отдай их мне. Там были еще бутоны?»

«Несколько штук… немного».

Зук нахмурился и прищурился: «Почему ты так странно говоришь?»

Йосип ухмыльнулся, обнажив серебряные зубы: «Пока я собирал цветы, мох расступился у меня под каблуком, и в нем оказалась вот эта удивительная штука». Йосип вынул изо рта лучистый зеленый шарик: «Удобнее всего было держать ее за щекой».

«Поразительно! — сказал Зук. — Дай-ка мне разглядеть ее получше».

«Нет, Зук! Ты обманом разузнал, где находится моя поляна. От природы у меня простодушный, даже податливый характер, но на этот раз мне придется вынести приговор: твое мошенничество заслуживает смерти». С этими словами Йосип пронзил Зуку шею, а затем и сердце, ударами ножа. Тучный торговец упал, но продолжал дергаться, не желая умирать. Сильван покончил с этими признаками жизни, с силой погрузив нож по самую рукоятку в правое ухо Зука: «Вот так, коварный Зук! Ты получил по заслугам! Больше тут не о чем говорить».

Йосип перетащил труп торговца в канаву, привязал его лошадь к заднему борту телеги и вернулся на ярмарочный луг. Когда сильван возвращал лошадь владельцу, тот удивленно спросил: «А где же старый добрый Зук? Он уехал в такой спешке!»

«Ему представилась возможность закупить новый товар, он ведет переговоры. Тем временем я позабочусь о его лавке», — ответил Йосип.

«Это большая ответственность для неопытного увальня вроде тебя! Если возникнут какие-нибудь трудности — или если тебе покажется, что тебя обсчитывают, позови меня, я все поставлю на свое место!»

«Благодарю вас! Полезно помнить, что я всегда могу обратиться за помощью к знающему человеку!»

До захода солнца оставалось еще часа два. Йосип открыл лавку, поставил цветы в вазу и, немного поколебавшись, разместил зеленую жемчужину на блюде, в углу полки стеллажа за прилавком. «Чудесная драгоценность! — говорил он себе. — Но зачем она мне? Я не ношу серьги, мне не нужны украшения. Посмотрим, что из этого выйдет. Продам жемчужину, но только если за нее предложат хорошую цену».

С утра Меланкте отправилась на ярмарку пораньше и прогуливалась, разглядывая всевозможные диковины. Заметив цветы, она не сдержала радостный возглас: «А где же уважаемый Зук?»

«Ведет переговоры о закупке новых товаров, — пояснил Йосип. — Он оставил лавку на моем попечении».

«По меньшей мере, он не забыл про цветы! Давай их сюда — это мои цветы, их нельзя продавать никому другому!»

«Как вам будет угодно».

Меланкте забрала цветы. Они поразительно отличались от любых известных растений — сочные лепестки небывалой яркости, казалось, излучали гипнотическую силу. Каждый из четырех цветков не походил на другие, каждый отличался неповторимой индивидуальностью. Первый: жгуче-оранжевый с пунцовыми, сливово-красными и черными сполохами. Второй: цвета подсвеченной солнцем морской воды с лиловыми прожилками и глянцевыми, как надкрылья жука, синими кончиками лепестков. Третий: блестящий, но зернистый черный с ярчайшими проблесками желтого, переходящего в охру, и пучком алых тычинок в центре. Четвертый: дюжина концентрических колец из небольших чередующихся белых, красных и синих лепестков.

Меланкте не спрашивала, сколько стоили цветы. Она бросила на прилавок четыре золотые кроны: «Когда у вас будут другие цветы того же садовника?»

Йосип сразу почуял, куда дует ветер. Зук оказался гораздо худшим обманщиком, чем представлял себе сильван. К сожалению, Зука уже нельзя было наказать снова. Поразмыслив, Йосип ответил: «Завтра, уважаемая госпожа, может быть, мне удастся привезти еще несколько таких цветов».

«Не забывай — они только для меня! Меня завораживает их причудливая изысканность!»

«Чтобы не могло быть никаких сомнений в том, что эти цветы перейдут в вашу собственность, — без запинки отозвался Йосип, — рекомендую выплатить авансом достаточную сумму золотом. В противном случае завтра утром вас кто-нибудь может опередить».

Меланкте презрительно швырнула на прилавок еще пять золотых монет и тем самым оставила за собой преимущественное право на покупку.

Когда сумерки стали сгущаться над ярмарочным лугом, торговцы зажгли фонари, висевшие под кронами деревьев, и разнообразные посетители, предпочитавшие ночь солнечным лучам, стали прогуливаться среди лавок и шатров, приглядываясь к вызывавшим их интерес предметам и снадобьям.

В трактире гостиницы Меланкте скромно поужинала крылышком курицы и репой, тушеной в сливочном масле с медом. Перед ней на столе в четырех вазах стояли ее четыре цветка, чтобы она могла в любой момент любоваться каждым или всеми вместе, по своему усмотрению.

Строгий темноволосый господин в роскошном костюме, с хищными чертами лица, подчеркнутыми аккуратными усиками и бородкой, подошел к ее столу, поклонился, снял шляпу и уселся без дальнейших церемоний.

Меланкте ничего не сказала — она сразу узнала Тамурелло. Чародей с любопытством разглядывал ее цветы: «В высшей степени достопримечательные — можно даже сказать, уникальные растения! Где произрастают столь необычайные соцветия?»

«На этот счет у меня нет точных сведений, — ответила Меланкте. — Я покупаю их в лавке на ярмарке. Понюхай их, каждый по отдельности. У каждого особое благоухание, вызывающее череду осмысленных ассоциаций — каждый сам по себе содержит букет тонких безымянных ароматов».

Тамурелло понюхал каждый из цветов по очереди, после чего повторил этот эксперимент. Поджав губы, он откинулся на спинку стула: «Изысканные запахи. Они напоминают мне о чем-то, что я не могу назвать… Словно важная мысль копошится где-то в далеком уголке ума, но не позволяет себя ухватить. Неуловимость, способная привести в исступление!»

«Ничего, рано или поздно ты ее поймаешь, — сказала Меланкте. — Зачем ты здесь? Ты почти никогда не бываешь на ярмарке».

«Меня привлекло любопытство, — ответил чародей. — Несколько минут тому назад мои приборы уловили вибрацию столба на перекрестке Твиттена. Это может означать очень многое — или ничего не означать, но причины таких вибраций всегда полезно расследовать… Ага! Смотри-ка, кто зашел в трактир! Это Висбьюме. Мне нужно с ним немедленно поговорить».

Висбьюме стоял у прилавка и смотрел по сторонам в поисках Посоха — хозяин заведения в это время был чем-то занят в другом месте.

Тамурелло подошел и встал рядом: «Что ты здесь делаешь, Висбьюме?»

Обернувшись к роскошно одетому чернобородому субъекту, обратившемуся к нему с фамильярностью старого приятеля, Висбьюме не понял, с кем имеет дело: «Уважаемый, мы разве встречались? Я что-то не помню».

«Ты не узнал Тамурелло? Я часто пользуюсь этой внешностью в людных местах».

«Ах да, конечно! Теперь я тебя узнал — пристальную прозрачность твоих глаз трудно подделать. Рад тебя видеть, Тамурелло!»

«Рад, что ты рад меня видеть. Что привело тебя на осеннюю ярмарку?»

Висбьюме надул щеки и лукаво покачал в воздухе указательным пальцем: «Как можно объяснить причуды прирожденного бродяги? Сегодня я здесь, завтра в другом месте! То и дело мне приходится преодолевать препятствия и терпеть лишения — кто в этом мире поймет нищего странника, бредущего ночной дорогой под дождем, влекомого далекой звездой, известной только ему одному? Но в данный момент я всего лишь хотел бы попросить Посоха предоставить мне удобное помещение».

«Боюсь, твои ожидания могут не оправдаться. В гостинице не осталось свободных номеров».

Лицо Висбьюме слегка вытянулось: «В таком случае я вынужден буду ночевать на сеновале».

«В этом нет необходимости! Выйдем отсюда на минутку».

Висбьюме без особого энтузиазма последовал за Тамурелло; они вышли из трактира на дорогу. Тамурелло взглянул в ночное небо и указал рукой вверх — туда, где в лунном свете между облаками парила обитель из трех башен с террасой, окруженной балюстрадой.

«Там я буду сегодня ночевать, — сказал Тамурелло. — Но прежде, чем мы продолжим обсуждение вопроса о ночлеге, я хотел бы знать, почему ты оказался здесь. Насколько мне известно, в последнее время ты был занят в далеких краях выполнением поручений короля Казми-ра».

«Совершенно верно! Как всегда, ты оценил ситуацию со свойственной тебе проницательностью! Но я проголодался, мне нужно что-нибудь перекусить. Если ты не возражаешь…»

«Не спеши, — задержал его Тамурелло. — Как сложились твои отношения с Казмиром?»

«Он скуповат, но в целом наши дела идут неплохо».

«И он доволен полученными тобой сведениями?»

«Честно говоря, я еще не представил последний отчет. К тому же я раздобыл настолько несущественные сведения, что, может быть, мне даже не следует являться с ними в Хайдион».

«Что, по сути дела, тебе удалось узнать?»

«Думаю, что результаты моих изысканий, несмотря на их незначительность, предназначены только для ушей короля Казмира».

«Что я слышу, Висбьюме? С каких пор ты не желаешь посвящать меня в свои тайны?»

«У каждого есть свои маленькие секреты», — чопорно заявил Висбьюме.

«В определенных отношениях, в определенное время и в обществе определенных лиц полезно держать язык за зубами, — согласился чародей. — Но не на перекрестке Твиттена при лунном свете, в компании Тамурелло!»

Висбьюме нервно повертел рукой: «Что ж, если ты настаиваешь, придется тебе рассказать». С неожиданным дружелюбием Висбьюме прибавил: «В конце концов, невозможно отрицать, что именно ты порекомендовал меня королю Казмиру».

«Именно так».

«Я узнал следующее. Казмира беспокоит предсказание по поводу первородного сына Сульдрун».

«Мне известно это предсказание — его изрек Персиллиан, Волшебное Зерцало. И мне известны причины беспокойства Казмира».

«Факты просты, но преисполнены иронией судьбы! Отцом первородного сына Сульдрун был Эйлас, король Тройсинета. Сына этого зовут Друн, и за год, проведенный в обители фей, он достиг девятилетнего возраста согласно человеческому летосчислению».

«Забавно! — погладил бородку Тамурелло. — И как тебе удалось получить эти сведения?»

«Пришлось немало потрудиться и прибегнуть к различным ухищрениям. Я заманил Глинет в Танджектерли, и там мог бы незамедлительно допросить ее, но Шимрод прислал туда же напавшего на меня и преследовавшего меня монстра. Однако! Кто способен остановить непреклонного Висбьюме, когда он движется к цели? Я раскрыл тайну, уничтожил монстра и вернулся из Танджектерли, целый и невредимый!»

«А принцесса Глинет?»

«Осталась в Танджектерли — я не хотел бы, чтобы при дворе короля Эйласа знали о моих изысканиях».

«Мудрая предосторожность! Ты совершенно прав! Сведения такого рода лучше всего не распространять — и чем меньше умов хранят такие тайны, тем лучше. По сути дела, Висбьюме, одного ума вполне достаточно».

Висбьюме быстро отступил на шаг: «Один ум хорошо, а два лучше».

«Боюсь, что это не так. Висбьюме…»

«Подожди! — воскликнул Висбьюме. — Неужели ты забыл, как верно, неутомимо и находчиво я служил твоим интересам? Неужели ты не ценишь мою способность выполнять невозможные, казалось бы, поручения?»

Тамурелло задумался: «Весомые возражения, с ними трудно спорить! Ты красноречив и умеешь убедительно излагать свою точку зрения. Тем самым ты заслуживаешь снисхождения, и я сохраню тебе жизнь. Отныне, однако…» — Тамурелло начертил в воздухе знак и произнес несколько непонятных слов. Черная одежда Висбьюме с тихим шорохом упала беспорядочной кипой. Из одежды выползла черная змея с узором зеленых ромбов вдоль хребта. Змея подняла голову, зашипела в сторону Тамурелло и, поспешно извиваясь, скрылась в придорожных зарослях.

Тамурелло неподвижно стоял на дороге, прислушиваясь к звукам, доносившимся из трактира — к бормотанию голосов, к звону и постукиванию бокалов и глиняной посуды, к окрикам Посоха, дававшего указания разносившему блюда слуге.

На какое-то мгновение мысли Тамурелло вернулись к Меланкте. Его действительно заинтриговали ее цветы: этот вопрос надлежало рассмотреть внимательнее, но он мог подождать до утра. В том, что касалось привлекательности Меланкте, как таковой, побуждения Тамурелло носили противоречивый характер; в какой-то степени именно эта привлекательность его отталкивала. Некогда он был любовником ее брата; теперь он замечал на ее лице холодную полуулыбку отстраненности, по мнению Тамурелло граничившей с презрением.

Чародей повернулся спиной к трактиру и взглянул в темную лесную чащу, откуда — в чем не могло быть никаких сомнений — за ним следила горящими желтыми глазами черная змея с зеленым узором на спине. Тамурелло усмехнулся неизбежности судьбы, широко развел руки, словно обнимая небо, пошевелил пальцами и беззвучно воспарил в лучах лунного света — все выше и выше, к темным башням своей летучей обители.

Через пять минут на той же дороге появился Шимрод. Подобно Тамурелло, он ненадолго остановился, прислушиваясь, не услышал ничего, кроме приглушенного шума из трактира, и зашел внутрь.

2

Посох наклонился над прилавком, упреждая вопрос входящего Шимрода: «И вновь нас посетил уважаемый господин Шимрод! И снова у меня нет свободных мест. Но я замечаю, что прекрасная леди Меланкте опять почтила своим присутствием Ярмарку Гоблинов и уже успела приобрести букет, вызывающий зависть всех присутствующих. Может быть, она снова согласится разделить свои апартаменты со старым знакомым и верным поклонником?»

«Она могла бы разделить их и с первым встречным, в зависимости от настроения. Что ж, посмотрим! Сегодня я приготовился и не нуждаюсь в гостеприимстве. Тем не менее, кто знает, как повернутся события? По меньшей мере, во имя галантности, я должен ей представиться и, может быть, выпить в ее обществе бокал вина».

«Вы еще не ужинали? — спросил Посох. — Сегодня у нас ароматное рагу из зайчатины, а мои вальдшнепы приготовлены безукоризненно. Слышите, как они шипят на шампурах?»

«Вы меня соблазнили! — заявил Шимрод. — Не откажусь попробовать вальдшнепа, с ломтем поджаристого хлеба».

Шимрод присоединился к Меланкте за ее столом. Она сообщила: «Только что Тамурелло сидел на том же стуле и восхищался этими цветами. Ты тоже решил ими полюбоваться?»

«Цветами? Нет. Я полюбовался бы на Тамурелло, если бы представилась такая возможность. Мурген поручил мне выяснить причину вибрации столба на перекрестке Твиттена».

«Сегодня столб Твиттена необычайно популярен! — заметила Меланкте. — Тамурелло тоже привлекла сюда вибрация столба».

Шимрод смотрел по сторонам: «Должно быть, Тамурелло выбрал какое-то новое обличье; не вижу подходящих кандидатов — кроме, пожалуй, того юноши с отливающими медью кудрями и серьгами из нефрита».

«Сегодня Тамурелло — строгий, осанистый щеголь с аккуратной бородкой и усиками. Но он ушел. Он заметил своего приятеля, Висбь-юме, увел его из трактира и не вернулся».

Шимрод попытался сдержать волнение в голосе: «Как давно это было?»

«С тех пор прошло всего несколько минут, — Меланкте вынула из вазы один из своих цветов. — Разве он не великолепен? Он трепещет от переполняющей его жизненной силы, он соблазняет на что-то, чего я даже не могу себе представить! Смотри, как горят контрастные оттенки! Его аромат опьяняет!»

«Возможно, — Шимрод вскочил. — Я скоро вернусь».

Шимрод вышел из трактира, посмотрел направо и налево; на дороге никого не было. Наклонив голову, он прислушался, но тишину нарушали только приглушенные разговоры и смех постояльцев. Стараясь ступать как можно осторожнее, Шимрод прошелся до перекрестка Твиттена: от чугунного столба в четыре стороны — на восток, на юг, на запад и на север — расходились пустынные, бледные в лунном свете дороги, окаймленные мрачными рядами деревьев и кустарника.

Шимрод вернулся к гостинице. В стороне, у придорожной канавы, он заметил кучку черной одежды. Медленно приблизившись, Шимрод опустился на колено, прощупал одежду и извлек из нее узкую книгу в сером кожаном переплете; в черенок книги был вложен девятигранный стержень с золотым набалдашником.

Шимрод принес книгу туда, где из окна трактира струился желтый свет, и прочел заголовок на первой странице. Вынув из кармана маленький серебряный колокольчик, он слегка постучал по нему ногтем.

«Я здесь», — прозвучал низкий голос.

«Я стою у трактира рядом с перекрестком Твиттена. За несколько минут до моего прибытия сюда явился Висбьюме. По-видимому, его возвращение и вызвало вибрацию столба. В трактире его встретил Тамурелло. Они вместе вышли на дорогу. Боюсь, Висбьюме исчез — он либо мертв, либо стал бестелесным призраком. У дороги осталась его одежда, в ней я нашел „Альманах Твиттена“».

«А Тамурелло?»

Подняв глаза к небу, Шимрод заметил силуэт обители Тамурелло на фоне освещенного луной края облака: «Тамурелло взял с собой летучий замок — он все еще в небе над перекрестком».

«Я этим займусь, но только рано утром. Тем временем принимай все меры предосторожности! Не выполняй никакие просьбы Меланк-те, какими бы невинными они ни казались! Тамурелло озлоблен до крайности — он отбыл изгнание на горе Хамбасте и, вернувшись, обнаружил, что все его интриги и козни не принесли ожидаемых плодов. Он готов к любым безумствам, отчаянным и бесповоротным; возможны трагические последствия. Не зевай!»

Шимрод вернулся в трактир; Меланкте, по той или иной причине, уже удалилась в свои комнаты.

Шимрод поужинал и некоторое время сидел, наблюдая за тем, как веселились и договаривались посетители и обитатели Тантревальского леса. Наконец он вздохнул, вышел на свежий воздух, прошел по дороге до ближайшей прогалины, свернул на нее и поставил на землю маленький игрушечный домик — почти такой же, какой носил с собой Висбьюме.

«Дом, появись!» — приказал Шимрод.

Когда избушка увеличилась, Шимрод открыл дверь и встал на пороге: «Дом, поднимись!»

Под четырьмя углами избушки появились шары, охваченные огромными птичьими когтями; над когтями стали расти соответствующей величины коленчатые ноги, пока избушка не поднялась на безопасную высоту, в десять раз превосходящую человеческий рост.

Ночь прошла; Тантревальский лес озарился рассветом. Когда солнце показалось над деревьями, Шимрод вышел на порог и приказал: «Дом, опустись!» Избушка опустилась на прогалину. «Дом, спрячься!» — сказал Шимрод, поднял с земли игрушечный домик и положил его в карман.

Трехбашенная обитель Тамурелло еще парила в небе. Шимрод направился в гостиницу и заказал завтрак.

В трактирный зал тихо спустилась по лестнице Меланкте, скромная, как юная аркадская пастушка, в сандалиях и белом платье до колен. Не обращая внимания на Шимрода, она устроилась за столом в укромном уголке — что вполне устраивало волшебника.

Меланкте не задержалась за завтраком. Выйдя из гостиницы, она направилась на ярмарочный луг, где уже шумела и суетилась толпа.

Шимрод неспешно следовал за ней. Когда она вышла на луг, он подошел и спросил: «Что ты сегодня ищешь?»

«Я заказала целый букет, — ответила Меланкте. — Я просто больна этими цветами, не могу без них жить!»

Шимрод рассмеялся: «Не странно ли, что они так сильно на тебя действуют? Ты не боишься, что они тебя заворожат?»

Меланкте искоса бросила на него удивленный взгляд: «О какой ворожбе может быть речь — если не считать ворожбой влияние исключительной красоты? Я влюбилась в эти цветы! Их красочные узоры поют мне! Вдыхая их ароматы, я вижу сны наяву!»

«Приятные сны, надеюсь? Некоторые из этих растений отвратительно воняют».

Меланкте широко улыбнулась, что случалось крайне редко: «Бывают разные сны. Иные превосходят любые ожидания. И, как я подозреваю, могут превосходить твое воображение».

«Не сомневаюсь! Моей низменной, мелочной душе недоступны подобные экстатические восторги, — Шимрод озирался по сторонам. — Где же торговец блаженными сновидениями?»

«Там! — указала рукой Меланкте. — Я вижу Йосипа, но не вижу моих любимых цветов! Надо полагать, он отложил их для меня и прячет под прилавком».

Меланкте подбежала к лавке Зука: «Йосип, доброе утро! Где же мой букет?»

Сильван скорбно покачал головой: «Уважаемая госпожа, в данном случае проще всего сказать правду — она будет понятнее и убедительнее любой лжи. Я вам скажу, что произошло — в точности и без утайки. Сегодня утром я пошел за цветами на поляну, где они росли — и моим глазам открылась достойная сожаления картина! Каждый цветок поник и завял, словно пораженный проказой! Больше нет ни одного! Цветов не осталось!»

Меланкте оцепенела. «Как это возможно? — шептала она. — Почему жизнь так беспощадна? Почему тогда, когда я наконец нашла что-то, что мне на самом деле дорого и близко, это обязательно нужно у меня отнять? Йосип, это просто жестоко! Я всю ночь не могла заснуть в ожидании этих цветов!»

Сильван пожал плечами: «Я тут ни при чем, уважаемая госпожа. Так как цветы увяли не по моей вине, я не могу вернуть вам аванс».

Шимрод вмешался: «Йосип, позволь мне напомнить основной принцип деловой этики. Не предоставляя клиенту ничего, имеющего какую-либо ценность, ты не можешь рассчитывать на оплату, невзирая на любые другие обстоятельства. Это очевидно — хотя в данном случае я выступаю в качестве незаинтересованной стороны».

«Я не могу отдать столько полновесного золота! — воскликнул Йосип. — Мои цветы увяли! Я заслуживаю сострадания, а не новых несправедливостей судьбы! Пусть уважаемая госпожа найдет что-нибудь полезное среди других товаров. Все, что у меня есть — все на виду, все к вашим услугам! Вот редчайший сувенир, другого такого нет под луной: черный окатыш со дна подземной реки Стикс! Полюбуйтесь на эту трогательную мозаику из птичьих глаз, выложенных в камеди: младенец ласкается к матери. Могу предложить широкий ассортимент амулетов, оказывающих непреодолимое действие! А эта волшебная бронзовая расческа омолаживает волосы, изгоняет паразитов и исцеляет коросту. Неужели вам она не пригодится?»

«Мне не нужен этот хлам, — раздраженно сказала Меланкте. — Впрочем… дай-ка взглянуть на зеленый камешек. Да-да, на блюде».

Шипя от досады, Йосип неохотно взял жемчужину, положил ее в коробочку с бархатной подстилкой и поставил коробочку на прилавок рядом с собой, не выпуская ее из рук: «Не уверен, что готов расстаться с этим уникальным экспонатом».

«Как же так? Ты только что заявил: все, что мы видим у тебя в лавке — к нашим услугам! Эти господа могут засвидетельствовать твои слова», — она указала на Шимрода и еще двух посетителей ярмарки, стоявших поблизости.

«Опять же, в качестве незаинтересованной стороны, могу подтвердить справедливость заявления госпожи Меланкте», — сказал Шимрод. Он говорил с рассеянным выражением лица, мучительно пытаясь вспомнить ускользавшую мысль. Когда-то кто-то рассказывал ему о зеленой жемчужине, но подробности и обстоятельства этого рассказа растворились в памяти, вытесненные дальнейшими событиями. Шимрод помнил, однако, что зеленая жемчужина была своего рода зловещим талисманом, от которого не следовало ждать ничего хорошего.

«Я тоже помню твои слова! — заявил румяный крестьянский парень с копной соломенно-желтых волос под темно-зеленой кепкой дровосека. — Ничего не знаю о причинах вашего спора, но я еще не оглох и слышал своими ушами, как ты предлагал любой выставленный товар на выбор».

«Так что же? — торжествующе спросила Меланкте. — Дай-ка мне рассмотреть эту жемчужину поближе».

Йосип раздраженно пододвинул коробочку чуть ближе к Меланкте, но не отпускал ее; Меланкте все еще не могла толком разглядеть драгоценность.

«Жемчужина в десять раз дороже полученных от вас пяти золотых крон! — хрипло выдавил сильван. — Я не отдам ее за меньшую сумму!»

Наклонившись над прилавком и вытянув шею, Меланкте смогла наконец заглянуть в коробочку. «Невероятно!» — выдохнула она, немедленно забыв о цветах. Красавица протянула руку, чтобы взять драгоценность, но Йосип проворно отдернул коробочку.

«Чем ты занимаешься? — возмутилась Меланкте. — Разве порядочные торговцы так себя ведут? Ты предложил жемчужину, едва позволил на нее взглянуть, а теперь прячешь ее, словно я собираюсь ее схватить и убежать, как уличная воровка! Где твой хозяин, Зук? Ему не понравятся твои выходки!»

Йосип поморщился: «При чем тут Зук? Он оставил товары под мою ответственность».

«В таком случае показывай жемчужину — или я позову распорядителя ярмарки, и эти два господина дадут показания в мою пользу!»

«Вот еще! — ворчал Йосип. — Вы мне угрожаете, а от этого недалеко и до откровенного грабежа! Того и гляди, действительно схватите жемчужину и спрячете в рукаве!»

«Жемчужину — или отдавай пять крон!»

«Жемчужина стоит гораздо больше! Прежде всего договоримся хотя бы об этом!»

«Пожалуй, я могла бы что-нибудь приплатить».

Преодолев внутреннее сопротивление, Йосип позволил Меланкте взять коробочку. Та смотрела на жемчужину, как завороженная: «Ее блеск наполняет незнакомым, пылким влечением! Сколько монет я должна прибавить?»

Душевное равновесие сильвана еще не восстановилось: «Честно говоря, я не определил ее стоимость. Такая драгоценность могла бы занять достойное место в короне аравийского султана!»

Меланкте повернулась к Шимроду — ее лицо горело проказливо-иронической живостью: «Шимрод, что ты думаешь об этом сокровище?»

«Красивый камень, но ядовитого оттенка, — сказал Шимрод. — Где-то я уже слышал о зеленой жемчужине; возможно, это не более, чем легенда, точно не помню. Помню, что она приносит несчастье — ее носил в ухе кровожадный пират».

«Шимрод! Осторожный, благонравный, добропорядочный Шимрод! Неужели какие-то сказки тебя так напугали, что ты боишься даже взглянуть на жемчужину?» Она протянула ему коробочку: «По меньшей мере оцени ее стоимость».

«Я не специалист».

«В таких делах никто не специалист, но каждый знает, сколько он заплатил бы за то, что ему нравится».

«Я ничего бы за нее не дал».

«Почему ты не можешь вести себя так, как ведут себя все нормальные люди? Возьми ее, взвесь на ладони. Рассмотри ее — нет ли в ней каких-нибудь изъянов? Тебе не кажется, что она светится, как волна прибоя, озаренная солнцем?»

Шимрод взял коробочку и осторожно заглянул в нее: «Никаких очевидных изъянов не видно. У нее какой-то злобный, завистливый блеск».

Меланкте не могла угомониться: «Ну почему ты такой робкий? Рассмотри ее со всех сторон! Ведь все, что я хочу — это узнать, что ты на самом деле о ней думаешь!»

Шимрод неохотно приготовился было вынуть жемчужину из коробочки, но его схватил за локоть румяный парень с копной соломенных волос: «Один момент! Хотел бы вам кое-что напомнить!»

Шимрод положил коробочку на прилавок и отошел в сторону с крестьянским парнем. Тот раздраженно сказал: «Разве я не предупреждал тебя, что нельзя выполнять просьбы Меланкте? Не прикасайся к жемчужине! Это средоточие порока, больше ничего».

«Конечно! — Шимрод хлопнул себя по лбу. — Теперь припоминаю! Тристано рассказывал об этой жемчужине. Но ведь Меланкте ничего не может об этом знать?»

«Надо полагать, кто-то ей что-то нашептывает… Идет Тамурелло; я не хочу, чтобы меня узнали. Допроси его о новостях, полученных от Висбьюме, не позволяй ему увиливать! И ни в коем случае не прикасайся к жемчужине!» Крестьянин смешался с толпой.

Пристыженный, Шимрод вернулся к Меланкте и сказал ей на ухо: «Этот субъект разбирается в жемчуге и говорит, что это не может быть настоящая жемчужина; настоящий жемчуг никогда не бывает зеленым. И теперь я вспоминаю слухи, ходившие об этой драгоценности. Не прикасайся к ней, если тебе дорога твоя душа; она не только ничего не стоит, она склоняет владельца к разврату, преступлениям и гибели».

«Но на меня никогда ничто так не действовало! — возмущенным контральто возразила Меланкте. — Она поет мне, я слышу музыку, которую невозможно забыть!»

«И все же, даже если ты никогда раньше мне не верила, поверь на этот раз. Несмотря на все твое предательство, я не хотел бы, чтобы ты погибла».

Йосип, продолжавший стоять за прилавком, величественно объявил: «Я оценил стоимость этой невиданной жемчужины: ровно сто золотых крон!»

Шимрод резко сказал: «Леди Меланкте не желает ее покупать ни за какую цену. Немедленно верни деньги».

Меланкте поникла; уголки ее губ опустились, она молчала. Когда Йосип, бросив злобный взгляд на Шимрода, отсчитал пять золотых монет, она рассеянно опустила их в кошелек, продолжая смотреть в пространство.

Тамурелло, в том же обличье, что и накануне, остановился рядом и вежливо поздоровался с Шимродом: «Не ожидал встретить тебя так далеко от Трильды! Неужели ты потерял всякий интерес к моим делам?»

«Время от времени приходится обращать внимание на другие дела, — ответил Шимрод. — В настоящий момент я хотел бы поговорить с Висбьюме. Ты его видел вчера вечером — где он?»

Тамурелло улыбнулся и покачал головой: «Он сам выбирает свой путь, так же как и я — свою дорогу. Не могу ничего сообщить о его нынешнем местонахождении».

«Почему бы не изменить старым привычкам и хотя бы раз в жизни выразиться откровенно? — спросил Шимрод. — В конце концов, правду не обязательно говорить только тогда, когда не остается другого выхода».

«А, Шимрод! Ты составил обо мне неправильное мнение! А в том, что касается Висбьюме, мне нечего скрывать. Я говорил с ним вчера вечером, и мы расстались. Его дальнейшие планы мне неизвестны».

«Что он тебе сказал?»

«Гм! Ха! Боюсь, что я не вправе раскрывать чужие тайны. Тем не менее, могу сказать следующее. Висбьюме сообщил, что он только что вернулся из Танджектерли — мира, входящего в „декадиаду“ Твиттена, как тебе, скорее всего, известно».

«Да, о чем-то таком я слышал. Он не упоминал, случайно, принцессу Глинет? Что он о ней рассказывал?»

«В этом отношении Висбьюме был уклончив — однако, насколько я понял, ей не посчастливилось. Танджектерли — жестокий мир».

«Никаких конкретных сведений он не сообщал?»

«Его манеру выражаться трудно назвать конкретной. По сути дела, он старался рассказывать как можно меньше».

«По каким причинам, полностью выходящим за рамки моих представлений, Висбьюме решил снять всю свою одежду в твоем присутствии?»

«На каком основании ты делаешь такое невероятное предположение? — с невинным укором развел руками Тамурелло. — Оно вызывает в воображении картины, достойные сожаления!»

«Странно! Вчера вечером я нашел его одежду у дороги, рядом с трактиром».

Тамурелло недоуменно покачал головой: «Нередко в случаях такого рода упускают из вида самое простое объяснение. Вероятно, Висбьюме всего лишь решил сменить грязную одежду на что-нибудь поприличнее».

«И при этом оставил вместе с грязной одеждой бесценный экземпляр „Альманаха Твиттена“?»

Застигнутый врасплох, Тамурелло язвительно поднял брови и погладил аккуратную черную бородку: «Висбьюме всегда отличался рассеянностью и неожиданными причудами. Откуда мне знать, какая сумасшедшая прихоть заставила его это сделать? А теперь я хотел бы закончить этот разговор».

Тамурелло повернулся к Меланкте: «Ты нашла то, что искала?»

«В этой лавке мне продали мои цветы, но другие цветы увяли, и я уже никогда не смогу насладиться их очарованием».

«Жаль!» — бросив взгляд на прилавок, Тамурелло заметил зеленую жемчужину. Он тут же застыл, после чего стал медленно, шаг за шагом, приближаться к прилавку, не отрывая глаз от жемчужины, и нагнулся над коробочкой.

«Великолепная зеленая жемчужина, других таких нет! — возбужденно комментировал Йосип. — И, представьте себе, она ваша всего лишь за сто золотых крон!»

Тамурелло не слышал сильвана. Он стал опускать руку в коробочку, его пальцы уже приготовились взять жемчужину. Из-под прилавка высунулась голова черной змеи с желтыми глазами и зеленым узором на спине. Молниеносным броском змея схватила жемчужину пастью и сразу проглотила ее. Судорожно извиваясь, змея прошуршала по прилавку, упала на землю и быстро поползла к лесу.

Тамурелло издал сдавленный возглас, побежал вслед за змеей и успел заметить, что она заползла в нору между корнями старого искореженного дуба, растущего за лавкой Зука.

Сложив ладони и скрестив пальцы, Тамурелло выкрикнул шестисложное заклинание и превратился в длинного серого горностая; горностай подбежал к норе между корнями дуба и скрылся в ней.

Послышались приглушенные отголоски схватки — шипение и писк — после чего наступило молчание.

Через минуту из норы появился горностай с зеленой жемчужиной в зубах. Бросив быстрый взгляд горящих красных глаз на ярмарочный луг, горностай прыжками помчался прочь.

Но румяный крестьянский парень с соломенными волосами уже преградил ему путь. Он ловко накрыл горностая большой склянкой, подсунул под нее крышку, перевернул склянку и плотно завинтил крышку. Горностай скорчился внутри, уткнувшись длинным носом в брюхо и задрав задние ноги выше ушей, но не выпускал жемчужину из пасти.

Крестьянин поставил склянку на прилавок лавки Зука; все присутствующие молча смотрели на нее. Очертания горностая мало-помалу становились все более размытыми и прозрачными; в конце концов от горностая остался только скелет, плавающий в зеленоватом желе, напоминавшем рыбный студень. В центре склянки, наполненной студнем, блестела жемчужина.

3

Беспорядочные серые очертания строений Асфродиска исчезли в дымке за кормой ковровола, бежавшего на запад — прочь от черной луны, снова по Равнине Лилий. Над головой с ленивой неизбежностью кружили желтое и зеленое солнца. Глинет начинала подозревать, что этот бесконечный желто-зеленый полдень мог в конце концов свести с ума человека раздражительного; после длительного размышления — а у нее теперь было время на размышления — она решила, что, даже не будучи человеком раздражительным, она была сыта по горло отсутствием утра, вечера и ночи.

В отсутствие Висбьюме нервное напряжение, вызванное непредсказуемо опасным поведением и причудливым характером ученика чародея, внезапно разрядилось, оставив после себя унылую подавленность.

На первом привале Глинет настояла на том, чтобы Кул отдыхал и восстанавливал силы. Кула, однако, вскоре охватило беспокойство; вопреки наставлениям Глинет, он отказывался тихо лежать. «В этом маленьком доме я чувствую себя, как в западне! — ворчал он. — Когда я лежу неподвижно, уставившись в соломенную крышу, мне начинает казаться, что я уже труп с открытыми глазами! Я начинаю слышать голоса, кричащие издалека, и чем дольше я лежу, тем громче становятся голоса, издающие дикие гневные вопли!»

«Тем не менее, тебе нужно выздоравливать, — заявила Глинет. — А поэтому тебе надо отдыхать — никакого другого средства у нас нет, потому что я боюсь пробовать на тебе неизвестные настойки Висбью-ме».

«Мне не нужны его настойки в любом случае, — бормотал Кул. — Я чувствую себя лучше всего, когда мы едем на запад; таков приказ, звучащий в моем уме, и мне становится легко только тогда, когда я его выполняю».

«Хорошо! — уступила Глинет. — Мы поедем, но ты будешь тихонько сидеть, и я буду за тобой ухаживать. Подумай сам — что я буду делать, если ты заболеешь и умрешь?»

«Да, это было бы ни к чему», — согласился Кул. Он приподнялся на койке: «Поехали! Мне уже лучше».

И снова ковровол бежал на запад. Настроение Кула исправилось, в его движениях начинали появляться признаки былой живости.

Равнина Лилий и Непролазный лес остались позади — вдали показался негостеприимный городок Пьюд. Кул взял двуручный меч Зиль грозного Закса и встал перед паланкином, расставив ноги в стороны и положив руки на рукоять меча, упиравшегося в ковер между ступнями. Сидя на скамье под паланкином, Глинет приготовила трубку и огненных зудней; кроме того, она держала под рукой оставшиеся колбочки с жалящими насекомыми.

В Пьюде ковровол продолжал бежать вперевалку по центральной улице; местные жители выглядывали из окон высоких покосившихся домов. Но никто не посмел преградить им путь и никто не потребовал платы, когда они проезжали по мосту через реку.

Когда река Хароо осталась далеко позади, Глинет нервно рассмеялась: «Мы не популярны в Пьюде. Дети не выбегали навстречу с цветами, в горожанах не заметно никаких признаков праздничного настроения. Даже собаки на нас не лаяли, а мэр спрятался под кроватью».

Кул обернулся с мрачной усмешкой: «Вот и хорошо! Мне тоже пора прятаться под кроватью. Если бы ребенок бросил в меня цветком, я свалился бы на спину. Этот меч помогает мне держаться на ногах; сомневаюсь, что я смог бы его поднять, даже если бы Висбьюме подставил свою длинную шею».

«Зачем же ты стоишь? Садись и отдыхай! Думай о чем-нибудь веселом и обнадеживающем — и скоро ты снова станешь сильным и здоровым!»

Пошатываясь, Кул добрался до скамьи: «Посмотрим».

Впереди расстилалась бескрайняя бездорожная степь Танг-Танг, и Глинет стала опасаться, что они собьются с правильного курса и заблудятся. Единственным надежным ориентиром была расплывчатая розовая звезда на востоке, но постоянно следить за тем, чтобы она оставалась точно за кормой, было трудно, и Глинет с Кулом постоянно искали знакомые ориентиры. Они проехали ту область, где росли гигантские деревья — как прежде, человекообразные древесные жители разразились истерическими угрожающими воплями и демонстрировали изобретательные оскорбительные жесты. Кул правил ковроволом так, чтобы держаться подальше от этих деревьев, а поблизости от них прятался в паланкине: «Не хочу никого провоцировать, даже этих жалких существ».

«Бедняга Кул! — сказала Глинет. — Не беспокойся: ты скоро окрепнешь, и тебе не придется бояться собственной тени. А пока что положись на меня — у нас есть средства защиты из арсенала Висбьюме».

Кул тихо рычал: «Меня рано списывать со счетов. Хотя, по сути дела… от меня уже почти никакой пользы».

Глинет возмущенно возражала: «Ты чрезвычайно полезен, и главным образом мне! Мы поедем помедленнее, чтобы тебе было удобнее отдыхать».

«Ни в коем случае! Разве ты не следишь за черной луной? Она катится над горизонтом, время не ждет! Когда мы вернемся к хижине, мой долг будет выполнен — и тогда я смогу отдохнуть».

Глинет вздохнула. Такие разговоры ее подавляли. «Если мне суждено выжить, — думала она, — я никогда не забуду невероятные странствия по Танджектерли — но, возможно, воспоминания об ужасных событиях со временем перестанут меня пугать, а разговоры с Кулом, отдых в приятном маленьком коттедже и диковинные пейзажи возобладают в памяти; хотя сейчас, конечно, я хотела бы, чтобы эта чертова голубая степь когда-нибудь кончилась… Буду ли я когда-нибудь сожалеть о том, что покинула Танджектерли? Если допустить, конечно, что мне удастся вернуться домой». Глинет снова вздохнула и стала смотреть по сторонам.

За долгим переездом наступал отдых, и опять начинался долгий переезд. Каждый раз происходило что-нибудь новое. Однажды ковро-вола чуть не смел на своем пути панически мчащийся табун восьминогих жвачных животных размером с крупного кабана, грязно-белых с красными подпалинами; у них были длинные острые клыки, а на хвостах — кисточки из шипов. Визжа, хрюкая и распространяя резкую вонь, колонна этих существ, в четверть мили шириной, пронеслась мимо с севера на юг и скрылась за горизонтом.

В другой раз они проехали мимо лагеря кочевников — смуглых людей в черных халатах с кричащими желтыми и красными орнаментами. Толпа ребятишек немедленно выбежала навстречу ковроволу, громко выпрашивая подачки, причем Кула они нисколько не испугались. Глинет нечего было им дать; она стала отрывать кисточки от ковра и бросать их детям, после чего заставила ковровола бежать быстрее, пока лагерь кочевников не остался позади.

К тому времени Глинет была уже почти уверена в том, что они отклонились от прямого маршрута через степь; ее подозрения оправдались: впереди появились два холма, увенчанных крепостными укреплениями, а за ними — почти отвесный останец с еще более грозной цитаделью на вершине. Когда ковровол пробегал мимо, два огромных рыцаря, каждый выше и тяжелее Кула, выехали из двух первых замков. На одном были роскошные лиловые доспехи и шлем с султаном из зеленых перьев, а на другом — синие доспехи и шлем с оранжевым султаном. Он остановились перед ковроволом и подняли руки в приветствии, производившем дружелюбное впечатление.

Лиловый рыцарь объявил: «Добро пожаловать, благородные странники! Соблаговолите объяснить, каким образом к вам следует обращаться?»

Сидя на скамье под паланкином, Глинет ответила: «Я — принцесса Глинет из Тройсинета, в сопровождении моего паладина, сэра Кула».

Синий рыцарь сказал: «Нам неизвестно место под наименованием „Тройсинет“. А сэр Кул, если я могу позволить себе такое наблюдение, чем-то напоминает сиаспического свирепса, хотя его лицо, манеры и благородная осанка свидетельствуют о том высокородном происхождении, которое вы ему приписываете».

«Вы очень проницательны, — сказала Глинет. — Сэр Кул заколдован и вынужден прозябать в его нынешнем обличье на протяжении определенного срока».

«Ага! — воскликнул лиловый рыцарь. — Этим многое объясняется».

Синий рыцарь продолжал: «Не могу не заметить также, что сэр Кул стоит, сложив руки на рукояти большого меча, выкованного из необычного металла. Этот меч выглядит точь-в-точь как знаменитый меч Зиль некоего Закса, наемного убийцы, недавно вызванного горожанами Пьюда».

«Верно. Упомянутый вами меч принадлежал ранее Заксу, но Закс на нас напал, и сэр Кул лишил его меча и жизни. Это происшествие нельзя назвать приятным, так как Закс оглушительно ревел, умирая, а я не люблю, когда слишком шумят».

Два рыцаря с любопытством смотрели на Кула. Они о чем-то посовещались, после чего синий рыцарь отъехал в сторону и громко протрубил в рог.

Тем временем лиловый рыцарь снова обратился к Глинет и Кулу: «Учитывая вашу славную победу над Заксом, мы попросили бы вас расправиться также с его отцом, сэром Льюли. Льюли гораздо сильнее Закса — настолько сильнее, что мы не стыдимся признаться, что его боимся. Льюли совершил тысячи кровавых преступлений — и даже глазом не моргнул, не говоря уже об извинениях».

«Мы глубоко осуждаем его проступки, — поспешно ответила Глинет, — но сейчас у нас нет времени вершить правосудие; по правде говоря, мы уже опаздываем по важному делу».

«В таком случае, — сказал лиловый рыцарь, — возникает впечатление, что мой брат преждевременно протрубил вызов».

«Разумеется! А теперь мы отправимся в путь; вам придется самостоятельно объяснить наше отсутствие сэру Льюли. Кул, поехали — и поскорее!»

«Слишком поздно! — воскликнул лиловый рыцарь. — Сэр Льюли уже спускается из замка».

С упавшим сердцем Глинет наблюдала за приближением сэра Льюли. Тот сидел в массивном, как трон, кресле на ковроволе и держал копье в два раза длиннее ковровола. На нем были кираса, ножные латы и шлем в форме головы демона, с султаном из трех черных перьев.

Сэр Льюли остановил своего ковровола в ста шагах и прокричал: «Кто осмелился протрубить вызов и нарушить мой покой? У меня и так уже отвратительное настроение».

Синий рыцарь ответил: «Вызов прозвучал, чтобы объявить о прибытии сэра Кула, умертвившего твоего отпрыска Закса и теперь желающего проверить, какого цвета твоя печень».

«Жестокое намерение! — заорал в свою очередь Льюли. — Сэр Кул, почему вы преследуете столь кровожадные цели?»

«Такова, по-видимому, моя судьба, — пробормотал Кул. — В данном случае, однако, я понимаю, что имею дело со скорбящим отцом, и готов отказаться от своего намерения. Возвращайтесь в свой замок и продолжайте скорбеть, а мы продолжим наш путь. Желаю всем присутствующим всего наилучшего— прощайте!»

Лиловый рыцарь закричал: «Сэр Кул, надо полагать, вы пошутили, когда отозвались о сэре Льюли как о „презреннейшем из псов“ и „трусливой твари, чьи поступки воняют хуже, чем он сам“!»

«Я не обидчивый человек, — сказал сэр Льюли, — но эти замечания меня уязвляют».

«Сэр Льюли! — ответил Кул. — Ваше достоинство уязвили эти два рыцаря, а не я. Будьте добры, позвольте нам закончить эту беседу — нам нужно торопиться».

«Тем не менее, ты позволил себе убить моего сына, Закса, и завладел его мечом. Хотя бы поэтому ты заслуживаешь возмездия».

«Я убил Закса потому, что он на меня напал. Если вы на меня нападете, мне придется сделать то же самое».

«Ха-ха! Это заявление можно истолковать только как вызов!»

«Я не намеревался бросать вам вызов. Позвольте нам продолжить путь».

«Не позволю, пока не сведу с тобой счеты. Спускайся на землю, будем драться лицом к лицу. Попробуй скрестить меч Закса с мечом его отца, если посмеешь!»

Кул повернулся к Глинет: «Не жди меня. Поезжай на запад, Гли-нет, со всей возможной скоростью, и да сопутствует тебе удача!»

Кул спрыгнул с ковровола, но взял с собой не огромный двуручный меч Закса, а свою увесистую саблю. Он стал приближаться к сэру Льюли характерной для него порывистой походкой, чуть наклонившись вперед.

Льюли вынул из ножен свой меч и высоко поднял его: «Дьявольская тварь, смотри! Перед тобой мой знаменитый меч, Кахантус! Пришло твое время!»

Сидя на скамье под паланкином, Глинет вложила в трубку огненного зудня, тщательно прицелилась и с силой выдохнула воздух в трубку. Пуговица вылетела из трубки, расправила крылья, пролетела в отверстие забрала сэра Льюли и взорвалась белым пламенем у него в глазу. Льюли дико завопил и, уронив меч, схватился обеими руками за шлем. Кул разрубил ему локоть — правая рука Льюли безжизненно повисла на обрывках сухожилий. При этом Льюли пнул Кула — скорее инстинктивно, нежели намеренно — и подбросил его в воздух. Кул упал на спину и не двигался. Льюли сорвал с головы шлем и стоял, озираясь и моргая единственным оставшимся глазом; увидев Кула, он бросился его душить. Кул поднял саблю; ее острие пронзило шею Льюли под подбородком и проникло в мозг. Льюли повалился на Кула, и шип, выступавший из его кирасы, пронзил грудь Кула под самой шеей.

Глинет пришлось здорово поднапрячься, но в конце концов она смогла перевалить тело Льюли набок. Чтобы остановить поток красной крови, струившейся из раны Кула, она заткнула рану плотно сложенным платком и побежала за котомкой Висбьюме. Отчаянно спеша, она принесла лепешку воскового бальзама и нанесла его на рану. Когда рана на груди наконец затянулась, Глинет, к своему испугу и огорчению, обнаружила, что острие шипа проткнуло Кула насквозь, и что у него на спине тоже была кровоточащая рана.

После того, как кровь перестала литься из ран на груди и на спине Кула, он еще некоторое время стоял на коленях, опустив голову и выкашливая красную пену. Наконец он повернул к Глинет мертвенно-бледное лицо, обнажив зубы в мрачной усмешке: «Ну вот, меня снова починили! На ковровола — черная луна не ждет!»

Пошатываясь, он поднялся на ноги, с помощью Глинет взобрался в паланкин и тяжело упал на скамью.

Лиловый и синий рыцари давно уехали; они уже поднимались по выбитой в скале тропе к замку сэра Льюли, чтобы присвоить сокровища последнего— а может быть, чтобы освободить его пленников.

Глинет заставила себя, сжав зубы, вытащить саблю Кула из трупа, вытерла ее начисто об одежду сэра Льюли и положила под паланкином.

На траве лежал меч сэра Льюли, Кахантус, с клинком из бледно-голубого металла и рукоятью, инкрустированной пластинками резного черного дерева; в основании рукояти мерцал большой неограненный рубин. Это был очень тяжелый меч — Глинет стоило немалых усилий затащить его на спину ковровола. И снова огромный черный зверь побежал трусцой на запад.

Закрыв глаза, бледный Кул полулежал на скамье, часто и мелко дыша; из груди его все еще доносился хрип, вызванный оставшимися сгустками крови. Глинет пыталась устроить его поудобнее и пристроилась рядом, наблюдая за мимолетными, постоянно меняющимися выражениями его лица. Постепенно эти выражения становились все более отчетливыми и определенными, и Глинет все меньше нравилось то, что она видела — у нее по спине пробежал зловещий холодок. Наконец она прикоснулась ко впалой щеке: «Кул! Проснись! Тебе снятся дурные сны!»

Кул пошевелился. Простонав, он сумел приподняться и сесть. Глинет с тревогой разглядывала его лицо — но, к вящему облегчению, узнавала только того Кула, которого она любила и которому она доверяла.

«Ты помнишь свои сны?» — спросила Глинет.

Помолчав, Кул ответил: «Их больше нет. Я не хочу их помнить».

«Может быть, нам следует остановиться и отдохнуть, пока ты не почувствуешь себя лучше».

«Мне не нужен отдых. Нужно ехать — как можно дальше и как можно быстрее».

Ковровол бежал: миля за милей продолжалась бесконечная степь, поросшая голубой травой. К югу изредка появлялись стайки двуногих волков, оценивающе рассматривавших ковровола, серьезно совещавшихся и скакавших прочь между разноцветными шарообразными деревьями.

Переезд, отдых, переезд — все дальше и дальше тянулась степь Танг-Танг, и наконец пейзаж стал приобретать знакомые очертания. Они проехали мимо высокой усадьбы рыцаря-разбойника, обманутого зеркальцем Висбьюме; на этот раз из усадьбы никто не выехал. Над западным горизонтом появилась тень горного хребта, и вскоре река Миз приблизилась с севера и потекла параллельно их курсу. К стайке двуногих волков, державшейся поодаль, присоединилась новая группа — ее предводители предпочитали более дерзкую тактику. Стая постепенно настигла ковровола и теперь бежала с обеих сторон и позади животного. Один из волков подобрался поближе и попытался схватить зубами заднюю ногу ковровола — огромный зверь пнул его, отбросив вперед, и затоптал, не сбавляя ход.

Кул устало поднялся на ноги и взял саблю; на какое-то время волки отстали. Затем, решив, что Кул не представляет особой опасности, они вернулись и побежали рядом с ковроволом, а двое вскочили на ковер за паланкином. Глинет уже приготовила трубку и выдула огненного зудня в ближайшего волка. Зудень ударился в грудь волка, взо-рвавшись голубым и оранжевым пламенем; хищник громко взвыл, свалился с ковровола и принялся дико метаться в конвульсиях. Глинет прицелилась трубкой во второго волка, но тот предусмотрительно соскочил на землю и вприпрыжку отбежал в сторону.

Через несколько минут волки поскакали на юг и собрались в кружок, обсуждая дальнейшую тактику: быстро высовывались и прятались их тонкие черные языки, мудро кивали длинноносые морды. Тем временем Кул заставил ковровола пуститься почти галопом: впереди, там, где отроги гор начинали спускаться к реке, уже виднелась хижина.

Двуногие волки снова перешли в нападение. Их план заключался в том, чтобы окружить ковровола с обеих сторон, одновременно вспрыгнуть ему на спину и свалить Кула. Кул рубил саблей тянущиеся к нему длинные морды и руки с присосками-пиявками на ладонях; ему удалось отбросить волков справа — но другие гурьбой обступили его слева. Глинет выдувала одного зудня за другим, пока волосатая рука не схватила ее сзади за шею: оскалившаяся длинноносая морда взглянула ей прямо в глаза. Ахнув, Глинет вырвалась и выдула огненного зудня прямо в раскрытую черную пасть; зверь свалился с кормы, отныне обеспокоенный только своей собственной печальной судьбой.

До хижины оставалось не больше сотни ярдов, но волки уже стащили Кула вниз — дрожа в замешательстве, ковровол остановился. Обступив Кула со всех сторон, волки сгрудились над ним шипящей мохнатой массой.

Кул нашел в себе силы: он тяжело поднялся на ноги, но руки-пиявки облепили его со всех сторон. Ругаясь и пинаясь, он оторвался от них и, высоко замахнувшись саблей, на какое-то мгновение стал напоминать былого Кула. Но волки попробовали кровь и отказывались отступать. Щелкая языками и повизгивая, они снова набросились на Кула — тот рубил и колол, но в его руке не было прежней силы. Он закричал: «Глинет! Сделай дом и спрячься! Я погиб».

Лихорадочно озираясь, Глинет спрыгнула на землю и приготовилась выполнить последнее указание Кула.

В дверном проеме хижины появилась высокая фигура с темно-русыми волосами. Не веря своим глазам, Глинет упала на колени от радости: «Шимрод!»

«Проход открыт, но ненадолго. Пойдем!»

«Ты должен спасти Кула!»

Шимрод спустился с холмика и поднял руку: из его пальцев взметнулись и разлетелись языки черного пламени; волки вспыхнули тем же пламенем и превратились в кучки пепла. Немногим удалось с визгом убежать на восток, но языки черного огня догоняли их, одного за другим, и превращали в прах.

Глинет подбежала к Кулу и попыталась поддержать его окровавленные, выскальзывающие из рук плечи: «Кул! Мы спасены! Шимрод пришел!»

Кул глядел вокруг помутневшими глазами. Он прохрипел: «Шимрод, я выполнил программу Мургена — настолько, насколько это было возможно».

«Кул, ты все сделал правильно».

«Честно говоря, я уже умер; осталось только лечь и успокоиться», — Кул опустился на траву.

«Кул, не умирай! — закричала Глинет. — Шимрод тебя снова починит!»

«Возвращайся на Землю, Глинет! — прерывисто сказал Кул. — Я больше не могу тебя сопровождать. Меня слепили из трех существ, красная кровь объединяла меня — кровь кончилась, я распадаюсь. Прощай, Глинет».

Глинет рыдала: «Кул, подожди еще чуть-чуть! Не умирай! Я тебя люблю, я не могу тебя здесь оставить! Кул? Почему ты молчишь?»

Шимрод взял ее за руку и поднял на ноги: «Пора идти, Глинет. Ему уже нельзя помочь; от него осталась только матрица. Будет лучше, если мы отсюда уйдем. Кул умер, но его любовь к тебе жива. Пойдем».

4

Шимрод поднялся с девушкой к хижине. Глинет остановилась: «На спине ковровола — два знаменитых меча; пожалуйста, Шимрод, давай возьмем их на память».

Шимрод подвел ее к темному входу: «Заходи внутрь. Я возьму мечи; не выходи из хижины, подожди меня».

Оглушенная происшедшим, Глинет перешагнула порог и вошла в хижину. На мгновение она обернулась, чтобы бросить прощальный взгляд на Кула.

Что-то изменилось. Глинет глубоко вздохнула. Это был воздух Земли, напоенный ароматом родной листвы и родной почвы.

В хижину, согнувшись под тяжестью двух мечей, ввалился Шимрод. Положив мечи на стол, он повернулся к Глинет и взял ее за руки: «Ты любила Кула, так оно и должно быть. Если бы это было не так, у тебя была бы извращенная и бессердечная натура — но это не так, я тебя хорошо знаю. Кул был порождением магии, сочетанием двух матриц: сиаспического свирепса и пирата-варвара с далекой луны, прирожденного убийцы по имени Кул. Наложение этих двух шаблонов позволило получить ужасное существо, неутомимое и неукротимое. Для того, чтобы вдохнуть в Кула жизнь, его жилы наполнили кровью человека, который тебя любит. Почти вся кровь Кула и вся сила его духа принадлежали этому человеку. Кул мертв, но его дух и его любовь живы».

Одновременно плача и улыбаясь, Глинет спросила: «И кто этот человек, отдавший за меня кровь? Я уже знаю? Или нужно догадаться?»

«Сомневаюсь, что тебе придется догадываться».

Глинет покосилась на чародея: «Ты меня любишь, и Друн меня любит, но думаю, что ты говоришь об Эйласе… Он снаружи?»

«Нет. Я даже не намекал ему, что проход открылся. Если бы ты не смогла вернуться к хижине — или если бы тебя постигло несчастье — Эйласу пришлось бы снова пережить пытку. Но Кул не оплошал и Мурген не оплошал; ты вернулась. Теперь я приведу Эйласа сюда — недаром я волшебник! Выходи, когда я тебя позову».

Шимрод вышел из хижины. Глинет подошла к старому дощатому столу, взглянула на мечи — Зиль и Кахантус; мысли ее унеслись обратно в Танджектерли, к далекому Асфродиску… Какая судьба постигла Висбьюме?

Прошла минута. Снаружи послышались голоса. Глинет собралась было выйти, но вспомнила наставления Шимрода и решила подождать.

Шимрод позвал: «Глинет? Ты там? Или вернулась в Танджектерли?»

Глинет перешагнула порог и оказалась на поляне, пестрящей проглядывающими сквозь листву солнечными зайчиками. На поляне стоял экипаж, а рядом с экипажем ждал Эйлас.

Шимрод перенес мечи в экипаж и сказал: «Я подожду вас в Родниковой Сени — не слишком задерживайтесь!» Волшебник быстрыми шагами направился в лес и скрылся за поворотом тропы.

Эйлас подошел к Глинет и обнял ее: «Глинет, я больше никогда не позволю тебе со мной расстаться!»

Улыбаясь, Глинет спросила: «Почему ты на меня так смотришь?»

«Потому что в моих глазах ты — самая чудесная, самая неотразимая из всех красавиц на Земле».

«Правда, Эйлас? В крестьянских штанах и с неумытой рожей?»

«Правда».

Глинет рассмеялась: «Иногда я приходила в отчаяние, пытаясь привлечь твое внимание».

«Теперь можешь об этом не беспокоиться. Меня обуревают страхи и сомнения, как влюбленного мальчика. Мне не терпится узнать о твоих приключениях. Хорошо ли послужил тебе ужасный паладин Кул?»

«Так хорошо, что я в него влюбилась! То есть, влюбилась в твою часть Кула. Я замечала в нем и свирепса, и головореза с далекой планеты, и эти части пугали меня — но потом всегда появлялся ты, и все становилось на свои места».

«Похоже, что многое из того, что я сделал, мне никогда не суждено вспомнить, — с сожалением сказал Эйлас. — Что ж, неважно. Кул вернул тебя ко мне, и мне не пристало ревновать. Вот наш экипаж. Поедем в Родниковую Сень, и устроим веселейший из пиров, какие когда-либо видели старые каменные стены нашего замка!»

 

Эпилог

Зеленая жемчужина заперта в склянке, а скелет горностая, скрючившийся в зеленом студне — пожалуй, наименее комфортабельное обличье из всех, какие когда-либо выбирал Тамурелло… В глубокой сырой тени Тантревальского леса, в норе под корнями старого дуба лежит другой скелет, обтянутый высохшей кожей — в лучшие времена эту змею звали Висбьюме. Он больше не пританцовывает и не постукивает пальцами по столам трактиров в такт неудержимо заразительной внутренней музыке. Иногда такие случаи заставляют задуматься: пусть так, человек умер — куда делась музыка?

Невозможно отрицать, что Тамурелло и Висбьюме были выдающимися людьми — увы, им обоим была уготована печальная судьба. Тем не менее, на Старейших островах есть много других достопримечательных людей, чьи амбиции нередко выходят за рамки благоразумия, а иногда и за рамки возможного.

В качестве примера можно привести изгоя-ска, разбойника Тор-кваля. Несмотря на ужасные раны, он выжил и теперь восстанавливает силы в своей неприступной крепости. Торкваль думает горькие думы и строит мрачные планы; он поклялся отомстить молодому тройскому рыцарю, причинившему ему такое унижение и такой ущерб.

Королева Лионесса, Соллас, лихорадочно стремится возвести величественный собор. Отец Умфред уверяет ее, что, если бы короля Казмира удалось обратить в христианство, он мог бы благожелательнее отнестись к идее строительства собора. Соллас не возражает, но как обратить Казмира? Может быть, с помощью какой-нибудь священной реликвии? Прошло несколько веков с тех пор, как Иосиф Аримафейский привез чашу Грааля из аббатства Гластонбери на Старейшие острова. Поиски Грааля могли бы сослужить королеве хорошую службу, и отец Умфред с энтузиазмом поддерживает ее в этом начинании.

Казмира все еще тревожит предсказание Персиллиана, Волшебного Зерцала, и он все еще не знает, кто был первородным сыном принцессы Сульдрун.

Лионесская принцесса Мэдук занимает незавидное положение. Король Казмир знает, что она — подкидыш фей, и что в ее жилах не течет ни капли его крови. Тем не менее, она может оказаться полезной, когда достигнет брачного возраста. Но такова уж природа вещей, что Мэдук — странное маленькое существо — испытывает еще большее отвращение к условностям королевского двора в Хайдионе, чем испытывала в свое время несчастная принцесса Сульдрун. В связи с чем третий том нашей хроники Старейших островов называется:

«Лионесс

Книга III

Мэдук»